ы знаешь, Ра, я только сейчас, завершая свой путь, сформулировал для себя основной закон поведения в жизни нравственного человека... Зазвонил телефон. Старик вздохнул, остановился, и я обрадовалась возможности прервать его, мне не хотелось слушать его разговоры о смерти, потому что я знала: он скажет правду. - Погоди, дед, я принесу тебе аппарат... А Старик крепко взял меня за руку. Телефон в комнате надрывался, трезвонил, я боялась, что если не снять с него трубку, он разлетится от разрывающего его внутреннего напряжения на тысячу мелких болтиков и проводков. А дед не отпускал моей руки. Пока последний взвяк, как металлический всхлип, не оборвал электрическую истерику телефона. - Вот видишь, все кончается естественным путем... Так или иначе кончается... О чем же мы говорили?.. - Мы не говорили, а ты вещал, - сердито сказала я. - А я томилась от ощущения своей несчастности и желания получить совет. - Какой тебе нужен совет? - Старик смотрел на меня с добродушной насмешкой. - Я чемпионка мира по осложнению своей жизни. Что происходит сейчас со мной, ты догадываешься... Распад какой-то... Дед кивнул неодобрительно. - Собираешься привыкать к несчастьям... - Боюсь, что придется... Другого пути пока не видно... Но пока что я ввязалась в историю, которая мне сильно не нравится, но и сделать вид, будто я ничего не знаю, теперь уже невозможно... Я стряпала и сбивчиво рассказывала ему о Ларионове, о драке, вспоминала все то, что мне объяснил Жигунов. Что делать? - Помогать, - как всегда величественно и безапелляционно заявил Старик. - Он защищал свое достоинство, и долг каждого приличного человека - помочь ему... - О чем ты говоришь? - бросила я в сердцах на стол ложку. - В моем нынешнем положении - плюнуть на свои проблемы и заняться спасением достоинства чужого человека? Я не поспеваю сходить к Маринке на родительское собрание! А Сережка грубит и получает тройки по литературе. - Какого же ты ждала совета? - мягко переспросил дед. - Кому позвонить, с кем переговорить, кого можно подключить к этому делу, чтобы разобрались и по закону, и по справедливости. - Ты все-таки, Ра, еще дурочка, - засмеялся, заперхал Старик. - Твой приятель из милиции объяснил тебе, что вся эта компания уже натерла телефонными дисками мозоли на пальцах и в системе "позвонить-поговорить-подключить" они сильнее и умнее тебя... - Что же делать? - Идти самой и разбираться. Милиционер сказал, что частных детективов у нас нет, но быть частным честным человеком, слава богу, никому не запрещается... - Он смотрел на меня одним глазом, другой был прищурен, а зрячий был красновато- воспаленный, выпуклый, верблюжий - мудрый и скорбящий. - Дед, ты шутишь? - испуганно спросила я. - Нет, не шучу, - покачал он головой. - Ты хотела уклониться от разговора о законе жизненной цели, а он сам к нам явился... - Какой закон? Какой цели? - Я тебе говорил, что сформулировал закон смысла жизни... - А в чем он, смысл жизни? - А для всех людей он разный. Но любой думающий человек так или иначе занят поисками смысла жизни. То есть рано или поздно он осознаёт и выбирает для себя цель, которую старается достигнуть с помощью выстраданной или холодно обдуманной системы поведения... - Интересно знать, что это за система? - с искренним любопытством спросила я, поскольку хотелось бы представлять себе хоть подступы к цели жизни, если не имеешь осознанной самой цели. - Это лестница, на вершине которой цель - Смысл Жизни. Это может быть автомобиль "Жигули", мантия академика, однокомнатный кооператив, замужество, должность завотделением или премьер-министра, высокое звание... - Понятно, понятно! Тут, дед, ничего нового нет. Интересно, что на ступеньках этой лестницы? Из чего они сделаны? - Из наших повседневных проблем, дел и забот, из наших поступков, - вздохнул Старик. - По отношению к цели, к смыслу жизни они ведут или вверх, или вниз. Как бы имеют знак- или "плюс", или "минус". Чем выше осмысленность жизни, тем больше "минусовых" проблем, тем труднее путь к цели... Умному жулику очень легко установить в душе своей искривленный порядок, который ведет его к цели и смыслу жизни. Буржуа вообще самая душевно стабильная часть населения. А интеллигентному человеку всегда найти смысл жизни трудно. Масса сомнений снедает его. Он думает о нравственности, осмысленности, справедливости ежедневно возникающих перед ним проблем... тех самых проблем, которые только в сумме могут привести к цели... А сумма для этого должна обязательно быть положительной... Я говорю очень сложно, очень путано, но я так хочу, чтобы ты поняла меня! Я не хочу, чтобы ты сжилась с мыслью о своей несчастности, брошенности, чтобы ты привыкла к неприятностям... С этого начинается каторга чувств... - Дед, ты же добрый и мудрый человек! Ну, подумай сам, как еще я могу чувствовать себя сейчас? - Ты должна чувствовать себя ужасно, - согласился Старик. - Потому что старая главная цель жизни разрушилась... Сейчас в тебе бушуют боль, горечь, испуг. Но в тебе уже идет поиск новых задач, я хочу, чтобы ты увереннее выбрала ступеньки в новый для тебя мир... Я подошла к нему сзади, обняла его горячую костистую голову, он сбивчиво объяснял мне что-то, и я чувствовала, как между моими ладонями текут его слезы, и сказала ему зачем-то: - Дед, ты такой красивый Старик! Тебе надо носить бороду. Она тебе очень пойдет. Длинная белая борода... А он, отталкивая меня, сказал ворчливо: - Нельзя, не могу себе позволить. Старики теперь бород не носят, это ныне атрибут молодости. И безответственности. Ты когда-нибудь бородатого начальника видела? То-то... В пять часов мы договорились встретиться с Ларионовым у кинотеатра "Первомайский", он должен был приехать сюда из прокуратуры. У входа в кино людей почти не было, сеанс недавно начался, да и картины были такие старые, что вряд ли и к началу сеанса зрители ломились в зал. Я ходила вдоль стеклянной стены, рассматривала афиши. К ним были подклеены рукописные аннотации, которыми переживающие за выполнение плана кинопрокатчики рекламировали свои фильмы. - На листочках разноцветными фломастерами было написано: "Эль Греко" - фильм о трагической любви художника к даме из высшего общества". На следующей афише, изображающей тщедушную раскосую девушку в объятиях блондинистого гиганта, сообщалось: "Москва - любовь моя" - фильм о трагической любви русского скульптора к японской балерине". Чуть поодаль висела безо всяких рисунков и пояснений афиша "Царевны-лягушки". Наверное, это был фильм о трагической любви царевича к лягушке. Может быть, Витечка когда-нибудь станет самостоятельным режиссером и поставит фильм о своей трагической любви ко мне, закончившейся кризисом, и о том, как я из лягушки оборотилась в прекрасную Гейл Шиихи. С нетерпением посмотрела я на часы. Ларионова, видимо, задерживали в прокуратуре, а у меня оставалось минут пятнадцать, после чего надо было убегать на задание. Я должна была завтра дать в газету отчет о показе новой осенне-зимней коллекции в нашем Доме моделей. Накрапывал скудный дождичек, и я почему-то подумала, что уже много дней не видела солнца. Тонкий пронзительный ветерок пронизывал насквозь серой промозглой стылостью. Через огромные, залепленные бурыми палыми листьями стекла я видела, как ребята, опоздавшие или охотно не пошедшие на киножурнал, в полуосвещенном фойе с азартным восторгом играли на автоматах "Морской бой". Голосов их не было слышно, только время от времени раздавался тяжелый мягкий утробный гул взрывов, и по их яростным жестам было видно, когда они попадали в мишень. Я думала о Сережке, о Маринке, о Витечке, переживающем свой кризис где-то далеко с Гейл Шиихи. Я думала о Старике, сформулировавшем для себя закон ценности цели, я думала о хитроумных лекалах, по которым выписывает свои кренделя моя судьба. Время медленно катилось к половине шестого, и я сильно нервничала, потому что, если я опоздаю на показ мод и не дам отчет, меня ждет ужасающий втык в редакции. Наш главный почему-то считает сезонные демонстрации Дома моделей материалом политически важным. Наверное, по его представлениям, трудящиеся города с нетерпением дожидаются осенней и весенней коллекции, чтобы срочно мчаться в ателье и к портнихам заказывать себе новые туалеты. И оттого, что я ужасно трусила из-за горящего задания, а уйти, не дождавшись Ларионова, не могла, бесновалась. Чтобы отвлечься и успокоиться, я стала читать расклеенные на колонне объявления. Главным образом люди предлагали учить друг друга. Английскому языку, кройке и шитью, вязанию, макраме, физике, биологии, скорописи по десятипальцевой системе, игре на банджо. Разрезанные аккуратно краешки объявлений, на которых были выписаны телефоны учителей жизни, беспокойно шевелили на ветру своими белесыми ресничками. Они будто подмигивали, обещая замечательную учебу, удачу, успех. Ученье свет, ничего не скажешь. Я подумала, что никто не повесил объявления: "Хочу учиться". Ни один человек не сообщил, что хочет учиться жить. Это и так все умеют. Знают, как. И понимают, зачем. Мне надо бы вывесить такое объявление: "Бестолковый человек хочет брать уроки правильной жизни": Интересно, кто откликнулся бы на подмаргивание подкрашенных ресничек моего призыва? Я оторвалась от объявлений и услышала крик: - Ирина Сергеевна!.. Ирина Сергеевна! По тротуару бежал от троллейбусной остановки Ларионов. Издали кричал на бегу: - Простите великодушно!.. Не по своей вине!.. А токмо волею державшего мя следователя... Запыхавшийся, с красным, как всегда, немного смущенным лицом, стоял он передо мной. - Что слышно? - спросила я. - Трудно сказать, - неуверенно усмехнулся он. - Тогда давайте преодолевать эти трудности на ходу. - Я решительно потянула его за рукав. - Рассказывайте... - По-моему, мои дела неважнец! У меня ощущение, будто я засунул палец между шестеренками машины. Еще не очень больно, но назад уже не вытащишь... Я сердито заметила: - Вольно же вам было совать руки куда попало... - Бог помилует, свинья не съест, ничего... - Ларионов вздохнул. - Я не жалею... - Но и не сильно радуетесь, похоже? - Это точно, - засмеялся он. - Конечно, если бы я шел к вам не из прокуратуры, а из гостиницы, я бы не опоздал. Но боюсь, что вы бы не согласились встретиться со мной, оплеванным и побитым. - Зато, я вижу, с вами охотно встречаются в прокуратуре, - едко заметила я. - Ничего не попишешь, - ответил он. - Надо за все платить. Ну, что вы сердитесь, Ирина Сергеевна? - Я не сержусь, я опаздываю... - А какие у вас планы? - спросил он. - У меня один-единственный план - не опоздать на редакционное задание. - Из-за меня? - огорчился Ларионов. - А я хотел вам предложить... - Ничего мне не предлагайте! - в сердцах крикнула я, и он от неожиданности испуганно моргнул. - Я из-за вас не поспеваю на задание. Если хотите, можете пойти со мной вместе, у меня пропуск на два лица. Может, успеем... - С удовольствием! - радостно согласился Ларионов, нимало не интересуясь, какое у меня редакционное задание, куда мы пойдем. И неожиданно я почувствовала острое удовольствие оттого, что ему безразлично куда идти, только бы со мной. Мы шли к Дому моделей бодрой рысью, и Ларионов мне рассказывал о том, что следователь прокуратуры все время задавал ему вопрос: "В чем причина драки?" - Я ему говорю: "Мне в лицо плюнули". "Ну, это я уже слышал, - отвечает он. - А драка-то почему произошла?" Я снова объясняю: "Он в меня плюнул, понимаете?" Следователь кивает: "Это понятно. А драка-то с чего началась? Кто первый ударил? Кулаками-то махать с чего начали?" Я ему в пятый раз: "Он в лицо мне плюнул!" А тот разводит руками: "И больше ничего? Не матерился? Не дрался?" Ну что ему сказать? Нет, мол, не дрался, не матерился. Подумал Бурмистров этот самый не спеша и спрашивает наконец: "Значит, вы просто так ударили человека?" - Да-а, хорошо поговорили... В обстановке полного взаимопонимания. Ларионов досадливо поморщился и сказал: - Боюсь, что с этими рассказами о плевках я постепенно становлюсь просто смешным... Он внезапно резко остановился и взял меня за руку: - Ирина Сергеевна, а вы еще не считаете меня смешным? Я посмотрела на его расстроенное лицо с капельками дождя, застрявшими в бровях: - Нет, я не считаю вас смешным. Я думаю, что вы немного шизик... - Это меня устраивает, - согласился он легко. - Это пожалуйста, шизики - люди не конченые... В зал Дома моделей мы попали с третьим звонком и, пробираясь через ноги сидящих к своим местам, как-то сразу выключились из горестных и неприятных будней. Мы попали в атмосферу праздника, приподнятой взволнованности премьеры, радостной суеты нарядной жизни, которую мне доводилось видеть на сцене, на экране, в телевизионных программах, но просочиться лично почему-то не удавалось ни за какие коврижки. Разноцветные скачущие пятна прожекторов, расплавленный металл приглушенного хард-рока. Цветы и скручивающийся в торнадо аромат французских духов. Посреди зала на длинный белый помост выходят тонкие, элегантные женщины и очень стройные красавцы мужчины, плавно кружатся, синкопированно двигаются, по какой-то внутренней команде замирают, демонстрируя таинственное, взволнованное, недоступное нашему пониманию искусство. Хореография конфекционна, ритуальные па удивительных туалетов, которые никто никогда не носит. Кроме манекенщиц на осенних показах новой коллекции мод. - ...Очень многих привлечет предлагаемая нами модель повседневного туалета деловой женщины... - вещала в микрофон главный художник-модельер, похожая своим пронзительным голосом и просторным яростно-красным платьем на пожарную машину. Я не сомневаюсь, что наш главный, который так высоко ценит сезонные демонстрации новинок одежды трудящихся, безусловно, выгнал бы меня из редакции, если бы я явилась на службу вот в таком повседневном туалете деловой женщины. А думать о том, как посмотрел бы он на меня в вечернем платье, "глубоко декольтированном на спине и украшенном меховой накидкой", я просто боялась. Мне всегда любопытно, для кого проектируют и шьют эти поразительные наряды. Кто эти бесстрашные женщины, которые не боятся рассердить начальство своими вызывающими повседневными "деловыми костюмами" и недорогими вечерними платьями, отделанными "благородно-скромной норкой"? А вдруг - жутко подумать - они вовсе не ходят на работу? Нет у них никаких начальников. И зависти менее нарядных сотрудниц поэтому тоже не опасаются. А сидят себе беззаботно в креслах рядом с нами. Вот они, бойкие женщины, молодые и поношенные, красиво причесанные, в изысканном макияже, с радужно мерцающими блестками переливающихся камней на пальцах, запястьях, в мочках, на гладких и морщинистых шеях. И одеты эти женщины-почитательницы художественного поиска нашего Дома моделей - вовсе не в изыски его модельеров и портных, а сплошь в ассортимент промтоварного магазина "Березка", не считая щеголих в натуральной закордонной "фирме". Что же они тут делают? Наверное, то же самое, что и на всех модных спектаклях, скандальных вернисажах и знаменитых премьерах. Они демонстрируют себя. По- видимому, больше Дунька не рвется в Европу, она подтянула ее к себе для местного повседневного употребления. И называется это гуляние словечком всеобъемлющим - "тусовка". Я подтолкнула локтем Ларионова: - Пошли? Он удивленно взглянул на меня: - А вам для задания не надо досматривать?.. - Нет. Читатели получат из моего отчета исчерпывающее представление о направлении моды в этом сезоне... Когда мы вышли на улицу, я поинтересовалась: -Так в чем же вас обвиняет следователь? Ларионов грустно усмехнулся: - О, это большой и печальный список. Хулиганство, умышленная порча государственного имущества, причинение телесных повреждений... - А вы причинили Чагину телесные повреждения? - Наверное, - неуверенно предположил Ларионов. - Скорее всего у него сотрясение спинного мозга... Дождь угомонился, ветер стих, я и сама не заметила, что мы идем по улице через тихий слепой осенний вечер, туманно-серый, пахнущий палой листвой, бензином, мокрой землей. Ларионов предложил: - Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем? - Наверное, никуда не попасть... - Почему? - решительно не согласился он. - Вот кафе "Зенит", я сегодня в нем обедал, договорился, что приду ужинать. Очень вкусно кормят... Я рассмеялась: - Какой же вы, однако, предусмотрительный человек. - Что делать! - обрадовался Ларионов. - Мне сказали, что по вечерам здесь играет замечательный джаз. Я с интересом посмотрела на него: - Послушайте, Ларионов, а вы что, ухаживаете за мной? Он снова привычно засмущался, пожал плечами, неуверенно ответил: - Ну, нет, наверное. Хотя, с другой стороны, мне бы хотелось сделать вам что- нибудь приятное. - Помолчал, подумал и спросил: - А может быть, это и есть ухаживание? В кафе было полно народу, но стол, обещанный Ларионову, дожидался нас. На столе красовались кувшин сока охряного цвета, бутылка шампанского, ваза с фруктами и лоточки с увядшей закуской. Видимо Ларионов твердо запланировал этот ужин еще до встречи около кинотеатра. И до своего похода к следователю! Стол был наверняка оплачен им заранее. - Что будем есть? - спросил Ларионов. - Да что дадут, - сдалась я сразу на милость извечного победителя - общепита. - Нет-нет, здесь действительно вкусно готовят, - заверил Ларионов, подошел к официантке, что-то быстро ей сказал. Мы еще толком не расселись на своих стульчиках, а нам уже принесли две огромные отбивные с жареной картошкой. Официантка предложила: - Вам открыть шампанское? - Нет, спасибо, я сам, - отпустил ее Ларионов, взял в руки тяжелую зеленую бутылку с чалмой из серебряной фольги и стал откручивать ее проволочные удила. Пена энергично рвалась на волю - хлопнуть, забушевать, всех облить в последний раз, но Ларионов открыл для нее маленькую щелочку, и она, зашипев пронзительно, устало вздохнула, еле слышно чпокнула и выплеснулась в бокал аккуратной пузыристой шапкой над соломенно-желтым вином. Ларионов протянул мне бокал, мы чокнулись, и я спросила: - А пьем-то за что? - За все хорошее в этом мире. За его неожиданность, за беду и боль в радости, за встречи. Да пьем за все! - махнул он рукой и отпил из своего бокала? Мы сидели неподалеку от маленькой эстрады. Сейчас она была пуста, а на пустых стульях лежали отсвечивающие металлом и лаком инструменты. Ларионов кивнул на эстраду: - Они, наверное, ужинают, скоро придут... Он сказал это с чувством ответственности за организацию развлекательно- гастрономической приятности мне. Я отрезала кусок отбивной, откусила и поразилась ее сочности, свежести и вкусу. С удивлением спросила его: - Это как же вам удалось уговорить их сделать такие отбивные? - Я старался, - гордо сказал Ларионов. - Просил их очень заинтересованно. Я засмеялась: - И вам много удается сделать, когда заинтересованно просите? - Почти все, - сказал он уверенно. Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой толстые струны, раздался тихий рокочуще- стонущий гул. Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха, сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках своего латунного морского конька, будто пришпорил его, и заиграл глубоко и резко. Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими высокими стремительными пассажами, что казалось, будто облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты. Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая все вокруг. - Идемте танцевать, - предложил Ларионов. - Ведь мы с вами уже танцевали... Помните, у Ады? - Пойдемте, - согласилась я. - Я почти все забыла, это было так давно... Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда поразивший меня знанием всего, сообщил мне как неслыханную тайну, как огромное откровение: - "Сен-Луи блюз" написал слепой негр Уильям Ханди из Нью-Орлеана... Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда. Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы были сейчас очень далеки. - О чем вы думаете? - спросил Ларионов. Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих воспоминаний: - Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась драка. Бутылкой по голове... Другой летит в стекло. Шум, крики... Я ведь драки настоящие видела только в кино. Ларионов усмехнулся, покачал головой: - В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и страха. Там гармония, жесткий силовой балет... - Наверное, - согласилась я и спросила: - Может быть, пойдем уже, много времени - я из-за ребят беспокоюсь... Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может, подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки. - Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые, желтенькие, возьмите, не пожалеете, - протянула старуха букет. - Нарциссы? Осенью? - удивилась я, чтобы завязать разговор. - А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери, задаром отдаю, трешка всего букетик, - быстро, бойко затараторила бабка. Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не бедно, а странно - в какую-то нелепую толстую кофту, вся в мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла. Я решила играть в ее игру: - Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад здесь разгорелась... Около такси, помните? 0на посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом: - Помню. А что? - А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего завязалось? Как происходило? - Нет, - усмехнулась она, подумала мгновение и твердо запечатала: - Ничего я не видела. Это меня не касается. Я стала ее уговаривать: - Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось! Подумайте, бабушка, ведь из- за этого может быть невинному человеку плохо. Бабка сказала: - А об том - чтоб плохо не было - раньше думать надо! Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело - людям радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не касается. - Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек! Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на него рукой и веско сообщила: - Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить... Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она неожиданно засмеялась и передразнила меня: - "Живой человек"! Потому и живой, и нормальный потому, что в чужие дела не лезу... Недалеко от дома я спросила Ларионова: - Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится? - По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не видим... - Скучно, наверное? - Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма, читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, - смутился он. - Но я этими подсчетами занялся, задумавшись однажды: а что осталось от этих книг во мне... - И что осталось? - требовательно спросила я. - Не знаю, - пожал он плечами. - Надеюсь, что-то осталось... Я сочинил для себя множество книжек. О морях, о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал... Приду в каюту, сяду перед листом бумаги - только записать осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все слова сразу - пшик! Перемешались, растворились, исчезли... Ушли, как сон... Так ничего и не написал никогда... Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был выглядеть- здоровенный модный парень с мясистой головой, похожей на маску из театра "Кабуки". У него было большое количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза. Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил, видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек и безвозрастных мужчин - смотрителями и контролерами на бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко разносились в тишине утреннего осеннего парка: - Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все должны соответствовать! Развлечение населения, как искусство, должно быть классовым! Потому что классовость - это массовость! А массовость - это кассовость! А тугая касса - радость рабочего класса! Понятно говорю вам, недоумки? Га-га-га!.. Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим, поскольку он, работая, развлекал себя. Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним взглядом, покорно- согласно кивали головами. Только одна старуха пискнула неуверенно: - Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет... Не будет посетителей сегодня... - А это, дорогая коллега, не вашего ума дело... Сидите, зарплату свою хоть отработайте... И так держу вас, пенсионеров, на свой страх, вопреки закону... Так что не вякайте лишнего... Правильно я говорю, Мракобес? Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог. - Правильно, Мракобес? - схватил Шкурдюк его за холку. Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными, налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал: - ...М-м-а-м-а-а... ма-а... - Молодец, псина! - пришел в восторг Шкурдюк. - Если бы ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил - больше толку было... Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие места!.. Бабки испуганно тронулись по своим местам, и та, что сомневалась насчет посетителей, проходя мимо меня, не удержалась и сказала тихо, ни к кому не обращаясь: - Свиноморд несчастный... Наглец, медная харя... Шкурдюк вышел из-под тента и воззрился на затянутое тучами небо. Руки в боки, ноги врозь, голова запрокинута, я была уверена, что сейчас схватит он шапку и расшибет ею тусклое небо над нами. И Мракобес прижался к нему и тоненько завыл. Но Шкурдюк не стал кидать в небо свой кокетливый цветной картуз с надписью на тулье "Микозолон - лучшее средство от грибковых заболеваний". Он сплюнул на землю и сказал с большим чувством: - Ну и климат - едрена вошь! Десять месяцев - зима, остальное- лето... И тут увидел меня. - Вы ко мне, гражданочка? - Да, я к вам, гражданинчик, - кивнула я. - Вы Шкурдюк? Лицо его сразу стало настороженным и замкнутым, лишь бездонная льдистость мерцала в голубых глазах прохиндея. - Это вы точно угадали - я уже шесть пятилеток Шкурдюк. - А глазками своими незабудковыми щупал меня, раздевал, скидывал ненужное, оценивал и прикидывал. - А вы-то кем будете? - Кем буду? - засмеялась я. - Со временем буду бабкой, пенсионеркой, к вам сюда приду отсиживать зарплату... А сейчас я журналистка, корреспондент городской газеты... Шкурдюк взглядом быстро одел меня снова. Щупание оказалось неуместным, и он растянул в улыбке свой огромный мокрый рот слабого человека. - О, для нас это большая радость! Внимание прессы к отдыху трудящихся - это первейшее дело... - Ну да, я уже знаю: массовость - это кассовость! - Истинно сказано! Га-га-га! - радостно загоготал Шкурдюк. - Давайте я вам продемонстрирую наши достижения. У нас новый аттракцион - потряс! Собирались открыть к началу сезона, да сами знаете, как работают наши герои-строители. Пустили еле-еле в сентябре, а тут и посетители иссякли... И кассовость наша под угрозой! Шкурдюк показал на циклопическое сооружение, похожее на огромную карусель, но вместо привычных деревянных зверюшек висели на кругу обтекаемые капсулы вроде маленьких самолетных кабинок. - Давайте я вас прокачу, чтобы вы со знанием дела могли описать наши будни и победы, как полагается настоящему журналисту. Он быстро взял меня под руку и, не давая возразить, повел к помосту аттракциона. - Смотрите, это лицензионный аттракцион, "Энтерпрайз" называется. По-американски обозначает "предприятие". Заплатили за него тысячи несчитанные, а он полгода простоял зазря, окупаемости фондов нет, омертвление капитала налицо, один я душой болею за это. Сколько недокатанных людей осталось! Да кто же у нас с деньгами-то народными считается! Шкурдюк щелкнул замком, распахнул стеклянную дверку капсулы, посадил меня в тесное креслице, застегнул на мне ремень безопасности и стал орать куда-то вниз, в машинное отделение: - Дарья! Дарья Васильевна! Включай, давай прокати нас... - Сщас! Сщас! - услышала я голос давешней старухи, называвшей Шкурдюка свиномордом. Свиноморд, как бывалый пилот-инструктор, уверенно сел на заднее сиденье кабинки, и в это время раздался мощный тяжелый гул. Озноб вибрации передался мне, я ждала с нетерпением, когда двинется в свой круговой быстрый путь карусель, лихо раскручивая кабинки на разных уровнях. Вообще-то эти нынешние аттракционы очень мало походили на невзрачные развлечения нашего детства в парке культуры - иммельман, гигантские шаги, качели. Мрачно гудящий "Энтерпрайз" напоминал не столько развлекательное сооружение, сколько мощную индустриальную конструкцию. - Готово, - сказал Шкурдюк и крикнул Дарье: - Поехали!.. Медленно завертелись опорные спицы карусели, с нарастающим ревом кабинка поехала по кругу, и вдруг сердце провалилось куда-то вниз, потому что с пол-оборота капсула резко полетела вверх. Мы стремительно описывали восходящую круговую траекторию, от которой у меня все замирало внутри. И когда я взглянула вниз, то с ужасом увидела, что диск карусели неудержимо поднимается на ребро и становится вертикально, превращаясь из карусели в чертово колесо. Кабинка вращалась одновременно в двух плоскостях, и вместе с этим чудовищным воем росла ее скорость, сиденье ушло из-под меня, и я вдруг увидела, что земля оказалась у меня над головой - я висела вверх ногами... А потом я уже ничего не видела - где земля, где небо, вверх, вниз, только ухающее ощущение ужаса и уверенность, что сейчас вся эта завывающая воздушная колесница с ревом и лязгом обрушится вниз, размозжив меня на кусочки. Сзади что- то кричал мне Шкурдюк, но я совершенно ополоумела от страха, потому что это было какое-то неведомое ощущение полной беззащитности перед погибелью... Почему это - развлечение? Ничего развлекательного и приятного я не испытывала, а только бесперечь падала наземь, взрывоподобно взлетала куда-то вверх, меня крутило вокруг себя самой, я знала - вот это и есть полная потеря себя, я не принадлежала себе нисколько. Меня не было, я превратилась в маленькую живую клетку этой ревущей машины, и воли моей не существовало... О, жалкая участь куска фарша внутри раскручиваемой на веревке мясорубки. Не знаю, сколько это длилось. Я чувствовала, что если еще хоть один оборот совершит этот проклятый "Энтерпрайз", меня вырвет. Но неожиданно ужасающий вой и гул, начавшийся таким безобидным густым жужжанием, стал стихать, кабинка в полете выровнялась, и я увидела, что постепенно опорное колесо круговерти стало опадать, опускаться, склоняться к смиренной горизонтали, скорость гасла, пока шум двигателя не стих совсем, и кабинка наконец замерла. Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю - где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая мне говорит: - Непонятные радости нынче у людей стали... Оперлась на ее руку, вышла на дощатый помост, как сильно пьяная, - все кружилось перед глазами, меня качало, я бы наверняка упала, если бы не держалась за руку старушки. Пока наконец услышала где-то высоко над собой голос Шкурдюка: - Э-э, гражданочка, да вы совсем не приспособлены для острых ощущений! Идемте, я вас напою чаем, сразу придете в себя... Не помню, как мы дошли с ним до алюминиевого вагончика, где размещалась контора Шкурдюка. Он усадил меня за белый пластмассовый стол, на котором стоял китайский термос - недостижимый и розовый, как тропическая птица фламинго. Я пила горячий крепкий чай, восстанавливалось дыхание, мир прекратил свое безумное кружение вокруг меня. Теплым пыхтящим половиком привалился к моим ногам Мракобес. А Шкурдюк сетовал на жизнь: - Нет. что там ни говорите, а в нас, людях образованных, нет прочности наших предков. Чуть что - и в ауте!.. - Это точно, - согласилась я. - Наши предки с утра до ночи гоняли на "Энтерпрайзе" - и хоть бы хны... - Да разве в этом дело? - махнул рукой Шкурдюк. - Жизненной силы нам не хватает. Мой дед с утра чугун картошки с салом съедает, а мы уже - не тот компот! Эх, разве бы я тут сидел, если бы меня здоровье так не подводило... Нервы совсем ни к черту! Глядя на эту сбитую из дикого мяса и лошадиных костей фигуру, было трудно поверить, что там внутри еще есть и нервы. - А чем же это вы страдаете? - спросила я вежливо. Шкурдюк подобрался, как для декламации стихов, и значительно, с выражением сообщил: - У меня вегето-сосудистая дистония с вазомоторными кризами... Он говорил это старательно, будто долго разучивал по бумажке свой диагноз. - Это у вас, наверное, от излишнего образования, - предположила я. А он легко согласился: - Наверное, скорее всего. - После чего спросил: - А к нам-то вы пришли зачем? Я допила остаток чая из чашки, потому что знала - теперь уже, не предложит, и как можно спокойнее сказала: - Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали о драке, которая произошла несколько дней назад в такси... - А почему это вас интересует? - спросил Шкурдюк с напором, и глаза его мгновенно выгорели, став из голубых белыми. Я вздохнула: - Вы не мальчик, должны понимать, что драка на улице имеет не только личный, но и общественный интерес. Как я слышала, вы избили и оскорбили человека. - Это я избил человека? - искренне возмутился Шкурдюк. - Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить надо было! От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и жирные. - Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте! - А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, - сочувственно сказала я. - Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, - чистосердечно заявил Шкурдюк. - Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, - напомнила я. - Во-первых, я не плевал, - сказал он быстро и твердо, как отрубил. - А во- вторых, если даже и плюнул, то он тоже мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный, ему все говорят: "Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся по-людски и все закончим". А он вопил: "Я добьюсь, я вас посажу, я вам - то, я вам - се!" Ну вот пусть он теперь отбрехивается... Я спросила его спокойно: - А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите неправду? Вы ведь врете следствию... Он весело загоготал: - Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь - не проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет... Га-га-га-га... Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония улеглась. Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не смогла удержаться: - Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо меньшие последствия, чем то, что вы заварили... Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил: - Накось, выкуси... Выкусить это было невозможно. Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал: - Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил. Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз прощается, второй запрещается, а на третий навсегда закрывает ворота. Га-га-га... Я вздохнула и сказала примирительно: - Ладно. Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты? Шкурдюк обрадовался: - Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы получить, она и без женитьбы тебе даст... - А кто ж эта женщина была с вами в такси? Шкурдюк оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне через стол и сказал отчетливо: - Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать! Я встала и сказала: - Спасибо за катание на "Энтерпрайзе". Мы еще с вами, безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете... Из парка я мчалась в прокуратуру на такси - так не терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он как- никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой чести, я скажу ему... - ...Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна, - сухо улыбнулся Бурмистров. - Вот, взгляните, в протоколе фиолетовым по белому ясно написано: "Ларионов нанес дважды удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина..." - Каким еще тяжелым тупым предметом? - насторожилась я. - А у нас все, что не нож. - тяжелый тупой предмет, - снисходительно пояснил Бурмистров. - Кулак тоже тяжелый предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений... Так о какой еще там обороне вы ведете разговоры? Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не ехидная и не добродушная, не веселая и не злая - она у него была дрессированная. По незримой команде растягивались бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на вещевом складе. - Простите. Николай Степанович, мне захотелось вас спросить: а как бы вы сами поступили на месте Ларионова? Вы нарядный, с букетиком в руках собираетесь в гости или, пуще того, вы с дамой - и какой-то пьяница плюет вам в лицо? Он насупился и провел рукой по своей тщательно организованной прическе - волосы были выращены в длинную косу на правой стороне головы и бережно разложены волосяной попонкой на гладком куполе плеши. Получался канцелярски-служивый оселедец. - Я хочу вам напомнить, Ирина Сергеевна, что следственный кабинет не место для строительства беспочвенных гипотез... - А все-таки? Ведь в жизни всякое может случиться... - напирала я. - Со мной подобного случиться не может! - отрезал Бурмистров. - Я этого не допущу! Такая ситуация для меня - вещь исключенная!.. От нахлынувшего возбуждения волосики на его макушке растрепались. Я механически подумала, что ему уже давно пора отрезать оселедец и стать нормальным лысым. А может быть, он думает, что все принимают его протезную прическу за настоящие волосы? Может, он уверен, что такая ситуация - быть лысым - для него вещь исключенная? - Я не понимаю, как вы можете не допустить этого, - сказала я тихо. - Инициатива всегда у хулигана. Или вы утерлись бы тихо? И молча ушли? Бурмистров наконец рассердился. - Мне кажется, что вы задаете эти бессмысленные вопросы только для того, чтобы уверить меня в существовании каких-то мифических плевков! Вы хотите затвердить у меня в сознании и в уголовном деле эти несуществовавшие, никем не засвидетельствованные плевки, чтобы вместо реальных обстоятельств и правовых норм мы стали на путь рассуждений об оскорбленных достоинствах, поруганных честях и моральных травмах! Я смотрела на него и удивлялась: у него не было лица, только металлическая оправа очков на костяной подставочке носа. - Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе, которые бы обеспечивали человеку на улице их неприкосновенность? - Есть! - сердито ответил Бурмистров. - Но человек, который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства, сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите, а в обуздании! Тоже мне - кавалергардские сатисфакции! Уж если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А ринулся убивать их? Действительно, почему? Я представила себе, как Ларионов, утершись, перекладывает в левую руку букет, с правой стягивает перчатку и коротким несильным движением наносит демонстративный жест бесчестия Шкурдюку, секунданты которого - Чагин с Поручиковым - уже включились в дуэль с отбитой бутылкой наперевес... Зрелище, наверное, было бы столь же анекдотическое, как и маловероятное. - Николай Степанович, мне очень жаль, но пощечины вышли из употребления навсегда. Вы когда-нибудь видели или, может быть, слышали, чтобы мерзавцу дали пощечину? Лично знакомому вам мерзавцу? Не в кино, не в книге? А в жизни? - спросила я, не его спросила, а себя. - А нет нужды, - успокоившись, сообщил Бурмистров. - Есть милиция, прокуратура, суд. Наконец, существует общественность. А размахивать руками, как бог на душу положит, возбраняется. Нельзя этого делать. У нас суды Линча не в почете. Закон за подобные самосуды строго спрашивает... - Наверное, закон не может предусмотреть всех жизненных сложностей, - осторожно заметила я. - Ньютон был человек неглупый, резонно говорил: при изучении наук примеры не менее поучительны, чем правила... - А что же поучительного в нашем примере? Вы хотите, чтобы я, беспристрастный служитель закона, только из-за того, что вы, красивая женщина и корреспондентка, проявляете повышенный интерес, к этому Ларионову, наплевал на показания трех потерпевших, заключение судмедэкспертизы и трех посторонних свидетелей? Вы этого хотите? Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса, формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и выступать в суде. - Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало... - Мало? А что вам еще нужно? - Эти свидетели видели только драку, а не повод, вызвавший ее... - А кто же видел все с самого начала? - Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия... - Прекрасно, - кивнул Бурмистров и взял со стола ручку. - Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем знаете? Я покачала головой: - Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его... - Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для меня? - Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она стояла около самой машины и все видела... - Слушаюсь! Еще? - спросил он, я видела, как у него багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже некуда было отступать. - Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина. С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не случайно... - Ага! - крякнул Бурмистров. - Звучит внушительно. А главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное, не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все? - Пока все, - сказала я обреченно, догадываясь, что сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову. - А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том, что ваше поведение - вопиющая бестактность на грани наглости? - Почему? - поразилась я. - Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне, опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать, кого искать, кого наказывать... - Разве я вас поучала? Я просила вас... - Вот именно! - вознесся он серо-синим облаком надо мной. - Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу, участвовавшему в инциденте... - Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко... - Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело - восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и не мешайте мне работать... Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не оказалось Церберуни - я пулей пролетела от входа до лифта и рысью мчалась по коридору, - но пяти минут мне все-таки не хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров благословил: - Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал... - Что сказал ему? - Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла, не то в буфет... Он велел сразу явиться. Ты нигде не прокололась? - Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю... - Давай газуй тогда быстрее... Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило, что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с начальственными персонами. И разговаривал он так непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками, так государственно- озабоченно, с легким вздохом и еле заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому телефону, был очевиден привычно тяжелый груз ответственности, разложенный поровну между главным и его абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались по этому телефону, - всегда спокойно-дружески, доверительно, с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь. Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон соответствует его внешности - величественного седовласого красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам... - Ты, Полтева, чем занимаешься? - спросил он меня, договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на активе. - Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома моделей, - нерешительно ответила я. И добавила для внушительности: - А сейчас пишу статью о проблемах молодежного театра... - Молодежного театра? - прищурился он и усмехнулся. - А мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы юридические. Следственные, так сказать... Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх - беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и публичное мое посрамление. - Ну, ты что молчишь? - Убеждаясь в справедливости своих подозрений, главный чугунел от обиды. - Ты что в прокуратуре делала? - Я хотела выяснить судьбу одного человека, - сплетающимся языком пробормотала я. - Какого человека? - Главный говорил тоном и словами, которыми, по моим представлениям, и должен говорить следователь, - при всех обстоятельствах у него звучало все убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. - Кто этот человек? - Кто человек? - переспросила я и подумала, что мне никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет отношение ко мне и почему я им занимаюсь. - Человек этот штурман, приезжий, приличный человек. И влип... - А кто тебе поручал ходатайствовать за него? - наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. - Ты понимаешь, что всех нас подводишь? - Почему? - запоздало возмутилась я. - Я ходила туда вовсе не от имени газеты... - Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты представитель органа печати! - Хорошо, не буду забывать, - покорно кивнула я. - У меня к вам просьба... - Слушаю... - Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у следователя Бурмистрова? - В этом нет никакой необходимости. Бурмистров - опытный специалист и объективный человек... - Понятно, - кивнула я. - Тогда разрешите мне взять интервью у Барабанова... Он посмотрел на меня с сочувствием: - Ты, наверное, с ума сошла... О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать - тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под ложечкой, и сердечный ритм - как рваная перфорация. Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала, что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А работой своей - какая там она ни пустяковая - я очень дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика - единственный источник кормежки для нас всех. Я стыдилась своего страха, а пыталась уговорить себя, что стыжусь за поведение главного. Так было морально легче, и ненависть к своей физиологии, не подчиняющейся соображениям о собственном достоинстве, становилась меньше. Страх и стыд можно уговорить, как разбаловавшегося ребенка. И поэтому решила позвонить Чагину. Скажу, чтобы они угомонились, а я по-хорошему постараюсь уговорить Ларионова. Кончать надо это дело. Иначе они походя оторвут приличному мужику голову. А если я буду и дальше путаться у них под ногами - отшвырнут пинком. Или наступят. Когда следователь Бурмистров еще не понял, что я пришла защищать Ларионова, он широко раскладывал на столе бумаги из папки, и на милицейском протоколе опроса Чагина я рассмотрела телефон. Их там было два номера, но один был прикрыт верхним листом. А второй я разглядела хорошо. Неизвестно только, служебный или домашний? А, неважно! Или сейчас, или вечером, или завтра я застану его по этому номеру и постараюсь прекратить эту историю. И поймала себя на мысли, что ни на секунду не сомневаюсь: если Чагин со своей гопой попросит Бурмистрова не очень сильно наказывать Ларионова, то следователь, безусловно, прислушается. Сошла с троллейбуса и рядом с остановкой увидела пустую телефонную будку. Вот и позвоню прямо сейчас, нечего откладывать. Я шарила по карманам, в кошельке в поисках двушки, не нашла и опустила в щель гривенник. В трубке металлически-сочно чвакнуло, и женский голос ответил: - Слушаю... Гривенник нырнул в щель, и я попросила: - Позовите, пожалуйста, Владимира Петровича... - Слушаю вас... Говорите... - Владимира Петровича... - Я вас слушаю... Говорите... Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины: - Владимир Петрович мне нужен... - Алло... Алло... Вы чего молчите?.. Как мне дать знать, что я не молчу, а кричу? Что это меня просто не слышат? Может быть, действительно рубль, если он даже давно устарел, и не бумажный, а металлический и называется гривенник, может, он не соединяет? А на том конце провода женский голос окреп и налился яростью: - Ты чего там дышишь? Ты что молчишь, гадина? Ты думаешь, я не знаю, кто звонит? Грязная тварь!.. Сколько раз тебе говорили, чтобы ты номер этот забыла? Если ты, мерзкая подстилка, еще раз позвонишь сюда, я тебе морду разобью... Дрянь подзаборная!.. Потаскуха!.. Ту-ту-ту-ту-ту... Я обескураженно держала трубку в руках, не замечая, что ухо у меня не озябло, а горит огнем. Господи боже мой, это кто, я - подстилка мерзкая? Я - подзаборная дрянь? Что это меня сегодня волтузят непрерывно? И хотелось бы узнать - за что? И когда это мне говорили, чтобы я этот номер забыла? И откуда известно, что это звоню я? Ба-ба-ба-ба! Это же не со мной говорили! То есть со мной, но принимали там меня за кого-то другого! За другую. И эта другая, видимо, сильно достала женщину на чагинском телефоне. Вряд ли его секретарша имеет полномочия с кем бы то ни было разговаривать так по телефону. Значит, жена. Очень интересно... Меня охватило чисто женское сплетническое возбуждение. Я чувствовала, что неожиданно и совершенно случайно получила какую-то очень важную для меня информацию. - А вы, однако, увлеклись разговором... - услышала я голос Ларионова за спиной. Оглянулась, а он, улыбаясь, показал мне глазами на телефонную трубку, которую я все еще держала в руках. - Да, хорошо поговорили, душевно, - кивнула я, повесила трубку на рычаг и вышла из будки. - Я с женой Чагина говорила... - Чагина-а? - поразился Ларионов. - Почему? Почему вы с ней говорили? - Потому что она сняла трубку, - честно разъяснила я. - Она приняла меня за какую-то другую женщину, видимо, подругу своего замечательного супруга, и чудовищно лаяла меня... Я не знаю, кого она так поливала, но и она не узнает, кому это все досталось... Как всегда напористо и не спеша, Ларионов спокойно сообщил: - Я думаю, что она чесала так строго Риту... - Кого? Риту? - Ну, да! Ту самую девицу, которая была с ними в машине, а потом скоропостижно исчезла... - Почему вы решили? - Я думаю, что само по себе ее присутствие в этой компании недозволенно. Она никак не должна фигурировать в скандале, иначе зачем им надо дружно врать, что никакой женщины с ними не было. И, кстати говоря, лишать себя еще одного свидетеля... - Вон, оказывается, какой вы Шерлок Холмс, - протянула я недоверчиво. - А может быть, это девушка Шкурдюка? Или Поручикова? - Шкурдюка - не может. Нет необходимости ее скрывать: Шкурдюк - свободный, холостой мужчина, тротуарный ковбой, с кем хочет, с тем и хороводится. А Поручикова - может... Но только он весь махонький, незаметный, сизо-серый, такая шикарная девица не для него... Это скорее калибр жизнелюба Чагина... - Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой девушке? - спросила я. - То есть, попав в скандал, они быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в тылу у Чагина? - Ну конечно! - засмеялся Ларионов. - Это же так понятно... Он дома раньше засветился своими походами "налево", а с женой лишнего ссориться неохота, там есть папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя кинуть хуже, чем я... - Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. - Я вдруг обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно исчез. - А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их угодьях? - В каком смысле? - не понял Ларионов. - Они все время врут. И почему-то так выходит, что это грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо попробовать заставить их силой сказать какую-то правду? - Есть только одна такая сила - страх, - пожал плечами Ларионов. - Страх, что может неожиданно всплыть какая-то другая, гораздо более неприятная правда. - Поехали на стадион, - схватила я Ларионова за рукав и потащила к остановке. - Ничего он мне не сделает... Побоится... - Кто? Чагин?.. - Я о своем главном говорю... Побоится он связываться с Барабановым... Судя по разговорам, Барабанов может и его нашлепать чувствительно... Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья и развития физической культуры скрыты, оказывается, под трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по недостоверной карте, - справлялась у встречных, рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов. Казалось, что проектировщики специально запутали всю внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие хлесткие удары и раскатистый звон "блинов" брошенной на помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в бесконечных пустых коридорах. И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской баритон. Я просунула голову в щель и спросила: - Можно? Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким журнальньным столиком можно было со всеми удобствами наблюдать любые ристалища на спортивной арене. Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику, внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что это Ларионов. Он был совершенно один на огромном ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его по-настоящему, от сердца, жалко. А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал любезно: - Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее... Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и информированность у них - позавидуешь! Что ж делать, надо с восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей! Тем более что посмотреть было на что. В интерьере из финской темной мебели, в окружении бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора "Шарп", рядом с холодильником "Филлипс", под вентилятором "Мицубиси" сидел красавец. Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь из себя благоухающе- прекрасный, на которого, непереносимо хотелось наклеить этикетку "Ив Карденович Сен-Лоран". Я поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился такое трогать руками. Такое можно только с восторгом рассматривать в витрине, а не вышибать ее этим мужественным, немного одутловатеньким лицом, покрытым сейчас героическим гримом царапин и ссадин. Мы смотрели друг на друга с видимым удовольствием. Потому что Чагин вдруг решительно прервал свой вялый поток междометий и продемонстрировал, что он не только красив, но и житейски опытен, по-настоящему философически мудр. - Дуся ты мой хороший, - сказал он своему собеседнику задушевно. - Запомни, дурачок ты мой сладкий, женщина - это самка человека... И качество ее определяется только количеством ласкаемой поверхности... А все остальное, голуба моя, гроша ломаного не стоит... Не объясняй мне ничего, дурачина-сложнофиля... Поезжай и все реши... Быстро и шустро, как говорил Заратустра... Настоящий мужик-бабоукладчик всегда знает, что надо делать, нежный ты мой... Нет, я приехать не смогу... Дела, дуся, не могу, дела... У меня тут с девушкой назначен сеанс одновременной игры... Бывай, мой лапочка... Если кто обидит, сразу ко мне... Я тебя, дуся, поддержу... Пока... Еле слышно гудел никелированный вентилятор, неспешно разворачивая по сторонам свою блестящую ветряную морду, - в нем было так много самолетного, что я стала ждать, когда под ним вспыхнут буквы: "Не курить! Пристегните ремни!" Может быть, они бы и загорелись на стене и серебристо-голубой вентилятор взмыл бы в это серое низкое осеннее небо, пробив толстую пленку стекла, но Чагин положил трубку и любезно улыбнулся мне: - Итак, Ирина Сергеевна, дуся вы моя дорогая, что значит ваш визит? Голубица белая, мироносица? Или грозная орлица, ястребица, коршуница? Жестокая птица войны, кровопролития и мести? - А вы разве боитесь войны и мести, Владимир Петрович? - спокойно спросила я. - Помилуйте, Ирина Сергеевна, дуся моя! Как всякий советский человек, я ненавижу войну! Я - часть миролюбивого человечества - всей душой против несправедливых, захватнических войн! Но как наследник боевых славных традиций наших героических отцов всегда помню о том, что если завтра война, если завтра в поход, то наш бронепоезд стоит на всякий случай на запасном пути... - Вы мне показались больше наследником героических традиций ваших тестей, - скромно заметила я. - Отец жены, кажется, называется тесть? - Фи, дуся моя любезная! Это пошло. - Чагин осуждающе помотал своим красивым, чуть отекшим лицом. - Фи, повторяю! Пошлость на грани банальности. Банальность, переходящая в тривиальность. Тривиальность, смахивающая на трюизм. Я вижу, что вы хотите не мира, но мести. А месть, вообще мстительность - чувство неплодотворное и неперспективное... - Разве? - Уверяю вас, Ирина Сергеевна, дуся моя дорогая... Ласковый нахал и въедливый шут. Я видела, что ему доставляет нескрываемую радость называть людей оскорбительным словом "дуся". И всеми своими грязными разговорами он хотел меня сильнее разозлить и вывести из себя - заставить разреветься, разорваться от унижения и злости. - У мести, Ирина Сергеевна, кислый запах разочарования и горький вкус от пепла наших надежд. - Он доброжелательно смотрел мне в лицо, снисходительно покачивал многомудрой, толстой башкой. - Приятно поговорить с интеллигентным, начитанным человеком, - ответила я душевно. - Вы производите глубокое впечатление эрудита, настоящего знатока сборника "Крылатые фразы"... - О, Ирина Сергеевна, как вы меня грубо умыли! Как унизили моей невысокой образованностью! Вы не боитесь вселить в меня на всю жизнь жуткий комплекс неполноценности? - Он весело, от души захохотал. - Нет, не боюсь, - смирно ответила я. - Ваше состояние определяется специальным термином - неконтролируемый комплекс сверхполноценности... - Да-а? - озаботился он. - Надо бы запомнить... Хотя зачем мне это? Нет, пожалуй, ни к чему. У меня, Ирина Сергеевна, необычная память - забываю, как зовут неудачников, не помню бесполезное себе, не вспоминаю вчерашние заботы... И вообще человек я мягкий, дружелюбный, незлобивый, как большой красивый цветок... Трудно мне жить в мире озверелых людей, скандалистов, грубиянов и драчунов... Он говорил упористо-мягко - "вощ-щ-е". Въедливый шут. Я перебила: - И когда устаете от грубиянов, то идете на них с отколотой бутылкой? - Случается, - охотно согласился он. - Но это, как говорится, не для протокола. Между нами. Антр ну, как говорят французы. В жизни всякое случается, и люди должны научиться прощать друг другу маленькие слабости... - Например, плевок в лицо? - Да, и плевок в лицо, - кивнул он. - Взгляните на мой фейс - я пострадал больше всех, но я не только не затаил в душе злобы против ближнего своего, прохожего матроса, вашего дружка, а проявил христианскую готовность всех и вся простить, раскрыть братские объятия примирения и разойтись как в море корабли! Но ослиное упрямство вашего дружка гонит его прямоходом в тюрьму... Я посмотрела через окно на трибуну - Ларионова уже было не видно, его размыли надвигающиеся сумерки. - А Шкурдюка? - осведомилась я кротко. - Ну о ком вы говорите, Ирина Сергеевна, дуся моя? Шкурдюк - животное, потный антисанитарный скот, который в пьяном виде становится просто сумасшедшим. И у меня были способы наказать его очень сильно без всякой милиции и прокуратуры. Я ведь предлагал Ларионову потом: хочешь, плюнь Шкурдюку в рожу хоть десять раз! Хочешь, он перед тобой на колени встанет и до вокзала тебя так провожать будет! Но вашему, простите, придурочному другу это почему-то казалось еще обиднее! Вот и связались теперь железный болван и вязкий дурак... - Если я вас поняла правильно, то вы хотите посадить Ларионова в тюрьму для того, чтобы спасти своего Шкурдюка? - А что мне остается делать? - развел руками Чагин. - Конечно, Шкурдюк скотина, но это моя скотина. И парень он, вообще-то говоря, неплохой. Я его бросить не могу. Да и Ларионов сам хорош! Мне его жалеть не за что... Не хочет по-хорошему, пусть тюремной баланды покушает... Я заметила, что благодушное наглое шутовство Чагина постепенно и незаметно истаяло. Было отчетливо видно, что он сердит и расстроен. - А вы знаете, Владимир Петрович, мне не кажется, что вы за Шкурдюка стали бы так ломаться... - То есть? Что вы хотите сказать, голубка моя? - Мне кажется, что на Шкурдюка вам плевать. Вы сейчас за себя боретесь. - Дуся моя, наивнячка сладкая, вы что-то путаете. Мне за себя бороться не надо! Вина Ларионова доказана всеми свидетелями и материалами дела. - Ах, оказывается, вина Ларионова уже доказана? - Ну, будет доказана! Это ведь мы только здесь антр ну знаем, что Шкурдюк плюнул в вашего дружка... А в прокуратуре ни свидетели, ни тем более мы, потерпевшие, этого сказать не сможем... Должен вас огорчить... - Я вас тоже должна огорчить, Владимир Петрович. В прокуратуре может рассказать, как Шкурдюк плевался в моего дружка Ларионова, ваша подружка Рита... Чагин молча, очень пристально разглядывал меня, и выражение лица у него было такое, что я испугалась: как бы он не вынул отколотую бутылку из своего роскошного письменного стола. В наступившей тишине по-прежнему негромко гудел вентилятор, но мне казалось, что это гудит от напряжения и злости Чагин. Это гудение шло от него, как от трансформаторной будки, рядом остро пахло озоном. Хорошо было бы еще нарисовать на его гладком пузе череп с костями. - Дуся моя, безумная женщина, вы что, надумали шантажировать меня? - Упаси бог! Я хочу вам напомнить, что рассаживать безвинных людей по тюрьмам из воспитательных соображений, чтобы они впредь не были дураками вязкими, - дело рискованное. Можно самому проколоться... Чагин помотал головой, поцокал языком и довел до моего сведения: - Все-таки я убедился, вы не голубица мирная, а ястреб, птичка злющая и вздорная. Обещаю, что сегодня же начальство будет на вас громко топать, сипло кричать и вам придется грязно унижаться... Я кивнула: - Очень даже возможно. Но я потерплю. Потому что я знаю, как вас достать... - Что вы имеете в виду? - осторожно спросил он. - Я имею в виду разыскать Риту, и тогда не только руководство прокуратуры, но и руководство "Главзеленстроя" очень удивится, что она была с вами в машине... Чагин помолчал немного и душевно сказал мне: - Если вы не уйметесь, мне придется вас попросту уничтожить. Я ликвидирую вас как социальный факт... Может быть, буквально... Только промчавшись несколько коридоров и переходов, я остановилась перевести дух и подумала о том, что в ужасе я пошла от Чагина обратно через все эти лабиринты вместо того, чтобы выйти из его кабинета прямо на улицу. На стене висел красочный стенд "Наши лучшие люди". На стадионе было человек пятнадцать лучших людей, и где-то в середке красовался цветной фотографический портрет Чагина. Стенд был довольно старый, потому что под фотографией Чагина была приклеена напечатанная на машинке табличка: "Руководитель детско-юношеской школы спортивного мастерства, заместитель директора по водным видам В. П. Чагин". Стенд повесили, когда мой сладкий дуся из просто лучших людей пробивался к должности самого хорошего человека на стадионе. Я оглянулась: в коридоре никого не было. Еще не соображая даже, зачем мне это надо, я протянула руку и аккуратно сорвала фотографию лучшего человека, положила ее в сумку и понеслась к выходу. Под козырьком трибуны, скрываясь от начавшегося дождика, ходил заждавшийся Ларионов. Он взял меня под руку, и я почувствовала, что нас обоих бьет дрожь. Ничего не говоря друг другу, пошли к воротам. Над бревенчатым красивым домом вился белой струйкой дымок. У резного крыльца тормозили, с шиком шипели шипованными шинами широкие машины. Ларионов кивнул на дом: - В Англии за особые заслуги дают орден Бани, а у нас - просто баню... - А это что - баня? Такая красивая? - Да, это баня. Чагинский бастион... Ларионову надо было ехать в прокуратуру на очную ставку со свидетелями, а я решила отправиться к Поручикову. У меня не было другого выхода - надо по возможности их охватить в один день, потому что завтра меня возьмет за жабры главный. А так - за восемь бед один ответ. На Пушкинском сквере я сказала Ларионову; - Ни пуха ни пера... Отобьемся... Я вам вечером позвоню в гостиницу... - Спасибо вам, Ирина Сергеевна. - Рывком схватил мою руку и прижал сильно к своему лицу. - Спасибо вам за все, спасибо, что вы есть... Я не отрывала руки, хотя мне было как-то совестно перед прохожими. Неудобно. Мне хотелось его чем-то подбодрить, но я не знала, как это сделать. Постаралась пошутить: - Надо не благодарить, а посылать к черту... Он отвел мою ладонь от глаз, и я увидела, что у него лицо человека, не нуждающегося в подбадривании. - Извините, Ирина Сергеевна, я не знаю, будет ли у меня еще случай сказать вам... Извините, я, наверное, не имею права говорить это... Но я боюсь, что вы не узнаете... Когда я увидел вас у Ады на даче, тогда еще, давно... У меня было чувство, что оборвалось сердце... Каждому человеку дается выбор из миллионов людей вокруг него... Но миллионы не нужны... В один прекрасный миг появляется человек, который... твоя потерянная половинка... Оторванная от тебя еще до твоего рождения... И вся жизнь иногда уходит на поиски того, без кого ты никогда не почувствуешь себя полноценным, нормальным, счастливым... Он говорил еле слышно, но с такой силой, с такой убежденностью, с таким напором, с яростью, что я испугалась. Я оглохла от его шепота и сказала: - Я не ваша половинка... Ларионов мотнул головой: - Вы меня не поняли... Я, я, Алексей Ларионов, не ваша половинка... А вы, вы, Ирина Сергеевна, моя... Вы - моя душа, моя мечта, утренние сны, вы - моя надежда... Вы меня плохо знаете, и наверняка я вам неинтересен, но я знаю про вас все, я слышу ваши мысли, я чувствую стук вашего сердца, мне весело, когда вам смешно, и я рвусь на части от тоски, когда вам грустно... Я знал про вас все, когда увидел вас впервые... Я никогда больше не появлялся... у вас любимый муж и отличные ребята... Из-за вас я не стал разводиться с Аленой - какая мне разница, если вас нет в моей жизни... И, честное слово, я не знал и не мог знать, что вы расстались с Виктором... Но в мире существуют вещи выше нашего знания - я в это верю... Позвонил Аде перед отъездом: ничего не хочешь передать сестре?.. Непереносимо захотелось вас увидеть или хотя бы услышать... Ничего я не планировал, ни на что не рассчитывал - я знал, что мне надо вас увидеть... Но перст судьбы - эта проклятая драка - схватил меня за ухо и уволок от вас навсегда... - Почему? - Я и не мечтал вам когда-нибудь понравиться, но человек не волен над собой - в душе тлела крошечная искра, что какое-то место мне найдется в вашей жизни. А получилось вон что... - А что получилось? Мы с вами из-за этой истории видимся теперь каждый день... - Да! Но нет более тягостного зрелища, чем мужик, выползающий из нокаута. Он вызывает боль, жалость и пренебрежение... А я ведь никогда не бывал жалким... Неожиданно для себя я погладила его по голове и обняла: - Все-таки мужчины - существа с очень странной психологией... - Наверное, - легко согласился он. - Поэтому я хочу с вами, Ирина Сергеевна, попрощаться... - В каком смысле? - не поняла я. - Отправляюсь на вокзал и уезжаю в Одессу... - То есть как это? Ведь возбуждено дело! Они вам всю жизнь разломают! - Я взволновалась всерьез. Как ни была я далека от всех законоуложений, но отдавала себе отчет в том, что поступок Ларионова удостоверит его вину, и он будет считаться скрывшимся из-под следствия. - Черт с ними! - махнул он рукой. - Совсем не разломают! Там меня знают, не дадут на позор и распыл! Что бы мне ни говорили, есть еще понятия о чести, достоинстве! Не в блатных банях закон вершится! - Послушайте меня, Алексей Петрович, нельзя этого делать! Вы своим отъездом самым лучшим образом подтвердите всю их ложь! Если бы они знали о вашем решении, они бы вам сами билет принесли! Ни в коем случае этого делать нельзя! Давайте я вам вечером позвоню, и все спокойно обсудим... - Звонить некуда, - усмехнулся Ларионов. - Меня сегодня выписали из гостиницы... - Почему? - У меня Бурмистров паспорт отобрал. Сказал, что пока... А без паспорта в гостинице срок пребывания не продлевают... Я поэтому на поезде решил ехать, а так бы сегодня же на самолете улетел... На поездах, слава богу, паспортов не спрашивают... - А где же ваши вещи? - На вокзале, в камере хранения... - Значит, сделаем так: вы едете на вокзал за вещами и приезжаете ко мне домой, ребята уже вернутся к этому времени. Я буду чуть попозже. И предупреждаю вас: если сбежите, я буду считать вас трусишкой, нокаутированным жуликами... И впредь руки не подам, слова не скажу, видеть не пожелаю... У Поручикова был отдельный кабинет со стеклянной таблицей "Юридический отдел Архитектурно-планировочного управления", запроходная комната, смежная с канцелярией. А сам Поручиков был внетях, ходил где-то по этажам. А я сидела в канцелярии на стульчике для просителей и терпеливо дожидалась его появления. Девочки-секретарши и бабушки-курьерши неспешно вершили свою ответственную письменно-разносную деятельность. В журналах - разных - регистрировалась входящая и исходящая почта, заклеивали по конвертам какие-то важные бумаги со штемпелями и печатями, на специальной машинке отбивали почтовые атрибуты и снова записывали в журналы. Но пока я сидела здесь, постепенно очаровываясь красотой и внушительностью письменного делопроизводства, попал мне на глаза журнал, приковавший к себе мое внимание полностью. Толстая, немного засаленная по краям амбарная книга, посреди которой был приклеен прозаический ярлык "Книга учета прихода-ухода сотрудников секретариата и юридического отдела АПУ". Книга лежала на приставном столике рядом со мной, и я напряженно ждала момента - открыть и полистать бы! - не вызвав естественного удивления и негодования канцелярских служителей. И от этого время ожидания Поручикова мне не казалось тягостным, я мечтала, чтобы его подольше задержали многочисленные служебные и общественные дела. Поручиков, повинуясь моей мольбе, не шел, но и канцелярские не редели. Кому-то наверняка были позарез нужны эти письма, коли четыре женщины, хоть и неспешно, но неостановимо раскручивали эту бесконечную бумажную карусель. И я было отчаялась, что какое-либо происшествие может отвлечь их внимание на одну- единственную нужную мне минуточку, но растворилась дверь, и какая-то женщина взволнованно сообщила: - Девчонки! Девчонки, в буфете финскую колбасу по пять сорок дают!.. Мгновенно карусель притормозилась, и в буфет была снаряжена заготовительная экспедиция из девчонки-девушки и девчонки-бабушки. Еще одна девчонка-девушка помчалась в гардероб за сумкой, а остатняя бабушка сказала мне душевно: - Не примет тебя сегодня Григорий Николаевич, зря сидишь, родная... - Да я же сказала: не на прием я, мне ему от знакомых привет передать, - смело наврала я. - Ну, как знаешь, сиди, если есть охота, - милостиво разрешила бабка и, отойдя в угол, наклонилась над электроплиткой, на которой варился в большой жестяной банке сургуч для печатей. Не поднимаясь со стула, я протянула руку к амбарной книге и открыла наугад чуть дальше середины - 26 августа, разлинованный аккуратно список сотрудников с пометками об убытии-прибытии. Листанула еще пачечку страниц: 18 сентября, еще быстро два листа - вот оно, 22 сентября, понедельник. Быстро, быстро - вот, вот - Поручиков. "С 16 час. до 18 час. - согласовательная комиссия в облисполкоме". Порядок. Закрыла журнал, облегченно вздохнула. Руки тряслись. О волшебство недостижимого хладнокровия Штирлица! Бабка сопела, что-то бурчала под нос, помешивая сосновой щепкой булькающее коричневое зловонящее варево. Теперь я ждала Поручикова с особым нетерпением. Очень хотелось узнать у него, каким способом ему удается одновременно заседать в согласовательной комиссии облисполкома и участвовать в пьяной драке на улице. И он пришел - почему-то со счетами бухгалтерскими в руках, мечтательно- задумчивый, как Орфей с цитрой. Рассеянно взглянул на меня: - Вы ко мне? - Да, Григорий Николаевич. Моя фамилия Полтева... Он внимательно посмотрел на меня - не удивился, не напрягся, не испугался и не разозлился. - Ага! Я уже слышал о вас, заходите... Он уселся за стол, положил счеты и вытряс из картонной папочки кучу мелких денег. Очень ловко и быстро он стал сортировать их по купюрам, потом складывал в ровные пачечки и результаты пересчета записывал на бумажку. Я терпеливо следила за его кассирскими ухищрениями. Поручиков поднял голову и сказал со смешком: - Очень доволен вашим визитом. Если бы вы не пришли ко мне, я бы вас разыскал сам. У нас ведь с вами роли в этой истории приблизительно одинаковые. - Поручиков достал из стола пачку сигарет "Ява" и протянул мне: - Курите? В пачке лежали две сигареты. Под коричневато-желтым пробковым фильтром синенькими стройными буквами на белых палочках сигарет значилось: "Marlboro". - Спасибо, я не курю... - А я несколько штучек в день позволяю... Ай-яй-яй, какой замечательный мужичок мне повстречался! Воистину человек без ненужных амбиций- в пачке "Явы" у него лежит "Мальборо"! Две штучки. В ящике стола у него наверняка есть надкусанный бутерброд с севрюгой, а в сейфе заперта початая бутылка коньяка "Двин". Поручиков чиркнул спичкой, и в комнате поплыл синеватый дым, приятный аромат хорошего табака, перебивший вонь сургуча и клея. - Так вот, роль у нас одинаковая и задачи, мне думается, одинаковые... - А мне думается, что роли у нас совсем разные, - перебила я его сладкогласие. - Вы, как там ни крути, участник драки! - Ошибаетесь, Ирина Сергеевна! Не участник я - свидетель! Сви-де-тель! - сказал он раздельно, сделав звучный курсив. - Я ни в каких драках не участник! Не был и не буду! Уличные бои - развлечения не из моей жизни! - А что же вы там делали? - Оказался случайным свидетелем, как на моих довольно дальних знакомых напал совершенно неизвестный мне прохожий, - загорелось его младенчески дряблое лицо скопца, раскраснелась старчески нежная кожа. - Сначала принял все меры для недопущения уличного эксцесса, а затем проследил, чтобы все было оформлено в соответствии с законом... - Понятно, - кивнула я. - Это вы, наверное, в соответствии с законом согнали с места происшествия Риту? - Риту? Какую Риту? - бесконечно удивился Поручиков. - Первый раз слышу. Впрочем, может быть, там и была какая-то женщина, но я вам сказал уже, что это довольно далекие мои знакомые. Я и двумя словами с ними не перекинулся, когда началась драка... Что скажете? - Что скажу? Что вы очень умный и осторожный человек, Григорий Николаевич. - Что есть, то есть, - готовно согласился Поручиков. - В рассказанной вами версии все правда и все одновременно ложь... - Почему ложь? - возмутился ненастояще Поручиков, он ведь не играл со мной всерьез, он репетировал, он обкатывал на мне свои показания. - Были вы на месте драки? Были. Но в драке не участвовали. Напал неизвестный прохожий на Шкурдюка? Напал. Но почему напал, вы не видели. Знакомы вы с Чагиным и Шкурдюком? Знакомы, но не близкие друзья и не собутыльники. Была Рита? Не было. А может быть, была, но вы не знаете ее... - Что же вам не нравится в моем рассказе? Я подчеркиваю - рассказе, а не версии, поскольку вы покамест не следователь... - Да, я не следователь. Но я заметила, что в отличие от ваших друзей вы не верите в безоговорочную победу над Ларионовым. И оставляете себе на всякий случай лазеечки - вроде незапертой двери на черном ходе... - Правильно, Ирина Сергеевна! У вас абсолютно мужской склад ума, и все вы рассудили правильно! Одно удовольствие потолковать с неглупой, интересной женщиной! И поняли вы меня правильно - будь моя воля, я бы сам Шкурдкжу сломал рога. Но, как говорят французы: ноблесс оближ, положение обязывает... - Врать? Защищать хулиганов? - Нет! Уклониться от падающего с крыши кирпича! Поверьте мне, я прожил голодную юность, исполненную трудов и унижений молодость и мучительно проживаю свою зрелость не для того, чтобы Шкурдюк плевался в прохожих, а Чагин молотил их по голове бутылками. Но я оказался в тот злосчастный час вместе с ними и могу потерять в одночасье все! - Я вижу, что вы не больно высоко цените своих друзей, - усмехнулась я. - А их и не за что высоко ценить, - деловито ответил Поручиков. - Но как бы катастрофически ни развернулись для них события, они очень мало пострадают. По сравнению со мной, конечно. Шкурдюк-паупер, аттракционный люмпен. Ему нечего терять, кроме цепей от карусели. Чагина отобьет, отмажет тесть. А я? Меня выкинут на обочину жизни, как кожуру от съеденного банана. Нет, нет, нет, Сократ мне друг, а своя задница, извините, пожалуйста, дороже... - Значит, если вы не хотите пострадать из-за хулиганства ваших друзей, есть один выход - отправить Ларионова в тюрьму? - Ирина Сергеевна, да что вы меня этаким кровожадным злодеем изображаете? Я с первого момента, как только прибыла милиция, изо всех сил старался покончить дело миром! Я вашего Ларионова просто умолял уйти по-хорошему! Разойтись всем в разные стороны! Я предлагал ему все: чтобы Шкурдюк извинился, Чагин на другой день вставит своим иждивением витрину, достанем и возместим магазину телевизоры! А он ни в какую! Вот и имеет теперь хороший. компот! Две тысячи лет христианство слезно умоляет, сердечным упросом просит: ударили тебя по правой щеке, подставь левую, и будет мир во человецех! Тем более что Шкурдюк готов был извиниться... ч - Вы же понимаете цену извинениям Шкурдюка, - заметила я. - Понимаю! Он сам предложил Ларионову потом, чтобы тот в порядке сатисфакции плюнул ему в лицо трижды... Мол, от него не убудет... - Да, от Шкурдюка не убудет, по-видимому... Но Ларионов хотел справедливости... - Ой, Ирина Сергеевна, не говорите только мне высоких жалостных слов! Справедливость похожа на дрожжи, штука полезная, но в чистом виде несъедобная! Нельзя любить дрожжи! Сейчас поведение Ларионова - это не борьба за справедливость, а сутяжный бред, синдром правдоискательства. И времени почти не осталось! Завтра еще можно затормозить эту телегу с дерьмом, спустить как-то на тормозах с минимальными потерями... - А послезавтра? - А послезавтра, поет моя любимая певица, время, как часы, не остановишь. Вашего друга начнут кормить консервами для несговорчивых - печень Прометея в собственном соку... - А ваши друзья будут по-прежнему плеваться, в людей и колотить их бутылками по голове? Он тяжело вздохнул: - Какие друзья? Какая дружба? Жизнь - мероприятие коллективное, и мы все с кем-то живем. А дружбы бывают только у подростков. Взрослые люди не могут и не должны дружить - нет времени и сил. Нет никакой дружбы! Я даже в энциклопедии посмотрел, что там ученые говорят об этом. Нет, отвечают, никакой дружбы. Остров Дружбы где-то есть в Полинезии, и Жан Друг, опознавший и выдавший короля Людовика, когда-то был. А дружбы просто так нет. Есть более или менее сбалансированная система обмена материальными вещами и моральными услугами... Этому надо дать совет, а этому - помочь экономически! Вот и все... - Может быть, - согласилась я. - Я подумала, что лжец обречен на мучительное существование - надо все время помнить и не путать правду и выдумку... - Это мне не трудно, - махнул рукой Поручиков. - У меня очень хорошая память... С грустью, а не злостью смотрела я на него. Мне его уже стало немного жалко. В его завистливой, алчной душе долго бушевали яростные страсти, пока она не обросла бурой наждачной накипью, как дно старого чайника. - Печально, Григорий Николаевич, что из-за необходимости врать в пользу своих недрузей вам придется прервать хоть и трудный, но победный путь из полной мизерабельности в абсолютные эмпиреи... Он покачал отрицательно головой: - Нет, это вам не удастся... Хотя нам повозиться с вами придется... И поскольку мы затеялись грозиться, хочу вам сказать: отойдите вы, бога ради, в сторону! Пока у нас что-то случится, у вас все дела враскосяк полетят... Даже в прихожей ломило уши от телевизионного ора - на скачущем музыкальном фоне степенный мужской голос невыносимо громко объяснял что-то про прелести автомобилизма. - Потише! Сделайте свой треклятый телек потише! - крикнула я внутрь квартиры. Выскочила сияющая Маринка, счастливо взвизгнула: - Папин-фильм...показывают!.. И не давая мне снять плащ, поволокла за руку в комнату. Перед телевизором сидели Сережка и Ларионов. Вид у них был немного виноватый - на журнальном столике перед ними воздымалась гора янтарно-желтых душистых бананов, под столиком - поднос, на который они скидывали шкурки. - Мама, мы едим бананы от пуза! - сообщил Сережка. - Это что, сорт такой? "Отпуза"? - спросила я. - Нет, мамуль, это не сорт - это количество! - счастливо сказал Сережка. - Незаметно переходящее в качество! - А ужин? - безнадежно поинтересовалась я. - Ирина Сергеевна, бананы прекрасно заменяют любую еду, - стал уверять меня Ларионов. - В них ведь есть все, можно целый год одними бананами питаться... Он сорвал с грозди огромный банан - удивительный плод, полный солнца, аромата, сладкой слоистой мякоти, нежно-гладкий, увесисто-тяжелый - и протянул мне: - Потрогайте, Ирина Сергеевна, банан всегда теплый... Ларионов не смотрел на меня, он не хотел взглядом напомнить мне о тех словах, что сказал мне днем. Но и упрямой насупленностью бровей демонстрировал твердую решимость ни от чего не отказываться. - Смотрите, смотрите, - сказал Сережка, показывая на экран. - Это папан смешно придумал... В недрах телевизора бушевало драматически-счастливое действо - на эстраде крутились блестящие стеклянные барабаны, пересыпая внутри себя патрончики белых скрученных бумажек, потом в барабан опустила пухлую ручку девочка с бантиками, достала одну бумажечку и показала комиссии - на электрическом табло вспыхнули цифры и сообщение из ненаучной фантастики- "выпал максимальный выигрыш - 10 000 рублей", какой-то мужчина, совершенно случайно оказавшийся в тиражном зале с единственной своей счастливой облигацией, хладнокровно поднимался на сцену с видом человека, уставшего от этих непрерывных и постоянных выигрышей, даже в чем-то надоевших ему. Но дикторский голос, котовьи-сытый, увещевающе-ласково, многообещающе сообщил нам, что владелец максимального выигрыша становится снова избранником фортуны - ему предоставляется право ВНЕОЧЕРЕДНОГО приобретения легкового автомобиля "Волга" ГАЗ-24! И в следующем кадре счастливчик с лицом просветленным, полным чувственного наслаждения, с выражением бурного блаженства шикарно катит за рулем белой "Волги" в сопровождении яркой блондинки с развевающимися на ветру волосами. Покупайте облигации! Сережка сказал с восторгом: - Во-о, зыко! Молодец, папан! - потом повернулся ко мне и спросил совершенно невинно: - А девица полагается по облигации или вместе с внеочередной "Волгой"? - Нет, - сухо ответила я. - Девица была у него в прежней, менее счастливой жизни! Я со страхом подумала, что Сережка уже совершенно большой парень, он, наверное, понимает много больше, чем говорит. На экране появились титры: "Вы смотрите фильмы студии телевизионной торгрекламы. Автор - Виктор Полтев"... Витечка - один из мэтров этой студии, сценарист и режиссер. Много лет он готовился к прыжку в "большое" кино, но, наверное, я ему мешала. И он ушел к Гейл Шиихи. Может быть, при ней ему это удастся. Он снимет свой шедевр, своих "Веселых ребят". Сначала напишет задуманный очень давно роман, а потом экранизирует его. У него получатся "Счастливые ребята" - простая, но талантливая девушка любит замечательного парня, но он по недопониманию женат на другой, менее достойной, более старой. Тогда простая девушка на сдачу с газировки покупает случайно облигацию и получает по ней главный выигрыш. Но для внеочередного приобретения легкового автомобиля "Волга" надо доплатить еще шесть с небольшим тысяч. Тогда девушка осознаёт свой кризис и описывает его в замечательной научной работе, за которую ей дают случайно госпремию, несмотря на интриги и происки менее достойных ученых. Сложив полученные средства, она внеочередно приобретает ГАЗ-24 и приезжает к своему избраннику, который, осознав неправильность их жизни в разлуке, уезжает с ней, счастливый и полный надежд. Белая "Волга" привольно катит по пустынным улицам и тенистым бульварам, утренний ветер треплет и развевает прекрасные волосы девушки по имени Гейл Шиихи. Счастливые ребята. И девчата... - Мамуль, ты не слышишь меня? Я ведь сегодня мог стать таким же богатым, как этот гусь с "Волгой"... - Он денег много нашел! - выкрикнула Маринка, не в силах дольше сдерживаться. - Где? - удивилась я. - В школе, в раздевалке... После шестого урока... - Сережка протянул мне две туго скрученные пятерки. - Зачем ты их взял? - спросила я строго. - А что мне надо было сделать с ними? - засмеялся Сережка. - Там их бросить? - Мы объявление написали! - снова выскочила Маринка. - Сережка диктовал, а я фломастером писала... - И что же вы написали? - Потерявшему деньги позвонить по телефону к нам домой. А сколько денег мы нашли, не написали. И какими бумажками... - Да, не написали! А то еще хитрый какой-нибудь найдется, скажет, что он потерял, - тараторила в благотворительном восторге Маринка. - А еще, мам, нам Галина Лаврентьевна велела принести по шестьдесят пять копеек на подарки для детей Зимбабве... Или Танзании - я чего-то забыла... - А ты знаешь, где находится хотя бы Зимбабве? - не удержался в резонерском порыве Сережка. - Или Танзания, тебе ведь все равно... - Не знаю, мы этого еще не проходили... И не надо мне знать, где оно... Я знаю точно, что там голод, детки черненькие, голодные, нам кино показывали... - А я ходил в Танзанию, - заметил Ларионов. - На остров Занзибар... Замечательное место... - На Занзибар? - поразилась Маринка. - Это где доктор Айболит был? - Наверное, - кивнул Ларионов. - Мы с ним там, правда, не встречались, разминулись. Прекрасный остров в Индийском океане, почти на экваторе... Всегда солнце и легкий океанский ветерок, в любую жару не бывает духоты... Купили на берегу мешок картошки, привезли на судно, развязали, а там только сверху килограмма три картошки, а остальное - апельсины... Зазвонил телефон, и мы так и не узнали ничего об острове Занзибар, кроме того, что там погода всегда хорошая и обжуливают людей, впихивая им вместо картошки мешок апельсинов. - Слушаю... - снял Сережка трубку. - Да... Да... Мы написали объявление в вестибюле... А сколько денег?.. Как это какая разница?.. Да, я учусь в этой школе... А в чем дело? Я что-то вас не понимаю... Я увидела, что он начал стремительно бледнеть, на острых его скулах появились комья злых желваков. - Что происходит? - встала я и решительно протянула руку: - Ну-ка, дай-ка мне трубку... Сережка сунул ее мне в ладонь, как скользкую мерзкую жабу: - На, поговори, это какая-то психопатка... Свинья... - Алло, это мать Сергея Полтева, - сказала я в микрофон и почувствовала, как его волнение мгновенно передалось мне, как резко сорвалось дыхание и забилось испуганно сердце. - Я вас слушаю... - Добрый вечер, - медово ответил женский голос в телефоне. - Я звоню по поводу пропажи денег у моей дочери... Сегодня она принесла в школу десять рублей на оплату обедов за следующий месяц, и они у нее пропали... - Возможно... Мой сын нашел деньги в раздевалке и повесил об этом объявление в вестибюле... - Но моя дочь говорит, что она их не могла потерять в раздевалке... Она их переложила в портфель, и деньги после этого пропали... Вы меня правильно поймите - коль деньги нашлись, то не в деньгах дело... - Я вас не понимаю. - У меня руки затряслись. - Вы что хотите сказать? - Я хотела просто вас предупредить... Дело в том, что Леночка никогда не обманывает... Если она говорит, что деньги были в портфеле, то как они могли оказаться у вашего сына? - текла из трубки в ухо ядовитая патока. - Одну минутку, - перебила я ее решительно. - А когда ваша Леночка, которая вас никогда не обманывает, сообщила вам о пропаже денег? - После школы... Открыла портфель, а деньги пропали... - А как вы узнали, что надо звонить нам? - Там же объявление было... Я пошла в школу, чтобы сделать официальное заявление - дело ведь не в деньгах, а в принципе... Если они сейчас начнут безнаказанно воровать... - А вы наказали дочь за пропажу денег? - С какой это стати? - В патоке ощутимо проступил вкус горчицы. - Одно дело, если бы она по рассеянности и небрежению потеряла, я бы ее наказала для воспитания в ней чувства ответственности! И понятия, что деньги на дороге не валяются! Если их зарабатывают честно, то они достаются очень тяжело! Но совсем другое дело, если у нее деньги украли... - Короче говоря, вы хотите сказать, что мой сын украл деньги у вашей Леночки? - звенящим от ярости голосом спросила я. - Зачем же вы так резко формулируете? - брызнул невыносимо сладкий сахарный сироп. - Может быть, он просто взял зачем-то, а потом раздумал... - Тогда потрудитесь объяснить мне, зачем он повесил объявление о находке денег? - Я же говорю, ваш мальчик, наверное, понял, что поступил нехорошо, и раздумал... - Ага, вот это мне понятно! - Но, видимо, вместе с ним раздумала воровать деньги его восьмилетняя сестра, которая присутствовала в раздевалке, когда Сережа нашел их и они вдвоем писали объявление! Сироп начал густеть и темнеть, пора снимать. Она недовольно сказала: - Я ничего про вашу дочку не говорила и вообще не знала, что она там была... - А я знаю! - неожиданно для себя пронзительно закричала я. - Ваша деточка боялась, что вы накажете ее за рассеянность и небрежность! Проще сказать, что украли! Она же не знала, что Сережка повесит объявление! А вы, вместо того чтобы похвалить и поблагодарить парня, плюете ему в душу! Это гадко и мерзко!.. Не смейте звонить сюда больше! А деньги я завтра сама отнесу в школу... Ухали, тикали, тараторили гудки в трубке, которую я забыла положить на рычаг. Маринка, Сережка и Ларионов с одинаково испуганными лицами смотрели на меня, потом Сережка напряженно засмеялся - видно, лицо у меня было совсем плохое, и сказал почти весело: - Да ладно, мам, не обращай внимания! Больные люди... По себе судят... И Ларионов включился в процедуру угомонения меня: - Меня тетка в детстве чуть из-за денег не убила... Мать по вербовке в Сибирь на заработки уехала, а я жил у ее сестры... Тетка, царствие ей небесное, человек крутой была, женщина ужасно строгая, и денег мне, естественно, ни на что не давала... А тут у меня открылся заработок колоссальный, просто Клондайк. Сенька Смага, деклассированный лабух, поймал меня во дворе - ты, говорит, на кларнете играешь, я, мол, слышал... Ну, играешь - сильно сказано, так, в школьной самодеятельности дул понемногу... Сенька предлагает: есть халтура, слабаем на жмурика, прилично забашляют... Почему-то во дворе больницы назначил свидание... Сенька ведет меня к моргу, а там уже митинг прощальный... Оказывается, он подрядил меня играть на похоронах... Я до той поры и покойника ни разу не видел... Сунул он мне тетрадку с нотами: на, играй за нами... Я почти в обмороке, но продержался до конца, доиграл... Смага дал пять рублей, молодец, говорит, хорошо играл, очень жалобно, родственники тобой больше всех довольны, завтра снова пойдем лабать на жмурика... Только тут я сообразил, что такое "жмурик"... А тетка вечером взяла мою курточку, а из нее пятерка и выпала... Ну, стала она меня лупить чем под руку попадя: "Украл! Украл!"... Я пытаюсь слово вставить, объяснить, что к чему, а она знай свое: негде тебе такие деньжищи взять, только скрасть... Потом все-таки объяснил, сижу обиженный, соплю, скулю - ни за что, ни про что избила! А тетка говорит: избила прави