Сатпрем. Мое пылающее сердце --------------------------------------------------------------- "Мое пылающее сердце" -- это интервью, которое Сатпрем дал в 1980 г. одному французскому журналисту. (Satprem. "My Burning Heart". 1981). Текст можно распространять СОВЕРШЕННО СВОБОДНО (это приветствуется), только просьба *ничего* в нем не "исправлять". Игорь Савенков (savenkov@ccas.ru) ? mailto:savenkov@ccas.ru 31 января 1997 г. --------------------------------------------------------------- This book was originally published in France under the title Septjours en Inde avec Satprem by Editions Robert Laffont, S.A., Paris. Editions Robert Laffont, S.A., 1981 My Burning Heart. English translation copyright by Institute for Evolutionary Research, Ltd. Мое пылающие сердце. Перевод с английского. Игорь Савенков, "Самиздат", 1996 г. Фредерик де Товарницки -- французский журналист, известный своими глубокими интервью с великими философами и учеными нашего времени. Он посетил Сатпрема в Индии, где их беседа записывалась на пленку с 29 апреля по 5 мая 1980 года и позднее была передана по французско- му радио.  * День Первый. МОРСКАЯ ЧАЙКА И КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА *  Путешествие Товарницки: В сказаниях часто можно услышать нечто вроде: "День подходил к концу. Некто брел по дороге, когда вдруг повстречал старца. Затем наступило утро...". И в конце истории делается неко- торое заключение. Так что, Сатпрем, я хотел бы попросить Вас вести повествование то как сказание, то как некие размышления, которые позволили бы мне задавать вопросы типа "В чем значение гиперсознания, материи? Как все происходит?..." Ведь Ваше духовное путешествие... Сатпрем: Хорошо, прежде всего... То, что интересует меня в первую очередь, это Мать. Что она делала. Что было сделано. Товарницки: Да, но прежде чем Вы повстречали ее... Да, был полный курс. Товарницки: До этой встречи было несколько стадий? Да. Товарницки: Прежде всего, был тот вопрос. И все путешествие посте- пенно предстает все более и более полным ответом на тот первый воп- рос, пока... Но до встречи с Матерью были концлагеря, джунгли, до- роги Индии, Тантризм... Сатпрем, какими были стадии, вехи этого приключения, этого путешествия? О, моей первой стадией был берег моря: ребенок, всматривающийся вдаль. Таково начало и, возможно, конец всего. Но я много чего повидал. Я прошел через массу переживаний, начиная с детства в Бретани и заканчивая концлагерями и затем Индией... Да, на самом деле, сначала был Египет. Из Египта я отправился в Индию, и именно там я открыл Шри Ауробиндо и Мать -- их взгляд. Затем я отправился на поиски приключений во французскую Гвиану, бродил по джунглям, потом была Бразилия, Африка. Затем назад в Индию, потому что тот взгляд поразил меня. Мать была там. Я снова отправился в дорогу. Я стал саньясином [монахом], странс- твовал по Цейлону, Индии, Гималаям. Наконец я вернулся -- теперь на де- вятнадцать лет -- в Пондишери, к Матери, ради того исследования тела, клеток, следующего вида: того, что ГРЯДЕТ, того, чем мы являемся в про- цессе становления, того, чем на самом деле является каждый из нас, воз- можно, вообще не осознавая это. Товарницки: Вы начали свои поиски до встречи со Шри Ауробиндо и Ма- терью. Если не возражаете, давайте начнем с этих поисков, которые длились более десяти лет. Как все начиналось, еще до встречи со Шри Ауробиндо. Хорошо, но именно он предопределил мои поиски. Товарницки: О, прямо с самого начала? Да. Именно он придал смысл моим поискам. Но поискам чего? Что на самом деле ищет человек? Товарницки: Ну, в духовном путешествии можно говорить о "поисках", не так ли? Да, поиски, но... Это же абстрактные слова, видите ли. Поиски чего? Что на самом деле ищет человек? Где начинается этот вопрос? В чьей-то голове он возникает в пятнадцать или двадцать лет, но он там уже гораздо раньше. Детство в Бретани Когда ребенок открывает свои глаза, он всегда уподобляется первому человеческому существу в мире. И он спрашивает себя "Что?" (без слов, конечно же; он сам ЯВЛЯЕТ этот вопрос). Человек БЫЛ вопросом. Мы думаем, что должны дать ментальные, интеллектуальные ответы на этот вопрос. Но даже если мы дадим все ответы, это не решит ничего. Ведь это вопрос СУ- ЩЕСТВА. Насколько я могу себя вспомнить, я помню себя ребенком на берегу моря, вглядывающимся... Вглядывающимся во что? Не знаю, но вглядывающим- ся. Его взгляд -- это уже вопрос. И вся наша жизнь сделана из той самой вещи, которая была с самого начала, когда мы смотрели на волны на бере- гу. Это та же... острая тоска, сильное желание, стремление К чему-то. И грядет момент, когда это желание будет удовлетворено, исполнено. Товарницки: Это в Бретани Вы сидели на берегу моря? О, да! Именно там я провел свое детство. Я жил морем. И, на самом деле, я чувствовал себя комфортно, лишь когда был в лодке. Когда я был в море, то чувствовал, что все исчезает; что остаются только волны, ветер и больше нет никакого "меня" -- чувство распростертости повсюду, потери самого себя в расширении света. И это было очень приятно. Но когда я приставал к берегу, то внезапно возникало чувство возвращения в тюрьму. Конечно же, я не имел понятия, почему; я просто чувствовал себя ужасно. С возвращением на сушу все начинало казаться ужасным. Товарницки: Вы были моряком? Да, я был кем-то вроде... я как бы был юнгой! Я отплывал в море. Я был мореходом. У меня была маленькая лодочка, и я отплывал так далеко, насколько мог -- насколько опрометчиво я мог поступить. И я чувствовал себя очень хорошо только пока была необъятность, пространство и "никого". Потом, как только я подплывал к берегу, все начинало раздражать. И как раз тогда... вот когда, возможно, возник вопрос: с одной сто- роны, то состояние я не мог объяснить, такое ощущение счастья в море с ветром, небом и пространством; и как только я возвращался, чувствовал себя несчастным. Вот, возможно, как все начиналось. Для меня было состояние полноты и состояние жажды -- которое обычно сопровождалось чувством все нарастающего огорчительного отсутствия. Не огорчительного -- гнетущего. Товарницки: Как-то Вы говорили, что несколько задыхались, когда на- ходились на суше. Я все время задыхался на земле! Я провел, не знаю, двадцать лет своей жизни, задыхаясь. До тех пор, пока -- Товарницки: -- Почему? Потому что я находил, что мир задыхается. Семья, друзья, школа -- все это казалось мне таким маленьким, таким узким. Вы не можете свободно дышать; все раздражает. И единственной полнотой, которую я знал, была физическая полнота -- не знаю уж как насчет "полноты", должно быть ка- кое-то другое слово, но в тот момент уже не было больше ни "я", ни ка- ких-либо слов. Я чувствовал непринужденность, находясь в открытом море, но стоило мне возвратиться на сушу, как все становилось ужасным. Беда только в том, что невозможно проводить все свое время, сидя в лодке! Товарницки: Вас можно так понять, что Вы не слишком обременяли се- бя, отказавшись мириться с принуждениями повседневной жизни, с которыми каждый должен сталкиваться: учителя, школа, дисциплина... Я находил все это абсолютно непереносимым. Я находил это абсолютно ЛОЖНЫМ. Хорошо, я могу снова дать ту же оценку: это "ложно", потому что все хорошее и истинное должно перено- ситься легко. Всякие поиски -- мы употребляем абстрактные слова, но что же такое, в конце концов, истина? Это когда чувствуешь себя хорошо и можешь легко дышать. Это не имеет ничего общего с метафизикой, знаете ли. Ну, хорошо, единственная жизнь, которую я знал -- которую, я пола- гаю, ведет любой молодой человек на Западе -- душила меня. Все воспита- ние, которое они вкачивают в вас -- латинские склонения, греческие гла- голы, школьный пансион. Они совали меня из одного пансиона в другой, по- тому что я был невыносимым. Я был им как кость в горле! Поэтому меня по- местили сначала в один пансион, затем во второй, потом в третий, и все казалось мне... ужасным. Я не мог терпеть даже свою семью. Оглядываясь на это, можно было бы сказать "кризис роста". Люди дают всевозможные так называемые психологические объяснения. Но есть только одна вещь: ПОТРЕБНОСТЬ... ребенок чувствует ПОТРЕБНОСТЬ в чем-то, что он безуспешно пытается заполнить той или иной вещью, затем другой. Но это никогда не заполняется. И в моем случае то, что было утрачено, было ут- рачено мучительным образом. Почему, не знаю. Но это факт. Товарницки: В то же время Вы не знали, что было утрачено. Не имел ни малейшего представления. Товарницки: Было ли это началом вопроса? Это был сам вопрос. Жаль, что люди не совсем знают, как отследить происхождение их воп- роса, первое его появление. Поэтому они задают всевозможные ложные воп- росы. Они дают всевозможные ложные ответы, чтобы попытаться как-то за- полнить ту... пустыню, ту потребность, то отсутствие. Товарницки: Но они начинают осознавать это лишь гораздо позднее, не так ли? Да... Они также удовлетворяются самым малым. Вот что составляет разницу между людьми; это не вопрос какого-то разумения, того или иного качества. Разница заключается в "интенсивнос- ти" нужды и интенсивности потребности. Вот что различает человеческие существа. (короткое молчание) Некоторые люди поистине как младенцы. Их потребности крайне матери- альные, и если вокруг них достаточно шума, друзей и книг, они вполне удовлетворены. Да, это младенцы. Таких много. Другие больше вопрошают, можно сказать, или им труднее дышать. И, к великому сожалению, те люди, для кого этот вопрос действитель- но подобен нужде дышать свободно, не имеют многого, чтобы удовлетворить ее, заполнить эту дыру -- потому что, на самом деле, это дыра. Это дыра, нечто, чего... катастрофически не хватает. Товарницки: Люди чувствует себя жалкими, несчастными? Да, все больше и больше. Действительно, это чудо нашего двадцатого столетия; в истории никогда не было более чудесного времени! Поскольку мы на самом деле начинаем подходить к настоящему вопросу и к необходи- мости настоящего ответа. Всего лишь двадцать пять лет назад люди были полны политических, экономических, метафизических иллюзий -- они бредили всей этой чепухой и шумно ее провозглашали, как если бы все со временем стало бы на свое место. Да, теперь чудесно; у нас больше нет иллюзии, что все идет к лучше- му. Мы подходим к настоящему вопросу. И, значит, к настоящему ответу, поскольку это одно и то же. Сам "вопрос" уже является ответом. Задать вопрос нужным образом -- нет сотни способов задавать его: вы спрашиваете своим сердцем, своим дыханием -- задать его нужным образом, то есть, воплотить его, БЫТЬ им нужным образом -- значит, уже получить ответ. Это уже ответ. Товарницки: Можно ли хотя бы выразить этот вопрос? Думаю, что... выразить его -- это как раз то, что неправильно. Товарницки: Для большинства людей это "В чем смысл жизни? Зачем я живу?..." Да, это всегда -- Товарницки: "Как мне следует жить?" Да, сразу же начинаешь искать ментальный ответ. Но то, что нам на самом деле нужно -- это ответ другого порядка, нечто не имеющее ничего общего с моральностью, философией, религией и всем этим. Каждый из этих человеческих подходов пытается дать ответ или принести удовлетворение; и в ходе развития человека каждый подход может дать ему что-то. Но это не нечто, что может в самом деле Вас наполнить. Не это. Товарницки: Возможно, нам не нужно вдаваться в детали, но иногда место играет свою роль -- Ваше бретонское происхождение, например. Сатп- рем -- бретонец. Может быть, именно в Бретани, когда он был еще ребен- ком, в нем возник то самый первый вопрос, не получивший какого-либо от- вета. Сегодня мы в голубых горах на юге Индии. Если я скажу "Сатпрем, Вы -- бретонец", будет ли это что-то для Вас значить? О, конечно! Море отзывается во мне глубоким эхом -- как место, где для меня началось все. Я так часто чувствую это, и во всем, что я обрел на сегодня, в возрасте пятидесяти семи лет, я нахожу следы того, чем я жил, дышал, когда мне было шесть-семь лет от роду. И я жил этим там, в Бретани. Товарницки: Где именно? На море -- о, Вы имеете в виду географически? Так уж необходимы эти детали? Все, что я могу сказать, это то, что это было не так далеко от Бе- ле-Айла. Так что, да, мое происхождение означает для меня нечто физичес- кое... Но, на самом деле, для меня сама истина -- физическая, просто вот так. Я могу чувствовать ее лишь тогда, когда она пульсирует в моем теле. Для меня состояние истины является тем состоянием, в котором ТЕЛО находится в гармонии, чувствует себя неограниченным. Ощущение свободы безо всяких границ. Тогда ты знаешь: это истинно. Все прочее -- просто текущие мысли; вряд ли они вообще интересны. То, что требуется, это жить ТЕМ постоянно, постоянно быть в состоянии истины, то есть, в состоянии гармонии, полноты. И люди не будут удовлетворены до тех пор, пока состо- яние истины не станет столь же простым, как воздух, которым мы дышим. Я действительно удивляюсь, как... Весь этот западный образ жизни, в особенности, дает мне такое ощущение ГРАНДИОЗНОЙ искусственности. Я го- ворю не просто о машинерии, а об образе жизни людей: книги, мысли, нем- ного эстетики; другими словами, как они более или менее заполняют свою жизнь. Все это, даже самое лучшее, кажется мне столь искусственным. Я повторяю: даже самое лучшее -- когда они рассматривают великолепные кар- тины или слушают прекрасную музыку (хотя музыка может разрушать грани- цы). Но все это мимолетно, видите ли. Это не глубокое, полное дыхание человеческих существ. Они живут как автоматы 23 часа 50 минут в сутки, и, возможно, всего лишь в течение 10 минут что-то происходит -- и то иногда. Да, в ту минуту, когда я чувствовал утрату истины, как это и было -- то есть, когда я возвращался на сушу и сталкивался с конфликтами, людьми -- в ту минуту, когда я чувствовал утрату истины, нечто во мне АБСОЛЮТНО укоренялось в необходимости переживать то дыхание полным обра- зом. Не просто в течение минуты или часа, пока я был в море -- пережи- вать это ПОСТОЯННО. И почему я не мог переживать это на суше? Так что вот что вело меня этим образом в течение ряда лет, что зас- тавляло меня искать по всем направлениям, искать любое... да, не лекарс- тво, а возможно, и выход. Товарницки: Иными словами, море явилось Вашим первым предметным уроком? О, в самом деле! Товарницки: Когда Вы были ребенком? Да, да -- море, пространство. Религиозное воспитание: стены Товарницки: Я хотел бы спросить вот что: читали ли Вы что-нибудь в то время? И что читали? Несомненно, это была Библия! Конечно же, была бретонская религиозная атмосфера! Наверняка были воскресные службы, священник! Можно поговорить об этом? Да, конечно же. Товарницки: Прекрасно. Каким же был этот ребенок Сатпрем? Что он читал? Или же он был неучем (смех). Действительно, возможно, это был не "ребенок Сатпрем"... Да, вероятно, это был Сатпрем. Товарницки: Замечательно. Каким же был этот ребенок Сатпрем? Ходил ли он в церковь? Получил ли он религиозное воспитание? О, я не мог выносить это... Да, конечно, я имел религиозное воспи- тание. Мой отец был очень религиозным человеком -- благодаря ему я полу- чил отвращение к религии раз и навсегда. Я чувствовал себя как в тюрьме. Товарницки: Даже в церкви? Скорее из-за позиции моего отца -- и, следовательно, в церкви. Я чувствовал, что они пытались нахлобучить нечто на меня. И всю свою жизнь,, начиная с раннего возраста, я никогда не мог переносить ощущение ограничения чем-то. Это была реакция... в самих моих хромосомах (не знаю, где, но...). Чувствовать себя заключенным было невыносимо. Я не мог переносить рели- гиозное влияние моего отца, моей семьи (они послали меня в иезуитскую школу), и я возненавидел религию. Я ненавидел все, что заточает тебя. Церковь означает здание. А по мне, идти в какое-то здание и сидеть там означало первую ложь. Я чувствовал жизнь, когда не было границ, по- нимаете ли; тогда во мне устанавливался определенный ритм, в котором я чувствовал себя непринужденно. Так что те стены -- с равным успехом это мог быть храм, мечеть или что угодно еще, но для меня это было одно и то же! Для меня все, что заключает тебя в пределы четырех стен, было пер- вым шагом на пути ко лжи или удушью. Это все. Концлагеря Товарницки: А затем были концлагеря. О, да... Это была жестокая милость, дарованная мне. Как раз потому что я имел такую потребность в... истине -- "истине", да, не знаю, какое слово использовать. Или, скажем, потребность БЫТЬ. Да, потребность быть. Я думаю, что из-за этой потребности мне и была дарована милость -- жестоко -- прикоснуться к настоящему ответу! Товарницки: Благодаря концлагерям твое сердце с чем-то соприкосну- лось? О, в некотором смысле они чудесно мне помогли -- они вдребезги раз- били во мне все человеческие ценности. Все было изорвано в клочья, опус- тошено. И не только тем, что я видел, но и тем, что прошло через меня. Мне было всего лишь... двадцать, только двадцать, когда я попал в конц- лагерь. Товарницки: Как это произошло, Сатпрем? Вы были арестованы гестапо из-за того, что были участником Французского Сопротивления? Я был арестован гестапо. Да, без предупреждения. Нас предали. В наши ряды затесался человек из немецкой контрразведки, а мы не знали об этом. И когда узнали, меня послали предупредить некоторых наших товарищей или агентов. Но тот чело- век, которого я предупредил, тоже оказался предателем! Я пришел и сказал ему: "Будь осторожен, нас предали", а этот человек также был предателем! Поэтому, как только я вышел из его дома, он тут же позвонил в гестапо. Не успел я отойти и на 500 футов от его дома, чтобы взять такси, как ма- шина из Криминальной Полиции резко затормозила передо мной. Вышли два человека, пистолеты в руках, и арестовали меня на месте. Да, это очень похоже на кино. Но... Товарницки: Куда они Вас отправили? Они посадили меня в тюрьму. И тогда это началось. Это не те вещи... Это не те вещи, о которых следует рассказывать. Во всяком случае, все это разбило... разбило меня, чудесно меня ОЧИСТИЛО -- страшно, но чудесно. Ведь сколько же лет могло мне потребо- ваться, чтобы избавиться от всех этих социальных, семейных, интеллекту- альных, культурных одеяний -- всего того, что нагромоздилось на меня за двадцать лет? Да, все то, что нагромоздилось на меня, было разбито вдребезги, включая меня (то, что я думал, что было мною). От меня ничего не оставалось. Но в этом все дело: я думал, что это был я. Я думал, что это была масса музыки, поэзии, того и этого. И все это внезапно было разрушено. Оставался лишь некий человеческий осадок, вне- запно столкнувшийся лицом к лицу со смертью, страхом, ужасающей челове- ческой убогостью, и спросивший себя "Но что... что это такое?". Вы пони- маете, в тот момент уже не было барьеров между тем человеком, который издевается, и тем, который втоптан в грязь. Больше не было "человека из гестапо" и "жертвы гестапо", человека из СС и заключенного -- просто не- кий ужас, в который все погружены. Больше нет "других", понимаете. Вы... полностью затоплены ужасом. Ужас -- это не нечто внешнее; это нечто, внутри чего Вы пребываете. Так что все, чем я мог быть, все, чем, как я думал, я был, было так радикально разрушено, что я был внезапно брошен в... да, в единственно оставшуюся вещь: собственную плоть. Да, совершенно внезапно я ощутил фантастическую радость. Совершено внезапно я оказался превыше всего, почти "смеясь". Как если бы я вдруг вышел из этого опустошения и перешел в место, которое было... "королевс- ким". Я больше не был узником, я больше не был растоптанным, я больше не был... я был выше, взирая на все это с... почти со смехом. И внезапно я как бы почувствовал себя снова в море, в своей лодке, как король. Товарницки: Как-то Вы написали "Я спросил себя, что же остается в человеке, когда ничего уже не осталось?" Да. Товарницки: Это та глубина, с которой Вы соприкоснулись? Да! И как раз тогда, когда ничего уже не осталось, да, внезапно по- является "нечто", что буквально взрывается великолепием. Когда я начал задавать себе вопросы, где-то в возрасте четырнадцати лет, я обычно говорил себя: "Давай посмотрим: убери своего отца, убери свою мать, убери друзей, убери книги, убери музыку -- что останется от тебя? Где в этом теле ты, что не твой отец, твоя мать, пансионат, друзья и т.д. ? Где же ТЫ?". Этот вопрос я задавал себе очень часто, когда стремился разобраться в вещах. Что есть ТЫ? Я спрашивал это, когда был на земле. В море не было вопросов. Но на земле, да: где же "ты"? И тогда... в возрасте пятнадцати-семнадцати лет я грезил о некой "приключенческой жизни", где вы подобны некоему неизвестному химическому элементу: вы производите реакции внутри самого себя. Вы смешиваете все- возможные химические реактивы, чтобы открыть собственное строение. И я представлял, что моя жизнь должна быть подобна химическому экс- перименту, в котором приятель, предположительно "я", был бы вынужден ВЫКРИКНУТЬ свою истину, ИСПУСТИТЬ свою истину, ЗАЗВУЧАТЬ своим настоящим "звуком". Товарницки: Исследовать себя? Да, найти, что там есть. Это был мой вопрос... Мой единственный вопрос. И, возможно, именно из-за той интенсивности, с которой я спрашивал, я вскоре получил отклик. В двадцать лет -- двадцать лет и пятнадцать дней -- я начал полу- чать ответ. Сбрасывая все, что было нацеплено на меня. И осталось лишь это: что-остается-когда-ничего-не-осталось. Товарницки: Были ли вы поражены каким-то особенным случаем, связан- ным с СС или с охранниками лагеря, который указывал бы, что даже в наихудшие моменты жизни могут иногда работать и другие силы, не только ужас? Вы имеете в виду в жизни или... Товарницки: Я имею в виду какой-нибудь случай в концлагере, который мог бы показать, что "зло" вовсе не всемогуще. Не знаю. (молчание) Товарницки: Хорошо, я имею в виду, что посреди этого ужаса концла- герей, этой лагерной машины могло бы нечто произойти... Вспомним, например, о том, что произошло на краю ауровильских каньонов (*). Вас могли бы поразить некоторые события, которые показали бы Вам, что иногда Молох уязвим! Такое случается. Сокровенное распознание того факта, что охранники в конечном итоге были всего лишь соломен- ными чучелами? Сохранились ли у вас воспоминания, показывающие, что сама та безжалостная сила имела свои слабости? О, сила была слишком неограниченной!... Она была почти безгранич- ной! В кошмаре нет слабости. Вы должны просто выйти из кошмара. В самом деле, я не могу сказать. У меня нет особенных воспоминаний о светлых пятнах во всем этом, кроме того, как находясь в гуще этой страшной ничтожности, я внезапно погружался в невыразимую радость... (не могу объяснить; не знаю, какое слово использовать, потому что это не "радость"). Внезапно я погружался в нечто необычно чистое и сильное -- ________________________________________________________________________ (*) Когда на Сатпрема напала группа убийц, но он "чудесным образом" избежал смерти. СИЛЬНОЕ, знаете ли. СИЛЬНОЕ -- ничто не могло меня больше коснуться. Товарницки: Возможно, чувство искренности? О, нет!... Искренность... Точно, не искренность! Сила -- сила, вы понимаете. Нечто, что внезапно делало меня неуяз- вимым. И ничто не могло навредить мне. Это был мой первый контакт с... (как я сейчас понимаю!) первый кон- такт с истиной, с тем одним, что ЕСТЬ -- что ЕСТЬ, на самом деле, чело- веческое существо, потому что когда вы касаетесь того ядра БЫТИЯ, вы ка- саетесь того, что находится повсюду. Будь это другой человек, растение или животное, вы находитесь в соприкосновении с самим бытием мира. И са- мо бытие мира есть нечто полное, мощное и... "царственное". Только эту вещь я ощущал в концлагерях. Кроме этого я не вижу дру- гих моментов милости. Может быть, кроме одного (уверен, что это было сделано намеренно)... Как-то во время бомбардировки нас впихнули в тон- нель. Там было несколько гражданских, и кто-то из них оставил для нас сверток с маргарином или чем-то подобным. И я знал, что это было сделано умышленно. В ту минуту я подумал: "Хорошо... да, это хоть что-то." Вот и все. А так и не было никакой другой милости. Товарницки: И, конечно, лишь значительно позднее Вы смогли понять значение той силы! Тогда я начал соприкасаться с некоторым способом дыхания. Я имею в виду, что когда я был ребенком, то мог чувствовать те не- объятные и светлые вещи, и тогда мне дышалось легко. Но теперь я почувс- твовал это как силу. Теперь это больше походило на силу. Оно выражалось как сила, и мне потребовалось долгое время, чтобы понять, что это было. И впоследствии Вами завладевает одна и та же мысль -- только одна мысль: может ли то, что приходило однажды, быть ВСЕ ВРЕМЯ. Вашей единственной мыслью становится найти тайну механизма той ми- нуты, когда внезапно она становилась такой абсолютной и непобедимой. Вы хотите понять это -- не просто понять; вы должны СОПРИКОСНУТЬСЯ с эти снова. Первая поездка в Индию: взгляд Шри Ауробиндо Товарницки: Вы вышли из лагеря. И вопрос все еще оставался? Ну, не знаю. Период после лагерей был для меня, возможно, еще ужас- нее, чем сам лагерный период. Я прожил несколько очень трудных лет, гадая, выживу или нет. Потому что, видите ли, в ту минуту, в те минуты -- или недели и месяцы, не знаю -- когда я чувствовал, что сила, ПОДДЕРЖИВАЮЩАЯ меня, оставила меня, когда я вышел из лагерей. Когда я вышел, она ушла. Я снова оказался в повседневной жизни, но был полностью опустошен. Поэтому как вам теперь подняться? Долгое, долгое время у меня были приступы отвращения, разрушитель- ные побуждения. Товарницки: Отвращения? Хуже, чем отвращение; как разбитая жизнь. Что искать в ней? Что За- пад мог мне предложить? Я завербовался в "Ecole Coloniale", потому что полагал, что приклю- чение можно найти в колониях, в первую очередь из-за того, что они так далеки. Но там я имел дело со школьными программами и учениками... Это как если бы я прилетел с другой планеты и высадился среди всех этих лю- дей, которые казались столь уверенными в своей жизни... для кого жизнь была такой естественной! Но для меня ничто больше не было естественным. Помню, что однажды что-то глубоко меня поразило. Это случилось тогда, когда меня в первый раз везли в полицейском фургоне из тюрьмы во Фрезне [Fresnes] в rue des Saussaies (*), где нас допрашивали. Полицейский фургон ехал по определенному маршруту. Он про- ходил очень близко от того места, где я обычно жил, в Латинском Кварта- ле. Вниз по улице... затем Бульвар Распай... как раз там. Внезапно, на- ходясь в движущемся фургоне, я увидел через решетку ту улицу -- ту самую улицу, где я обычно гулял. Я увидел домохозяек, спешащих к булочнику со своими корзинками, и внезапно все это показалось мне таким СТРАШНЫМ, вы знаете, то, место, где я жил... те женщины, идущие со своими корзинками за хлебом... Все это казалось... ничто больше не имело реальности! Это было страшно. Я не могу объяснить. ________________________________________________________________________ (*) Штаб-квартира гестапо в оккупированном Париже. Это один из наиболее сильных моментов в моей жизни. Было так, как если бы реальность мира, каким я его знал, была бы разрушена. Товарницки: Вещи утратили для Вас свою реальность? Это было... это было на стороне мертвых! Не знаю... на другой сто- роне. Я был на другой стороне. С той минуты жизнь не могла больше быть естественной, что люди по- нимают под "естественным". Уже нельзя было просто так идти с корзинкой за хлебом. Я был именно в этом состоянии, когда вышел из концлагерей. Я был поистине на другой планете, и это было... невыносимо. Товарницки: Вы завербовались в "Ecole Coloniale"? Да. Товарницки: В каком городе? В Париже. Товарницки: В Париже? Я все еще находился в том противоречии: я был полу-бретонцем, по- лу-парижанином. Другими словами, одной ногой я был в открытом море, а другой -- в тюрьме. Точно так! Но и здесь милость постучалась в мою дверь. У меня был кузен, которого только что назначили губернатором Понди- шери, во французской Индии, и он предложил мне: "Не хочешь поехать со мною в Индию?". Это было мое спасение, потому что я действительно не знал, что бы я делал в Париже. Это было мое спасение. Он взял меня с со- бой... И я увидел Шри Ауробиндо. И в тот день, когда я увидел Шри Ауробиндо, внезапно... да, я на- полнился той самой вещью, которую я имел... ощупью переживал как ребе- нок, и с этой вещью я столкнулся в концлагерях. И это было КАК РАЗ ЗДЕСЬ. Оно смотрело на меня и наполняло меня -- прямо передо мной. Это было передо мной, живое. Это было прямо здесь, во взгляде. Товарницки: Попытайтесь вспомнить. Расскажите мне о той встрече. Как встречаешься в Индии с человеком подобным Шри Ауробиндо? Со Шри Ауробиндо было несколько по-особому. Он никогда никого не принимал. Но три-четыре раза в год его ученикам и всем желающим дозволя- лось проходить перед ним, чтобы увидеть его (в Индии это называется "даршан"). Так что в тот день я пошел вместе с толпой и предстал перед ним, думая, что он был великий мыслитель, вы понимаете, и это все. Шри Ауро- биндо был "мыслителем", "философом". По прибытии в Индию я немного о нем прочитал, только ознакомился, и думал, что он великий мыслитель. А я встретил не мыслителя; это был взгляд -- я встретил существо. Товарницки: А где он был? Он сидел в большом кресле, а рядом с ним была Мать. И шла как бы процессия -- действительно, вы представали перед ним, чтобы он взглянул на вас. Не посмотреть на него, а чтобы его взгляд открыл... ту дверь в нас, дверь, которая наполняет. Товарницки: Вы уже знали о его работе? Нет. Но по прибытии в Индию, непосредственно перед встречей с ним, я прочел "Очерки о Гите"; я прочел ряд книг... И сразу же я почувство- вал: это не похоже ни на что из того, что я читал ранее, что смог понять прежде: это нечто другое. Но для меня он все еще был "мыслителем". И внезапно я оказался пе- ред нечто, что не было "мыслителем", перед существом, не похожим на все то, что я встречал на земле. Существо, которое было СУЩЕСТВОМ, живым БЫ- ТИЕМ. Не человеком в костюме или даже с белой шаддрой, накинутой на пле- чи. Нечто, что было... было воплощено во взгляде, в теле, в его атмосфе- ре, что я переживал в открытом море, в лодке. Вся эта грандиозность была там, в существе. Все ЭТО глядело на меня. Это как если бы я внезапно распознал свой дом. Я узнал место, где я мог бы дышать, место, откуда я пришел -- я был дома. Товарницки: И все это произошло во мгновение ока? Это длилось, не знаю, четыре секунды... четыре секунды. И я никогда не забывал их. Товарницки: Как когда Свами Вивекананда в первый раз встретился с Рамакришной. Это длилось долю секунды. Это узнавание, понимаете ли. Точно так. Это не то, что вы открывае- те нечто другое; вы внезапно узнаете что-то. Это... как "да", но более глубокое, чем "да". Это как раз "ТО", вы понимаете. Нет больше чужестранца. Это я, взирающий на самого себя -- это Я, внезапно. Я, настоящий я, в точности то, что остается после того, как сброшена все ложь и все ненужности. Это то-что-остается. Вот что было в тех глазах. Товарницки: Это была ваша первая встреча. Да. Я никогда не забывал ее. Поэтому я решил, что должен жить этим. Я сказал себе: если человек может воплотить это, БЫТЬ этим, что чувствуется как "мое", что же, хоро- шо, тогда это то, чем я должен жить, что я должен найти. Но я был еще... я все еще должен был постранствовать. И все это происходило в ашраме -- ашрам был как бы другой церковью, а я не мог принять это. Стены и я... все стены были мне тюрьмой. Будь то на Востоке или Западе, нет никакой разницы. Так что не могло быть и речи о том, чтобы присоединиться к "Ашраму Шри Ауробиндо". Что-что, но только не это! Но... тот взгляд продолжал преследовать меня. То существо, те мину- ты бытия постоянно преследовали меня. Я ушел. Этот взгляд заставил меня решиться... раз и навсегда покончить с тем псевдо-будущим, которое я нарисовал для себя в колониальной адми- нистрации. Поэтому я сказал себе: "Я покончил с этим. Не могу больше это вынести." Не могу ПРИТВОРЯТЬСЯ, что живу. Это больше невозможно. Я подал прошение об отставке. И я ушел. Высадка в Кайенне. Товарницки: И куда Вы отправились? Сначала я вернулся в Париж. Оказавшись там, я не имел представле- ния, что делать. Затем, однажды, гуляя по улице, я проходил мимо транс- портного агенства, в витрине которого красовалась карта мира с пароход- ными линиями, выделенными красным цветом. Так что я ткнул наугад и ска- зал себе "эта линия". На другом конце этой линии было написано "Кайен- не". Я сказал себе: "Что же, отправлюсь в Кайенне". И я был в восторге! Я подумал: "Это наверняка должен быть ад! Так что я отправлюсь туда. Пойду в ад. До самого дна и посмотрю, что там есть." Потому что в моем романтическом воображении Кайенне служил символом ада... (*). Я думал: "Пойду туда, в самое пекло ада, и переживу то же, что однажды пережил в концлагерях. Я просто хочу БЫТЬ ТЕМ." Поэтому я взял билет третьего класса и поплыл в Кайенне. Просто вот так. Товарницки: Для чего? О, не имел представления! Никакого! Просто... пойти в ад -- в ад, если возможно, или во что-либо другое -- на самое ДНО всего этого, к КОНЦУ -- к ЭТОЙ Вещи. В то место, где эта плоть, это существо должно ПРОКРИЧАТЬ свою суть. Или же умереть. Я не был привязан к жизни. Я был привязан к... Хорошо, если я дол- жен умереть, пусть я умру, идя к крайнему пределу. И вот тут я открыл нечто чудесное. Что столь чудесное, что когда в существе возникает настоящий воп- рос, на него начинают приходить всевозможные ответы. Всякая милость (мы можем назвать ею что угодно), всякая милость приходит, чтобы помочь. Когда я смотрю на свой полный курс -- болезненный, весьма болезнен- ный -- в котором я прошел через такое множество вещей, я всегда, всегда вижу руку милости, помогающую мне -- помогающую здесь, там, везде и от- вечающую на мой зов. Вот в чем суть! Если бы люди только знали... Они жалуются на свое существование, но это из-за того, что они неискренни. Потому что если зов искренен, то он НЕИЗБЕЖНО влечет материальный отклик -- МАТЕРИАЛЬНЫЙ, вы понимаете. ________________________________________________________________________ (*) До 1945 г. Кайенне был французским центром каторжных работ. Товарницки: Это не ответ в запредельном. Конечно, нет! Я не верю во все это. Это ответ в материи. Я странствовал по Гвиане, неся с собой только "Жизнь Божественную". И в своих парижских ботинках. Вот как я прибыл в джунгли. Товарницки: Книга Шри Ауробиндо? Да, "Жизнь Божественная". Я нес ее в руке, а на ногах были парижс- кие ботинки, и это все. Вот как я пришел в джунгли. Товарницки: Это то, что Вы назвали "встречей с прошлым Земли"? Да. Но все же я пережил там трудные времена. Потому что все замечательно: вы приходите в лес в своих парижских ботинках, но, внезапно, вы оказываетесь лицом к лицу с такой стихией... В течение нескольких дней я был... (как бы выразиться?), не сказал бы "напуган", потому что в своей жизни я уже немало повидал вещей, чтобы еще раз пугаться, но... вы просто не представляете, что такое джунгли! Было несколько дней, когда я был несколько ... физически напуган, когда я не знал... не знал, как жить дальше. Товарницки: Но, Сатпрем, Вы достигли Кайенне, правильно? Да. Товарницки: Только не говорите мне, что сразу кинулись в джунгли! (смех) Нет, нет! Вот как все было... Товарницки: Да, как? Как это делается? На пароходе, в третьем классе, я повстречал одного приятеля, "охот- ника за минералами", который сказал мне: "В Кайенне есть Горное Управле- ние. Так что если ты хочешь пойти в лес (потому что именно туда я нап- равлялся, конечно же), если ты хочешь пойти в лес, то можешь сначала об- ратиться в Горное Управление и предложить им свои услуги в качестве ста- рателя или кого-то, кто им требуется." Поэтому по прибытии я отправился прямо туда -- у меня не было де- нег, совсем ничего, вы понимаете. Я пошел в Горное Управление и предло- жил: "Я хочу идти в лес и готов делать все, что угодно!". И меня взяли -- Товарницки: Они хотя бы предупредили Вас? Они не сказали "Это труд- но"? О, вовсе нет! В действительности человек должен там понять несколь- ко вещей -- он тотчас же схвачен. Меня посадили в гребную шлюпку с несколькими западными индейцами, и мы отплыли; вместе с другим европейцем я начал изучение джунглей. И здесь я провел несколько трудных дней... Прямо как в концлагерях, где я был по-человечески разбит, там, в течение первых дней в лесу, это также было физическим испытанием: внезапно я был... подавлен и немного сподобился утопающему. Когда вы оказываетесь в этом... Вы не имеете представления, чем могут быть джунгли! Товарницки: Да... Это кишащий, устрашающий, ужасный мир. Он полон змей. Тьма змей. Поначалу это меня... Вы не можете ступить и трех шагов, чтобы не наткнуться на змею. Там в самом деле полно змей. Но это такой... фантастический мир! Так что, в течение нескольких дней, я чувствовал себя как бы пол- ностью вырванным из своего тела. Я с трудом понимал, где нахожусь физи- чески. Затем, внезапно, между мной и лесом установилось некое понимание. И так я прожил... я провел целый год глубоко в джунглях. Товарницки: Практически предоставленный самому себе? Сначала я был вместе с двумя другими людьми. Впоследствии я был предоставлен самому себе со своим другом. Да, мы... Товарницки: Расскажите мне, что означает провести день и ночь глу- боко в джунглях, в контакте с силами земли... Или отложим на следу- ющий раз? Может быть...  * День Второй. НЕДРА ДЬЯВОЛА *  Кайенне: джунгли Товарницки: И затем... Сатпрем: Да, для меня Кайенне были скорее "вызовом", чем выбором. Товарницки: Вызовом? Вызовом. Товарницки: Чему? Вероятно, потому что... Кайенне имели славу каторжной тюрьмы, про'клятого места. Для начала вы высаживаетесь на Дьявольском Острове (смех). Это было как раз для меня! Я подумал: "Превосходно, пойдем и посмотрим, что в недрах дьявола!" И затем... на палубе третьего класса я встретил старателя, направ- лявшегося в Гвиану, который сказал мне: "Послушай, в Кайенне есть Горное Управление... Ты можешь попытаться наняться там. Они ищут... Довольно трудно найти людей, желающих отправиться в джунгли. Так что они будут рады взять тебя." Поэтому я отправился в Горное Управление, и они сразу же меня взя- ли. Меня посадили в гребную шлюпку с несколькими западными индейцами, и я отплыл в джунгли за своим первым уроком. И, должен сказать, это было... высадка в этих джунглях была подобна входу... в катаклизм. В течение нескольких дней я был... как бы вне себя, был как бы выр- ван из самого себя, ПОДАВЛЕН миром, который был... вне всякой меры для меня. Кишащий, шипящий, свистящий мир. Гигантские деревья, болота, дождь и дождь и дождь. Я чувствовал себя потерянным -- больше, чем потерянным; это было как вход в катаклизм. Все время, с "Жизнью Божественной" под мышкой. И что же дальше? Люди не представляют. Они проводят свою жизнь в каком-либо специфи- ческом одеянии. И те одежды вмещают в себя определенное число чувств, идей, принципов. Есть всевозможные маленькие вещи, все кружащиеся и кру- жащиеся в тех одеяниях. Как бы там ни было, они проводят свою жизнь в какой-либо особенной одежде. И внезапно эти одеяния срываются с вас. Но как раз этого я и хотел! Со времен моего детства в Бретани я всегда чувствовал, что есть некий секрет, который должен быть найден. Нечто должно быть ВЫВОРОЧЕНО из глубин. Когда я выглядывал на море, в поле моего зрения попадало большое дерево (как оно называлось? какое-то хвойное дерево; оно было прямо пе- ред окном моей спальни..) Кипарис! Прямо перед окном моей спальни, на берегу моря рос большой черный кипарис. И я обычно часами смотрел в это окно. И там была паутина... Помню, что как-то я увидел паука, висевшего среди ветвей кипариса. Я смотрел на ту паутину. И внезапно я как бы уви- дел себя в паутине. Я видел себя... я видел этого маленького приятеля в центре паутины, со всеми нитями -- которые были, прежде всего, всеми книгами, которые я прочитал, ведь прочел я тонны книг, и затем друзья, родственники, семья, иезуитский пансионат, математика, химия, и все, с чем я соприкасался. Я действительно видел себя как бы... пойманным в паутину. И я поду- мал: "А что случится, если я оборву все эти нити?" Это был тот вопрос, который все возвращался и возвращался ко мне: "Если я перережу все эти нити, то, может быть, я завладею тайной?". Я чувствовал, что была тайна. Жизнь является тайной -- каждая вещь в ней. Мы должны ВЫРВАТЬ тайну у самих себя. И все является неким предлогом, чтобы ВЫРВАТЬ то, что находится там, в глубинах этой человеческой плоти. Когда я был в море, на своей лодке, то одежды, да, сбрасывались. И я сливался с чем-то, что было чрезвычайно удовлетворяющим, светлым, не- объятным, легким. Больше не было... никакого груза. И затем, грубо, я обнаружил это снова в концлагерях: внезапно одеяния были сорваны; ничего не оставалось -- ничего не оставалось, и все же там было нечто. Затем, снова, во взгляде Шри Ауробиндо: внезапно одеяния спали. И... нечто иное было там. Я хотел схватить ту тайну, вы понимаете. Для меня жизнь была ТАЙНОЙ, которую нужно открыть. И в гуще того леса та же самая вещь: внезапно все оказалось таким подавляющим, одновременно столь прекрасным и пугающим. Ведь несмотря на то, через что я прошел, я все еще оставался маленьким западным парнем из среднего сословия. Несмотря ни на что, я получил специфическое французс- кое воспитание. И таким я и был, посреди того катаклизма. Товарницки: Можете Вы описать то чувство в лесу? Вы полностью подавлены. Те гигантские деревья, столь прекрасные, столь необычные! Повсюду вьющиеся лианы. Это шипение... это постоянное шипение, те звуки, те бо- лота -- вы не можете сделать и трех шагов, чтобы не угодить в болото. Иногда стоит мертвая тишина, и вдруг она оживает. И змеи повсюду. В на- чале это была основная проблема -- змеи. Это было... мне действительно было не по себе, потому что они совершенно невидимы. И западные индейцы... это были два проводника, потешавшиеся надо мною. Они отлично поняли, что я попал в лес прямиком из Парижа, и они весело проводили время. Они устраивали мне тесты -- это их забавляло. Товарницки: Как? О, самым разным образом. Со змеями, особенно. Дело в том, что вы не можете разглядеть тех змей! И они повсюду. Они совершенно сливаются с ландшафтом. Вы уже готовы поставить ногу на змею, и в следующую секунду переступаете через нее... Вы цепляетесь ру- кой за ветку, и как раз там оказывается змея. В этом лесу поистине тьма змей. А так он почти пустой. Так что я был в состоянии, не знаю, потерпевшего кораблекрушение, в течение ряда... в течение трех-четырех дней. Товарницки: Где-то Вы говорите о вибрации леса. Это кишащий, шипящий, вибрирующий мир. Это не человеческий мир! Это действительно как вторжение в иной мир. Именно поэтому вы внезапно чувс- твуете себя потерпевшим "кораблекрушение" -- вы должны подстроиться под это, тело должно СТАТЬ СОЗВУЧНЫМ со всем этим. И затем как-то после двух-трех дней (однажды ночью меня даже бил озноб, так это было СИЛЬНО; этот лес был столь мощным, столь подавляю- щим), меня трясло, потому что я не мог.. не мог войти туда! Я все еще был в своей шкуре западного человека, вы понимаете. Мои одеяния были сорваны. Я боролся с чем-то, что я не мог понять. Из-за этого я подхватил лихорадку. Через день со всем было покончено. Внезапно я спросил себя: "Посм- отри, почему ты так реагируешь? Ты боишься умереть?" И поэтому (смех) я внезапно рассмеялся и сказал: "Хорошо, если я наступлю на змею, то и наступлю на змею! Если я возьмусь рукою за змею, то и возьмусь рукою за змею! МНЕ НА ЭТО НАПЛЕВАТЬ!" И в тот момент, когда "мне на это наплевать" вышло из моего сердца, из моих "внутренностей", со всем было покончено! Установилось ЧУДЕСНОЕ сообщение со всем. Я больше не смотрел, где я шел. Я не придавал ничему значения. Я лишь концентрировался на том, чтобы ЛЮБИТЬ, быть этим лесом и предоставить себя в его руки. И это было чудесно. Я уже больше не мог наступить на змею! Ничто не могло коснуться ме- ня! Несчастья были невозможны! Я... я слился с лесом. Я был в его музы- ке, в его безумии; я был в его грубой красоте, в его молчании... Я слил- ся со всем. Товарницки: Но когда-то Вы сказали или написали: "Понимаешь также, что человек -- это просто песчинка во вселенной." О, да, совершенно верно. Да, он -- крошечная песчинка. Прежде всего, вы растворяетесь в этом! После того, как вы сумели испустить тот крик: "Мне наплевать; мне все безразлично! Я делаю реши- тельный шаг, я теряю себя там", тем же образом, как вы бросаетесь в море -- это стихия: вы буквально бросаетесь в лес. С того мгновения, да, ис- чезла даже песчинка! Осталось лишь нечто, что радостно слилось со всем этим, с жизнью деревьев, водой, дождем, звуками... Это было как чудо. И затем, иногда... да, по ночам, по ночам... В первый раз я услышал это... Понимаете, вы спите в гамаке, потому что не можете спать на земле -- идет дождь. Дождь идет девять месяцев в году, непрерывно. Так что по мере продвижения по лесу вы строите один лагерь за другим, используя стволы деревьев, лианы, пальмовые листья, чтобы сделать крышу, и подве- шиваете гамак. А по ночам -- ночь в лесу - это поистине что-то необычное. Все те звуки, те звуки... свистящие, стрекочущие, миллионы насекомых и лягушек вокруг вас. Там действительно начинаешь... терять себя. Но в ту первую ночь, когда пришли красные обезьяны, было в самом деле фантастично! Вы еще не видели тех красных обезьян. Обычно они перемещаются толь- ко по ночам. И движутся большими группами, по самым верхушкам деревьев. Они приходят издалека и издают -- все вместе -- какой-то хриплый рев. Рев... такого я никогда не слышал в своей жизни. Я думаю, что это их способ отпугивать возможных врагов или что-то подобное этому. Так что вы слышите то грозное пред-человеческое завывание, исходящее оттуда, из глубины леса, и оно все приближается и приближается и приближается, упо- добляясь грандиозному доисторическому хору... Вы гадаете, не пришли ли они за вами! Но, конечно же, их нисколько не интересуют люди. И они про- ходят высоко вверху... Этот животный шум как революция. Это нечто необы- чайно острое. Затем рев стихает, стихает, исчезает, и возвращается тиши- на. Такая необычная тишина после той ревущей волны. И внезапно вы снова начинаете осознавать маленький кусочек я в вас... и вы чувствуете себя так... как бы на заре земли человечества -- таким маленьким, крошечным, хрупким. В чем смысл этого маленького дыха- ния в ночи, посреди великого леса? Что это? Так что... снова спадает еще один кусочек одежды. Вы оказываетесь лицом к лицу с нечто очень близким к корням... очень... Да, корням человечества: когда человеческое существо впервые прислушалось к ТОМУ и сказало себе: Что? Что такое это "я", столь кро- шечное посреди всего этого? (короткое молчание) Невозможно выразить это словами, но в тот момент приходит некий способ БЫТИЯ, знаете ли, определенная ВИБРАЦИЯ бытия, крайне чистая, предельно свободная ото всяких слов -- прямо как... маленькое "я" на за- ре мира, вслушивающееся. Товарницки: Это также интуитивное переживание всей эволюции, через которую можно пройти, не так ли? Это суть человеческого вопроса. Там вы касаетесь самого существа человека, когда все мысли ушли, когда он избавился от всей своей академической, социальной, семейной шу- михи. Когда он поистине "самый первый человек в мире", наедине с тем фантастическим хором красных обезьян, той движущейся ревущей волной... Они прыгают с ветки на ветку, двигаясь издалека как волна... Звуки та- кие, как будто бы они РАЗБИВАЛИ себе грудь, как если бы... Вам там нет места! Нет места для вас. Вы СОВЕРШЕННО чужой в том мире. Или же вы гово- рите себе: Что? Кто? Кто я во всем этом? Что есть "я"? Просто какое-то биение я в вас, без слов, даже без вопроса -- прос- то "биение" посреди громадного мира. Товарницки: И это начало ответа? Это начало того, что ЕСТЬ. Все остальное -- это шум, суета и т.д. Но в то краткое мгновение, когда вы уподобляетесь живому вопросу, чисто- му дыханию перед грандиозностью мира -- это простая "пульсация бытия" обладает... непревзойденным качеством. Вы осознаете, что... это само существо вашего бытия, определение первого человека в мире, само значение человека -- все же это просто пульсация БЫТИЯ. Ничего более. Товарницки: Сколько Вы пробыли в лесу? Я провел год в глубине джунглей. Целый год. Но нет ничего непостижимого в том, что произошло. Это было... чудесно, вы понимаете. Там я научился вещам, о которых не знал: ФИЗИОЛОГИЧЕСКОЕ сообщение с миром, в который я бросил свое тело и душу. СОГЛАСИЕ с миром. Товарницки: Были ли Вы когда-либо на волоске от несчастного случая? Никогда! Я даже никогда не "думал", что может произойти несчастный случай! За исключением первых трех дней, когда я переживал то состояние катаклизма -- с меня были сброшены одеяния, и я был потерян. После этого все кончилось! Смерть была немыслима, несчастные случаи были немыслимы! Товарницки: Вы когда-нибудь думали о том, чтобы остаться там нав- сегда? Нет, вовсе нет! А произошло вот что. Проведя десять или одиннадцать месяцев в лесу, я действительно был очень счастлив. Я знал ряд МГНОВЕНИЙ, когда чувствовал себя воздушным... столь легким я был, когда находился в гармонии с миром. Я был... я имел мгновения -- более, чем мгновения; дни, повторяющиеся дни подлинного счастья. Затем -- не помню точные обстоятельства -- однажды я сказал себе: "Боже мой, ты становишься пленником леса! Ты его узник... ты становишься прямо как "лесной буржуа"! Ты попался! Внезапно, это действительно меня встряхнуло. Три дня спустя я уже сидел в лодке и плыл назад -- я бросил все. Я возвратился в Кайенне. Со всем было покончено. Я решил: "Поеду в Брази- лию". Не знаю, что произошло, но внезапно я сказал себе: "Да ведь ты ста- новишься пленником!". Я надел на себя другой кусочек одежды -- одежды человека лесов. Бы- ло очень удобно ходить одними и теми же кругами, я мог бы продолжать в таком духе и сорок, и пятьдесят лет, и умер бы в лесу. И что тогда? Мой секрет все еще ускользал от меня! Мой секрет -- как если бы вы могли за него ухватиться, только если с вас сброшены все одежды. Но после этого вы немедленно нацепляете новые. Вы сразу же возвра- щаетесь к другой привычке бытия, другой рутине, которая может быть очень приятной, более или менее красивой и обширной, но, тем не менее, это привычка. И вы оказываетесь пленником малого или большого счастья, ма- ленького или большого приключения. Но вы -- пленник. А я не хотел быть пленником -- ЧЕГО БЫ ТАМ НИ БЫЛО и КОГО БЫ ТАМ НИ БЫЛО. Товарницки: Андре Бретон говорит об укоренении в приключении, в мистерии... Точно! Вы делаете себе законом быть вне закона! Именно это я вне- запно почувствовал: "Да ведь, я же... я укореняюсь в законе быть вне за- кона!" Бразилия: миллионы за ничто Товарницки: Поэтому Вы приняли решение... О, я не терял ни минуты! Потому что... уж если я что-то решил, то решил. Я прыгнул в лодку и возвратился в Кайенне. И упаковал свой багаж: "Прекрасно, я отправляюсь в Бразилию." Я пробыл неделю в Кайенне -- довольно ужасная была неделя, должен сказать -- затем сел в самолет и приземлился в Белеме, на Амазонке. Здесь я испытал всевозможные новые приключения. В Белеме у меня был выбор. Во-первых, был соблазн взять лодку и отправиться вверх по Амазонке. Но тогда я подумал: "Так ты повторишь опыт джунглей. Ты не собираешься делать это дважды, не так ли?" Поэтому я покинул Белем и побродил вокруг. На грузовиках и всяком мыслимом и немыслимом транспорте я добрался до Бахии. Оказавшись в Ба- хии, я подумал: "Ну и куда же ты собираешься отправиться теперь?" Наконец я сел в другой грузовик: "Поедем вглубь Бразилии и посмот- рим, что произойдет." Товарницки: Но какие Вы имели средства для жизни? Вы работали? Для жизни... я даже не знал, что в Бразилии говорят на португаль- ском языке. Когда я прибыл в Белем, то думал, что люди говорят по-ис- пански. Вот каким было мое образование (смех)! По нужде я быстро подхва- тил несколько португальских слов. В действительности, я очень быстро вы- учил португальский. Но я должен был зарабатывать себе на жизнь! Я должен был что-то де- лать. И на последние деньги, остававшиеся у меня в Бахии, я решил: "Возь- му грузовик и поеду вглубь континента; увидим, что из этого получится." А я всегда мог работать своими руками, делать что-либо. На пути (выехав из Белема, я пересек так называемую Сертао, пустын- ную область Бразилии), я свалился в ужасной лихорадке. Находясь в грузовике, я просто ничего не знал; возможно, я подцепил малярию или что-то вроде этого. Но я не беспокоился, потому что пол- ностью игнорировал болезнь; мне было наплевать. Я не верил в болезнь. Но поскольку я горел в лихорадке, то водитель грузовика бросил меня в де- ревне, просто положил меня где-то, да и оставил меня там. А сам уехал. Так я и остался наедине со своей лихорадкой. Так что, это тоже было... некое другой испытание. У меня не оставалось ни гроша. Я с трудом мог связать три слова на местном языке. И я подхватил ужасную лихорадку, причину которой не знал. Но так получилось, что мимо деревни проходили какие-то плантаторы, и кто-то сказал им: "Там лежит гринго, он болен." И те плантаторы оказа- лись французами! Не знаю, может ли вы себе представить, но происходит так, что мимо крошечной заброшенной деревеньке в глубине Бразилии, про- ходят плантаторы, которые оказываются французами, и кто-то говорит им: "Там умирает гринго. Можете вы что-нибудь сделать?" Они положили меня в свой пикап и увезли прочь... У них была планта- ция какао. Я выздоравливал очень быстро, потому что просто не верил в болезнь. Нужно просто избавиться от определенных вещей, и это все. Товарницки: Плантация какао -- это страна золотых плодов! Да, очень мило, действительно. Это... Товарницки: Она желтая, не так ли? Помните цвета? Они розового цвета. Первые побеги какао розовые. Они прелестны, эти самые первые побеги. Деревья какао совсем невысоки, они скорее напомина- ют большой кустарник, если угодно. И покрыты всеми оттенками розового. Они растут в Матте -- так они называют лес. Там нет больших гор, просто маленькие холмы с лощинами и речушками -- маленькими вьющимися речками. Очень мило. И сразу же один из плантаторов спросил: "Ты умеешь ездить верхом на лошади?". "Ну конечно, я умею ездить на лошади", -- заявил я. Естествен- но, я никогда в своей жизни не садился на лошадь, но должен был... иг- рать свою роль, должен оказаться способным. Они посадили меня верхом. И все пошло чудесно. Лошадь была очень послушной, и я был готов ко всему. Они вынудили меня нестись на лошади во весь опор по Матте. Они тоже устроили мне тесты, чтобы посмотреть, как я справлюсь. В конечном счете между нами росла некая дружба. Три-четыре недели спустя они отвели меня в сторону: "Как насчет того, чтобы выращивать ка- као вместе с нами? Мы выделим тебе плантацию." И верхом на лошадях мы поскакали в очень милое место. Там был маленький риачон (маленькая реч- ка) и Матта. Там были большие холмы, леса... И два или три холма были покрыты деревьями какао. Они сказали: "Это все твое". И там был также небольшой полуразвалившийся дом -- он стоял на отшибе. Я посмотрел на все это... и представил себя "плантатором"... план- татором -- плантатором на всю жизнь, понимаете. Внезапно я увидел полную картину: "Что я вообще здесь делаю! Итак, я буду выращивать какао, набивать им мешки и взвешивать их в деревне. И буду следить за рыночной ценой (есть биржа какао), чтобы постараться продать свое какао на 50 крузейро дороже, чем неделей раньше." Я увидел себя посреди этого и подумал: "Нет, это невозможно!" На следующий день я ушел. Все было кончено. Я очень разочаровал плантаторов. И я отправился на юг, в Минас Гераес. Я должен был зарабатывать на жизнь -- у меня не было ничего. Минас Гераес находится к северу от Рио-де-Жанейро. Я стал искателем, я начал искать слюду. Я должен был зарабатывать деньги. В Бразилии есть залежи слюды, там полно таких залежей. А слюда считается довольно редким минералом. Так что я начал искать слюду для одной местной компании, которая имела свое маленькое представительство в одной из тех удаленных деревушек, куда вы можете добраться лишь на лоша- ди или на джипе. Ехать на джипе можно двумя способами. Там либо идет проливной дождь, либо крайне сухо. Когда идет дождь, дороги превращаются в сплошное месиво. А когда показывается солнце, эта грязь сразу же затвердевает и становится как рифленый металл. Так что у вас есть выбор: либо ехать на джипе очень медленно, либо нестись на су- масшедшей скорости, рискуя сломать себе шею. Было два способа передвиже- ния: верхом на лошади и на джипе. Так я искал слюду... я был в этом деле... не знаю, пять или шесть месяцев. Компания принадлежала одному американцу, американцу из Бостона. Пожилой американец, очень приятный человек, действительно, очень, очень приятный и очень состоятельный, и у него не было детей. И я ему очень понравился, потому что... я рисковал. И за что бы я ни брался, я старал- ся, как мог. Если я уж делал что-то, то должен был делать это наилучшим образом. И я разведал немало залежей слюды. (короткое молчание) Так что он решил приблизить меня к своему бизнесу, принять меня как "сына". Это было довольно заманчиво. Он позвал меня в Рио-де-Жанейро, потому что его офис находился там. У него была яхта. Он знал, что я люблю плавать. Он сказал: "Смотри, вот твоя лодка!". Так я поплыл на яхте в залив Рио-де-Жанейро. Это было чу- десно. Наконец-то я снова в лодке! И конечно же, я повстречал прелестную бразильскую девушку -- она была прекрасна. И было множество живописных островов в заливе Рио-де-Жанейро... Рио-де-Жанейро: красный остров Товарницки: Так что Вы опять попались в ловушку, из которой должны были выбраться... Точно! Дело в том, что вы сразу не понимаете, что это ловушка. Но однажды я понял это. Я поплыл на один из островов залива -- за- лив Рио-де-Жанейро действительно прекрасен. Тот остров был усеян красны- ми цветами: красные огненные деревья. На острове был старинный дом, арендованный, я думаю, одним австрийцем. Это было поистине великолепное место. Сады усеяны Греческими Венерами; комнаты обставлены антикварной мебелью... О, действительно, превосходное место, как бы райский уголок. И я был с бразильской девушкой. Но как-то вечером я взглянул на все это... Знаете, бывают в жизни такие моменты, когда ваши глаза широко открываются и остаются неподвиж- ными, застывают; и каждая мелочь вокруг вас внезапно запечатлевается. Вы не знаете, почему или как... Мои глаза застыли на том маленьком пляже, на той очень милой и пре- лестной бразильской девушке возле меня, и слюдяные залежи где-то там, и яхта ждет меня. Я сказал себе: "Но что же ты ДЕЛАЕШЬ здесь! С какой ста- ти ты это делаешь!" Я больше не мог вынести ни минуты... Я просто -- просто не мог. Тем же вечером мы вернулись в Рио. Я пошел к тому обаятельному пожилому аме- риканцу и сказал ему: "Я уезжаю." "Куда же?", -- спросил он. "В Африку", -- ответил я. Он подумал, что я совершенно спятил. Он действительно по- думал, что я сошел с ума. В течение тех месяцев, когда разведывал слюду, я скопил немного де- нег. Я пошел в Трансантлантическую Компанию и спросил: "Есть ли у вас рейсы в Африку? И куда прибывают корабли?" Мне ответили, что некоторые лайнеры, направляющиеся во Францию, делают остановку в Дакаре. "Хорошо", -- ответил я и купил билет третьего класса до... Дакара. И у меня дейс- твительно почти ничего не оставалось, хватило лишь на билет. Не знаю почему, но я оставил все... Или, скорее, внезапно я увидел ловушку. Я увидел себя пойманным в ловушку. Я подумал: "Что? Ты собира- ешься кончить свою жизнь толстым миллионером, собственником слюдяных приисков? И потом наделать маленьких бразильцев, или франко-бразильцев, которые сделают своих маленьких франко-бразильцев?" Я просто не мог вы- нести это. Товарницки: Большинство людей завидывало бы Вам! Но к чему зависть? Люди имеют ту судьбу, которую выбирают... И та, судьба, которую они выбрали, вероятно, хороша для них. Возможно, это са- мая лучшая вещь, которая может произойти с ними. Мой путь -- это не лучший путь, знаете ли; это просто МОЙ путь. Африка: теряя себя ... Прибыв в Дакар, я занялся поисками комнаты в гостиницах -- гос- тиницы были забиты до отказа, полным-полно людей. Я взял такси в поисках гостиницы. Я наблюдал, как щелкает таксометр, унося мои последние фран- ки. Наконец, я нашел гостиницу, скорее, лачугу, в пригороде Дакара. Ком- нату я должен был делить вдвоем с "кем-то". И первое, что сказал этот "кто-то", молодой человек, занимавший комнату (там были две кровати: для него и для меня), было: "Надеюсь, Вы не против делить комнату с евре- ем?". "Ну...", -- ответил я, -- "Отчего же? Евреи -- очень симпатичный народ. Все евреи, которых я встречал, были очень благородными людьми." Почему он... я не мог понять его вопроса. Я действительно был ошарашен его вопросом, знаете ли. Для меня ев- рей, негр, китаец -- это все человеческие существа. Я никогда не мог по- нять, как люди могут видеть разницу. Это было превыше меня. И тот моло- дой человек был так тронут моей совершенно естественной реакцией, что поинтересовался: "Что Вы собираетесь здесь делать?". "Ну", -- ответил я, -- "Я разбит и мне захотелось съездить в Африку. В Африке есть пустыня Сахара, и туда мне хотелось бы пойти. Мне действительно хочется в Зин- дер." Вот что я ему поведал. Он рассмеялся. "Послушай", -- предложил он, -- "мои средства огра- ничены: я продаю словари... неграм. Если хочешь, мы могли бы вместе про- давать эти словари." Предложение звучало довольно... странно. Я не мог себя представить продавцом словарей! Но, однако, почему бы и нет? Я зашел так далеко. Так мы начали ходить из деревни в деревню, от грузовика к грузови- ку... Мы путешествовали по Судану, Гвинее, Берегу Слоновой Кости, Дахо- мее, Нигеру. Мы ходили... без конца продавая словари, которые в самом деле хорошо расходились, что позволяло нам платить по счету в гостиницах и путешествовать дальше. Я прибыл в Зиндер, что было моей навязчивой идеей. Я хотел пережить "пустыню Сахару". Я хотел еще раз прикоснуться к стихии. Всю свою жизнь я находил, что можно дышать лишь в стихии, будь то это море, джунгли или... Пере- жить стихию. Я прибыл в Зиндер. Только что начался сезон дождей. Мне сообщили: "Пути дальше нет". Так что я завяз там, прямо в сердце Африки, не спо- собный осуществить свою мечту, погрузить тело и душу в пустыню Сахара и... немного ПОТЕРЯТЬ СЕБЯ. Действительно, я так хотел "потерять себя". Теряя себя... Товарницки: В то время Вы хотели соразмерить себя с пустыней? Я хотел погрузиться в нее. Я хотел погрузиться в нее и посмотреть, что произойдет... Или ис- чезнуть, если необходимо. Я проживал каждую секунду своей жизни так... как если бы был готов выбросить ее в окно. Для меня жизнь имела смысл лишь тогда, когда я мог схватить и установить в своем теле тот особый ритм, что случалось неп- редсказуемым образом, в бразильских Матта или Сертао... Внезапно, в те- чение нескольких минут устанавливался другой ритм. И это было "ТО", на- конец. Товарницки: Сначала Вы переживали это в море, затем в джунглях. Да. Товарницки: И теперь Вы ожидали получить ответ в пустыне? Да. Вот куда я собирался войти и... возможно, потерять себя, потому что уже не мог продолжать. Мне говорили: "Невозможно двигаться дальше; дорога... тропа размыта. Это же сезон дождей. Движение закрыто." Товарницки: Так что, прощай пустыня? Да. Я завяз в Зиндере. Но, тогда, оставалось нечто другое... я всегда держал при себе "Жизнь Божественную". Только эта вещь следовала за мной повсюду. Товарницки: "Жизнь Божественная", написанная... Шри Ауробиндо. Да, вот что я искал -- "божественную" жизнь. Да, я не знал, что означает "божественная", но давайте скажем... жизнь, в ко- торой можно было бы "дышать", НАСТОЯЩАЯ жизнь. Не костюм, мнящий себя философом, математиком или кормильцем семьи... Не просто кусок одежды, в котором вы все крутитесь и крутитесь, пока вас не положат в гроб; и тог- да ваша песенка спета. Я просто не мог так жить. Для меня "божественной" была та жизнь, где вы могли бы дышать. Это те моменты, когда вы настраиваетесь на нечто... одновременно столь не- объятное и столь "ваше". И все же в этом не было "я". Это как бы... вся земля пульсировала в вас; те моменты были... крайне "полные" и простые. И именно это я чувствовал в тех вспышках, здесь и там, в течение своей жизни. Вот что я искал, вот "божественная" жизнь. Товарницки: Исчезновение эго? Можно сказать и так, но я не искал философских концепций. Я искал особый способ дыхания. И, несмотря ни на что, был тот "взгляд", тот "Шри Ауробиндо" там... который смотрел на меня тем образом. Я был очень, очень опечален, когда услышал, что он "умер", как они говорят. Того взгляда больше там не было. Но "Мать" все еще была там. Она была со Шри Ауробиндо. Она была его спутницей. Я сказал себе: "В конце концов, может быть секрет там?...". Потому что я мог нарисовать картину: вы складываете одно приключение + одно приключение + одно приключение, но рано или поздно круг замыкается, и вы заканчиваете как профессиональный старатель, профессиональный плантатор, профессиональный моряк... Вы ограничиваете себя, понимаете ли. Вы замы- каете себя в чем-то. Вы просто надеваете другую одежду. Может быть, они обладали там ... ПОСТОЯННЫМ секретом? Товарницки: Там -- это где? У Шри Ауробиндо, в Пондишери. Я подумал: "Как насчет того, чтобы отправиться туда и посмотреть?" Но было и неприятие, потому что это был "ашрам". Это означало сте- ны. Но я чувствовал: "По крайней мере, там есть один человек. Это `Мать', спутница Шри Ауробиндо. Возможно, секрет все еще ждет меня там?" Поэтому на все оставшиеся деньги я купил билет на самолет и от- был... назад, в Индию... попытаться найти секрет. Но не просто мимолет- ный секрет -- ту Вещь, которая была бы ЭТИМ способом дыхания каждую ми- нуту в течение всего дня. Нечто постоянное, нечто свободное ото всех одеяний -- нечто естественное! (короткое молчание) Никто не живет естественно. Все в жизни искусственно. Все. В тот момент, когда вы обосновались в чем-то, эта вещь, неважно, что это, становится искусственной. Я должен был найти... то состояние, где вы живете без искусственных приспособлений, где нечто в вас просто ПУЛЬСИРУЕТ, просто издает челове- ческий "звук". И поэтому вы переживаете все великолепие, чем вы являе- тесь. Поэтому я вернулся в Индию. Мне было тридцать. И это... другое приключение. Но радикальное. Не приключение, кото- рое совершает полный круг и делает вас узником. Это было действительно... ЭТО Приключение. То, которое не ограничи- вает вас. Товарницки: То, в котором Вы находитесь и сегодня? О, да! Да, конечно же... Это единственно... возможный способ дыхания.  * День Третий. КОНЕЦ ЙОГИ *  Вторая поездка в Индию: ашрам, взгляд Матери Товарницки: Вы теперь опять готовы странствовать по дорогам. Никто точно не знает, что происходит вокруг Вас, в Вас -- все же та же самая проблема, на самом деле. Поэтому давайте начнем наш первый разговор об Индии, куда Вы вернулись после поездки в Египет. Сатпрем: Нет, поездка в Египет состоялась многими годами раньше, когда я в первый раз прибыл в Индию. Теперь же я направлялся прямо в Пондишери. Я действительно находился в смятении. Меня отпугивал ашрам... я знал это -- я прошел через множество приключений и думал: "Хорошо, теперь это...". Увидеть Мать (Мать была спутницей Шри Ауробиндо), пойти в тот ашрам -- я чувствовал, что нельзя себе позволить кое-как подойти к этому приключению. И если это приключе- ние не удастся, то это будет означать нескончаемый круг тупикувых прик- лючений. Нечто... нечто должно было произойти. (короткое молчание) Но Мать... я видел ее вместе со Шри Ауробиндо, прежде чем проделать свой полный круг. И у нее был... у нее был несколько иной взгляд, чем у Шри Ауробиндо. Немного другой взгляд. В действительности, то, что потрясло меня, когда я увидел Мать, был ее взгляд... Казалось, что лишь впервые кто-то взглянул на меня с лю- бовью. Это был взгляд, который... глубоко проникает в ваше сердце и как бы прорывает нечто там, заставляя открыться -- довольно ошеломляющее пере- живание, и немного... пугающее, вы знаете. Я косился на нее. Но никто и никогда не смотрел на меня подобным образом. Никто не показывал мне такой любви. Я встретил... прежде всего, была моя собственная мама, которая очень любила меня. Чудесная -- замечательная -- женщина, поистине моя мать, и не просто по паспорту или свидетельству о рождении. Но во всех взглядах, которые только встречал, я всегда наталкивался на что-то, что пыталось "взять" или ОЖИДАЛО что-то от тебя. Но здесь, с Матерью, все было очень странно. Было, главным образом, что-то вроде "мощи" любви. И вы чувствовали, что эта любовь не стремится взять что-либо, а просто глубоко, глубоко, глубоко погружается в вас, подобно... МЕЧУ, как бы стремясь ПРИКОСНУТЬСЯ к корням вашего существа. Это взгляд очень потряс меня. Это не как со Шри Ауробиндо. Шри Ауробиндо смотрел на вас... и вы ощущали неимоверность, бесконечность. Вы чувствовали себя так, как если бы растворялись там, переносясь сквозь века и тысячелетия, и взгляд тот был мягким, это было подобно гигантскому снежному заносу. И вы теряли себя там, это было... О, не было больше слов; все было кончено, и вы чувствовали себя так... так удобно! Вы чувствовали себя как бы дома, в той стране, которую вы всегда знали. Но с Матерью было... было совершенно необычно -- это был меч. Но меч, наполненный любовью. Это не было путешествием в бесконечность; ее взгляд устремлялся прямо вниз, в материю, в "сердце" (для меня, по край- ней мере). Это было очень, очень ошеломительно, очаровательно, и... это был настоящий вопрос для меня. Потому что была неоспоримая истина того взгляда -- он проникал слишком глубоко. И, в действительности, я вернул- ся ИЗ-ЗА того взгляда. Я хотел понять. Этот меч она направляла в ваше самое сокровенное существо -- я хотел знать, куда именно он входил. Если он вообще куда-то входил! И я был готов отправиться туда. Вот что инте- ресовало меня. Поэтому я прибыл в Пондишери. Мне было тридцать. И я действительно чувствовал себя немного "не в своей тарелке". Я боялся того ашрама. Помню, как я гулял по берегу моря. Там были катамараны, вытащенные на сушу, и я пристроился за одним из них, чтобы выкурить свою сигарету. Я подумал: "Ну, мой дорогой, это твоя последняя сигарета. Выкуришь и пойдешь в ашрам." (смех) Я не чувствовал себя непринужденно в этой... ситуации. Но все так и было. Вечером я пошел на Плэйграунд ашрама, где собирались все ученики. И Мать тоже обычно приходила туда. В этом ашраме они делали массу физических упражнений. Я немного по- наблюдал, как ученики строятся в шеренги и колонны и делают свои упраж- нения. Меня охватил ужас. "Уеду отсюда первым же поездом", -- сказал я себе, -- "Прочь отсюда! Не могу это принять. Не могу оставаться здесь!" Но... я очень упрямый. Я же бретонец. Я сказал себе: "Потерпи пару лет. Ты же не собираешься удирать при первой же трудности." Поэтому я остался. Но, должен сказать, я боролся ГОДАМИ -- ГОДАМИ. И только Мать мог- ла... удержать меня там. Потому что это было так противно моей натуре -- мир ашрама был так противен всему моему ощущению свободы, открытости мо- ря, необъятности... Только Мать могла удержать меня и заставить меня по- нять. Заставить понять нечто иное. Но я боролся с ней. Действительно -- не могу назвать это никак ина- че -- я боролся в течение... одного, двух, трех лет. На самом деле я бо- ролся почти шесть лет. И я покидал ашрам. И возвращался. И снова покидал. (короткое молчание) Но однажды я решил: "Все. Теперь уж точно ухожу. НЕ МОГУ больше здесь оставаться. Не могу принять это." Не могу принять это из-за моей обусловленности... Можете вы представить себе Пондишери, маленький коло- ниальный городок с эстрадной площадкой, сипаями и всем прочим? Весь это мир был просто ужасен для меня. Это было так противно моему способу ды- хания. Поэтому однажды я решил: "Не могу оставаться здесь. Не могу больше это переносить. Я ухожу." Я встретил саньясина. И сказал себе: "Присоединюсь-ка я к саньяси- ну." Товарницки: Кто такой саньясин? Саньясин -- это вроде монаха. "Монах" -- это просто слово, вы пони- маете. Это не имеет отношения ни к какой религии. Есть люди, которые сожгли все,отказались от всего -- которые проводят тотальную революцию, так сказать. То есть, они отрекаются от ВСЕГО. И бродят по дорогам как нищие. Поэтому я подумал: "Хорошо, может быть, это окончательное... прик- лючение?" Сжечь все, дойти до конца -- я имею в виду, до конца КОНЦА! Я должен найти, что внутри этой человеческой плоти. Вот что это было. Вот что направляло меня. Это не имело ничего об- щего с философией или литературой. Это была глубокая потребность моего существа -- потребность знать, кто был тот человек, в котором я расхажи- ваю, столь неуклюже, на двух ногах. Поэтому я ушел. Я пошел на Цейлон, чтобы присоединиться к тому саньясину. И так началось очень странное приключение, которое было очень поу- чительным для меня, "негативным" образом. Цейлон: храм, божественная музыка Поэтому я отправился на Цейлон, на юг Цейлона. Он был в храме. Он жил там, как нищий, в храме. Я прибыл туда. Я нацепил набедренную повязку (которая называется дхоти, она скроена из белой ткани), соединявшуюся замком вокруг моей шеи. И затем... я спал в храме, на плитах, потому что это единственное место, где вы могли спать. Я ел все то, что обычно подают саньясинам. Я делал все, чтобы не отличаться от остальных, и поэтому намазал свой лоб белой золой. И я жил там... Жить в том храме на южной оконечности Цейлона было для меня вро- де... другого катаклизма, как в джунглях, как... Внезапно я был выброшен в СТОЛЬ другой мир, так отличающийся и все же -- не могу сказать, что я нашел или чувствовал там, но внезапно я оказался посреди другого катак- лизма. У меня нет слов для этого. То есть: это всегда, всегда подобно тому, как спадают одежды. Спа- дают одежды, и вы внезапно обнаруживаете себя совершенно ГОЛЫМ, брошен- ным во что-то другое. Среди гонгов, ритуалов; вы спите на плитах храма, просите милостыню... я был в совершенно "эксцентричном" мире, вне всяко- го "центра", который бы я знал. Брошенный... в нечто очень странное. Конечно, почти сразу же я заболел, потому что пил воду из реки. В качестве милостыни нам подавали рис -- рис, напичканный разными специями (они называют это чилис), от которых жгло мой желудок. Вскоре я оказался в довольно плохой физической форме. Но затем, в одну из первых ночей... Вы понимаете, я был настолько "вне центра". У меня не было больше центра. И в довершении всего боль- ной, как бы в "конце" некоторой жизни. Так что, однажды ночью, в храме, я имел переживание -- возможно, самое фантастическое переживание в своей жизни. Во сне я слышал... божественную музыку. Музыка... не могу ска- зать. НИЧТО, НИКАКАЯ человеческая музыка не может сравниться с ней. Это подобно "звуку", которым звучит мир -- вселенная. С гармонией величест- венной красоты. Не знаю, что такое "божественное", но то было "божест- венным". Бетховен -- я любил Бетховена (единственной вещью, которая зат- рагивала меня в западном мире, была музыка), но даже наиболее величест- венные бетховенские квартеты были ничто по сравнению с тем... РАЗМАХОМ звучания, как если бы вся ВСЕЛЕННАЯ была... звенящей, звучащей -- была музыкой. Это было совершенно неодолимое переживание. Когда я проснулся, то сидел, не знаю, два или три часа, обхватив голову руками, повторяя: "Это невозможно! Это не возможно! Это невозможно. Что произошло?..." Я как бы стал сумасшедшим, услышав ту... ту Красоту. Ту чудесную Красоту. Я был как сумасшедший. Я все повторял и повторял: "Это невозможно. Это невоз- можно. Это невозможно." Это была такая... божественная Красота -- это было Божественное. Не знаю, с чем я соприкоснулся той ночью. Вероятно, я настолько ПОРВАЛ со свои обычным миром, что, должно быть, вступил в контакт с не- кой сферой... сферой... другой сферой, вы знаете. Саньясин Так я последовал за тем саньясином. Мы пошли назад, на север, через Цейлон. И мы вернулись в Индию. И однажды он сказал: "Приготовься стать саньясином." В то утро мы были у реки. Он сказал: "сними одежду." Я вошел в реку. Он сказал: "Окунись". Я окунулся в реке. Затем он сказал: "Зачерпни рукою немного воды." Я набрал воды в ладонь правой руки, несколько капель. Он сказал: "Сейчас исполним несколько ритуалов, последних ритуалов, касающихся твоей семьи: теперь у тебя нет ни матери, ни отца, ни страны; у тебя нет ничего." Я зачерпнул воды, и она прошла сквозь пальцы, возвращаясь назад, в реку. Все это время он распевал санскритские мантры, такие великолепные. Санскрит -- это язык, который... подобен звучащей бронзе. И те мантры обладали такой старой, древней вибрацией. Вы чувствовали себя как бы пе- реместившимся на тысячелетия назад во времени. Как будто бы каждый жест... тянул вслед за собой тысячелетия. Как если бы внезапно обнажилась глубина... столь грандиозная, столь прост- ранная, прошедшая через пески времен. Как если бы жесты, которые мы де- лали, имели бы множество, множество, множество жизней, были сделаны за- долго, задолго раньше. Все обладало такой... прекрасной... глубиной... Это было как бы... посвящение. И я не знаю, почему это было священно, но... в этом наслоилось множество веков: в тех жестах, в тех звуках... том ритуале. Я вылил в реку те капли с моей руки. Я был голым. Он сказал: "Пошли". Мы подошли к маленькому храму. Там были другие саньясины. Мы ра- зожгли костер. Я был голым. Я сел перед огнем. И саньясины начали распе- вать санскритские мантры. Он рассказал мне о жестах, о тех вещах, которые я должен был де- лать. Но всегда это был один и тот же жест: вы "бросили" что-то в огонь (в символической форме рисового зерна или масла). Вы бросали... все. Вы бросали даже ментальные представления. Вы выбрасывали ВСЕ возможные представления. Вы все клали в огонь. Вы клали добро, зло, печаль, ра- дость. Все "да" и "нет" мира. Вы выбрасывали все: я не хочу радости, я не хочу печали, я не хочу добра, я не хочу зла. Я хочу Вещь такой, какой она ЕСТЬ -- то есть, неизменной, всегда. ЭТА Вещь... она не меняется. (короткое молчание) А когда всесожжение было закончено, он дал мне оранжевую одежду (типа дхоти или набедренной повязки, не знаю, как назвать это), которую вы оборачиваете вокруг себя, четки из шариков рудракши, чтобы повторять мантры, и медную чашку для еды и питья. И я был ничем, кроме как тем ни- щим, который сжег все. Затем я странствовал по дорогам. Я ушел. Я прошел через всевозмож- ные вещи. Он прошел немного со мной. Он заставлял меня менять поезд за поез- дом, за поездом, пересекая всю Индию; спать на железнодорожных станциях под свистки паровых машин. Он пытался... РАЗБИТЬ меня еще одним образом. Я проводил недели в индийских поездах, в удушающей жаре, в повсе- местной грязи, спал на железнодорожных платформах. И москиты и все... это был какой-то кошмар, в котором я больше не отличал ночь ото дня, не понимал, гуляю ли я или сплю. Казалось... что уже ничего не осталось, что можно было бы разру- шить. Больше нечего было разрушать. Я был... превыше и вне... Вы не може- те разрушить это. Товарницки: Но Вы все еще ждали чего-то? Да -- узнать, КУДА все это приведет. КУДА все это ведет? И я отправился в Гималаи. Я еще немного попутешествовал. Но довольно скоро нечто произошло... потому что... я действительно искал то... что ЕСТЬ, что ИСТИННО, вы знаете. И та милость, которая всегда присутствует, дает вам ответ. Обнаженный саньясин Однажды, в Гималаях, я повстречал того, кого называют нанга-саньясин. Это обнаженный саньясин. Он не носит даже набедренной повязки; у него ничего нет. Он голый. Он был молодым, он был статным! Он был красивым; он бродил по доро- гам, распевая. Он был голым, только с кимтой. (Такой саньясин должен был разжигать огонь везде, где он останавливается; поэтому они всегда носят с собой так называемую кимту -- нечто вроде каминных щипцов). И эти щип- цы бренчат в такт шагам саньясина, видите ли -- они резонируют. Так он странствовал по дорогам и пел, обнаженный, со своей резони- рующей кимтой. И он был так наполнен радостью... Я решил пойти вместе с ним. Тогда я сказал ему: "Послушай, я хочу избавиться от этих одежд." Я... СТЫДИЛСЯ тех одежд саньясина! Мне казалось некой... пародией, маскировкой, облачаться "как саньясин" (в кавычках), в какую-то одежду особенного цвета! Нужно быть СОВЕРШЕННО ОБНАЖЕННЫМ! Товарницки: Вы имеете в виду, что она была как униформа? Да, просто другая униформа. Другой способ сказать: я являюсь этим или тем. Внезапно у меня стало расти отвращение ко всему этому... Поэтому я сказал ему: "Хочу быть голым, как ты." Я взглянул на свое белое тело, которое оставалось столь ужасно бе- лым -- клеймо Запада. Я ничего не имел против Запада! Я не отношусь к нему с пренебреже- нием. Ничего не имею против него. Просто у меня была "белая кожа", вы знаете, что отличало меня от других людей, кожа которых задубела под солнцем и... Тогда он ответил: "Но ты не можешь сбросить одежды саньясина! Не можешь, это твой закон! Ты -- саньясин и должен..." Я стиснул его руку: "Какой закон?" "Но ты саньясин", -- повторил он. Я начал чувствовать... что меня душит эта метка, и подумал: "Прок- лятье! Я снова пленник. Я `саньясин'. Следовательно, не могу делать то или это...". Я снова почувствовал себя окруженным со всех сторон. Я спросил его (на том языке, на котором мы могли общаться, это было что-то вроде плохого английского): "Ну хорошо, ты странствуешь по доро- гам ... и странствуешь. И сколько ты собираешься так странствовать? Что затем?" "Ну", -- ответил он, -- "затем я буду еще странствовать!" -- "Но ПОТОМ? ПОТОМ?" "Что же", -- подытожил он, -- "когда все будет кончено, все будет кончено. Твое тело сожгут. И все кончено! Ты свободен." Все мое существо внезапно наполнилось неимоверным возмущением. Получается, что мы ПРОХОДИМ через все это, СТРАДАЕМ от всего этого, ЖИВЕМ во всем этом только ради того, чтобы в конце швырнуть все в огонь как старое тряпье! Но в чем тогда смысл этой жизни? Я уж не говорю, что повидал немало всех этих йогов, вы знаете, ко- торые выглядели столь светлыми и безмятежными. Я видел их! Я сидел с ни- ми! Я тоже медитировал! Я закрывал свои глаза. И я знал их... безмятеж- ность! Я знал, как... повернуть определенный способ бытия, и тогда, да, все становится необъятным, улыбающимся, беспредельным -- нет больше проблем! Но что ПОТОМ? Это был мой постоянный вопрос: Что потом? Что затем? Вы остаетесь в созерцании? Вы в состоянии... скажем, "безмятежнос- ти" или "радости" или... (не могу сказать радость; не могу сказать, что я опытный йог). Но я знаю безмерность -- ту безмерность без какой-либо ряби. Есть ощущение необъятности; там чувствуешь себя так легко, так хо- рошо. И там величайший свет. Но когда вы снова открываете свои глаза... то видите, что человечество не изменилось! Вы находите, что и вы не из- менились, что вы все также подвержены голоду, холоду, страху, конфликту- ющим мыслям, поднимающимся снизу. И тогда, ЧТО тогда? Состоит ли смысл жизни действительно в том, чтобы... уединиться в некотором дальнем уголке Гималай, сесть там и оставаться в созерцатель- ности до конца? Так ли это? И что тогда? Товарницки: Вы видели, как йоги демонстрируют свое умение? Конечно! Шарлатанов хватает! Чем больше они демонстрируют свое уме- ние, тем с большей вероятностью они просто шарлатаны. О, да, все их трю- ки не составляют особого труда. Это просто... еще одно шоу. Это не имеет ничего общего с истиной. "Истина" (мне не нравится это слово) есть нечто, чем дышишь. Это подобно запаху цветка, ветру в кронах деревьев, вы знаете. Подобно поры- ву ветра на море. Вот что для меня является истиной. Это нечто, что те- чет, чем можно дышать через поры своей кожи. Но в конце того длительного пути -- "через поры кожи"... не остает- ся больше пор! Вы просто поднимаетесь и поднимаетесь до некоторой точки вашего существа, как язык пламени или свечи все поднимается и поднимает- ся и исчезает, и... нет больше проблем! Очень счастливое состояние. Но... Что потом? Я хотел чего-то, что наполнило бы меня... в то время как я гуляю по улице или пью виски, если нужно! Пока делаю... пока живу своей жизнью, вы знаете! Нечто, что наполняло бы меня каждую секунду и не зависело бы ни от Гималай, ни от одежды монаха! Я хотел нечто, что не зависело бы ни от чего. И вот когда тот МЕЧ -- тот меч света, каким был взгляд Матери, по- тянул меня назад. Потому что то было не то, что "парит в вышине" и ос- тавляет вас с чувством обширности и безмятежности и... блаженства. Сов- сем наоборот, это было нечто, что шло ВНИЗ, в вашу плоть и стремилось прикоснуться к чему то там, в глубинах вашего существа. Так что тот взгляд привел меня назад, в Пондишери. Я сказал себе: "Ты сбежал. У тебя не хватило мужества смело встретить ТО." И поэтому я вернулся в Пондишери. Дороги Индии Товарницки: Можно поговорить о тех дорогах, дорогах Индии, Сатпрем? Я спустился с Гималай. Я повернул назад, на юг. Да, есть величайшая красота Индии: все те люди, те существа Индии, и та великая мягкость, которую вы встречаете повсюду. Куда бы вы ни пош- ли, вас везде приветствуют с улыбкой. В них есть нечто, что понимает. Вам не нужно объяснять -- они чувствуют. Это тоже было большим благосло- вением Индии. Это те люди, среди которых вы не чувствуете себя -- даже с белой кожей -- не чувствуете себя "чужестранцем". Вы не сможете пройти незаме- ченным, за вами сразу же увяжутся ребятишки, но вы не чувствуете себя чужестранцем. И они чувствуют, кто вы. Вы не обманите их; они чувствуют, кто вы. Так что, да, есть та необъятная теплота Индии. И невероятное коли- чество ... храмов Индии. Да, это могло бы ... привести к тому, что я бы определенно потерял себя, скорее здесь, чем в Гималаях. В некоторых храмах была такая прекрасная... вибрация. Вы не знаете санскрит, но... это такой "полный", такой "плотный" язык, так... начи- ненный силой. Вы даже не знаете, откуда исходит тот язык. У меня такое ощущение, что он пришел... от чего-то, что было до человека. Кажется, что звуки не отражают тот язык, каким мы его знаем, с подлежащим, пред- логами, сказуемым. Кажется, что звуки... обладают силой и "выражают" нечто. И храмы имели ту ВИБРАЦИЮ, которая была для меня чрезвычайно... пленительной. Вы как бы звучите вместе с ней, танцуете вместе с ней... Было нечто чрезвычайно очаровательное. Товарницки: Храм Шивы? Да, храм Шивы. Особенно один в Бенарасе, он так необычен. Вы чувс- твуете, что можете очень легко потерять себя там. Хотя, должен сказать, что я познал нечто аналогичное и в Египте. Египет В первый раз я отправился в Египет после войны. Я не знал ничего; я действительно был просто хорошим малым с Запада. Для меня Азия была просто географическим понятием. И я не знал абсолютно ничего, ноль, о религии, духовных традициях Востока. Я был полным мирянином (под миряни- ном я подразумеваю, что прочел множество вещей по этому вопросу, я был полон западной культурой). Но я поехал и пробыл три недели возле Луксора. Именно там я был необъяснимо переведен в некое состояние восторга. Я не мог гулять по этим храмам -- хотя они казались совершенно мертвыми руинами -- я не мог гулять по ним или прикасаться к тем камням без того, чтобы не быть переполненным некой эмоцией превыше всякого понимания, мышления или чувства. Это было необъяснимо. Я не мог понять... Но это наложило на меня неизгладимый ФИЗИЧЕСКИЙ отпечаток. Вы видите, для нас, западных людей, все как бы четко разграничено: это скала, это кресло, это джентельмен, это леди. Все как-то загоняется в точные, хорошо определенные, ограниченные конструкции. Всякая вещь оп- ределена. Теперь, когда я снова смотрю на Запад с ... иной перспективы, у ме- ня возникает чувство, что вся интеллектуальность -- западная интеллекту- альная формация -- есть нечто чрезвычайно юридическое и воинственное. Все жестко. Все в ящике. И даже люди, даже люди "определены". И во время первого контакта с Египтом (и даже больше в Индии) это маленькое определение было внезапно вытолкнуто в необъятное измерение, которое лежит за тем маленьким объектом, который, как я думал, я опреде- лил. Внезапно за одной глубиной вскрывалась другая, за ней -- следую- щая... И те глубины ВИБРИРУЮТ. Они вибрируют. И та вибрация пробудила во мне нечто, что ... я не мог определить, поскольку у меня не было слов. Но вещи больше не были зажаты в определе- ния; они внезапно были охвачены безмерностью, которая простирается дале- ко назад во времени. И эта безмерность не была абстракцией; она ощуща- лась как "звук", вибрация. Как, например, те стены сохранили отпечаток веков гонгов и ритуа- лов, и они удерживали это в вибрирующем состоянии. Вибрирующем с чем? С зовом. И посреди всего этого я распознал свой собственный зов. Зов, исходящий не из этого времени. Зов, тянущийся через чреду ве- ков. Как если бы этот крик, эта нужда была рождена не сегодня, даже не в этой жизни, даже не со времен моего детства в Бретани. Как если бы вдруг вся жизнь расширилась назад, и этот маленький сегодняшний зов того приятеля, каким я являлся, был бы всего лишь "проекцией" нечто, что ухо- дило далеко, далеко, далеко назад в прошлое, и которое все вибрировало и вибрировало. Нечто, что призывалось и призывалось -- и было зовом со времен... с очень давних времен. Товарницки: Нечто, что уходило также далеко, далеко в будущее? Может быть и в будущее! Возможно. Потому что... когда вы там были, в том самом древнем измерении, это чувствовалось как "вечность". Это не... ПРОШЛОЕ (как я его описываю, оно может показаться нечто очень, очень, очень далеким по времени); это вечное... Это ВЕЧНОЕ... Но эта "вечность" без какой-либо проекции в будущее. Вечность, которая ЕСТЬ... не знаю. Церкви: Буддизм, Нигилизм и Нирвана. Товарницки: Могут ли и христиане почувствовать то же самое в соборе или церкви? О, безусловно! Безусловно. Конечно же, могут. Вы видите, в действительности, ВСЕ является средством, предлогом, чтобы подвести нас к открытию ДРУГОЙ глубины нас самих. Но люди обращают средства в цель и тюрьму. Так что те стены... Посмотри, довольно давно, в Тибете нашлись не- которые люди, которые сказали: "ХВАТИТ ЭТИХ СВЯЩЕННИКОВ!". Церкви повсю- ду, всегда. Кто-то саньясин, ашрамит, католик, марксист... Мы сами дер- жим себя в тюрьме. Все эти вещи превосходны. Религия превосходна, марк- сизм превосходен. Все превосходно -- при условии, что это... поможет вам достичь ТОЙ точки, где вы начинаете быть человеком. Человеком, то есть, нечто, что имеет собственную вибрацию -- которая столь стара и которая присутствует и в настоящем, которая столь вечна. Но все, что только ни помогало бы вам достичь того другого измере- ния, подходит к своему концу. Становится догмой. Становится тюрьмой. Или же становится Гуру (с большой буквы). Становится Богом (с боль- шой буквы). Товарницки: И это начало смерти. Точно! В тот момент, когда вы начинаете "определять" что-то, оно умирает. Оно мертво. Поэтому я ничего не имею против христианства, индуизма или марксиз- ма -- я ничего не имею против кого-либо или чего-либо. Но я... против -- и сильно ПРОТИВ -- всего, что заточает людей. Синдром мы-схватили-истину, вы знаете. Она в нашем мешке, раз и навсегда, и это все. Этой лжи я не могу перенести. Я не мог вынести ее в Тибете, я не мог вынести ее в Пондишери, я не мог вынести ее в Париже, я не мог ее вынести даже в джунглях. Истина есть нечто, что... "становится". Нечто извечно и навсегда в вопросе, я бы сказал, или в становлении. Это нечто, что... вы должны все больше и больше ВОПЛОЩАТЬ. "Воплощать" -- да, для меня это имеет смысл. Воплощать означает вести все это в собственную плоть. И дело как раз в том, что все мои поиски в качестве саньясина за- канчивались в нечто, что выводило меня из моей собственной плоти. Вот где я оказался в конце всех тех поисков -- в конце того, что казалось ОКОНЧАТЕЛЬНЫМ поиском. Да, для меня то окончательное не было окончательным. Если же это было окончательным, то я симпатизирую буддис- там, нигилистам, всем тем, кто повсюду сбрасывает бомбы, ведь это тоже действенный или негативный путь достичь того же самого конца. Все те практики есть ни что иное, как проклятая иллюзия. Нам предлагается выбирать между тем, чтобы выбраться изо всего и взорвать все. С одной стороны, йоги, буддисты говорят вам: "Решение в Нирване -- иди вверх"; с другой стороны, другие говорят вам: "Нет, давайте взорвем весь этот проклятый мир..." Это в точности одно и то же. Это одна и та же вещь, одна блаженная, другая дьявольская. Два отрицания, ведущие к одному и тому же. Обе дороги кончаются... тупиками. Или же эта Земля не имеет смысла. Это был тот вопрос, который привел меня назад в Пондишери, к... Ней. К Ней. Товарницки: Сатпрем, каково гулять по дорогам Индии? Ах, я всегда наслаждался путешествием, независимо от обстоятельств. Мне нравится то состояние изнеможения, когда резервы тела на исхо- де. Тогда вы начинаете... переходить в другой ритм. Тело уже больше не прилагает усилий -- нечто иное несет вас. Вы гуляете и гуляете, и... вы сливаетесь с великим ритмом. Когда вы выходите за пределы состояния изнуренности, за пределы определенной ста- дии, тогда воцаряется другое, великое состояние. Так что на дорогах Индии, да... не могу сказать, что это было БОЛЬ- ШЕ, чем где бы там ни было, потому что это был "марш", за исключением того, что люди были... я чувствовал, что был в той стране, где мог легче дышать. Это поистине милость Индии (или было милостью, потому что не знаю... можно ли сейчас сказать то же самое); это милость той страны. Там поистине другой воздух. Но я достиг конца человеческого вопроса, вы понимаете, исходил всю Индию и соприкоснулся с тем, что было ее идеалом. Я достиг конца человека. Я не получил ответа. Или же ответом было: выбирайся из этого мира, брось в огонь это старое тряпье. Я не получил ответа. И в этом действительно причина упадка и деградации Индии: вместо того, чтобы ВОПЛОЩАТЬ свою духовность, они по обыкновению использовали ее для грез, мечтаний, медитации, для какой-то духовной дремоты, которую они называют "Нирваной", но... эти люди ДРЕМЛЮТ! Они приятно и всецело дремлют -- посмотри, чем они ЯВЛЯЮТСЯ и что они ДЕЛАЮТ для земли? Вот на что я все время наталкивался. Я подходил все к той же точке и упирался в нее. Какой была их цель? В чем цель этого человеческого ТЕЛА, скажем, того самого тела ребенка на берегу моря, который удивленно всматривался в безбрежность и чувствовал, что было нечто, чем стоит жить! Так что же, конец всего этого в том, чтобы закрыть глаза -- и что тогда? Это конец? Но ребенок, всматривавшийся в волны, каким я был, не принял бы это ни на минуту! Это не жизнь! Это вовсе не божественная жизнь. И все же... в самом начале истории Индии, другие поняли -- риши, жившие пять или шесть или семь тысяч лет назад. Они поняли какую-то тай- ну. Ту же тайну открыли Шри Ауробиндо и Мать. И вот что на самом деле потянуло меня назад. Исходив Индию, я вер- нулся НАЗАД к... тому источнику -- настоящему источнику. И к настоящему смыслу этой жизни. Товарницки: То есть работать надо здесь, а не где-то а запредельном? Если бы в запредельном, то для чего же мы приходим на землю? Как тот нанга-саньясин, который говорит: "Замечательно, все конче- но! Я бросаю старое тряпье в огонь и... это все. Я свободен!" Но в чем тогда эволюционный смысл всего этого? Мы были моллюсками, мы были лягушками, мы были рыбами, мы только что были обезьянами... Мы с трудом ТАЩИЛИСЬ, действительно, миллионы лет и страдали и... Зачем? Чтобы кончить маленькой духовной медитацией? Это невыносимо! Это не имеет никакого смысла. Вся эта... проклятая история, болезненная и фантастическая история, кончается в маленькой... в такой бедной маленькой вещи? Если первый эмбрион начал шевелиться н