Клиффорд Саймак. Планета Шекспира 1 Их было трое, хотя изредка из них оставался только один. Когда так происходило, а бывало это реже, чем должно было быть, этот один не знал о существовании троих, ибо был странным смещением их личностей. Когда трое становились одним, превращение оказывалось большим, нежели простое сложение, словно бы смешиваясь, они приобретали новое измерение, делавшее их в сумме больше, чем целое. Только когда трое были одним, не ведающим о троих, соединение трех умов и трех личностей приближало их к цели существования. Они были Кораблем, а Корабль был ими. Чтобы стать Кораблем, или попытаться стать Кораблем, они принесли в жертву свои тела и, может быть, существенную часть своей человеческой сути. Можетбыть, принесли в жертву также и свои души, хотя с этим бы никто, и менее всего они сами, не согласился бы. Несогласие это, надо заметить, совершенно не связывалось с их верой или неверием в существование души. Они находились в космосе, как и Корабль, что и понятно, так ака они были Кораблем. Нагие перед одиночеством и пустотой космоса, как наг был Корабль. Нагие также и перед понятием космоса, которое неохватно во всей его полноте, и перед понятием времени, которое, в конечном счете, еще менее ясно, чем понятие пространства. И нагие, как они, наконец, обнаружили, перед атрибутами пространства и времени: бесконечностью и вечностью, двумя понятиями, стоящими за пределом возможностей любого рассудка. С течением столетий, как все они были убеждены, они станут по-настоящему Кораблем и ничем иным, отвергнув то, чем они были когда-то. Но этого они пока еще не достигли. Человеческое еще оставалось в них, память еще держалась. Они еще чувствовали по временам свои старые личности, хотя, может быть, резкость этого ощущения и притупилась, и прежняя гордость поблекла из-за точащего сомнения, была ли их жертва так благородна, как они однажды смогли себя убедить. Ибо в конце концов до них дошло, хоть и не до всех сразу, а до одного за другим, что они испытывают чувство вины за смысловую подтасовку, с которой они пользовались словом "жертва", чтобы затемнить и закамуфлировать лежащий в основе всего эгоизм. Один за другим, они поняли в те крошечные промежутки времени, когджа бывали по-настоящему честны сами с собой, что это гложущее их назойливое сомнение может оказаться важней, чем гордость. В иное время старые триумфы и горести выплывали вдруг из давно минувшего времени, и каждый в одиночку, не делясь с другими, наслаждался своими воспоминаниями, извлекая из них удовлетворение, вв котором они не признавались даже себе. Изредка они отстранялись друг от друга и говорили друг с другом. То было позорнейшее занятие, и они знали, что это позорно - отдалять время, когда они, наконец, сольют свои личности в одну, образующуюся из соединения их троих. В минуты наибольшей честности они понимали, что, делая это, они инстинктивно отдаляли ту окончательную потерю своих индивидуальностей, в которой и состоит бесконечный ужас, всеми разумными существами связываемый со смертью. Однако обычно, и с течением времени все чаще, они были Кораблем и только Кораблем, и находили в этом удовлетворение и гордость, а по временам и некоторую святость. Святость - это качество, которое нельзя определить словами или обрисовать мыслью, ибо оно лежит вне и за пределами любого ощущения или достижения, которое существо, известное - 2 - как человек, может вызвать даже наибольшим усилием своего малозначительного воображения. Это, в нескотором роде, чувство малого братства и со временем, и с пространством, способность ощущать себя единым, странным образом отождествленным с понятием пространства-времени, этим гипотетическим условием, лежащим в основе всего устройства вселенной. Под этим условием они были родней звезд и соседями галактик, тогда кака пустота и одиночество хотя и не переставали быть страшными, становились знакомой почвой под ногами. В самое лучсшее время, когда они ближе всего были к своей конечной цели, Корабль исчез из их сознания, и они одни, каждый сконцентрировавшись сам на себе, продолжали двигаться по и на, и сквозь одиночество и пустоту, уже не нагие более, но свои во всекленной, бывшей отныне их домом. 2 Шекспир обратился к Плотоядцу: - Время почти настало. Жизнь моя быстро угасает, я чувствую, как она уходит. Ты должен быть готов. Твои клыки должны пронзить мою плоть в неуловимо крошечный миг перед смертью. Ты должен не убивать меня, но съесть тосно в тот момент, когда я умру. И, конечно, ты помнишь все остальное. Ты не забудешь всего, что я тебе говорил. Ты должен зпиенить моих сородичей, так как никого из них здесь сейчас нет. Как мой лучший друг, единственный друг, ты не должен опозорить меня, когда я уйду из жизни. Плотоядец съежился и дрожал. - Я этого не просил, - сказал он. - Я бы предпочел этого не делать. Не в моих правилах убивать старых и умирающих. Моя жертва всегда должна быит полна жизни и сил. Но как одно живое другому, один разумный другому, я не могу тебе отказать. Ты говоришь, это святое ддело, что я выполню обязанности священника и что от этого не должно уклоняться, хотя каждый инстинкт во мне протестует против съедения друга. - Надеюсь, - сказал Шекспир, - что моя плоть не будет чересчур грубой или имеющей слишком сильный привкус. Надеюсь, глотая ее, ты не подавишься. - Не подавлюсь, - пообещал Плотоядец. - Специально позабочусь об этом. Я буду делать все тщательнейшим образом. Я сделаю все, как ты просишь. Выполню все иструкции. Можешь умирать в мире и спокойствии, зная, что твой последний и самый верный друг выполнит все похоронные обряды. Хотя позволь мне заметить, что это самая сиранная и неприятная церемония, о какой я слышал за всю свою долгую и рассеянную жизнь. Шекспир слабо хихикнул. - Позволяю, - сказал он. 3 Картер Хортон ожил. Он был словно на дне колодца. Колодец был полон аморфной тьмой и, с неожиданным испугом и гневом, он попытался высвободиться из тьмы и бесформенности и выкарабкаться из колодца. Но тьма обернулась вокруг него и бесформенность делала ее трудной для движения. Некоторое время он лежал спокойно. Мысли колебались, он пытался понять, где он и как мог попасть сюда, но не было ничего, что - 3 - подсказало бы ему ответ. У него совсем не было воспоминаний. Спокойно улегшись, он с удивлением обнаружил, что ему тепло и удобно, словно он всегда тут и был, в удобстве и тепле, и только теперь их осознал. Но сквозь тепло и удобство он вдруг почувствовал отчаянное беспокойство и удивился - с чего бы это. Вполне было бы достаточно, сказал он себе, если бы все продолжалось так, как есть, но что-то внутри него кричало, что этого недостаточно. Он опять попытался выкарабкаться из колодца, стряхнуть с себя вязкую тьму, и, не преуспев, откинулся в пролном изнеможении. Я слишком слаб, сказал он себе, а с чего бы ему быть слабым? Он попытался кричать, чтобы привлечь внимание, но голос не действовал. Он вдруг обрадовался, что это так, потому что, сказал он себе, пока он не окрепнет, привлекать внимание может оказаться неразумно. Ибо он не знал, где он и кто или что может скрываться поблизости, и с каким намерением. Он снова устроился в темноте и бесформии, уверенный, что они скроют его от всего, что может оказаться рядом, и был несколько удивлен, обнаружив, что чувствует медленно нарастающий гнев оттого, что вынужден таким образом скрываться от внимания со стороны. Тьма и бесформенность медленно исчезали, и он с удивлением понял, чтонаходится вовсе не в колодце. Скорее он, по-видимому, был в каком-то небольшом замкнутом пространстве, которое мог теперь видеть. По обе стороны от него проходили металлические стены, изгибавшиеся примерно в футе над головой, образуя потолок. В прорхезь потолка были втянуты забавные с виду приспособления. При их виде память начала постепенно возвращаться к нему, и воспоминания принесли с собой чувство холода. Обдумав это, он не смог вспомнить настоящего холода, однако ощущение его было. Словно память о холоде протянулась вдруг, коснувшись его, и в нем волной поднялись дурные предчувствия. Скрытые вентиляторы обдували его теплым воздухом, и он понял, откуда взялось тепло. Удобно же было, как он понял, оттого, что лежал он на толстом мягком матрасе, положенном на пол камеры. Камера, подумал он, даже слова, термины начинают возвращаться. Забавные устройства в потолочных прорезях были частью системы жизнеобеспечения, и находились они там, как он знал, потому что более были ему не нужны. Причина же того, что он в них более не нуждался, заключалась в том, что Корабль приземлился. Корабль приземлился, и он вышел из анабиоза - тело оттаяло, в кровь были впрыснуты восстанавливающие лекарства, и в него постепенно вводили тщательно отмеренные дозы высокоэнергетических питательных веществ, его массажировали и отогревали, и он вновь ожил. Ожил - если только он был мертв. В процессе возвращения памяти он вспомнил бесконечные дискуссии и размышления над этим вопросом, пережевывание его, обсасывание, кромсание на части и попытки собрать эти части вместе. Конечно, называлось это анабиозом или холодным сном - это просто д_о_л_ж_н_о было так называться, потому что такое название звучало мягко и обтекаемо. Но было ли это сном или смертью? Засыпал он, подвергнутый ему, а потом просыпался? Или же он умирал, чтобы потом воскреснуть? По-настоящему это было теперь неважно, подумал он. Мертвый или спавший, он был теперь жив. Черт меня побери, сказал он себе, система действительно работает - и впервые осознал, что он все же несколько сомневался в том, что она работает, несмотря на все эксперименты с мышами, собаками и обезьянами. Хотя, вспомнил он, он никогда не говорил об этих сомнениях, скрывая их не только от других, но даже от себя. - 4 - И раз он живой и здесь, значит, остальные тоже живы. Через несколько минут он выползет из камеры и там будут остальные, и они вновь соединяться все вчетвером. Казалось, только вчера они были вместе, словно провели вечер в одной компании, а теперь, после короткого сна без сновидений, пробуждаются поутру. Хотя он знал, что прошло куда больше времени - может быть, столетие. Он повернул голову набок и увидел люк с вмонтированным в него стеклянным иллюминатором. Сквозь толстое стекло была видна крошечная комнатка с четырьмя ящиками вдоль стены. Там никого не было - что означает, сказал он себе, что остальные все еще в своих камерах. Он хотел покричать их, но передумал. Это было бы неприлично, решил он, чересчур невоздержанно и несколько ребячливо. Он протянул руку к залвижке и потянул ее вниз. Действовала она с трудом, но в конце концов он ее отодвинул, и люк отворился. Он подтянул ноги к подбородку, чтобы просунуть их в люк, и сделал это с трудом, так как места было мало. Но, в конце концов, он высунул их наружу и, изогнувшись всем телом, осторожно сосокользнул на пол. Пол под ногами был ледяной, а металл, из которого сделана камера, - холодный. Быстро шагнув к соседней камере, он вгляделся в стекло иллюминатора и увидел, что она пуста; устройства жизнеобеспечения втянуты в прорези на потолке. Две других камеры тоже были пусты. Он стоял, прикованный к месту ужасом. Остальные трое, ожив, не оставили бы его. Они бы подождали его, чтобы можно было выйти всем вместе. Так бы они и сделали, он был в этом уверен, если бы только не случилось что-то непредвиденное. А что могло случиться? Хелен дождалась бы его наверняка. Мэри и Том могли бы уйти, но Хелен бы дождалась. Он в страхе бросился к шкафчику, на котором стояло его имя. Ручку, которую он огда-то легко повернул, пришлось сильно дернуть, чтобы замок открылся. Вакуум в шкафчике мешал дверце открыться, и когда она, наконец, отворилась, послышался хлопок. Одежда висела на вешалках, а обувь выстроилась рядком внизу. Он схватил штаны и влез в них, потом втиснул ноги в ботинки. Отворив дверь морозильной комнаты, он увидел, что холл пуст, а главный вход в корабль стоит открытым. Он пробежал черезб зал к открытому входу. Пандус спускался на травянистую равнину, протянувшуюся влево. Вправо из равнины вырастали неровные холмы, а за холмами вздымался к небесам могучий горный хребет, подернутый синеватой дымкой от расстояния. Равнина была пуста, не считая травы, волнующейся, словно океанская гладь под дыханием ветра. Холмы были покрыты деревьями с черно-красной листвой. В воздухе носился резкий, свежий запах. Никого не было видно. Он наполовину спустился по пандусу и по-прежнему никого не увидел. Планета была пуста, и ее пустота словно тянулась к нему. Он начал было кричать, спрашивая, есть ли здесь кто-нибудь, но страх и пустота поглотили его слова, и он не смог договорить. Он задрожал от сознания, что что-то идет неправильно. Так не должно быть. Повернувшись и тяжело ступая, он взошел по пандусу и шагнул в люк. - Корабль! - завопил он. - Корабль, что за чертовщина происходит? Корабль ответил у него в голове - спокойно, незаинтересованно: "В чем дело, мистер Хортон?" - Что происходит? - заорал Хортон, теперь уже больше сердитый, чем испуганный, рассерженный снисходительным спокойствием этого большого чудовища - Корабля. - Где остальные? "Мистер Хортон, - ответил Корабль, - здесь никого больше нет". - 5 - - Что ты имеешь в виду - никого нет? На Земле нас был целый экипаж. "Вы здесь один", - сказал Корабль. - Что же случилось с остальными? "Они мертвы", - ответил Корабль. - Мертвы? Как это так - мертвы? Они были со мной только вчера! "Они были с вами, - ответил Корабль, - тысячу лет назад". - Ты с ума сошел. Тысячу лет! "Таков срок времени, - разъяснил Корабль. Продолжая говорить в его мыслях, - проведенного нами вне Земли". Хортон услышал позади себя звук и резко обернулся. В люк прошел робот. - Я Никодимус, - сказал робот. Это был обычный робот, домашний робот-слуга, того рода, что на Земле был бы дворецким, камердинером или рассыльным. В нем не было никаких механических усложнений, просто грубый и неуклюжий металлолом. "Вы не должны относиться к нему так пренебрежительно, - сказал Корабль. - Вы найдете его, мы уверены, достаточно эффективным". - На Земле... "На Земле, - прервал его Корабль, - вы обцчались на механическом чуде, в котором слишком много всего, что может сломаться. Такое устройство нельзя посылать в долгосрочную экспедицию. Было бы слишком много шансов, что оно не выдержит. В Никодимусе же ломаться нечему. Благодаря своей простоте, он обладает высокой способностью к выживанию". - Я сожалею, - сказал Никодимус Хортону, - что не присутствовал при вашем пробуждении. Явышел произвести быструю разведку. Мне казалось, будет масса времени, чтобы вернуться к вам. Очевидно, восстанавливающие и реориентационные средства сработали быстрее, чем я думал. Обычно восстановление функций после анабиоза занимает изрядный промежуток времени. Особенно после дологого анабиоза. Каквы теперь себя чувствуете? - Я в замешательстве, - ответил Хортон. - В полном замешательстве. Корабль сказал мне, что я единственный оставшийся человек, подразцмевая, что остальные умерли. И он говорил что-то насчет тысячи лет... "Чтобы быть точным, - сказал Корабль, - девятьсот пятьдесят четыре года, восемь месяцеы и девятнадцать дней". - Планета довольно приятная, - сказал Никодимус. - Во многом похожа на Землю. Чуть больше кислорода, немного поменьше гравитация... - Отлично, - резко сказал Хортон, - после стольких лет мы, наконец, приземлились на очень приятной планетке. Что же случилось со всеми остальными приятными планетками? Чуть ли не за тысячу лет, двигаясь почти со скоростью света, мы должны были встретить... - Множество планет, - докончил Никодим, - но ни одной приятной. Ни одной, на которой мог бы существовать человек. Молодые плавнеты с несформировавшейся корой, с полями пузырящейся магмы и с огромными вулканами, с огромными озерами жидкой лавы, с небом, затянутым кипящими облаками пыли и ядовитых испарений; зато покуда без воды и с малым количеством кислорода. Старые планеты, соскальзывающие к гибели, с пересохшими океанами, с истончившейся атмосферой и без признаков жизни - если когда-то на них и существовавшей, то теперь исчезнувшей. Огромные газовые планеты, кружащие по своим орбитам, будто гигантские полосатые воздушные шарики. Планеты чересчур близкие к светилам, выжженные солнечным излучением. Планеты слишком далекие от светил, с - 6 - ледниками застывшего кислорода и морями вязкого водорода. Иные планеты, так или иначе неподходящие, облаченные в атмосферы, смертельные для всего живого. И мало, очень мало планет, чересчур жадных для жизни - планет-джунглей, заселенных свирепыми формами жизни, столь злобными и опасными, что было бы самоубийством ступить на них хоть ногой. Пустынные планеты, где жизнь никогда и не появлялась, - голые скалы без сформировавшейся почвы и почти без воды, с кислородом, запертым в разрушающихся минералах. Мы выходили на орбиту вокруг некоторых из найденных планет; на джругие достаточно было просто взглянуть. На немногие приземлялись. У Корабля есть все джанные, если хотите, в печатном виде. - Ну, вот теперь мы нашли подходящую планету. И что же нам делать - осмотреть ее и вернуться? "Нет, - ответил Корабль, - вернуться мы не можем." - Если мы отправимся назад немедленно, это займет еще почти тысячу лет. Может быть, немного меньше, потому что мы не бцудем останавливаться для осмотра планет, но все-таки вернемся мы немногим меньше, чем через две тысячи лет после отбытия. А может быть, и гораздо больше, потому что будет сказываться расширение времени, а по расширению у нас нет данных, на которые можно было бы положиться. Теперь о нас, вероятно, уже забыли. Конечно, должны были быть записи, но более чем вероятно, что внастоящее время они забыты, потеряны или их нет на месте. К тому времени, как мы вернемся, мы настолько устареем, что окажемся бесполезными для человеческой расы. Мы, вы и Никодимус. Мы будем для них помехой, напоминанием об их первых неуклюжих попытках сотни лет назад. Мы и Никодимус окажемся технически устаревшими. И вы тоже устареете, но иначе - варвар, явившийся из прошлого, чтобы преследжовать их. Вы устареете социально, этически, политически. Возможно, вы будете по их меркам ущербным дебилом." - Но послушай, - запротестовал Хортон, - в том, что ты говоришь, нет смысла. Были ведь другие корабли... "Может быть, некоторые из них нашли подходящие планеты вскоре после вылета, - сказал Корабль. В таком случае они могли бы без опаски вернуться на Землю." - А ты шел все дальше и дальше. Корвабль ответил: "Мы выполняли полученные указания". - Ты хочешь сказать, что искал планеты. "Мы искали одну конкретную планету. Такую планету, где могли бы жить люди. - И чтобы найти ее, потребовалась почти тысяча лет. "Поиски не были ограничены во времени, - ответил Корабль. - Пожалуй, что нет, - согласился Хортон, - хотя об этом мы никогда не думали. Была масса вещей, о которых мы не думали. Масса вещей, о которрых нам не говорили. Скажи-ка мне вот что: предположим, ты не нашел бы эту планету. Что бытогда ты стал делать? "Мы продолжили бы поиски". - Скажем, миллион лет? "Если понадобилось бы - миллион лет, - ответил Корабль. - А теперь, когда мы нашли ее, мы не можем вернуцться. "Это верно", - согласился Корабль. - Так что же хорошего в том, что мы ее нашли? - вопросил Хортон. - мы нашли ее, а Земля никогда не узнает о нашей находке. По-моему, на самом деле ты просто не заинтересован в возвращении. Тебя ничего не ждет позади. - 7 - Корабль не ответил. - Отвечай! - заорал Хортон. - Признавайся! - Вы сейчас не получите ответа, - вмешался Никодимус. - Корабль замкнулся в гордом молчании. Вы оскорбили его. - Черт с ним, - ответил Хортон. - Я от него услышал достаточно. Теперь я хочу, чтобы ты мне кое на что ответил. Корабль сказал, что остальные трое мертвы... - Возникла неисправность, - сказал Никодимус. - Примерно лет сто назад. Одиниз насосов перестал функционировать, и камеры начали перегреваться. Я сумел спасти вас. - Почему же меня? Почему не одного из других? - Это очень просто, - рассудительно ответил Никодимус. - Вы были номером первым в ряду, Вы находились в камере номер один. - А если бы я был в камере номер два, ты бы позволил мне умереть? - Я никому не позволял умереть. Я мог спасти одного спящего. Когда это было сделано, для остальных было уже поздно. - И ты делал это по порядку? - Да, - согласился Никодимус. - Я делал это по порядку. А что, был способ получше? - Нет, - признался Хортон. - Думаю, что не было. Но когда трое из нас оказались мертвы, не возникало ли мысли прервать миссию и вернуться на Землю? - Не было такой мысли. - А кто принял решение? Уж конечно, Корабль. - Не было никакого решения. Никто из нас не упоминал об этом. Все пошло неладно, подумал Хортон. Если бы кто-то засел за дело и постарался над этим от всей души, с сосредоточенностью и усердием, граничащими с фанатизмом, то и тогда он он не смог затянуть все гайки крепче. Корабль, один человек, оджин тупой неуклюжий робот - господи, что за экспедиция! И более того - бесцельная экспедиция в одну сторону. Мы с тем же успехом могли и не выступать, подумал он. Не считая того, напомнил он себе, что, если бы они не выступили, он был бы уже много столетий мертв. Он попытался припомнить остальных, но не смог. Он лишь смутно различал их, словно сквозь туман. Образы были смутны и расплывались. Он попытался разглядеть их лица, но у них словно не было лиц. Позднее он оплачет их, но сейчас не мог скорбеть по ним. Сейчас не было времени для скорби: слишком много следовало сделать и слишком о многом подумать. Тысяча лет, подумал он, имы не сможем вернуться. Ибо только Корабль мог доставить их обратно, и если Корабль сказал, что не вернется, то всему конец. - Где все трое? - спросил он. - Захоронены в космосе? - Нет, - ответил Никодимус. - Мы отыскали планету, где они найдут себе вечный отдых. Вы хотите узнать об этом? - С вашего позволения, - сказал Хортон. 4 Поверхносмть планеты протянулась от высокого плоскогорья, где приземлился Корабль, к далекому, резкому горизонту - земля голубых ледников застывшего водорода, сползающих вниз по склонам черных, бесплоодных скал. Солнце планета отстояло от нее так далеко, что казалось лишь чуть более крупной и яркой звездой, такой тусклой от - 8 - расстояния и умирания, что она не имела даже названия или номера. На земных картах ее местоположение не было отмечено даже точкой величиной с булавочный укол. Ее слабый свет никогда не регистрировала фотопластинка в земном телескопе. "Kорабль, - спросил Никодимус, - это все, что мы можем сделать?" "Более мы не можем ничего", - ответил Корабль. "Жестоким кажется оставлять их здесь, в этом пустынном месте". "Мы искали для них место уединения, - ответил Корабль, - место достойное и одинокое, где никто не найдет их и не потревожит ради изучения или напоказ. Это мы обязаны были сделать для них, робот, но когда это сделано - это все, что мы можем им дать". Никодимус стоял возле тройногот гроба, пытаясь навсегда запечатлеть это место в сознании, хотя, как он понял, глядя на планету, здесь почти нечего было запоминать. Повсюду смертельное однообразие - куда ни посмотришь, везде словно то же самое. Быть может, подумал он, это тоже хорошо, они могут лежапть здесь в своей безличности, защищенные неизвестностью места своего последнего отдохновения. * * * Неба не было. Там, где должно быть небо, была одна лишь черная нагота космоса, освещенная множеством искрящихся незнакомых звезд. Когда уйдут они с Кораблем, подумал он, эти стальные немигающие звезды тысячелетиями будут смотреть на лежащих в гробу - не охранять, но только следить за ними - смотреть с морозным блеском в древних, заплесневелых, аристократических взглядах, с холодным неодобрением к пришельцам не их общественного круга. Но это неодобрение не имеет значения, сказал себе Никодимус, ибо теперь им уже ничто не может повредить. Они за гранью вреда или же поддержки. Он прочитал бы для них молитву, подумал он, хотя он никогда не молился прежде, да и не думал о молитве. Однако же он подозревал, что та молитва, какую он может им дать, не будет приемлема ни для лежащих здесь людей, ни для какого бы то ни было божества, которое может преклонить ухо, чтобы услышать его. Но то был бы жест слабое и неуверенной надежды, что, может быть, где-то еще есть инстанция, куда можно обратиться за помощью. А если бы он начал молиться, что бы он мог сказать? Господи, мы оставляем сии создания на твое попечение... А когда он это скажет? После такого хорошего начала? "Ты можешь прочитать ему лекцию, - сказал Корабль. - Можешь произвести на него впечатление важностью этих созданий, о которых ведешь речь. Или же можешь защищать их и спорить о них, не нуждающихся в защите и ушедших за пределы всех споров". "Ты насмехаешься надо мной", - сказал Никодимус. "Мы не насмехаемся, - ответил Корабль. - Мы зха пределами насмешек". "Я должен сказать несколько слов, - сказал Никодимус. - Они ждали бы этого от меня. Этого ждала бы от меня Земля. Ты ведь тоже был когда-то людьми. Я думал, в таких случаях, как этот, в тебе тоже должно быть что-то человеческое. "Мы скорбим, - ответил Корабль. - Мы плачем. Мы чувствуем в себе грусть. Но скорбим мы о смерти, а не об оставлении мертвых на этой планете. Им неважно, где мы оставим их". Что-то должно быть сказано, мысленно настаивал Никодимус. Нечто формальное и торжественное, некое возглашение привычного ритуала, произнесенное хорошо и правильно, ибо они остаются здесь навсегда - 9 - частицей перенесенного сюда земного праха. Несмотря на всю нашу логику, повелевшую нам искать для них одиночества, мы не должны были оставлять их здесь. Мы должны были еайти зеленую и приятную планету. "Зеленых и приятных планет нет", - сказал Корабль. "Так как я не могу подыскать подходящих слов, - обратился к Кораблю робот, - то не возражаешь ли ты, если я тут ненадолго останусь? Мы, по крайней мере, должны быть вежливы с ними и не уноситься сломя голову". "Оставайся, - ответил Корабль. - У нас впереди вся вечность". - И вы знаете, - сказал Никодимус Хортону, - я так и не смог придумать, что можно сказать. Корабль заговорил: "У нас посетитель. Он вышел из холмов и ожидает прямо под пандусом. Вам надо выйти и встретиться с ним. Но будьте внимательны и осторожны, и наденьте оружие. Выглядит он уродливой игрой природы". 5 Посетитель остановился футах в двадцати от конца пандуса и ждал их, когда Хортон с Никодимусом вышли ему навстречу. Он был ростом с человека и стоял на двух ногах. Руки его, безвольно свисающие по бокам, оканчивались не ладонями, а пучками щцпалец. Одежды на нем не было. Тело покрывала недлинная линялая шерсть. Было совершенно очевидно, что это самец. Голова выглядела голым черепом. Она не ведала волос или меха, и кожа туго обтягивала костные структуры. Тяжелые челюсти вытягивались, образуя массивное рыло. Резцы, выдающиеся из верхней челюсти, торчали вниз, напоминая клыки древнего земного саблезубого тигра. Прилепившиеся к черепу длинные остроконечные уши стояли торчком, увенчивая лысый, куполообразный свод черепа. На каждом ухе было по ярко-красной кисточке. Когда они достигли конца пандуса, создание обратилось к ним громким, гулким голосом: - Добро пожаловать, - сказало оно, - на эту чертову задницу- планету. - Какого хрена! - вырвалось у пораженного Хортона. - Откуда ты знаешь наш язык? - Я узнал его от Шекспира, - ответствовало создание. - Шекспир меня выучил ему. Но теперь Шекспир мертв, и мне его чрезвычайно недостает. Без него я в отчаянии. - Но Шекспир - это очень древний человек, и я не понимаю... - Отнюдь не древний, - возразило создание, - хотя и вовсе не молодой, и к тому же он был болен. Он называл себя человеком. Выглядел он очень похоже на вас. Я полагаю, что вы тоже человек, однако тот, другой - не человек, хотя в нем и есть человеческие черты. - Вы правы, - согласился Никодимус. - Я не человек. Я следующая вещь после человека. Я - друг человека. - Ну, так отлично, - счастливо заявило создание. - Это поистине отлично. Ибо я был тем же самым для Шекспира. Лучшим другом, какой у него был, - так он говорил. Конечно же, мне недостает Шекспира. Я им восхищался до чрезвычайности. Он мог очень многое. А вот чего он не мог, это выучить мой язык. Волей-неволей пришлось мне его языку обучиться. Он рассказал мне об огромных носителях, с шумом и громом путешествующих сквозь космос. Так что когда я услышал ваше прибытие, то поспешил сюда с большой скоростью в надежде, что то приближается кто-либо из народа Шекспира. - 10 - - Тут есть нечто совершенно неправильное, - обратился Хортон к Никодимусу. - Здесь, так далеко в космосе, не могло быть людей. Корабль, конечно, занесло сюда в поисках планет, но это потребовало кучу времени. Мы же почти в тысячи световых лет от... - Земля теперь уже, - отозвался Никодимус, - может иметь и более быстрые корабли, движущиеся во много раз быстрее света. Пока мы доползли сюда, нас могло обогнать множество таких кораблей. Так что, каким бы странным все это ни казалось... - Вы говорите о кораблях, - заметило создание. - Шекспир говорил о них тоже, но в корабле он не нуждался. Шекспир явился сюда туннелем. - Послушай-ка, - сказал ему Хортон, испытывая некоторое раздоражение, - попробуй же говорить хоть сколько-нибудь вразумительно. Что это еще за история с туннелем? - Вы хотите сказать, что вам неизвестно о туннеле, проходящем меж звездами? - Никогда не слышал о нем, - подтвердил Хортон. - Давайте-ка вернемся назад, - предложил Никодимус, - и попробуем начать все сначала. Я так понимаю, что вы уроженец этой планеты? - Уроженец? - Ну да, уроженец. Вы сами отсюда. Это ваша родная планета. Вы здесь родились. - Ничего подобного, - с большим чувством ответило создание. - Я бы и не помочился на эту планету, коли мог бы того избежать. Я бы не остался здесь и на мельчайшую единицу времени, если бы мог уйти. Я в спешке явился сюда, дабы выторговать проезд отсюда, когда вы покинете это место. - Ты явился сюда так же, как и Шекспир? По туннелю? - Конечно, по туннелю. А как бы иначе я здесь оказался? - Но тогда уйти должно быть просто. Ступай в туннель и отправляйся по нему. - Не могу, - простонало создание. - проклятый туннель не работает. Он оказался слишком непрочным. Действует только в одну сторону. Доставляет сюда, но не уносит обратно. - Но ты сказал - туннель проходит между звездами. У меня создалось впечатление, что он ведет ко многим звездам. - Ко стольким звездам, что ум не в силах сосчитать их, но здесь он нуждается в починке. Шекспир пробовал наладить его, и я пробовал, но мы не смогли. Шекспир лупил его кулаками, пинал ногами, орал на него, произносил ужасные слова. Однако он так и не заработал. - Коли ты не с этой планеты, - сказал Хортон, - так, мложет, ты нам расскажешь, что ты такое. - На это ответить просто. Я плотоядец. Хищник. Вы знаете, что такое хищник? - Да. Тот, кто поедает другие формы жизни. - Я - плотоядец, - произнесло создание, - и тем доволен. Я тем горжусь. Встречаются среди звезд такие, кто взирает на плотоядных с отвращением и ужасом. Они ошибочно утверждают, будто неправильно поедать существующих подобно тебе. Они называют это жестокостью, но я вам скажу, что ничего жестокого здесь нет. Быстрая смерть. Чистая смерть. Никаких страданий. Лучше болезни и лучше старости. - Ну, хорошо, - согласился Никодимус. - Не надо продолжать. Мы ничего не имеем против хищников. - Шекспир говорил, что люди - тоже хищники. Но не в такой степени, как я. Шекспир делил со мной добытое мной мясо. Он убивал бы и сам, но - 11 - не мог делать это так ловко, как я. Я был рад убивать добычу для Шекспира. - Я в этом уверен, - поддакнул Хортон. - Ты здесь один? - спросил Никодимус. - На планете нет больше поджобных тебе? - Один-единственный, - отвечал Плотоядец. - Я совершал тайное путешествие. Никому не сказал про это. - А твой Шекспир, - спросил Хортон, - он тоже был в тайном путешествии? - Были столь беспринципные создания, что хотели бы разыскать его, заявляя, будто бы он причинил им какой-то воображаемый вред. Он не имел желания быть ими найденный. - Но теперь Шекспир мертв? - О, он мертв совершенно. Я его съел. - Ты... что сделал? - Всего лишь плоть, - пояснил Плттоядец. - И со тщанием сохранил кости. Не вижу, почему бы мне не сказать вам, что он был жестким и жилистым, совсем не того вкуса, какой мне нравится. У него был довольно странный привкус. Никодимус поспешно переменил тему. - Мы бы с радостью, - сказал он, - пошли с тобой к туннелю и посмотрели, нельзя ли его наладить. - Не сделаете ли вы и впрямь того, с премногою добротою? - благодарно согласился Плотоядец. - Я надеюсь на это. Вы можете починить этот распроклятый туннель? - Не знаю, - ответил Хортон. - Мы можем посмотреть его. Я не инженер... - Я, - прервал его Никодимус, - могу стать инженером. - Черта с два, - возразил Хортон. - Посмотрим, - заявил свихнувшийся робот. - Так значит, дело улажено? - Можешь на это рассчитывать, - подтвердил Никодимус. - Это хорошо, - сказал Плотоядец. - Я покажу вам древний город и... - Здесь есть древний город? - Я сказал чересчур поспешно, - поправился Плотоядец. - Из-за нетерпения наладить туннель я забежал вперед. Может быть, это и не настоящий город. Может быть, всего лишь форпост. Очень старый и очень разрушенный, но, может быть, интересный. Однако теперь я должен идти. Звезда склонилась уж низко. Лучше находиться под крышей, когда температура спускается на это место. Я рад встрече с вами. Рад, что народ Шекспира добрался сюда. Привет вам и прощайте! Я увижу вас утром, и туннель будет налажен. Он неожиданно повернулся и быстрой рысцой побежал в холмы, не останавливаясь и без оглядки. Никодимус покачал головой. - Тут много загадок, - сказал он. - Многое надо обдумать. Много вопросов надо задать. Но сначала я должен приготовить для вас обед. Вы уже достаочно давно вышли из холодого сна, чтобы было безопасно есть. Хорошую, солидную пищу, но на первых порах не слишком много. Вам следует обуздать поспешность. Вы должны насыщаться медленно. - Да подожди же минутку, черт побери, - возразил Хортон. - Ты должен кое-что разъяснить. Tы почему помешал мне, когда знал, что я хочу спросить насчет съедения этого Шекспира, кем бы он там ни был? Что значит, будто ты можешь стать инженером? Ты же чертовски хорошо знаешь, что не можешь стать им. - 12 - - Все в свое время, - сказал Никодимус. - Как вы и говорите, кое-что следует разъяснить. Но вначале вы должны поесть, да и солнце почти зашло. Вы ведь слышали, что сказало существо о том, что надо быть под крышей после захода. Хортон фыркнул. - Предрассудки. Бабушкины сказки. - Бабушкины сказки или нет, - не согласился Никодимус, - а лучше подчиняться местным обычаям, пока не будешь уверен. Поглядев вдаль через море волнующейся травы, Хортон увидел, что солнце разрезано пополам линией горизонта. Травяные волны казались поллосами расплавленного золота. У него на глазах солнце погоружалось все глубже в золотое сияние и по мере погружения небо на западе перекрашивалось в нездоровый лимонно-желтый цвет. - Странные световые эффекты, - заметил он. - Давайте вернемся на борт, - потарапливал Никодимус. - Идемте. Что бы вы хотели поесть? Что скажете, например, насчет супа по вишийски? Чудные ребрышки, печеная картошка?.. - Недурной стол ты устроил, - заметил Хортон. - Я изощреннейший повар, - заявил робот. - Да ты хоть чем-нибудь не занимаешься? Инженер, повар. Что еще? - О, многое, - отозвался Никодимус. - Я много умею делать. Солнце скрылось и пурпурная дымка начала словно бы сеяться с неба. Она нависла над желтой травой, приобретшей теперь цвет старой, отполированной меди. Горизонт сделался агатово-черным, не считая зеленоватого свечения молодой листвы в том месте, где зашло солнце. - Чрезвычайно приятно для глаз, - высказался, глядя на все это, Никодимус. Краски быстро тускнели, и вместе с их потускнением по земле начал прокрадываться холодок. Хортон повернулся, чтобы подняться по пандусу. И, покуда поворачивался, что-то обрушилось на него, схватило и не пускало. Схватило не по-настоящему, иак как не было ничего, что могло бы хватать, но некая сила утвердила себя на нем и поглотила, так что он не мог двинуться. Он попытался борться с нею, но не мог шевельнуть ни единым мускулом. Он попытался кричать, но язык и горло застыли. Он вдруг оказался голым - или почувствовал себя голым, не столько лишенным одежды, сколько всякой защиты, открывшимся так, что глубочайшие уголки его сушества были выставлены на всеобщее обозрение. Вознило ощущение, что на него смотрят или же проверяют, зондируют и анализируют. Раздетый, освежеванный, открывшийся, так что наблюдатель мог докопаться до самого последнего его желания и исходной надежды. Было так, сказала мелькнувшая в глубине сознания мысль, словно явился Бог и завладел им, быть может, для того, чтобы свершить правосудие. Ему хотелось убежать и спрятаться, натянуть содранную кожу обратно на тело и удержать ее там, прикрыть зияющее, распластанное нечто, которым он стал, вновь спрятаться в изодранные лохмотья своего человеческого существования. Но он не мог убежать и некуда было спрятаться, так что он продолжал напряженно стоять, оставаясь под наблюдением. Ничего не было. Нито не появлялось. Но что-то же схватило его и держало, и раздевало, и он пытался высвободить свой ум, чтобы увидеть это, узнать, что это за штука. И пока он пытался это сделать, череп словно бы треснул и сознание выпало оттуда, освободилось и раскрылось, так что могло теперь вместить то, чего ни один человек никогда бы не понял прежде. На один миг слепой паники ум его словно бы объял всю - 13 - вселенную, стискивая проворными мысленными пальцами все, что было в границах застывшего пространства и текучего времени, и на мгновение, но только на мгновение он вообразил, будто заглядывает глубоко в суть всеобщего смысла, сокрытого у самых дальних границ вселенной. Потом ум его сжался и череп вновь слился, и нечто отпустило кго, и он, шатаясь, потянулся схватиться за поручень пандуса, чтобы удержаться на ногах. Никодимус был рядом, поддерживал его и озабоченным голосом спрашивал: - В чем дело, Картер? Что на вас нашло? Хортон ухватился за поручень мертвой хваткой, словно тот был единственной оставшейся у него реальностью. Тело болело от напряжения, но ум еще сохранял нечто от своей неестественной остроты, хотя он и чувствовал, как эта острота блекнет. С помощью Никодимуса он выпрямился, Встряхнул головой и поморгал, проясняя зрение. Краски над морем травы изменились. Пурпурнвая дымка преобразилась в глубокие сумерки. Медный цвет травы сошел до свинцового оттенка, а небо сделалось черным. У него на глазах появилась первая яркая звезда. - В чем дело, Каптер? - снова снросил робот. - Ты хочешь сказать, что не почувствовал этого? - Почувствовал что-то, - ответил Никодимус. - Что-о пугающее. Оно поразило меня и соскользнуло. Не с тела моего, но с ума. Словно бы кто-то нанес удар мысленным кулаком, но промахнулся, только слегка задев мой мозг. 6 Мозг-бывший-когда-то-монахом был напуган, а испуг приносит честность. Исповедальную честность, подумал он, хотя никогда не бывал на исповеди так честен, как сейчас. "Что это было? - спросила гранд-дама. - Что мы почувствовали?" "То была рука Божья, - ответил он ей, - коснувшаяся слегка нашего чела". "Это нелепо, - возразил ученый. - Это заключение, сделанное без достаточных данных и без добросовестного наблюдения". "Что жетогда вы извлечете из этого?" - спросила гранд-дама. "Я не извлеку из этого ничего, - ответил ученый. - Я отмечаю это, вот и все. Как проявление чего-то. Может быть, чего-то далекого в пространстве. Пришедшего не с этой планеты. У меня отчетливое впечатление, что это феномен не местного происхождения. Но покуда у нас не будет побольше данных, мы не должны пытаться его охарактеризовать". "Это самое наиполнейшее пустословие, какое мне приходилось слышать, - сказала гранд-дама. - Наш коллега священник преуспел больше". "Да не священник, - сказал монах. - Я вам говорил и говорю: монах. Просто монах. В рваных штанах". Так оно и было, сказал он себе, проджолжая свою честную самооценку. Он никогда не был ничем большим. Меньше, чем ничем - монах, боящийся смерти. Не святой, которым его провозглашали, но хнычущий, дрожащий трус, боявшийся умереть, а ни один человек, который боится смерти, не может быть святым. Для подлинной святости смерть должна быть обещанием нового начала, а он, вспоминая прошлое, понимал, что никогда не мог воспринять ее как что-то иное, кроме конца и полного ничто. - 14 - Впервые, думая об этом, он смог признаться в том, в чем никогда не мог признаться или не был достаточно честен, чтобы признаться прежде - что он ухватился за возможность стать слугой науки, чтобы избежать страха смерти. Хотя он и знал, что приобрел этим только отсрочку от смерти, ибо даже будучи Кораблем, не мог избежать ее полностью. Или, по крайней мере, не мог быть уверен в том, что избежит ее полностью, так как оставался шанс - наималейший шанс, - который ученый и гранд-дама обсуждали сотни лет назад, тогда как он старательно оставался вне дискуссии, боясь включиться в нее, что с течением миллионолетий, если только они проживут так долго, все трое, возможно, станут одним лишь чистым сознанием. И если таков будет исход, подумал он, то тогда-то они и станут в самом строгом смысле бессмертными и вечными. Но если этого не случится, им по-прежнему придется встать перед лицом факта смерти, ибо космический корабль не может существовать вечно. В свое время он станет, по той или иной причине, изношенным, разбитым корпусом, дрейфующим между звезд, и в должное время - не более, чем пылью на ветрах космоса. Но этого еще долго не случится, сказал он себе, хватаясь за эту надежду. Корабль, при некоторой удаче, может просуществовать еще миллионы лет, и это даст им троим время, необходимое, чтобы сделаться одним чистым сознанием, - если только действительно возможно стать одним чистым сознанием. "Откуда же этот всеподавляющий страх смерти? - спросил он себя. - Откуда это раболепие перед нею, не такое, как у обыкновенного человека, но как у кого-то одержимого невыносимостью самой мысли о ней? Быть может, это из-за того, что он утратил свою веру в Бога или, возможно, что было бы еще хуже, вовсе никогда и не достигал веры в Бога? И если причина в этом, то почему же он тогда стал монахом?" Начав с честности, он и сейчас дал себе честный ответ. Он избрал монашество в качестве занятия (не призвания, но занятия), потому что боялся не только смерти, но даже самой жизни, и думал, что это, быть может, достаточно легкая работа, которая обеспечит его укрытием от пугающего его мира. В одном он, однако, ошибся. Монашество не давало легкой жизни, но к тому времени, как он это обнаружил, он уже вновь боялся - боялся признать свою ошибку, боляся исповедаться даже перед самим собой во лжи, которой он жил. Так что он оставался монахом и с течением времени, тем или иным образом (более чем вероятно - по чистой случайности), приобрел репутацию благочестия и набожности, бывшую некогда предметом зависти и гордости всех его товарищей-монахов, хотя некоторые из них при случае делали кое-какие недостойные, гнусные замечания. С течением времени, казалось, великое множество людей стало каким-то образом прислушиваться к нему - не из-за того, может быть, что он делал (ибо, по правде сказать, делал он лишь малое), но ради вещей, которые он как бы представлял, ради его образа жизни. Теперь, думая об этом, он гадал - не имело ли место недоразумение, раз его благочестие проистекало не из набожности, как все вроде бы думали, но из самого страха, и из-за страха же сознание его старалось сгладиться, стугеваться. Дрожащая мышь, подумал он, ставшая святой мышью из-за своего дрожания. Но как бы то ни было, он сделался в конце концов символом Века Веры в материалистическом мире, и один писатель, бравший у него интервью, описал его, как средневекового человека, просуществовавшего до современности. Образ, происшедший из этого интервью, опубликованном в имеющем большое хождение журнале и написанного восприимчивым человеком, не стеснявшегося для пущего эффекта слегка приукрасить факты, дал толчок, который несколько лет спустя возвел его к величию, как простого человека, сохранившего проникновенность, необходимую для - 15 - возврата к первичной вере, и душевную силу, чтобы удержать эту веру против вторжения гуманистической мысли. Он мог бы стать аббатом, подумалось ему с волной нарастающей гордости, а может быть, и более, чем аббатом. И когда он осознал эту гордость, то предпринял не более нежели символическое усилие, чтобюы ее подавить. Ибо гордость, подумал он, гордость и, в конце концов, честность было все, что у него осталось. Когда Бог призвал аббата, ему стало известно разными тонкими способами, что он мог бы суметь стать новым аббатом. Но внезапно испугавшись снова, на этот раз уже поста и ответственности, он обратился с прошением остаться при своей простой келье и простых обязонностях, и, поскольку в ордене его ставили очень высоко, прошение было удовлетворено. Хотя, думая об этом теперь, после обретения честности, он позволил себе подозрение, которому не давал прежде прорваться наружу. Оно было таково: возможно, его прошение было удовлетворено не оттого, что в ордене его ставили высоко, но потому, что орден, зная его слишком хорошо, понимал, каким плохим аббатом он стал бы? С точки зрения благоприятствия общественного мнения, назначение его могло быть позволено ради сопутствующего ему признания, и не был ли орден поставлен в такое положение, что чувствовал себя вынужденным, по крайней мере, сделать предложение? И не вздохнула ли братия от всего сердца с облегчением, когда это предложение было отклонено? Страх, подумал он - человек, всю жизнь преследуемый страхом, если не страхом смерти, так страхом перед жизнью. Может быть, в конце концов, в страхе и не было нужды. Может быть, после всей его боязливости выясниться, что бояться по-настоящему было нечего. Больше чем вероятно, все дело в его собственной непригодности и недопонимании - что же заставляет его бояться. "Я думаю, как человек из плоти и крови, - сказал он себе, - а не как бестелесный мозг. Плоть еще крепко держится за меня, кости еще не растворились". Ученый все еще говорил. "В особенности мы должны воздержаться, - говорил он, - от машинального представления этого явления чем-либо, обладающим мистическими или спиритуальными качествами". "Этн и была всего лишь одна из таких простых вещей", - подтвердила гранд-дама, довольная, что это, наконец, решилось. "Мы твердо должны придерживаться сознания, - сказал ученый, - что простых вещей во вселенной нет. Нельзя безнаказанно отбросить ни одно происшествие. Во всем, что происходит, всегда есть цель. Всегда есть причина - можете быть уверены, - а в должное время проявится и следствие". "Хотел бы я быть таким же уверенным, как вы", - сказал монах. "А я бы хотела, - сказала гранд-дама, - чтобы мы вовсе не приземлялись на этой планете". 7 - Вы должны подкрепиться, - сказал Никодимус. - Не надо слишком много есть. Супу, ломтик жаркого, половину картофелины. Вам надо понять, что ваш желудок сотни лет пребывал в бездействии. Замороженным, конечно, и не подверженным порче, но все-таки ему след ет дать возможность вновь обрести тонус. За несколько дней вы восстановите привычку к питанию. - 16 - Хортон уставился на еду. - Откуда ты взял такую провизию? - осведомился он. - Уж конечно, она не привезена с Земли. - Я и забыл, - скеазал Никодимус. - Вы, конечно, не знаете. У нас на борту самая эффективная модель преобразователя материи из тех, что были произведены ко времени нашего отбытия. - Ты хочешь сказать, что это просто лопата какого-нибудьпеска? - Ну, не совсем так. Это не настолько уж просто. Однако, общее представление у вас верное. - Подожди-ка минутку, - сказал Хортон. - Есть в этом что-то очень неправильное. Я не помню никаких преобразователей материи. О них, конечно, поговаривали, и была вроде некоторая надежда, что можно собрать такую штуку, но и по самым лучшим моим воспоминаниям... - Есть некоторые вещи, сэр, - довольно поспешно прооизнес Никодимус, - с которыми вас не ознакомили. Одна из них состоит в том, что после того, как вас ввели в анабиоз, мы отбыли не сразу. - Ты хочешь сказать, была какая-то задержка? - Ну... да. Чтобы быть точным, довольно большая задержка. - Христа ради, да не будь ты таким таинственным. Насколько долгая? - Ну, лет пятьдесят или около того. - Пятьдесят лет! Почему же пятьдесят лет? Зачем было погружать нас в анабиоз, а потом выжидать пятьдесят лет? - Настоящей потребности спешить не было, - ответил Никодимус. - Срок всего проекта оценивался таким обширным - пара сотен лет или, может быть, несколько больше, пока Корабль вернется со сведениями о пригодной для жизни планете, - что задержка в пятьдесят лет не казалась чрезмерной, если за такой срок можно было приобрести некоторые системы, которые дали бы побольше шансов на успех. - Как преобразователь материи, например? - Да, это одна из таких вещей. Конечно, не абсолютно необходимая, но удобная и прибавляющая известный запас прочности. И что более важно, могли быть выработаны некоторые особенности корабельного устройства, которыфе бы... - И они были выработаны? - Большей частью, да, - ответил Никодимус. - Нам никогда не говорили, что может быть такая задержка, - сказал Хортон. - Ни нам и никому другому из экипажей, обучавшихся в одно время с нами. Если бы хоть один экипаж знал, они бы передали и нам словечко об этом. - Не было надобности в том, чтобы вы знали, - отвечал Никодимус. - Могли бы последовать какие-нибудь нелогичные возражения с вашей стороны, если бы вам сказали. А важно, чтобы команды людей уже были готовы, когда будет решено отправить корабли. Видите ли, все вы были очень особыми людьми. Может быть, вы помните, с какой тщателдьностью вас выбирали. - О боже, да. Нас пропускали через компьютеры, чтобы рассчитать фактор выживаемости. Наши психологические профили перемеривали снова и снова. Нас измотали этими чертовыми физическими испытаниями. Нам импланировали в мозг телепатическую штучку, чтобы мы могли разговаривать с Кораблем, и это было самое беспокойное. Я, кажется, припоминаю, мне потребовались месяцы, чтобы научиться пользоваться ею как следует. Но к чему было делать все это, а потом укладывать нас на хранение в анабиоз? Мы могли бы и просто подождать. - Одно из решений могло бы быть и таким, - согласился Никодимус, - и вы становились бы с годами все старше. Один из факторов, входивших в - 17 - критерий отбора членов команды, - чтобы они не были слишком молодыми, но и не особенно старыми. Смысла мало отправлять стариков. В анабиозе же вы не старели. Время для вас ничего не значило, ибо время не имеет значения в анабиозе. При том, как это было сделано, экипажи ждали в полной готовности, причем их качества и способности не страдали от времени, пока отлаживались остальные приборы. Корабли могли бы вылететь сразу же, когда вы были заморожены, но пятидесятилетнее ожидание существенно увеличило шансы кораблей и ваши шансы. Система жизнеобеспечения мозга усовершенствоваласьдо степени, считавшейся за пятьдесят лет до того невозможной, а связь между мозгом и кораблем сделалась более чувствительной и эффективной, почти безупречной. Улучшились системы анабиоза. - У меня это вызывает противоречивые чувства, - заявил Хортон. - Во всяком случае, для меня лично, пожалуй, никакой разницы это не составляет. Если невозможно прожить жизнь в своем собственном времени, то, наверное, неважно, когда именно вы ее проживете. О чем я жалею - тако том, что остался один. У нас с Хелен что-то начиналось, и другие двое мне нравились. Есть у меня, кажется, и некоторое чувство вины, потому что они умерли, а я выжил. Ты говоришь, что спас мою жизнь только потому, что я находился в камере номер один. Если бы я был не в ней, то выжил бы кто-нибьудь другой, а я был бы теперь мертв. - Вы не должны чувствовать вину, - возразил Никодимус. - Если кто-то и должен чувствовать вину, так это я, но я вины за собой не чувствую, так как рассудок говорит, что я мог действовать и действовал в границах нынешней технологии. Но вы-то - вы вовсе в этом не участвовали. Вы ичего не делали, вы непринимали решения. - Да, я знаю. Но все-таки не могу не думать... - Ешьте суп, - сказал Никодимус. - Жаркое стынет. - Хортон зачерпнул ложку супа. - Хороший суп, - сказал он. - Конечно, хороший. Я же вам говорил, что я отличный повар. Или могу быть отличным поваром. - "Можешь быть", - предразнил Хортон. - Странный способ делать утверждения. Или же ты повар, или не повар. Но ты заявил, что м о ж е ш ь б ы т ь поваром. И так же ты сказал насчет того, что можешь стать инженером. Не сказал, что ты инженер, но что можешь им стать. Мне кажется, дружище, что ты можешь быть слишком уж многим. Только что ты сдеклал утверждение, подразумевающее, что ты можешь быть еще и хорошим техником по анабиозу. - Но я высказал все это в точности, - возразил Никодимус. - Так оно и есть. Сейчас я повар, а могу стать инженером или математиком, или геологом, или астрономом... - Геологом тебе быть ни к чему. Геологом в этой экспедиции был я. Хелен была биологом и химиком. - Когда-нибудь может появиться нужда в двух геологах, - сказал Никодимус. - Это ужасно, - проворчал Хортон. - Ни один человек или робот не может сразу быть стольким, скольким, по твоим словам, являешься или можешь являться ты. Это отняло бы многие годы учения, и в процессе обучения каждой новой дисциплине ты терял бы что-то из предыдущего. Далее - ты просто служебный робот, неспециализированный. Посмотрим на это прямо - возможности твоего мозга невелики, а твоя система реакций относительно малочувствительна. Корабль сказал, что ты был избран специально из-за несложности - из-за того, что с тобой мало что может произойти неладного. - 18 - - Что было совершенно верно, - признал Никодимус. - Я таков, как вы сказали. Посыльный и подручный, и мало для чего еще гожусь. Возможности моего мозга малы. Но когда у тебя два или три мозга... Хортон швырнул ложку на стол. - Ты свихнулся! - воскликнул он. - Два мозга не могут быть в одном теле. - У меня два мозга, - спокойно отвечал Никодимус. - У меня прямо сейчас два мозга - старый, глупый стандартный мозг робота и поварский мозг, и если я захочу, я могу добавить еще один мозг, хотя я не знаю, какой мозг мог бы послужить дополнением к мозгу повара. Может быть, мозг специалиста по питанию, хотя в наборе такого мозга нет. С некоторым усилием Хортон овладел собой. - Давай-ка начнем сначала, - предложил он, - давай-а начнем с самого верху и пойдем эдак легонько и осторожненько, чтобы мой тупой человеческий мозг мог уследить за тем, что ты говоришь. - Это все те пятьдесят лет, - пояснил Никодимус. - Какие еще пятьдесят лет, будь оно все проклято?! - Пятьдесят лет, прошедшие после того, как вас заморозили. За пятьдесят лет можно сделать массу исследований и изобретений, если много людей направят на них умы. Вас учили, не правда ли, при участии сложнейшего робота - совершеннейшего экземпляра человеческой технологии, какой только был построен. - Это так, - согласился Хортон, - я его помню, словно видел только вчера... - Для вас это было только вчера, - согласился Никодимус, - тысячелетие, прошедшее с тех пор, для вас все-равно, что ничто. - Вот уж был мерзкий тип, - продолжал Хортон, - вот уж поклонник строгой дисциплины. Он знал втрое больше нас и был вдесятеро работоспособнее. Он нам постоянно талдычил об этом в своей гладенькой, елейной, мерзкой манере. Так наловчился, что не заткнуть было. Мы его, сукина сына, все ненавидели. - Ну, вот видите, - победоносно сказал Никодимус. - Так продолжаться не могло. Ситуация создалась невыносимая. Подумайте, какие были бы трения, если бы его послали с вами, какое несовпадение личностей. Вот потому-то вы и получили меня. Такими, как он, невозможно пользоваться. Нужен был простой, непритязательный олух, вроде меня, такой робот, какому вы приучены отдавать приказы и который не станет обижаться на то, что ему приказывают. Но простой, непритязательный олух, вроде меня, был бы неспособен сам справиться со случайностями, в чем иногда может возникнуть необходимость. Так натолкнулись на мысль о свопомгательных мозгах, которые можно было бы вставить на место при необходимости подкрепить туповатый мозг, вроде моего. - Так ты хочешь сказать, что у тебя полная коробка запасных мозгов, которые ты попросту приставляешь себе! - Ну, не настоящих мозгов, - пояснил Никодимус. - Они называются трансмогами, хотя я не совсем знаю, почему. Кто-то мне говорил однажды, что это сокращение от слова "трансмогрификация". Есть такое слово? - Не зхнаю, - признался Хортон. - Ну, как бы там ни было, - продолжал Никождимус, - у меня есть трансмог повара и трансмог физика, и трансмог биохимика - в общем, мысль вам понятна. В каждом закодирован полный курс колледжа. Я их сосчитал как-то, но уже забыл. С пару дюжин, пожалуй. - Так ты можешь и вправду оказаться в силах наладит этот туннель Плотоядца? - 19 - - Я бы на это не рассчитывал, - возразил Никодимус. - Я не знаю, что в трансмоге инженера. Существуют ведь столько разновидностей инженерного дела - химическая, электрическая, механическая. - По крайней мере, у тебя будет какая-то основа. - Так-то оно так. Да ведь туннель, о котором говорил Плотоядец, наверняка выстроен не людьми. Людям бы не хватило времени... - Нет, он может быть человеческим изделием. У них была почти тысяча лет, можно сделать много чего. Вспомни-ка, чего мы достигли за пятьдесят лет, о которых ты говорил. - Да, я знаю. Может быть, вы и правы. Может быть, полагаться на корабли не очень-то хорошо. Если бы люди полагались на корабли, они бы не добрались к этому времени так далеко и... - Могли добраться, если изобрели движение быстрее света. Может быть, если добиться этого, то никаких природных ограничений скорости уже не останется. Если сломать световой барьер, то, может, и нет никаких границ насколько быстрее света можно лететь. - Я почему-то не думаю, что изобрели движение со сверхсветовой скоростью, - ответил Никодимус. - Я слышал множество разговоров об этом послде того, как меня вовлекли в проект. Ни у кого, похоже, не было никакой отправной точки и никаких стоящих соображений о том, как это сделать. Более чем вероятно - люди просто высадились на планете, далеко не столь удаленной, как наша, и нашли один из туннелей, а теперь пользуются ими. - Но ими пользуются не только люди. - Да, это совершенно очевидно по Плотоядцу. И сколько иных рас пользуются ими, у нас не может быть представлений. А как быть с Плотоядцем? Если мы не заставим туннель действовать, он захочет отправиться с нами на корабле. - Только через мой труп. - Вы знаете, я чувствую в точности то же самое. Он довольно неотесанная личность, и может быть немало хлопот со введением его в анабиоз. Прежде, чем мы сможем это сделать, нужно узнать его химизм. - Этим ты мне напоминаешь, что мы не возвращаемся на Землю. Что это еще за новости? Куда Корабль намерен отправиться? - Не знаю, - ответил Никодимус. - Мы, конечно, разговариваем время от времени. Корабль, я уверен, ничего не пытается от меня утаивать. У меня такое ощущение, что Корабль сам еще не очень хорошо знает, что намерен делать. Просто, наверное, идти дальше и смотреть, что найдет. Вы, конечно, понимаете, что Корабль, если захочет, может услышать все, что мы говорим. - Это меня не беспокоит, - ответил Хортон. - При нынешнем положении все мы повязаны одной веревочкой. Причем ты куда джольше, чем я. Каким бы ни было положение, мне, пожалуй, придется отталкиваться от него, ведь другого-то основания нет. Я почти в тысяче лет от дома и в тысяче лет от теперешней Земли. Корабль, несомненно, прав, говоря, что, вернись я обратно, то оказался бы отщепенцем. Можно, конечно, принять все это умом, но остается странное ощущение в горле. Если бы остальные трое были здесь, все, мне кажется, было бы по-другому. Я чувствую себя страшно одиноким. - Вы не одиноки, - возразил Никодимус. - У вас есть Корабль и я. - Да, пожалуй, что так. Я все время забываю. - Он откинулся от стола. - Чудесный был обед, - сказал он. - Хотел бы я, чтобы ты мог есть со мной. Как ты думаешь, не расстроит мне желудок, если я, прежде чем отправиться спать, возьму ломтик этого остывшего жаркого? - На завтрак, - ответил Никодимус. - Если хотите, то кусочек на завтрак. - 20 - - Ну, ладно, - согласился Хортон. - Меня еще одно беспокоит. При твоем теперешнем устройстве человек в этой экспедиции не очень-то и нужен. Когда меня обучали, команда, состоящая из людей, имела смысл. Но теперь иное дело. Вы с Кораблем могли бы сами выполнить задание. При таком положении, отчего бы нас просто не исключить? Зачем было беспокоиться совать нас на борт? - Вы стараетесь принизить себя и человеческую расу, - ответил Никодимус. - Это не более, чем шоковая реакция от того, что вы сейчас узнали. Вначале идея была в том, чтобы поместить на борт знания и технологию, а единственный способ, каким это можно было сделать, - поместить на борт людей, обладающих этими знаниями и технологией. Ко времени отбытия корабля, однако, были найдены другие средства сохранения знаний и технологии - в трансмогах, которые могли бы сделать даже таких простых роботов, как я, множественными специалистами. Но даже при этом нам все-таки недоставало одного качества - этого странного фактора человекка, биологического условия, которого у нас по-прежнему нет и которое еще ни один роботолог не смог в нас встроить. Вы говорили о вашем учебном роботе и вашей ненависти к нему. Вот что происходит, когда переступаешь определенную границу в улучшении роботов. Они становятся более способными, но нет человечности, чтобы уравновесить способности, и робот, вместо того, чтобы сделаться более человекоподобным, становится раздражающим и непереносимым. Может быть, всегда так и будет. Может быть, человечность - это такой фактор, которого нельзя добиться искусственно. Экспедиция к звездам, я полагаю, могла бы эффективно функционировать с одними роботами и наборами трансмогов для них на борту, но это была бы не человеческая экспедиция, а ведь это то, ради чего и затеивалась эта и другие экспедиции - искать планеты, на которых могли бы жить люди. Конечно, роботы могут делать наблюдения и принимать верные решения, и девять раз из десяти наши наблюдения будут точными, а решения - действительно правильными, но на десятый раз то или иное, а то и оба, окажутся неврными, потому что роботы будут рассматривать проблему с роботной точки зрения и принимать решение роботными мозгами, которым недостает важнейшего человеческого фактора. - Твои слолва успокаивают, - заметил Хортон. - Надеюсь только, что ты прав. - Поверьте мне, сэр, я прав. Корабль сказал: "Хортон, лучше бы вас сейчас лечь спать. Утром Плотоядец придет на встречу с вами, и вам нужно хоть немного отдохнуть". 8 Но сон приходил с трудом. Лежа на спине и глядя во тьму, он чувствовал, как внего вливаются отчужденность и одиночество, отчужденность и одиночество, которые он до сих пор сдерживал. "Только вчера, - сказал емиу Никодимус. - Вы погрузились в анабиоз только вчера, потому что века, что пришли и ушли с тех пор, значат для вас меньше, чем ничего". Так и есть, подумал он с некоторым удивлением и горечью, только вчера. А теперь он один, и можно лишь помнить и скорбеть. Скорбеть здесь, в темноте, на далекой от Земли плоанете, куда он попал, как ему казалось, в мгновение ока, чтобы обнаружить родную планету и людей, которых он знал в этом вчера, погрузившимися в пучину времени. - 21 - Хелен умерла, подумал он. Умерла и лежит под стальным блеском чужих звезд на безвестной планете незарегистрированной звезды, где на фоне черноты космоса громоздятся туши ледников застывшего кислорода и изначальные скалы лежат, не подвергаясь эррозии тысячелетие за тысячелетием; на планете столь же неизменной, как самасмерть. Все трое вместе - Хелен, Мэри, Том. Только он избег этого - избег потому, что находился в камере номер один, потому что тупой, неуклюжий, ограниченный робот не мог придумать ничего другого, чем делать дело по номерам. "Корабль", - прошептал он в уме. "Спите", - ответил Корабль. "Черт тебя побери, - прошептал Хортон. - Нечего обращаться со мной, как с младенцем. Нечего указывать, что я должен делать. Спите, говоришь. Отвлекись, говоришь. Забудь все это, говоришь". "Мы не говорили, чтобы ты забыл, - возразил Корабль. - Память драгоценна, и пока ты должен горевать, держись за память покрепче. Когда горюешь, знай, что мы горюем с тобой. Ибо мы также помним Землю". "Но вы не хотите туда вернуться. Вы собираетесь идти дальше. Чего вы ждете найти, чего ищите? "Невозможно узнать. У нас нет ожиданий". "И я пойду с вами?" "Конечно, - ответил Корабль. Мы - одна команда, и ты ее часть". "А планета? У нас будет время ее осмотреть?" "Спешить некуда, - сказал Корабль. - У нас впереди все время, сколько его есть". "Что мы чувствовали этим вечером? Это ее часть? Или часть того неизвестного, что мы отправляемся искать?" "Спокойной ночи, Картер Хортон, - сказал Корабль. - Мы еще поговорим. Думайте о приятном и постарайтесь уснуть". О приятном, подумал он. Да, приятное было - там, позади, где небо было голубым и понему плыли белые облака, и океан, словно нарисованный, поглаживал длинными пальйами словно нарисованный берег, и тело Хелен - белее песка, на котором она лежала. Был пикник и костер, и ночной ветер, колеблющий смутно различимые деревья. Был огонь свечей на нежно-белой скатерти с расставленными искрящимися рюмками и мерцающим фарфором, с музыкой на заднем плане и разлитым повсюду довольством. Где-то в окружающей тьме неуклюже шевелился Никодимус, силясь не создавать шума, а в открытый люк проникала отдаленная скрипучая возня чего-то, какого-то, как он решил для себя, насекомого. Если только здесь есть насекомые, подумалось ему. Он попытался думать о планете, лежавшей за иллюминатором, но, похоже, не мог о ней думать. Она была слишкомновой и странной, чтобы думать о ней. Но зато он обнаруцжил, что может вызвать в уме пугающее представление об огромной, пугающей глубине пространства, разделающего Землю и это место, и увидел мысленным взором крошечное пятнышко Корабля, плывущего в этой страшной необозримости пустоты. Пустота преобразилась в одиночество, и он со стоном повернулся на другой бок и крепко стиснул подушку под головой. 9 Плотоядец явился вскоре после рассвета. - Хорошо, - сказал он. - Вы готовы. Мы выступим без спешки. Идти недалеко. Я осмотрел туннель, прежде чем уйти. Он не исправился. - 22 - Он возглавил шествие - вверх по крутому склону холма, потом вниз, в долину, лежавшую так глубоко среди холмов и настолько поглощенную лесом, что ночная тьма там еще не совсем рассеялась. Деревья уходили ввысь, лишь с немногими ветками на первых футах тридцати или около того, и Картер заметил, что по общему строению они сильно напоминают земные деревья, кора обыкновенно выглядит, как чешуйки, а листья в основном имеют цвет черный и пурпурный вместо зеленого. Под деревьями лесной пейзаж выглядел довольно открытым, лишь с изредка разбросанными там и сям тонкими, хрупкого вида кустами. Временами по земле проносились проворные создания, шнырявшие среди множества опавших ветвей, но Картер ни разу их не смог хорошо рассмотреть. Тут и там из склона холма выступали скальные выходы, а когда они спустились по второму холму и пересекли небольшой, но бурный ручей, на противоположном берегу встал невысокий гребень. Плотоядец привел их туда, где тропа уходила в разлом посреди каменной стены, и они вскарабкались по углубленной в камень тропе. Картер заметил, что гребень был чистым пегматитом, без признака осадочных наслоений. Они поднялись на обрыв и оказались на холме, поднимавшемся к новому гребню, выше того двойного, который они только что пересекли. У вершины гребня проходил низкий скалистый выступ с россыпью валунов. Плотоядец уселся на каменную плиту и похлопал возле себя, приглашая Хортона присесть. - Здесь мы передохнем и восстановим дыхание, - сказал он. - Земля здесь вокруг неровная. - Далеко еще? - спросил Картер. Плотоядец помахал пучком щупалец, служившим ему рукой. - Еще два холма, - сказал он, - и мы почти на месте. Вас, кстати, не захватил божий час вчера ночью? - Божий час? - Так его называл Шекспир. Что-то опускается и касается. Словно кто-то есть рядом. - Да, - подтвердил Хортон, - он нас застал. Ты нам можешь сказать, что это? - Не знаю, - ответил Плотоядец, - и мне это не нравится. Оно тебя открывает до брюха. Потому-то я и оставил вас столь внезапно. Очень уж оно меня пробирает. Прямо водой делает. Но я все же чересчур задержался. Меня захватило по пути домой. - Ты хочешь сказать, знал, что оно наступит? - Это бывает каждый день. Или почти каждый. Бывает время, не очень длительное, когда это вовсе не приходит. Оно сдвигается по суткам. Теперь это наступает по вечерам. Каждый раз чуточку позже. Сдвигается через день к ночи. Все время меняет свой час, но изменение очень маленькое. - Оно все время приходит, пока ты здесь? - Все время, - подтвердил Плотоядец. - Не оставляет в покое. - У тебя нет представления, что это? - Шекспир говорил, это что-то из космоса. Он говорил, что оно работает, как нечто отдаленное в пространстве. Приходит, когда та точка планеты, на которой мы стоим, поворачивается к какому-то месту далеко в космосе. Никодимус, пыскавший по каменному уступу, вдруг нагнулся и подобрал облолом камня. Теперь он гордо возвращался к ним, держа в ладони несколько камешков. - Изумруды, - сказал он. - Вымыты эрозией и лежат на земле. В породе есть и еще. - 23 - Он протянул их Хортону. Хортон рассмотрел их поближе, держа на ладони, попробовал указательным пальцем. Плотоядец заглянул ему через плечо. - Милые камешки, - сказал он. - Черт возьми, - сказал Хортон. - Больше, чем мидые камешки. Это изумруды. - Он поднял взгляд на Никодимуса. - Как ты узнал их? - спросил он. - На мне минералогический трансмог, - ответил робот. - Я вставил трансмог инженера и осталось место еще для одного, вот я и поставил минералогический... - Минералогический трансмог! На кой черт тебе минералогический трансмог? - Каждому из нас, - с достоинством отвечал Никодимус, - позволили взять один трансмог для хобби. Ради нашего личного удовольствия. Были марочные трансмоги и шахматные, и множество других, но я решил, что трансмог собирателя камней... Хортон ткнул пальцем в изумруды. - Говоришь, здесь есть и еще? - Подозреваю, - сообщил Никодимус, - что нам повезло. Изумрудные копи. - Как повезло? О чем ты говоришь? - возроптал Плотоядец. - Он прав, - подтвердил Хортон. - Весь этот холм может оказаться залежью изумрудов. - Эти славные камешки чего-то стоят? - У моего народа - стоят очень много. - Никогда не слыхал ничего подобного, - заявил Плотоядец. - По мне, это выглядит безумием. - Он сделал презрительный жест в сторону изумрудов. - Всего лишь хорошенькие камешки, приятные для глаз. Но что с ними делать? - Он не торопясь встал. - Идем дальше, - заявил он. - Отлично, идем, - согласился Хортон. Он протянул изумруды Никодимусу. - Но мы должны осмотреться... - Попозже, - сказал Хортон. - Они никуда отсюда не денутся. - Нам нужно произвести обследование, чтобы Земля... - Земля более не берет в расчет никого из нас, - ответил Хортон. - Вы с Кораблем полностью это прояснили. Что бы ни случилось, чего бы ни нашли, Корабль не вернется. - Вы говорите так, что я не могу воспринять, - пожаловался Плотоядец. - Прости, - извинился Хортон. - Это небольшая личная шутка. Не стоит объяснять. Они спустились по холму и пересекли еще одну долину, потом вновь поднялись на холм. На сей раз остановок на отдых не было. Солнце поднялось повыше и развеяло часть лесной угрюмости. День теплел. Плотоядец продвигался вперед неуклюжим, но целеустремленным шагом, который, казалось, вовсе его не затруднял; Хортон пыхтел следом, а Никодимус плелся в хвосте. Глядя на их спутника, Хортон попытался составить представление о том, что за существо Плотоядец. Он, конечно, лопух - в этом сомнения никакого - но злой, способный на убийство лопух, который может стать опасен. Он казался довольно дружелюбным с его непрерывной болтовней о старом друге Шекспире, но за ним следует наблюдать. Пока что он не выказывал никаких признаков, кроме простодушно-доброго настроения. Не подлежало сомнению, что пристрастие, питаемое им к этому человеку - Шекспиру - могло быть только подлинным, хотя Хортона и глодал еще вопрос о его словах насчет съедения Шекспира. - 24 - Непонимание Плотоядцем ценности изумрудов было забавным. Казалось невозможным, чтобы какая-нибудь культура не осознала ценности драгоценных камней, если то не была культура, лишенная концепции украшения. С последнего холма, на который они взобрались, спуск вел не в долину, а в чашеобразное углубление, окаймленное холмами. Плотоядец остановился так внезапно, что Хортон, идущий следом, натолкнулся на него. - Вот он и есть, - произнес Плотоядец, указывая рукой. - Вы можете увидеть его отсюда. Мы почти на нем. Хортон посмотрел туда, куда он указывал. Он не видел ничего, кроме леса. - Вот это белое? - спросил Никодимус. - Оно, - с удовольствием подтвердил Плотоядец. - Это оно, его белизна. Я поддерживаю ее в виде чистом и белом, соскабливая растения, что пытаются возрасти на ней, и вытирая пыль. Шекспир называл ее греческой. Можете ли вы мне сказать, сэр или робот, что означает - греческий? Я осведомлялся у Шекспира, но он только смеялся, тряс головой и рассказывал, что это чересчур длинная история. Я временами думал, что он и сам не знал. Просто пользовался словом, которое слышал. - Слово "греческий" происходит от человеческого народа, называемого греками, - ответил Хортон. - Они достигли величия много сот лет назад. Здания, возведенные так, как они их некогда возводили, называют построенныими в греческом стиле. Это очень общий смысл. В греческой архитектуре много разных элементов. - Построено попросту, - сказал Плотоядец. - Стены, дверь да крыша. Только и всего. Однако ж, хорошее обиталище для жилья. Крепкое против дождя и ветра. Вы все не видите его? Хортон покачал головой. - Скоро увидите, - пообещал Плотоядец. - Мы будем там очень скоро. Они спустились по склону, и у подножия его Плотоядец снова остановился. Он указал на тропу. - Вот сюда - домой, - сказал он. - Туда - всего шаг-другой - к ручью. Хотите добрый глоток воды? - Я не прочь, - согласился Хортон. - Прогулочка была выматывающая. Не слишком-то далеко, зато все вверх да вниз. Ручей изливался из склна холма в окаймленный скалами бассейн; из бассейна вода лилась крошечным журчащим ручьем. - Вы пойдете первым, - сказал Плотоядец. - Вы мой гость. Шекспир говорил, что гости все делают первыми. Я был гостем Шекспира. Он попал сюда раньше меня. Хортон встал на колени и оперся на руки, опустив голову, чтобы напиться. Вода была такой холодной, что словно обожгла горло. Сев, он остался на корточках, пока Плотоядец встал на четвереньки, опустил голову и пил - не по-настоящему, а лакал воду, как кот. Сидя на корточках, Хортон впервые как следует увидел и оценил мрачную красоту леса. Деревья были толстые и даже при солнечном свете темные. Хотя деревья и не были хвойными, лес напомнил ему мрачный сосновый бор в земных северных странах. Вокруг ручья росли, протягиваясь вверх по склону холма, на котором они стояли, заросли кустов, футов трех в высоту, все кроваво-красного цвета. Он не мог припомнить, чтобы видел где-нибудь хоть один цветок или бутон, и сделал заметку в уме, чтобы спросить об этом попозже. На полпути назад по тропе Хортон, наконец, увидел строение, которое пытался показать ему Плотоядец. Оно стояло на возвышении - 25 - посреди небольшой поляны. Выглядело оно действительно по-гречески, хотя и не имело признаков архитектуры греческого или любого другого типа. Небольшое и выстроенное из белого камня, очертания простые и строгие, но отчего-то казалось, что выглядит оно, как коробка. Не было портика, не было вообще никаких излишеств - просто четыре стены, дверь без украшений и не очень высокая двухскатная крыша с маленьким коньком. - Шекспир жил здесь, - когда я пришел, - сказал Плотоядец. - Я поселился с ним. Мы хорошо проводили здесь время. Планета эта - сущее охвостье, но счастье приходит изнутри. Они пересекли поляну и поднялись к зданию, шагая все трое рядом. Когда оставалось всего несколько футов, Хортон посмотрел вверх и увидел нечто, ускользнувшее от него ранее - его выбеленная поверхность терялась на белизне камня. Хортон в ужасе остановился. Над дверью был прикреплен человеческий череп, ухмылявшийся им сверху. Плотоядец увидел, на что он смотрит. - Шекспир просит нас пожаловать, - сказал он. - Это череп Шекспира. Глядя со страхом, как зачарованный, Хортон увидел, что у Шекспира не хватает спереди двух зубов. - Нелегко было укрепить там Шекспира, - продолжал Плотоядец. - И нехорошее место для хранения, потому что кости скоро выветриваются и выпадают, но он так просил. Череп над дверью, сказал он мне, а кости развешать в мешочках внутри. Я сделал, как он меня просил, но то была грустная работа. Я делал ее без удовольствия, но из чувства дружбы и долга. - Шекспир просил, чтобы ты сделал это? - Да, конечно. Вы думаете, я это сам придумал? - Не знаю, что и подумать. - Таков способ смерти, - пояснил Плотоядец. - Съесть его, когда он умирает. Обязанности священника, как он объяснил. Я сделал, как он сказал. Я обещал, что не подавлюсь, и не подавился. Я крепился и съел его, несмотря на дурной вкус, до последнего хрящика. Я старательно обгладывал его, пока не остались одни только кости. Это было больше, чем я хотел бы съесть. Брюхо чуть не лопалось, но я продолжал есть, не останавливаясь, пока он весь не кончился. Я сделал это правильно и должным образом. Я сделал это со всем благочестием. Я не опозорил своего друга. У него не было друзей, кроме меня. - Это может быть, - сказал Никодимус. - Человеческая раса могла приобрести какие-нибудь своеобразные представления. Один друг переваривает другого друцга в знак уважения. Среди доисторических народов существовал ритуальный каннибализм - настоящему другу или большому человеку оказывалась особая честь его съедения. - Так это было в доисторическое время, - возразил Хортон. - Я никогда не слыхал о современной расе... - Прошла тысяча лет, - сказал Никодимус, - с тех пор, как мы были на Земле. Довольно времени, чтобы возникли самые странные верования. Может быть, эти доисторические народы знали что-нибудь, чего мы не знаем. Может быть, в ритуальном каннибалдизме была своя логика, и за последнюю тысячу лет эту логику открыли вновь. Извращенная логика, по всей вероятности, но со всеми привлекательными сторонами. - Вы говорите, - спросил Плотоядец, - что ваша раса так не делает? Не понимаю. - Тысячу лет назад так не делала, но может быть, теперь делает. - Тысячу лет назад? - 26 - - Мы покинули Землю тысячу лет назад. А может быть, и куда больше, чем тысячу. Мы не знаем математики расширения времени. Могло пройти куда больше тысячи лет. - Но человек не живет тысячу лет. - Верно, но я находился в анабиозе. Мое тело было заморожено. - Заморожено, и вы умерли? - Но не так, как обычно мы умираем. Как-нибудь я тебе это объясню. - Вы не думаете обо мне плохо за то, что я съел Шекспира? - Нет, конечно, не думаем, - сказал Никодимус. - Это хорошо, - сказал Плотоядец, - потому что если бы вы думали, то не взяли бы меня с собой, когда уйдете. Самое мое сильное желание, это убраться с сей планеты возможно скорее. - Может быть, мы сумеем починить туннель, - сказал Никодимус. - А если мы сделаем это, ты получишь возможность уйти по туннелю. 10 Туннель был десятифутовым квадратом зеркальной черноты, установленным в склоне маленького скального купола, выдававшегося из каменной основы ниже по холму от "греческого здания". Между зданием и куполом проходила тропа, вытоптанная до скалы и даже, казалось, углубившаяся в саму скалу. Когда-то в прошлом здесь было сильное движение. Плотоядец указал на зеркальную поверхность. - Когда туннель работает, - сказал он, - он не черный, а сияюще белый. Шагаешь туда, а на втором шаге попадаешь куда-нибудь в другое место. А теперь заходишь туда, и он выпихивает тебя обратно. Невозможно приблизиться. Там ничего нет, но это ничто отпихивает от себя. - Но когда он тебя куда-то переносит, - спросил Хортон, - когда он работает, я имею в виду и переносит тебя куда-то, как ты узнаешь, куда он тебя - Этого не узнаешь, - сказал Плотоядец. - Когда-то, может быть, можно было сказать, куда хочешь попасть, но не теперь. Эта вот механика, - он махнул рукой, - эта панелька возле туннеля... возможно, когда-то с ее помощью можно было выбрать место назначения, но теперь никто не знает, как она действует. Но разница небольшая. Если вам не нравится место, куда вы попали, шагаете в него снова и попадаете в другое. Всегда, может быть, после многих проб найдется место, которое вам понравится. Сам я счастлив буду уйти отсюда куда угодно. - Звучит не вполне правдоподобно, - сказал Никодимус. - Конечно, нет, - согласился Хортон. - Наверняка вся система должна быть неисправна. Никто, находясь в здравом уме, не стал бы устраивать транспортную систему, лишенную избирательности. Так могут потребоваться столетия, чтобы добраться до места назначения - если вообще до него доберешься. - Очень хорошо для тех, кто скрывается, - безмятежно заметил Плотоядец. - Никто - и даже ты сам - не знает, куда тебя занесет. Может, если преследователь видит, как ты ныряешь в туннель, и ныряет сам следом, он и не попадет туда, куда ты. - Ты это знаешь или просто предполагаешь? - Пожалуй, предполагаю. Откуда бы знать? - Вся система разлаживается, - сказал Никодимус, - если начала действовать беспорядочно. По ней нельзя путешествовать. Вы играете с ней, и туннель всегда побеждает. - Но этот туннель не переносит никуда, - простонал Плотоядец. - Я не слишком разборчив в том, куда попаду, - только бы прочь отсюда. Моя - 27 - самая пламенная надежда - что вы сможете починить его, чтобы он унес меня куда-нибудь отсюда. - Я подозреваю, - сказал Хортон, - что он выстроен тысячи лет назад и вот уже столетия, как заброшен теми, кто его создал. А без должного обращения он сломался. - Но дело совсем не в этом, - запротестовал Плотоядец. - Вопос в том, можете ли вы его починить? Никодимус подошел к панели, сделанной в скалу возле туннеля. - Не знаю, - ответил он. - Я даже не могу разобраться в приборах, если только это приборы. Некоторые из них выглядят, как управляющие устройства, но я не могу быть в этом уверен. - Не повредило бы испробовать их и посмотреть, что получится, - предложил Хортон. - Хуже от этого не станет. - Но я не могу, - возразил Никодимус. - Я не могу даже коснуться их. Там, видимо, какое-то силовое поле. Наверное, тонкое, как бумага, - можно прикоснуться к приборам или, вернее, мложно вообразить, что прикасаешься к ним, но настоящего касания нет. Я даже чувствую их под пальцами и все-таки не прикасаюсь по-настоящему. Будто они смазаны скользким жиром. Он поднес руку к лицу и внимательно оглядел ее. - Но никакого жира нет, - сообщил он. - Проклятая штуковина работает только в одну сторону, - взревел Плотоядец. - Она должна работать в обе! - Держи себя в руках, - кратко отвестствовал Никодимус. - Ты думаешь, что можешь с ним что-нибудь сделать? - спросил Хортон. - Ты же сказал, что там силовое поле. Взорвешься, чего доброго. Ты что-нибудь знаешь о силовых полях? - Совсем ничего, - бодро ответил Никодимус. - Я дажэе не знаю, могут ли они вообще быть. Просто я это так назвал. Такое слово всплыло в голове. А что это, я не знаю. Он поставил коробку с инструментами, которую нес с собой, и встал возле нее на колени, начал выкладывать на скалистую тропинку инструменты. - Так ты взял штучки, чтобы его чинить, - возликовал Плотоядец. - У Шекспира-то их не было. "Нет у меня этих чертовых инструментов", так он говорил. - Дудки бы они ему помогли, даже если бы и были, - заявил Никодимус. - Как же они помогут, коли не знаешь, как ими пользоваться. - А ты знаешь? - осведомился Хортон. - Я-то как раз знаю, - подтвердил Никодимус. - Я же при этом инженерном трансмоге. - Инженеры инструментами не работают. Инструментами работают механики. - Нечего меня подлавливать, - обиделся Никодимус. - Стоит мне увидеть и взять в руки инструменты, как все становится на свои места. - Видеть этого не могу, - заявил Хортон. - Я лучше уйду, пожалуй. Плотоядец, ты говорил про разрушенный город. Пойдем, посмотрим его. Плотоядец заерзал. - Но вдруг ему понадобится помощь. Например, чтобы кто-то подавал инструменты. Или возникнет нужда в моральной поддержке... - Мне понадобится более, чем моральная поддержка, - сказал робот. - Мне понадобится немалая доля удачи, да и немножко божественного вмешательства тоже не повредит. Ступайте смотрите ваш город. - 28 - 11 Никакой силой воображения это нельзя было представить городом. Не больше двух дюжин зданий, из них ни одного большого. Продолговатые каменные постройки с внешностью бараков. Место это было примерно в полумили от домика с черепом Шекспира и являлось небольшим возвышением над застоявшимся прудом. Между зданиями густо проросли кусты и отдельные деревья. В нескольких местах деревья проломились сквозь стены или углы зданий, разрушив часть кладки. Хотя большинство построек поглотила густая поросль, кое-где вились тропинки. - Тропы проложил Шекспир, - объявил Плотоядец. - Он обследовал это место и принес кое-что домой. Немногое, лишь кое-что и изредка. То, что его заинтересовало. Он говорил, что мы не потревожим мертвых. - Мертвых? - переспросил Хортон. - Ну, может быть, я выразил это чересчур пышно. Тогда ушедшие, те, кто покинул это место. Хотя и это звучит не совсем верно. Как можно потревожить тех, кто ушел? - Все дома выглядят похоже, - сказал Хортон. - По-оему, они напоминают бараки. - Бараки - слово, которого я не знаю. - Бараки - место, где содержится много людей. - Содержится? Проживает в нем? - Верно. Здесь жило много людей одновременно. Может быть, это торговый поселок. Склады и бараки. - Здесь не с кем торговать. - Ну, ладно, тогда охотники, трапперы, горнодобытчики. Никодимус нашел здесь изумруды. Это место может быть битком набито несущими драгоценные камни формациями или россыпями. Или пушными животными. - Никаких пушных животных, - уверенно сказал Плотоядец. - Мясные животные, только и всего. Некоторые - невысокой степени хищности. Ничего опасного. Несмотря на белизну камня, из которого были выстроены здания, они производили тусклое впечатление, словно были всего лишь хижинами. Очевидно, когда их построили, для них было расчищено место, потому что, хотя деревья и пробрались на бывшую поляну, вокруг стоял более густой лес. Но несмотря на тусклый вид, в постройках было и ощущение прочности. - Они выстроены надолго, - сказал Хортон. - Это было какое-то постоянное поселение, или, по крайней мере, замышлялось, как постоянное. Странно, что домик, в котором жил Шекспир, поставлен отдельно от остальных. Пожалуй, это мог быть сторожевой домик, чтобы присматривать за туннелем. Ты обследовал эти здания? - Я-то нет, - ответил Плотоядец. - Они меня раздражают. Есть в них что-то гнусное. Небесопасное. Войти втакое - все равно, что попасть в ловушку. Все кажется, что закроются за мной двери, и я не выйду. Шекспир - тот совался в них, нервировал меня. Приносил мелкие предметы, что ему нравились. Хотя, как я уже сказал, он лишь слегка их тревожил. Он говорил, что это надо оставить другим ему подобным, которые разбираются в таких вещах. - Археологам. - Это слово я и искал. Оно ушло у меня с языка. Шекспир говорил, что позорное дело - мешать археологам. Они узнают многое из того, что ему не скажет ничего. - Но ты же сказал... - 29 - - Всего несколько мелких предметов. По-сподручнее. Полегче нести, говорил он, и может быть, поменьше ценой. Он говорил, что не стоит плевать в глаз фортуне. - А что Шекспир думал о том, чем может быть это место? - У него было об этом много мыслей. В основном, он обдумывал тягостные мысли - не место ли это для преступников. - Ты хочешь сказать, колония каторжников. - Он, сколько я помню, не употреблял слова, которое вы произнесли. Но он размышлял о месте, где держат тех, кто в другом мире не нужен. Он прикидывал, что, может, туннель никогда и не должен был действовать иначе, чем в одну сторону. Никогда не было двухсторонним, только односторонний туннель. Чтобы отправленные сюда никогда не могли вернуться. - В этом есть смысл, - признал Хортон. - Хотя так не должно быть. Если туннель заброшен еще в старину, он должжен был долго оставаться без присмотра и постепенно сломался бы. И к тому же ты говорил, что не знаешь, куда попадешь, когда входишь в туннель, и что двое вошедших в него попадают в разные места, а это тоже неправильно. Беспорядочная транспортная система. При таких условиях маловероятно, чтобы туннель широко использовался. Чего я не пойму, так это зачем таким людям, как вы с Шекспиром, пользоваться туннелем. - Туннелями пользуются только те, - жизнерадостно заявил Плотоядец, - кому море по колено. Только те, кому не осталось выбора. Те, кто согласен попасть туда, куда нет смысла попадать. Все туннели ведут на планеты, где можно жить. Пригодный для дыхания воздух. Не слишком жарко, не слишком холодно. Не такие места, которые убьют насмерть. Но много мест не стоящих. Много мест, где никого нет, а может быть, никогда и не было. - У тех, кто построил туннель, должно быть, имелась причина бывать на столь многих планетах, даже на тех, которые ты считаешь нестоящими. Интересно было бы узнать эти причины. - Сказать вам их могли бы только те, - молвил Плотоядец, - кто произвел туннели. А они ушли. Они в ином месте или вообще нигде. Никто не знает, кто они были и где их искать. - Но ведь некоторые из соединенных миров обитаемы. Я хочу сказать, обитаемы людьми. - Это так, если определение людей очень широкое и не слишком сложное. На многих туннельных планетах быстро возникают неприятности. На последней, где я был перед этой, неприятности возникли не слишком быстро, зато большие. Они медленно шли по траве, вьющейся между зданиями. Густой послесок впереди смыкался, закрывая тропу. Тропа кончалась как раз перед дверью, ведущей в одно из строений. - Я войду, - сказал Хортон. - Если не хочешь, то подожди меня снаружи. - Подожду, - сказал Плотоядец. - Внутри них меня по хребту пробирает и в брюхе урчит. Внутри было темно. Влажно и затхло, и пробирал холодок. Хортон, напрягшись, ощутил побуждение уйти, выскочить обратно на солнце. Здесь было ощущение чужеродности, которое можно было ощутить, но не определить - такое чувство, будто находишься там, где не имеешь права находиться, чувство, будто вторгся во что-то, что должно оставаться темным и скрытым. Потверже установив ноги, Хортон стоял, хотя и чувствовал, как дрожь пробегает вверх и вниз по спине. Постепенно глаза начали привыкать к сумраку, и он смог различить смутные очертания. Возле - 30 - стены справа от него стояло нечто, что могло быть только деревянным шкафчиком. Он одряхлел от возраста. Казалось, если его толкнуть, то он развалится. Дверки закрывались деревянной задвижкой. Возле шкафчика стояла деревянная четвероногая скамья, по сидению которой бежали большие трещины. На скамье находилось глиняное изделие - может быть, кувшин для воды с отвалившимся по горлышку треугольным куском. На противоположном конце находилось еще что-то, возможно, ваза. Она была явно не из глины. Выглядело это как стекло, но слой тонкой пыли, покрывавшей здесь все, не давал возможности судить с какой-либо уверенностью. А возле скамьи стояло то, что должно было быть стулом. У него были четыре ножки, сидение, наклонная спинка. На одной из стоек спинки висел кусок ткани, который мог быть шляпой. На полу перед стулом лежало нечто, казавшееся миской - белый керамический овал, а на миске - кость. Кто-то, сказал себе Хортон, сидел на этом стуле - сколько лет назад? - с миской на коленях, ел мясо, может быть, держал его в руках или в том, что ему служило руками, обгладывал кость и держал под рукой кувшин с водой, хотя, может быть, и не с водой, а с вином. А покончив с мясом или съев все, что ему хотелось, он поставил тарелку на пол, а после того, может быть, откинулся на спинку и похлопал себя по полному животу с некоторым удовлетворением. Никто никогда не вернулся, чтобы поднять тарелку. Он стоял, зачарованный, глядя на скамью, стул, тарелку. Казалось, какая-то часть чужеродности исчезла, потому что вот был набор вещей, извлеченный из прошлого народа, который, как бы не выглядел, имел часть того общего, что объединяло людей, распространявшихся, возможно, на всю вселенную. Может быть, кто-то закусывал здесь среди ночи - и что же случилось после этой полуночной закуски? Стул, чтобы сидеть, скамья, чтобы поставить кувшин, тарелка, чтобы положить мясо - а ваза, как насчет вазы? Она состояла из шарообразного корпуса, длинного горлышка и широкого основания. Больше похоже на бутылку, чем на вазу, подумал он. Он шагнул вперед и потянулся к ней, и, потянувшись, наткнулся на шляпу, если это была шляпа, висевшую на стуле. При его прикосновении шляпа развалилась. Она исчезла в маленьком облачке пыли, поплывшем по воздуху. Он обхватил рукой вазу или бутылку, поднял ее и увидел, что ее шарообразный корпус украшен резными рисунками и символами. Держа ее горлышко, он приблизил ее к лицу, чтобы рассмотреть украшения. Странное существо стояло внутри вместилища, имевшего остроконечную крышу с шариком на верхушке. Во всем мире, подумал он, решили бы, что существо находится в кухонной жестянке, скажем, для хранения чая. А существо, - гуманоид это или просто животное, стоящее на двух палочкообразных задних лапах? У него была только одна рука и толстый хвост, протянувшийся вверх. Голова представляла собой шарик, но вытянутый вверх и от него отходило шесть прямых линий, три слева и одна прямо вверх. При повороте бутылки (или вазы) стали видны другие гравированные рисунки-горизонтальные линии внутри двух полос, одна повыше другой и, вроде бы, прикрепленных друг к другу вертикальными линиями. Строения, размышлял он, где вертикальные линии изображают колонны, поддерживающие крышу? Еще было много закорючек и наклонных овалов, которые выстроились короткими рядками и вполне могли быть словами на неизвестном языке. И нечто, напоминающее башню, с вершины которой выглядывали три фигурки, имевшие облик лисиц, извлеченных из какой-то ст