арой земной легенды. - 31 - С тропинки снаружи к нему воззвал Плотоядец. - Хортон, все ли у вас хорошо? - Вполне, - отозвался Хортон. - Я исполнен тревоги за вас, - заявил Плотоядец, - не будете ли вы столь любезны выйти? Вы заставляете меня переживать, оставаясь там. - Хорошо, - ответил Хортон, - раз уж ты так переживаешь. Он повернулся и вышел из двери, все еще с бутылкой в руках. - Вы нашли любопытное вместилище, - заметил Плотоядец, разглядывая ее с некоторым недоверием. - Да, взгляни-ка, - Хортон поднял бутылку, медленно поворачивая ее, - изображения какого-то образа жизни, хотя мне и трудно сказать в точности, что они представляют. - Шекспир находил пару подобных. Тоже с пометинами, но не в точности такими же, как на вашей. И он тоже ломал голову над тем, что же они такое. - Они могут быть изображениями жившей здесь расы. - Шекспир говорил тоже, однако отнес свои высказывания лишь к мифам тех существ, что здесь обитали. Он объяснил, что мифы - суть расовых воспоминаний, память, зачастую попорченная, о том, что произошло в прошлом. - Плотоядец нервно заерзал. - Давайте вернемся, - сказал он. - У меня в животе урчит от нужды в питании. - У меня тоже. - согласился Хортон. - У меня есть мясо, вчера только убитое. Присоединитесь ли вы ко мне за трапезой? - С удовольствием, - согласился Хортон. - Продукты у меня есть, но не столь хорошие как мясо. - Мясо еще не испортилося, - сообщил Плотоядец. - Но завтра я убью снова. Люблю свежее мясо. Испорченное ем только при опасности. Я думаю, вы подвергаете свою пищу огню, так же, как Шекспир? - Да, я люблю есть мясо приготовленным. - Высохшее дерево для огня есть во множестве. Собрано перед домом и только ждет огня. Там есть очаг. Вы, я думаю, видели? - Да, очаг я видел. - А тот, другой? Он тоже ест мясо? - Он вообще не ест. - Непредставимо! - произнес Плотоядец. - Откуда же он берет силы? - У него есть то, что называется батареей. Она его снабжает пищей иного рода. - Вы думаете, что этот Никодимус не починит тоннель сразу же? Вы, вроде бы, говорили там нечто подобное. - Я думаю, это может потребовать времени, - сказал Хортон. - Он понятия не имеет как тоннель устроен и ни один из нас не может ему помочь. Они пошли назад по извилистой тропке, которая привела их сюда. - Что это за запах? - спросил Хортон. - Будто запах трупа, а то и похуже. - Это пруд, - ответил Плотоядец. - Пруд, вы, должно быть заметили? - Я его видел, когда шел. - У него несноснейший запах, - сказал Плотоядец. - Шекспир называл его Вонючим Прудом. - 32 - 12 Хортон присел на корточки у костра, присматривая за ломтем мяса, жарящемся на углях. Плотоядец сидел напротив, по ту сторону костра, терзая зубами сырой кусок мяса. Кровь стекала по его морде. - Вы не возражаете? - осведомился он. - Желудок мой настоятельно взывает о наполнении. - Вовсе не возражаю, - ответил Хортон. - Через минуту с моим будет то же самое. Послеполуденное солнце пригревало ему спину. Жар костра пек лицо и он чувствовал наслаждение удобством временного лагеря. Костер разожгли прямо перед снежно-белым зданием и череп Шекспира ухмылялся им сверху. В тишине слышалось журчание ручья, бегущего от источника. - Когда мы кончим, я покажу вам имущество Шекспира, - сказал Плотоядец. - Оно у меня все аккуратно упаковано. Вам это интересно? - Да, конечно, - подтвердил Хортон. Во многих отношениях, - сказал Плотоядец, - Шекспир был досаждающим человеком, хоть я и сильно любил его. Я никогда не знал по-настоящему, нравлюсь я ему или нет, хотя и думаю, что нравился. Мы жили вместе. Мы очень хорошо вместе работали. Мы рассказывали друг другу о многом. Но я никогда не мог избавиться от чувства, будто он надо мной смеется, хотя отчего, я так и не понял. Я вам не кажусь забавным, Хортон? - Ни в коей мере, - ответил Хортон. - Ты это, должно-быть, выдумал. - Вы мне не могли бы сказать, что значит "чертпобери"? Шекспир всегда пользовался этим словом, и я перенял от него эту привычку. Но я никогда не знал, что это значит. Я его спрашивал, что это такое, но он не говорил. Он только смеялся надо мной, глубоко внутри. - У этого слова и нет настоящего смысла. Я имею ввиду - обычно нет. Оно используется для выражения чувств, без настоящего смысла или значения. Большинство людей не пользуется им постоянно, только некоторые. Остальные используют его изредка и только при наличии эмоционального повода. - Так оно не означает ничего?! Просто способ выражаться? - Верно, - подтвердил Хортон. - Когда я говорил о волшебстве, он называл это чертовыми глупостями. Оказывается, это не означает какого-то особого вида глупости. - Нет, он имел ввиду просто глупости. - Вы тоже думаете, что волшебство - глупости? - Я не готов ответить. Пожалуй, я никогда об этом как следует не думал. Я бы предположил, что волшебство в общеупотребляемом смысле может быть и глупости. Может быть, волшебство - это то, чего никто не понимает. Ты веришь в волшебство? Ты сам занимаешься волшебством? - Мой народ многие годы владел великим волшебством. Иногда оно и срабатывает, иногда - нет. Я говорил Шекспиру:" Давай объединим наше волшебство, может оно откроет тоннель". Шекспир тогда говорил, что волшебство - это чертовы глупости. Он говорил, что у него нет волшебства. Он говорил, что волшебства не бывает. - Подозреваю, - сказал Хортон. - что он говорил из предубеждения. Нельзя отрицать то, о чем ничего не знаешь. - Да, - сказал Плотоядец, - на Шекспира это похоже. Хотя я думаю, он мне врал. По-моему, он пользовался своим волшебством. У него была вещь, которую он называл "книга", он говорил, что это книга Шекспира. Он мог с ней разговаривать. Что это, коли не волшебство? - 33 - - Мы это называем "чтением", - сказал Хортон. - Он брал эту книгу и разговаривал с ней, а потом она говорила с ним. Он оставлял маленькие знаки на ней особой палочкой. Я его спросил, что он делает, но он на меня наворчал. Ворчание значило оставить его в покое, не докучать ему. - Эта его книга у тебя? - Я ее вам покажу позже. Мясо поджарилось и Хортон принялся есть. - Вкусно, - сказал он. - Что это за животное? - Не слишком большое, - ответил плотоядец. - Убивать его не трудно. Не пытается сопротивляться, убегает и все, но зубастое. Много мясных животных, но вкусное только это. По тропе протопал Никодимус, держа в руке коробку с инструментами. Подойдя к Хортону, сел. - Пока вы еще не успели спросить, - сказал он, - я его не починил. - Но сдвиги есть? - спросил Плотоядец. - Не знаю, - сказал Никодимус. - Я, кажется, знаю, как я, может быть, смогу отключить силовое поле, хотя не уверен. По крайней мере стоит попытаться. В основном я пытался вычислить, что там за силовым полем. Рисовал всяческие наброски и пытался составить несколько диаграмм, что бы получить представление, что там к чему. Тут у меня тоже есть несколько мыслей, но все это ничего не стоит, если я не смогу убрать силовое поле. А, может быть, конечно, я во всем ошибаюсь. - Но ты не обескуражен? - Нет, я продолжу попытки. - Это хорошо, - сказал Плотоядец. Он проглотил последний кусок сочащегося мяса. - Пойду к ручью, - сказал он, - умою лицо. Я неаккуратный едок. Вы хотите, чтобы я вас подождал? - Нет, - ответил Хортон. - Я спущусь попозже. Я еще съел только половину. - Надеюсь, вы меня извините, - сказал Плотоядец, поднимаясь на ноги. Другие двое сидели, глядя как он неуклюже спускается по тропе. - Что новенького? - спросил Никодимус. Хортон пожал плечами. - Прямо к востоку отсюда есть какая-то заброшенная деревня. Каменные дома заросли кустарником. Судя по виду, там никого не было сотни лет. Нигде не видно, что им здесь было нужно и почему они ушли. Плотоядец говорит, что Шекспир думал, будто это должна быть каторжная колония. Если так, то она была неплохо устроена. С недействующим тоннелем нечего было беспокоиться, что кто-то убежит. - Плотоядец знает, что это был за народ? - Не знает. По-моему, ему и дела нет. Он не особенно любопытен. Его интересует только "здесь" и "теперь". К тому же он боится. Прошлое, по-видимому, пугает его. Я предполагаю, что они были гуманоидами, хоть и не обязательно людьми, в нашем понимании. Я заходил в одно из зданий и нашел какую-то бутылку. Сперва подумал, что ваза, но, пожалуй, все-таки бутылка. Он пошарил вокруг себя рукой и протянул бутылку Никодимусу. Робот повертел ее в руках. - Грубая работа, - сказал он. - Рисунки могут быть только приблизительными подобиями. Трудно сказать, что на них изображено. Кое-что из этого выглядит, как надписи. Хортон кивнул - Все верно, но это значит, что у них было какое-то представление об искусстве. Это может говорить о кочующей культуре. - 34 - - Этого недостаточно, чтобы объяснить сложную технологию тоннелей, - возразил Никодимус. - Я совсем не имел в виду, что это народ, построивший тоннели. - Плотоядец говорил еще что-нибудь о своем намерении присоединиться к нам, когда мы уйдем? - Нет. По-видимому, он уверен, что ты можешь починить тоннель. - Может быть, лучше не говорить ему, но я не смогу. Никогда не встречал такой путаницы, как на этой панели управления. По тропе вперевалочку явился Пплотоядец. - Теперь весь чистый, - заявил он. - Я вижу, вы уже кончили. Как вам понравилось мясо? - Оно было превосходно, - заверил Хортон. - Завтра у нас будет свежее мясо. - Мы зароем остатки мяса, пока ты охотишься, - предложил Хертон. - Нет нужды закапывать. Бросьте его в пруд. В процессе этого держите нос в полной безопасности. - Так ты всегда делаешь с мясом? - Конечно, - ответил Плотоядец. - Это самое легкое. В пруду его что-то съедает. Может быть оно довольно, что я бросаю мясо. - Ты когда-нибудь видел, кто съедает мясо? - Нет, но мясо исчезает. Мясо по воде плавает. А то мясо, что я бросаю в пруд, не плавает никогда. Наверняка его кто-то ест. - Может быть пруд воняет от твоего мяса? - Нет, - возразил Плотоядец. - ОН всегда так вонял. Еще до бросания мяса. Шекспир оказался здесь раньше меня и он мяса не бросал. Но он говорил, что пруд воняет с тех пор, как он здесь. - Застоявшаяся вода может очень дурно пахнуть, - заметил Хортон, - но я никогда не встречал пахнущей настолько дурно. - Может быть это не настоящая вода, - сказал Плотоядец. Она гуще, чем вода. Течет, как вода, выглядит, как вода, но не такая жидкая, как вода. Шекспир назвал ее "суп". По лагерю протянулись длинные тени от стоящих на западе деревьев. Плотоядец задрал голову, щурясь на солнце. - Божий час почти пришел, - сказал он. - Давайте найдем укрытие. Под прочной каменной крышей не так плохо. Не так, как на открытом месте. Чувствуется, но самое худшее камень отсеивается. Обстановка в домике Шекспира была простой. Пол выложен каменными плитками. Потолка не было, единственная комната находилась прямо крышей. В центре комнаты стоял большой каменный стол, а вдоль стен проходило возвышение из камня высотой со стул. Плотоядец указал на него. - Это чтобы сидеть и спать. А также чтобы ставить вещи. В задней части комнаты возвышение было завалено вазами и кувшинами, странными изделиями, выглядевшими, как небольшие статуэтки и другими изделиями, которым, на первый взглд, нельзя было подобрать названия. - Из города, - сказал Плотоядец. - Предметы, которые Шекспир приносил из города. Может быть любопытные, но ценности небольшой. На одном конце стола стояла деформированная свеча, прилепленная к камню. - Это дает свет, - пояснил Плотоядец. - Шекспир изготовил это из жира того мяса, что я убил, чтобы он мог размышлять над книгой, иногда говорил с ней, иногда делал на ней пометки своей волшебной палочкой. - Это-то и была книга, которую, ты мне сказал, я могу увидеть? - спросил Хортон. - 35 - - Конечно же, заверил его Плотоядец. - Может быть вы растолкуете ее мне. Скажите мне, что она такое. Я много раз спрашивал у Шекспира, но объяснение, которое он давал, не было настоящим объяснением. Я сидел и изводил душу от желания узнать, а он никогда не говорил. Но скажите мне, пожалуйста, одну вещь. Почему он нуждался в свече, чтобы разговаривать с книгой? - Это называется 'чтение', - объяснил Xoртон. - Книга говорит посредством стоящих в ней знаков. Нужен свет, чтобы видеть знаки. Чтобы книга заговорила, знаки должны быть ясно различимы. Плотоядец покивал головой. - Странное обыкновение, - сказал он. - Вы, люди, занимаетесь странными делами. Шекспир был странный. Он всегда надо мной смеялся. Не снаружи смеялся, смеялся внутри. Он мне нравился, но он смеялся. Он смеялся так, будто он лучше, чем я. Он смеялся втайне, но все же давал понять мне, что смеется. Он шагнул в угол и поднял сумку, изготовленную из шкуры животного. Плотоядец сжал ее в кулаке и встряхнул, а оттуда донесся сухой шорох и стук. - Его кости! - воскликнул он. - Теперь он смеется только костями. Даже кости все еще смеются. Прислушайтесь, и вы их услышете. Он злобно встряхнул мешок. - Вы не слышете смеха? Ударил божий час. Это было все-таки ужасно. Несмотря на толстые каменные стеныи потолок, сила его уменьшилась незначительно. Сново Хортон обнаружил, что его схватило, раздело и распахнуло, раскрыло для изучения, и на этот раз, казалось, он был не только изучен, но поглощен, так что, казалось, хоть он и боролся за то, чтобы остаться собой, он сделался одним с тем, что поглатило его, что бы это не было. Он чувствовл, как растворяетя в этом, становится его частью, и когда он понял, что нет способа бороться против этого, то попытался, несмотря на унижение от того, что стал частью чего-то, как-нибудь прозондировать себя и таким образом узнать, чем он является, будучи частью чего-то. На миг ему показалось, что он понял на один-единственный, ускользающий миг то, чем он был поглащен, то, чем он стал словно бы пастянулось и заполнило вселенную, все, что когда-либо было, есть, или будет и показало это ему, показало логику (или нелогику), цель, причину и результат. Но в этот миг познания его человеческий разум восстал против сопричасности к знанию, ужаснувшийся и разгневанный тем, что такое может быть, что возможно так показать и понять вселенную. Ум его и тело поникло, сжалось, предпочитая не знать. У него не было возможности определить, долго ли это продолжалось. Он бессильно висел, охваченный этим, и это поглотило, казалось, не только его самого, но и его чувство времени - словно оно могло орудовать временем на свой лад и для своих целей, и у него промелькнула мысль о том, что если оно на это способно, то перед ним ничто не устоит, так как время - самая неуловимая составляющая Вселенной. Наконец это кончилось и Хортон с удивлением обнаружил себя скорчившимся на полу, закрывающим голову руками. Он почувствовал, что Никодимус подымает его, ставит на ноги и поддерживает. Разгневанный своей беспомощностью, он оттолкнул руки робота и, шатающимся шагом подойдя к большому каменому столу, отчаяно ухватился за него. - Опять было плохо, - сказал Никодимус. Хортон потряс головой, пытаясь прочистить мозги. - Плохо, - подтвердил он. - Так же плохо, как в тот раз. А тебе? - Так же, как прежде, - ответил Никодимус. - Слабый психический удар, только и всего. Это сильнее воздействует на биологический мозг. Как сквозь туман Хортон услыхал патетическую речь Плотоядца. - Что-то там, наверху, - говорил он, - похоже, интересуется нами. - 36 - 13 Хортон открыл книгу на титульном листе. У его локтя дымила и оплывала самодельная свеча, смутный и мерцающий свет. Он нагнулся поближе, чтобы можно было читать. Шрифт был незнакомый и слова, казалось, выглядели не правильно. - Что это? - спросил Никодимус. - Я думаю, это Шекспир, - ответил Хортон. - Что же еще? Но правописание совершенно иное. Странные сокращения. И некоторые буквы другие. Однако взгляни сюда - это должно означать: "Полное собрание работ У. Шекспира". Вот как я это понимаю. Ты со мной согласен? - Но здесь нет даты публикации, - сказал Никодимус, заглядывая Хортону через плечо. - Я бы предположил, издано после нашего времени, - сказал Хортон. - Язык и правописание изменились с течением времени. Даты нет, но напечатано в - ты можешь прочесть это слово? Никодимус нагнулся поближе. - Лондон. Нет, не Лондон. Где-то еще. Я никогда не слышал об этом месте. Может быть, и не на Земле. - Ну, во всяком случае, мы знаем, что это Шекспир, - сказал Хортон. - Вот откуда взялось его имя. Он это затеял, как шутку. Плотоядец проворчал с другой стороны стола: - Шекспир полон шуток. Хортон перевернул лист и увидел чистую страницу, заполненную от руки неразборчивым почерком. Писали карандашом. Он нагнулся над страницей, разгадывая написанное. Он видел что оно состояло из того же странного написания и организации слов, которые он нашел на титульном листе. Мучительно складывал он несколько первых строчек, переводя их почти так же, как переводил бы с чужого языка: Раз вы читаете это, то есть вероятность, что вы могли натолкнуться на это чудовище, Плотоядца. Если вышло именно так, то не верьте ни на мгновение этому несчастному сукину сыну. Я знаю, что он собирается меня убить, но я намерен еще в последний раз над ним посмеяться. Легко смеяться последним тому, кто знает, что он в любом случае близок к смерти. Замедлитель, который у меня был с собой, теперь почти на исходе, а когда его у меня не будет, пагуба начнет въедаться в мой мозг. И я убежден, пока не пришла последняя смертная боль, что смерть от этого слюнявого чудовища будет легче, чем от боли... - Что там говорится? - спросил Никадимус. - Я не уверен, - ответил Хортон. - Это дело трудное. Он отодвинул книгу в сторону. Он говорил с книгой, - упрямо повторил Плотоядец, - своей волшебной палочкой. Он мне никогда не рассказывал, что он говорит. В мне тоже не можете этого сказать? Хортон покачал головой. - Вы должны быть в силах это сделать, - настаивал Плотоядец. - 37 - - Вы точно такой же человек, как он. Что говорит один человек палочковыми знаками, то другой должен понять. - Все дело во времени, - сказал Хортон. - Мы были в пути по меньшей мере тысячу лет, чтобы сюда попасть. А может быть, куда дольше тысячи лет. За тысячу лет или даже поменьше должно было произойти множество изменений в символах, которые делаются знаковой палочкой. И к тому же его написание символов не из лучших. Он писал дрожащей рукой. - Не попытаетесь ли вы снова? Чрезмерно любопытно узнать, что говорил Шекспир, в особенности, что он говорил обо мне. - Я буду пытаться дальше, - уверил его Хортон. Он снова притянул книгу к себе... ...легче, чем от боли. Он заявляет, что испытывает ко мне величайшую дружбу, и исполняет свою роль так хорошо, что требуются величайшие аналитические усилия чтобы раскрыть его истинное отношение. Чтобы добиться понимания его сути, необходимо вначале узнать, что он такое, и ознакомиться с его природным фоном и побуждениями. Лишь постепенно я пришел к пониманию, что он в действительности то, чем кичится - не просто закоренелый плотоядец, но и хищник. Убивать для него - это не просто образ жизни, это страсть и религия. Не он один, но вся его культура основана на искусстве убивать. Часть за частью я смог, при помощи величайшего познания его сути, приобретенного длительной жизнью рядом с ним, сложить всю историю его жизни и ее фон. Если вы его спросите, он, я полагаю с гордостью скажет вам, что принадлежит к расе воинов. Но это не скажет вам всего. Он и среди своей расы - очень особое создание, по их меркам, возможно, - легендарный герой, или по крайней мере, близкий к тому, чтобы стать легендарным героем. Дело его жизни, как я понимаю, (а я уверен, что я понимаю верно), состоит в том, чтобы путешествовать с планеты на планету и на каждой планете бросать вызов и убивать самые смертоносные из развившихся на ней видов. Подобно легендарным североамериканским индейцам Старой Земли, он ведет счет символическим победам над каждым противником, кото рого убивает и, как я это понимаю, теперь он достиг успеха, не превзойденного почти никем за всю историю его расы и превыше всего жаждет стать абсолютным чемпионом, величайшим убийцей из всех. Что это ему даст, я не знаю с уверенностью - может быть, бессмертие в расовой памяти, вечное захоронение в пантеоне его племени... - Ну? - спросил Плотоядец. - Да? - 38 - - Теперь книга говорит с вами. Так и знал. Он называл мое волшебство черто выми глупостями, и он же им сам занимался. А меня он там не упоминает? Вы уверены, что он не упоминает меня? - Пока нет. Может быть, немного дальше. Но на этой отвратительной планете он попался вместе со мной. Он отгорожен, как и я, от других миров, где бы он мог разыскивать, вызывать на битву и уничтожать самые могучие формы жизни, о каких сумеет пронюхать - к вечной славе его расы. Следовательно, я уве рен, что мне удалось обнаружить в его психике великого война, растущее постепенно отчаяние, и я с определенностью чувствую, что когда настанет время, и вся надежда на иные миры исчезнет, он включит меня последним пунктом в список своих побед, хотя видит бог, убйство меня сделает ему мало чести, ибо я безнадежно проигрываю ему в силе. Косвенным образом я сделал все что мог, чтобы различными тонкими способами произвести на него впечатление, что окажусь хилым и немощным противником. В моей слабости, я думал, кроется моя единственная надежда. Но теперь я знаю, что я ошибся. Я вижу, как в нем растут безумство и отчаяние. Если это будет продолжаться, я знаю, однажды он меня убъет. В то время, когда безумие услужливо раздует меня до размеров достойного его бойца, он меня получит. Какая выгода ему будет в том, я не знаю. Казалось бы мало смысла убивать, когда другие члены его расы не в состоянии об этом узнать. Но у меня каким-то образом создалось впечатление, не знаю, откуда, что даже в теперешней его ситуации затерянного в звездых просторах, убийство станет известно и отпразновано его расой. Это далеко за пределами моего понимания, и я оставил даже попытки это понять. Вот он сидит за столом напротив от меня, когда я пишу, и я вижу как он оценивает меня, вполне, конечно, будучи осведомлен, что я - не достойный предмет для его ритуального убиения, но продолжая пытаться вбить в себя веру в противное. Когда-нибуть это ему удастся и это будет тот самый день. Но я побъю его одной рукой. У меня есть туз в рукве. Он не знает что, во мне кроется смерть, которой осталось теперь лишь краткое время, чтобы произойти. Я созрею для смерти раньше, чем он будет готов для убийства. И так как он сентементальный слюнтяй - все убийцы сентементальные слюнтяи - я уговорю его убить меня в виде священной службы, для отправления которой я обращюсь к нему в величайшей нужде, как к единственному, кто способен выполнить это деяние последнего - 39 - утешения. Таким образом я исполню две вещи: я воспользуюсь им, чтобы оборвать последнюю агонию, которая, как я знаю, должна наступить, и отниму у него его последнее убийство, так как убийство, сделанное из милости, не считается. Он не сможет справить победу надо мной. Скорее я справлю над ним победу. И когда он милостиво убъет меня, я и дальше буду смеяться ему в лицо. Ибо в смехе - последняя победа. В убийстве - для него, в схеме - для меня. Таковы мерки наших отношений. - Хортон поднял голову и сидел в ошеломленном молчании. Этот человек был безумен, сказал он себе. Безумен холодным, застывшим, морозным безумием, которое куда хуже безумия неистового. Не просто безумием мозго, но безумием души. - Итак, - предположим Плотоядец, - он меня в конце концов помянул. - Да. Он написал, что ты сентиментальный слюнтяй. - Звучит не слишком приятно. - Это слова величайшей приязни, - уверил его Хортон. - Вы в этом уверены? - переспросил Плотоядец. - Вполне уверен, - подтвердил Хортон. - Так значит, Шекспир действительно меня любил. - Я уверен, что да, - ответил Хортон. Он вернулся к книге, перелистывая страницы. "Ричард III". "Комедия ошибок". "Укрощение строптивой "."Король Иоанн "."Двенадцатая ночь". "Отелло", "Король Лир", "Гамлет". Все они были здес ь. И на полях, на частично чистых страницах, где оканчивались пьесы, змеился неразборчивый почерк. - Он много с ней говорил, - сказал Плотоядец. - Почти каждую ночь. А иногда и в дождливые дни, когда мы не выходили. Слева на полях во "Все хорошо, что хорошо кончается", на странице 1038, было нацарапано: Сегодня пруд воняет хуже, чем когда-либо. Он стал зловонным. Не просто дурно пахнущим, но зловонным. Словно что-то живое, исторгающее из себя зло. Словно в глубине его скрыто что-то непристойное... В "Короле Лире", на правых полях страницы II43, надпись гласила: Я нашел изумруды, вымытые из уступа в миле или около того пониже ручья. Просто лежат, и ждут, чтоб их подобрали. Я набил или карманы. Не знаю, зачем я побеспокоился это сделать. Вот он я - богач, и это ровно ничего не значит... В "Макбете", страница I207, на нижних полях: В домах что-то есть. Что-то, что следует найти. Загадка, на которую следует ответить. Не знаю, что это такое, но я это чувствую... В "Перикле", на странице I38I, на нижней - 40 - половине листа, оставшейся чистой, так как текст там подходил к концу: Все мы затеряны в необятности вселенной. Потеряв свой дом, мы лишились места, куда можно пойти, или, что еще хуже, теперь у нас слишком много таких мест. Мы затеряны не только в глубинах нашей вселенной, но и в глубинах наших умов. Когда люди оставались на одной планете, они знали, где они. У них был свой аршин, чтобы мерять, и большой палец, чтобы пробовать погоду. Но теперь, даже когда мы думаем, что знаем, где мы, мы все-таки остаемся затерянными; ведь либо нет тропы, ведущей нас к дому, либо же, во многих случаях, у нас нет дома, который стоил бы времени, затраченного на возвращение. Неважно, где может находится дом - люди сегодня, покрайней мере интеллектуально, - лишенные опоры странники. Хотя мы можем называть "домом" какую-либо планету, хотя остались еще немногие, кто может называть своим домом Землю, такой вещи, как дом, в действительности больше нет. Теперь человеческая раса разбросана среди звезд и продолжает по ним распространяться. Мы как раса нетерпимы к прошлому, амногие из нас и к настоящему; у нас только одно направление - в будущее, и оно уводит нас все дальше от концепции дома. Как раса, мы неизлечимые странники и не хотим ничего, что бы нас связывало, ничего, за что мы могли бы зацепиться - до того дня, который должен когда-нибудь прийти к каждому из нас, когда мы осознаем, что мы не так свободны, как думаем, что мы, скорее, затеряны. Только когда мы пытаемся вспомнить при помощи расовой памяти, где мы были и почему мы были именно там - тогда мы осознаем всю меру нашей затеряности. На одной планете, или даже в одной солнечной системе мы могли на нее ориентироваться, как на психологический центр вселенной. Ибо тогда у нас была шкала ценностей, ценностей, которые, как мы теперь видим, были ограниченными, но по крайней мере ценностей, дававших нам человеческие рамки, в которых мы передвигались и жили. Теперь же эти рамки разбиты вдребезги, а ценности наши столько раз расщеплялись разными мирами, на которые мы натыкались /ибо каждый новый мир давал нам либо новые ценности, либо же устранял некоторые из старых, из тех, за которые мы цеплялись/ что у нас не осталось основы, на которой можно бы было сформировать собственные суждения. У нас теперь нет шкалы, - 41 - по которой мы могли бы в согласии выстроить наши потери или стремления. Даже бесконечность и верность стали концепциями, различаюцимися во многих важных отношениях. Некогда мы пользовались наукой, чтобы разобраться в месте, где мы живем, придать ему форму и смысл; теперь мы взамешательстве, ибо узнали так много /хотя лишь немногое из того, что нужно узнать/, что уже не можем привести вселенную, как мы знаем ее теперь, к точке зрения человеческой науки. У нас сейчас больше вопросов, чем когда-либо было прежде, и меньше, чем когда-либо, шансов найти ответы. Мы могли быть провинциальны, этого никто не будет отрицать. Но многим из нас, должно быть, уже приходило в головы, что в этой провинциальности мы находили удобство и определенное чувство безопасности. Вся жизнь заключена в окружающей среде, которая куда больше, чем сама жизнь, но имея несколько миллионов лет, любой род жизни в состоянии извлечь из окружающей среды достаточно осведомленности, чтобы сжиться со своим окружением. Но мы, покинув Землю, отвергнув презрительно планету нашего рождения ради более ярких, далеких звезд, непомерно увеличили свое окружение, а этиь нескольких миллионоб лет у нац нет; в своей спешке мы совсем не оставили себе времени. Запись кончилась. Хортон закрыл книгу и оттолкнул ее в сторону. - Ну? - спросил Плотоядец. - Ничего, - ответил Хортон. - Одни бесконечные заклинания. Я их не понимаю. 14 Хортон лежал у костра, завернувшись в спальный мешок. Никодимус бродил вокруг, собирая дерево для костра, на его темной металлической шкуре плясали красные и голубые отблески языков пламени. Вверху ярко светили незнакомые звезды, а ниже по ручью что-то пронзительно сетовало и рыдало. Хортон устроился поудобнее, чувствуя подкрадывающийся сон. Он закрыл - не слишком плотно - глаза и принялся ждать. "Картер Хортон"; - сказал Корабль у него в мыслях. "Да", - откликнулся Хортон. "Я чувствую разум", - сказал Корабль. "Плотоядца?" - спросил Никодимус, устраиваясь у огня. "Нет, не Плотоядца. Плотоядца мы бы узнали, он нам уже встречался. Устройство его разума не исключительно, он не слишком отличается от нашего. А этот отличается. Сильнее нашего и острее, проницательней, и в чем-то очень иной, хотя смутный и неопределенный. Словно это разум, пытающийся спрятаться и уйти от внимания." "Близко?" - спросил Хортон. - 42 - "Близко. Где-то рядом с вами". "Здесь ничего нет, - возразил Хортон. - Поселение заброшено. Мы за весь день ничего не увидели." "Если оно прячется, вы и не должны были его увидеть. Вам нужно оставаться настороже". "Может быть, пруд, - предположил Хортон. - В пруду может что-то жить. Плотоядец, по-видимому, так и считает. Он считает, что оно поедает мясо, которое он бросает в пруд." "Может быть, - согласился Корабль. - Мы, кажется, припоминаем, что Плотоядец говорил, будто пруд не из настоящей воды, а больше похож на суп. Вы не подходили близко к нему?" "Он воняет, - ответил Хортон. - Близко не подойдешь." "Мы не можем точно указать местонахождение этого разума, - сказал Корабль, - не считая того, что он находится где-то в ваших местах. Может быть, прячется. Не слишком далеко. Не рискуйте. Вы взяли оружие?" "Конечно, взяли", - подтвердил Никодимус. "Это хорошо, - сказал Корабль. - Будьте настороже". "Хорошо, - согласился Хортон. - Спокойной ночи, Корабль". "Еще нет, - не согласился Корабль. - Есть еще одно. Когда вы читали книгу, мы пытались следовать за вами, но разобрали не все из того, что вы прочли. Этот Шекспир - друг Плотоядца, а не древний драматург - что о нем скажете?" "Он человек, - ответил Хортон. - В этом не может быть никакого сомнения. По крайней мере, череп у него человеческий и почерк его похож на подлинный человеческий почерк. Но в нем сидело безумие. Может быть, его породила болезнь - опухоль мозга, более, чем вероятно. Он писал о "замедлителе", ингибиторе рака, я полагаю; но по его словам, ингибитор кончался, и он знал, что когда он выйдет совсем, он умрет в страшных болях. Поэтому он и обманул Плотоядца, заставив, того убить его и смеясь над ним в то же время". "Смеясь?" "Он все время смеялся над Плотоядцем. И давал ему понять, что он смеется над ним. Плотоядец часто говлрил об этом. Это глубоко его задевает и давит на его мысли. Я сначала подумал, что у этого Шекспира был комплекс превосходства, требующий, чтоб он каким-то образом, не подвергая себя опасности, в то же время непрерывно подкармливал свое "это". Один из способов это делать - начать потихоньку смеяться над другими, вынашивая выдумку о надуманном и иллюзорном превосходстве. Это, говорю, я подумал сначала. Терерь я думаю, что этот человек был безумен. Он подозревал Плотоядца. Он думал, что Плотоядец собирается его убить. Был убежден, что Плотоядец в конце концов прикончит его..." "А Плотоядец? Что вы думаете?" "С ним все в порядке, - сказал Хортон. - В нем большого вреда нет". "Никодимус, а ты что думаешь?" "Я согласен с Картером. Он не предстовляет для нас угрозы. Я вам собирался сказать - мы нашли залеж изумрудов". "Мы знаем, - сказал Корабль. - Это взято на заметку. Хотя мы и подозреваем, что из этого ничего не выйдет. Изумрудные залежи нас теперь не касаются. Хотя, раз уж так вышло, может быть и не повредит набрать их ведерко. Неизвестно. Может они где-то, когда-то и пригодятся". "Мы это сделаем", - пообещал Никодимус. "А теперь, - сказал Корабль, - спокойной ночи, Картер Хортон. Никодимус, а ты присматривай хорошенько, пока он спит". - 43 - "Я так и собирался", - согласился Никодимус. "Спокойной ночи, Корабль", - сказал Хортон. 15 Никодимус, встряхнул Хортона, разбудил его. - У нас посетитель. Хортон выпростался из спального мешка. Ему пришлось протереть заспанные глаза, чтобы поверить тому, что он видит. В шаге-другом от него, рядом с костром стояла женщина. На ней были желтые шорты и белые сапожки, достигавшие середины икр. Больше не было ничего. На одной из обнаженных грудей была вытатуирована роза глубокого красного цвета. Росту она была высокого и вид имела гибкий и стройный. Талию ее стягивал ремень, на коем держался странноватого вида пистолет. На одном плече висел рюкзак. - Она пришла снизу по тропе, - сказал Никодимус. Солнце еще не взошло, но уже различался первый свет зари. Утро стояло мягкое, влажное и какое-то тонкое. - Вы пришли по тропе, - промямлил Хортон, все еще не совсем проснувшийся. - Это значит, вы пришли через тоннель? Она захлопала руками от удовольствия. - Как чудесно, - прознесла она. - Вы так хорошо говорите на старом языке. Как приятно найти вас двоих. Я изучала вашу речь, но до сих пор у меня не было шанса попрактиковаться. Я подозреваю теперь, что произношение, которому нас учили, ьтчасти было утрачено за эти годы. Я была поражена, а также и обрадована, когда робот заговорил на нем, но я и надеятся не могла, что найду других... - Странно получается, что она говорит, - сказал Никодимус. - Плотоядец говорит так же, а он узнал язык Шекспира... - Шекспир, - произнесла женщина. - Шекспир ведь был древним... Никодимус ткнул большим пальцем в череп. - Можеье любить и жаловать, - сказал он. - Шекспир, или то что от него осталось. Та посмотрела в направлении, указанном его большим пальцем. И снова захлопала в ладоши. - Как очаровательно по-варварски. - Да, не так ли? - согласился Хортон. Лицо у нее было тонкое до костистости, но с печалью аристократизма. Серебристые волосы зачесаны назад и собраны в небольшой узел на затылке. Это еще более подчеркивало костистость лица. Глаза ее были пронзительно-голубого цвета, а губы тонкие, бесцветные и без следа улыбки. Хортон обнаружил, что размышляет - возможна ли у нее вообще улыбка. - Вы путешествуете в странной компании, - обратилась она к Хортону. Хортон оглянулся. Из дверей показался Плотоядец. Он выглядел, как неприбранная постель. Он потянулся, высоко воздев руки над головой. Он зевнул, и клыки его заблестели во всей их красе. - Я приготовлю завтрак, - сказал Никодимус. - Вы голодны, мадам? - Зверски, - ответила она. - У нас есть мясо, - сообщил Плотоядец, - хотя и не свежеубитое. Я спешу приветствовать вас в нашем маленьком лагере. Я Плотоядец. - 44 - - Но ведь плотоядец - это название, - возразила та. - Это определение, а не имя. - Он плотоядец и тем гордится, - сказал Хортон. - Так он себя называет. - Шекспир так меня назвал, - сказал Плотоядец. - Я ношу иное имя, но это не важно. - Меня зовут Элейна, - представилась она, - и я рада встрече с вами. - Меня зовут Хортон, - сказал Хортон. - Картер Хортон. Вы можете называть меня любым из этих имен, или обоими сразу. Он выкарабкался из спального мешка и встал на ноги. - Плотоядец сказал "мясо", - произнесла Элейна. - Не говорил ли он о живой плоти? - Именно это он и имел в виду, - подтвердил Хортон. Плотоядец постучал себе в грудь. - Мясо - это хорошо, - заявил он. - Оно дает кровь и кость. Наливает мускулы. Элейна вежливо пожала плечами. - Мясо - это все, что у вас есть? - Мы можем организовать еще что-нибудь, - предложил Хортон. - Пищу, которую мы привезли с собой. В основном дегидратированную. Не лучшего вкуса. - О, черт с ним, - заявила она. - Я буду есть с вами мясо. Меня удерживал от этого все эти годы всего лишь предрассудок. Никодимус, ушедший в домик Шекспира, теперь появился наружу. В одной руке он держал нож, а в другой ломоть мяса. Он отрезал большой кусок и протянул его Плотоядцу. Плотоядец уселся на пятки и принялся терзать мясо, по его рылу потекла кровь. Хортон заметил на лице Элейны выражение ужаса. - Для себя мы его приготовим, - сказал он. Он прошел к груде дерева для костра и уселся, похлопав по месту возле себя. - Присоединяйтесь ко мне, - предложил он. - Кухарить будет Никодимус. Это займет время. - Никодимусу он сказал: - Приготовь ей получше. Свое я приму хоть недожаренным. - Я сначала сделаю ей, - согласился Никодимус. Поколебавшись, она приблизилась к куче дров и уселась рядом с Хортоном. - Это, - заявила она, - самая странная ситуация, в которую мне приходилось попадать. Человек и его робот разговаривают на старом языке. И плотоядец, который тоже хорошо говорит, и человеческий череп, прибитый над дверью. Вы двое, должно быть, с совсем глухой планеты. - Нет, - ответил Хортон. - Мы явились прямо с Земли. - Но этого не может быть, - сказала Элейна. - Теперь никто не приходит прямо с Земли. И сомневаюсь, что даже там говорят на старом языке. - Но мы оттуда. Мы покинули Землю в году... - Никто не покидал Земли уже больше тысячи лет, - сказала она. - У Земли теперь нет базы для дальних путешествий. Послушайте, с какой скоростью вы двигались? - Почти со скоростью света. С небольшими остановками там и тут. - А вы? Вы вероятно, спали? - 45 - - Конечно. Я был погружен в сон. - Почти со скоростью света, - повторила она, - невозможно подсчитать. Я знаю, что раньше были способы исчисления, математические формулы, но они в лучшем случае были грубыми приближениями и человеческая раса не путешествовала со скоростью света достаточный промежуток времени, чтобы достигнуть сколько-нибудь истинной оценки эффекта замедления времени. Были отправлены всего несколько кораблей, летевших со скоростью света или чуть менее, и вернулись из них немногие. А прежде, чем они вернулись, появились системы получше для дальних путешествий, и в то же время Старая Земля обрушилась в ужасную экономическую катастрофу, и в военную ситуацию - не в одну всепоглощающую войну, но во много средних и мелких войн - и в процессе этого земная цивилизация оказалась фактически уничтожена. Старая Земля и посей час на том же месте. Может быть, оставшееся на ней население уже опять выкарабкивается. Никто этого, по-видимому, не знает, да никто понастоящему и не интересуется; никто никогда не возращался на Старую Землю. Я вижу, вы ничего этого не знаете. - Хортон покачал головой. - Ничего. - Это означает, что вы были на одном из ранних световых кораблей. - Одном из первых, - подтвердил Хортон. - В 2455. Или около того. Может быть, в начале двадцать шестого столетия. Я как следует не знаю. Нас погрузили в анабиоз, а потом последовала задержка. - Вас держали в резерве. - Пожалуй, можно и так назвать. - Мы не абсолютно уберены, - сказала она, - но мы думаем, что сейчас идет 4784 год. Настоящей уверенности нет. Вся история каким-то образом оказалась изгажена. То есть - человеческая история. Есть масса иных историй помимо истории Земли. Были смутные времена. Была эпоха ухода в космос. Когда-то была разумная причина уходить в косиос, никто не в силах был дальше оставаться на Земле. Не требовалось великих аналитических способностей, чтобы понять, что происходит с Землей. Никто не хотел попасться в развал. В течение огромного множества лет велось не слишком-то много записей. Те, которые существуют, могут оказаться ошибочными; а иные затерялись. Как вы можете себе представить, человеческая раса претерпевала кризис за кризесом. А некоторые сохранились, а затем пали по той или иной причине, или не смогли восстановить контакт с другими колониями, так что были сочтены потерянными. Некоторые и до сир пор потеряны - потеряны или погибли. Люди уходят в космос во все направлениях - большинство из них без каких-либо действительных планов, но надеясь в то же время, что они найдут планету, где бы смогли поселиться. Они уходят не только в пространство, но и во время, а фактор времени никому не ясен. И досих пор не ясен. При таких условиях легко на столетие-другое продвинуться или столетие-другое потерять. Так что не просите присягать на том, который нынче год. И история. Это еще хуже. У нас нет истории; у нас есть легенда. Часть легенды, вероятно, является историей, но мы не знаем, что история, а что нет. - А вы пришли сюда по тоннелю? - Да. Я член команды, занятой картированием тоннелей. Хортон поглядел на Никодимуса, сгорбившегося у огня и наблюдавшего за готовящимися бифштексами. - Ты ей сказал? - спросил Хортон. - У меня не было случая, - ответил Никодимус. - 46 - - Она не дала мне такой возможности. Она была так возбуждена, узнавши, что я говорю, как она выразилась, на "старом языке". - Чего он мне не сказал? - осведомилась Элейна. - Тоннель закрыт. Он не работает. - Но он ведь привел меня сюда. - Сюда он вас привел. Но обратно не выведет. Он выведен. Он вышел из строя. Работает только в одном направлении. - Но это невозможно. Есть ведь панели управления. - Про панель управления я знаю, - проворчал Никодимус. - Я над ней работал. Пытался починить. - И как успехи? - Не особенно хорошо, - признался Никодимус. - Все мы в ловушке, - заявил Плотоядец, - если только этот чертов тоннель невозможно исправить. - Может быть, я могу помочь, - сказала Элейна. - Коли сможете, - сказал Плотоядец, - иак призываю вас сделать все, что в ваших силах. Питал я надежду, что, коли тоннель не будет починен, так я смогу соединиться с Хортоном и роботом на корабле, однако теперь надежда эта иссякла и похоже, что так не будет. Этот сон, о котором вы говорили, это усыпление пугает меня. Нет у меня желания быть замороженому. - Мы об этом уже беспокоились, - признался ему Хортон - Никодимус разбирается в замораживании. У него есть трансмог техника по анабиозу. Но он знает только, как замораживать людей. С тобой может оказаться совсем другое дело - у тебя другая химия тела. - Так с этим покончено, посетовал Плотоядец. - Итак, тоннель должен быть исправлен. - А вы не кажетесь слишком обеспокоенной, - обратился Хортон к Элейне. - О, я, пожалуй, я обеспокоена, - призналась она. - Но люди моего народа не сетуют на судьбу. Мы принимаем жизнь, как она есть. Хорошее и дурное. Мы знаем, что и то и другое неизбежно. Плотоядец, покончив с едой, поднялся, потирая руками окровавленное рыло. - Теперь я иду охотиться, - обьявил он. - Принесу свежее мясо. - Подожди, пока мы поедим, - предложил Хортон. - И я пойду с тобой. - Лучше не стоит, - возразил Плотоядец. - Вы распугаете дичь. Он пошел было прочь, затем повернулся. - Одно вы могли бы сделать, - сказал он. - Вы можете бросить старое мясо в пруд. Но зажмите при этом нос. - Уж как-нибудь справлюсь, сказал Хортон. - Отменно, - заявил Плотоядец и ушел вперевалку, направляясь к востоку по тропе, ведущей к заброшенному поселению. - Как вы с ним повстречались? - спросила Элейна. - И кто он такой, собственно? - Он ожидал нас, когда мы приземлились, - ответил Хортон. - Кто он такой, мы не знаем. Он говорит, что попался здесь вместе с Шекспиром... - Шекспир, судя по его черепу, человек. - Да, но о нем нам известно немногим больше, чем о Плотоядце. Хотя возможно, мы сможем узнать побольше. У него был томик с полным собранием Шекспира и он исписал по полям всю книгу. Каждый клочек, где только оставалась чистая бумага. - 47 - - Вы что-нибудь из этого прочитали? - Кое-что. Осталось еще много. - Мясо готово, - сказал Никодимус. - Тарелка только одна и только один столовый набор. Вы не возражаете, Картер, если я отдам его леди? - Отнють не возражаю, - ответил Хортон. - Я и руками управлюсь. - Ну, так отлично, - сказал Никодимус. - Я отправляюсь к тоннелю. - Как только я поем, - сказала Элейна, - я спущусь посмотреть, как ты управляешься. - Хотел бы я, чтоб вы пришли, - заявил робот. - Я там головы от хвоста не отличу. - Это довольно просто, - сказала Элейна. - Две панели, одна поменьше другой. Та, что меньше, управляет щитом на большой панели, панели управления. - Там нет двух панелей, - сообщил Никодимус. - Должны быть. - Ну там их нет. Есть только та, на которой силовой щит. - Тогда значит, - подытожила Элейна, - что это не просто неисправность. Кто-то запер тоннель. - Это мне приходило в голову, - сказал Хортон. - Закрытый мир. Но зачем понадобилось закрывать? - Надеюсь, - проворчал Никодимус, - мы этого не узнаем. - Он взял сумку с инструментами и ушел. - Э, да зто вкусно, - воскликнула Элейна. Она стерла жир с губ. - Мой народ не ест плоти. Хотя нам известны такие, кто ее ест, и мы презираем их за это, как признак варварства. - Мы здесь все варвары, - коротко сказал Хортон. - А что это был за разговор об анабиозе для Плотоядца? - Плотоядец ненавидит эту планету. Он хочет ее покинуть. Поэтому-то он так отчаянно желает починки тоннеля. Если тоннель не откроется, он хотел бы отбыть с нами. - Отбыть с вами? Ах, да, у вас же корабль. Или нет? - Да. Стоит на равнине. - Где бы это ни было. - Всего в нескольких милях отсюда. - Так вы отсюда отбудете? Могу я спросить, куда вы направляетесь? - Черт меня побери, если я знаю, - сказал Хортон. - Это под ведомством Коробля. Корабль говорит, что мы можем вермуться на Землю. По-видимому, мы отсутствовали слишком долго. Корабль говорит, что мы будем пережитком, если вернемся обратно. Что нашего возвращения не хотят, что мы привели бы их в затруднение. А из того, что вы мне сказали, я делаю вывод, что возвращение бессмысленно. - Корабль, - повторила Элейна. - Вы говорите так, словно корабль - личность. - Ну, в некотором роде, так оно и есть. - Это смеротворно. Я в состоянии понять, как, за долгий промежуток времени, у вас развилось чувство привязанности к нему. Мужчины всегда персонифицируют стои машины, оружие и инструменты, но... - Черт побери, - перебил ее Хортон. - Вы не поняли. Корабль - действительно личность. Собственно, три личности. Три человеческих мозга... Она протянула вымазанную жиром руку и ухватила его за локоть. - 48 - - Повторите это еще раз, - попросила она. - И помедленнее. - Три мозга, - повторил Хортон. - Три мозга трех различных людей. Присоединены к кораблю. Теоретически... Элейна отпустила его руку. - Черт возьми, да их было множество. Не знаю сколько. - Я раньше говорила о легендах, - сказала Элейна. - Что невозможно отличить легенду от истории. Нельзя быть уверенным. И это была одна из легенд - корабли, которые были отчасти людьми, отчасти машинами. - Тут нет ничего удивительного, - сказал ей Хортон. - О да, я полагаю, это удивительно - само по себе. Но это связано с нашей технологией - смешение биологического и технологического. Это вполне лежит в царстве возможного. В технологической атмосфере наших дней это было приемлемо. - Легенда становится жизнью, - произнесла она. - Я себя чувствую забавно, получив ярлык легенды. - Ну, легенда - не совсем вы сами, - возразила она, - но скорее вся история. Нам это кажется невероятным, одной из тех вещей, в которые невозможно окончательно поверить. - Однако вы говорили, что нашлись способы получше. - Разные способы, - подтвердила она. - Сверхсветовые корабли, основанные на новых принципах. Но раскажите мне о себе. Вы, конечно, не единственный человек на корабле. Ведь не стали бы посылать корабль всего с одним человеком на борту. - Были еще трое, но они мертвы. Несчастный случай, как мне сказали. - Сказали? Вы сами не знаете? - Я же был в анабиозе, - ответил он. - В таком случае, если мы не сиожем починить тоннель, на борту есть место. - Для вас, - подтвердил Хортон. - Для Плотоядца, я полагаю, тоже, если мы встанем перед выбором, взять его или оставить. Однако не вижу, почему бы вам не сказать, что мы с ним чувствуем себя не в своей тарелке. Да и остается проблема с его химизмом. - Не знаю, - сказала Элейна. - Если больше ничего не останется, то, пожалуй, я предпочла бы отправиться с вами, нежели чем остаться сдесь навсегда. Планета выглядит не слишком очаровательной. - У меня тоже такое чувство, - согласился Хортон. - Но это означало бы - бросить мою работу. Вы, должно быть, удивляетесь, почему я пришла через тоннель. - У меня не было времени об этом спросить. Вы сказали, что составляете карту. В конце концов, это касается только вас. Она засмеялась. - Тут нет ничего секретного. Ничего загадочного. Нас целая команда, и мы составляем карты тоннелей - или, вернее, пытаемся это делать. - Но Плотоядец говорил, что тонели действут случайным образом. - Это потому, что он про них ничего не знает. Ими, вероятно, пользуется множество неосведомленных созданий и, конечно, для них тоннели неупррядочены. Робот сказал, что здесь всего один бокс? - Верно, - подтвердил Хортон. - 49 - - Всего один продолговатый бокс. Он выглядит, как панель управления. Он чем-то прикрыт. Никодимус считает, что покрытие может быть силовым щитом. - Обыкновенно их два, - пояснила она. - Чтобы избрать цель назначения, используется первый бокс. Для этого необходимо поместить три пальца в три отверстия и нажать пусковые курки. Это заставит ваше так называемое силовое поле исчезнуть с панели выбора. Затем вы нажимаете целевую кнопку. Вынимаете пальцы из первого бокса и защитный щит вновь появляется на панели. Чтобы добраться до панели выбора, необходимо задействовать первый бокс. После того, как вы выбрали место назначения, вы проходите через тоннель. - Но откуда вы узнаете, куда вы попадете? Если ли на панели какие-либо символы, говорящие вам, какую кнопку следует нажать? - В этом весь фокус, - ответила Элейна. - Никаких символов нет, и куда вы попадете, вам неизвестно. Я полагаю, строители тоннелей имели какой-то способ узнать, куда попадают. Возможно, у них и была система, позволявшая выбрать правильное место назначения, но если и так, мы не смогли ее выяснить. - Значит, вы нажимаете кнопки вслепую. - Мысль у нас та, - сказала она, - что, хотя тоннелей много и у каждого тоннеля много пунктов назначения, ни тоннели ни эти пункты не могут быть бесконечными. Если пропутешествовоть достаточное время, один из тоннелей по необходимости принесет вас в место, где вы уже были прежде, и если вы будете вести точнве записи, какие именно кнопки вы нажали на каждой панели каждого из тоннелей, которые вы миновали, и если достаточное количество людей будет это делать, каждый раз оставляя записки-сообщения на каждой панели прежде, чем пройти очередной тоннель, чтобы, если кто-то из партнеров по группе пройдет тем же путем... Я это плохо обьясняю, но теперь вы можете видеть, как, после многих проб и ошибок, в некоторых случаях может быть установлена связь между тоннелями и панелями. Хортон, казалось, сомневался. - По-моему, это дело долгое. Вы уже когда-нибудь возвращались в место, где бы уже побывали? - Пока нет, - ответила она. - А сколько вас там? В команде, я имею в виду. - Я не уверена. Все время прибавлялись новые члены. Их вербовали и зачисляли в команду. Это дело своего рода патриотическое. Конечно, в той степени, в какой любого из нас можно назвать патриотам. Это слово, я уверена, означает не то же самое, что когда-то. - Как вы доставляете собранные сведения на базу? В штаб? Туда куда вы должны ее донести? То есть вы собираете какую-либо информацию. - Вы, по-видимому, не понимаете, - ответила Элейна. - Некоторые из нас - возможно, многие из нас - никогда не вернутся, с информацией или без нее. Мы знаем, когда беремся за эту работу, что можем быть списаны в расход. - Звучит так, словно вам и особого дела нет. - О, дело нам до этого есть, еще бы. По крайней мере, мне есть. Но работа это важная. Разве не видите, как она важна? Попасть в исследователи почетно. Некаждый может уйти. Существуют требования, с которыми сталкивается каждый из нас, прежде, чем будет принят. - Словно вам начерта не нужно возвращаться домой. - Не так, - возразила Элейна. - 50 - - Это придает чувство собственной ценности, достаточно сильное, чтобы поддержать вас где угодно, в какую бы ситуацию вы не угодили. Не нужно быть дома, чтобы быть собой. Достаточно простоиметь свое "я". Не полагаясь на какое-то особое окружение или связи. Вы понимаете? - Пожалуй, я чуточку улавливаю. - Если мы сможем разобрать карту тоннелей, если мы сиожем установить связь между разными тоннелями, тогда ими можно будет пользоваться осмысленно. А не просто уходить в них вслетую, как нам приходится уходить сейчас. - Но Плотоядец же ими пользовался. И Шекспир тоже. Вы говорите, что необходимо выбрать место назначения, даже если неизвестно, каким оно будет. - Тоннелями можно пользоваться и не выбирая места назначения. Можно, за исключением тоннеля на этой планете, просто войти в тоннель и отправиться туда, куда он перенесет. При таких условиях тоннелиив самом деле неупорядочены. Мы предпологаем, что если цель не избирается, вступает в действие рассчитанная случайность - некая разновидность предустановленной случайности. При таком использовании, в тоннель не смогут войти трое подряд - а может быть, и сто подряд, - так, чтобы попасть в одно место. Мы полдагаем, что это было предумышленное средство, предназначенное, чтобы пресечь использование тоннелей теми, у кого нет полномочий. - А строители тоннелей? Элейна покачала головой. - Никто не знает. Кто они были, или откуда пришли, или как сконструированы тоннели. Ни намека на принципы, лежащие в их основе. Некоторые считают, что строители все еще живут где-то в галактике и что часть тоннелей может еще ими использоваться. То, что мы здесь имеем, может быть лишь заброшенным участком системы тоннелей, частью старинной транспортной системы, оказавшейся теперь без надобности. Словно заброшенная дорога, которой больше не пользуются, потому что она ведет в места, куда никто теперь не хочет ходить, места, весь смысл идти в которые давно потерян. - И нет никаких указаний на то, что за создания были эти строители? - Их немного, - ответила она. - Мы знаем, что у них должны были быть какие-то руки. Руки, по крайней мере с тремя пальцами, или с какого-то рода манипулятивными органами, эквивалентными по крайней мере трем пальцам. Это им было необходимо, чтобы работать с панелями. - Больше ничего? - То исе, - сказала Элейна. - Я находила изображения. Рисунки, резбу, гравюры. В старых домах, на стенах, глиняных изделиях. Изображаются много разных форм жизни, но по крайней мере одна определенная форма жизни всегда присутствует. - Обождите минутку, - сказал Хортон. Он встал с кучи дров и прошел в домик Шекспира, вернулся с бутылкой, найденной им предыдущим днем. Он протянул бутылку Элейне. - Вроде этого? - спросил он. Та медленно повертела бутвлку, потом остановилась и ткнула в нее польцем. - Вот это, - сказала она. Ее палец указывал на создание, стоявшее в сосуде. - Оно здесь плохо исполнено, - сказала Элейна. - И изображено под иным углом. На других изображениях видна большая часть тела, больше деталей. Вот эти штучки, торчащие у него из головы... - 51 - - Они выглядят, как антенны, которые земные лыди в старые дни употребляли, чтобы ловить сигналы для телевизионных устройств, - сказал Хортон. - Или же они могут изображать корону. - Это антенны, - сказала Элейна. - Биологические антенны, я уверена. Может быть, какие-либо органы чувств. Голова здесь выглядит как простой шарик. И все, уоторые я видела, были такими. Ни глаз, ни ушей, ни рта, ни носа. Может быть, антенны давали им весь объем чувственой имнформации, который им был сколько-нибудь нужен. Может быть, их головы и были просто шарами, подпорками для антенны. И хвост. Вы здесь не можете разобрать, но хвост пушистый. Остальная часть тела, или то, что я смогла из нее разобрать на других виденных мной изображенниях, всегда неясна по части деталей - нечто вроде тела вообще. Конечно, мы не можем быть уверены, что они действительно так выглядели. Все это может оказаться не более, чем символом. - Исполнение довольно жалкое, - заметил Хортон. - Грубое и примитивное Не думайте ли вы, что народ, способный сконструировать тоннели, мог получше нарисовать себя? - Я об этом тоже думала, - Ответила Элейна. - Может быть, рисовали не они. Может быть, у них совсем не было чувства прекрасного. Может быть, исполняли эти предметы другие народы, постороние. Может быть, и рисовали они не по настоящим знаниям, а по мифам. Может быть, миф о строителях тоннелей сохранился везде по большей части галактики, и его в общих чертах разделяют множество различных народов, много разных расовых памятей, продолжающихся столетиями. 16 Вонь пруда была ужасающей, но когда Хортон приблизился, она, казалась, уменьшилась. Первый ее слабый вдох был хуже, чем здесь, у самого края воды. Может быть, сказал он себе, это пахнет хуже, когда начинает разрежается и рассеиваеться. Здесь, где испарения гуще, зловоние сдерживается и смазывается другими составляющими, которые его уравновешивают. Пруд, как он видел, был несколько больше, чем показался ему, когда он впервые его увидел от разрушенного поселения. Он лежал покойно, без ряби. Береговая линия была чиста; никакой порасли, камышей или иной растительности к ней не прибилась. Не считая нескольких ручейков песка, принесенного сверху стекающей водой, берег состоял из гранита. Пруд, очевидно, размещался в чашеобразной полости в скальной основе. И вода, так же, как барег была чиста. На ней не было пены, как того можно было бы ждать и вообще никакая жизнь, не могла существовать в пруду. Но несмотря на свою чистоту, он не был прозрачным. Он словно заключал в себе угрюмую черноту. Он не был ни синим, ни зеленым - он был почти черным. Хортон стоял на каменном берегу, держа в руке остатки мяса. Вокруг пруда, его чаши ощущалась некая хмурость, располагающая к меланхолии, если не к настоящему страху. Это удручающее место, сказал он себе, но оно не совсем лишено очарования. Это место такого рода, где человек съеживается и ему в голову приходят болезненные мысли - болезненные и романтические. Живописец, возможно, мог бы воспользоваться им, как - 52 - моделью, чтобы натисать холст с видом одинокого озера, ухватив в его расположении чувство одинокой потерянности и отрыва от реальности. "Мы все затеряны." Так натисал Шекспир в этом длинном отрывке в конце "Перикла". Он писал всего лишь в иносказательном смысле, но здесь, меньше, чем в миле от того места, где он писал этот отрывок при мерцающем огоньке самодельной свечи, находилась та самая затерянность, о которой он писал. Он писал хорошо, этот странный человек из какого-то иного мира, подумал Хортон, потому что теперь казалось, что затеряны все. Уж конечно, Корабль и Никодимус и он сам были затеряны в необозримости без возврата, а из того, что сказала ему Элейна там, у костра, остальное человечество затерялось тоже. Может быть, единственными, кто не затерялся, были те люди, та горстка людей, кто еще остался на Земле. Как бы жалка не была Земля в нынешние дни, она по-прежнему оставалась для них домом. Хотя, если вернуться к этой мысли, Элейна и другие исследователи тоннелей, может быть, и не были затеряны в том же смысле, как все другие. Затеряны, Может быть, в том смысле, что они не знали, куда они направляются или что за планету найдут, но определенно не затеряны в смысле том, что им никогда и не понадобится знать, где они находятся. Самодостаточные до такой спепени, что не нуждались в других людях, не нуждались в дружеских чувствах, странные люди, переросшие нужду в доме. И не это ли, спросил он себя, есть способ победить одиночества - перестать нуждаться в доме? Он подошол поближе к краю воды и зашвырнул мясо подальше. Оно упало со всплеском и тотчас же полностью исчезло, словно пруд принял его, потянулся и схватил его, и всосал его в себя. От всплеска побежали концентрические круги, но берега они не достигли. Рябь былтро затухла. Пробежав немного, волны уменьшались и исчезли; пруд возвратился к безмятежному спокойствию, к сбоей безликой глади. Словно, сказал себе Хортон, пруд ценил свое спокойствие и не выносил помех. А теперь, подумал он, пора уходить. Он сделал то, зачем сюда пришел, и пора уходить. Но он не уходил; он остался. Словно было здесь что-то, говорившее ему, чтобы он не уходил, словно, по какой-то причине, он должен был немного помедлить, как человек, продлевающий время у постели умирающего друга, который и хочет уити, чувствуя себя неловко перед лицом наступающей смерти, но все-таки остающийся из-за ощущения, что на старую дружбу была бы наброшена тень, если бы он ушел очень скоро. Он стоял и осматривался вокруг. Слева маячил гребень, на котором располагалось заброшенное поселение. Дома были скрыты за деревьями. Прямо впереди маячило вроде бы болото, а справа конический холм - курган - которого он до сих пор не замечал и который, очевидно, не просматривался отчетливо от хребта с поселением. Холм поднимался, рассудил Хортон, на пару сотен футов над поверхностью пруда. Симметричный, он выглядел правильным конусом, равномерно сужающимся к острой верхушке. Было в его облике что-то от конуса вулканического шлака, но Хортон знал, что дело не в этом. Не считая того, что холм, конечно, мог и не быть конусом, Хортон не мог подобрать никакой причины для своего немедленного отказа от вулканического объяснения. Тут и там на холме росли одинокие деревья, но в остальном он был лишен всякой растительности, кроме напоминающей траву поросли, покрывавшей его. Никакой геологический фактор, сказал себе Хортон, не был заметен и не проходил сразу на ум, чтобы объяснить такого рода образование. - 53 - Он перенес внимание на пруд, вспомнив о том, что говорил Плотоядец что он состоит не из настоящей воды, а больше похож на суп, для воды слишком густой и плотный. Спустившись к краю пруда, Хортон присел на корточки и осторожно вытянул палец, чтобы коснуться жидкости. Поверхность словно бы легонько сопротивлялась, как будто у нее было изрядное поверхностное натяжение. Палец внутрь не проникал. Вместо того при легком нажатии поверхность прогнулась вниз под кончиком пальца. Хортон надавил сильнее, и палец прошел. Протолкнув всю руку, он повернул запястье так, что сложенная чашечкой ладонь оказалась наверху. Медленно подняв руку, он увидел, что в ладони у него пригоршня жидкости. Она спокойно лежала в сложенной ладони, не проскальзывая между неплотно сложенных пальцев, как проскальзывала бы вода. Словно вся жидкость была одним куском. Господи боже мой, подумал Хортон, кусок воды! Хотя теперь он знал, что это не вода. Странно, подумал он, что Шекспир знал не более того, что она похожа на суп. Хотя может быть, и знал. В книге было множество надписей, а он прочитал всего несколько отрывков. Как суп, сказал Плотоядец, но это не напоминало суп. Жидкость оказалась теплее, чем ожидал Хортон, и тяжелее, хотя это, конечно, как рассудить, и жидкость, конечно, должна быть весомой, а взвесить ееу него способа нет. На ощупь она была скользкой. Как ртуть, хотя это и не ртуть, в этом он был уверен. Он повернул руку и дал жидкости стечь. Когда она сбежала, ладонь осталась сухой. Жидкость не смачивала. Невероятно, сказал себе Хортон. Жидкость, теплее, чем вода, тяжелее, вязче, не смачивающая. Может быть, у Никодимуса есть трансмог - нет черт сним. У Никодимуса есть дело, а когда он его сделает, они уберутся отсюда, с этой планеты, уйдут в космос - вероятно, к другим планетам, а может быть и не к планетам вовсе. И если так и выйдет, он останется в анабиозе и не оживет. Эта мысль не испугала Хортона так, как должна бы была испугать. Сейчас он впервые признался себе в том, что, более, чем вероятно, все время было у него на уме. Эта плнанета нехороша. Плотоядец так и сказал в первых же своих словах, что планета - нехороша. Не страшна, не опасна, не омерзительна - просто ничерта не стоит. Не того рода место, где бы хотелось остаться. Хортон попытался проанализировать, почему он так думает, но никаких особых факторов, которые он мог выстроить в ряд и подсчитать, казалось, и не было. Просто предчувствие, бессознательная психологическая реакция. Может быть, все дело было в том, что эта планета слишком походила на Землю - нечто вроде потертой Земли. Он ожидал, что чужая планета будет по-настоящему чужой, а не бледным, неудовлетворительным повторением Земли. Более чем вероятно, другие планеты окажутся более удовлетворительно чуждыми. Надо ему спросить Элейну, сказал себе Хортон, она ведь должна знать. Странно это, подумал он, как она прошла сквозь тоннель и двинулась вверх по тропе. Странно, что на этой планете пересеклись две человеческие жизни - нет, не две, а три, потому что он забыл Шекспира. Отчего-то судьба порылась в своем мешке с сюрпризами и извлекла три человеческих жизни, на очень ограниченном промежутке времени, таком ограниченном, что они встретились друг с другом - или, в случае с Шекспиром, едва не встретились - по крайней мере, что они, все трое, вступили во взаимодействие. Элейна сейчас спустилась с Никодимусом к тоннелю и вскорости он к ним присоединится, но прежде того он, вероятно, должен исследовать конический холм. Хотя как он будет его исследовать, или что это исследование ему даст, Хортон не имел никакого представления. Но отчего-то казалось важным, чтобы он на холм посмотрел. Скорее всего это - 54 - чувство возникло, сказал он себе, оттого, что холм казался здесь настолько не на своем месте. Хортон поднялся с корточек и медленно пошел вдоль берега пруда, направляясь к холму. Солнце, наполовину взобравшееся с востока на небо, начало пригревать. Само небо было бледно-голубым, без малейшего намека на облачко. Хортон обнаружил, что размышляет, на что могут быть похожи погодные условия этой планеты. Нужно спросить у Плотоядца. Плотоядец пробыл здесь достаточно, чтобы это узнать. Хортон обошел пруд и оказался у подножья холма. Подъем был так крут, что ему пришлось взбираться почти на четвереньках, пригнувшись и хватаясь за травянистый покров, чтобы не скатиться вниз. На полпути вверх он остановился, сердце бешенно стучало. Хортон вытянулся на земле во весь рост, вчепившись руками в землю, чтобы не съехать обратно. Он повернул голову, чтобы увидеть пруд. Теперь его поверхность была не черной, а синей. В зеркальной ее черноте отражалась голубизна неба. Хортон так сильно задохнулся от карабканья, что ему показалось, будто холм вместе с ним тяжело дышит - или, может быть, что внутри холма ритмично бьется какое-то огромное сердце. Все еще тяжело дыша, Хортон вновь поднялся на четвереньки и наконец достиг вершины. Там, на маленькой плоской площадке, увенчивающей холм, он посмотрел вниз, на другую сторону и убедился, что холм действительно был конусом. По всей своей окружности склон подымался под тем же самым углом, как и там, где Хортон только что вскарабкался. Сидя по-турецки, он посмотрел через пруд туда, где на противоположном гребне виднелось кое-что из строений заброшенного поселения. Он попытался проследить очертание застройки, но это оказалось невозможным из-за сильных зарослей, смазывающих линии. Несколько левее находился домик Шекспира. От костра поднималась тонкая струя дыма. Хортон там никого не заметил. Плотоядец, более, чем вероятно, еще не вернулся со своей охотничей вылазки. Тоннеля он не различал из-за углубления, в котором тот находился. Сидя, Хортон механически выдергивал траву. Некоторые травинки выдергивались, к их корням приставала глина. "Глина, - сказал себе Хортон, - забавно". Что бы здесь делать глине? Он вынул карманный нож и, открыв лезвие, вонзил его в почву, выкопав небольшую ямку. Насколько он мог отруть, везде была глина. А что, спросил он себя, если весь этот холм сделан из глины? Нечто вроде чудовищного нарыва, выросшего давно давно и сохранившегося до сих пор. Хортон вытер лезвие и закрыл нож, сунул его обратно в карман. Интересно было бы, подумал он, если быдет время, разобраться в геологии этого места. Только какая разница? На это уйдет уйма времени, а он не собирался оставаться так долго. Поднявшись на ноги, Хортон начал осторожно спускаться по склону. У тоннеля он нашел Элейну и Никодимуса. Женщина сидела на валуне и глядела, как Никодимус работает. Тот держал молоток и стамеску и высекал канавку вокруг панели. - Вы вернулись, - сказала Элейна Хортону. - Что выс так задержало? - Я кое-что обследовал. - В городе? Никодимус мне говорил о городе. - Нет, не в городе, - ответил Хортон, - да и не город вовсе. Никодимус обернулся, не выпуская молотка со стамеской. - Я пытаюсь вырубить панель из скалы, - сказал он. - Может быть, мне это удасться. Тогда я смогу добраться до нее сзади и поработать над ней оттуда. - А что ты будешь делать, - спросил Хортон, - если оборвешь провод? - 55 - - Там не должно быть никаких проводов, - ответила Элейна. - ничего даже близко столь примитивного. - К тому же, - добавил Никодимус, - если я смогу отделить панель, то, может быть, смогу и отколупнуть покрытие. - Покрытие? Ты же говорил, что это силовое поле. - Я полагаю, - заметил Хортон, - что второго бокса не оказалось. Того, который открывает покрытие. - Нет, - подтвердила Элейна, - а это значит, что кто-то вмешался в конструкцию. Кто-то, не желавший, чтобы кто-либо покинул эту планету. - Вы имеете в виду, что планета закрыта? - Полагаю, что так, - согласилась она. - Полагаю, что на других тоннелях должен был быть установлен какой-то знак, предупреждающий, не пользоваться переключателем, ведущим на эту планету; но если и так, то знаки давно уж исчезли, или, может быть, они есть, но мы не знаем, чего искать. - Даже если б вы их нашли, - заметил Никодимус, - вы, по всей вероятности, не смогли бы их прочесть. - Это верно, - согласилась Элейна. По тропе вразвалку приближался Плотоядец. - Я вернулся с новым свежим мясом, - объявил он. - Как у вас здесь дела? Удалось ли вам разрешить проблему? - Нет, - ответил Никодимус, возвращаясь к работе. - Долгонько это ул вас занимает, - заметил Плотоядец. Никодимус опять повернулся. - Кыш у меня из-за спины! - бросил он. - Ты меня донимаешь с самого начала. Вы с твоим дружком Шекспиром годами лодырничали, не делая ничего, а теперь ты ждешь, чтобы мы заставили это заработтать за час-другой. - Но у вас есть инструменты, - проскулил Плотоядец. - Инструменты и обучение. У Шекспира ничего этого не было, и у меня тоже нет. Казалось бы, имея инструменты и обучение... - Плотоядец, - сказал Хортон, - мы ведь не говорили тебе, что сможет что-то сделать. Никодимус сказал, что он попытается. Тебе не давали никаких гарантий. Перестань вести себя так, словно мы нарушили данное тебе обещание. Никто ничего не обещал. - Может быть, лучше, - предложил Плотоядец, - чтобы мы попробовали какое-нибудь волшебство. Поколдовали все вместе. Мое волшебство, ваше волшебство и ее волшебство, - он указал на Эл-Волшебство не подействует, - коротко сказал Никодимус. - Если оно только вообще существует волшебство. - О, волшебство-то существует, - заверил Плотоядец. - Тут нет вопроса. А вы бы так не сказали? - воззвал он к Элейне. - Я видала волшебство, - ответила та, - или то, что считалось волшебством. Кое-что из этого вроде бы действовало. Не каждый раз, конечно. - Случайность, - заявил Никодимус. - Нет, больше, чем случайность, - возразила она. - Почему бы нам всем попросту не уйти отсюда, - сказал Хортон, - и не предоставить Никодимусу возможность делать то, что он делает. Если только, - добавил он Никодимусу, - тебе не нужна никакая помощь. - Не нужна, - ответил Никодимус. - Пойдемте, посмотрим город, - предложила Элейна. - Умираю, хочу его осмотреть. - В лагере остановимся и возьмем фонарик, - сказал Хортон. У никодимуса он спросил: - У нас ведь есть фонарик, не так ли? - 56 - - Да, - ответил Никодимус. - Вы его найдете в одном из тюков. - Ты с нами пойдешь? - спросил Хортон Пл-С вашего позволенья, нет, - ответил Плотоядец. - Город для меня беспокойное место. Я лучше останусь здесь. Я буду ободрять робота. - Ты будешь держать пасть на замке, - заявил Никодимус. - Ты ни пикнешь и не шевельнешся. И советов давать не будешь. - Я так и сделаю, - промолвил смеренный Плотоядец, - ты меня даже не заметишь. 17 "Вся ее жизнь прошла в комитетах, - призналась себе гранд-дама, - и было время, когда она думала об этом теперешнем деле как о разновидности комитета. Просто новый комитет, говорила она себе, пытаясь одолеть страх перед тем, на что она согласилась, пытаясь перевести это на обыденные и понятные (для нее) выражения, чтобы в нем уже негде было угнездиться страху. Хотя, - припомнила она, - страх этот перевешивался иным страхом. И почему так случилось, - спросила она себя, - что мотивом ее оказался страх? В то время, конечно, кроме как в некоторые тайные минуты, она не признавала страха. Она говорила себе и заставляла верить других, что она действует из чистого альтруизма, что она не думает ни о чем ином, кроме блага человечества. Она верила в это, или полагала, что верит, потому, что такой мотив так хорошо укладывался в то, чем она занималась всю жизнь. Она была известна добрыми делами и глубоким состраданием ко всему страждещему человечеству, и так легко было считать, будто приверженность ее благу народа Земли просто оказалась перенесена на это последнее самопожертвование. Хотя насколько она могла припомнить, она никогда не думала об этом, как о жертве. Она охотно предоставляла другим так думать, - вспоминала она, - и по временам даже ободряла их в этой мысли. Ибо казалось таким благородным поступком принести себя в жертву, а она хотела, чтобы ее запомнили за благородные поступки, и этот последний был бы величайшим из всех. Благородство и честь, думала она: вот что она чтит превыше всего. Но нет, - вынуждена она была теперь признать, - не молчаливое благородство и не безмолвную честь, ибо в таком случае ее никто не заметил. А это для нее было непредставимо, ибо она нуждалась во внимании и восторге. Председательствующая, президент, экс-президент, национальный представитель, секретарь, казначей - все это и многое кроме - организация громоздилась на организацию, пока у нее не стало нехватать времени на то, чтобы подумать, каждый момент был занят и все катилось дальше. - Не было времени подумать? - переспросила она себя. - Эта ли причина крылась за всеми ее суетливыми стараниями? Не честь и слава, а просто нехватка времени, чтобы подумать? Отсутствие возможности подумать над ее рухнувшими браками, об отвернувшихся от нее мужчинах, о пустоте, которую она почувствовала с течением лет? Вот почему она оказалась здесь, - поняла она. - Из-за того, что она была неудачницей - из-за того, что она терпела неудачи не только с другими, но и сама с собой, и с конце концов осознала себя женщиной, лихорадочно ищущей чего-то упущенного, упущенного, быть может, потому, что она не осознавала его ценности, пока не стало поздно. И с такой точки зрения, - поняла она, - ныняшняя авантюра оказалась правильной, хотя она и сомневалась уже много раз в этом." - 57 - "Я в этом не сомневался никогда, - сказал ученый. - Я всегда был уверен." "Подслушивал, - резко сказала гранд-дама. - Заглянул в мои мысли. Неужто вовсе не осталось возможности побыть наедине с собой? Личные мысли должны быть секретом каждого. Это дурные манеры - подслушивать." "Мы - одно, - возразил ученый, - или должны быть одним. Нет более трех личностей, нет более одной женщины и двух мужчин. Лишь ум, единый ум. Однако мы все еще порознь. Мы порознь чаще, чем вместе. И в этом мы потерпели неудачу." "Мы не потерпели неудачи, - сказал монах. - Мы лишь начали. У нас впереди вечность, и я в силах определить вечность. Всю свою жизнь я прожил ради вечности, подозревая, хотя жил для нее, что вечности именно для меня не будет. Ни для меня и ни для кого. Но теперь я знаю, что я ошибался. Мы нашли вечность, мы трое - или, если не вечность, то такое, что может стать вечностью. Мы уже изменились и мы еще изменимся, и с теченим эпох, за которые этот материальный корабль рассыплется в пыль, мы несомненно станем вечным мозгом, который не будет нуждаться в Корабле и даже в этих биологических мозгах, заключающих сейчас в себе наши разумы. Мы станем единым свободным агентом, что быдет вовеки странствовать по всей бесконечности. Не настоящее определение, но историйка. Вы должны понимать, что Церковь за долгие годы сформировала много славных историй. В этой говориться о горе в милю высотой и птице. Птица, которая для целей этой истории сделана черезвычайно долгоживущей, каждую тысячу лет прилетает к горе и касается ее, пролетая, крыльями, стачивая тем самым бесконечно малую часть горы. Каждую тысячу лет птица так делает и стачивает в конце концов гору косаниями птичьего крыла раз за тысячу лет. Но вы ошибетесь. Это не более, чем начало вечности." "Глупейшая история, - сказал ученый. - Вечность - понятие, не склонное к определениям. Это всеобъемляющая неопределенность, в которую мы не можем вложить смысла, большего, чем понятие бесконечности." "Мне история понравилась, - заявила гранд-дама. - В ней есть чудесное прикосновение сути. Это простенькая история как раз такого рода, какие я подыскивала, чтобы использовать их в речах, которые я произносила перед множеством разных групп во множестве разных случаев. Но если бы вы меня попросили теперь перечислить эти группы и случаи, я бы нашла затруднительным их перечислить. Хотела бы я, сэр Монах, чтобы я раньше хнала вашу историю. Я уверена, что нашла бы случай ею воспользоваться. Это было бы очаровательно. Была бы буря аплодисментов." "История глупа, - повторил ученый, - потому что задолго до того, как ваша долгоживущая птица смогла бы оставить хоть крошечную отметину на горе, природные силы эрозии сровняли бы ее с землей." "У вас есть перед нами двумя преимущество, - разочарованно заметил монах. - У вас есть научная логика, руководящая вашими мыслями и истолковывающая ваш опыт." "Логика человечество, - возразил ученый, - дает мне опоры не больше, чем жалкая тростинка. Это логика, диктуемая наблюдением, а наши наблюдения, невзирая на множество наших чудестных приборов, крайне ограничены. Теперь мы трое должны сформировать новую логику, основанную на наших текущих наблюдениях. Мы найдем, я уверен, много ошибок в нашей земной логике." "Я знаю лишь немного о логике, помимо той, которую изучал церковником, - признался монах, - я та логика чаще основывалась на - 58 - темных по смыслу интеллектуальных упражнениях, чем на научных наблюдениях." "А я, - сказала гранд-дама, - и вовсе действовала не логикой, а набором определенных приемов, приспособленных для совершения определенных действий, о которых я пеклась, хотя я не уверена, что "пеклась" здесь подходящее слово. Я теперь испытываю затруднения, вспоминая, как именно я пеклась о делах, ради которых работала. Если совсем искренне, то я думаю, что мной двигали не столько дела, сколько возможность, предоставляемая ими, сохранять и использовать определенные важные положения. Подумать об этом теперь, так эти важные положения, казавшиеся такими желанными и привлекательными, изошло в ничто. Но я, должно быть, воистину отличалась в общественном мнении, ибо как бы иначе мне предложили честь, которой удостоены мы все трое, когда было решено, что один из нас должен быть женщиной. Так что я бы предположила, что возглавлять многочисленные комитеты, работать во многих комиссиях, участвовать во всяческих группах расследования по вопросам, о которых я не знала почти что ничего, и выступать перед большими и малыми аудиториями - это должно казаться стоящим делом. И после всего этого времени, пытаясь составить мнение о том, по праву ли я здесь, я рада, что так вышло. Я рада, что я здесь. Если бы не это меня не было бы нигде, сэр Монах, ибо я полагаю, что мне никогда не удавалось склонить себя поверить в вашу концепцию бессмертной души." "Это не моя концепция, - возразил монах. - Я и сам не верю в бесконечную жизнь. Я пытался заставить себя поверить, потому что мое дело основывалось на необходимости веры. И был еще мой страх смерти, да, пожалуй, и жизни тоже." "Вы приняли свой теперешний пост здесь с нами из-за своего страха смерти, - сказала гранд-дама, - а я из-за чести - оттого, что мне непривычно было отвергать почет и уважение. Я чувствовала, что меня, может быть, вовлекают в нечто такое, что будет не по мне, но я слишком долго стремилась быть у всех на виду и оказалась органически не в состоянии отказаться. Уж по самой крайней степени, сказала я себе, это будет способ обрести такую вспышку известности, о какой я и не мечтала." "А теперь, - спросил ученый, - все ли вам кажется правильным? Вы удовлетворены, считаете свое согласие правильным?" "Я удовлетворена, - ответила она. - Я даже начинаю забывать, и это оказывается благословением. Были ведь Ронни Дуг и Альфонс..." "Кто это были?" - спросил монах. "Мужчины, за которыми я была замужем. Они и еще пара других, имен которых я сейчас не могу припомнить. Не имею ничего против того, хотя было время, когда я имела бы, чтобы сказать вам, что я была нечто вроде стервочки. Довольно царственной стервочки, пожалуй, но все-таки грязной стервы." "Мне представляется, - сказал ученый, - что мы действуем так, как было задумано. Что-то, более чем вероятно, продолжается дольше, чем замышлялось. Но еще за тысячу лет, быть может, мы сможем стать тем, чем должны стать. Мы честны сами с собой и друг с другом, а я пологаю, что это должно быть частью того же. Мы не смогли полностью сбросить с себя все человеческое за такое короткое время. Человеческая раса потратила два миллиона лет или около того, на то, чтобы выработать человеческие качества, и это не такая вещь, которую можно стащить легко, как одежду." "А вы, сэр Ученый?" "Я?" - 59 - "Да, как насчет вас? Другие двое из нас наконец честны. А как с вами?" "Я? Я никогда не думал об этом. Никогда не сомневался. Любой ученый, а в особенности астроном, как я, готов был бы продать душу, чтобы пойти. Если подумать, то, фигурально выражаясь, я и продал душу. Я потворствовал своему назначению в этот конгломерат интеллектов, или как его там не назови. Потворствовал назначению. Я бы дрался за него. Я упрашивал кое-каких друзей, самым секретным и осторожным образом, чтобы они помогли моему назначению. Я готов был на все ради этого. Я не думал о своем выборе, как о чести. Я действовал не из страха, как вы двое - и однако, в некотором смысле, может быть, и из страха. Я, знаете ли, старел, и начинал уже приобретать это лихорадочное чувство, что время уходит, песок высыпается. Да, если подумать, то, может быть, был и страх: подсознательный страх. Но в основном было ощущение, что я не могу позволить себе сойти в последнюю тьму, когда столько осталось сделать. Не то, чтобы мои теперешние набльюдения или выводы имели какое-то земное происхождение, ибо я больше не часть Земли. Но по конечному счету, я думаю, все это и неважно. Моя работа предназначалась не для Земли и не для товарищей, а для меня самого - для моего личного удовлетворения и удовольствия. Я не искал аплодисментов. В отличие от вас, моя дорогая леди, я скрывался. Я избегал публики, я не давал интервью и не писал книг. Писал, конечно, статьи, чтобы поделиться своими находками с товарищами по работе, но ничего такого, что прочитал бы человек с улицы. Я думаю, если подытожить, что я был крайним эгоистом. Мне не было дела ни до кого, кроме себя. Теперь я рад сообщить вам, что свое размещение с вами двумя я нахожу очень удобным. Словно мы - старые друзья, хотя раньше мы никогда не были друзьями, да может быть, ни один из нас в действительности и не друг двум другим по классическому определению дружбы. Но раз мы можем действовать совместно, то я думаю, что при данных обстоятельствах мы можем назвать это дружбой." "Вот так экипаж у нас подобрался, - сказал монах. - Ученый-эгоист, женщина, ищущая славы и бывщий испуганный монах." "Бывший?" "Я больше не боюсь. Больше ничто не может меня коснуться, как и любого из вас. Мы добились этого." "Нам предстоит еще долгий путь, - сказал ученый. - Здесь не место и не время для торжества. Скромность, скромность и скромность." "Я всю свою жизнь провел в скромности, - сказал монах. - Со скромностью я покончил." 18 - Что-то не так, - сказала Элейн. - Что-то не на месте. Нет, может быть дело далеко не в этом. Но есть что-то такое, чего мы не нашли. Ждет здесь какая-то ситуация - может и не нас, но ждет. Она напряглась, почти замерлаот напряжения, и на ум Хортону пришло воспоминание остаром сеттере, с которым он временами охотился на уток. Чувство ожидания, знания, и в тоже время не совсем знания, привставания на цыпочки от острого ощущения присутствия. Он остановился, подождал, и наконец, как бы с усилием, она расслабилась. Элейна посмотрела на Хортона просящими глазами, просящими о том, чтоы ей повреили. - 60 - - Не смейтесь надо мной, - сказала она. - Я знаю, что здесь что-то есть - что-то необычайное. Я не знаю, что это такое Элейна посмотрела на Хортона просящими глазами, просящими о том, чтобы ей поверили - Не смейтесь надо мной, - сказала она. - Я знаю, что здесь что-то есть - что-то необычайнейшее, Я не знаю, что это такое. - Я не смеюсь над вами, - ответил он. - Я верю вам на слово. Но как... - Не знаю, - ответила она. - Однажды в такой ситуации, как эта, я себе не поверила. Но теперь - нет. Это уже случалось раньше, много раз. Почти как знаешь наверняка Словно предупреждение. - Вы думаете, это может быть опасно? - Невозможно узнать, - Просто ощущение чего-то. Мы пока ничего не находили, - сказал он, и это было близко к истине. В трех обследованных ими зданиях не было ничего, кроме пыли, дряхлой обстановки, керамики и стекла. Для археолога это могло бы иметь значение, сказал себе Хортон, но для них двоих это были просто древности - пыльные, заплесневевшие, однообразные древноцтикоторые одновременно угнетали и явно никуда не годились. Когда-то в далеком прошлом жили здесь разумные существа, но для его нетренированных глаз ничто не указывало на цели их пребывания. - Я об этом часто думала, - сказала Элейна. - Удивлялась. Я ведь не единственная у кого это есть. Есть и другие. Новая способность, приобретенный инстинкт - невозможно точно сказать. Когда люди вышли в космос и высадтлись на других планетах, они были вынуждены приспосабливаться - как бы это назвать? - ну, может быть, к непохожести. Им пришлось развить новые способы выживания, новые способы думать, новые взгляды и чувства. Может быть, мы этим и обладаем - новым органом чувств, новым способом узнавать. Что-то подобное появилось у земных пионеров, когда они попадали в неизвестные области. Может быть было это и у первобытных людей. Но на давно уже заселенной и цивилизованной Земле наступило время, когда в этом уже не осталось нужды, и оно исчезло. В окружении цивилизации мало неожиданностей. Всякий хорошо знает, чего он может ждать. Но когда он отправляется к звездам, он вновь испытывает нужду в этом древнем способе познания. - Не смотрите на меня, - сказал Хортон. - Я один из жителей того, что вы назвали цивилизованной Землей. - А она была цивилизованной? - Чтобы ответить на это, нужно уточнить термины. Что значит цивилизованный? - Я не знаю, - ответила Элейна. - Я никогда не видела совершенно цивилизованного мира - в том смысле, в котором цивилизованной была Земля. Или я думаю, что не видела. В теперешние дни нельзя быть уверенным. Вы и я, Картер Хортон, происходили из различных эпох. Могут возникнуть случаи, когда единственным правильным курсом для каждого из нас будет терпение друг к другу. - Вы говорите так, словно видели множество миров. - Так и есть, - подтвердила она. - Во время занятий картированием. Приходишь в какое-нибудь место, остаешься там день или два - ну, может побольше, но никогда особенно долго. Лишь так долго, чтобы сделать несколько наблюдений и набросать кое-какие замктки, чтобы составить впечатление того, что это за мир. Понимаете, чтобы можно было опознать его, если вернешься снова. Ибо важно узнать, приносит ли вас система тоннелей когда-либо обратно, в место, где вы уже были. В некоторых местах хочется остаться подольше. Но таких мало. Чаще всего вы бываете рады уйти. - 61 - - Скажите мне одну вещь, - попросил Хортон. - Я все о ней думаю. Вы отправились в экспедицию по картированию. Так вы это называете. По мне, так это похоже на сумасброднейшую идею. У вас шансов больше, чем один на миллион, и однако... - Я же говорила, что есть другие. - Но даже будь у вас хоть миллион, только один будет иметь шанс вернуться в мир, который уже когда-то посетил. А если всего один из вас отыщет обратный путь, это будет пустой тратой времени. Множество вас должно преуспеть, прежде, чем появится какая-то статистическая вероятность нанести тоннели на карту, или хотя бы начать их наносить. Та холодно посмотрела на него. - Там, откуда вы явились, вы, конечно, слыхали о вере. - Конечно, о вере я слышал. Вера в свое "я", вера в свою страну, вера в свою религию. Какое все это имеет отношение к нашей теме? - Вера - часто все, что есть у человека. - Вера, - заявил Хортон, - это когда считают что-то возможным, хотя совершенно уверены, что это не так. - Зачем так цинично? - спросила Элейна. - Откуда такая узость зрения? Отчего такой материализм? - Я не циничен, - возразил он. - Просто я принимаю в некоторый расчет шансы. И зрение наше не было узким. Это мы припомните-ка, первыми отправились к звездам, и мы смогли уйти, убедили себя в уйти только благодаря материализму, который вы по-видимому так презираете. - Это верно, - согласилась она, - но я говорю не об этом. Земля это одно, звезды - другое. Когда вы оказываетесь между звезд, ценности меняются, сдвигается точка зрения. Есть древнее выражение - "это совсем иная игра" - вы мне, кстати, не скажите, что это означает? - Я полагаю, она относится к какому-нибудь виду спорта. - Вы имеете ввиду эти дурацкие упражнения, которыми когда-то занимались на Земле? - Вы ими больше ек занимаетесь? Совсем никаким спортом? - Слишком много необходимо сделать, слишком многому научиться. Мы больше не нуждаемся в искусственном забавлении. У нас нет времени, а даже если б и было, все равно это никому не интересно. Элейна показала на здание, почти поглощенное деревьями и кустами. - По-моему, это оно, - сказала она. - Оно? - Это в нем странность. Нечто, о чем я говорила. - Не пойти ли нам посмотреть? - Я не совсем уверена, - отвечала она. - Сказать вам по правде, я немного боюсь. Того, что мы можем найти; вы понимаете. - У вас нет никаких мыслей? Вы говорите, что можете чувствовать это нечто. Простирается ли ваше восприятие настолько, чтобы дать хотя бы какой-то намек? Элейна покачала головой. - Только странность. Что-то совсем необычное. Может быть, страшное, хотя я по-настоящему не боюсь. Просто напряжение в мыслях, страх необычного, неожиданного. Просто ужасное чувство странности. - Похоже, туда трудно будет пробраться, - сказал он. - Заросло наглухо. Я могу сходить в лагерь и взять мачете. По-моему, мы его прихватили. - Не нужно, - возразила она, вынимая из кобуры высевшее на поясе оружие. - 62 - - Этим можно прожечь тропу, - сказала она. Оружие было больше, чем казалось, когда оно находилось в кобуре, заканчивалось иглой и выглядело несколько громоздким. - Хортон посмотрел на оружие. - Лазер? - Пожалуй. Я не знаю. Это не только оружие, но и инструмент. На моей родной планете оно стандартно. Их все носят. Его можно настраивать, видите... - Она показала ему диск, установленный на рукояти. - Узкий резак, вентилятор, все, что угодно. Но почему вы спрашиваете? У вас оно тоже есть. - Другое, - возразил Хортон. - Довольно грубое оружие, но эффективное, если знать как с ним обращаться. Оно выбрасывает метательный снаряд. Пулю. Сорок пятого калибра. Оружие, но не инструмент. Элейна наморщила лоб. - Я слышала о таком принципе, - сказала она. - Очень древняя идея. - Может быть, - сказал Хортон, - но к тому времени как я покинул землю, оно было лучшим. В руках человека, знающего, как оно действует, оно точно и весьма смертельно. Высокая скорость, очень большая энергия торможения. Приводится в действие порохом - по-моему, нитритом, а может быть, и корбдитом. Я не знаток химии. - Но порох мог пролежать много лет, пока вы были на корабле. Он со временем разлогается. Хортон бросил на нее пораженный взгляд, удивленный ее познаниями. - Об этом я не подумал, - сказал он. - Но это верно. Конечно, преобразователь материи... - У вас есть преобразователь материи? - Так мне сказал Никодимус. Я его, собственно, не видел. Я вообще никогда не видел ни одного преобразователя, говоря по правде. Когда нас погрузили в анабиоз, таких вещей, как преобразователи материи не существовало. Их изобрели позже. - Еще одна легенда, - пробормотала Элейна. - Утрачен