льно, но не за то! Чтобы со срамными людьми не водился, тебе Сенька не компания... Маринка, слушавшая с сочувствием и ужасом историю, сказала гордо: - А нас с Сережкой тетя Ада никогда не бьет! Мы все засмеялись, а Ларионов сказал Маринке: - Они довольно не похожие между собой - наши тети... - Ребята, вынесите шкурки в ведро, - прервала я их педагогические воспоминания. - А ты, Сережка, завари чай, пожалуйста... Уютно сновали ребята, Ларионов смотрел остановившимся взором на экран телевизора, я прихлебывала чай и думала о том, как все трудно запуталось, о Витечке, о наших с ним сложносочиненных отношениях с придаточными предложениями, вводными и подчиненными оборотами, о том, что никакого успешного выхода из кризиса для него не предвидится, поскольку он - зверь, выросший в доме, ему нельзя возвращаться на волю, в лес, для него свобода - погибель. И Ларионов... Как мне его называть? Алексей Петрович? Товарищ Ларионов? Просто Ларионов? После того, что он сказал мне сегодня? - Алеша, я была сегодня у Поручикова... Не отрывая невидящих глаз от телевизора, он кивнул: - Да, я догадался... Я только не понимаю, зачем? Зачем вы ходили к нему? - Хотела посмотреть на него, послушать. А вдруг он не захочет врать и подличать? - Так обычно не бывает, - покачал Ларионов головой. - Мне показалось, что он у них вообще мозговой центр. Этот подонок руководит их действиями. А человек не может быть во вторник подонком, а в четверг молодцом. Это не костюм, это навсегда... Я бы и рад был как-то закончить эту историю и вас не мучить, но не могу. У нас с ними несовместимость крови... - Да, наверное, - согласилась я. - Вообще после разговора с Поручиковым я подумала о том, что появилось много людей, которым ничего не стыдно. Стыдно только не иметь денег... - Их ничем не проймешь, - вздохнул досадливо Ларионов. - Я на очной ставке спросил Чагина: "Не совестно врать в глаза?" А он жалостливо посмотрел на меня как на полного придурка и сказал следователю: вашего клиента надо бы отправить в психушку на экспертизу... - Ничего, отобьемся, - заверила я его. - Я ведь не зря ходила к Поручикову. В момент драки он по журналу рабочего времени числится на совещании... - А какое это имеет значение? - не понял Ларионов. - Мне кажется, большое. Нельзя одновременно быть на совещании и драться на улице. Нам нужна контригра - нам нужно все время доказывать, что они врут. Нам позарез нужно найти таксиста. Самим найти, на Бурмистрова у меня надежда слабая... Ладно, давайте все укладываться спать, завтра снова большой день. Я приехала в редакцию за час до начала работы. Скорее всего я явилась на службу первой, судя по неодобрительному взгляду вахтерши Церберуни, тщательно проверявшей мой пропуск. На лице у нее была написана тоска, что нельзя меня не пустить так рано в редакцию. По неспешной тщательности, с которой она рассматривала мое удостоверение, Церберуня явно хотела посвятить этому увлекательному занятию все оставшееся до начала работы время. Я нетерпеливо спросила: - Что-нибудь не так? Вам что-нибудь не ясно? Она с сожалением возвратила пропуск, молча кивнув в сторону лифта. Я прошла по пустому гулкому коридору в репортерскую, уселась за свой стол, разложила блокноты, заправила чистый лист в машинку и напечатала заголовок: "Театр "Подмостки" - слово от сердца". Работала я быстро, с удовольствием, потому что театр мне понравился, и было приятно хвалить их выдумку, азарт, искреннее веселье. Это была полусамодеятельная труппа. Большинство из них работает в театре вообще без оплаты. Я поймала себя на том, что явно завидую им - они посвятили жизнь страсти, работе-забаве, которая была выше всех остальных забот, денежных проблем, бытовых нескладиц... Как жалко, что Витечка оказался в какой-то творческой впадине - он обитал где-то между "подмостковцами" и профессионалами. Ко времени, когда в репортерскую начала собираться наша редакционная шатия, я закончила статью, вычитала свои три страницы, поправила текст и отнесла ответственному секретарю Галкину. Он бросил листочки в папку "загона", а я взмолилась: - Женечка, дорогой, прочти сейчас, умоляю... - Что за срочность? - сдвинул он на затылок очки. - Женечка, мне срочно надо ехать в город, меня ждут в таксопарке... - Это что такое? - Репортаж из центрального бюро находок - можно смешно завязать курьезность пропаж на какие-то высокие этические примеры, - тараторила я настырно. - Наверно, можно любопытно накрутить, - согласился ответсекр и переложил мою заметку из "загона" к себе поближе. Галкин быстро читал, усмехался, делал какие-то отметки на полях, а я думала о том, что мне надо скорее убираться из редакции, пока не приехал главный и не призвал к ответу за вчерашние бесчинства. Галкин перевернул последнюю страничку, будто хотел убедиться, что больше ничего интересного о театре "Подмостки" я не сообщила, и спросил: - Действительно хорошо работают? - Очень! Ярко, радостно... - Сходить бы, взглянуть, - вздохнул Галкин. - Да времени все равно не найду. Так и живем - всем обо всем сообщаем, сами ни фига не видим. А ты молодец! Лихо написала... Сложил листочки в тонкую стопочку и в углу написал: "В набор", а мне одобрительно-весело приказал: - Давай, про такси в том же духе... Еще вчера я поняла, что мне не следует дожидаться следственной инициативы Бурмистрова. Мне надо заниматься этим самой. И разыскать таксиста надлежит незамедлительно, пока Чагин не выполнил своего обещания исчерпывающе доказать полную и неоспоримую вину Ларионова. Тем более что я давно собиралась написать заметку о рассеянных людях в городе, и это был прекрасный способ объединить полезное Ларионову, приятное мне и нужное людям. Я даже придумала заранее название: "Рассеянные с набережной Бассейновой". Здесь, на Бассейновой набережной, очень быстро и доброжелательно ответственная дежурная бюро находок Химуля объяснила мне, что никакие мои представления о людской рассеянности не соответствуют масштабам реальности. Бойко, не гнушаясь социальным анализом, Химуля констатировала: - Люди сейчас стали более рассеяннее, чем раньше! Я тут одиннадцать лет работаю и могу точно сказать; что из года в год число находок и их ассортимент все время возрастают... - рапортовала она, будто доклад зачитывала. Все свои слова Химуля сопровождала энергичными жестами, как диктор телевизионных программ для глухонемых. - А чем вы объясняете? - Ростом всенародного благосостояния и личной озабоченности, - описала широкий круг руками Химуля. - На такси сейчас стали больше ездить - богаче стали, к вещам относятся менее бережно. А проблем и забот выше маковки. Меньше всего забывают вещи старухи и военные. Но и без них собираются у нас клады невостребуемые. - А какой процент вещей вы возвращаете пассажирам? - Процентов двадцать, я так думаю, приблизительно одна пятая часть находит своих прежних хозяев, - сказала Химуля, показав мне для убедительности один из пальцев правой руки. - А что происходит с невостребованными вещами? - продолжала я допытываться. - У нас ежеквартально работает оценочная комиссия. Вещи, не востребованные в течение квартала, мы оцениваем, и те, которые могут быть проданы, реализуются через скупторг. Ну, а барахлишко, разные там вещи, не имеющие товарной цены, нами списываются и уничтожаются... - И она встряхнула руками, будто сбрасывала с них прилипшие крошки. - И продукты тоже? - задала я наконец самый волнующий меня вопрос. Ах, если бы знала Ада, как я буду разыскивать ее "живой привет". Дежурная засмеялась, ответив довольно загадочно: - Смотря какие продукты... - и прочертила в воздухе вопросительный знак. - Ну хорошо, - не стала я напирать сразу. - Вы мне объясните, каким образом попадают к вам забытые вещи? Так сказать, технология- от машины до бюро находок... - Очень просто! В каждом таксопарке шофера сдают вещи диспетчеру, там регистрируют в журнале и на другой день свозят сюда, в центр, а мы уж в сводный журнал все вносим... - Давайте посмотрим журнал, - предложила я. - Ну, например, за двадцать второе сентября. - Пожалуйста, - широко распахнула она толстенную амбарную книгу. - А что вас интересует? - Да мне все равно. Просил меня, правда, один знакомый узнать о своей фруктовой посылке... Химуля замахала руками: - Ну что вы! Прошло столько времени! Это наверняка уже списано и утилизовано... - Да вы не поняли - меня не интересуют фрукты, - с максимальным чистосердечием заверила я. - Просто хотела узнать, кто привез сюда этот ящик. Дежурная стала листать журнал в поисках давно минувшего двадцать второго сентября. Вот он, лист поминовения потерянных и забытых в этот день вещей общим числом семьдесят три различных предмета. Детская коляска, четыре пары перчаток и пять перчаток разрозненных. Три зонта. Портфель с бухгалтерскими документами, продуктовый заказ. Какой-то взволнованный мужчина так увлекся ездой, что забыл пальто. Детские резиновые сапожки импортные, неношеные, в магазинной упаковке. Физиотерапевтический аппарат Дарсанваль... Как мог попасть аппарат сюда? Кто ты такой Д'Арсанваль, загадочный аристократ с фамилией из "Трех мушкетеров", придумавший машинку для прогрева носоглотки? За пунктом 43 значилось: "Второй таксомоторный парк. Фанерный ящик с фруктами. Содержание - яблоки, груши, виноград, помидоры, общий вес одиннадцать килограммов..." - Вот она, посылка! - обрадовалась я. А Химуля, застенчиво отворачиваясь, сказала, что содержание фанерного ящика было скорее всего утилизовано. И впервые ее жестикуляция не соответствовала словам, ибо руку она прижимала не к животу, а к сердцу. - Понимаете, так полагается, - убеждала она меня. - По инструкции надлежит уничтожать фрукты на третий день. Чтоб зараза какая-нибудь не возникла... А я так же страстно убеждала ее, что меня не интересует, куда делись фрукты, а важно только, что привезли их из второго парка, и мне хотелось бы найти таксиста, чтобы поблагодарить его, а для этого надо узнать его фамилию... - Этого я не знаю, вам надо во второй парк ехать - там точно скажут... Стремительный проезд через весь осенний серый город. Я думала о том, что в последние дни моя жизнь приобрела лихорадочную стремительность. Никогда прежде мне не доводилось так интенсивно, так взволнованно жить. И вдруг безо всякой связи я вспомнила наказ Старика истово заниматься делом Ларионова. Старик всегда мыслил какими-то сложными категориями, побуждения и мотивы, которыми он руководствовался, трудно было сразу уловить. Может быть, поручая мне биться за Ларионова, он думал вовсе не о торжестве справедливого дела? И наверняка не думал о Ларионове, которого он знать не знал, никогда не видел, ничего не слышал. Может быть, он хотел загрузить меня трудной и нервной борьбой за другого? Может быть, он хотел силой навязать мне лидерское место в жизни? То самое лидерство, которого я так панически всегда избегала? Может быть, он предвидел, что я буду ездить в поисках ящика с утилизованными фруктами и физиотерапевтическим аппаратом Д'Арсанваля? Загадочные, непонятные пути добродейства. Мне не пришлось пробиваться через вахтеров на территорию таксопарка, потому что с улицы можно было пройти в административный корпус, и довольно легко я разыскала нужного мне диспетчера. Женщина взяла с деревянного прилавка синюю лидериновую общую тетрадь, переспросила: "Когда? Двадцать второго? Сейчас посмотрим..." Она водила пальцем по разграфленной странице тетради, медленно шевелились губы - читала про себя. Ее накрашенный яростно-алым лаком ноготь полз по строчкам тетради, а у меня было ощущение, будто она скребет этим ногтем мое сердце. Господи, как я надеялась! Дыхание остановилось - сейчас она, как крючком, вытащит этим слегка согнутым пальцем, наживленным красным ногтем, из сетки линеек и полосок волшебную золотую рыбку истины! Номер машины, фамилию таксиста, который сможет наконец сказать всю правду! И палец ее замер, она подняла на меня взгляд и спросила: - Когда пассажир ехал? Утром? Вечером? - Вечером. Это было приблизительно в половине седьмого... Водитель сказал, что у него кончается смена... Диспетчер посмотрела снова в тетрадь, кивнула: - Оно! Автомобиль 25-15. Водитель Глухоманов. Сдал в девятнадцать десять ящик с фруктами... - Глухоманов! Глухоманов! - зачарованно повторяла я. - А как с ним повидаться? - Сейчас посмотрим по графику смен, когда он выходит на работу. Глухоманов... Глухоманов, - просматривала она списки. - А! Никак вы с ним не повидаетесь. - Почему? - испуганно подалась я к ней. - А он с позавчерашнего дня капусту возит. В командировку послали, на овощные перевозки. - А когда вернется? - Не знаю, обычно мы шоферов по колхозам недели на две посылаем. - А где эти овощные перевозки происходят? - удрученно спросила я. - Их обычно в Приреченск посылают. Это отсюда недалеко, километров сто. Может, чуть больше... Да, совсем недалеко занесло тебя, Глухоманов... Когда-то Витечка не раз строго указывал мне на прискорбное свойство моего характера: я охотнее сетую, чем радуюсь. Давая мне очередной укорот, он справедливо отмечал, что из-за таких вялых нытиц, как я, придумали поговорку "пришла беда - открывай ворота". И убедительно разъяснял: впадая в депрессивное бессилие от первой неприятности, я ослабляю, оглупляю самое себя и предопределяю свою неготовность противостоять следующей невзгоде. Сам же он верил, по его словам, в железную закономерность, хоть и не подтвержденную ни одной поговоркой: одна удача вызывает за собой последовательный цикл новых успехов. Честно говоря, я и без Витечки точно знаю, что человек, приподнятый нежданным успехом, обретает новую силу, раскованность, уверенность в себе. Снижается трение неурядиц, падает сопротивление в цепи жизненных проблем, сапоги сами летят семимильными шагами везения. Беда только в том, что эти случайные удачи приходят ко мне крайне редко. И вышибать их у судьбы приходится, как шахтеру- стахановцу, отбойным молотком. А когда отколотила себе приличный кусок везения, то вместо радостного скользящего рывка к счастью хочется присесть и маленько передохнуть от этой победы. Но сегодня мне удалось из небытия извлечь на свет божий таксиста Глухоманова, хоть и перевозящего сейчас за сто с гаком верст капусту. И, помня Витечкины уроки, я решила уцепиться за жар-птичий хвост фортуны и поговорить с женой Чагина. Везение взбадривает мозги, и, раздумывая о том, как мне ее разыскать, я убедилась, что рассказы о необычайном хитроумии сыщиков, непостижимой сложности их таинственной работы сильно преувеличены. За двадцать копеек в справочном бюро мне дали адрес Чагина. А заодно и сообщили о том, что жену его зовут Ольга Ивановна. Нет, что там ни говори, а таинственная связь совпадения успехов существует! Только счастливой случайностью - результатом моей утренней удачи с Глухомановым - можно было объяснить, что Чагин проживает почему-то не на далекой городской окраине в новостройке, куда мне надо было бы час тащиться на автобусе, а в самом центре, в прекрасном кирпичном доме, который называют "совминовская башня". В подъезде в застекленной будке сидел сухопарый белесый мужичок. Несмотря на годы, в нем была жилистая выправка старослужащего. - К кому? - командно-коротко остановил он меня на пути к лифту. - К Чагиным... Я ему чем-то не понравилась, и он положил руку на трубку телефонного аппарата. - А вас ждут? - Конечно, ждут, - бесстрашно наврала я, со страхом следя за его костистой ладонью, неуверенно замершей на аппарате. Он был вялый и злой, как осенний комар. Неодобрительно покачал головой в фуражке с пятном на месте споротой кокарды и разрешил: - Ну, идите тогда... Четвертый этаж... Странный, конечно, консьерж. И только войдя в лифт, я сообразила, что он знает в лицо не только жильцов охраняемого им дома, но и их постоянных гостей - я была чужачка! Господи, зачем развелось в мире так много вахтеров, сторожей, конвоиров! Что стерегут они? Если бы им всем дать в руки лопату, то Земля покрылась бы каналами, как Марс, а Сахару они засадили бы лесами! Но они не хотят брать лопату. Они хотят проверять людей на входе и выходе. Нажала кнопочку, и зателебенькал, запел звонок, прошелестели шаги, щелкнул замок, открылась дверь, и очам моим явилось зрелище непереносимо прекрасное - жена Чагина. В целлофановой шапочке, прикрывающей бигуди, в пеньюаре невозможной красоты. Пеньюар был похож одновременно на халат, тунику и концертное платье. Не знаю, из чего это было сделано - может быть, из перьев рыбы, может быть, из свинячьих потрохов, но впечатление пеньюар производил сногсшибательное. А Ольга Чагина оказалась женщиной моего возраста и весьма красивой. Она держала меня на лестничной площадке у приоткрытой двери, не обнаруживая ни малейшего желания впустить в прихожую. Я испытывала чувства человека, впервые влезшего на лыжный трамплин. Немного тверди, плавно уходящей вниз, а дальше - пропасть... - Здравствуйте, Ольга Ивановна, я пришла рассеять возникшее между нами недоразумение... - Какое еще недоразумение? - сказала она недовольно. - Я вас вижу первый раз. - Да, конечно, мы ведь с вами незнакомы. Но я звонила вам... Она подозрительно всматривалась в мое лицо, а потом раскрыла дверь и очень строго пригласила: - Зайдите. Отделанная деревом и сияющими латунными полосками передняя. Шкаф для одежды - под самый потолок. В углу здоровенная керамическая ваза с камышами. И над головой - оскаленная кабанья голова. Казалось, что кабан ухмыляется, высовывая через черную губу кривые желтые клычки. Это он надо мной смеялся, противный дикий свинюган. - Я вас слушаю, - сухо сказала Ольга, и я поняла, что она меня впустила не для разговора, а чтобы я на лестнице не базарила - соседи могут услыхать. Мне пришлось торопливо объяснять: - Я журналистка, моя фамилия Полтева. Я хотела повидать вашего супруга, но не знаю, дома ли он... - Кто же из работающих людей в середине дня бывает дома? - спросила она недовольно. - Тогда я поговорю с вами. Я звонила из автомата, но телефон не соединялся, я только поняла, что вы были недовольны моим звонком. Мне кажется, что вы приняли меня за кого-то другого... На лице Ольги проступили досада, неуверенность и мгновенная борьба: то ли выпереть меня сразу, то ли узнать сначала, зачем я пришла. Эти недолгие размышления она наконец разрешила приглашением: - Проходите, поговорим. Снимайте обувь... Я повесила на вешалку плащ, поставила в угол сумку и начала стягивать туфли. Ольга Чагина подвинула мне ногой войлочные тапки. Мне вообще очень нравится современная милая мода заставлять гостей разуваться. Может быть, я все это придумываю зря, но мне представляется в этом замечательном обычае что-то ужасно унизительное и для гостей, и для хозяев. Это душевное босячество, торжество разбогатевшего и обустроившегося жлоба над вчерашней бездомностью. Нет, я наверняка знаю, что приличные люди не должны заставлять ходить гостей разутыми по квартире. Но, наверное, у Ольги Чагиной были другие представления. Я думаю, что она так же далека от всех моих проблем, будто находится сейчас в Японии - там ведь все в домах босиком ходят. Надела я шлепанцы и шагнула к двери в комнату, но Ольга, легонько похлопывая меня по руке, повернула налево и так, регулируя мое движение по просторной квартире, словно водитель электрокара, направила меня в коридор, мягко нажала на правое плечо - через холл, снова по левой руке - вход в кухню. Понятно, здесь и будем беседовать. На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты - навсегда исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о которых "где купили?" просто неприлично. Ясно, что доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и крабы, и языковая колбаса, и "раковые шейки", и говяжьи сардельки. Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом. Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежно- зеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они? Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали? - Присаживайтесь, - пригласила Ольга, отошла к плите, распахнула застекленную дверцу духовки. Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком. Ольга убедилась в ее примерном поведении - не подгорает, не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая. Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво: - Так вы сказали, что вы журналистка? - Да, я работаю в газете, - признала я этот любопытный социальный факт. - Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж? - Я хотела узнать у него о некоторых подробностях драки... Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой: - Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А вы что, хотите писать об этом? - Не знаю, у меня пока нет для этого материала... У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу, выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан, - увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей грубой, некрасивой жизни. Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком, сразу переступить через какие-то невидимые барьеры, отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков, которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня, коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня знала. Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют "неработающими". "Это я-то неработающая?!" - с искренним возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к "простым" женщинам. "Непростой", "сложной" женщиной, видимо, была я, поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным выводом: - Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы живете в башне из слоновой кости... Я сразу же призналась: - Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из слоновой кости, каркасно-панельной... Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно розовеющая индейка. А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее взгляде - запечатанной в целлофан орхидеи - я не могла прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения. Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может отказать, а люди этим очень злоупотребляют. - У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой травы, которую всем непременно хочется вытоптать... - говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала головой. - У людей потребность испортить и сломать все беззащитно-нежное... Как бессмысленные мальчишки ломают молодые деревца... Целый день ходят какие-то знакомые, праздные просители, жалобщики - они своими разговорами иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной силой... Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не удержалась и все-таки спросила: - Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь? Кто эта женщина, которую вы так ругали? Вопрос повис, как протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу танцев в старших классах, которая объясняла нам правило женского кокетства глазами: "Взгляд - в угол, на нос, на предмет". Ольга и смотрела сейчас на меня как на неодушевленный предмет: - Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю вас, Владимир Петрович - идеальный супруг и замечательный отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было и быть не могло... Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая мне сумку, Ольга невыразительно заметила: - Я вам вот что хотела сказать, милочка... Запомните это, вам это может пригодиться... Есть старый житейский закон: жена на мужа не доказчица... Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала мне урок семейной клановой спайки. - Я очень рада за вас, - кивнула я. - Желаю вам большого счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом... А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и исступленно спрашивал: - Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты помнишь?.. Немеющими от страха губами я прилежно, как ученица, повторила: - Вы сказали мне, что я сошла с ума... - Да, ты сошла с ума, - пузырился он, и я видела, что он не только сильно разозлен, но и не на шутку встревожен. Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать, что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение города, строительством дач и организаций садовых товариществ, может напугать нашего главного так сильно! Какие же рычаги приведения к порядку существуют у Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее садового товарищества? - Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, - надрывался главный, - какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо? Зачем ты ворошишь там всякую гадость? - Я хочу справедливости, - сказала я гордо, но голосом, дрожащим от испуга. - Не говори ты мне эти глупости! - взвился шаровой молнией главный. - Все хотят справедливости! Зачем ты раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?.. Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я пискляво ответила: - Разве справедливость существует только для брата, свата? Или любовника? Есть же принципы... Справедливость - это неделимое понятие!.. - Не смей мне говорить дурацкие пошлости! - загрохотал главный. - И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с предупреждением! И запомни - это в приказе, на листочке в коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься, вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом не нужны!.. Если бы все это главный изложил, как всегда, - спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно-вежливо, наверное, и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом: - Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только! Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда! Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать благодарностей! Попробуйте только!.. И дальше случилось со мной нечто необъяснимое - подбежала к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала: - Вы за это еще ответите!.. Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что секретарша чуть не упала со стула. - Что с тобой? - бросилась она навстречу. - Надоело все! - закричала я и помчалась в репортерскую. Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло, гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного сознания, что обратной дороги у меня нет. Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей. Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо, еле заметно. Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая глаз, сказал: - Не сплю я... Уже... Я рад очень, что ты пришла... Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень стесняется этой невинной слабости - дневного сна, нападавшего внезапно, как теплый обморок. - Я видела, что ты не спишь... Как ты, дед, не глядя, угадываешь меня всегда? - спросила я громко, потому что для меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе удается ему безошибочно угадывать мое присутствие. - Не знаю, Ра, - покачал головой Старик. - Наверное, я просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты здесь. Хорошо... Ты мне скажи, что слышно у тебя? - О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя - сладкий сон, сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят с работы. - За что? - удивился Старик. - Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться... Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже натравили на меня главного редактора... Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека. - Вот он пишет о таких случаях, - сказал он серьезно. - Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя. Называются "ангст-байсер" - испуганный кусатель. - Ну да, - согласилась я. - Эти тоже пугливые парни - от страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не производят такого свирепого впечатления. - А какое впечатление они производят? - поинтересовался Старик. - Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи на людей, для которых жизнь - огромная толстомясая корова с необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее! И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных млека и меда... - Да, наверное, это рискованная задача, - покачал дед головой. - Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно стихотворение. Там была жуткая строка: "Придет умытая кровью злоба и с криком кинется на людей". Я тогда еще подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы надеть на них намордник? - Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, - легко согласилась я. - Но меня удивляет, почему это должна делать я? - Мы добровольно берем на себя свои обязательства, - сентенциозно заметил Старик. - По-моему, добровольно-обязательно, - заметила я. - Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными, Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом "места неудобные". Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда застолбила себе жизнь на неудобных... - Ра, девочка моя, - покачал головой Старик. - В ложе или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя справедливость и своя радость. - Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера. Только выбирать нам не приходится. Места неудобные - и точка. Жизнь уже сложилась... Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал: - Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала. - Это каким образом? - - Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в журнале. - Он вздохнул и пояснил мне: - Я ведь все жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика... - Ну и что было в этой статье?.. - Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни, обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь - минус восемь лет. Бегаешь трусцой - плюс шесть. Я посчитал все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат получился неожиданный - оказывается, лет двенадцать назад я уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала... - У меня такого выбора покамест нет... - Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре Кравченко? - Какой Кравченко? - не поняла я. - Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор - Кравченко? Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад. - А зачем тебе Кравченко? - Да хотел узнать, как поживает, что делает... - А что у тебя с ним общего? - Дело в том, что я ему ампутировал ногу... - Ты? - удивилась я. - Ты же стоматолог? - Не было выбора, он бы иначе умер... Больше сорока лет назад... в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога была сильно изранена, а другая - размозжена до колена... Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой. - Без наркоза? - закрыла я от ужаса глаза. Старик грустно закивал головой: - Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом - рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в льняном масле... И все-таки выходил я его. - А что потом было? - Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется, прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по случаю праздника?.. - А зачем он тебе? - Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел... - Хорошо, я спрошу, - пообещала я. - Я такой фамилии не слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может, он на пенсии уже? - Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его, Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди формировались раньше... Старик встал из своего кресла и направился за мной на кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по лацкану пиджака и сказала: - Дед, как я довольна, что ты такой красавец. Он усмехнулся: - Я стараюсь держаться прилично, - покачал своей седой красивой башкой усталого грифа и добавил: - Ненавижу старческое слабоумное бесстыдство... На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было трудно. Я спросила его: - У тебя телефон Витечки есть? Он поднял на меня косматые белые брови: - Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться? - Нет, - помотала я головой. - Я не хочу с ним мириться. Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу. - Что-нибудь случилось? - Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец, и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу позвонить Витечке... Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и написал на нем телефон. Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро набрала шесть цифр номера и услышала женский голос: - Слушаю. - Мне нужен Виктор Герасимович, - сказала я, будто битое стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения. - А кто его спрашивает? Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая путеводительница через пустыню кризиса - мудрая Гейл Шиихи. - Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева. На том конце, как чернильная клякса, растеклось молчание, тишина, какой-то шорох, шепот, наверное, она знаками объясняла Витечке, кто вторгся в их парадиз, переглядывались взволнованно, и Витечка гримасами давал ей указания. Потом ее голос, мягкий и вкрадчивый, неузнаваемый по сравнению с той канцелярией, что отвечала мне вначале, сказал: - Виктора Герасимовича сейчас нет дома. Он, оказывается, ушел... На вешалке висит его пальто, и я не поняла, что он ушел в куртке... Я тяжело дышала, я боялась только, что голос сорвется, и я заплачу, закричу, обругаю ее. Все-таки справилась. Нельзя вести себя, как Ольга Чагина. Да и передо мной-то Гейл Шиихи ничем не провинилась. - Ну что ж, очень плохо, что не удалось его застать. Но я по крайней мере счастлива, что у него два пальто... И бросила трубку. Дед подошел ко мне, положил руки на плечи, печально смотрел на меня. - Дед, не грусти, я справлюсь. Я только с ужасом думаю об унижении на суде, о мучениях всей этой разводной процедуры. Детям что скажу, тоже не представляю... И этого дурака все равно жалко. - Беда в том, что он не с тобой разводится, - покачал дед головой. - Он хочет развестись со своей несостоявшейся жизнью... - Детям, к сожалению, этого не объяснишь. Да и мне не легче. Вот дурень несчастный! Воистину седина в бороду - бес в ребро... Дед грустно сказал: - Я думаю, Ра, что беса на него вовсе не эта женщина наводит. По-моему, бес, который толкает нас в ребро, - это все наши слабости, все соблазны, дурные наклонности, пустые амбиции, все злое, черное, неблагодарное, то, что делает нас ниже, гаже, хуже. Я хотел бы сказать Витечке, но он меня больше не слушает... Тот, кто позволяет бесу подталкивать себя долго в ребро, должен точно знать: однажды он сломает ему ребро и разорвет сердце... Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка, знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня "короткоживущей элементарной частицей". Скорее всего, в это утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка мог бы добавить, что период моего полураспада - один день. Сегодняшний. Еще один такой день, и завтра распад станет полным и окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не существует. И мечтала я только об одном - о тишине. О покое - таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни. А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ, Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему, почему "Евгений Онегин" - роман, а "Мертвые души" - поэма. С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего слова: "...поэтика... художественное воплощение... стилевой замысел..." Интересно, почему же он в разговоре со мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех радостным криком: - Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!.. - Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно настоящих пиратов. - Где? Живых? - восхитилась Маринка. - Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку. Ларионов подал мне стул и оживленно доложил: - Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а на десерт - торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто подушкой... - Жаркое по-лангедокски? - поразилась я. - Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой? Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин. - Да нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась Маринка. - Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и перец, натерли сыр. - Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю. - Это мы мигом организуем, - отозвался готовно Ларионов и сразу же зажег под чайником конфорку. - А вы сами-то ели? - спросила я. - Ели, - сказал Сережка. - Очень вкусно. Нам Алексей рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время кораблекрушения. Я засмеялась: - Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении побывали? - А как же, - как о чем-то очень естественном сказал Ларионов. - Конечно. Трое суток на шлюпке шли... Я посмотрела в его простодушные глаза: - Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину... Ларионов прижал руку к сердцу: - Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья называлась "В оке тайфуна". Да и хвастаться тут особенно нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда, выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к прокладке курса... - Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, - махнула я рукой. - Вы будете пить чай со мной? - А мы не можем, - заверещала Маринка. - Мы все уходим в кино. Алексей купил четыре билета на "Пиратов двадцатого века". - Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня идите, а я тут пока приберусь и отдохну. - А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с вашего разрешения, попьем с вами чай опять. Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с тортом: - Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до твоего прихода! - Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А то опоздаете на своих пиратов... Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку, Маринка успела сообщить: - Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут... Не забудешь? - Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду... Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка слыхом не слыхивала? Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам, побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне, прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка - "цик-цвик- цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи, планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили - тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас кутить! У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои друзья. Они были прекрасные или казались мне такими прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой любимый заглавный тост: "Давайте выпьем за наш стол, где нет ни одной противной морды!" Да, когда-то там не было ни одной противной морды. Бежало время, и приятные морды наших друзей старели, изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола. И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные, или совсем неприятные. А точнее говоря - противные. Противные морды "нужников", влиятельных нужных людей, оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы, заместители начальников управлений, художественные руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны были помочь Витечке сделать наконец большой скачок. Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост, все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем застолье нет ни одной противной морды! Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно Витечка не видел, что приятные морды заменились на противные? Или это было ему безразлично? Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться. Они-то, наверняка, не считали себя противными. Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был последовательным адептом системы Станиславского. Он мне всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть сведена к формуле: "Искренняя вера в предполагаемые обстоятельства". И только сейчас я стала понимать, что он и со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и ушел... Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую - на пороге стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да номер! - Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо улыбнулся, будто мы расстались час назад. - Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти не слышно. - Я тебя очень рад видеть, - сказал он с максимально видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас была приятная морда. А может быть, противная, но как режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас морда приятная. Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого, взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы уселись за стол, и он положил на край сверток. - Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень хотел... Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова. - Ты бы лучше купил ему сапоги на осень! - Почему лучше? Не вижу противоречия, - засмеялся Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. - На сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел поговорить по более серьезному делу... - Не сомневаюсь, - хмыкнула я. - По пустякам ты бы не стал меня беспокоить... - Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне сказали, что у тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы сказал... Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие. - А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо, наливаясь злостью, как цементом. - Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится. Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные проблемы... - А ты откуда знаешь про проблемы? - Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны всерьез подумать о сложившейся ситуации. - Мы? А ты тут причем? - Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня переводят в штат телевидения, в объединение "Фильм", или у меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас... - Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься мучеником. - Я не хочу быть мучеником, - серьезно ответил он. - Мученик - это посмертно реабилитированный неудачник. А я хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе. Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя... Я усмехнулась: - Раньше соловьям, которых держали в трактирах, выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом. - Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, - покачал печально головой Витечка. - Жизнь очень сложная штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу жизнь. Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко продвинулся на пути преодоления своего кризиса. - Что же я должна выбирать? - спросила я. - Ты должна выбрать одно - нашу будущую совместную жизнь, творчески полную для меня и радостную для тебя в семье! Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?.. Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто раньше никогда это не приходило в голову? - А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным выбором? Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит. - Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! - воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать сначала. Не будь Буриданом! Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго внимательно не смотрела ему в глаза. - Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты умеешь говорить просто? - Я всю жизнь старался это делать. - Значит, у тебя это никогда не получалось, - сказала я грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты всегда сложно и красиво говоришь... - Я всегда говорю искренне, - сказал Витечка. - Может быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина! Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки спросила: - А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать тебя режиссером в объединение "Фильм"? - Этого не может быть! - отрезал Витечка категорически. - Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые об этом просили. - Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы. Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то человек пойдет в тюрьму... - Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил Витечка. - Ты не знаешь, а я знаю. - Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего себя вести на улице... Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По отношению к Витечке такое представить себе было невозможно - абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством. И говорил горячо, напористо: - Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь! Все еще может быть замечательно в нашей жизни. Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух, пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала задушенно-хрипло: - Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи... - Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка. - Мы с тобой ни о чем не договорились. У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела, косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн. Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал, повернулся и молча вышел. Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний, пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие. Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение, суета. Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову, нарезавшему большими ломтями торт: - Я нашла таксиста. Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно: - Моего? - Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске. - А где этот Приреченск? - Километров сто отсюда. Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я кивнула: - Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого Глухоманова... - С утра не могу, - вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров вызывает в прокуратуру на очную ставку. - Знаете что? Вы с утра отправляйтесь к Бурмистрову... Сколько может продлиться очная ставка? Ларионов пожал плечами: - Бог весть, я никогда не был на очной ставке... - Ну, я думаю, часа два, не больше... И сразу скажите ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в прокуратуру... Дети давно спали. С экрана телевизора приглушенно вещал синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра - до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него самого был очень обиженный предстоящей непогодой. Ларионов взял меня за руку: - Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую - мне тогда будет веселее идти в прокуратуру... Он сказал это как бы шутя, но голос у него рвался от волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце... - За что же мне такое счастье? - прохрипел он, задыхаясь... В это утро у меня все получалось удивительно споро и ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое, радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности, которое, казалось, навсегда оставило меня. Я ощущала в себе молодую упругую силу и с легкой досадой думала о том, что жизнь в последнее время сумела убедить меня в моей старости, никчемушности, законченности моей женской судьбы. Но это не так! Я в это не хочу верить! Я с этим не согласна! Мне всего тридцать три! Уже тридцать три. Но меня любит Ларионов! Меня любят дети. Старик, все мои товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой! Я хочу синего неба, ветра, молодой травы, солнечной ласки. Я хочу любви, я хочу еще жить... И на работе все получалось необременительно, легко и быстро. Все, кто был мне нужен, оказались на своих местах, у телефонов, со всеми успела договориться, все мне говорили в это утро "да"! Потом написала ответы на письма и понесла ответственному секретарю Галкину. Как всегда, заваленный кипами гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты. Искоса взглянул на меня из-под, очков, помахал рукой и углубился в бумаги. Я положила на угол стола письма и уже было собралась уходить, но у дверей вспомнила и вернулась: - Слушай, а ты не знаешь, кем работает в прокуратуре Кравченко? Галкин - по должности или по складу ума - знал на память всех мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня взгляд, кивнул: - Знаю. Прокурор области. А зачем он тебе? - Да меня попросили узнать... - Не отвлекай, дел полно. - Галкин отмахнулся и переложил из папки "загона" к себе поближе новую стопку исписанных листов. - Ты меня можешь отпустить сегодня после обеда? - А зачем? Что-нибудь случилось? - Нет, у меня очень важное дело, не знаю, когда отобьюсь... - Поезжай. Только не забудь, за тобой заметка об ансамбле на Компрессорном заводе. Прокуратура обитала в двухэтажном старом доме на углу Пескаревки. В киоске, распространявшем на всю округу сладко-масляный аромат свежей выпечки, я купила несколько горячих коричневых пончиков, обсыпанных сахарной пудрой. Остановилась напротив прокуратуры и с наслаждением жевала мягкие поджаристые колесики пончиков, одновременно испытывая стыд и раскаяние из-за своей обжорской слабости. У дверей прокуратуры притормозила "Волга". Из нее вышли двое, милицейский лейтенант и штатский, который что-то сказал в открытое окно сидящему за рулем сержанту милиции, и они отправились в здание. Я взглянула на часы - половина первого, посмотрела на вход в прокуратуру и увидела, как распахнулась дверь. Появился тот лейтенант, за ним шел Ларионов. Под руку его держал человек в штатском. Еще ничего не понимая, я вдруг - отрывом сердца- ощутила, что случилось ужасное. Столбняк обрушился на меня, я замерла с пончиком в руке, ноги отнялись, я не могла пошевелиться. У милиционера и штатского были скучные, равнодушные лица людей, занятых обыденным, раз и навсегда надоевшим делом. Ларионов, почему-то без шапки, неестественно синюшно-бледный, затравленно озираясь, крутил головой по сторонам, видимо, искал меня, пока не встретился со мной глазами. И тут столбняк, напавший на меня, прошел. Я бросилась к нему через дорогу, а милиционер, шедший впереди, уже открыл дверцу "Волги" и показывал рукой Ларионову, чтобы он садился на заднее сиденье. Ларионов резко отодвинул его и рванулся мне навстречу. В тот же момент лейтенант и штатский схватили его за руки и стали тянуть в машину, но Ларионов уперся ногой в порог "Волги", и лица его конвоиров вмиг перестали быть скучными, напряглись и покраснели от злости. - Ира! - орал сипло Ларионов, упираясь изо всех сил. - Меня арестовал Бурмистров!.. Совсем!.. В тюрьму!.. Найди таксиста и Риту!.. Он хотел что-то еще сказать, но шофер перегнулся через сиденье и тоже поволок Ларионова в машину, зажимая ему рукой рот, и я слышала только тяжелое пыхтение конвоиров и страшный горловой клекот Ларионова. Я испуганно крикнула: - Не дерись с ними! Алеша! Не дерись! Я все сделаю! Я всех найду! А Ларионов неожиданно крутанул их, рывком бросился в машину и, отбиваясь ногами, быстро опустил стекло двери с моей стороны - я была уже рядом с машиной. Сзади на него навалился штатский, шофер истошно крутил стартером мотор, а Ларионов успел сказать: - Спасибо... Ира... за все... Люблю... Ира... И машина рванула с места, с визгом набирая скорость, помчалась по улице. И неожиданно для себя я вдруг горько заплакала. Не помню, когда я плакала. А тут схватило за сердце - не могла остановиться. Я плакала, как на похоронах. Мне жалко была Ларионова, себя, детей, я плакала о беспомощном Старике, об уходящей жизни, о нашем бессилии перед бессмысленной жестокостью бездушной машины. Я стояла на улице, плакала, тушь разъедала глаза, ползла по лицу косметика, и ни один человек не остановился, никто не спросил: что с тобой? Так стояла долго и плакала, не соображая, куда идти, что надо делать, пока вдруг не почувствовала на своих плечах чьи-то тяжелые руки, и знакомый голос откуда-то сверху гремел: - Ирэн! Что с тобой? Очнись! Ты что, девушка дорогая? Подняла нестерпимо горящие от туши и слез глаза - передо мной стоял Сашка Жигунов. - Ты что тут делаешь? - тряс он меня. - Ларионова сейчас арестовали... - сказала я ему. - Так-так! - крякнул он. - Этого надо было ожидать... Я с ненавистью сказала ему: - Иди к черту! Ты был такой парень золотой, а стал тоже держимордой и тюремщиком... Совести ни у кого у вас нет!.. - Перестань, перестань, не бушуй. - Он обнял меня за плечи и повел прочь от прокуратуры. - Ну-ка соберись, будем думать, что делать... - Я тебя раньше просила подумать! Вот ты и подумал... - Да я и сейчас ничего не могу надумать! - сказал он сердито. - Я же ему, дураку, тогда говорил, что кончится именно этим. Он, видишь, достоинство хотел отстоять! За это платить надо... Я схватила его за лацканы куртки и закричала: - Что ж, суда нету? Правды нету? Закона не существует?! Он прижал меня к себе и сказал: - Не ори на улице, не ори. Есть суд, есть закон, а правда вот, к сожалению, не всегда есть. И не везде. Да ладно, что об этом сейчас рассуждать... Есть только один способ помочь твоему Ларионову... - Какой? - Я тебе уже говорил: надо собрать материал на его спарринг-партнеров. Доказать неоспоримо их вину... - А о чем я тебе говорила? Я тебя с самого начала просила именно об этом! Жигунов наконец рассвирепел: - Я тебе уже сказал: у меня нет своего сыскного бюро! Я на службе! И вылететь с работы не хочу! Ты сама что-нибудь разузнала? Я сглотнула ком в горле, сказала: - Разузнала. Я нашла водителя такси, и я точно знаю, что с ними в машине была женщина, с которой путается Чагин. Они ее укрывают от следствия. Но не знаю, как найти ее. Жигунов подумал одно мгновение: - Прикидывая ситуацию, думаю, что шли они из ресторана. Почти наверняка... - И что из этого? - спросила я. - Обойти все рестораны в городе? - Да нет, они по всем ресторанам города не ходят, - усмехнулся Жигунов. - Судя по тому, где компашка перехватила такси, они отдыхали в "Актере". Фешенебельный кабак, и скорее всего они должны были там развлекать кишки. Ты знаешь кого- нибудь в "Актере"? - Откуда? Я там была раз в жизни... Жигунов взглянул на часы и приказал: - Так-с, мне надо вернуться в прокуратуру, подписать документы. А с тобой мы встретимся в три часа дня у входа в "Актер". Только давай больше не нюнить. Приведи свой фейс в порядок и держи хвост пистолетом. Чего-нибудь сообразим... За пять минут до срока я была у ресторана "Актер", но Жигунов уже нетерпеливо расхаживал у входа. - Ты чего опаздываешь? - накинулся он. - Я не опаздываю! Я приехала раньше времени... - Ну, значит, это я так сильно торопился, - сразу смягчился Сашка. - Пошли, времени мало... Швейцар за стеклянной дверью отрицательно помахал рукой, показывая на табличку "Свободных мест нет". Жигунов резко застучал кулаком в стекло, на лице швейцара неспешно проплыли гримасы-маски - удивление, гнев, внимание, интерес, смущение, удовольствие, огромная радость. - Последняя маска, щедро гарнированная медовой улыбкой, распахнула перед нами дверь. - Заходите! Пожалуйста, прошу вас... Не признал сразу, давно нас не посещали, - сочилась патокой маска в синей фуражке с галуном. - Да делать у вас нечего, - усмехнулся Жигунов. - Тут у вас порядок, мир да благодать... Мы отдали швейцару плащи и прошли в зал. Несмотря на запрещающую табличку у двери, половина столов была свободна. Непостижимая тайна для меня - подозрительное бескорыстие рестораторов, старающихся любой ценой отогнать от себя клиентов. Может быть, они всегда ждут Чагина с друзьями? - Скажи, Саш, а почему ты решил, что они были в этом ресторане? - Гипотеза! Предположение. Версия, - развел он руками. - Городская география и знание их вкусов... Он посмотрел на меня, переспросил: - Не понимаешь? - Нет. - Это очень модный ресторан. Здесь собираются журналисты, актеры, киношники. Здесь гуляют все девушки полусвета и мальчики полутьмы. Это тусовочное заведение - Чагин со своей девулькой и компаньонами должен отдыхать в таком заведении. А находится оно в двух минутах ходьбы от места их драки... Я раскрыла сумку и достала фотографию Чагина. - Посмотри, Саша, это я на стадионе со стенда содрала. Может быть, она тебе понадобится... Жигунов посмотрел на фотографию Чагина, усмехнулся: - Наука в лес не идет. Хорош, - положил фотографию в карман, взял меня под руку и провел в глубину зала к стойке, бара. Здесь царил золотисто-коричневый уютный полумрак. Навстречу нам плыла метрдотельша, расфуфыренная, "фирмово" одетая, с бриллиантовыми булыжниками в ушах. Она широко разводила руки для объятия с криками: - Какой гость дорогой! Кто к нам пожаловал!.. Насмешливо-холодно Жигунов остановил ее: - Рад тебя видеть, Ангелина. На воле... - Вечно вы, Александр Кирилыч, со своими шутками! - трусливо-радостно захихикала Ангелина, и ее булыжники затряслись, разбрасывая маленькие радуги. - Будете обедать с дамой? Есть миноги, угри, телятина "фри". Или аперитив? "Чинзано"? "Мартини"? Жигунов покачал головой: - Для нас аперитив - слишком тонко. А на обед с телятиной сегодня еще не заработали. Скажи, чтобы нам дали две чашки кофе и пепси. Ты пирожное будешь? - повернулся он ко мне. - Нет, у меня утренние пончики еще в глотке стоят. Барменша за стойкой нажала на пневматические рычаги кофеварки, с шипением брызнул из краников коричневый напиток. Ангелина сама подала чашечки и спросила любезно: - Чего еще изволите? - Советов, подсказок, указаний, - сказал Жигунов. - Александр Кирилыч, для вас-то всегда пожалуйста... Жигунов достал из кармана фотографию Чагина и протянул Ангелине: - Узнаешь, конечно? Ангелина удивленно подняла нарисованные брови: - Естественно... Владимир Петрович... - Чагин часто к вам ходит? - спросил Жигунов. - Ну, не то чтобы часто, но регулярно. Вот последний раз неделю - десять дней назад заходил. - Да, я знаю, - сказал Жигунов. - Он был со Шкурдюком и Поручиковым... - Совершенно верно. А что, Александр Кирилыч, случилось что-нибудь? Жигунов долго смотрел на нее, качал головой: - Наверное, случилось, Ангелина, раз ты вместо товарищеских подсказок задаешь мне вопросы... Чего ж ты мне про Риту не рассказываешь? - А что рассказывать? Вы же и сами про все в курсе... - Ну, был бы про все в курсе, не приходил. - Жигунов прихлебнул из чашки кофе и спросил небрежно: - А ты Риту эту знаешь? Ангелина засмеялась: - А кто же ее не знает? Ее весь город знает. Можно сказать, в масштабах страны известность. Она же в сборной по плаванию... - Так-так-так, - постучал пальцами по стойке Жигунов. - Маргарита... Маргарита... Маргарита... - повторял опт, вроде припоминал выскочившую случайно из памяти фамилию. - Терешкина, - подсказала Ангелина. - Да-да-да! Маргарита Терешкина! - обрадовался Жигунов, будто вспомнил. - Ну ладно... А сильно гуляли? - Ну как это - сильно? В пределах допустимого. С ног не падали, - ласково улыбнулась Ангелина. В это время из-за шторки позади бара возникла женщина в белом грязном халате и драматическим шепотом позвала: - Ангелина Степановна! Подь на минутку! К телефону директор кличет! - Простите, я сейчас же вернусь, - пообещала Ангелина и скрылась за занавесом. Я схватила Жигунова за рукав: - Саша, ты не можешь у нее в письменном виде получить показания? Жигунов сердито мотнул головой: - Я ж тебе объясняю, что я не только брать у нее письменные показания, но и расспрашивать не имею прав. - Саш, но если ее официально вызовут в прокуратуру или в суд, она ведь обязана дать эти показания? - Никогда она не даст этих показаний в прокуратуре и откажется даже от того, что сказала нам сейчас... - Но почему? - Потому что она сама жульница и стучать на своих клиентов не будет. Это выходит за рамки их воровской этики. Она уже и так мне их сдала. А в прокуратуру она не пойдет и ничего подтверждать не станет. - Но она же ведь от них никак не зависит. Чего ей бояться их? - Это тебе только так кажется. Она их и боится, и зависит. И говорить про них ничего не будет. Думаю, что визит исчерпан. Допивай кофе и можем идти... Мы дошли до улицы Маяковского в ожесточенном молчании. - Саш, если ничего мне не удастся узнать и дело дойдет до суда - осудят Ларионова? Жигунов развел руками: - Наверняка. Срок впаяют, как из пушки... - А какой срок по статье полагается? - До пяти лет. - Он взглянул на меня и поспешил утешить: - Ему больше года не дадут первый раз - характеристики, наверняка, хорошие... - Да, - кивнула я. - У него наверняка будут хорошие характеристики. Хорошему человеку с хорошими характеристиками дадут всего год тюрьмы - ума дадут, мозги на место вправят... - Не убивайся так, Ирэн! Он мужик крутой, он год в колонии на одной ножке простоит... - Это я не сомневаюсь! - согласилась я. - А то, что опозорят на всю жизнь, работу любимую навсегда отнимут, судьбу сломают. - это так, чепуха! Это даже в приговор не включается, мелочи. На противоположной стороне перекрестка, у того самого злополучного магазина с заново остекленной витриной по-прежнему стояла бабка с цветами. Я показала ее Сашке: - Вот эта старуха все видела. Она была в самой свалке, при ней началось все. Но она говорить ничего не хочет... - Вполне естественно, - хмыкнул Жигунов. - Она и торгует-то здесь незаконно. Наверное, постовую службу умасливает. Ей еще лезть в чьи-то дела! Что она, с ума сошла? Я понимала, что испытываю к бабке несправедливую ненависть, вызванную ее резонным нежеланием помогать мне. - Скажи, как ты думаешь, откуда у нее могут быть цветы? - спросила я у Сашки. - Она ведь явно городская жительница. Она не похожа на деревенскую. - Цветы? - задумался Сашка, - Да сейчас не разберешь, кто городской, а кто деревенский, все одеты одинаково... - Да дело не в одежде. Она не похожа на деревенскую. - Это твои выдумки, - махнул он рукой. - Саня, умоляю тебя, голубчик, дорогой, сделай милость, прошу тебя - подойди, спроси ее. Ты совсем по-другому с ними разговариваешь. Они тебя боятся! - Никто сейчас никого не боится, - сказал серьезно Сашка, но решительно сошел с тротуара и направился через дорогу. Я припустила рысью вдогонку. - Почем цветы? - улыбчиво спросил Жигунов. - Три рубля букетик, - протянула ему бабка свои желтые нарциссы, мазнула по мне взглядом и, по-видимому, узнала - сразу же отвела глаза в сторону. - Дороговатенько, - хмыкнул Жигунов, посмотрел внимательно на нее и эпически спросил: - Бабуль, а ты почему здесь торгуешь? У тебя разрешение на это имеется? - А на кой разрешение? - всколыхнулась бабка. - Ты же знаешь, что исполком запрещает торговлю в неустановленных местах. - А кто их знает, эти места - где они установленные, а где нет! - У нее ярко, молодо, зло светили пронзительные желтые глаза. - Может, здесь оно и надо бы установить, раз никому вреда от этого нет, а людям радость... - Вреда нет, а порядок соблюдать надо, - сказал сержантским голосом Жигунов. - А документы у тебя есть? Бабка взвилась: - Какие еще документы? Зачем они мне? Что я, - шпиенка или беглая какая? Жигунов твердо указал: - Документы нужны не шпионам и беглым, а всем нормальным гражданам. У тебя должен быть паспорт! Интересно, что бабка, разговаривая с совершенно партикулярным, модно одетым Сашкой Жигуновым, ни на миг не усомнилась в том, что он настоящий милиционер. Наверное, дело не в форме, не в погонах и петлицах - он не вызывал сомнения в своем праве спрашивать, допрашивать, командовать какой-то особой милиционерской статью, ухватками, тоном и манерой разговора. - Дорогая бабушка, придется пройти со мной в отделение, уточнить вашу личность и составить протокол, - категорически завершил он дискуссию и этим почти незаметным переходом с "ты" на "вы" перевел их беседу из уличного разговора в административную процедуру. - А чего там уточнять? - испуганно бушевала бабка. - Незачем меня по милициям таскать! Еловацкая моя фамилия, Надежда Капитоновна меня зовут... - А моя фамилия Жигунов, - вежливо представился Сашка. - Но у меня есть документ, удостоверяющий этот факт, а у вас - нет. Поэтому мы поедем все-таки в милицию... Он вынул из внутреннего кармана плаща продолговатую черную коробочку, и не только бабка, но и я с удивлением увидела, как он выщелкнул из коробочки хромированный прут антенны, нажал кнопку тумблера и сказал в черную решеточку микрофона: - Алло... алло!.. Двенадцатое?.. Алло... Это Жигунов... И все это время он неотрывно смотрел на ерзающую и суетящуюся бабку Еловацкую, которая махнула рукой и стала складывать в сумку разложенные на картонной коробке нежные желто-зеленые букеты. - ...Панюков, это я, Жигунов. Слушай, подошли ко мне патрульную машину на угол Маяковского и Революции... Да, надо... Хорошо... Отбой... Чикнул тумблером, положил рацию обратно в карман и попросил бабку: - Надежда Капитоновна, давайте-ка дособерем ваши цветочки, надо будет нам немного отвлечься от торговли... Бабка попыталась взять его на голос: - А что ты безобразничаешь? Это издевательство! Чего пристаешь? Жигунов усмехнулся мрачно-спокойно: - Ну-ка тихо, тихо, успокойтесь, Надежда Капитоновна! Мне кажется, что вы не своими цветочками торгуете... - - А чьими - твоими? - И не моими. Вот мне и охота узнать, чьими. А если ошибаюсь, принесу глубокие извинения... Мимо нас шла по тротуару компания молодежи в защитно-зеленых стройотрядовских штормовках, расцвеченных яркими институтскими этикетками. Парень играл на гитаре, а остальные вразнобой подпевали: Я жить-то не умею, а не то что убивать... Бабушка Еловацкая подняла с асфальта сумку, потопталась нерешительно и вдруг сделала рывок навстречу студентам, как атакующий форвард. На ходу перевернула сумку, и цветы дождем посыпались на тротуар. - Берите цветочки! Берите на память, сыночки дорогие и доченьки! Славной нашей молодежи цветочки! Разбирайте быстрее, пока этот черт не отнял... - показывала она на смеющегося Жигунова. Ребята с хохотом и шутками расхватали цветы и галдящей разноцветной стаей умчались по своим прекрасным молодым беззаботным делам. А Еловацкая уперла руки в боки и спросила Жигунова злобно-торжествующе: - Ну, кто это тут нарушает? Торговать нельзя, а раздавать цветы не запрещается? Я ведь цветами и не торговала никогда! Я их раздаю тут... Понятно? - Понятно, Надежда Капитоновна! - все еще улыбался Жигунов. - Теперь, коль вы улики уничтожили, придется мне вас проверить обязательно... Около нас остановился раскрашенный в канареечные цвета "жигуленок". Жигунов взял из рук бабки пустую сумку и пошел к машине. Бабка вздохнула, плюнула сердито и пошла следом. Жигунов открыл переднюю дверцу и сказал мне: - Садись сюда, а мы с Надеждой Капитоновной устроимся сзади, побалакаем по дороге, пошепчемся маленько... Уселись в машину, Жигунов похлопал водителя по плечу и сказал: - Ну-ка, Володя, подкинешь нас по адресу бабушки. Где проживаете? - повернулся он к Еловацкой. - Пролетарская, семнадцать, - мрачно буркнула бабка. Шофер включил мигалку, дал газ, и машина, выскочив с ревом на осевую, помчалась через город. Я старалась не думать сейчас о Ларионове. Из-за того, что я плохо себе представляла тюрьму, воображение услужливо подсовывало какой-то бесформенный, мрачный, зловонный кошмар, полный постоянной угрозы насилия и ужаса. И кошмар этот сразу вызывал обморочную слабость и дурноту... Водитель притормозил у бетонной башни. Приехали - Жигунов галантно подал бабке руку, помог вылезти из машины. А она предприняла последнюю попытку сопротивления: - Ну чего ты на мою голову навязался? Хочешь... - она заговорщически наклонилась к нему: - Отдам всю выручку, и пошли все по домам... - Это вы мне что, взятку предлагаете, Надежда Капитоновна? Так я вас понял? - Почему взятку! За провоз плату! - Давайте-давайте, - ухмыльнулся Сашка. - Не надо лишнего разговаривать! Сейчас идем к вам, проверим документы, поболтаем о пустяках, и мы уезжаем... На восьмом этаже бабка Еловацкая позвонила в дверь, и я заметила, что это условный сигнал. В квартире было тихо. Она обернулась к нам, сокрушенно вздохнула: - Нет мужа дома... Не ждал он меня так рано, не знал он, что вы меня на своем такси повезете... - Ай-яй-яй, - сокрушенно покачал головой Жигунов. - А ключа у вас своего, конечно, нету? Не добраться нам никак до паспорта, в дом не попадем? А сам подошел к железной дверце электрического распределительного шкафа, перочинным ножом вскрыл запор, открыл створку и стал рассматривать электросчетчики. - Фь-ю, - присвистнул Сашка. - Надежда Капитоновна, в квартире вашей беспризорной никак печь плавильная? Счетчик крутится, как оглашенный... Бабка затравленно заметалась, глазами, а Сашка спокойно предложил: - Давайте, звоните, как надо, - пускай муж открывает. И не тяните зря время, я все равно не уйду... Еловацкая досадливо крякнула, достала из кармана ключ, отперла и распахнула дверь. В прихожей стоял испуганный пожилой мужчина с вытянутым напряженным лицом. - Что? Что такое? - спросил он. - А-а! Напасть такая! Вот, захватили меня... Жигунов, доброжелательно улыбаясь, вошел в квартиру: - Вы, Надежда Капитоновна, предъявите, пожалуйста, документы. А вы, если не ошибаюсь, мужем доводитесь? Мужчина механически кивнул, по лицу его текли капли пота. В квартире было невыносимо жарко. Влажная парная духота, запах гниения и мокрой земли. Здесь дышать было трудно, воздух такой тяжелый и плотный, что казалось, его можно двигать руками, как шкаф. Жигунов уже освоился здесь, сказал весело: - Хозяева, а попить-то у вас можно? - Сейчас принесу, - сказала бабка и пошла на кухню. Жигунов отодвинул ее мужа, как стул, сделал шаг и распахнул дверь в комнату. Плотный поток света и влажной жары плеснул в лицо. Я ахнула: комната была превращена в теплицу! Настоящая оранжерея! Так вот откуда этот теплый гнилостный запах. Весь пол в комнате был уставлен пластмассовыми лотками, в которых цвели желтые нарциссы. На стенах и на потолке были укреплены самодельные софиты, сочившиеся нестерпимо ярким светом. Жигунов вернулся в прихожую и распахнул дверь во вторую комнату, и оттуда тоже полыхнул яркий свет. Прихожая была так яростно освещена, будто мы собрались здесь фотографироваться. Во второй, чуть меньшей оранжерее в лотках тянулись наверх упругие зеленые стрелки еще не набравших силу тюльпанчиков. Из кухни вышла Еловацкая, в руках у нее тряслась кружка, и вода проливалась на пол. - Так, дорогие юннаты, - сказал мрачно Жигунов. - Значит, частное предприятие организовали? Подпольный цветочный промысел? - А что мы плохого делаем? -запричитала бабка. - На пенсии мы... дети живут отдельно... нам такой большой квартиры не надо... мы и цветочки выращиваем здесь... - А где же вы спите? - спросил удивленно Жигунов. - На кухне и спим, тахта там у нас... - Елки-палки, цветы из дома людей выжили, - вздохнул Сашка. - Ну ладно. Будем два протокола составлять. Сейчас вызовем из домоуправления и участкового, опишем то, что здесь происходит. А вы, Надежда Капитоновна, напишите нам пока все, что видели во время драки... - А я ничего не видела, - ответила она быстро, повернулась ко мне и, полыхая желтыми глазами, страстно сказала: - Знаю, знаю, это ты, гадина, навела мента на меня... Отольются тебе мои горести... Жигунов неожиданно повернулся к ее мужу: - Очнись, почтеннейший! И объясни жене, чтобы она со мной не ссорилась. Не такие у вас сейчас дела прекрасные. Да и врать нет смысла, раз я оранжерею вашу нашел. Муж с трудом разлепил губы и тонким голосом сказал: - Пиши, Надя, что видела и слышала. Напиши, что мне говорила. Не спорься с ними, правду напиши. Сейчас нам все равно... Риту Терешкину я перехватила на выходе из бассейна. По милицейскому адресному бюро Жигунов очень быстро нашел ее адрес и домашний телефон. Какая-то женщина, наверное, мать, ответила мне: - А у Риточки сегодня вечерняя тренировка... В бассейне она... Дожидаясь окончания тренировки, я просидела час на пустой трибуне и смотрела, как невероятно тяжело работала Рита, неутомимо распахивая голубую воду плавательной дорожки. На спине, на груди, брассом, кролем, в одну сторону, в другую, от бортика до бортика она плавала через аквамариновую синь бассейна, как моторная золотая рыбка. Сверху в мерцающей линзе воды она казалась миниатюрной, а здесь, на улице, я увидела неожиданно крупную, статную девушку с копной золотых волос. На ней была элегантная широкая куртка и модные высокие сапоги, похожие на карту Италии. Два длинных Апеннинских полуострова с цоканьем бодро вышагивали по асфальту, пока я провожала ее от бассейна к троллейбусу. - ...Чагин? - спросила Рита и засмеялась. - Да ладно! О чем вы говорите? Кого он интересует? Мне лично он - бим-бом. Мне его дела - до фонаря! Подрался, пусть отвечает. Он у нас герой, всемером одного не боится... - Но Чагин как раз не отвечает, - перебила я. - Он заставляет за это отвечать других. - О! Это он может! Наш Владимир Петрович - сладкий мужичок, живет и в ухо не дует! - усмехнулась Рита и вдруг с горечью и злостью добавила: - Он бы и мою жизнь просвистал и прособачил, да у меня свой ум есть. Я ему этого не дам! - А вы давно с ним... - Я замялась, подыскивая соответствующее слово, и от этого сказала самое нелепое: - Дружите? - Давно дружим! - резко захохотала Рита. - Я с ним шесть лет прожила - он меня присмотрел еще в юношеской сборной. Шесть лет он мне мозг ремонтирует. Чего он мне только не обещал! И в сборную СССР, и поездки за границу - золотые горы, изумрудные реки. Сказал, что жену бросит, на мне женится. Ну, понятное дело, дурочка я была, соплячка - верила. Все наврал, конечно. Он же ведь врун- профессионал. Врун, болтун и хохотун... - А зачем же вы с ним тогда общаетесь? - удивилась я. - А больше не с кем, - печально-уверенно сказала Рита. - Мужиков нет, драма эпохи. Все какая-то шелупень и шушера. Мужику под тридцать, а он все равно молокосос, мумсик. А те, за кого бы я пошла замуж, они, как Чагин, - все женаты. Все хотят погулять, развлечься на стороне. Разговоры, вздохи, любовь, а в десять надо домой мчаться. А я не люблю, когда мне продают ситро за шампанское... Я смотрела на нее и понимала, как она должна нравиться Чагину - розовая, сладкая, хрустящая, как вафельная трубочка с кремом. - А вы Ольгу Чагину знаете? - спросила я. - Знаю, - кивнула Рита и пренебрежительно скривила рот. - Они с моим другом Владимиром Петровичем хорошая пара - веселый людоед и животное, полное грез... Некоторое время мы шли молча, потом Рита сказала: - Вот этот мужик, морячок, за которого вы хлопочете - вот он мне понравился. Это настоящий боец, - добавила она уверенно. - А чем же он вам понравился? - поинтересовалась я. - Ну, как вам сказать, в нем достоинство есть. Плюнул в него когда Шкурдюк, я посмотрела ему в лицо и обмерла - сколько в нем было боли, стыда, гнева, силы! Господи ты ж боже ж мой, подумала я, убьет он сейчас эту скотину! И дрался когда он с ними, не было в нем страха и злости - он их бил, как карал за низость... - Но они его посадили в тюрьму за это... - напомнила я. - Э! Мужик, не сидевший в тюрьме, мало про жизнь знает... Хотя, конечно, не повезло ему. - А вы не хотите ему помочь? - А чем я могу ему помочь? Ну, подумайте сами, пойду я с заявлением в милицию? Мол, гуляла с чужим мужем, развлекалась, отдыхала с его дружками, а потом ввязалась в драку? Я ведь сама костей не соберу после этого. Эх, знала ведь я, чувствовала, что из-за Чагина все срамом большим закончится, неприятностями крутыми и позором. Давно ведь уже хотела его выгнать!.. - А что же не выгнали? - А я уж было в последний раз решила: ну его к черту, не буду больше встречаться. А он каждый раз появляется и словами, как паутиной, облепливает. Поспорю, поругаюсь, посопротивляюсь, а потом думаю: ладно, пойду последний раз. А вот тут и случился скандал... - Рита, но ведь никого не интересует, чей Чагин муж. Интересует, чтобы вы сказали правду о том, что произошло. Она остановилась, посмотрела на меня в упор и твердо сказала: - Этого вы от меня ждете напрасно. Я не большого ума дама, но это соображаю. Мне в этой истории светиться нельзя. Чагин со своим тестем мне за такую правду голову оторвут. Поймите меня тоже, я ведь по спортивным меркам старуха, мне двадцать три, если я попаду в такой скандал, меня потом училкой физкультуры не возьмут. Ни за что, ни про что жизнь свою уничтожу... - Похоже, только один человек мог позволить ни за что жизнь себе сломать, - вздохнула я. Рита махнула в ответ рукой: - А! Не сломал, отобьется! Мужик молодой, здоровый, сильный, все перемелется. Как Чагин говорит: "Пройдут года, мы состаримся, будет потом чего вспомнить". Нет, я вам ничем не могу помочь, - повернулась и ушла, сразу бесследно растворилась в вечерней мгле, и только стук Апеннин по тротуару доносился еще до меня. Проехал троллейбус. "Нет, я вам ничем не могу помочь"... Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы мудренее вечера. Мудренее оно было только тем, что у меня было в руках объяснение бабки Еловацкой, подробно и грамотно описавшей всю хронологию драки, адрес Риты Терешкиной и твердое знание, что сегодня пошли вторые сутки содержания Ларионова в тюрьме. Я сидела за редакционным столом, пытаясь изо всех сил сочинить заметку о самодеятельном ансамбле на Компрессорном заводе. Позвонила Зина, секретарша главного, и встрепанным, напуганным голосом вызвала к шефу. Я шла по коридору, не испытывая даже чувства страха. Мне уже не суждено испытать большего испуга, да и вряд ли что-нибудь может случиться еще. Они ведь победили, Ларионов в тюрьме, и со мной можно больше не возиться, я и так уже выключена из игры. Зашла в кабинет к главному, поздоровалась. Очень сухо он кивнул и, не приглашая садиться, возгласил: - Товарищ Полтева, на вас поступила серьезная жалоба... Ого, товарищ Полтева! Видимо, дела мои совсем плохи, если меня называют "товарищ Полтева". - От кого? - спросила я ровным голосом. - Вам стали часто на меня жаловаться. Главный сказал подчеркнуто вежливо: - Я вам не дам к этому привыкнуть. Газета опубликовала месяц назад ваше интервью с директором комбината спортивных товаров Куцевым. Анализируя положение с производством детских кроссовок, вы извратили все факты... - Ага, понимаю, - кивнула я. - Значит, им понадобился месяц, чтобы понять, что я все извратила. Это ясно. А почему вы решили, что я извратила? - Потому что Куцев утверждает, что никакого интервью вам не давал - и вас в глаза не видел... Он протянул мне несколько листов бумаги, скрепленных желтой скрепкой, покрытых аккуратными рядами ровной машинописи и увенчанных в конце взрывом подписей от возмущенного коллектива... "...В то время, когда вся страна и, в частности, вся наша отрасль... и все труженики промкомбината... стоя на вахте и изыскивая скрытые резервы... мобилизуют все силы... для того, чтобы улучшить... усилить... увеличить... расширить... ассортимент и качество товаров народного потребления... с помощью сквозного наряда... корреспондент газеты И. Полтева отнеслась безответственно к порученному заданию... вместо того, чтобы вскрыть действительно реальные проблемы, стоящие перед трудовым коллективом, грубо извратила факты... весь коллектив возмущен... Особенно негодование тружеников комбината вызывает то обстоятельство, что, ссылаясь в материале на разговор с директором комбината Куцевым, она не удосужилась даже встретиться с ним... Непонятно, как такие люди могут работать в органах советской печати... Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце, сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала: - Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его высказываний является моим правом журналиста... - Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о том, что вы с ним даже не встречались... - Ну да, - согласилась я. - Настолько не встречались, что он после разговора предложил еще встретиться в ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно. Особенно, если его попросят. - Для меня ваши доводы неубедительны, - сообщил главный. - Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и общественным положением. Я не могу больше доверять вам и издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор, пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории. Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы будете уволены из редакции... - Хорошо, - развела я руками. - А какие у вас есть основания не верить мне? - У меня нет оснований вам верить, - отрезал редактор и показал на дверь. - Вы свободны... Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно просто накормить человека деликатесным паштетом из печени Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята - чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно не по силам. Ладно, дождемся комиссии. А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об ансамбле на Компрессорном заводе. Я постучала в дверь с табличкой "Старший следователь Н. С. Бурмистров". Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он неразличимо слился с обликом счетного работника. Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг - вспомнил! - и быстро сказал: - Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу - у меня допрос свидетеля... Он показал для убедительности на сидящего перед ним широкого коренастого человека. Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался: - Здравствуйте, гражданочка... - Здравствуйте, - кивнула я ему и повернулась к Бурмистрову: - Я надеюсь, что к вам приходят не только вызванные повесткой... - Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее время, если я согласен их принять. - А я уверена была, что вы согласитесь меня принять. Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел головой. - Это почему еще? - На лице Бурмистрова проступили коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем стакане какао. - Потому что вы меня приперли к стене, - сказала я. - Вы меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы это вам не сошло с рук. - Что вы хотите сказать? - поднялся Бурмистров, и я увидела, что в глазах у него мелькнул испуг. - Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно. Не знаю - по собственной ли воле... Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал галстук и сказал: - Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали перед тем, как сказать? - Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня: - Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что говорит свидетель Архипенко. Свидетель Архипенко горестно вздохнул: - Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь лютый... Он делал ударение на последнем слоге - жестоко! Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал: - Из-за чего задрались они - не знаю, не видел, врать не стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко Ларионов - это наблюдал собственными очами... Для убедительности или от волнения он выкатывал свои рыжевато-бесцветные очи. - Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в драке толк понимаю - сам был и боксер раньше, и самбо крутить могу. Так что честно говорю - насмерть он их бил. - Простите, - перебила я его. - Вот вы говорите, что вы боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших глазах людей убивали? - Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке авосенька с молоком, а в другой торт, "Штефания" называется, пять сорок коробка... Я сказала Бурмистрову с горечью: - Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете. Неужели вам не совестно? - Да как вы смеете? - взъярился Бурмистров. - Совестить меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это письмо. - Вот именно, - поддакнул свидетель. - Такая еще молодая и такая гордыбака... Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и спросил меня изо всех сил строго: - Вы меня, надеюсь, поняли? Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки Еловацкой, сведениями о Рите Терешкиной, рассказом о ресторане "Актер". Не знаю, на что я надеялась - заплачет Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова... А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя. Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над схваткой - он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы хватит. - Я вас поняла, - сказала я тихо. - Николай Степанович, я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым... - Не могу, - отрубил Бурмистров. - По закону я могу разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь не родственница? Я не ошибаюсь - вы Ларионову родней не доводитесь? - Нет, не довожусь, - кивнула я. - А вам никогда не бывает страшно? - А почему мне должно быть страшно? - старательно изображал он пренебрежение. - Неужели вы думаете, что все это останется безнаказанным? Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился каким-то дребезжащим и неуверенным: - Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в суд, и там решат, правильны ли были мои действия. - Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом необходимость? Чем, кому он угрожал? - Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению объективного расследования. В частности, ваши действия заставили меня взять Ларионова под стражу. - Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один день - этого будет достаточно... - Уходите отсюда вон! - свистящим голосом сказал Бурмистров. - Я вам покажу, где раки зимуют... У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое, неумолимое. Я вышла в коридор - пелена застилала глаза. От волнения я перепутала коридор - повернула не туда и направилась в другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой дверью, над которой светился трафарет: "Нет выхода". Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся. Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата Маринке: - Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке... Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у него... - А Алексей придет? - Нет, не придет. Он уехал... - Как? И не попрощался? - Мариша, его срочно вызвали, он не мог. Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла - сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в Приреченск ехать... На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой резиной и самоварным дымом. В электричке было пустовато - середина дня, отлив между волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у окна, поезд плавно тронулся. Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе "Октябрьский" и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться. Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в фойе играли в домино. Так огромно было мое желание найти Глухоманова, что, взглянув на этих незнакомых людей, я уверенно - толчком сердца, раздерганными нервами, яростной надеждой - выбрала седоватого спокойного мужика с сизо-стальными зубами, оглушительно трахнувшего костью по столу и торжественно объявившего: - Рыба!.. Подошла и потрогала за плечо: - Вы Глухоманов? Он оторвался от "козла", поднял на меня глаза: - Да. А что? - Я журналистка... Моя фамилия Полтева... Я вас разыскиваю целую неделю... - Вот-те раз! - удивился он. - Сюда не поленились приехать? - Нужда привела, - сказала я. - Я к вам по делу житейскому, а не газетному... - Какие же это у меня житейские дела с молодой журналисткой? - засмеялся он. Его партнеры с интересом смотрели на нас. Глухоманов сказал им: - Ну, чего уши развесили? К вам, небось, журналистки не приезжают за тридевять земель... - улыбаясь, встал и предложил мне: - Идемте, чайком побалуемся и все житейские дела наши обсудим... Он варил чай в стакане электрическим кипятильником - обжигающий, черно-красный. На стол бросил большой пакет мучнистой пастилы. - Каким-то чудом в сельпо попало, - кивнул он на пакет. - Угощайтесь... Так что случилось-то? - Вы помните, недавно в вашей машине произошла драка? Вечером? Взгляд его напрягся, он с силой вонзил стальные зубы в нежное бело-розовое тельце пастилы, пожевал и ответил неопределенно: - Да, припоминаю кой-чего... А зачем вам? - А затем, что у пассажира вашего из-за этой драки вся жизнь пошла под откос... - Это у которого? Их там много было... - прищурился Глухоманов. - Вы помните, Юрий Никифорович, кто сел к вам в машину первым? - Конечно, - уверенно сказал Глухоманов. - Парень такой моложавый, в морской фуражке. - А что происходило потом, вы помните? - Да что ж тут не помнить? Слава богу, глаза и уши не отняло... Попросил он притормозить около бабки с цветами, вышел, тут эта компания попрыгала в машину... Ко мне вперед на сиденье уселся такой веселый мордоворот и командует: "Гони, дед, на праздник опоздаем". Я ему говорю: "Успокойся, машина занята". А он мне спокойно