есяцами гоняюсь, как черт за грешной душой, видимо, еще не могут поступить в производство. Но я надеюсь, что мы их все же получим. Идет непрерывная борьба за вооружение и за людей, за технику и горючее и еще черт знает за что. Конечно, такое положение не может быть вечным. Наше наступление должно определенно привести к успеху... Навести порядок здесь, на Западе, наступательными действиями - такова наша абсолютная цель. Эту цель мы должны преследовать фанатически. Конечно, втайне кто-нибудь со мною, наверное, не согласен. Некоторые думают: да-да, все правильно, только выгорит ли это дело? Милостивые государи, в 1939 году тоже были такие настроения! Тогда мне заявляли и на бумаге, и в устной форме: этого делать нельзя, это невозможно. Еще и зимой 1940 года мне говорили: этого делать нельзя, почему бы нам не остаться на рубеже Западного вала; мы, мол, соорудили Западный вал, так пусть же противник на нас нападает, а мы потом, может быть, нанесем ответный удар; пусть он только сначала нападет сам, а затем уж, возможно, будем наступать и мы; у нас, мол, отличный оборонительный рубеж, так зачем же рисковать! Теперь скажите, что бы с нами было, если бы мы тогда не нанесли удар? Вот и сейчас положение аналогичное. Соотношение сил ныне не хуже, чем в 1939 или 1940 году. Наоборот: если нам удастся двумя ударами уничтожить американские группировки, то это будет означать изменение соотношения сил однозначно и абсолютно в нашу пользу. При этом я учитываю, что немецкий солдат знает, за что борется... В дни нашего наступления с облегчением вздохнул весь немецкий народ. Нельзя допустить того, чтобы вздох облегчения сменился новой летаргией, - впрочем, не летаргией, это неверно, скорее следует сказать унынием. Народ вздохнул. Уже сама мысль о том, что мы можем вести наступление, вдохнула в народ счастливое сознание силы. У нас еще будут успехи, наше теперешнее положение ничем не хуже положения русских в 1941-1942 годах, когда они на фронте большой протяженности начали медленно оттеснять назад наши перешедшие к обороне войска. Итак, когда мы продолжим наступление, когда выявятся первые крупные успехи, когда немецкий народ их увидит, то можете быть уверены, что народ принесет все жертвы, на которые вообще способен человек. Каждое наше воззвание будет доходить до самого сердца народа. Нация ни перед чем не остановится, будь то новый сбор шерстяного трикотажа или какое-то другое мероприятие, будь то призыв новых людей в армию или что-то еще. Молодежь с восторгом пойдет нам навстречу. Но и весь остальной немецкий народ будет реагировать на наши призывы в абсолютно положительном смысле... ' Поэтому я хотел бы в заключение призвать вас к тому, чтобы вы со всей страстностью, всей энергией, всей своей силой взялись за предстоящую операцию. Она - одна из тех, которые имеют решающее значение. Ее успех автоматически приведет к успеху следующего удара. А успех следующей, второй операции автоматически повлечет за собой ликвидацию всякой угрозы левому флангу нашей наступающей группировки. В случае успеха мы, по существу, полностью взломаем на Западе добрую половину фронта противника. А потом посмотрим. Я думаю, что противник не сможет оказать длительного сопротивления тем 45 немецким дивизиям, которые к тому времени смогут принять участие в наступлении. Тогда мы еще поспорим с судьбой. За то, что нам удалось назначить начало операции на новогоднюю ночь, я особенно благодарен всем штабам, участвовавшим в ее разработке. Они проделали огромную подготовительную работу и взяли на себя великую смелость нести за нее ответственность. В том, что это оказалось возможным, я вижу хорошее предзнаменование. Новогодняя ночь в истории Германии всегда сулила немцам военные успехи. А для противника новогодняя ночь - неприятный сюрприз, потому что он празднует не рождество, а Новый год. Для нас же не может быть лучшего начала нового года, чем нанести еще один удар. И если в первый день нового года в Германию придет известие, что началось новое немецкое наступление на другом участке фронта и что это наступление обязательно поведет к успеху, то немецкий народ заключит, что все неудачи кончились вместе с прошедшим годом, а новый год начался счастливо. _Фон Рундштедт_. Мой фюрер! От имени собравшихся здесь командиров я хотел бы выразить твердую уверенность, что и командование и войска сделают все - решительно все! - чтобы обеспечить успех этого наступления. ЭХ, АНЮТА, АНЮТА В охотничьем домике, скрытом от случайных глаз молодым, частым ельником, в лесу под кручей жила Аня. Через день к ней приходил Вихрь, приносил еду, и, пока она варила картошку и свеклу на печке, сделанной из железной бочки, он сидел возле маленького оконца над материалами, переданными ему Колей, Седым и Тромпчинским. Материалы были серьезные, подчас разноречивые: приток информации к Коле, Седому и Тромпчинскому шел от десятков разных людей, поэтому Вихрю приходилось сначала рассортировывать все данные по степени возможной достоверности. Прежде всего он откладывал в сторону документы из немецких штабов и кропотливо анализировал их, сопоставляя с другими материалами. Если он находил тому или иному факту подтверждение, а еще лучше - двойное, перекрестное подтверждение, тогда он переносил все это на лист бумаги и подчеркивал красным карандашом. Некоторые данные, не получившие перекрестного подтверждения, но представлявшиеся ему с точки зрения сегодняшней конъюнктуры важными и правдоподобными, он также переписывал, но отчеркивал это синим карандашом - все, как у Бородина, одна школа. Ему приходилось обрабатывать за ночь целую кипу материалов: здесь были копии приказов из штабов; зарисованные людьми из разведки Седого вновь появившиеся эмблемы на солдатских формах, танках, автомашинах; надо было сверить с картами - где, когда появились новые части, где роют кабели, соотнести это с расположением укрепленных точек оборонительного вала, предположить, а потом либо опровергнуть, либо утвердить вариант возможных замыслов врага, все это ужать до самой возможной малости, чтобы не торчать долго в эфире, а после передать эти сведения Бородину. А Бородин молчал, будто отрезало его после той радиограммы, в которой Аня рассказала о своем аресте, и о предложении Берга работать с нами, и про ту дезу, которую она передала в Центр перед самым побегом. Причем Бородин, затребовав все данные на Берга, приказал впредь на связь не выходить до его особого на то разрешения. Аня считала, что Бородин таким образом выразил ей свое политическое недоверие. Аня варила картошку, слушала, как гудит пламя и булькает в котелке потемневшая вода, и неотрывно смотрела на Вихря, на его большую, взлохмаченную голову, и думала, что и он, Вихрь, тоже сторонится ее, не смотрит в глаза, головы от стола не поднимает. Разве он не чувствует, что ей очень надо сейчас, чтобы он был возле? Неужели они все такие дубокожие? Конечно, он понимает, как она относится к нему, этого слепой и глухой только понять не мог бы. Он сторонится ее, потому что не верит ей, он считает, что раз она побывала у немцев, то, значит, не может быть чистой. Не зря Вихрь ничего не рассказывает ей про Берга, не зря молчит Бородин, не зря тут ни разу не был Коля. Все это терзало ее, под глазами залегли коричневые круги, она почти не спала, а у Вихря сердце разрывало, когда он слышал сухой треск ее пальцев - раньше этого у Ани никогда не было. - Картошка готова, - сказала Аня тихо, - я ее накрою и оставлю возле печки. Ладно? - Спасибо, - ответил он, не оборачиваясь. - Сама поела? - Да, - ответила девушка. Она ушла за перегородку, разделась и легла на топчан, натянув до подбородка громадный овчинный тулуп. "Пусть у меня жизнь заберут, только пусть верят, - горестно думала девушка. - Нет ничего страшней, если тебе не верят и ты никак не можешь доказать свою правоту. Нас учили, что обстоятельства подчиняются логике. Ничему они не подчиняются. Мы подчиняемся обстоятельствам, ходим под ними, зависим от них и ничего с ними поделать не можем". Аня лежала, вслушиваясь в тишину. Она вся была так напряжена, что даже за мгновение перед тем, как Вихрь чиркнет спичкой, чувствовала это, ясно представляла себе, как он достает из коробки сигарету, как щупает пальцами стол (потому что глаза - в документах), как пальцы находят коробок, как он вытаскивает спичку, ставит коробок набок и ловко зажигает спичку - огонек поначалу белый, а потом с красно-черной копотью; она чувствовала, как долго он не подносит огонек к сигарете, и только когда пламя начинает жечь его чуть приплюснутые пальцы, быстро прикуривает и долго, медленными движениями, словно маятник, тушит огонек и бросает спичку в пепельницу, сделанную из гильзы противотанкового снаряда. Вихрь поднялся из-за стола за полночь, на цыпочках подошел к загасшей печке, подбросил березняка, снял старый ватник с котелка и начал есть картошку со свеклой. Ане нравилось наблюдать за тем, как кто ест. Некоторые ели, чтобы насытиться: быстро, рвуще, откусывая большие куски от ломтя хлеба, так, что на мякоти оставались следы длинных, жадных зубов. Другие наслаждались, много говорили за едой, подолгу разглядывали суп и закуску: грибы в большой тарелке, капусту в миске, огурчики в деревянном бочонке - в Сибири они особенно красивы на деревянном струганом столе; третьи ели просто так, для порядка: надо - вот и едят. Эти нравились Ане больше всего. "А может, я все это сочиняю, - подумала Аня, - оттого, что Вихрь ест, как дышит. Он раз сказал, что жена, еще до того как ушла от него, однажды вместо супа поставила ему воду от вымытой посуды, а он ее все равно съел. Он смеялся, а мне плакать хотелось - как же она так с ним могла поступать, и почему он над этим смеется?" Аня услыхала, как Вихрь укрыл кастрюлю с картошкой и придвинул ее к печке. Потом он отошел к узенькой железной кровати, стоявшей возле двери, и снял сапоги. - Вихрь, - тихонько позвала Аня. - Вихрь... Она не думала за мгновение перед этим, что окликнет его. Это в ней случилось помимо нее самой. - Что? - Ничего. - Почему не спишь? - Я сплю. Вихрь усмехнулся. - Спи. Он сбросил пиджак, повесил его на стул, вытащил из кармана пистолет и положил его рядом. - Вихрь, - сказала Аня еще тише. Он долго не отвечал ей и сидел замерев, только глаза откроет, закроет, откроет, закроет... - Вихрь, - снова позвала его Аня, - ну пожалуйста... А после стало так тихо, будто все окрест было небом, и не было ни тверди, ни хляби, ни говора леса, ни шуршания поземки, ни потрескивания березовых, мелких, сухих поленцев в раскаленной добела печке, ни зыбкого пламени свечи. И были рядом двое, и было им тревожно и счастливо, и боялись эти двое только одного - окончания ночи. ...Поэт - это радарная установка высочайшей чувствительности: Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела. Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме. Метель лепила на стекле Кружки и стрелы, Свеча горела на столе, Свеча горела. На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья... Считается, что эти стихи написаны после войны. Может быть. Но услышаны они были - поэтом, увидены им и приняты радаром его обостренных, трагических чувствований ранним зимним утром последнего года войны. - Что ж ты плачешь, маленькая, - шептал Вихрь, - я верю тебе. Я люблю тебя, разве я могу не верить тебе? - Я сейчас не от этого плачу. - А отчего? - Оттого, что мне так хорошо рядом с вами. - Тогда улыбнись. - Я не могу. - Я прошу тебя. - Тогда мне надо вас обманывать. - Обмани. - Не хочу. - Ты упрямая? - Очень. - Знаешь, я не люблю, когда плачут. - Сейчас я перестану. Это у нас бывает. - У кого? - У женщин. - Почему? - Мы ж неполноценные. Из вашего ребра сделаны. - Ты сейчас улыбнулась? - Да. - Покажись. - Нет. - Покажись. - Я зареванная. У меня нос распух. Вы меня такую любить не будете. - Буду. - Не будете, я знаю. - Анюта, Анюта... - Я, когда вы в городе, даже двигаться не могу - так за вас боюсь. - Со мной ничего не будет. - Откуда вы знаете? - Знаю. - Я молюсь, когда вы в городе. - Богу? - Печке, лесу, небу, себе. Всему вокруг. - Помогает? - Разве вы не чувствовали? - Нет. - Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: "Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум..." - Ну и что? Аня повернула к Вихрю нежное, светящееся лицо и сказала тихо: - Я запомнила: это было в половине третьего ночи - ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывал, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул - успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул. - Ты? - Нет... Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло - вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба. - Колдунья ты. - Для других - колдунья. А для себя ничего не смогла. - А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала? - Нет. - А когда? - В тюрьме. - Почему? - Не знаю... Я там вас часто вспоминала. Никого так часто не вспоминала - ни маму-покойницу, ни папу, ни дядю Васю. Аня снова заплакала. - Что ты? - Я теперь на всю жизнь обгаженная - в гестапо сидела, их шифровку передала. - Перестань, - сказал Вихрь. - Чтоб ты не терзала себя, запомни и выкинь из памяти: я тоже сидел в гестапо. - Когда? - Меня арестовали в первый день. Помнишь, я пришел на явку только через неделю? - Помню. - Я был в гестапо все это время. - А как же... - Я бежал с рынка. Это долгая история. Словом, я бежал от них... - А почему... - Что? - Почему вы ничего не сказали? - Потому, что мне надо было выполнить операцию. Выполню - скажу. - Вы никому не сказали? - Никому. - И Коле? - Даже Коле. - Значит, вы нам не верили? - Я вам всем верю, как себе. - Тогда... почему же вы... молчали? - Ты в себя не можешь прийти? Тебе ведь кажется, что перестали верить в Центре? А каково было бы мне - руководителю группы? Тебе ведь казалось, что и я тебе не верю, да? - Да. - Нам пришлось бы уйти. А новую группу сколько надо готовить? Месяц. А передавать связи? Месяц. Налаживать связи? Месяц. Входить в обстановку? Месяц. А что может случиться с городом? Для меня - сначала дело, после - сам. Понимаешь? Аня не ответила. - Спишь, девочка? Аня снова ничего не ответила. Вихрь гладил ее по голове осторожными, ласковыми движениями. Аня не спала. Она до ужаса ясно вспоминала слова Берга о том, что гестапо устроило побег русскому разведчику с рынка после того, как он перевербовался к ним. Он сказал даже день, когда это случилось. Аня сейчас вспомнила: в тот день Вихрь пришел на явку. Утром Вихрь ушел в город. Аня еще раз сопоставила слова Берга с ночными словами Вихря, когда он говорил ей, что в городе с ним ничего не случится, и, приняв это его мужское желание сильного успокоить ее совсем за иное, она самовольно вышла на связь с Центром и передала Бородину все об аресте Вихря гестапо и о его побеге. А потом она достала свой парабеллум и загнала патрон в ствол. И - замерла у стола, словно изваянная... ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях, ...я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным. ЛИБО - Прошу вас, господин Трауб, прошу. - Благодарю, господин Либо. - Что вас привело ко мне? - Любопытство. - То есть? - Либо пропустил Трауба перед собой, включил свет в квартире, быстро оглядел окна - опущены ли синие светомаскировочные шторы, и жестом предложил Траубу садиться. - Сейчас я все вас объясню. - Мне льстит, что вы, такой известный фронту журналист, заинтересовались моей скромной персоной. Я в свое время читал ваши книги. - О! - Я отдавал должное мастерству, с которым они были написаны, но меня поражало, где вы находили таких слабых, развинченных, мятущихся людей? Простите, конечно, за столь откровенное признание, но ваши фронтовые корреспонденции нравятся мне значительно больше. - И на том спасибо. - Один предварительный вопрос: откуда вам известна моя фамилия? Кофе или пива? - Кофе, если можно. - Сейчас я заварю. - Что касается вашей фамилии, - глядя в спину эсэсовцу, медленно сказал Трауб, - то, поверьте, я не знал ее. Вернее, я не был уверен, что вы - Либо. Лейтенант обернулся и с улыбкой спросил Трауба: - Вы мистик? - В некотором роде. Видите ли, я действительно не знал, что вы - Либо. Меня поразило ваше сходство с другим Либо. Видимо, то был ваш отец - один из руководителей гамбургского коммунистического восстания. Либо продолжал заваривать кофе. Он равномерно помешивал ложкой в большой белой чашке. Потом аккуратно, изящным и точным движением вытащил ложку, подержал ее несколько секунд над чашкой, чтобы капли кофе не измазали белую скатерть, и положил ее на соломенную салфетку. Обернулся, взял в одну руку обе чашки, поставил одну перед Траубом, а вторую перед собой, опустился в кресло и спросил: - Откуда вам это известно? - Я помню вашего отца. Я брал у него интервью. - Мы похожи? Трауб секунду помедлил и ответил: - В чем-то - поразительно. - В чем именно? - Это неуловимо. - Мне кажется, вы что-то путаете, господин майор. - Если б вы не откликнулись на Либо - я бы действительно путал. Сейчас, я убежден, не путаю. - Чем же конкретно я похож на отца? - Походкой, манерой держать голову, овалом лица, той массой неуловимых деталей, которые позволяют запомнить сходство. Меня он в свое время поразил: он был личностью - враг, серьезный враг, но громадной воли человек. - Он был блондин? - Не то чтобы блондин... Не то чтобы ярко выраженный блондин. Во всяком случае, он был светлый, как вы, если мне не изменяет память. Но главное - я запомнил его глаза, разрез глаз, рот, манеру держать себя. Это поразительно! Но интересует меня не ваш отец - он враг нации... - Господин майор, я просил бы вас находить более точные выражения... - Вы не согласны с тем, что главарь, точнее, один из главарей коммунистического мятежа может быть определен как враг нации? - Сначала вы обязаны доказать мне то, что я сын того врага, а после мы станем говорить об оценках его деятельности. - Лейтенант, меня, право, мало интересует ваша генеалогия. Меня интересуете вы, ваш генезис - один из прославленных воинов СС, сын... того Либо, - улыбнулся Трауб, - скажем так, а? Вы не против? - Я не против. "Или это подчеркнутое спокойствие - проявление смятения, - думал Трауб, размешивая сахар в кофе, - или он - кусок льда, мертвый человек, самое страшное, что может быть". - Давайте, дружище, давайте, - улыбнувшись, попросил Трауб, достав из кармана блокнот и ручку, - признавайтесь во всем. Я восславлю солдата. Единственно честные люди земли - солдаты. - Мне приятно слышать это от офицера и журналиста. - Итак... - Где моя мать? - Этого я не знаю. - Сколько я себя помню - я был сиротой. - И ничего не знали о ваших родителях?! - Ничего. - И вам ничего об этом не говорили? - Кто?! - Командование. - Нет. - Вы член партии? - А вы? - Я всегда сочувствовал движению. - Ну а я всегда сражался за него. - Браво! Это красивый ответ. - Это не ответ, это правда. - Еще раз браво! Но что-то, я вижу, вы не из разговорчивых. Расскажите-ка мне историю вашей борьбы: фронт, где и за что получены ваши боевые награды, друзья, эпизоды сражений. Солдат обязан быть сдержанным, но он при этом должен уважать прессу. - Окончив школу офицеров СС, я был отправлен на Восточный фронт для выполнения специальных заданий командования войск СС. За выполнение этих заданий солдаты, которые находились в моем подчинении, а также и я были награждены волей родины и фюрера. Еще кофе? - Нет. Спасибо. Больше не надо. - Это натуральный кофе. - Я чувствую. - Чем я еще могу быть вам полезен? - Больше ничем. Простите мою назойливость, лейтенант, - сухо ответил Трауб. - Желаю вам счастья. Всего хорошего. - Господин майор, в силу того, что я нахожусь при выполнении особого задания, положение обязывает меня настоятельно попросить вас зайти к моему начальству. - Не понял... - Мне следует сейчас же вместе с вами зайти к моему руководству. Всякий, кто вступает со мной в контакт, обязан быть представлен руководству. Это указание полевого штаба рейхсфюрера СС. - Лейтенант, вы в своем уме? Доложите руководству, что к вам приходил военный писатель Трауб. Если надо будет, меня пригласят для объяснений. - Я все понимаю, но тем не менее, господин майор, я вынужден подчиняться приказу. "Неужели это конец? - подумал Трауб. - Какая глупость! Боже, какой страшный этот парень. Это же не человек. В нем вытравлено все человеческое. Это животное. Нет. Это даже не животное. Это механизм, заведенный однажды. А может быть, даже хорошо, что это настало, - я устал ждать". - Господин Либо, я ценю шутки, пока они не переходят границ уважительности друг к другу. - Господин Трауб, - сказал Либо, поднявшись, - не заставляйте меня применять силу. - Вы забываетесь. - Господин Трауб, я больше не стану повторяться. "Что я сделаю с этим верзилой? - подумал Трауб. - Видимо, надо идти". - Ну что ж, - заставил он себя улыбнуться, - пожалуйста. Если вы настаиваете - не драться же мне с вами. - Благодарю вас, господин майор. Я глубоко признателен вам за то, что вы верно поняли мой долг. Телефона у Либо не было. Была кнопка - зуммер тревоги и сигнал вызова машины из гестапо. Он нажал сигнал вызова машины. Шеф гестапо Крюгер разложил перед Траубом несколько фотографий и сказал: - Это дьявольски интересно, майор. Ну-ка, покажите, кто из этих людей отец Либо? Трауб внимательно посмотрел фотографии: - Вообще-то в этом их сходстве было что-то неуловимое... - Это поразительно. Писатели, писатели, я не устаю восхищаться вами. Нам бы, разведчикам, вашу память. Ну, какой из них? Напрягитесь. Мне это интересно с чисто профессиональной точки зрения. "Нет, здесь его нет, - думал Трауб, - это все фотографии тридцатых годов, судя по костюмам. Что он хочет? Зачем эта игра? Здесь нет Либо. Здесь нет никакого сходства с тем парнем. Пожалуй, я бы заметил хоть какое-нибудь сходство, если б оно было". - Здесь нет Либо. - Какого Либо. - Старшего. - Того, которого вы интервьюировали на баррикадах в Гамбурге? - Да. Именно того. - Как его звали, не помните? - Не помню, право. Просто Либо. Так его звали все. Шеф гестапо сделал ошибку - он не сумел сдержать себя. Сдержись он - и кто знает, как пошли бы дальнейшие события. Отпусти он с извинениями Трауба, поставь он за ним наблюдение, протяни от него связи к Тромпчинскому, Седому, Вихрю - никто не знает, как сложилась бы дальнейшая судьба Кракова. Но он не сдержался. Он ударил Трауба кулаком в губы и закричал: - Сволочь продажная! Сволочь! Не было никакого Либо! Был Боль! А Либо есть только один! Ему была дана фамилия в интернате, понял?! Встать! Отвечай немедленно, сволочь! Откуда к тебе пришла история этого Либо?! Откуда?! Ее знаю здесь один я! Ну?! Когда Трауба унесли в камеру. Либо обратился к шефу с вопросом: - Бригадефюрер, есть ли хоть капля правды в словах Трауба? Шеф гестапо тяжело дышал и вытирал лицо большим платком. - Да, мальчик, - ответил он, - есть. Более того, в его словах - все правда. Но это никак не бросает на тебя тень. Ты - верный сын нации. Ты - не сын врага, ты - сын народа. Вспомни, ты говорил о своем задании кому-нибудь? - Никому, бригадефюрер. - Я верю тебе, сынок. Спасибо тебе, мальчик. Ты очень помог нам. Спасибо. - Моя мать - тоже враг нации? - Я никогда не врал тебе... Я не могу соврать тебе и сейчас - моему брату и товарищу по партии: твоя мать была таким же врагом, как и отец. - Она жива? - Нет, - шеф гестапо посмотрел в стальные, спокойные глаза Либо и повторил: - Нет. После того как ее попытка покушения на жизнь твоего истинного отца, нашего фюрера, сорвалась, она была заключена в концентрационный лагерь. Она имела все возможности быть матерью немца, она могла воспитывать тебя, мальчик. Она бросила тебя и ушла к врагам. Она обрекла тебя на то, что ты был лишен ласки, лишен материнской руки. При попытке к бегству она была убита. Тебя приняли руки фюрера, сынок, и ты всегда чувствовал тепло его рук. - Да, бригадефюрер. - Рейхсфюрер СС знает твою историю, верит тебе и гордится тобой. Мы не можем врать друг другу. Прости меня за эту правду. - Я понимаю. - В твоем сердце шевельнулась жалость? - Жалость? К кому? - Хорошо сказал, сынок, очень хорошо сказал. Если ты захочешь поговорить со мной, приходи в любое время дня и ночи. Мой дом открыт для тебя, мальчик. А сейчас иди, у меня будет много всяческой возни. - Хайль Гитлер! - Хайль Гитлер, сынок, хайль Гитлер! Либо вернулся домой тем же размеренным шагом, каким шел из казармы СС, когда его окликнул Трауб. Он так же спокойно вошел к себе в квартиру, так же зажег свет, поглядев при этом на шторы светомаскировки, убрал со стола две чашки, вымыл их, спрятал в шкаф, потом вымыл ложку, убрал ее, а потом пошел в ванную комнату и там застрелился. Через три дня дело Трауба было отправлено в Берлин, председателю "Имперского народного суда" Фрейслеру. ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО ОТ ПРЕМЬЕРА И.В.СТАЛИНА ПРЕМЬЕР-МИНИСТРУ г-ну У. ЧЕРЧИЛЛЮ Получил вечером Ваше послание. Очень важно использовать наше превосходство против немцев в артиллерии и авиации. В этих видах требуется ясная погода для авиации и отсутствие низких туманов, мешающих артиллерии вести прицельный огонь. Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на Западном фронте. Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всем центральному фронту не позже второй половины января. Можете не сомневаться, что мы сделаем все, что только возможно сделать для того, чтобы оказать содействие нашим славным союзным войскам. ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ Я весьма благодарен Вам за Ваше волнующее послание. Я переслал его генералу Эйзенхауэру только для его личного сведения. Да сопутствует Вашему благородному предприятию полная удача! ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ Когда пишется история войны, то необходимо, анализируя все и всяческие аспекты этой громадной трагедии, строго следовать не за эмоциями, симпатиями или вновь открывшимися мнениями, но за фактами, которые хранятся в документах, газетах, архивах. История может с большой осторожностью принимать как достоверное воспоминания участников эпопеи. С еще большей осторожностью история должна относиться к безапелляционным утверждениям тех людей, которые - волею судеб - были знакомы либо с совокупностью проблем, либо с какими-то, пусть даже значительными, частностями; сплошь и рядом такие люди страдают аберрацией памяти. История обязана называть все имена, перечислять все поражения и победы, не оправдывая одни и не приукрашивая другие. Пимен только потому и остался в веках, что летопись свою вел отрешенно, как бы ни была горька правда. Любая история - это история факта, а если это не так, то начинается своеволие и подтасовка, которая - даже будучи рождена лучшими побуждениями - все равно отомстит неуважительностью современников и презрительной усмешкой потомков. Как только историк становится пристрастным, как только он хочет поярче выписать зло и посильнее воспеть правду, как только историк начинает расставлять свои акценты в исследовании - так сразу же такое писание делается сомнительным упражнением в безответственности. Правда, только правда, вся правда - это великолепная присяга для историка, ибо от его свидетельств зависит не только жизнь одного человека, но воззрение поколений. А воззрение будущих поколений - это такая материализованная сила, которая может или сохранить планету, или разнести ее в тихие, стремительные груды известняковой или гранитной породы, и в подоплеке первого шага к этой трагедий будет усталая мысль того, кто вправе решать: "А ну вас всех к чертовой матери с вашей наивной ложью. Надоело..." Мельников тогда, в госпитале, харкая черными брызгами крови, сказал: - Бородин, ты ж не дитя. Нас можно ругать за жестокость предъявляемых нами требований, но я хотел бы посмотреть, как сложилась бы обстановка без "СМЕРШа" в сорок первом и сорок втором, когда отходили, и в сорок третьем, когда было тоже не сладко, и в сорок четвертом, когда бандеровцы, и в сорок пятом, когда придется заниматься гестаповцами и СС уже в самой Германии. Кому ими придется заниматься? То-то и оно - нам, "СМЕРШу". Для того чтобы политотдел мог верить, мне приходится не верить. - Но здесь ведь совсем другое дело... Это мои люди, я их знаю. И если Вихрь доверяет Ане, значит, у него основания доверять ей. - "Другое дело, другое дело..." Ты ж не дитя, Бородин: деза, составленная гестапо, от нее была? Была. Это раз. - А где два? Два у меня в кармане. Она ушла, она предлагает комбинацию с полковником разведки Бергом. Это тоже не семечки. Так что не загибай пальцы, два - в мою пользу. - Люблю я тебя за нежность характера, Бородин. - Я тебя тоже люблю за нежность характера, не в этом суть вопроса. - И в этом. Я в сорок третьем отпустил одного хитрого типа, "перевербовавшись" к нему. Вернее, как отпустил? Не отпустил, устроил спектакль с побегом. А потом всю его цепь получил и верную связь с его центром. Я их полгода дурил, полгода от них принимал оружие и связных. Может, у тебя таких комбинаций не было? Так я тебе напомню твоего троцкиста из Валенсии, если забыл. - То хитрый тип, то троцкист, а здесь Аня. - Аня, Аня... Что ты заклинания произносишь? Аня Аней, а полковник разведки Берг остается Бергом. - Так что ж ты предлагаешь? - Генштаб о той шифровке, что передали их кодом, молчит? - Молчит. - Это твой единственный козырь. До тех пор, пока ты ничего не получил из Москвы, считай, что ты со мной советовался, а если и дальше будут молчать, в официальном порядке связывайся с Кобцовым, пусть подключается. - Ты же знаешь его... - Ну... - Ты представляешь, что он сразу предложит? - Представляю. А ты диалектику чтишь? - Попробуй не почти. Он сразу дело накрутит. - И правильно сделает, - усмехнулся Мельников. - А что касаемо диалектики - она есть единство противоположностей. Борись. За кем правда, тот и возьмет. - Пока я с ним буду бороться, дело станет. - А что у тебя Вихрь - дитя? Он же серьезный арень. В конце концов, победителей не судят. - Ты что, Кобцова боишься? Мельников пожевал белыми губами, сдержал приступ кашля, от этого лицо его посинело, потом он закрыл глаза, долго приходил в себя, осторожно выдыхая носом и сказал: - Я боюсь только одного: как бы этот самый Берг не переиграл всех наших, и тогда Краков взлетит на воздух, а это будет небывалое свинство, что мы город спасти не смогли. Вот чего я боюсь. Ты же не дитя, ты ж понимаешь. - Я попробую сегодня запросить Генштаб. - Ты их не поставил в известность? - Я сразу приехал к тебе. - А еще говорят, что разведчики и особисты плохо живут. - Мельников с Бородиным живут хорошо. Мельников посмотрел на Бородина воспаленными, блестящими глазами, поманил его пальцем, тот нагнулся; Мельников, зажав рот платком, прошептал: - Разведка, узнай у врачей: скоро мне в ящик, а? - Ты что? - Борода, ты меня только не вздумай успокаивать. Я старый-престарый, битый-перебитый чекист. Ну... Валяй... Попробуй. Я б сбежал, да ведь заразить страшно: они молчат, не говорят мне - открытая форма или безопасный я для окружающих. ...Бородин вернулся через полчаса, сел возле своего друга и долго расправлял халат на галифе, чтоб складок не было. Мельников сказал: - Если б ты пришел резвый и стал меня по руке хлопать, вроде нашего парткома, я б сразу понял - адью! - Они говорят, что выцарапаться можно, - ответил Бородин, - можно, хотя все это зависит от тебя больше, чем от них. - Дурачье. А они все темнили. А мне, если темнят, лучше не жить. Спасибо, Борода. Тогда выцарапаюсь. Одолею проклятую, мать ее так... - Я к тебе завтра приеду. - Если сможешь... - Смогу. И послезавтра приеду. - Слушай, а где твой капитан? - Высоковский? - Да. - В штабе. - Ты его к ним забрось. Со всеми полномочиями. - Не дожидаясь новостей из Москвы? - Ну, погоди день, от силы два. Когда Бородин вернулся к себе, его ждали три новости: первая - приказ Верховного Главнокомандующего о наступлении по всему фронту для помощи западным союзникам в Арденнах; вторая - Ставка наградила всех участников группы "Вихрь" орденом Ленина за операцию "Ракета". А третья новость лежала перед Высоковским: шифровка от Ани, в которой та сообщала, как был арестован Вихрь, как он бежал и что ей об этом побеге говорил полковник Берг. - Ну что ж... - протянул Бородин и начал растирать лоб, - давайте, милый, отправляйтесь к ним. Просто-таки в самое ближайшее время надо лететь. А как поступать - ей-богу, рецептов здесь дать не могу. Станьте дублером Вихря, что ли... Все его связи возьмите на себя. У них там один чистый человек. остался - Коля, на него и ориентируйтесь. У меня такое мнение, что там какая-то липовая, но трагическая путаница. А гадов там нет. Хоть голову мне руби - я в это верю, несмотря на то что объективно там все более чем хреново. Высоковский на связь к Вихрю не вышел. В том месте, где он выбросился с парашютом, была перестрелка, и какой-то человек, видимо раненный, бросился в реку - за ним гнались с собаками. Люди из разведки Седого опросили свидетелей: судя по описанию внешности, этим человеком был капитан Высоковский. _Юстасу_. Благодарим за информацию о Рундштедте. С сыном все в порядке. Справедливы ли слухи о назначении Гиммлера главкомом группы армий "Висла"? _Центр_. _Центр_. Благодарю за сообщение о сыне. Прошу информировать впредь.. Никаких данных о назначении Гиммлера главкомом группы армий "Висла" не имею. _Юстас_. _Юстасу_. Кто в рейхе занимается проблемой охраны тайны производства торпед для ВМФ новейших образцов? _Центр_. _Центр_. В связи с введением режима "особой секретности" перед началом наступления на Западном фронте выяснение такого рода вопроса связано с особой сложностью. _Юстас_. _Юстасу_. Мы понимаем все сложности, связанные с выполнением этого задания. _Центр_. _Центр_. После разгрома абвера адмирала Канариса, который занимался вопросами военного контршпионажа, охрану тайны производства торпед для ВМФ курирует разведка люфтваффе (Геринг) и местные отделы IV отдела РСХА (гестапо, Мюллер). По непроверенным данным, завод торпед расположен в районе Бремена. Шеф бременского отделения гестапо - СС бригаде-фюрер Шлегель. Часть материалов, которыми вы интересовались - о преступлениях нацистов, - достал, готов передать надежному связнику. Как сын? _Юстас_. _Юстасу_. Связь получите 15 января 1945 года в обычном месте в 23.45. Пароль и отзыв - прежние. _Центр_. ЧЕЛОВЕК СО СПЕЦИАЛЬНОСТЬЮ Неделю Берг выжидал, что даст арденнское наступление. Если бы продвижение Модели и фон Рундштедта было стремительным и успешным, если бы он, грамотный военный разведчик, понял, что наступил действительно тот самый перелом в войне, о котором трубил Геббельс, тогда, решил он для себя, Коля и Вихрь будут переданы им гестапо. Берг понимал, что это, конечно же, рискованно со всех точек зрения. Но он устал, смертельно устал в своей игре и поэтому временами стал поддаваться не разуму, но чувству. Все определилось окончательно, когда после победных кинохроник, в которых были показаны пленные янки и смеющиеся немецкие "панциргренадирен", после ликующих речей Геббельса и Штрайхера Бергу попалось обращение Моделя к своим войскам, где он писал: "Нам удалось расстроить запланированное противником наступление на нашу родину". Этого для Берга оказалось достаточным, чтобы разум подсказал ему: последняя попытка сорвалась. Это было наступление отчаяния, но не силы. Этого еще не поняли солдаты, полковник Берг это понял. И сразу вызвал своего агента, которому была присвоена кличка Отто. Этим агентом был Коля. - Вот что, - сказал Берг, когда они вышли на улицу, - передайте своему шефу, чтобы он не появлялся в городе. Его фотография есть в гестапо, его очень ищут, равно как и вашу радистку. - Откуда у гестапо может быть фотография моего шефа? - удивился Коля. Берг быстро глянул на него и понял - все понял: он достаточно долго работал в контрразведке против русских, чтобы уяснить то положение, в котором очутился шеф русской группы. - Устройте мне встречу с вашим шефом, - сказал он. Берг рещил, что, побеседовав с глазу на глаз, он укрепит свои позиции на будущее - разведчики понимают великое умение продавать и покупать тайны друг друга. - Хорошо, - сказал Коля. - Устрою. - Теперь дальше... Мы получили кое-какие данные о том, что ваши готовят наступление. Вы не в курсе? - Нет. - Вы передали своим данные о защитном вале по Висле - Одеру? - А что? - Ничего. Интересуюсь. Как вышли снимки? - Снимки получились хорошие. - Не сердитесь на меня, но в данном случае положитесь на мой опыт: эти снимки надо переправить вашим. По радио такие сведения выглядят иначе. - Вы что, хотите предложить свою кандидатуру для перехода линии фронта? - Скажите, подозрительность - национальная черта русского характера или благоприобретенная? - хмуро спросил Берг. - Вы имеете в виду бдительность, по-видимому, - улыбнулся Коля. - Нет, я имею в виду подозрительность, именно подозрительность. Коля остановился и сказал: - Полковник, вы не замечали, как приятно скрипит снег под ногами? - Что, что?! - Ничего, - ответил Коля, - просто я впервые за всю войну заметил, как это прекрасно, когда снег скрипит под ногами. - У вас плохо с обувью? Я могу выдать сапоги. Коля снова улыбнулся. - Нет, - ответил он, - сапоги у меня хорошие. Спасибо. - Чему смеетесь? - Просто так... Это у меня иногда бывает. - Сколько вам лет? - У нас год войны засчитывают за три. - Мало. - Сколько бы вы предложили? - Год за столетие. - Полковник, мне нужен Краух, - сказал Коля внезапно. Полквартала они прошли молча. Город, словно чувствуя нечто приближающееся, был затаенным, бело-черным, как в трауре. - Это сложно. - Я понимаю. - Когда он вам нужен? - Он мне нужен сейчас. - Это сложно... - Откуда у вас данные о том, что мы готовим наступление? - То есть? - Что это: авиаразведка, тактическая разведка или это данные из центра? - Данным из центра я приучил себя не очень-то верить. - Почему? - Фантазеров много. И потом, они все переворачивают с ног на голову: как решит фюрер, как он оценит объективные данные, так и будет считаться всеми остальными. - Это хорошо... - Да? - Конечно. - Очень хорошо... Из-за этого "хорошо" вы сейчас в Кракове и я работаю на вас. - Даже если б фюрер не ставил данные с ног на голову, все равно мы были б здесь... - Вы - тактичный человек. - Потому что не сказал о вас? - Конечно. - Все равно подумал, - сказал Коля. - Если по правде... - Знаете, высшая тактичность заключается в том, чтобы говорить не все, о чем думаешь. - Это - тактичность современности. Мы хотим, чтобы в будущем высшая тактичность человека заключалась как раз в ином: что думаешь, то и говоришь. - Этого же хотел Христос. - У Христа не было государства и армии - такой, как у нас. - Занятно... Государство и армия во имя того, чтобы все люди говорили друг другу только то, что думают... - У вас есть братья? - Нет. - А сестры? - Нет. - У меня тоже. Поэтому я особенно точно представляю себе, какими должны быть отношения между братьями. - Боже мой, какие же вы все мечтатели... - Нам об этом уже говорили. - Кто? - Был такой английский писатель Герберт Уэллс. - Когда я увижу вашего шефа? - Завтра утром. Первый вопрос, который Вихрь задал Бергу, был о Траубе. - Это для меня новость, - ответил полковник. - Я ничего об этом не знал. - Как узнать подробности? - Это невозможно. Гестапо нас к себе не пускает. - Что можно сделать? - Ничего. - Как ему помочь? - Вам хочется достать с неба луну? Я не берусь выполнить это желание. Оставим Трауба, хотя мне его жаль - талантливый журналист. Вернемся к нашим делам. Я просил Отто передать вам, чтобы вы не появлялись в городе, товарищ Попко... Вихрь медленно потушил сигарету и сказал: - А вы говорите, что вас до гестапо не допускают. - Первый раз вы со мной откровенны. - Третий. Не в этом дело. - А в чем же? - Сейчас - в Траубе и Краухе. - Нет. В вас. - Да? - Да. Вы понимаете, что будет с вами, если папка из гестапо попадет к вашим? Вас дезавуируют. Разве нет? Тем более что вы скрывали это от своих сотрудников - даже Отто об этом не знает. - Мое командование узнает об этом, полковник. Не будьте моим опекуном, пожалуйста. У вас не вышло с Мухой, не выйдет и со мной. Я ж знаю вас по Мухе: я его расстрелял - теперь нет смысла скрывать. Но это прошлое, так что не удивляйтесь: у вас свои козыри, у меня свои. Мои - сильнее. Помогите с Краухом. - Вы связывались с Центром? - Нет. - Очень хорошо, что вы ответили мне правду, - от вас был только один короткий перехват. Так что меняйте точку, она засечена. - Где? - Точно сказать не могу, но где-то к северо-западу от Кракова, километрах в тридцати. "Верно, - отметил для себя Вихрь, - охотничий домик как раз там. Но ведь Аня не могла выходить на связь сама. В чем дело?" - Это не наши люди, - сказал Вихрь, - тем не менее спасибо, учтем. Видимо, это партизаны или накладки вашей системы. - Последнее исключите. "А может, какое несчастье с Аней?! - вдруг мелькнуло у Вихря. - Девочка там одна! Короткая связь! Может, ее взяли там случайно?" - Вы убеждены? - спросил Вихрь, закуривая. - Ваш аппарат в этом смысле безгрешен? Был сеанс? - Был. - С Центром я свяжусь сегодня же. Завтра я или мои люди передадут все относящееся к вам. - Хорошо. - Когда вы продумаете операцию с Краухом? - К завтрашнему дню я что-нибудь надумаю. Отто будет знать. Он вам скажет... С Краухом надо сделать все так, чтобы было просто, без мудрствований... Видимо, на мудрствование у вас нет времени... Я попробую что-нибудь подсказать... - Хорошо. - До завтра. "Может быть, Трауб показал на Тромпчинского? - ужаснулся Вихрь. - А тот привел их на явку в лес? Нет. Этого не могло быть. Тромпчинский никогда не сделает этого. Тромпчинский - железный человек, его не сломить. В городе его нет - надо срочно ехать за город, предупредить, чтобы он скрывался, и забирать Анюту. У Седого есть запасные квартиры". Когда Вихрь рывком отворил дверь охотничьего домика, Аня поднялась и сказала Тромпчинскому, который стоял за спиной Вихря: - Подожди. - Нет времени, Аня, - сказал Вихрь, - обо всем - после. - Пусть он выйдет, - снова сказала Аня, и Вихрь увидел в ее руке парабеллум. - Выйди, Юзеф. _Бородину_. То, что передала Аня, - правда. Я был в гестапо. Для того чтобы бежать, дал согласие на перевербовку. Завтра даю очную ставку Ане и Бергу. Прошу санкционировать продолжение работы, которая вступила в решающую фазу. Спасение Кракова - гарантирую. Был, есть и останусь большевиком. Прошу принять данные на Берга, сообщенные им Коле... И в самом конце: Штаб гитлеровцев получил данные о передвижениях на нашем фронте, которые расцениваются Бергом как подготовка к возможному наступлению. Примите меры. Связь прерываю. Выйду сегодня ночью. _Вихрь_. Кобцов вернул шифровку, покрутил головой, хмыкнул и сказал: - Ссучились - очевидное дело... В этом случае мой хозяин не колебался бы в оценке всей этой катавасии. - А ты? - спросил Бородин. - Как ты? - Я себя от хозяина не отделяю. - Знаешь, - медленно ответил Бородин, - я старался себя никогда не отделять от нашего дела, а в открытом афишировании своей персональной преданности руководителям есть доля определенной нескромности. Не находишь? - Не нахожу. - Ну, это твое дело, - сказал Бородин. - Именно. - Давай будем связываться по начальству. - Это верно. Что им говорить? - Как предлагаешь? - А ты? - Мы ж с тобой не в прятки играем. - Хорошая игра, между прочим. Иногда - не грех. - Тоже справедливо. Только там, - Бородин кивнул головой на шифровку, - люди. Им не до пряток - с нами. Они в прятки с теми играют. - Слова, слова, - поморщился Кобцов, - до чего ж я не люблю эти самые ваши высокие слова... Люди! Люди, понимаешь, порождение крокодилов. - Это хорошо, что ты классику чтишь. Только за людьми Вихря - дело. Спасение Кракова. И мы с тобой за это дело отвечаем в равной степени. Или нет? Я готов немедля отправить им радиограмму: пусть идут через фронт к тебе на проверку. - Не лишено резона. - Вот так, да? - Именно. - Хорошо. Сейчас я составлю две радиограммы. Первая: немедленно переходите линию фронта в таком-то квадрате - детали мы с тобой согласуем, где их пропустить. А вторую я составлю иначе. Я ее составлю так: обеспечьте выполнение поставленной перед вами задачи по спасению Кракова. Какую ты завизируешь, ту я и отправлю. Только подошьем к делу обе. Ладно? Чтобы, когда Краков взлетит на воздух, мы с тобой давали объяснение вдвоем. Ну как? Кобцов достал пачку "Герцеговины Флор", открыл ее, предложил Бородину, и они оба закурили, не сводя глаз друг с друга. "Ничего, ничего, пусть повертится, - думал Бородин, глубоко затягиваясь. - Иначе нельзя. А то он в сторонке, он бдит, а я доверчивый агнец". Кобцов размышлял иначе: "Вот сволочь, а? Переиграл. Если я приму его предложение - любое из двух, тогда он меня с собой повяжет напрочь. Конечно, если немец Краков дернет, мне головы не сносить. Правда, нюансик один есть: если я Вихря вызову сюда на проверку, выходит, я оголил тыл. А если он перевербован гестапо и там всю операцию гробанет, тогда будет отвечать Бородин". - Слушай, товарищ полковник, - сказал Кобцов, глубоко затягиваясь, - а какого черта, собственно, мы с тобой всю эту ерундистику с бюрократией разводим? Руководство учит нас доверять человеку. Неужто ты думаешь, что я могу тебе хоть в самой малости не доверять? Принимай решение, и все. - Уходишь, значит... - Я? - Нет, зайчик. - Вот странный ты какой человек. Ты ко мне пришел посоветоваться, так? - Точно. - Ну, я тебе и советую: поступай, как тебе подсказывает твоя революционная сознательность. - А тебе что подсказывает твоя революционная сознательность? - Она мне подсказывает верить тебе. Персонально тебе. Ты за своих людей в ответе, правда? Тебе и вера. Бородин поехал к Мельникову. Тот выслушал его, прочитал обе радиограммы и написал на уголке той, что предлагала Вихрю продолжать работу: "Я - за. Начальник "СМЕРШа" фронта полковник Мельников". - Только Кобцову покажи, а то он уж, наверное, на тебя строчит телегу. И передай ему: полковника Берга, если он действительно под той фамилией работал в Москве, что передал Вихрь, я знал. Я с ним даже пил на приемах в Леонтьевском переулке, у них в посольстве. По внешнему описанию твоего Вихря - это он. Это очень серьезно, очень перспективно. Тут есть куда нити протягивать, тут можно в Берлин нити протянуть или куда подальше. Война-то к концу идет, вперед надо думать... Вернувшись в штаб, Бородин сел писать рапорт маршалу о том, что в Кракове действует группа разведки Генерального штаба, которой дано задание сохранить город от полного уничтожения. Бородин в своем рапорте докладывал, что, видимо, тот риск, на который пошел' командующий, решивший не замыкать кольцо окружения, с тем чтобы не вести уличные бои, и запретивший артиллерийский обстрел Кракова, полностью оправдан и что он, Бородин, принимает на себя всю меру ответственности за работу группы "Вихрь", поклявшейся взрыва города не допустить... Краух отворил дверцу, тяжело сея в автомобиль, поздоровался с Аппелем и сказал: - В гестапо. - Слушаюсь, господин полковник. - Что у вас сзади за мешки? - Это не мешки, господин полковник. - А что это? - Там канистры, они прикрыты сверху мешковиной. - А багажник для чего? - В багажнике масло и баллоны. Я люблю запасаться всем впрок, господин полковник. - Это хорошая черта, но важно, чтобы в машине не воняло. - О нет, нет, господин полковник. - Аппель посмотрел на счетчик и сказал: - Вы не позволите мне заехать на заправочный пункт? - Раньше не могли? - Прошу простить, господин полковник, не мог. - Это далеко? - Нет, нет, пять минут, господин полковник. - Ну, поезжайте же, - поморщился Краух. - А где мой личный шофер? - Текущий ремонт, господин полковник. Аппель нажал на акселератор сразу, как только машина миновала контрольный пункт. Эсэсовцы на КПП вытянулись, откозыряв Крауху. Тот ответил им, чуть приподняв левую руку. Опустив руку, Краух почувствовал, как что-то уперлось ему в затылок. Он чуть обернулся. Сзади сидел человек в немецкой военной форме без погон, упершись дулом пистолета ему в затылок. - Что это за фокусы? - спросил Краух. - Это не фокусы, - ответил Коля, стягивая с колен мешковину, - благодарите Бога, для вас война кончилась, Краух. Берг точно сообщил Вихрю расположение контрольных постов вокруг города. Коля точно рассчитал время и место. Аппель вывез Крауха точно через тот КПП, который вел к Седому - на конспиративную явку в Кышлицах... Краух ползал по полу темного погреба, куда его привезли, и кричал: - Я инженер, я инженер, а не военный! Не убивайте меня, я молю вас, не убивайте меня! Коля сказал: - Тише, пожалуйста. Вас никто не собирается убивать. - Вы немец, да? Скажите мне, что вы немец. Я ведь слышу - вы немец! Зачем все это?! Молю вас! - Я русский, - ответил Коля, - не кричите же, честное слово... Ну, успокойтесь, право, успокойтесь. Вы мне нужны живым. Вы будете жить, если передадите мне схему минирования Кракова, способы уничтожения города, время и возможность предотвращения взрыва. - Хорошо, хорошо, я все сделаю, я привезу вам схемы, все схемы... - Нет. Вы нарисуете эти схемы сейчас. - Но вы не убьете меня потом? Имейте в виду, я знаю схемы уничтожения Праги - это я делал, я один знаю все! Больше не знает никто. Я инженер, мне приказывали, я ненавижу Гитлера! Я инженер! Коля усмехнулся и спросил: - Словом, человек со специальностью, да? - Да, да! Вы правы, я человек со специальностью! С гражданской специальностью! Я умею строить, я - созидатель... Эти проклятые фашисты заставляли меня разрушать... Это они, они! Я мечтал строить, только строить... - Ну, договорились: рисуйте схемы Кракова и Праги. Вы нам нужны живым. Перестаньте только, прошу вас, так трястись. Вы же офицер, господин Краух. Как и посоветовал Берг, группа прикрытия из разведки Седого отогнала машину Аппеля на проселок и там имитировала взрыв противотанковой мины. А поскольку в багажнике у Аппеля было пять канистр с бензином, машина вспыхнула, словно сухой хворост. А в ней - трупы двух предателей из полиции, расстрелянных за день до этого по решению подполья. Следовательно, гестапо не переполошится и не станет лихорадочно менять схему приводов для взрыва Кракова - оснований для такой подстраховки маскарад со взорванной машиной Крауха не давал. Так, во всяком случае, считал Вихрь. ЖИВИ, НО ПОМНИ! Штирлиц посмотрел на часы: 23.30. Пятнадцать минут еще оставалось в запасе. Он приехал в Ванзее загодя, погулял, осмотрелся, вышел из машины и неторопливо пошел к маленькой пивной, где через пятнадцать минут его встретит связник. Он передаст ему документы, за хранение которых полагается гильотина, но, прежде чем ласкающее острие стали обрушится на шею, предстоят сутки страшных, нечеловеческих пыток, оттого что на бумагах стоит гриф: "Документ государственной важности. Строго секретно". Штирлиц шел на встречу, и его молотил озноб, но не из-за того, что он явственно и как бы отстраненно представлял себе тот ужас, который ждет его в случае провала, а потому, что сегодня, проснувшись еще затемно, он подумал: "А что, если мне сделают подарок? Что, если сюда пришлют сына?" Он понимал, что это невозможно, он отдавал себе отчет в том, что краковская случайность была немыслимой, единственной, неповторимой; он все понимал, но желание увидеть Санечку, Колю, Андрюшу Гришанчикова жило в нем помимо логики. "Я устал, - сказал себе Штирлиц, - шок с Саней был слишком сильным. Я никогда не знал отцовства, я жил один, и мне было легко, потому что я отвечал за себя. Это совсем не страшно - отвечать за себя одного. Нет ничего тяжелее ответственности за дитя. Тяжелее, потому что я знаю, что сейчас грозит моему сыну и миллионам наших детей. Ответственность будет прекрасной и доброй, когда не станет Гитлера. Тогда будут свои трудности, и они будут казаться родителям неразрешимыми, но это неверно, они сами, и никто другой, будут виноваты в той неразрешимости; придут иные времена, и напишут слова других песен, только б не было гитлеров, только б не было ужаса, в котором я жил... И живу... Если я передам через связника, чтобы Санечку отправили домой, его смогут вывезти из Кракова - у них же надежная связь с партизанами. Он войдет в квартиру, и обнимет мать, и будет стоять подле нее неподвижно в темной прихожей, долго-долго будет стоять он подле нее, и глаза его будут закрыты, и он, наверное, будет видеть меня, а может быть, он не сможет меня видеть: это немыслимо - представить себе отца в черном мундире с крестами... А потом он узнает, что это по моей просьбе его отвезли в тыл, что по моей просьбе его принудили бросить друзей, что по моей просьбе его лишили права убивать гитлеров... Разве он простит мне это? Он не простит этого мне. А я прощу себе, если он будет..: Нет, я не имею права разрешать себе думать об этом. С ним ничего, ничего, ничего не случится. Ему сейчас почти столько же лет, сколько было мне, когда я уходил из Владивостока, а ведь это было совсем недавно, и я тогда был совсем молодым, а сейчас мне сорок пять и я устал, как самый последний старик, и поэтому в голову мне лезет ерунда, бабья, истеричная ерунда... А может, это не ерунда? Может быть, об этом думают все отцы, а ты никогда раньше не был отцом, ты был Исаевым, а когда-то раньше, когда был жив папа, ты был Владимировым, а потом ты стал Штирлицем, будь трижды неладно это проклятое имя... О Господи, скорее бы он пришел... А что, если не "он"? Придет "она". А я так боюсь за "них" после гибели Ингрид... Ведь ее отец тоже мог бы запретить ей бороться с Гитлером, и она была бы жива, и была бы графиней Боден Граузе, и затаилась бы где-нибудь в Баварии, и миновала бы ее чаша ужаса. А старик и сам погиб, и не запретил ей стать тем, кем она стала, погибнув... Нельзя мне об этом думать. Сил не хватит, и я сорвусь. А если я сорвусь, они станут отрабатывать все мои связи, и выйдут на Санечку, и устроят нам очную ставку, а они умеют делать это..." Через десять минут Штирлиц встретит связника. Через тридцать два часа документы, переданные им, будут отправлены для исследования - они это заслуживали, ибо обращены были к памяти поколений. "Рейхсфюрер СС. Полевая ставка N 1397/42. 3 экземпляра. 2-й экземпляр. Д-ру Зигмунду Рашеру, Мюнхен, Трогерштрассе, 56. Секретный документ государственной важности. Дорогой Рашер! Ваш доклад об опытах по переохлаждению людей я прочел с большим интересом. Обер-штурмбанфюрер СС Зиверс должен представить Вам возможность осуществить Ваши идеи в близких нам институтах. Людей, которые все еще отвергают эти опыты над пленными, предпочитая, чтобы из-за этого доблестные германские солдаты умирали от последствий переохлаждения, я рассматриваю как предателей и государственных изменников, и я не остановлюсь перед тем, чтобы назвать имена этих господ в соответствующих инстанциях. Я уполномочиваю Вас сообщить о моем мнении на этот счет соответствующим органам. Держите меня впредь в курсе дела по поводу опытов. Хайль Гитлер! Ваш _Г.Гиммлер_". "_Рейхсфюрер!_ Мы имеем обширную коллекцию черепов почти всех рас и народов. Лишь черепов евреев наука имеет в своем распоряжении очень немного, и поэтому их исследование не может дать надежных результатов. Война на Востоке дает нам теперь возможность устранить этот недостаток. Практическое проведение беспрепятственного получения и отбора черепного материала наиболее целесообразно осуществить в форме указания вермахту о немедленной передаче всех еврейско-большевистских комиссаров живьем полевой полиции. Полевая полиция в свою очередь получает специальное указание непрерывно сообщать определенному учреждению о наличии и местопребывании этих пленных евреев и как следует охранять их до прибытия специального уполномоченного. Уполномоченный по обеспечению материала (молодой врач из вермахта или даже полевой полиции или студент-медик, снабженный легковым автомобилем с шофером) должен произвести заранее установленную серию фотографических снимков и антропологических измерений и по возможности установить происхождение, дату рождения и другие личные данные. После произведенного затем умерщвления еврея, голова которого повреждаться не должна, он отделяет голову от туловища и посылает ее к месту назначения в специально для этой цели изготовленной и хорошо закрывающейся жестяной банке, наполненной консервирующей жидкостью. На основании изучения фотографий, размеров и прочих данных головы и, наконец, черепа там могут затем начаться сравнительные анатомические исследования, исследования расовой принадлежности, патологических явлений формы черепа, формы и объема мозга и многого другого. Наиболее подходящим местом для сохранения и изучения приобретенного таким образом черепного материала мог бы быть в соответствии со своим назначением и задачами новый Страсбургский имперский университет. Хайль Гитлер! Ваш _Август Хирт_". "Д-р Гросс. Управление расовой политики. Секретный документ государственной важности. _Некоторые соображения об обращении с лицами ненемецкой национальности на Востоке_. При обращении с лицами ненемецкой национальности на Востоке мы должны проводить политику, заключающуюся в том, чтобы как можно больше выделять отдельные народности, т. е. наряду с поляками и евреями выделять украинцев, белорусов, гуралов, лемков и кашубов. Я надеюсь, что понятие о евреях целиком изгладится из памяти людей. В несколько более отдаленные сроки на нашей территории должно стать возможным исчезновение украинцев, гуралов и лемков как народов. То, что сказано в отношении этих национальных групп, относится в соответственно больших масштабах также и к полякам. Принципиальным вопросом при разрешении всех этих проблем является вопрос об обучении и тем самым вопрос отбора и фильтрации молодежи. Для ненемецкого населения на Востоке не должно быть никаких других школ, кроме четырехклассной начальной школы. Начальная школа должна ставить своей целью обучение учащихся только счету максимум до 500 и умению расписаться, а также распространение учения о том, что подчинение немцам, честность, .прилежание и послушание являются божьей заповедью. Умение читать я считаю необязательным. Кроме начальной школы, на Востоке вообще не должно быть никаких школ. После осуществления этих мероприятий в течение ближайших десяти лет население генерал-губернаторства будет состоять из оставшихся местных жителей, признанных неполноценными. Это население будет служить источником рабочей силы, поставлять Германии ежегодно сезонных рабочих и рабочих для производства особых работ (строительство дорог, каменоломни). При отсутствии собственной культуры это население будет призвано под строгим последовательным и справедливым руководством германского народа работать над созданием вечных памятников культуры и архитектуры Германии и, может быть, благодаря этому окажется возможным выполнить эти работы, поскольку дело касается работ огромных масштабов. Прокуратура при народной судебной палате. Дело N31301/44 Фрау Нейбауэр, Кельн, Бетховен-штрассе, 7. Счет по делу Густава Нейбауэра, обвиняемого в разложении вооруженных сил. N п/п Наименование расхода и его Стоимость Подлежит оплате марок .... основание ................. в марках ................ пфеннигов Пошлина с приговора о смертной казни - 300 Почтовые сборы, согласно $72 закона о судебных издержках 2-70 Плата адвокату Альсдорфу, прож, Берлин-Лихтерфельде/Ост., Гертнерштрассе, 10а - 81-60 Расходы на содержание под стражей, согласно $72 закона о судебных издержках: за время предварительного заключения с 24.12.43 по 28.3.44, всего за 96 дней по 1 марке 50 пфеннигов - 144 за время после вынесения приговора до его исполнения с 29.3.44 по 8,5.44, всего за 40 дней по 1 марке 50 пфеннигов - 60 Стоимость приведения приговора в исполнение: а) Приведение приговора в исполнение - 158-18 Плюс почтовые расходы по пересылке счета - 12 Итого - 766-80. _Юстасу._ Информация получена. Мы понимаем, как вам тяжело. Берегите себя. _Центр._ Штирлиц заплакал. Он отчего-то вспомнил весну двадцать первого года, свою первую командировку за кордон по делу похищенных из Гохрана бриллиантов диктатуры пролетариата; вспомнил тихий, красивый Таллинн, лицо Лиды Боссе и ее вопрос: "А вы мне на прощание скажете - "Товарищ, береги себя"?" И он услышал свой ответ ей: "Обязательно". Он тогда ответил усмешливо, он ведь молодой был тогда, моложе своего сына - на семь месяцев и три дня. КАЖДОМУ - СВОЕ После того как Аппель и Крыся вместе с Краухом и тремя разведчиками Седого были переправлены в горы, к партизанам, - на встречу с передовыми частями Красной Армии, - на запасной явке Седого в погребе собрались Коля, Вихрь, Аня, Тромпчинский и Берг. _Вихрь_. Аня, хочешь спросить полковника обо мне? _Аня_. Не надо. Я получила все от Бородина. Это важнее. _Вихрь_. Спроси. _Берг_. Девочка, я иначе не мог. _Вихрь_. Почему? _Берг_. Потому, что тогда я играл всерьез. _Коля_. Ложная вербовка? _Берг_. Да. _Вихрь_. Когда вы от нее отказались? _Берг_. Когда понял неизбежность конца. Врать про мою оппозиционность режиму с самого начала не буду, это недостойно. Я был за режим до тех пор, пока не понял его обреченности. _Аня_. Вы знаете, что такое ненавидеть? _Берг_. Я никогда не знал ненависти. Я всегда выполнял свой долг. _Вихрь_. Аня, полковник помогает нам честно. Это проверено. _Берг_. Что ж... Я могу ее понять. _Коля_. Только понять? _Берг_. Понять - значит оправдать. _Вихрь_. Время! Берг, вы уходите со своими. Вас найдет человек, который даст вам половинку вот этой вашей фотографии. Возвращаю вам половинку вашего семейства. Дети остаются у вас, а сами вы - у меня. _Берг_. Вы сохраняете юмор. Это великолепно. _Вихрь_. До свидания, Берг. _Берг_. Господа, как разведчик, я должен сказать, что восхищен вашей работой. Вам помогал Бог. До свидания. - Он обернулся к Коле: - Отто, мне подождать вас здесь или выйти? _Коля_. Подождите здесь. _Вихрь_. Коля, ну-ка отойдем... _Коля_. Иду. _Вихрь_. Коленька, он тебе уже выдал документы? _Коля_. Да. Я откомандирован командованием группы армий "А" в штаб РОА, к Власову, в Прагу. _Вихрь_. Коленька, держись, братишка. Слова банальные, но иначе не скажешь... _Коля_. Спасибо тебе, Вихрь. _Вихрь_. Это за что? _Коля_. Просто так. _Вихрь_. И тебе спасибо. Все помнишь? _Коля_. Каждую субботу с девяти до десяти возле входа в отель "Адлон" меня будет ждать связь. _Вихрь_. Человек с двумя кульками хрустящей картошки. Пароль... _Коля_. Я все помню. _Вихрь_. Если что - уходи через фронт... _Коля_. Если что - скажи маме про... отца... _Вихрь_. Все будет, как надо. Ты сам скажешь ей. _Коля_. Ну, давай. _Вихрь_. Счастливо, Коленька. До встречи... _Коля_. Счастливо, Ветерок... До встречи... - Аня... - Да? - Девочка, ты уйдешь на конспиративную квартиру Палека. - Нет. - Что? - Никуда я от вас не уйду. - Родная, давай не будем устраивать кино с приказами. Я не стану вращать глазами и шептать: "Я тебе приказываю". Анечка, я просто тебя прошу. - А я вас прошу. - Ты почему меня называешь на "вы"? - Потому, что я вас люблю. - Неловко, они нас ждут... - Ну и пусть... - Анечка, курносый мой человечек... Ты уйдешь... - Знаете, я вот часто думаю: мы такие красивые слова научились говорить, а все равно обижаем друг друга. Обидеть очень легко. В мыслях, усмешкой, взглядом. А особенно легко мужчине обидеть женщину. - О чем ты? - О том, что мне просто не для кого жить, если я останусь одна. - Я вернусь. Мы все вернемся, о чем ты? Мы встретим наши танки и вернемся. - Война - это ж не расписание поездов. - Ну вот что... - Я никуда от вас не уйду. Я, как собака, пойду за вами. Хотите - можете пристрелить. - Как мне доказать тебе, что это нелепо? - Очень просто. - Ну? - Взять меня с собой. Вихрь отошел к Седому и сказал: - Товарищи, прошу всех сверить часы. Завтра мы увидим наших. В два часа ночи... Нам поставлена задача нарушить кабель взрыва Кракова. В одиннадцать часов вечера, когда по шоссе от Кракова отступали войска немцев, в трестах метрах от них на снежном поле, в маскировочных халатах, работали Вихрь, Аня, Тромпчинский, Седой и его люди. Они долбили мерзлую землю и оттаскивали ее в белых мешках в лес. Они продирались сквозь окровавленную, ледяную, коричневую, острую землю к тому кабелю, в котором была смерть Кракова. Шурф становился с каждым часом все шире и глубже, и вот руки Вихря тронули бронированный кабель. Вихрь лег на спину и увидел небо, а в небе, среди звезд, совсем рядом с собой бледное лицо Ани. - Все в порядке, девочка, - сказал он, - здесь. Давайте шашку, братцы, будем рвать. Вот он - кабель. "ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО ОТ ПРЕМЬЕРА И.В.СТАЛИНА ПРЕЗИДЕНТУ г-ну Ф. РУЗВЕЛЬТУ ...После четырех дней наступательных операций на советско-германском фронте я имею теперь возможность сообщить Вам, что, несмотря на неблагоприятную погоду, наступление советских войск развертывается удовлетворительно. Весь центральный фронт, от Карпат до Балтийского моря, находится в движении на запад. Хотя немцы сопротивляются отчаянно, они все же вынуждены отступать. Не сомневаюсь, что немцам придется разбросать свои резервы между двумя фронтами, в результате чего они будут вынуждены отказаться от наступления на западном фронте. Я рад, что это обстоятельство облегчит положение союзных войск и ускорит подготовку намеченного генералом Эйзенхауэром наступления. Что касается советских войск, то можете не сомневаться, что они, несмотря на имеющиеся трудности, сделают все возможное для того, чтобы предпринятый ими удар по немцам оказался максимально эффективным". В форте Пастерник раздался телефонный звонок из полевого штаба, покинувшего Краков еще вчера. - Либенштейн, - прокричал Крюгер, - рвите к черту этот вшивый город, войска уже прошли! Либенштейн приказал эсэсовцам из охраны: - Заводите машины, уезжаем! Он подошел к большим черно-красным кнопкам и, глубоко вздохнув, нажал их. Чуть присел, ожидая взрыва. Взрыва не было. Либенштейн открыл глаза и медленно выдохнул воздух. Он снова нажал на кнопки, и снова взрыва не последовало. Зазвонил телефон. - Ну?! - орал шеф гестапо. - Что вы там тянете?! - Я нажимал на кнопки. Взрыва нет. - Что?! Вы с ума сошли! - Бригадефюрер... - Берите охрану, у вас там сто человек СС, и пройдите по всему кабелю! По всему! Ясно вам?! ЛИЧНО И СТРОГО СЕКРЕТНО ДЛЯ МАРШАЛА СТАЛИНА ОТ ПРЕЗИДЕНТА РУЗВЕЛЬТА ...Подвиги, совершенные Вашими героическими воинами раньше, и эффективность, которую они уже продемонстрировали в этом наступлении, дают все основания надеяться на скорые успехи наших войск на обоих фронтах. Время, необходимое для того, чтобы заставить капитулировать наших варварских противников, будет резко сокращено умелой координацией наших совместных усилий... ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ г-на ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ ...От имени Правительства Его Величества и от всей души я хочу выразить Вам нашу благодарность и принести поздравления по случаю того гигантского наступления, которое Вы начали на восточном фронте. Реакция Гитлера на сообщение о стремительном прорыве русских войск маршалов Жукова и Конева была неожиданной. Это сообщение фюреру передали во время обеда: если дела этого требовали, Гитлер прерывал обед. По прежним временам Гитлер наверняка выскочил бы из-за стола и отправился в соседнюю комнату - к военным. Но - и это было главное, что поразило Бормана, - Гитлер только чуть согнулся над тарелкой, мгновение сидел, как бы замерев, а потом отодвинул вареную свеклу с луком и попросил: - Очень хочется кофе... Занятная деталь - мой пес Блонди тоже вегетарианец, я наблюдаю за ним довольно долго. Видимо, это разумно, раз животные своим инстинктом дошли до этого. Когда подали кофе, Гитлер отпил маленький глоток и чуть улыбнулся: - Помню, как-то я поехал в лагерь молодежи "Арбайтсдинст". Меня окружили бронзоволицые, развитые, прекрасно сложенные молодые люди. И я подумал: какая же глупость происходит в нашем кино! Продюсеры подбирают себе на главные роли кретинов - сморщенных, горбатых, некрасивых мужчин. Неужели Германия бедна героями? Разве молодые люди из этого лагеря не могут стать звездами экрана? Специфика работы с актером? Я не знаю большего абсурда, чем эта отговорка! Конечно, это будет смелый эксперимент, если в кино пойдут сами герои из жизни: с фронта, из трудовых лагерей, от машин. Бояться критики?! Дайте десяти критикам написать в десяти газетах об одной и той же вещи, и вы решите, что каждый из них писал о чем-то другом. Критика - самовыражение неудачников. Как они травили Вебера! Или "Кармен" великого Визе? Критики сдохли и забыты, а Визе жив! Именно всяческие критики и толкователи придумали бредовую идею о том, что Иисус - еврей. Иисус - сын римского легионера! Мать его могла еще, да и то с большой натяжкой, быть еврейкой. Какой же Иисус еврей, когда он всю жизнь боролся против материализма?! А материализм - это евреи, и только евреи. Они все сотканы из эгоизма! И этот эгоизм, въевшийся в их плоть и кровь, не позволяет им рисковать в борьбе за жизнь, они дают убивать себя, как кролики. Конец этой войны будет финалом всей еврейской нации. Между прочим, я заметил: ни в одной стране так плохо не играют Шекспира, как в Англии. Вам нравится кофе? - Кофе прекрасен, - ответил Борман. - Да, кстати, я совершенно не могу читать "Фелькишер беобахтер". Розенберг калечит язык. Скоро придется писать: "Фелькишер беобахтер балтийского издания". Нельзя так засорять язык грязными словами весьма сомнительного происхождения. Розенберг воспитывался в Латвии, а латыши - это свинская нация, которую использовали большевики как хотели и когда хотели. - Я передам Розенбергу, мой фюрер... - Не надо. Он очень обидчив. Зачем обижать его? Надо найти какой-то иной способ тактично помочь ему. Но помочь надо, хотя Бог помогает только тем, кто сам помогает себе. Гитлер долго смотрел в коричневую гущу, оставшуюся на дне чашки, вздохнул, плечи его опустились, кожу возле виска свело тиком. Он притронулся к виску указательным пальцем, испуганно отдернул руку, быстро посмотрел на Бормана - понял ли тот его испуг, снова вздохнул, потом вымученно улыбнулся и сказал: - Пусть подберут какой-нибудь хороший фильм. Очень хочется посмотреть хороший веселый фильм. Он поднялся, и у Бормана сжалось сердце. Гитлер был сгорбленный, нога волочилась, правая рука тряслась, а на лице замерла виноватая, добрая улыбка. - Между прочим, - сказал Гитлер. - Заукель как-то рассказывал мне, что большинство русских девиц, которых привозили в Германию на работу, при медицинском осмотре оказывались невинными. Одна из форм варварства - хранить невинность... Ну, хорошо... Хорошо... Итак, фильм... Вихрь держал оборону два часа. Он бы не удержался - он был ранен в грудь, в живот и в обе ноги. Аня лежала рядом с ним без сознания, лицо белое-белое, спокойное, без единой морщинки, очень спокойное и красивое. Седой катался по снегу, и вокруг него было красно: осколком мины ему оторвало руку у самого плеча.. Тромпчинскому пуля выбила глаз. Остальные были убиты, а эсэсовцы наседали со всех сторон. Вихрь не удержался бы, потому что снег уже казался ему розовым, нет, не розовым, а черным, нет, не черным, он казался ему песчаной отмелью на Днепре; нет, он казался ему снегом, белым, колючим снегом, и он снова стрелял и стрелял короткими, точными очередями. А потом толчок в шею - он перестал видеть и чувствовать. И перестал стрелять. Но в это время эсэсовцы побежали - по шоссе неслись русские танки. Председатель имперского суда Фрейслер вошел в зал со свитой: все были в черных мантиях, черных четырехугольных шапочках, на груди имперская эмблема. Все поднялись. Трауб встать не мог: его подняли под руки двое полицейских. - Хайль Гитлер! - крикнул Фрейслер. Голос его был гулок, изо рта вылетело облачко белого пара: в народном суде третьего рейха перестали топить. - За измену родине, за передачу врагу секретных планов командования Трауб приговаривается к смертной казни. 16 марта 1945 года Трауб был гильотинирован. НЕ ЭПИЛОГ В Праге моросил дождь. Влтава возле Карлова моста пенилась, зло кричали чайки, метались над водой, присаживались на мгновение и снова взмывали в низкое, серое, взлохмаченное небо. Коля сидел в номере у Берга и слушал радио. Говорила Москва. Коля то и дело отбегал к двери, слушал - не идет ли кто по коридору. Берг жил в гостинице вместе с офицерами СД и гестапо - здесь Москву никто не слушал, считая это непатриотичным. Возвращаясь от двери к приемнику, Коля замер, потому что явственно услышал Левитана: . - За выполнение заданий командования в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками майор Бурлаков Андрей Федорович и младший лейтенант Лебедева Евгения Сергеевна награждены орденом Ленина посмертно... Коля шел по вечерней Праге. В лицо ему бил ветер с дождем. Дождь был теплый, весенний и казался Коле соленым, как морские брызги. По городу ползли танки. Через большие тарелки репродукторов, укрепленных на фонарных столбах, передавали нацистские марши. Бравурная музыка грохотала в пустом городе: наступил комендантский час, на улицы выходить запрещалось. Возле гостиницы "Адлон" Коля остановился и начал сосредоточенно рассматривать объявления командования, наклеенные на шершавую серую стену. Он сейчас не видел ни стены, ни приказов, он сейчас вообще ничего не видел и не слышал, кроме последнего левитанского слова "посмертно". Он еще как-то не мог до конца понять это слово, он не смел представить Вихря и Анюту убитыми; он был весь зажат и поэтому не сразу увидел офицера СД, который прохаживался возле входа в офицерский отель, зажав в руке два кулечка с жареной, хрустящей картошкой. Офицер СД остановился возле Коли и спросил: - У вас нет с собой зажигалки? В моей бензин кончился... Коля обернулся, козырнул офицеру и протянул ему зажигалку. Тот прикурил, глубоко затянулся и сказал: - В Праге все дождь, дождь... Когда же солнце? Коля медленно ответил словами своего отзыва: - Рано или поздно погода улучшится... Я верю, что скоро будет солнце... Офицер СД чуть улыбнулся и протянул Коле зажигалку: - Спасибо, - сказал он, - вы меня выручили.... Я только-только прилетел сюда, совсем не знаю города. Может быть, вы согласитесь стать моим гидом на сегодняшний вечер? - Почту за честь, - ответил Коля, и они медленно пошли по ночной Праге. По-прежнему лил дождь. Танковая колонна прошла. Было тихо. Шаги гулко ударялись в напряженные и настороженные спины домов. - Завтра в это же время, - тихо сказал офицер в форме СД, - возле Карпова моста вас будут ждать три человека из подполья. Пароль наш. Отзыв тот же... Прага - Берлин - Краков