в асфальт, и она бросится к Вихрю, сначала к Вихрю, а потом к Седому и Коле, но сначала она будет долго стоять возле Вихря, а он, наверное, поцелует ее, и она тогда тоже сможет поцеловать его, и ничего в этом такого не будет, и тогда она сможет обнять его за шею и потереться лбом о его колючую щеку. Но так никто и не вышел из леса с автоматами наперевес и никто не освободил ее. Машина въехала в открытые зеленые ворота. Аню высадили и через тихий, усаженный цветами двор прореди в аккуратный коттедж, в полуподвал, и там заперли. Аня сняла курточку, положила на столик, прошлась несколько раз по маленькой аккуратной комнатке взад и вперед, измеряя ее, - это она сделала помимо разума, просто по какой-то изнутри ей подсказанной тюремной привычке, легла на кровать, ожидая, что сейчас кто-нибудь невидимый крикнет из коридора: "Встать!" Но никто не крикнул. Она лежала спокойно и думала: "Ну-ка, давай еще раз все взвесим. Скажи сейчас честно самой себе: хоть на тысячную долю процента ты веришь этому немцу? Нет ли в этом твоем молчаливом согласии сначала поработать на них, а потом сбежать, подспудного желания спасти свою жизнь, уцепившись за ту соломинку, которую он протянул своим согласием работать на нас? Что, не можешь сразу ответить? Ладно, я подожду. Я могу погодить. Только честно ответь, чтобы там, в самой глубине, не осталось сомнения". Берг долго сидел вместе со Швальбом над уточнением и перепроверкой первой дезинформационной шифровки. Он заново оценивал каждый факт, сверял с большой оперативной картой дислокацию воинских частей, перепроверял написание фамилий, допуская необходимые в русском языке искажения. При всем этом он старался запомнить неопровержимые доказательства, которые впоследствии помогут ему объяснить представителям большевиков, каким образом строилась эта дезинформация и каково же на самом деле положение на фронте. - Она, кстати, дала вам подписку о согласии работать? - спросил Швальб. - Зачем же ее сразу унижать подпиской? Пусть она передаст цикл радиограмм, а уж потом мы попросим ее подписаться под обязательством. Торопливость может оттолкнуть ее. И потом, не забудьте - я ее союзник, я собираюсь изменить родине. Швальб засмеялся. - Я бы не смог так, - сказал он, - меня бы выдали глаза. - Не говорите об этом никому, - посоветовал Берг, - это звучит как утверждение о профессиональной непригодности для работы в разведке. Перед поездкой в радиоцентр Берг зашел в гестапо, к Крюгеру, и сказал: - Мне не хотелось говорить в присутствии вашего сотрудника о сугубо личном. Давайте-ка я оторву у вас несколько минут, а? - Отрывайте. - У меня есть предложение. - Так? - Что, если я выйду из игры с русской девицей? - Не понял... - Допустим, Швальб вызывает ее в мой кабинет и говорит, что я арестован и что он теперь должен как можно скорее с ее помощью поработать несколько дней на радиоцентре, а потом вместе с ней уйти к большевикам. Может быть, даже намекнуть ей про недавние события в ставке фюрера, дать прочесть газеты... - Мне кажется неумным. У нее или создастся впечатление, что наша армия сплошь состоит из предателей, которые только и ждут, как изменить родине, или она сразу поймет игру. Разве можно?! Что вы, полковник?! - Я должен сказать вам, - глухим голосом, со скорбными нотками сказал Берг, - что недавно я был у одного из своих воинских начальников и просил отправить меня в действующую армию, на передовые рубежи борьбы с большевизмом. Я еще не получил ответа от моих руководителей. Шеф гестапо чуть усмехнулся: он вчера снова прослушал беседу полковника с Нойбутом, делая для себя выписки, которые тут же приобщил к досье. - Ну что ж... - сказал он. - Это серьезно, это очень серьезно. Я понимаю ваше желание. Это желание истинного немца. Только... простите за прямоту вопроса: что вас побудило обратиться с таким рапортом к вашему начальству? "Болван, - сразу отметил для себя Берг, - я же в разговоре с ним не употребил слова "рапорт". О рапорте я говорил только Нойбуту. Как он дешифрует себя..." - Видите ли... - медленно ответил Берг все тем же глуховатым, скорбным голосом, - мне показалось, что после свинского предательства этих негодяев, поднявших руку на фюрера, вы в некотором роде выразили мне недоверие. Я могу понять вас, не думайте, я не обижен на вас. Я поступал бы так же... - Мне приятно, что вы все верно поняли, полковник. Впрочем, мои действия не носили характера, оскорбляющего ваше достоинство офицера. - Если бы это было так, я не сидел бы сейчас в этом кабинете. - Значит, наша с вами беседа ночью, после покушения, расстроила вас? - Да. - Забудьте об этом. - Это ваше личное расположение ко мне или директива центра? - Что для вас представляется более важным? - И то и другое - в одинаковой степени. - Ну, в таком случае, считайте, что вам оказано двойное доверие: и центром и мной. - Значит, вы отвергаете мое предложение? - Какое? - О моем самоотстранении от работы с русской разведчицей? Шеф гестапо поднялся и сказал: - Полковник, я не слышал этого предложения. После того как дезинформация была уточнена и утверждена Бергом по согласованию с шефом гестапо и генералом Нойбутом, полковник и Швальб вышли погулять по двору. Они неторопливо прохаживались по песчаным дорожкам, переговариваясь отрывистыми, ничего не значащими фразами. "Как ее отсюда надежнее вывести? - думал Берг. - У ворот солдат. У калитки, которая ведет в лес, автоматчик. Через забор она не перелезет, да потом ее сразу же подстрелят". - К грозе, - сказал Швальб. - Очень парит. - Небо чистое, - ответил Берг. - Может протянуть мимо. - Люблю грозы. Это - как очищение души, - сказал Швальб. "К тому же и лирик, - подумал про себя Берг. - А что это за зеленая будка? Сортир?" - Все-таки горы - очень красиво, - сказал Швальб, - никогда не устаю любоваться горами. "В коттедже только один туалет, как же я забыл об этом? Все гениальное - просто и очевидно. Она уйдет через сортир. Он пристроен вплотную к забору. Надо будет клещами выдрать там несколько гвоздей. А как ее отправить туда? Он ведь для охраны... Так... От меня этот приказ исходить не может". "Наверное, все-таки, - ответила себе Аня и почувствовала, как у нее заледенели пальцы ног, - наверное, все-таки в моем согласии было нечто от желания спасти себя. Я не верю ему даже на тысячную долю процента. Значит? Что же дальше-то? Я откажусь - пусть стреляют. А если он действительно хочет установить с нами контакт? Тогда мне этого не простят. Но и я не прощу себе, если ошибусь и если он окажется обыкновенным немцем - как все, а я стану работать на него, а потом они посмеются надо мной и вышвырнут, как собачонку, которая больше не нужна. Нет. Нет. Пусть стреляют. И все. Не буду я ничего делать для них". Берг спросил: - Послушайте, Швальб, где тут комната, оборудованная для прослушивания разговоров? - Любую можно оборудовать. - Нет, я спрашиваю о той, что уже готова для прослушивания. Я бы поговорил с русской, а вы бы послушали. Это не от моей гордыни, поверьте: просто вам надо послушать манеру нашего разговора, чтобы вы были моим антиподом в те дни, когда я буду уезжать и вы станете работать с ней один. - Я сейчас позвоню в Краков, они пришлют из управления нашего мастера. - Хорошо. - К вечеру мы все оборудуем. - Наверное, целесообразней это сделать у нее в комнате. - По-моему, там не получится: голые стены, причем довольно толстые, подвальные. Под кровать не воткнешь - заметит, сволочь. Надо где-нибудь наверху, а? - Ну, договорились. Подыщите комнату - я полагаюсь на вас. Швальб пошел соединяться с Краковым, а Берг спустился к Ане. Он плотно закрыл за собой дверь, медленно запер ее, присел на краешек стула, оглядел потолок и стены - нет ли где отдушины, там всегда можно установить звукозаписывающую аппаратуру, и сказал: - Слушайте меня внимательно. - Я не хочу вас слушать. - То есть? - Я раздумала. - Что вы раздумали? - Я не стану ничего передавать нашим. Берг устало вздохнул: именно этого он и ждал. "А может, махнуть на все рукой? Будь что будет? Нельзя... Мне ясно, что будет. Конец неминуем. Зачем гнить в русском лагере, когда можно выскочить из всей этой передряги? Зачем отдаваться течению, если можно выбраться на берег, - думал он, - и путь этот берег мне неприятен, все-таки это берег, а не илистое дно". Берг достал из кармана сложенную вчетверо власовскую газету, в которой было сообщение о попытке покушения на Гитлера. - Посмотрите внимательно, - и он указал ей мизинцем на фотографию разрушенного бункера в Растенбурге: выбитые окна, обвалившийся потолок, перевернутые столы, а за разбитыми стеклами - нежная, молодая березовая роща. Аня была готова к борьбе, она все успела продумать про себя: как она будет отказывать, как она будет терпеть боль и муку, как она примет смерть. Она только по молодости лет и по неопытности своей не подумала о том, как себя будет вести Берг. Она ждала крика, ругани, побоев. Всего, но только не этого короткого сообщения о покушении на Гитлера, которое совершили генералы вермахта, изменники родины. "Когда он сказал мне, что хочет работать на нас? - вспоминала Аня. - До этого покушения? До двадцатого? Неужели он действительно хочет помогать нам? А может, это они нарочно для меня напечатали? Нет. Этого не может быть. Я для них мелкая сошка. И потом, они бы не посмели - даже для Вихря, если бы он попал к ним, - печатать фальшивку про покушение н'а Гитлера. Они могли бы напечатать все, что угодно, только не это. Значит, все совсем не так просто, как мне казалось. начит, я обязана снова принимать решение". И снова Аня, как тогда, после первой беседы с Бергом, показалась себе маленькой, жалкой, глупой и ничего не понимающей. - А с тех пор прошло время, - сказал Берг. - И время работает на нас. Он взял у нее из рук газету, свернул ее, спрятал в карман, тихо, на цыпочках подошел к двери, неслышно повернул ключ и, быстро распахнув ее, вышел из комнаты. Вечером Швальб сказал Бергу: - Господин полковник, я покажу вам оборудованную комнату. - Спасибо. Я думаю, беседу с ней стоит провести сразу же после первого сеанса радиосвязи. Все покажет сегодняшний вечер. Я, знаете ли, боюсь женщин. Вообще - всех, а разведчиц, да еще русских, - особенно. - Думаете, может запсиховать? Берг усмехнулся и спросил: - Вы сами-то женаты? - Свободен. - Тогда я прощаю вам этот вопрос, чистый в своей наивности. - Сколько времени? - У нас еще есть время. И, пожалуйста, не надевайте при ней черную форму - она боится гестапо. - Меня это радует. - Да, да, конечно, приятно, когда тебя боятся враги, но оперативная надобность диктует иные законы. Швальб поглядел в окно: Аня ходила вокруг клумбы и нагибалась, разглядывая последние, тронутые ночными холодами цветы. - У нее дивная фигурка, - сказал Швальб, - и очаровательная морда. - Вы что, с ума сошли? Она же славянка. Я ими брезгую... Я не могу войти в туалет, если там был славянин... - Между прочим, у нас только один туалет, - заметил Швальб. - Значит, вы счастливчик, лишенный брезгливости, - сказал Берг, глянув на часы. - Пора. Я пойду за ней. Через полчаса ее Центр выйдет на связь. Займитесь радистами - пусть они все как следует отладят. Благословите меня. - Я атеист, полковник, и горжусь этим. Пусть идиоты в сутанах дурят головы славянам и волосатым итальяшкам. - Каким, каким? - засмеялся Берг. - Занятное определение для союзников! Они бы обиделись... Он зашел к Ане и сказал ей на ухо, одними губами: - Сегодня ночью в туалете на улице, куда вас поведет солдат, будут вытащены все гвозди: раздвиньте доски - и убегайте. Идите в горы. До Рыбны тридцать километров. Я буду ждать весточек от вас каждую субботу и воскресенье на скамейке возле ворот Старого города, с девяти до десяти. Пусть ваш человек скажет: "Привет от вашей девочки". Запомнили? - Да. - Пошли. ПОДАРОК ШТИРЛИЦА "Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Строго секретно. Напечатано в четырех экземплярах. Краков, управление гестапо. Экземпляр N 2 Хайль Гитлер! Рейхсфюрер! Почтительно докладываю: работа по выявлению, отбору и утверждению кандидатов на пост дежурных офицеров СС в форте Пастерник, ответственных за уничтожение Кракова, закончена. Нами были просмотрены личные дела двадцати офицеров. Было запрошено центральное управление кадров в Берлине, на месте мы провели ряд оперативных мероприятий, которые позволяют нам со всей ответственностью рекомендовать для выполнения этого почетного и ответственного задания двух офицеров СС. Ганс Либенштейн, 1918 года рождения, сын функционера партии Рихарда Либенштейна, известного Вам по великой баварской революции, когда он вместе с фюрером первый раз заявил миру о непреклонном стремлении германской нации к великим идеям национал-социализма. Ганс Либенштейн прошел все ступени развития, которые позволяют судить о нем как о глубоко принципиальном офицере. Он никогда и ни при каких условиях не пытался прятаться за спину отца, но всегда рвался в первую шеренгу борцов, на самые опасные участки великой битвы. Он три раза был ранен, руководил акциями уничтожения в Киеве и Львове. Награжден двумя рыцарскими крестами и солдатским крестом, а также медалью за московский поход. В быту производит впечатление человека, воспитанного в лучших традициях национал-социализма, - скромен, честен, с друзьями общителен, не чурается компании, но не пьет, не курит, физически абсолютно подготовлен, в отношениях с женщинами сдержан. Густав Либо, 1922 года рождения, офицер СС, родился в семье коммунистов в Гамбурге. Отец погиб во время гамбургского мятежа, мать была заключена в концентрационный лагерь и там расстреляна в 1934 году при попытке к бегству. Юноша воспитывался в приюте для сирот, затем в организации гитлерюгенд, впоследствии получил блестящие характеристики в молодежной организации "Работа принадлежит народу", окончил офицерскую школу СС и два года воевал на фронте с большевизмом. Награжден рыцарским крестом, двумя солдатскими крестами, медалью за кавказский поход и за победу в Крыму. Либо не знает своей истории. Он предан идеям великого фюрера, справедливо полагая, что сирота в любой другой стране мира, где господствует еврейская плутократия, большевизм или империализм, обречен на уничтожение и только в рейхе он стал офицером СС, защитником нации, героем, о котором знает народ. Более убежденного борца за идеалы национал-социализма, чем Густав Либо, не только мы, сотрудники краковского управления, но и коллеги из управления кадров центра не могли бы назвать из плеяды молодых людей, предложенных армейскими инстанциями в качестве кандидатов на выполнение Вашего специального задания по уничтожению очагов славянской культуры. Прилагая характеристики НСДАП и фотографические карточки Либенштейна и Либо, сообщаю их адреса: 1. Либенштейн - Краков, улица Святого Яна, дом 26, частная квартира Гуго Штрассена. 2. Либо - Краков, улица Альфреда Розенберга, дом 42, квартира 4. Начальник Восточного управления гестапо (Краков) бригадефюрер СС _И.Крюгер_". С этим документом в кармане фон Штирлиц шел по вечернему городу на встречу с сыном. Он был в липком поту. Он так никогда не волновался - никогда, с той минуты, когда уходил с белыми пароходами из Владивостока. Вечер был багряный, во всем была тишина и спокойствие. Встречные патрули - он был в форме - вытягивались перед ним по стойке "смирно" и проходили мимо гусиным, длинным шагом. Увидев Колю, он чуть не побежал ему навстречу. Но сдержал себя, заложил руки за спину и, повернувшись, медленно пошел назад, к отелю, где стоял большой "майбах", который он взял у шефа краковского гестапо, чтобы посмотреть окрестности города. СЕАНС - Слушайте, - сказал Берг Швальбу перед началом первого сеанса, - я волнуюсь, ей-богу, у вас нет водки? - Сейчас я пошлю. - Да, да, пошлите, - попросил Берг, - напиться надо в обоих случаях: если она сделает то, что мы для нее зашифровали, и в том даже случае, если она начнет истерику. Давайте быстренько, да? Швальб спустился в дежурку и сказал унтер-офицеру, который сидел возле телефонов: - Отправьте кого-нибудь в офицерский клуб: пусть принесут водки и хороший ужин. - Слушаюсь. - И обязательно чего-нибудь солененького. - Обязательно. - И пусть достанут пива. - Я постараюсь. - Да, если русская попросится в туалет, отведите ее на улицу, в зеленый сортир: я брезгую славянами. - Ясно. - Будьте с ней вежливы. - Конечно. - Чем вы ее кормили сегодня? - Солдатским ужином. - Хорошо. Берг стоял наверху и тихо ликовал: Швальб угробил себя. Если побег русской удастся, тогда при опросе всех здешних солдат-радистов, унтер-офицеров и офицеров этот дежурный унтер даст показания, что Швальб, именно Швальб, и никто другой, дал указание принести водки, пива и чего-нибудь солененького. И что именно Швальб велел водить русскую в солдатскую уборную на улицу. "Гвозди из досок я вытащу, когда она будет заканчивать сеанс. Хотя нет, видимо, рано. А может быть, как раз? Потому что, если она сразу попросится в туалет и там все будет забито, она может решить, что я с ней играл, и устроит истерику. Да, сейчас я должен это сделать. Уже темнеет, никто не заметит, что гвозди вытащены. Ночью вообще трудно отличить на дереве черную дырочку от заржавевшей головки гвоздя. Клещи у меня. Да, пожалуй, сейчас. А когда я поведу ее после сеанса к ней в комнату, я предупрежу, чтобы она уходила ночью, уже после ужина, но главное - после того, как уеду я. А может быть, вообще сегодня не надо? Может быть, дня через три? Опасно. Они ж могут обнаглеть после первого сеанса. Они решат, что она уже целиком в их руках. Да. Сейчас. Только сейчас", - решил Берг и сказал Швальбу: - Через пять минут начало. Идите за ней. Он дождался, пока Швальб скрылся в комнате, и быстро вышел из коттеджа. Было темно и сыро. В горах урчал гром. Берг легко и быстро пошел в маленькую зеленую уборную, сжимая в кармане клещи. Аня оцепенела у передатчика, услышав далекие позывные Бородина. Перед ней на столе лежала радиограмма, которую она сейчас, на глазах у трех немцев, должна передать Бородину. Она должна передать длинные колонки лжи: о передвижении несуществующих дивизий, о строительстве мифических аэродромов, смене танковых полков, расположенных в прифронтовой полосе, о том, что сюда направляется танковая дивизия СС и что их группа ждет людей из Центра. Не нужно быть большим военачальником - достаточно быть простым разведчиком, чтобы оценить всю важность этих сообщений. Наверняка сегодня же ночью эта дезинформационная шифровка, составленная фашистами, уйдет в Генштаб: если в прифронтовой полосе советскими разведчиками собраны такие важные данные, то, видимо, здесь, на этом фронте, Гитлер замышляет что-то важное. Если полным ходом в лесах строятся по ночам аэродромы, если подтягиваются новые части танковых дивизий СС, если на передовые позиции двигаются свежие части из резерва ставки Гитлера, то на этом участке тысячекилометрового фронта следует ждать возможных контрнаступлений. Значит, если эта шифровка будет подтверждена - а черт их, немцев, знает, какие они еще хитрости могут придумать, чтобы подтвердить свою дезу, - тогда, возможно, наши части будут переброшены с другого участка фронта именно сюда, а там-то, на ослабленном участке, фашисты и сконцентрируют свой вероятный удар. Аня думала обо всем этом, искренне полагая, что сразу после этой ее шифровки Бородин доложит начальнику штаба фронта, тот разбудит бритоголового, громадного командующего, маршал в свою очередь немедленно позвонит Сталину и назавтра же сюда, против несуществующих танковых дивизий СС, будут переброшены наши подкрепления и, таким образом, оголен тот участок фронта, который фашисты нацелили для удара. Видимо, если бы не было этого искреннего убеждения у нашего человека, что его, и только его, поступок, помысел и даже внутреннее желание принесет неисчислимые беды фронту, всей стране, тогда победа далась бы куда как бОльшими жертвами. ...В комнату к радистам Берг вошел с опозданием, внимательно поглядел на Аню, и - странное дело - ей захотелось, чтобы он посмотрел на нее не так холодно и пренебрежительно, но ободряюще: мол, ничего, ничего. Ты уйдешь и передашь своим, что это все - фальшивка, а потом я встречусь с твоими друзьями и стану помогать им, а за одну ночь ничего не случится, не думай. - Ну, давайте, - сказал Берг, - они там ждут. Аня сразу же увидела Бородина, который, верно, пришел к радистам, потому что волнуется: сколько дней Вихрь молчит, что стряслось? Аня представила себе, как он обрадуется, услыхав ее в эфире, как он поглядит на капитана Высоковского, как тот цыкнет зубом - когда капитан восторгался чем-то, он обязательно цыкал зубом и опускал уголки рта вниз, словно обиженный ребенок. Она представила себе, как Бородин упрется локтем в колено, закурит и будет внимательно слушать, что ему расшифровывают радисты. - Ну, ну, - сказал Берг, - мы пропустим время. Он чуть кивнул Ане, выбрав тот миг, когда Швальб отошел за пепельницей. Он кивнул Ане и на мгновение прикрыл глаза. И Аня начала отстукивать цифры: "12, 67, 42, 79, 11, 55..." И чем дальше - с отчаянной яростью - она отстукивала эти цифры предательства, тем большая в ней поднималась волна удушающей гадливости к себе самой. В маленькой каминной стол был сервирован на две персоны. Берг сидел спиной к пылающему камину - ночи были холодны тем особым сентябрьским холодом, который сопутствует жарким дням в отрогах гор. По лицу Швальба метались белые блики - то острые, то длинные. Они уже много выпили. Берг от водки бледнел, под глазами у него залегали сиреневые пятна, а Швальб, наоборот, раскраснелся, движения его сделались несуразно быстрыми, и свою берлинскую речь с опущенным звуком "г" он перемежал русскими фразами. - Я, как никогда раньше, верю в нашу победу, - говорил он. - Как никогда раньше! Япония, Испания, Португалия, вся Европа стиснута нашими союзниками, которые еще не вступили в борьбу, но которые вот-вот вступят. Вы думаете, почему до сих пор не поднялась Ирландия? Не потому, что там ничего не готово! Нет! Рано! Еще рано! А Турция? Я понимаю фюрера: пусть они зарвутся, пусть они понюхают успех. Они не могут пока еще даже представить себе, что у них в тылу. Это не монолит, как у нас, а весенний лед, разъеденный водой. Фюрер приурочит массированный удар, когда в подземельях рейха будет закончена работа над новым сверхсекретным оружием. Этот массированный удар опрокинет Запад, поставит его на колени, а тогда нам ясно, что делать дальше. Нам ясно, что дальше делать. - Я радуюсь, глядя на вас, - сказал Берг, - меня восторгает ваш великолепный оптимизм. Если бы мне сейчас не ехать к шефу, я бы выпил еще водки. - Поезжайте завтра. Все равно вы приедете со щитом. - Со щитом приедем мы. Я никогда не отделяю себя от тех коллег, вместе с которыми провожу операции, а кроме того... Швальб захохотал: - Значит, вы не отделяете себя и от вашего друга Канариса?! - Вы, по-видимому, перепили, - сказал Берг и поднялся из-за стола, почувствовав, что сама судьба помогает ему немедленно уехать. - Вам лучше проспаться, Швальб. - Я пошутил, полковник... - Так шутят болваны. - Что, что?! Берг поднялся из-за стола и сказал: - Честь имею. Швальб что-то кричал ему вслед, но Берг не обернулся: он зашел к радистам, взял папку с шифрованной радиограммой, спустился во двор, сел в автомобиль и уехал. Все дальнейшее подтвердило его незаурядный ум и настоящий талант разведчика: Швальб действительно вызвал дежурного унтера, после того как дососал бутылку, и сказал: - Я вернусь часа через два. И пошел в городок. Ему понадобилась женщина. Аня постучала в дверь. Когда унтер отпер дверь, она сказала: - Я должна поговорить с оберстом Бергом. - Ду-ду, - унтер посигналил голосом, изображая автомобильный гудок. - Нет. Уехал. Аня походила по своей комнате, а потом снова постучала в дверь и сказала: - Туалет. В туалет хочу, ферштейст? Унтер кивнул головой и повел Аню в зеленую дощатую будку. Она закрылась там, а унтер, как ему было приказано Швальбом, остался стеречь ее. "Почему женщины все это делают значительно дольше, чем мы? - думал он, расхаживая по песчаной дорожке. - Моя Лотта всегда запирается в ванной на полчаса. Они мне велели обходиться с этой девкой заботливо. Не кричать же ей, чтобы она скорее все там заканчивала? Какую же мне посылку отправить отсюда Лотте? Здесь хорошие толстые вязаные чулки. Горцы вообще умеют делать теплые вещи, без них в горах пропадешь. У всех горцев худые ноги, как палки. А у горянок, наоборот, прекрасные жирные ноги. Черт, как же это важно, чтобы у женщины были жирные, сильные, стройные ноги. Французы любят худых. Несчастная, вырождающаяся нация. Почему здесь такие холодные ночи? Роса падает, как поздней осенью. Хотя в Веймаре тоже холодно по ночам в сентябре. Интересно, а о чем я думаю в промежутках, когда ни о чем не думаю? Нет, сейчас тоже думаю про то, что бывает, когда ни о чем не думаю. Давно я не ходил за грибами. Гешке на прошлой неделе собрал два ведра прекрасных грибов. Их можно засушить и отправить домой. Грибной супик зимой - что может быть прекраснее. Черт, а ведь надо поужинать. Сейчас я отведу ее в комнату, а сам поужинаю. Надо будет взять то, что осталось в каминной. Там у них наверняка остались вкусные вещи. Им принесли жареную баранину, кровяную колбасу с чесноком и сыр. Почему эти горцы кладут в колбасу столько чесноку? От них воняет так, что невозможно быть в одной комнате. Попробуй разреши им ездить в одних вагонах с нами, что тогда получится?" - Пани! - крикнул унтер. - Поскорей, пани! И пошел по дорожке в обратную сторону. Шеф гестапо Крюгер сказал: - Мой дорогой Берг, не обращайте на него внимания. Это не стоит выеденного яйца. Я со своей стороны заставлю его принести вам публичное извинение. Все это ерунда в сравнении с той победой, которую мы с вами одержали. Я немедля отправляю донесение в Берлин. - Надеюсь, вы понимаете, почему я так щепетилен к этой пьяной шутке, - сказал Берг. - Почему пьяной? - Он был пьян. - Погодите, погодите, он был пьян? - Да. Мы с ним ужинали, и он так много пил, что немудрено было наговорить бог знает что. - Хорошо. Он будет наказан, не омрачайте нашу общую радость глупостью пьяницы, который не умеет себя вести. Что делать, если кое-кто из моих сотрудников забывает свой партийный долг и начинает пить, как презренный еврейский плутократ?! В это время зазвонил телефон. Шеф гестапо сказал: - Простите, полковник. Снял трубку. По тому, как он слушал то, что ему говорили, Берг понял: русская ушла. Он не ошибся. Шеф гестапо сказал: - Где Швальб?! Что?! Немедленно найти его! Объявите тревогу! Поднимите войска! Прочешите все окрест! Перепились, паршивые болваны! Тупицы! И пока шеф гестапо орал по телефону, Берг думал: "Конечно, самое страшное, если ее схватят сегодня или завтра, пока она не нашла своих. Они - а она тогда непременно попадет в гестапо - выпотрошат ее. И что тогда? Ничего. Они сами санкционировали мою к ней вербовку. Только одно - она может показать, что гвозди были выдернуты. Почему это должен был делать именно я? У кого шевельнется такая мысль? Покажет русская? Нельзя начинать дело, заранее решив, что оно проиграно. Больше юмора. И так и эдак - все плохо. А пока хорошо. Сейчас уеду к себе и по-настоящему выпью, а потом лягу спать и буду спать до девяти часов". Крюгер положил трубку и сказал: - Вы все поняли? - Пропал Швальб? - Плевать я на него хотел мильон раз! Ушла ваша девка! Берг вскочил со стула. - Это невозможно, - сказал он. - Это какая-то путаница. - Ах, перестаньте вы болтать про путаницу! Ушла! Из туалета! Ясно вам?! - Нет, - твердо сказал Берг. - Я не верю. Швальб сам проверял этот туалет перед тем, как велел водить ее туда. а не в офицерский ватерклозет. Пусть они срочно проверят: девка могла пойти на зверское самоубийство. - Что? - спросил Крюгер. - Да, да. Пусть посмотрят! - Полковник! Полковник, вы что - смеетесь?! Там доски, оказывается, были без гвоздей! Она ушла в, горы! Берг полез за сигаретами. Шеф гестапо включил селектор: - Дежурная группа! Быстро отправить на радиоцентр проводников с собаками. Девку потом немедленно ко мне. - Обернулся к Бергу: - Вся эта история делается занятной, а? - Более чем занятной, - ответил Берг. - Я думал ехать отдыхать, но теперь мне ясно, что я буду с вами до окончательного исхода поисков. - Спасибо, - сказал шеф гестапо, - это очень любезно с вашей стороны. Продираясь сквозь кустарник, Аня думала: "Не пойду я в горы. Я здесь ничего не знаю. С собаками возьмут, ручьи пересохли. Надо идти на дорогу. Была не была! Ведь я в Польше - так что либо пан, либо пропал!" Бегала она хорошо, поэтому еще до того, как охранники в радиоцентре врубили прожектора и подняли пальбу - немцы до патронов нежадные, а эффекты любят, - Аня уже была возле шоссе. Она решила бежать вдоль по шоссе к Рыбны и, если получится, остановить машину, причем желательно военную; те проходят мимо патрулей без остановки. И первая же проходившая с синими подслеповатыми фарами рычащая немецкая грузовая машина тормознула, когда Аня подняла руку. Дверца распахнулась, и девушка забралась в теплую кабину. - А, паненка, - сказал шофер, - во геест ду? - Дорт, - сказала Аня, махнув перед собой рукой, - нах Краков. Шофер обрадовался, решив, что она понимает немецкий, и быстро заговорил, поглядывая искоса на Аню. - Их не фарштее, - сказала Аня, - нур вених. Шофер засмеялся ее нарочито неграмотному произношению, достал из-под черного солнцезащитного козырька сигарету, ловко бросил ее себе в рот, так же ловко одной рукой прикурил, выбросил спичку в окно, потом перехватил руль левой рукой, а правую положил Ане на ногу. "Ну вот, - подумала Аня. - Начинается. Сейчас полезет. Сколько мы отъехали? Километров пять. Собаки меня теперь не возьмут. Если будет лезть - надо бежать". Она оглядела шофера. "Пожилой, - подумала Аня, - а все равно кобель. С этим справлюсь". Немец, что-то бормоча, придвинул к себе Аню и начал притормаживать. Навстречу им по шоссе пронеслись три машины. Резануло глаза острым синим цветом - у машин, верно, были открытые синие фары, а не щелки, как у военных грузовиков, которые боялись бомбежки. "Наверное, за мной, - подумала Аня. - Хотя еще рано. А может быть, у них где-нибудь поблизости гарнизон, они оттуда подняли караул, чтобы прочесать лес". Шофер выключил свет, повернул к себе Аню и начал быстрыми, холодными пальцами расстегивать пуговицы на ее кофточке. Аня прижалась к немцу, обняла его голову и шепнула: - Айн момент, битте. - Гут, - ответил немец, - абер шнеллер. - И начал расстегивать ремень: кабина у него была довольно большая, и он, видно, хотел расположиться с Аней прямо здесь, в тепле. "Куртку брать нельзя, - быстро решила Аня, - сразу заподозрит. Черт с ней, с курткой". Она подвинула немцу свою курточку и показала глазами, чтобы он повесил ее на крючок рядом со своим кителем. Немец перестал расстегивать ремень, кивнул головой и обернулся, чтобы повесить ее куртку. В это время Аня открыла дверь и выскочила из кабины. Перемахнув через кювет, она оказалась в лесу. Немец что-то кричал ей вслед. Чем дальше она бежала, тем тише становился его голос. А потом и вовсе пропал. Под утро шефу гестапо доложили, что лес и горы вокруг были прочесаны со всей тщательностью, собаки взяли след русской разведчицы, но возле шоссе след оборвался и все дальнейшие поиски ничего не дали. Патрули на шоссе, предупрежденные гестапо еще с ночи, проверяли каждую машину, включая военные. Но русской ни в одной машине не было. Вечером следующего дня Аня была у Палека. Через час за ней пришел Седой. В тот же день ее отвели к Вихрю. Она бросилась к нему, повисла у него на шее, и он гладил ее голову и целовал лицо, а она никак не могла сдержаться и плакала навзрыд - так, что лопатки ходуном ходили, и эти маленькие, словно крылышки, лопатки заставляли сжиматься сердце Вихря мучительной жалостью. "Рейхсфюрер СС. N 56/37/63. Экз. N 9. Полевой командный пункт, 7 сентября 1944 г. Совершенно секретно. Высшему руководителю СС и гестапо на Востоке СС бригадефюреру Крюгеру (Краков) Обстановка такова, что лишь трезвая и серьзная оценка всех компонентов, определяющих специфику момента, переживаемого империей, может помочь выработать верный курс на будущее. Возрождение из пепла есть высшая форма возрождения. Я пишу это Вам не столько для того, чтобы успокаивать преамбулой, сколько для того, чтобы лишний раз подчеркнуть всю серьезность настоящего положения. Хотя общее направление событий развивается - и это совершенно очевидно для всякого человека, обладающего даром видеть, - в нашу пользу, хотя я никогда еще так глубоко не был уверен в окончательной победе нашего великого дела, тем не менее в свете совместных большевистско-западных акций нам следует продумать все возможные исходы, как бы горьки они ни казались с первого взгляда. Поэтому Вам надлежит в соответствии с прилагаемым планом провести всю работу, предписанную Вам, но таким образом, чтобы эта работа ни в коей мере не сказалась на духе и патриотической устремленности офицеров и солдат СС. Все детальные рекомендации и предписания Вы сможете соответствующим образом прокомментировать, исходя из той конкретной обстановки, в которой Вам приходится исполнять свой долг. Приказ сводится к следующему: все кадры СС должны быть преобразованы таким образом, чтобы, в случае временного отступления с новых территорий рейха, СС тем не менее осталась жизнедеятельной организацией, способной в будущем возродить из пепла непобедимые идеи национал-социализма. Первая стадия задуманного мероприятия заключается в том, чтобы уже сейчас разделить всю территорию рейха на округа и районы военного значения. Офицерский состав Восточного управления СС и гестапо после моей директивы должны получить от Вас указание, в какой округ или район надлежит отправиться. Там офицер СС обязан внедриться, занять легальное положение, отличающееся лояльностью по отношению к новому режиму; причем желательно, чтобы это внедрение проходило в промышленных центрах - то есть там, где особо сильна прослойка организованных рабочих, преданных идеалам национал-социализма. Офицеры СС обязаны потом через добровольную и случайную агентуру обеспечить постепенный учет всех командиров СС, а затем после проведенной подготовительной работы весь офицерский состав данного округа или района объединяется в нейтральное землячество или товарищество. Вторая стадия работы, которая должна быть проведена по прошествии четырех-пяти лет, заключается в том, чтобы офицеры СС провели учет всех унтер-офицеров и солдат СС. После этого начинается третья стадия, которая отмечается прощупыванием контактов с политическими организациями, а затем при посредстве такого рода контактов следует впрямую приступить к решению проблемы проблем - к созданию новых воинских формирований. Если учесть, что в процентном отношении состав войск СС распределяется таким образом, что более трех четвертей кадровых бойцов являются людьми восемнадцати-, тридцатипятилетнего возраста, то через десять - двадцать лет мы будем иметь формирования СС, вошедшие в пору партийной и организационной зрелости. По понятным соображениям, этот документ является документом государственной важности и подлежит немедленному уничтожению сразу же после того, как Вами будет проведена первая организационная фаза работы. Хайль Гитлер! Начальник IV отдела РСХА Группенфюрер _Мюллер_". (Не будь Штирлица в Кракове, не контактируй он в своей работе как доверенное лицо шефа разведки СС Шелленберга с руководителем гестапо на Востоке, ему бы, конечно, не удалось ознакомиться с этим документом, потому что план этот составлялся секретариатом Мюллера и через аппарат политической разведки не проходил.) ОТЕЦ И СЫН Чтобы задержаться в Кракове, Штирлиц разыграл сердечный приступ. Он остался еще на три дня и каждое утро и вечер вызывал к себе в номер отеля парикмахера Гришанчикова, который обслуживал офицерский корпус. Этому предшествовала определенная комбинация: он зашел в ту офицерскую парикмахерскую, где работал Коля; офицеры поднялись, он знаком позволил им сидеть, сам опустился в кресло возле окна и углубился в чтение газеты. - Прошу, - сказал Коля, - прошу вас. Штирлиц сел в кресло и закрыл глаза. Он ощущал на своем лице руки сына, и было ему в сердце тревожно, сладостно и больно. - Где вы так хорошо выучились своему ремеслу? - В Минске. - Судя по выговору, вы берлинец? Коля долго молчал, понимая, что к их разговору прислушиваются офицеры. - Я русский. Штирлиц открыл глаза и внимательно посмотрел на сына. Хмыкнул и сказал: - Занятно. Мне приходилось допрашивать русских, но стричься у них - ни разу. - Я лояльный русский. - Похвально. - Мне приятно, что вы оказываете мне доверие. - Массаж, пожалуйста. Штирлиц снова закрыл глаза, потому что руки сына гладили лицо, трогали веки, осторожно прикасались к носу, приглаживали морщинистые виски, скользили по гладкому, выпуклому, сильному лбу. - Немного одеколона? - Нет. Спасибо, - ответил Штирлиц, по-прежнему не открывая глаз. - Если бы не мои коллеги, ожидающие своей очереди к такому великолепному мастеру, я бы попросил сделать массаж еще раз. - О, пожалуйста, - сказал танкист офицер. - Господин оберштурмбанфюрер, прошу вас, - сказал офицер люфтваффе. - Спасибо, друзья, - ответил Штирлиц, - я не смею злоупотреблять вашей добротой. А вы... Как вас? - Гришанчиков. Андрей Гришанчиков... - Так вот, Андрэ, прошу вас приходить ко мне в двадцать седьмой номер "Французского" отеля каждый день к семи на утренний массаж и к девяти - на массаж вечерний. Он снова обернулся к офицерам: - Во время нудной служебной командировки следует совмещать приятное с полезным. Те угодливо посмеялись, а может быть, им это действительно показалось смешным: истеризм чинопочитания порой становится второй душой, и тогда все, сказанное высшим чином СС просто с улыбкой, кажется поразительно смешным. Когда на следующий день Коля пришел к отцу, тот запер дверь и сразу же увеличил громкость приемника, настроенного на джаз. Поставил будильник - через десять минут массаж должен быть окончен. Сначала они говорили тихо, очень быстро, перебивая друг друга; они толком не отвечали друг другу; потом Штирлиц замолчал, взял руки сына в свои, гладил их, подносил к своему лицу, как тогда, в двадцать втором, он терся лбом, носом, губами о прекрасные Сашенькины руки. Берг на встречу пришел один, без хвоста - это установили Коля, Степан, группа Седого и Вихрь. Аня, загримированная до неузнаваемости, передала Бергу задание. Она попросила его передать ей эти сведения завтра. Она попросила его об этом, потому что Штирлиц торопился в Берлин, а без перепроверки данных, которые должен был передать полковник, дальнейшая его разработка и вербовка оказались бы невозможными и слишком рискованными. Берг принес данные. Во время вечернего массажа Коля передал их Штирлицу. Тот проверил их. Данные были абсолютно точные. Это было должностным преступлением полковника Берга, за это он был бы немедленно расстрелян - узнай об этом гестапо. Штирлиц рассуждал таким образом: если бы Берг вел двойную игру, стремясь внедриться в ряды русских разведчиков, связанных с польским подпольем, то и в этом случае он не мог бы передать им, даже в порядке "первоначального взноса", столь исчерпывающе правдивые сведения о штабе группы армий "А". В разговоре с шефом гестапо Штирлиц - между прочим, очень легко, без всякого нажима, - спросил о контактах с фронтовой военной разведкой группы армий "А". - Э, - махнул рукой шеф гестапо, - они держатся только старыми связями со ставкой. Я бессилен в этом сражении бюрократических группировок. Если бы Кейтель не был почетным членом партии, право, мне было бы легче. А так меня держат за фалды. Личные связи, личные связи - как они вредят нашему делу! - Я не могу быть вам ни в чем полезным? - Благодарю вас, нет. Нас губит либерализм. Фюрер излишне мягок по отношению к тем, кто посмел поднять руку на его жизнь. - А что нам делать? Армия есть армия. Из-за сотни подлецов нельзя терять веру в массу офицеров и генералов, преданных идеалам фюрера. Подозрительность - это в конечном счете ржавчина, разъедающая государство изнутри. Поверили же мы русскому Власову, и он оправдывает наше доверие. - Порой враг лучше своего: он осмотрен со всех сторон. А со своими мы церемонимся. Я чувствую измену, но ничего не могу поделать. Надо мной еще десяток инстанций. Шеф не называл фамилий. Штирлиц не имел права настаивать, он должен был ежеминутно и ежесекундно отдавать себе отчет: провались он - и тогда следом за его провалом потянется громадная цепочка, под колпак возьмут всех, чьи имена он произносил в беседах, телефонных разговорах, личных письмах и деловых бумагах. Но тем не менее, основываясь на скептицизме, с которым гестаповец отозвался обо всех представителях военной разведки, Штирлиц сделал для себя определенные выводы: скорее всего, Берг действительно ищет контактов с нами, поняв неизбежность краха, либо, на крайний случай, затевает операцию на свой страх и риск. Если правильно это последнее предположение, тогда можно будет таким образом прижать полковника, что он станет работать на нас воистину; как это сделать, Штирлиц знал великолепно, и он рассказал о методах такого "прижима" сыну. Однако, после того как Берг передал данные о штабе группы армий, которые попросила Аня, Штирлиц понял, что полковник играет ва-банк. И он сказал сыну: - Саня, берегите этого Берга. Если он станет вашим настоящим агентом - это большая удача. Штирлиц дал сыну адрес радиоцентра танковой дивизии на окраине Кракова, который стоял почти без охраны. - Возьмите два аппарата, -г- сказал он, - с одним уйдете к партизанам, свяжетесь с Центром моим шифром, ты запомнил? Оттуда пришлют самолет, чтобы забрать фау, который не взорвался. Это - огромнейшей важности задача. Второй передатчик оставьте у себя и не торчите в эфире по часу - запеленгуют. Он улетал в Берлин ранним утром. Коля пришел к отцу делать последний массаж. А в номере сидел шеф гестапо: он приехал проводить человека из Берлина. Шеф долго наблюдал, как русский парень массировал лицо Штирлица, а потом сказал: - Черт возьми, я сейчас понял, как это, верно, приятно. Где вы нашли этого типа? - Он говорит по-немецки, - ответил Штирлиц. - Парень, - сказал шеф гестапо, - было бы неплохо, если бы ты помял и меня. - С радостью, господин генерал. - Относитесь к нему хорошо, - сказал Штирлиц, - я его, возможно, заберу в Берлин: такого массажиста я встречаю впервые. Он - само чудо. Штирлиц бросил на стол деньги, Коля услужливо спрятал их в карман и, кланяясь, вышел из номера. Спускаясь к машине, Штирлиц увидел сына в последний раз: тот стоял в толпе стариков возле костела и неотрывно смотрел на него - белый от волнения. Назавтра боевая группа во главе со Степаном Богдановым совершила налет на радиоцентр танковой дивизии. В перестрелке погибло трое партизан и пять немцев из охраны. Радиоаппаратура была доставлена на конспиративную квартиру к Седому. Отсюда Степан и еще трое ушли вместе с начальником штаба партизан в отроги Татр, где "Соколы" прятали фау Вернера фон Брауна. Второй аппарат был спрятан в машине Аппеля. Под вечер Аппель повел свою машину с ночным пропуском по шоссе, что вело к Закопане. Аня передавала шифровку Бородину: об аресте, о Берге, о своей дезинформационной радиограмме и о гестаповцах, выделенных для уничтожения города. Она передала все это запасным шифром, торопясь, кусая от волнения губы, вся захолодев. А потом она передала трехзначные, непонятные ей цифры, которые вписал Коля: это было сообщение Штирлица по поводу фау. Аня откинулась на спинку сиденья и стала ждать ответа. Но Бородин сразу отвечать не стал: он перенес ответный сеанс на завтра. ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ 1. Адмиралтейство просило меня обратиться к Вам за помощью по небольшому, но важному делу. Советский Военно-Морской Флот информировал Адмиралтейство о том, что в захваченной в Таллинне подводной лодке были обнаружены две германские акустические торпеды Т-5. Это единственный известный тип торпед, управляемых на основе принципов акустики, и он является весьма эффективным не только против торговых судов, но и против эскортных кораблей. Хотя эта торпеда еще не применяется в широком масштабе, при помощи нее было потоплено или повреждено 24 британских эскортных судна, в том числе 5 судов из состава конвоев, направляемых в Северную Россию. 2. Наши специалисты изобрели особый прибор, который обеспечивает некоторую защиту от этой торпеды и который установлен на британских эсминцах, используемых в настоящее время Советским Военно-Морским Флотом. Однако изучение образца торпеды Т-5 было бы крайне ценным для изыскания контрмер. Адмирал Арчер просил советские военно-морские власти, чтобы одна из двух торпед была немедленно предоставлена для изучения и практического испытания в Соединенном Королевстве. Мне сообщают, что советские военно-морские власти не исключают этой возможности, но что вопрос все еще находится на рассмотрении. 3. Я уверен, что Вы признаете ту большую помощь, которую Советский Военно-Морской Флот может оказать Королевскому Военно-Морскому Флоту, содействуя немедленной отправке одной торпеды в Соединенное Королевство, если я напомню Вам о том, что в течение многих истекших месяцев противник готовился начать новую кампанию подводной войны в большом масштабе при помощи новых подводных лодок, обладающих особенно большой скоростью под водой. Это привело бы к увеличению всякого рода трудностей в деле переброски войск Соединенных Штатов и снабжения через океан на оба театра войны. Мы считаем получение одной торпеды Т-5 настолько срочным делом, что мы были бы готовы направить за торпедой британский самолет в любое удобное место, назначенное Вами.. 4. Поэтому я прошу Вас обратить Ваше благосклонное внимание на это дело, которое становится еще более важным ввиду того, что немцы, возможно, передали чертежи этой торпеды японскому военно-морскому флоту. Адмиралтейство будет радо предоставить Советскому Военно-Морскому Флоту все результаты своих исследований и экспериментов с этой торпедой, а также любую новую защитную аппаратуру, сконструированную впоследствии. ГРАДИЕНТА ВЕРЫ Сообщения, переданные Аней, ошеломили Бородина. Он несколько раз перечитал шифровку, потом взял чистый листок бумаги и написал, пронумеровав полученные данные по степени их важности: Аня была арестована. Полковник Берг, арестовавший ее, предложил свои услуги в работе против гитлеровцев. Аня передала дезинформацию (эта деза ушла в Центр, как особо важная). Группа Вихря вступила в контакт с Бергом. Берг вручил данные о личном составе штаба группы армий "А" (если это не деза, значит, это очень важные данные). Вихрь передал сверхсекретные данные о плане Гиммлера по переводу в подполье частей СС - офицерский корпус и солдаты. (В силу своей стилевой правдоподобности это похоже на сверхтонкую дезу. Я не верю. Хотя, с другой стороны, кого этим им дезинформировать? Или в запасе иной план ухода в подполье? Возможно.) Вихрь передал фамилии офицеров СС, ответственных за уничтожение Кракова. (Как возможно получить такие материалы?) Вихрь передал данные о полковнике инженерных войск СС Краухе, авторе плана уничтожения Кракова, маршруты его поездок. Вихрь передал данные о линии оборонительного вала по Одеру, являющиеся также совершенно секретными. Вихрь передал данные о передвижениях партизанских объединений. Передал данные о семи диверсиях на железнодорожной ветке, обслуживающей оборонительный вал, совершенных боевой группой Степана Богданова. Вихрь передал шифровку в Центр по шифру, не известному штабу фронта. Генштаб шифровку принял, сообщений оттуда не поступило. Бородин совершенно ясно отдавал себе отчет в том что сразу же после того, как он доложит об аресте Ани и о том, что она установила контакт с Бергом да еще контрразведчиком такого класса, как полковник, - вся деятельность группы Вихря будет поставлена под серьезнейшее - и вполне справедливое - подозрение. "Кобцов мыслит прямолинейно: сидела у фашистов? Сидела. Другие патриоты честно смерть принимают, а ты пошла на сделку с фашистами? Пошла. Передала в Центр дезу? Передала. Предательство? Предательство. Вызвать сюда и - к чертовой матери в фильтрационный лагерь. Война, времени нет чикаться, нюансики анализировать. Победим - разберемся". - "А если она все делала для нас?" - "Ну, это еще доказывать надо..." Бородин отчеркнул красным карандашом все остальные пункты, вынесенные им на бумагу. Последний пункт - шифровку в Центр, переданную неизвестным шифром, - он подчеркнул еще и синим карандашом. "Видимо, спасти девчушку может ответ из Москвы, - думал Бородин. - Если они оттуда позвонят по ВЧ и скажут, что группа Вихря помогла в операции, на которую Москва пошла в связи с тем немцем, что прилетал в Краков из Берлина, тогда картина изменится. Если сейчас говорить Кобцову - поставлю под удар не только ее одну, но всех их..." В кабинет заглянул капитан Высоковский и, присев к столу, начал тщательно причесываться, помогая себе рукой, - он приглаживал ладонью свои блестящие, чуть вьющиеся волосы. - Это некрасиво, Леня, - сказал Бородин, - мужчина должен причесываться в туалете. Вы охорашиваетесь, словно барышня в фойе театра. - Вы на меня сердитесь из-за этой шифровки? - спросил Высоковский. - Ей-богу, я ни в чем не виноват. Она - крепкая девка, я не понимаю, в чем дело... - А может, никакого дела и нет вовсе? Больно мы до очевидных дел зоркие. Не верю я, знаете ли, очевидностям всякого рода. - Вы уже передали ее донесение Кобцову? - Спать хочется до смерти, - словно не слыхав вопроса, ответил Бородин. - Погода, верно, будет меняться. - Осень... Будь она неладна. - Не любите осень? - Ненавижу. - Отчего так? - Купаться нельзя. - Люблю осень. Для меня, знаете ли, поздней осенью начинается весна. Именно поздней осенью. И наоборот, осень, зима, новый год с его грустью у меня начинаются в марте, ранней весной, когда в лесу по ночам ручьи журчат, снег тает. - Что-то не понимаю. - Это, верно, старость. В старости уже все известно, предвидения мучат, наперед знаешь - что, откуда, почем и кому. - Москва еще не отвечала? - Дикость положения в том, что она не обязана нам отвечать. И на запрос, боюсь, не ответят. Еще цыкнут: не суйте нос не в свои дела. - С Кобцовым вы уже посоветовались? - снова спросил Высоковский. - Самое паршивое дело, - задумчиво продолжал Бородин, - так это совать нос в чужие дела. Как считаете, а? Кстати, пирамидона у вас нету? - Аспирин есть. Бородин пощупал лоб. - Да нет, аспирин мне, знаете ли, ни к чему. - Может, грипп? - А бог его знает. Между прочим, раньше грипп назывался инфлюэнцей. Куда как изящней. Все к простоте стремимся. Грипп. Почему грипп? А не земляника? Или клюква? "Вы больны?" - "Да, у меня, знаете ли, клюква". Высоковский понял - старик бесится. Поэтому он сдержанно посмеялся и стал думать, как бы ему поизящней уйти. - Да, вы Кобцову передали данные на пленных - Степана Богданова, Николаева и Новикова? - Передал. - Что он ответил? У него есть на них материалы? - Компрометирующих нет. Кобцов сказал: посидят на проверке, там решим, что с ними делать. - Посидят, сказал? - Сказал, посидят, товарищ полковник... - Слушайте, - спросил Богданов, - а у вас нет желания слетать к ним, а? По радио ни хрена не разберешься... Если они действительно там эдакое заворачивают - это ведь не шутки. В Москву передали сообщение с фамилиями начальства из штаба группы армий "А"? - Конечно. - Как думаете, завтра ответят? - Трудно сказать. - Поэтому и спрашиваю, что трудно сказать, - хмыкнул Бородин, - иначе б молчал. Когда у вас неприятности, вы любите излиться или предпочитаете таить в себе? - В себе не могу. - Я тоже. Высоковский заметил: - Я про себя философствовать люблю. А если вслух, то сразу теряю нить. "Осторожный парень, - подумал Бородин, - ишь выкозюливает. А понимает все, глаз у него цепкий". - Ну, это ясно, - сказал Бородин, - бывает. - Товарищ полковник, а когда лететь? - Я спросил, нет ли у вас желания. Что касается полета, то это вопрос будущего. Погодим, пооглядимся, а? Как считаете? - Лететь, видимо, придется, - ответил Высоковский. - Иначе всю операцию можем профукать. Обидно. Да и голову после снимут. - Это вы четко сформулировали, - сказал Бородин. - Обидно. И голову снять могут. Четко - ничего не добавишь... "Нет, он не побежит к Кобцову, - решил Бородин, - он умный парень и не трус. Мелко страхуются только трусы. А этот сначала сказал "обидно", а потом уж вспомнил про голову". - А про ту ее шифровку, которая ушла в Москву, сообщили, что это - липа? - Не столь резко. Я сообщил, что этот материал, по новым данным, переданным тем же Вихрем и Аней, оказался насквозь фальшивым, составленным врагом в целях дезинформации. Теперь спросите меня в третий раз про Кобцова... - Больше не буду. - Зря. Просто я еще тогда не решил для себя, как следует поступить. - Теперь? - Теперь я решил подумать о том, когда посылать вас к Вихрю... Высоковский тонко улыбнулся: - Интересы дела требуют, чтобы рядом с вами не оставалось свидетеля? О радиограмме ведь знаем только мы с вами... Бородин поиграл бровями и ответил: - Это вы - ничего. В точку. Меня, знаете ли, до войны больше всего обижало, когда хорошее дело приходилось прикрывать обманом. Видимо, бюрократизм прилипает в первую голову к тем, кто с ним борется. К сожалению, Кобцов почти совсем не берет во внимание градиенту веры. Я - ее исповедую. - Я готов уйти к Вихрю хоть завтра, - сказал Высоковский. - Думаю, на месте все будет видней. - Срок мы с вами установим. Торопиться не надо. Разведчик должен торопиться только один раз... - Когда именно? - Вот когда полетите, на аэродроме шепну, - сказал Бородин. - Ладно. Давайте-ка составлять радиограмму Вихрю. Высоковский вынул ручку и посмотрел на Бородина. Тот пожевал старческими фиолетовыми губами, вздохнул прерывисто, недоуменно пожал плечами и начал диктовать: - "Выясните все данные о полковнике: год и место рождения, родственники, бывал ли в СССР, должность, места работ. Сообщите немедленно. Сразу после этого буду докладывать командованию. Бородин". Высоковский отметил для себя, как хитро старик сформулировал радиограмму - он не давал никаких авансов и в то же время санкционировал продолжение работы группы, в которой радист-шифровальщик был скомпрометирован, согласно официально действующим установкам. "Спросить его, - подумал Высоковский, - понимает ли он, как с ним поступят, случись что страшное в Кракове? Хотя, конечно, понимает. Оттого так и диктует. Но понимает ли он, что со мной будет то же, что и с ним? Видимо, понимает. Оттого и говорил про градиенту веры. Я был бы последней собакой, посчитай хоть на минуту, что Аня действительно могла стать фашистской потаскухой. Ей-ей, нельзя созидать общество, построенное на вере в человека, основываясь при этом на полном в него неверии". - Когда приезжает полковник Мельников? - спросил Бородин. Мельников был начальник военной контрразведки, "СМЕРША" фронта. Он пять лет просидел нелегалом в Германии, два года дрался в Испании, а после лагеря на Колыме был реабилитирован и в первые дни войны снова вернулся на фронт - чекистом. Бородин два года был помощником Мельникова по военной разведке в Мадриде и Барселоне. Сейчас Мельников лежал в госпитале - его поедал туберкулез. Тем не менее кто-то сказал, что на следующей неделе он вернется в штаб. С ним Бородин мог говорить, как с самим собой. - Говорят, ему стало хуже, - ответил Высоковский. - Чекисты были у него позавчера, он кровью харкает. - Вот что... Вызывайте машину. Едем к нему. По-моему, это решение. ЛИЧНО И СЕКРЕТНО ОТ ПРЕМЬЕРА И.В.СТАЛИНА ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г-ну ЧЕРЧИЛЛЮ Получил Ваше послание о немецкой торпеде Т-5. Советскими моряками действительно были захвачены две немецкие акустические торпеды, которые сейчас изучаются нашими специалистами. К сожалению, мы лишены возможности уже сейчас послать в Англию одну из указанных торпед, так как обе торпеды имеют повреждения от взрыва, вследствие чего для изучения и испытания торпеды пришлось бы поврежденные части одной торпеды заменять частями другой, иначе ее изучение и испытание невозможно. Отсюда две возможности: либо получаемые по мере изучения торпеды чертежи и описания будут немедленно передаваться Британской Военной Миссии, а по окончании изучения и испытаний торпеда будет передана в распоряжение Британского Адмиралтейства, либо немедля выехать в Советский Союз британским специалистам и на месте изучить в деталях торпеду и снять с нее чертежи. Мы готовы предоставить любую из двух возможностей. НОЧНОЙ ПОЛЕТ Шифровка Штирлица о Фау, посланная Аней в Москву, была немедленно доложена заместителю начальника Генерального штаба РККА генералу Антонову. Тот в свою очередь, в силу чрезвычайной важности полученного сообщения, передал ее секретарю Сталина - Поскребышеву. Видимо, Поскребышев что-то рассказал Сталину, потому что утром, когда Антонов прибыл в Ставку, Верховный Главнокомандующий сказал ему, по обычаю помогая фразе емким движением левой руки: - Если это не блеф, тогда это серьезно по двум причинам: во-первых, с точки зрения перспектив - как военного, так и политического порядка - не только сейчас, но, главное, в будущем. И, во-вторых, это, несомненно, тема для разговора с Черчиллем. Сталин оглядел Антонова из-под тяжелых, чуть припухлых век - он любил рослых военачальников, - чуть улыбнулся своей странной, несколько осторожной улыбкой и добавил: - Если артиллерия - бог войны, тогда ракетостроение - Христос мира. Но, видимо, эту формулировку не пропустит наш Агитпроп: она несет в себе оттенок богоуважительности. Атеисты мне этого не простят. В тот же день разведка Генштаба связалась с авиацией - необходимо было в течение ближайших же дней установить контакт с польскими партизанами отряда "Соколы" и разведчиками, откомандированными туда краковской группой "Вихрь". После этого четверым разведчикам Генштаба надлежало вылететь с львовского аэродрома на "Дугласе" в тыл к немцам, на заранее приготовленную партизанами площадку, взять на борт ракету Вернера фон Брауна и незамедлительно следовать в Москву. "_От командира партизанского отряда Пшиманского и Богданова_: "В квадрате 44 на выложенных полукругом кострах оборудована посадочная площадка. Восемь костров составляют полукруг, посредине треугольник". _Львов, спецгруппа Генштаба РККА - Пшиманскому и Богданову_: "Самолет прилетит в пятницу от 23 до 23.30". _От Пшиманского и Богданова_: "Просим перенести вылет с пятницы. Осенняя распутица испортила посадочную площадку. Прилетайте после воскресенья. Готовим запасную площадку с песчаным покрытием". _Львов - Москве_: "Пшиманский и Богданов сообщают, что из-за осенних дождей испортилась посадочная площадка. Готовят запасную с песчаным покрытием. Просят перенести вылет на следующую неделю. Ждем указаний". Так как дежурный по Генеральному штабу знал, что вопрос о немецкой ракете докладывался руководству в Кремле, а генерал Антонов был у Сталина, из Генштаба в Ставку Верховного Главнокомандующего раздался звонок. _Дежурный_. Товарищ Горбачев, докладывает подполковник Савин из Генштаба. К нам пришла срочная радиограмма из Львова. _Горбачев_. Давайте. _Дежурный_. Группа "Ракета" просит указаний: посадочная полоса у партизан разъехалась из-за дождей. Считают, что сейчас рискованно садиться. Просят перенести полет на следующую неделю. _Горбачев_. Я сейчас доложу товарищу Поскребышеву. Через десять минут полковник Горбачев, дежурный в приемной Сталина, позвонил в Генеральный штаб и сказал: - Есть мнение, что откладывать полет нецелесообразно. - Значит, лететь? - Я повторяю вам: есть мнение, что откладывать полет нецелесообразно... - Ясно, товарищ Горбачев. До свидания. _Москва - Львову_: "Необходимо немедленно осуществить операцию "Ракета", не откладывая на воскресенье". _Львов - Пшиманскому и Богданову_: "Просим сообщить, есть ли хоть какая-то возможность приземления". _От Пшиманского и Богданова_: "Площадка есть, но никакой гарантии дать не можем". _Львов_: "Вылет сегодня в условленное время". Пшиманский и Богданов лежали в хворосте. От земли тянуло холодом - все шло к тому, что вот-вот ударят морозы. Небо не по-ночному светлое, но звезды в нем были очень ярки - не голубые даже, а рельефно-зеленые, видимо, от студеного инея. - Можно потерять все из-за двух дней, - сказал Пшиманский. - Им там виднее. - Почему? Виднее нам. - Нам - с нашей колокольни, - ответил Богданов. - Им - с ихней. - Все равно - глупо. - У вас спичек нет? - Пожалуйста. - У немцев хорошие спички. - У них дрянные спички. Бумажные. Пальцы жгут... Когда ж они подлетят? - Должны сейчас. - Через три часа будете у своих, - улыбнулся в темноте Пшиманский и в темноте даже не увидел, но ясно почувствовал, как улыбается русский. - Не верится, - сказал Богданов. - Тихо... - Они? - По-моему. Ну-ка, осветите часы. - Сейчас. - Они. Тютелька в тютельку. Это они. Пшиманский поднялся с кучи хвороста, ударил себя прутиком по голенищу и сказал: - Зажигайте! Костры ушли в небо острыми языками белого пламени. Степан Богданов почувствовал, как внутри у него все затряслось: сейчас он погрузит эту акулу с маленькими крылышками и полетит со своими ребятами домой, а потом поедет к старику - хоть бы на день, а после вернется на фронт и будет говорить по-русски, и не будет шептать про себя: "За Родину!" - а будет кричать это во всю силу своих легких, и не будет красться по ночным улицам, как вор, и не будет говорить с ребятами, то и дело оглядываясь по сторонам, и снова научится смеяться, и снова сможет мечтать о том, что будет, и не есть себя поедом за то, что было. К Пшиманскому, нелепо размахивая руками, поднесся Юрек из разведки на взмыленном мерине без седла. Лицо его плясало. Сначала Богданов подумал, что это так играет на его лице пламя костров. Но потом он увидел, как трясутся острые колени парня, упершиеся в ребристые бока коня, и понял: что-то случилось. - Слышите?! - шепотом выхрипел Юрек. - По шоссе танковая колонна идет. А два танка остановились. Богданов услыхал глухое урчание: шоссе проходило в трех километрах отсюда, по укатанному проселку - полчаса ходу, танкам - десять минут от силы. Пшиманский замахал руками: - Туши костры! Но в это время над головой с ревом пронесся самолет - он шел на посадку. - Нельзя! Нельзя же! - крикнул Богданов. - Они влепятся в землю! - Туши костры! - снова крикнул Пшиманский, но уже тише. - Туши! Но костры потушить не успели: откуда-то из темноты, протыкая ночь зеленым рылом, к кострам выруливал "дуглас". Отворился люк, и на землю спрыгнул высоченный парень в комбинезоне. - Привет, братцы, - сказал он в темноту, - еле плюхнулись... - Тише... - сказал Пшиманский, хотя летчика едва было слышно из-за работающих моторов. - Тише. Немцы. Разобранную ракету грузили в каком-то странном оцепенении, и все боялись прислушиваться, потому что самое страшное было бы сейчас услыхать рев танков и увидеть их здесь, на этой узенькой размытой дождем посадочной площадке. - Сколько отсюда? - спросил Богданова летчик. - Километра три. - Облава, что ль? - Сами не знаем. - Осторожней заносите, люк разорвет, братцы, - сказал летчик и что-то объяснил жестами тем пилотам, что прижались лицами к стеклу кабины. - Сколько вас? - спросил Степан. - Шестеро. Ты - Богданов? - Да. - Сколько с тобой людей из краковской группы? - Четверо. - Это ничего. Я думал, больше - тогда не уместились бы. Фау затолкали в фюзеляж, укрепили там проволокой, и летчик сказал: - Ну, быстро, братцы. Прощайтесь - и айда. Но прощаться никто ни с кем не успел. Из лощины высветили фары: это шли танки, а за ними - солдаты. Богданов поглядел на Пшиманского. Тот сказал: - Запомни: Маршалковская, девять, квартира восемь. Маму зовут пани Мария. - И, передвинув автомат на грудь, добавил: - Лети. А сам, пригнувшись, побежал вместе с остальными партизанами навстречу все нараставшему реву танковых моторов. Самолет развернулся и, стеклянно взревев моторами, начал разбег, поднимая черные комья мокрой грязи. Но чем дальше и натужней он разбегался, чем отчаянней все звенело и дзинькало в фюзеляже, тем очевиднее становилось и пилотам, замершим в кабине, и Богданову, уцепившемуся за металлическую лавку, и его ребятам, которые катались по полу, что самолет не может оторваться - он шел в гору, колеса вязли в грязи, сил для взлета не было. Оставалось только одно - сбавить обороты, развернуть машину и пытаться взлететь в обратную сторону - под гору. Но именно туда, под гору, шли танки. Летчики развернули самолет, но он с места не двигался, потому что засело левое колесо, а моторы ревели обидчиво и зло, и все вокруг звенело отчаянием; пробежал летчик, распахнул люк, поглядел на колеса, выругался свирепым матом и, грохоча сапогами, вернулся в кабину. Степан поднялся, пошел следом за ним и, распахнув дверь, спросил: - Противотанковые есть? Один из пилотов обернулся, оглядел его внимательно и ответил: - Три штуки. В ящике. Вот здесь. Степан взял длинные гранаты, вернулся к своим людям и сказал: - Откапывайте их, что ли... Я постараюсь тех придержать. Он выскочил на мокрую, холодную землю и, виляя, побежал навстречу реву танковых моторов. Он бежал и кричал в темноту, пронизанную выстрелами: - Давай назад, товарищи! К самолету! Толкнуть надо! Колеса откопать! Колеса! Он все время кричал это слово, как заклинание, он кричал это тем, кто лежал в траве за пулеметом, тем, кто перебегал от дерева к дереву, и люди поворачивали назад, к самолету, а он бежал навстречу все приближающемуся реву моторов, он видел черные силуэты, которые, переваливаясь на ямах, упрямо перли к посадочной полосе. Богданов опустился на колени и пополз навстречу танкам. Он очень боялся, что какая-нибудь шальная пуля возьмет его сейчас, пока он с гранатами, и тогда танки вылезут на посадочную полосу, и все будет кончено. Поэтому он полз, прижавшись к земле, а потом поднялся и швырнул гранату под танк. Рвануло, высверкнуло тугим черно-красным пламенем. Фонарики заметались, трескотня автоматов сделалась острой и беспрерывной. Второй танк продолжал ползти вперед. Степан оглянулся, но в темноте самолет ему не был виден, и он не знал, что самолет уже начал разбегаться, и он не слышал натужного рева моторов, потому что прямо перед ним был танк, и вот еще минута, и он вылезет на полосу. Степан швырнул вторую гранату, но танк продолжал ползти вперед. Тогда Богданов закричал что-то жалобное, отчаянное и, прижав к себе длинное тело гранаты, ринулся наперерез к танку. И в самый последний миг он услышал за спиной вызвизг моторов и понял, что самолет оторвался от земли, хотел отшвырнуть от себя гранату, но поскользнулся, упал, сжался, ощутил острый запах керосина, почувствовал рядом, близко, в метре, горячее тепло металла, а потом что-то громадное сделалось белым, легким, большим, маленьким, красным, огненным. И - все. Летчик вошел в кабину к своим товарищам и, сняв шлем, сказал: - Нога у нас сломалась. Будем на брюхо садиться, передай во Львов. Как бы только эта штуковина не взорвалась. Дома взрываться обидно... _Центр_. В кругах, близких к Шелленбергу, высказывается убеждение, что Красная Армия не в состоянии нанести удар по немецким позициям возле Кракова до середины марта, когда с дорог сойдет снег. Разговоры такого рода идут в связи с возможными наступательными операциями немцев на Западе. Где их предполагают осуществить и какими силами - выяснить не удалось; все окружено особой секретностью. Как сын? _Юстас_. _Юстасу_. Кто из высших военных планирует операцию на Западе? _Центр_. _Центр_. Один раз упоминалась фамилия фон Рунштедта, однако подтверждений не имею. В последнее время рейхсфюрер часто бывает у Гитлера в Баварии. Несколько раз Гиммлер проводил совещания с министром вооружений Шпеером по поводу увеличения выпуска реактивных "мессершмиттов" и танков. Шелленберг встречался с представителями ведущих концернов "И.Г.Фарбениндустри" и "Крупп", выясняя, какую помощь им надо оказать стратегическими материалами через Швецию, чтобы убыстрить выпуск необходимого наступательного оружия. Прошу сообщить, как сын? _Юстас_. _Юстасу_. Выясните, какими видами наступательного оружия (количество, типы) интересуется Гиммлер. Какие виды стратегических материалов интересуют Шпеера в первую очередь? При получении связи передайте все имеющиеся в вашем распоряжении материалы о преступной деятельности СС и связанных с ними концернов. Нас интересует все о преступлениях против человечества, ибо на освобожденных территориях гитлеровцы уничтожают архивы и свидетелей. _Центр_. НАИВНОСТЬ ОТЧАЯНИЯ Диктатор считает себя, как правило, единственным прозорливцем, в то время как он, пожалуй, самый слепой человек, особенно в момент ослабления режима его власти. Демократия предусматривает честность в оценке обстановки, режим личной диктатуры не предусматривает ничего, кроме пророчеств диктатора, и подчинает объективный характер происходящего его субъективным умозаключениям. Осенью 1944 года гитлеровская диктатура была зажата с двух сторон железными тисками союзников. Катастрофа третьего рейха представлялась всем объективным наблюдателям неизбежной. Гитлер, наоборот, считал, что осень и зима сорок четвертого года положат начало новой эры - грядет неминуемая победа над сталинским большевизмом и американской плутократией. Когда в ставке Гитлера собрались Гудериан, Кейтель, Йодль, фон Рундштедт, Модель и Гиммлер, дежурный офицер связи передавал сообщение с Западного фронта: союзные войска генерала Ходжеса, прорвав немецкую оборону, вошли на окраины Аахена. Гитлер быстро ходил по огромному своему кабинету, потом, зябко потирая руки, замер над оперативной картой и вдруг, неожиданно для всех, рассмеялся. _Гитлер_. Ну что же, господа. Видимо, парадоксальность только тогда оказывается гнилым интеллигентство-ванием, если в подоплеке нет цели, заранее выверенной, увиденной и непререкаемо устремленной. Парадокс, который вы сейчас услышите, несет в себе заряд того оптимизма, который неизбежно будет сопутствовать нам в предстоящие месяцы победоносных сражений. В тот час, когда американцы и англичане вторглись в немецкий Аахен, они сами обрекли себя на окончательное поражение. Именно в этот день - я прошу, всех запомнить день двенадцатого октября - я хочу познакомить вас с планом победы. Я ждал этого дня, я ждал, когда последний немецкий солдат уйдет с вражеской территории, я ждал, когда соединятся фронт и тыл. Этот день пришел. Только теперь, не опасаясь утечки информации через французов, бельгийцев, голландцев и прочей расово неполноценной швали, только теперь, когда каждое дерево - наш союзник, а каждый дом - это бастион, .мы можем ударить по западным, разложившимся демократиям всей мощью, на которую способна Германия. Я прошу вас вспомнить, где и когда пала Франция в сороковом году? Не называйте мне дату падения Парижа - это наивно. Я утверждаю, что Франция пала в тот день и час, когда мы пошли через Арденны, когда мы оставили французские крепости линии Мажино по обеим сторонам нашего мощного прорыва беспомощными средневековыми страшилищами, опасными только для детей с горячечным воображением. И сейчас, когда нас отделяют четыре года от той победы, мы повторим арденнский вариант. Здесь, в арденнских лесах, мы разрежем англо-американские соединения, мы разорвем их и уничтожим поодиночке. _Фон Рундштедт_. Мой фюрер, вы думаете предложить наступление на Аахен, с тем чтобы восстановить линию Зигфрида и, таким образом, воссоздать западный вал? _Гитлер_. Я призываю вас смотреть вперед, я призываю вас видеть победу! Аахен? Мне совестно вас слушать! Антверпен! Да, да! Антверпен! Главная база американцев и англичан, порт, овладев которым мы перережем их коммуникации. Мы отрезаем четыре армии севернее Арденн и громим их в котле! Мой прошлогодний призыв: превратить каждый город, каждую деревню, каждый дом на востоке в крепость, хотя и вызывал молчаливую пассивность у некоторых военных, тем не менее оправдал себя, и оправдал блестяще! Восточный фронт сейчас стабилен. У нас есть пауза: пока большевики готовят свое зимнее наступление, мы громим западных союзников. И они бегут! И тогда я им предлагаю условия мира, а не они мне, как кричат их безмозглые, слепые пропагандисты! Разбитой армии надо по крайней мере три-четыре месяца, чтобы прийти в себя. Помножьте это время на зиму. И приплюсуйте сюда нравы западных армий: там солдат не будет сражаться до тех пор, пока его не застрахуют на десять тысяч долларов, пока ему не построят теплого сортира и не привезут бразильского кофе. Их героизм - это застрахованный героизм! Героизм немецкого солдата - это героизм идеи, веры и устремленности. Итак, Модель, вы назначены руководителем контрнаступления в Арденнах как командующий группой армий "Б". А вы, Рундштедт, как мой противник в этом вопросе, назначаетесь ответственным за успех этого наступления и принимаете на себя общее оперативное руководство. Я даю вам тридцать шесть отборных дивизий, с ними вы принесете победу нации. Всю подготовку следует провести, дождавшись нелетной погоды, когда будет парализована вражеская авиация. Все командиры, которые по роду службы узнают о плане наступления, обязаны дать специальную подписку о хранении государственной тайны. Письменную связь с командирами поддерживать только через курьеров. Войска должны быть подтянуты к исходным местам только в ночь перед атакой. Все, господа. Прошу представить мне детально разработанный план в ближайшее же время. И, ни на кого не глядя, Гитлер вышел из громадного кабинета. Фон Рундштедт посмотрел на Гиммлера. Тот стоял, склонившись над картой, простуженно покашливал, потирал свои маленькие красивые руки, словно озяб. _Гиммлер_. Разгромив Запад, мы получим паузу, пригодную для того, чтобы обрушить сокрушительный удар на Восток. И если разгромить Восток - это значит отбросить большевиков к их границам, то разгромить Запад - это значит поставить их на колени. _Рундштедт_. У англичан в гимне зафиксирована иная точка зрения: "Нет, нет, никогда англичанин не будет рабом..." _Гиммлер_. Гимны пишутся, чтобы их пели. Сражения проводятся с иными целями, одной из которых я могу назвать смену слов в гимнах. ЗАЯЧЬЯ ОХОТА Вихрь и Коля сидели на опушке леса. Рассвет был осторожный; черные, уже без листьев, сучья осин разрезали красную полоску над лесом. Купол неба был серым, еще ночным. В лесу было тихо - так бывает после первых заморозков, когда земля уже схвачена ночными морозами, а снега еще нет. Вихрь потрогал замерзшими пальцами серебряную инкрустацию на своем ружье и сказал: - Твое хоть и без этой мишуры, а все равно лучше. - Почему? - Двенадцатый калибр. Я шестнадцатый не люблю. Дамское это оружие. Несолидно. - А мне мама в день шестнадцатилетия подарила как раз шестнадцатый. Я к нему привык. Это тоже неплохая мешалка. - Что? - не понял Вихрь. - Так мамины друзья всегда называли ружье - мешалка. - Смешно. - Смешно. - Прикладистое? - Ничего. - Ну-ка, дай я попробую. Вихрь взял Колино ружье, несколько раз споро и легко взбросил его к плечу. - Ложе для меня коротковато. - У тебя руки загребущие... Как Аня? - Плохо. - Отходит? - Пока - нет. - Бородин молчит? - Почему молчит? Ждет. - У меня для Крауха все готово. - Ты говорил. - И квартиру я для него присмотрел. - Понимаешь, он ведь эсэсовский офицер, - задумчиво сказал Вихрь. - Я боюсь, когда эсэсовцы, ей-богу. - Мне объяснял... Штирлиц, - запнувшись, сказал Коля. - Если просто кадровый эсэсовец или военный - надо бояться. А если у него есть хорошая гражданская специальность - тогда остается шанс. Понимаешь, просто СС - это партийная охрана, они ничего не могут, кроме как охранять, стрелять и жечь. Туда брали лбов-фанатиков. Их у Гиммлера в двадцать девятом году было всего две с половиной сотни. А во время войны они стали призывать в СС инженеров, учителей, рабочих. Эти умеют работать, а не только убивать. Этих еще можно прижать. Эти еще хоть как-то умеют думать. - Не он? - спросил Вихрь, кивнув головой на человека в шляпе с пером. Он поднимался по тропинке от дороги, заряжая на ходу ружье. - Он, - ответил Коля. - Не узнал? - Теперь узнал. Берг подошел к ним: - Вы назначили встречу здесь. Вот я пришел. Здравствуйте. - Здравствуйте. Вихрь поднялся и протянул Бергу руку. Они поздоровались. Потом Берг поздоровался с Колей. Несколько мгновений они разглядывали друг друга, потом Берг спросил: - Что, сдать оружие? - Это успеется, - ответил Вихрь, - пошли пока в лес - по зайцу. - Еще не чернотроп, - усмехнулся Берг, - охоты не будет. Тем более без собаки. Но если вы настаиваете... И они пошли в лес: Вихрь и Берг впереди, а замыкающим - Коля. Он постоял минут пять на опушке, спрятавшись за дерево: нет ли слежки. Зеленя на поле, чуть припорошенные снегом, казались голубыми. Небо стало теперь прозрачным; за оставшейся после ночи серой хмарью угадывалась осторожная осенняя синева. "Если он пришел со своими, тогда они должны сейчас выйти, - думал Коля, посматривая на часы. - Они должны понимать, что в лесу нас упустят. Разве только надеются на собак. Собаки - ерунда. Мы потому и назначили ему это место, что здесь ручьи, а дальше - массив на сотни километров, окружить нас они не смогут. Видимо, он один". Коля быстро пошел следом за Вихрем - они условились, куда тот двинет: по распадку, через березовую рощу, а там начинаются холмы, поросшие желтой длинной травой, прибитой сейчас ночными холодами. - Я несколько раз охотился в России на зайцев. У нас эта охота богаче, - сказал Берг. - Вы здорово говорите по-русски, - заметил Вихрь. - Я окончил Московский университет, так что неудивительно. Можете передать в Центр, что я работал с тридцать четвертого по тридцать восьмой год в Москве, в военном атташате, под фамилией Шмальшлегер. Запишите, это трудная фамилия. - Ничего. Запомню. - Повторите, пожалуйста. - Шмальшлегер. - У вас завидная память. Обычно русские плохо произносят немецкие имена. Они остановились, услыхав позади треск сучьев: из чащи выходил Коля. Берг спросил: - Смотрели, не привел ли я за собой хвост? - Нет, - ответил Коля, - я отстал помочиться. - Не надо обманывать агента, - сказал Берг, вздохнув. - В задуманной вами игре вы можете готовить для него любую роль, но никогда не обманывайте. Я надеюсь, что глупых агентов вы не вербуете, а умный сразу поймет и станет относиться к вам с подозрением. Разведка - это такая игра, в которой бывший враг может оказаться первым другом. - Вам заяц для алиби нужен? - спросил Вихрь. - Заяц - довольно относительное алиби, потому что мертв, а если б даже был жив - все равно смолчит. Вихрь полез за сигаретами: - Значит, можно, как говорится, брать быка за рога? - Но сначала давайте оговорим условия для быка, - сказал Берг, и Коля заметил, как побледнело его лицо и лоб собрался морщинами. - Выдвигайте, - сказал Вихрь, - мы готовы вас слушать. - Как вы сами понимаете, денег мне не нужно. Нужно одно: веская гарантия, что после окончания войны я останусь жить в своем доме. Больше мне ничего не надо. - Значит, вас интересует только сохранение вашей жизни? - Можно подумать, что ваша жизнь вас не интересует. - Это сложный вопрос, - ответил Вихрь. - Как бы сложен этот вопрос ни был, не стоит себя обманывать. - Мы гарантируем вам жизнь и свободу, - пообещал Вихрь. - Стоп. Это не разговор. Я не знаю, кто вы, мне неизвестны ваши полномочия, я не знаю, к кому мне апеллировать в тот час, когда большевики примут нашу капитуляцию. - Геббельс обещает нас расколотить уже в этом году, - заметил Вихрь. - Разговор принимает несерьезный характер. Идеология не имеет никакого отношения к разведке. - Ну, это как посмотреть, - сказал Коля. - Ладно, - сказал Вихрь и медленно пошел дальше, через тихую, торжественную, черно-белую березовую рощу. - Ладно. Видимо, вы по-своему правы. Нужно, чтобы вы передали нам план оборонительных сооружений одерско-вислинского плацдарма. Если вы не можете достать этот план, помогите нам получить кого-нибудь из крупных эсэсовских офицеров, которые занимаются инженерным делом. - Крауха, например, - сказал Коля, срывая длинную желтую травинку. - Говорят, он много ездит по линии обороны. Вихрь и Коля хорошо разыграли этот разговор. Они ждали реакции Берга. Услышав фамилию Краух, Берг сразу же вспомнил, что этот эсэсовский полковник выполняет задания ставки, к возведению оборонительного вала не относящиеся. Каковы именно задачи Крауха в деталях, Берг не знал. Он знал только одно: у эсэсовского инженер-полковника специальные полномочия от ставки фюрера. Следовательно, продолжал Берг анализировать слова русских, либо они назвали случайно известную им фамилию, либо они ходят вокруг чего-то неизвестного им, но для них крайне важного. "Пусть они назовут эту фамилию еще раз, - решил Берг, - я пока промолчу, хотя, очевидно, это зондажный вопрос". - Ну, бог с ним, с Краухом. Нас интересует оборонительный вал, - заключил Коля. - Оборонительным валом интересуется, как равило, тактическая разведка, не так ли? - Да как сказать, - ответил Вихрь. - Ясно. Вы по профессии не разведчики. Вернее, вы стали разведчиками только на войне. Вам раньше не приходилось работать с иностранными разведчиками. Знаете, это как если простой смертный попал в мир кино: ему кажется, что модная кинозвезда - не человек, и живет она, ему кажется, в ином мире. В этом главный просчет. Модная кинозвезда по ночам плачет, потому что ей изменил любимый мужчина, или потому, что не может забеременеть, или потому, что на нее накричал во время съемок продюсер и прогнал прочь, как нашкодившую кошку, - так тоже бывает. Мне приходилось работать с актрисами, я подкладывал их французам в тридцать восьмом году. Словом, вам нужно еще одно доказательство моей преданности. Этим доказательством может служить план оборонительного вала. Потом вы, после соответствующей проверки, свяжете меня с Центром. Пока, видимо, вам не верят. Коля заметил, как Вихрь чуть ухмыльнулся. - Знаете, полковник, - сказал Вихрь, - я сейчас испытываю такую радость, какой давно не испытывал. Вы все верно говорили. Я б так ни за что не смог раскусить своего собеседника. Вы на сто голов выше меня в разведке. Какое, к черту, на сто! На тысячу! Но вы ко мне пришли. Вы! Он достал из заплечного мешка бутылку самогону, открыл пробку, выпил несколько глотков, потом протянул Бергу и предложил: - Валяйте. Берг выпил чуть больше Вихря и передал бутылку Коле. Тот допил ее и зашвырнул в чащобу. - Я не обиделся на вас, - сказал Берг, закуривая, - потому что вы не оскорбили меня, вы говорили правду. Всего лишь. А на правду обижаются дураки или маньяки. Ладно. Давайте перейдем к нашим делам. Видимо, самым надежным будет такой план: я внедряю вашего человека к себе - в агентуру армейской разведки группы армий "А". Более того, я готов взять этого вашего человека в свой автомобиль и провезти его по всему оборонительному валу. Цель поездки я продумаю в деталях, чтобы не вызывать ненужного интереса у гестапо. Такое решение проблемы вас устроит? Вихрь подумал: "Бородин молчит. Никаких указаний из Центра до сих пор не поступило. А промедление смерти подобно. Трус в карты не играет. Какие карты? При чем здесь карты? Это пословица. Народная пословица. А карты - пережиток прошлого, не так ли? Кроме, конечно, "дурака" и "пьяницы". В эти карточные игры можно играть больным детям. Чертовина какая в голову лезет". - Это интересное предложение, - медленно ответил Вихрь. - Перспективное предложение. У вас есть с собой карточки матери или детей? - Мы ведь сентиментальная нация... Конечно, есть. - Покажите. Берг достал из кармана пачку писем, перевязанных синей тесемочкой. - Дайте все, - попросил Вихрь. Берг сказал: - Я понимаю. Возьмите одно - с обратным адресом. И одно фото. Там мать и дети. Остальные все-таки оставьте мне. Вихрь взял письмо с обратным адресом и штемпелем на марке, отобрал фотографию, спрятал все это в карман и сказал: - Вот так. А на внедрение к вам пойдет мой друг. Берг посмотрел на Колю, кивнул, потом перевел глаза на Вихря, и - толчком - из точных, цепких глубин его памяти всплыл портрет того русского разведчика, которого ждал Муха и который потом был взят гестапо и сбежал от них - с рынка. Полковник вдруг как-то устало и отрешенно подумал: "Если я отдам его шефу гестапо, меня сделают героем нации. Во всяком случае, за такой подарок я получу отпуск". - Назначайте место новой встречи, - предложил Берг, и Коля почувствовал, как в голосе полковника что-то сломалось. Вихрь посмотрел на Колю, потом на Берга и сказал: - Этот парень, - и он положил руку на Колино плечо, - мне как брат. Вроде как вам - сыновья. Понятно? - Понятно. - Если с его головы упадет хоть один волос, я обещаю вам много несчастий. - Ладно, - сказал Берг все тем же усталым, надломленным голосом, - не стоит нам друг друга пугать, и так довольно страшно жить в этом мире. Завтра утром я жду. Надеюсь, мой адрес вам говорить не стоит? - Не стоит, - сказал Коля. - До свидания, - сказал Берг. - До встречи. - Мне держать налево? - спросил Берг, отойдя шагов десять. - Я плохо ориентируюсь на местности. - Да. Все время по распадку. Выйдете на проселок, и - направо. Он выведет вас к шоссе. - Спасибо. Берг пошел было дальше, но его снова остановил Коля. - Послушайте, полковник, - сказал он, - постарайтесь все же узнать, чем занимается Краух, а? Берг покачал головой: - Нет. Этим будете заниматься вы. Сами. Он уходил сгорбившись и ноги переставлял трудно, как старик. "Если я предупрежу старшего, чтобы он не появлялся в городе, он, видимо, испугается, - размышлял Берг, - он боится меня и ничему не верит. Конечно, это не тот класс разведчика, который нужен мне. Он не понимает, что я значу для их командования. С другой стороны, в гестапо распечатан его портрет, и, если его схватят, как он ни силен, они могут его замучить до такой степени, что он скажет обо мне. Хотя нет. Этот будет молчать". Берг обернулся: русские все еще стояли на том же месте. "Нет, рано, - решил он. - Его побег из гестапо - мой козырь. Еще рано. Это надо суметь продать. А торгуют умные люди с глазу на глаз". ПОПЫТКА-ПЫТКА Седой и Юзеф Тромпчинский ждали Вихря в машине на выезде из города. Вихрь опаздывал; Седой, волнуясь, то и дело поглядывал на часы. Тромпчинский неторопливо раскуривал сигарету - этот человек сплавил в себе юмор и спокойствие. "Мы все - в паутине случаев, - говаривал он. - И потом, мы - вне логики, как, собственно, и вся эта Солнечная система. Где логика? Природа дарит нам жизнь, впускает нас сюда, в мир, но какого же черта она с каждой секундой отбирает у человека то, что ему сама же подарила? Первый вопль новорожденного - это крик о грядущей смерти. Бояться смерти - наивно, потому что ее нет. Мы живем в самопридуманном мире. Нас в детстве пугали загробьем, а пугать надо только одним - предгробьем, то есть жизнью". Вихрь вынырнул из переулка: он был в очках, в модном реглане - ни дать ни взять служащий бурго-мистрата; в толстом портфеле две гранаты и парабеллум под деловыми бумагами, уголки губ опущены книзу, левая бровь чуть изломлена. - Простите, - сказал он, садясь в машину, - в центре была облава, я отсиживался. Едем, есть разговор. Тромпчинский нажал на акселератор, и машина медленно тронулась с места. - Вот какая штука, - начал Вихрь, - у меня в кармане два адреса. По этим адресам живут фрицы, которые будут взрывать Краков. - Прелюдия довольно симпатична, - сказал Тромпчинский. - Когда им надо проламывать черепа: сегодня вечером или ночью? - Это кустарщина, - ответил Вихрь. - Тут завязывается интересная комбинация. Это, конечно, параллельная комбинация, на нее ставку делать нельзя, но, чтобы спасти город, мы должны использовать все пути. Дело заключается в том, что один из этих двух эсэсманов - сын убитого в Гамбурге коммуниста и расстрелянной в лагере коммунистки. Но он об этом не знает. Сказать ему об этом может только один человек - Трауб. Трауб спросил Тромпчинского: - Послушайте, Юзеф, вы понимаете, с чем вы ко мне пришли? - Понимаю. - Включите радио, я боюсь микрофонов, хотя знаю, что их здесь нет - телефон выключен, а все тдушины я сегодня утром облазил с палкой. По радио передавали отрывки из оперетт. Видимо, это было запись из Вены - голоса поразительные, оркестр звучал единым целым, а хор словно выталкивал солистов, а потом мягко и слаженно поглощал их. - Откуда к вам поступили эти данные? - Это несерьезно, пан Трауб. Лучше сразу вызывайте гестапо. - Я обещал помогать вам - в безопасных для меня пределах... Объясните мне, чем я заслужил это ваше проклятое, полное, ненужное мне доверие? - Вы писатель. - А мало ли писателей в Германии?! Какого черта вы пришли ко мне?! - В Германии мало писателей. Один из них - это вы. Те, остальные - не писатели. - Милый Тромп, - улыбнулся Трауб, - я не смогу выполнить вашей просьбы. Я был полезен вам в той мере, в которой ощущал свою возможность помогать вам. Дальше начинается полицейский роман, а я писал психологические драмы, настоянные на сексуальных проблемах. А с тех пор как фюрер решил, что сексуальные проблемы разлагают будущее нации - ее молодежь, я стал писать нудные газетные корреспонденции. - Будет очень плохо, если вы откажетесь. Краков превратится в пепел. Один раз вы помогли нам, репко помогли, неужели откажетесь во второй? - Надеюсь, вы не станете меня пугать тем, что однажды я вам уже помогал? - Если б я был уверен, что поможет, - пугал бы. - Слава богу, не врете. Пугать можно кого угодно, но нельзя пугать художника, потому что он сам столько раз пугал себя своим воображением, что больше ему, вообще-то говоря, бояться нечего. Писатель как женщина: захочет отдаться - вы ее олучите, не захочет - ничего у вас не выйдет. - Писатель, я не верю, что вы нам откажете. - Давайте рассуждать логично: ну приду я к этому сыну. Что я ему скажу? Меня тут знает каждая собака, он позвонит в гестапо, и завтра же я окажусь у них. - Зачем так пессимистично? Не надо. Мы предлагаем иной план... - Кто это "мы"? - Мы - это мы. - Ну, давайте. Послушаем. Для записных книжек. - План прост. Вы, я помню, говорили отцу, что работали в Гамбурге во время восстания двадцать второго года. - Да. Только я тогда выступал против папаши этого самого эсэсовца. Я был за Веймарскую республику. Я очень не любил коммунистов. - Не отвлекайтесь в прошлое. Давайте о будущем. Вы приходите к этому пареньку, а лучше ненароком встречаете его у подъезда дома - мы вам в этом поможем - и останавливаете его, задав ему только один вопрос: не Либо ли он. Вы, конечно, будете в форме. От того, что он вам ответит, будет зависеть все дальнейшее. - Он мне ответит, чтобы я убирался к чертовой матери. - Вы майор, а он лейтенант. Он никогда так не ответит. - Ну, допустим. Дальше? - Следовательно, он не пошлет вас к черту. Он спросит, кто вы. Вы представитесь ему. Вас, фронтового корреспондента, героя Испании, Абиссинии и Египта, знают в армии. Он начнет говорить с вами. Обязательно начнет говорить. А вы его спросите только об одном - не помнит ли он своего, безмерно на него похожего отца, одного из руководителей гамбургского восстания, кандидата в члены ЦК Компартии Германии. Вы сами увидите его реакцию на ваши слова. Все дальнейшее мы берем на себя. Понимаете? Оправдание для вас - хотели дать в газету материал о том, как сын врага стал героем войны, - мальчик ходит с орденами, ему это импонирует. Вы не обязаны знать их тайн, вы - пишущий человек, вы не вызовете никаких подозрений. Пусть корреспонденцию снимает военная цензура. (Все дальнейшее у Вихря было продумано до мелочей: за домом Либо устанавливается слежка. Телефона у него в квартире нет - он живет в пяти минутах от казармы. Куда он пойдет и пойдет ли вообще после разговора с Траубом - это первое, что обязано дать наблюдение. Если Либо целый день никуда не выйдет, тогда следует приступать ко второй стадии операции, которую Вихрь брал на себя. Если же он пойдет в гестапо - Тромпчинский предупреждает Трауба. А сам меняет квартиру. Если он пойдет к себе в штаб, тогда вопрос останется открытым. Тогда потребуется еще одна встреча писателя с Либо, тогда потребуется, чтобы Трауб срочно написал о нем восторженный материал и постарался напечатать в своей газете.) - По-моему, из этой затеи ничего не выйдет, - сказал Трауб. - Хотя то, что вы мне рассказали, довольно занятно. На будущее это может пригодиться. Ну-ка, еще раз - с карандашиком - изложите ваш план. И подробней остановитесь на том, что мне может грозить. Последнее не от страха, а из любопытства и разумной предосторожности - надо спрятать дневники. - Ну, это рано... - Я не знаю, что такое рано, я знаю, что такое поздно. И потом, в вашей программе слабый пункт: с этим самым папашей Либо. Какой он? Его фото у вас есть? Я ведь его не видал ни разу в жизни. - Фото у нас нет. - А вдруг они мне покажут с десяток фото и спросят: "Ну, какой из них папа Либо?" Что я отвечу? - Вы убеждены, что у них остались эти фото? - А почему не допустить такую возможность? - Вообще-то, эта тема для раздумья. - В том-то и дело. - Здесь только одно "за" - они не успеют затребовать из картотеки гестапо эти карточки, если они даже есть. - То есть? - Прихлопнут. По всему - очень скоро наступит конец. - Очень вы оптимистично говорите с немцем. Осторожней надо, сердце-то у меня немецкое и мозг - тоже. - Чем скорее наступит конец теперешним вашим хозяевам, тем будет лучше для Германии. - Это слова, Тромп, слова... Гнев против наших вождей обратится в глумление над нацией. - Я думаю, вы не правы. - Ладно, милый мой представитель низшей расы, давайте попробуем спасти Краков вместе. Хоть подыхать будет не совестно. Вы, кстати, никогда не видели тот циркуль, которым наши идиоты промеряют черепа у неполноценных народов? - Видел. - Где? - Меня промеряли. - Простите. - Завтра я заеду за вами, да? - Видимо, заезжать за мной не стоит. Давайте мне адрес, и я там поброжу. - Бродить не надо. Либо - человек аккуратный, он возвращается из казармы вечером между семью и семью пятнадцатью. - А как я его узнаю? Тромпчинский достал из кармана фотографию и положил ее на стол. - Вот, - сказал он, - запоминайте. - Ладно, - сказал Трауб, - попробую. - Спасибо, писатель. - Э, бросьте. За это не благодарят. Я это делаю для себя. Не тешьте себя надеждой, что вы меня к этому подвели. К этому меня подвел фюрер, моя фантазия и деревянные циркули, которыми промеряют полноценность. "ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО" ГОТОВИТ УДАР _Фюрер_. С военной точки зрения решает то обстоятельство, что на Западе мы теперь переходим от бесплодных оборонительных действий к наступательным. Только наступление способно снова придать этой войне на Западе желательное нам направление. Оборона поставила бы нас за короткое время в безнадежное положение: все зависело бы лишь от того, в какой мере противнику удастся наращивать силу воздействия его прибывающей техники. Причем наступление потребует не так уж много жертв в живой силе, как это себе представляют. По крайней мере, в будущем их потребуется меньше, чем ныне. Мнение, будто бы наступление при любых обстоятельствах сопровождается большими потерями, чем оборона, не соответствует действительности. Именно в оборонительных боях мы всегда проливали больше всего крови, несли больше всего потерь. Наступательные же бои, в сущности, всегда были для нас сравнительно благоприятными, если сопоставить потери противника и наших войск, включая и пленных. И в нынешнем наступлении уже вырисовывается аналогичная картина. Когда я представляю себе, сколько дивизий противник бросил в Арденны, сколько он потерял одними только пленными (а это ведь то же, что и убитыми, это ведь потери безвозвратные), когда я добавляю к этому остальные потери его в живой силе, суммирую с потерями в технике и другом имуществе, когда я сравниваю все это с нашими потерями, то вывод становится несомненным: даже короткое наступление, проведенное нами на этих днях, обеспечило сразу же немедленную разрядку напряженной обстановки по всему фронту. ...Мобилизация сил для этого наступления и для последующих ударов потребовала величайшей смелости, а эта смелость, с другой стороны, связана с огромным риском. Поэтому, если вы услышите, что на южном участке Восточного фронта, в Венгрии, дела не очень хороши, то вам должно быть ясно: мы, разумеется, не можем быть одинаково сильны повсюду. Мы потеряли очень многих союзников. И вот, в связи с изменой наших милых соратников, нам, к сожалению, приходится постепенно отступать в пределы все бо-д лее узкого кольца окружения. Но, несмотря на1 все это, оказалось возможным удержать в общем и целом фронт на Востоке. Мы остановим продвижение противника и на южном крыле. Мы встанем стеной на его пути. Нам удалось, несмотря ни на что, создать много новых дивизий, обеспечить их оружием, восстановить боеспособность старых дивизий, в том числе и пополнить их вооружение, привести в порядок танковые дивизии, скопить горючее. Удалось также, что очень важно, восстановить боеспособность авиации. Наши самолеты новых моделей уже поступают на вооружение, и авиация ^ожет наконец в дневное время атаковать тылы противника. И еще одно: нам удалось найти столько артиллерии, летательных аппаратов, танков, а также пехотных дивизий, что оказалось возможным восстановить равновесие сил на Западе. Это уже само по себе чудо. Оно потребовало непрерывных усилий, многомесячного труда и постоянной настойчивости даже в мелочах. Я еще далеко не удовлетворен. Каждый день обязательно выявляются какие-то недоделки и неполадки. Не далее как сегодня я получил очередное послание: необходимые фронту 210-мм минометы, за которыми я м