ное искусство... - Вовсе нет, - возразил Хортон. - Технология. Она пожала плечами. - Что бы там оно ни было - это утрачено. У нас нет преобразователя материи. Как я уже сказала, это легенда. - Ну, - спросил Хортон, - собираемся мы посмотреть, что это там у вас такое, или мы... - Мы пойдем и посмотрим, - сказала Элейна. - Я поставлю оружие на самую низкую мощность. Она нацелила свое приспособление и из него вылетел бледно-голубой луч. Подлесок со зловещим шипением задымился и по воздуху поплыла пыль. - Осторожнее, - предупредил Хортон. - Не беспокойтесь, - резко ответила Элейна. - Я умею с ним обращаться. Она явно умела. Лучь прорезал ровную узкую тропу в обход дерева. - Нет смысла его подрезать. Пустая трата энергии. - Вы это еще чувствуете? - спросил Хортон. - Эту странность. Можете понять, что это такое? - Она еще там, - подтвердила Элейна, - но у меня не больше представления о том, что это, чем было. Она спрятала оружие в кобуру и Хортон, светя перед собой фонариком, первым пошел к зданию. - 63 - Внутри было темно и пыльно. По стенам стояла развалившаяся мебель. Маленькое животное, пискнув от неожиданности и ужаса, пробежало по комнате маленьким темным пятнышком в темноте. - Мышь, - сказал Хортон. Элейна равнодушно ответила: - Не мышь, по всей вероятности. Мыши пренадлежат Земле, так, во всяком случпе, говорят старинные детские стишки. Есть среди них такой: "вышли мыши как-то раз посмотреть, который час..." - Так детские стишки сохранились? - Некоторые, - ответила она. - Я подозреваю, не все. Перед ними возникла закрытая дверь и Хортон, протянув руку, толкнул ее. Дверь развалилась и обрушилась на порог грудой обломков. Хортон приподнял фонарик и посветил в следующую комнату. Оттуда блеснуло в ответ прямо в лицо, ярким золотым блеском. Они отскочили на шаг и Хортон опустил фонарик. Вторично он подымал его осторожнее, и на этот раз, в блеске отраженного света, они рассмотрели, что его отражает. В центре комнаты, почти заполняя ее, стоял куб. Хортон опустил фонарик, чтобы избавиться от отсвета и медленно шагнул в комнату. Свет фонаря, не отражаясь больше от куба, словно бы поглощался им, всасывался и растекался по нему изнутри, так что казалось, будто куб освещен. И в этом свете парило некое создание. Создание - только это слово и приходило на ум. Оно было огромным, почти во весь куб, тело его простиралось за пределы их поля зрения. На миг появилось ощущение массивности, но не просто какой угодно массы. В ней было ощущуние жизни, некий изгиб линий, по которому инстинктивно чувствовалось, что эта масса - живая. То, что казалось головой, было низко обпущено перед тем, что могло бы быть грудной клеткой. А тело - или это не тело? Тело покрывал сложный филигранный узор. Словно броня, подумал Хортон - дорогостоящий образчик ювелирного искусства. Элейна рядом с ним вздохнула от удивления. - Прекрасно, - сказала она. Хортон чувствовал, что обмирает, наполовину от удивления, наполовину от страха. - У него голова, - сказал он. - Чертова штука живая. - Она не движется, - возразила Элейна. - А она бы должна была двигаться. Она шевельнулась бы при первом прикосновении света. - Она спит, - сказал Хортон. - Не думаю, что она спит, - сказала Элейна. - Она должна быть живой, - настаивал Хортон. - Вы это почувствовали. Это и должна быть та странность, которую вы почувствовали. У вас по-прежднему нет представления, что это такое? - Никакого, - ответила она. - Ни о чем таком я никогда не слышала. Ни легенд. Ни старых историй. Вообще ничего. И такое прекрасное. Ужасное, но и прекрасное. Все эти чудные, тонкие узоры. Словно на нем что-то надето - нет, теперь я вижу, что это не надето. Это гравировка на чешуе. Хортон попытался проследить очертание тела, но как ни пытался, ему это не удавалось. Ничиналось все хорошо и он прослеживал какую-то их часть, а потом очертания исчезли, блекли и растворялись в золотой дымке, плававшей в кубе, терялись в прихотливых извивах самой фигуры. Он шагнул вперед, чтобы посмотреть поближе, и остановился, остановленный - пустотой. Не было ничего, что бы его остановило; словно он натолкнулся на стену, которой не мог ни видеть, ни чувствовать. Нет, не стену, подумал он. Мысли его лихорадочно забегали - 64 - в поисках какого-то подобия, чтобы выразить случившееся. Но подобия словно бы не было, ибо то, что его остановило, было пустотой. Он поднял свободную руку и протянул его перед собой. Рука ничего не встретила, но была остановлена. Не физическим ощущением, он ничего не мог почувствовать или ощутить. Было так, подумал он, словно он столкнулся с концом реальности, будто он добрался до места, откуда уже некуда было идти. Словно кто-то провел черту и сказал: здесь мир кончается, за этой чертой ничего нет. Неважно, что бы вы ни видели или не думали бы, что видите - здесь ничего нет. Но если это верно, подумал Хортон, то что-то очень неправильно, потому что он заглянул за пределы реальности. - Там ничего нет, - сказала Элейна, - но ведь что-то там должно быть. Мы же видим куб и создание. Хортон отошел на шаг и в этот момент золотое сияние в кубе словно растеклось и окутало их обойх, сделав их частью создания и куба. В этой золотой дымке мир будто исчез и мгновение они стояли в одиночестве, отрезанные от времени и пространства. Элейна стояла рядом с ним и, опустив взгляд, он увидел розу, татуировку на ее груди. Хортон протянул руку и коснулся ее. - Прекрасно, - сказал он. - Благодарю вас, сэр, - ответила она. - Вы не сердитесь, что я обратил на нее внимание? Элейна покачала головой. - Я начинала уже разочаровываться оттого, что вы ее не замечаете. Вы должны были понять, что она здесь именно для того, чтобы привлекать внимание. Роза предназначена быть фокальным узлом. 19 Никодимус сказал: - Гляньте-ка на это. Хортон наклонился чтобы посмотреть на неглубокую линию, которую робот выбил в камне зубилом по периметру панели. - О чем ты? - спросил он. - Я ничего особенного не вижу. Кроме того, что ты, вроде бы, не особенно продвинулся. - Вот это-то и плохо, - сказал Никодимус. - Я ничего не добился. Зубило отбивает камень на глубину нескольких миллиметров, а потом камень твердеет. Словно металл, возле поверхности немного проржавевший. - Но это не металл. - Нет, это камень, все равно. Я пробовал другие части скалы, - он махнул в сторону поверхности камня, указывая на продобленные в нем борозды. - По всей поверхности то же самое. Изветренная часть вроде бы поддается, но под ней камень невероятно твердый. Словно молекулы связаны крепче, чем должно быть в природе. - Где Плотоядец? - спросила Элейна. - Может, он про это знает. - Очень сильно сомневаюсь, - сказал Хортон. - Я его отослал, - сказал Никодимус. - Велел ему убираться к черту. Он дышал в спину и подбадривал меня... - Он так сильно стремился покинуть эту планету, - сказала Элейна. - А кто не хотел бы? - заметил Хортон. - Мне его так жалко, - сказала Элейна. - Вы уверены, что нет никакого способа взять его на корабль - я имею ввиду, если все остальное не удастся. - 65 - - Не вижу, как, - сказал Хортон. - Мы, конечно, можем испробовать анабиоз, но более чем вероятно, это его убьет. Что ты думаешь, Никодимус? - Анабиоз приспособлен для людей, - сказал робот. - Как он будет работать на другом виде, я не имею представления. Подозреваю, что не очень хорошо, а то и вовсе не будет. Прежде всего, анастезирующее средство, которое мгновенно прекращает деятельность клеток, прежде, чем подействует холод. Для людей надежность почти абсолютная, потаму что для людей он и предназначен. Чтобы работать с другой формой жизни, может понадобиться изменение. Пожплуй, это изменение может оказаться небольшим и достаточно тонким. А я не приспособлен для таких изменений. - Ты имеешь в виду, что он умрет еще раньше, чем получит шанс быть замороженным? - Подозреваю, что так оно и будет. - Но вы не можете просто бросить его здесь, - настаивала Элейна. - Вы не можете уйти, а его бросить. - Мы можем просто взять его на борт, - сказал Хортон. - Со мной - не можете, - заявил Никодимус. - Я его убью в первую же неделю по отбытии. Он мне на нервах играет. - И даже если он избежит твоих смертоубийственных настроений, - прибавил Хортон, - то какой в этом будет смысл? Не знаю, что у Корабля на уме, номогут пройти столетия, прежде чем мы вновь совершим посадку. - Вы можете сделать остановку и высадить его. - Вы можете, - сказал Хортон, - я могу. Никодимус может. Но не Корабль. У Корабля, подозреваю, виды более длительные. И отчего вы думаете, что мы найдем другую планету, на которой он сможет выжить - через двенадцать лет, через сто? Корабль тысячелетие провел в космосе, пока мы не нашли эту. Вы должны помнить, что Корабль - досветное судно. - Вы правы, - согласилась Элейна. - Я все время забываю. Во времена депрессии, когда люди бежали с Земли, они разлетелись во всех направлениях. - При помощи сверхсветовиков. - Нет, не сверхсветовиков. С помощью кораблей-времяпрыгов. Не спрашивайте меня, как они работают. Но представление вы уловили... - Краешек, - согласился Хортон. - И все равно, - продолжала она, - им пришлось странствовать много световых лет, чтобы найти планеты земного типа. Некоторые исчезли - на огромные расстояния, затерялись во времени, покинули эту вселенную; невозможно узнать. С тех пор о них не слухали. - Итак, - подытожил Хортон, - вы видите, как невозможно становится это дело с Плотоядцем. - Может быть, мы еще сможем разрешить проблему с тоннелем. Этого Плотоядец хочет по-настоящему. Этого и я хочу. - Я исчерпал все подходы, - сказал Никодимус. - Новых идей у меня нет. Мы еще не рассматривали простейшую ситуацию, что тоннель кем-то закрыт. Крепкость этой скалы неестественна. Кто-то ее укрепил. Они приложили массу усилий, чтобы тоннель не отурылся. Они знали, что кто-нибудь может сунуться в тоннель и приняли против этого меры. - В этом что-то кроется, - сказал Хортон. - Какая-то причина заблокировать тоннель. Может быть, сокровища. - Не сокровища, - возразила Элейна. - Сокровища они забрали с собой. Скорее всего - опастность. - Кто-то здесь что-то упрятал для безопастности. - Я так не думаю, - сказал Никодимус. - Тогда ему когда-нибудь пришлось бы это достать. Добраться до него, конечно, можно, но как унести отсюда? - 66 - - Они могут прилететь кораблем, - сказал Хортон. - Это маловероятно, - сказала Элейна. - Самое лучшее объяснение, это что они знают, как обойти блок. - Значит вы думаете, что есть способ это сделать? - Я склонна думать, что может быть, но это не значит, что мы его найдем. - Значит, опять-така, - сказал Никодимус, - дело может быть просто в том, что тоннель заблокирован, чтобы что-то отсюда не вырвалось. Чтобы отрезать его от остальных планет с тоннелями. - Но если дело в этом, - сказал Хортон, - то что бы это могло быть? Не думаешь ли ты о нашем существе в кубе? - Это возможно, - согласилась Элейна. - Не только заключено в куб, но и отрезанно от других планет. Второй уровень защиты против него, если оно сможет вырваться из куба. Хотя отчего-то в это с трудом верится. Оно такое красивое. - Что это за существо в кубе? - спросил Никодимус. - Я о нем не слышал. - Мы с Элейной нашли его в одном из зданий города. Какое-то существо, заключенное в кубе. - Живое? - Мы не знаем наверняка, но я думаю, что живое. У меня такое чувство. А Элейна ощутила его присутствие. - А куб? Из чего сделан? - Странный материал, - сказала Элейна, - если это материал. Он останавливает, но его не чувствуешь. Словно его там и нет. Никодимус принялся собирать инструменты, разбросанные по плоской каменной поверхности тропы. - Ты сдался, - сказал Хортон. - Все равно, что сдался. Я ничего больше не могу сделать. Ни один из моих инструментов не может оснуться камня. Я не в состоянии снять с панели защитное покрытие, будь это силовое поле или что-то еще. Я закончил, до тех пор, пока кто-нибудь другой не подаст хорошей идеи. - Может, если нам просмотреть книгу Шекспира, мы наткнемся на что-то новое, - предположил Хортон. - Шекспир никогда и близко не подходил к этому, - возразил Никодимус, - Все, что он мог делать, это пинать тоннели и изрыгать ругань. - Я не имел в виду, что мы можем найти какую-нибудь стоящую идею, - пояснил Хортон. - В лучшем случае, наблюдение, смысл которого даже и ускользнул от Шекспира. Никодимус усомнился. - Может, и так, - сказал он. - Но много не прочитаем, пока Плотоядец поблизости. Он пожелает узнать, что писал Шекспир, а кое-что из того, что Шекспир писал, было не особенно лестным для его старого приятеля. - Но Плотоядца же здесь нет, - указала Элейна. - Он не сказал, куда уходит, когда ты его прогнал? Сказал, что походит вокруг. Он что-то бормотал себе под нос о волшебстве. У меня сложилось впечатление, не особенно определенное, что он хочет пособирать какой-то колдовской хлам - листья, корни, ветки. - Он и раньше говорил о волшебстве, - заметил Хортон. - О какой-то мысли, чтобы мы соединили наше волшебство. - А у вас есть волшебство? - спросила Элейна. - Нет, - ответил Хортон, - у нас нет. - Тогда вы не должны глумиться над теми, у кого оно есть. - 67 - - Вы хотите сказать, что верите в волшебство? Элейна сморщила лоб. - Я не уверена, - ответила она, - но я видела действующее волшебство - или казавшееся действующим. Никодимус кончил укладывать инструменты и закрыл ящик. - Подымемся в дом, посмотрим эту книгу, - сказал он. 20 - Это ваш Шекспир, - сказала Элейна, - был, похоже, философом, но довольно нетвердым. Без всякой прочной основы. - Он был одиноким, больным и напуганным человеком, - ответил Хортон. - Он писал то, что приходило ему в голову, не проверяя этого на логичность или соответственность. Он писал для себя. Ни на миг он не помышлял, что кто-то другой может прочесть то, что он нацарапал. Если бы он это думал, он был бы, вероятно, более осмотрителен в том, что писал. - По крайней мере, в этом он был честен, - согласилась Элейна. - Послушайте вот это: У времени есть свой запах. Возможно, это всего лишь моя самонадеянность, но я в этом уверен. Старое время плесневеет и киснет, а новое время, лишь начинающее создаваться, должно быть пьянящим, и свежим, и буйным. Хотел бы я знать, не становимся ли мы, по мере того, как события следуют к своему неведомому концу загрязненным кислым запахом древности, точно так же и с таким же исходом, как Земля в старину загрязнялась извержениями фабричных труб и мерзостью ядовитых газов. Не заключается ли гибель вселенной в загрязнении времени, в оплотнении запаха старины до тех пор, пока никакая жизнь уже не сможет существовать ни на одном из тел, составляющих космос, а может быть, и в разрушении самой ткани мироздания в зловонном гниении? Не засорит ли это разложение действующие во вселенной физические процессы до так й степени, что они прекратят функционировать и воспоследует хаос? И если случится именно так, то что принесет хаос, будучи сам по себе отрицанием всей физики и химии, позволит, быть может, новые и невообразимые сочетания, которые взорвут все предшествующие концепции, произведя беспорядочность и нечеткость, так что станут возможными иные события, которые теперешняя наука называет невозможными. - И далее он продолжает: - 68 - Такова была, возможно, ситуация, - вначале я хотел сказать "время", но это было бы смысломым противоречием - когда, еще до возникновения вселенной, не было ни времени, ни пространства, ни названия для огромной массы чего-то, ожидающего взорваться и породить нашу вселенную. Невозможно, конечно, человеческому уму представить себе ситуацию, когда нет ни времени, ни пространства, кроме их возможности, заложенной в этом космическом яйце, самом по себе представляющем загадку, неподсильную воображению. И однако же рассудком возможно знать о существовании такой ситуации, как эта, если только наше научное мышление справедливо. Но все-таки приходит в голову мысль - если нет ни времени, ни пространства, то в какой же среде существует это космическое яйцо? - Интригующе, - заметил Никодимус, - но по-прежднему не дает нам никакой информации из того, что нам бы хотелось узнать. Этот человек писал так, словно он жил в вакууме. Эдекую бредятину он мог сочинить где угодно. Эту планету он помянул только мимоходом, как введение к грязным насмешкам над Плотоядцем. - Он старался забыть об этой планете, - ответил Хортон, - силился отступить внутрь себя, чтобы можно было не брать ее в расчет. Он, по сути, пытался создать себе псевдо-мир, который бы дал ему нечто помимо этой планеты, нечто отличное от нее. - Он по какой-то причине был заинтересован загрязнением, - заметила Элейна. - Вот еще одна запись об этом: Опастность разума, я убежден, в том, что он склонен выводить экологию из равновесия. Иными словами, разум - великий загрязнитель. Природа повергается в беспорядок не ранее, нежели когда ее творение пытается организовать свою окружающую среду. Пока этого не случится, действует система проверок и удерживает равновесие логическим и понятным образом. Разумные существа нарушают и изменяют равновесие, даже, если они очень усердствуют в сохранении его неизменным. Не существует такой вещи, как разум, живущий в гармонии с биосферой. Он может так считать и хвалиться этим, но его психика дает ему приемущество, и всегда наличествует побуждение увеличить это преимущество и его эгоистической выгоде. Таким образом, в то время, как разум может быть выдающимся фактором выживания, он, однако, является краткосрочным фактором, и вместо этого разум оказывается великим разрушителем. Элейна пробежалась по страницам, кратко проглядывая записи. - Так забавно читать на старом языке, - сказала она. - Я не была уверена, что я это смогу. - Почерк у Шекспира не из лучших, - заметил Хортон. - Однако прочитать можно, - возразила она, - стоит только ухватить манеру. А вот что-то странное. Он пишет о божьем часе. Странное выражение. - Довольно подходящее, - сказал Хортон, - по крайней мере здесь. Мне вым следобвало об этом рассказать. Это нечто, что протягивается и хватает вас, и совершенно вас раскрывает. Всех, кроме Никодимуса. - 69 - Никодимус его едва чувствует. Похоже, происходит оно откуда-то не с этой планеты. Плотоядец говорил, что по мнению Шекспира оно происходило из какой-то отдаленной точки космоса. Что он там об этом говорит? - Очевидно, он писал после того, как долгое время это испытывал, - отвечала Элейна, - Вот что он пишет: Я чувствую, что могу в конце концов поладить с этим феноменом, названным мною, за недостатком лучшего описания, божьим часом. Плотоядец, несчастная душа, все еще негодует и боится его и я, пожалуй, тоже боюсь, хотя к этому времени, проживши с ним много лет и узнав, что нет способа спрятаться или отгородиться от него, я достиг некоторого его приятия, как чего-то, что может помочь человеку перерости на время самого себя и открыть его вселенной; хотя, говоря по правде, будь это дело добровольное, поколеблешся раскрываться таким образом чересчур часто. Неприятная сторона тут, конечно, в том, что видишь и испытываешь чересчур много, и большая часть из этого - нет, все это - непонятна и когда все кончилось, то удерживаешь только его изодранный краешек, и страстно силишься понять - приспособлена ли и так ли устроена человеческая психика, чтобы понять более, чем толику того, чему был раскрыт. Я по временам размышляю, не может ли это ыбть специальным механизмом для обучения, но если и так, это сверобучение, внедрение объемных ученых текстов в ум тупого студента, нетвердого в фундаментальных основах того, чему его учат и таким образом неспособному даже чуточку ухватить принципы, необходимые для хотя бы тени понимания. Размышляю, сказал я, но размышления заходят лишь примерно столь же далеко, как эта данная мысль. С течением времени я все больше и больше утверждаюсь во мнении, что в божьем часу я сталкиваюсь с чем-то, вовсе для меня не предназначавшимся, и не предназначавшимся ни для какого человеческого существа; что божий час, чем бы он ни был, проистекает из некоей сущности, совершенно неосведомленной о том, что такая вещь, как люди, может существовать, которая бы могла разразиться космическим хохотом, если бы узнала, что такая штука, как я, существует. Я начинаю убеждаться, что меня попросту задевает его отдача, ударная волна какой-то шальной пули, нацеленной в куда большую мишень. Но убедился я в этом не ранее, чем пронзительно осознал, что источник божьего часа каким-то образом стал по меньшей мере косвенно осведомлен обо мне, и каким-то образом исхитрился глубоко зарыться в мои воспоминания и психику, ибо по временам вместо того, чтобы раскрываться космосу, я раскрываюсь сам себе, раскрываюсь прошлому и за период неведомой продолжительности проживаю свою жизнь снова, с некоторыми искажениями; события прошлого, почти неизменно бывшие до крайности отвратительными, выхватываются на миг из моего сознания, из грязи, где они лежали глубоко захороненными, а тут они вдруг извлекаются и расстилаются передо мной, покуда я корчусь от стыда и унижения при их виде, вынужденный вновь пр, оживать определенные части своей жизни, которые я скрывал, не только от чужого зрения но и от самого себя. И даже хуже того, иные выдумки, которые в минуты беспечности я тайком лелеял в душе - 70 - и ужасался, обнаружив, о чем я мечтаю. И они тоже в воплях и криках выволакиваются из моего подсознания и шествуют передо мной под безжалостным светом. Не знаю, что хуже - открытность вселенной или это раскрытие собственных тайн. Так мне стало ясно, что божий час, откуда-то узнал обо мне - может быть, не обо мне собственно, как о личности, а как о неком пятнышке грязной и отвратительной материи, и помахивает на меня от раздражения, что нечто такое, как я может здесь оказаться, не уделяя времени, чтобы причинить мне сколько-нибудь реальный вред, не давя на меня, как я мог бы раздавить насекомое, а просто смахивая или пытаясь смахнуть меня в сторону. И я странным образом извлекаю из этого немного отваги, потаму что если божий час знает обо мне лишь косвенно, то тогда, говорю я себе, я могу не ждать от него настоящей опасности. И если он уделяет мне столь незначительное внимание, тогда он, конечно, должен искать более крупную игру, чем я, и ужасно здесь то, что мне кажется - эта крупная игра должна быть здесь, на этой планете. И не просто на этой планете, а именно в этой данной части планеты - она должна быть недалеко от нас. Я себе голову поломал, силясь представить, что это может быть и здесь ли все еще оно. Не был ли божий час предназначением для народа, населявшего заброшенный ныне город, и если так, то почему отвечающий за божий час орган не знает, что они ушли? Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что жители города не удовлетворяют параметрам цели, что божий час нацелен во что-то иное, все еще находящееся здесь. Я искал, что бы могло это быть и не получил никакого представления. Меня пресл, дует чувство, что я гляжу на цель день за днем и не узнаю ее. Эта мысль неприятна и вызывает жутковатое ощущение. Чувствуешь себя оторванным и тупым, а временами - и более, чем немного испуганным. Если человек может так оторваться от реальности, стать настолько слепым к децствительности, таким бесчкственным к окружающему, тогда человеческая раса поистине куда более слаба и непригодна, нежели мы когда-то думали. Дойдя до конца написанного Шекспиром, Элейна подняла голову от книги и посмотрела на Хортона. - Вы согласны? - спросила она. - У вас тоже есть сходные чувства? - Я прошел через это лишь дважды, - ответил Хортон, - Чувства мои в общей сумме пока что - огромная растерянность. - Шекспир говорит, что этого нельзя избежать. Он говорит, что от этого невозможно спрятаться. - Плотоядец от этого прячется, - сказал Никодимус. - Он уходит под крышу. Говорит, что под крышей не так плохо. - Несколько часов спустя вы узнаете, - пообещал Хортон. - Я подозреваю, что это проходит легче, елси не пытаешься ему сопротивляться. Это нельзя описать. Вы должны сами испытать это. Элейна засмеялась, несколько нервно. - Я едва в силах ждать, - сказала она. - 71 - 21 Плотоядец пришел, тяжело ступая, в час перед закатом. Никодимус нарезал бифштексов и, сидя на корточках, поджаривал их. Он ткнул локтем в сторону большого куска мяса, который положил на подстилку из листьев, сорванных с ближайшего дерева. - Это тебе, - сказал он. - Я выбрал кусок получше. - Питание, - объявил Плотоядец, - это то, в чем я постоянно нуждаюсь. Благодарю вас от имени моего желудка. Он поднял кусок мяса обеими руками и плюхнулся рядом с кучей хвороста, на которой сидели двое других. Плотоядец поднял мясо к морде и яростно вгрызся в него. Кровь полилась по его бакенбардам. Вызывающе чавкая, он посмотрел вверх, на двоих товарищей. - Надеюсь, - сказал он, - я вас не беспокою своей недостойной манерой питания. Я чрезвычайно голоден. Возможно, мне следовало бы подождать. - Вовсе нет, - возразила Элейна. - Ешь дальше. Наша пища уже почти готова. - Она с болезненным интересом посмотрела на его окровавленные челюсти, на кровь, сбегавшую по щупальцам. - Вам нравится доброе красное мясо? - спросил Плотоядец. - Мне нужно к нему привыкнуть, - ответила она. - В сущности, это вам не обязательно, - заметил Хортон. - Никодимус может подыскать вам что-нибудь другое. Элейна покачала головой. - Когда путешествуешь с планеты на планету, встречаешь много обычаев, кажущихся тебе странными. Некоторые из них могут даже быть шоком для твоих предрассудков. Но при моем образе жизни нельзя позволять себе предрассудки. Ум должен оставаться открытым и восприимчивым - нужно заставлять его оставаться открытым. - И этого вы собираетесь достичь, питаясь вместе с нами мясом? - Ну, это для начала, и я полагаю, это еще немногое. Но если отбросить половинчатость, то, пожалуй, я смогу выработать вкус к плоти. Ты бы не мог удостовериться, что мой бифштекс хорошо прожарился? - обратилась она к Никодимусу. - Уже уверен, - отвечал Никодимус. - Я начал готовить ваш куда раньше, чем картеров. - Много раз приходилось мне слышать от моего старого друга Шекспира, - вступил Плотоядец, - что я законченный неряха, с манерами, не стоящими упоминания и грязными, неонрятными привычками. Я, сказать вам по правде, совершенно уничтожен такой оценкой, но я уже слишком стар, чтобы менять образ жизни, да и как ни прикидывай, из меня не выйдет жеманного щеголя. Коли я неряха, так мне это по душе, ибо неряшливость это вполне уютное положение для жизни. - Ты неряха, это уж точно, - согласился Хортон, - но раз уж это тебя так радует, не обращай на нас внимания. - Признателен вам за вашу любезность, - воскликнул Плотоядец, - и счастлив, что мне не придется менять привычки. Перемены для меня затруднительны. - Никодимусу он сказал: - Ты уже близок к починке тоннеля? - Не только что не близок, - разочаровал его Никодимус, - но даже вполне уверен теперь, что ничего не выйдет. - Ты хочешь сказать, что не сможешь его починить? - Именно это я и хочу сказать - если у кого-нибудь не появится разумная мысль. - Ну, - сказал Плотоядец, - хоть надежда всегда и бьется в потрохах, я не дивлен. Я долго ходил сегодня, советуясь с собой, и - 72 - сказал себе, что многого ждать не стоит. Я сказал себе, что жизнь не была со мной строга и я получил от нее мнего счастья, и с такой точки зрения я не должен сетовать, если что-то пойдет не так. И я искал в уме другие способы. Мне кажется, что волшебство могло бы быть способом, который стоит испробовать. Вы сказали мне, Катер Хортон, что не верите в волшебство и не понимаете его. Вы с Шекспиром одинаковы. Он сильно потешался над волшебством. Говорил, что в нем нет ни черта хорошего. Быть может, наш новый земляк держится не столь жесткого мнения, - он с ожиданием обернулся к Элейне. Та спросила: - А ты пробовал свое волшебство? - Пробовал, - уверил он ее, - но под презрительное улюлюканье Шекспира. Улюлюканье - твк я себе сказал - подрезало волшебство под корень, обратило его в ничто. - Ну, насчет этого я не знаю, - сказала Элейна, - но уверена, что пользы оно не принесло. Плотоядец глубокомысленно кивнул. - Тогда я сказал себе - если волшебство потерпело неудачу, если робот потерпел неудачу, если все потерпело неудачу, то что я должен делать? Оставаться на этой планете? Конечно нет, сказал я себе. Конечно, эти мои новые друзья отыщут для меня место, когда, покинув этот мир, они отбудут в глубокий космос. - Так ты ткперь полагаешься на нас? - спросил Никодимус. - Давай, вой, визжи, катайся по земле, топай ногами - никакой пользы тебе от этого все равно не будет. Мы не можем погрузить тебя в анабиоз, а... - По крайней мере, - объявил Плотоядец, - я при друзьях. Пока я не умер, я буду с друзьями и вдали отсюда. Я занимаю немного места. Свернусь в уголке. Ем я очень мало. Не буду соваться под ноги. Буду рот держать на замке... - То-то диво будет, - съязвил Никодимус. - Это решать Кораблю, - сказал Хортон. - Я поговорю с Кораблем об этом. Но не могу тебя обнадежить. - Поймите, - настаивал Плотоядец, - что я воин. У воина только один способ умереть - в кровавой битве. Так я и хочу умереть. Но может быть, со мной будет иначе. Перед судьбой я склоняю голову. Я не хочу только умирать здесь, где некому будет увидеть, как я умру, никто не подумает "бедный Плотоядец, он ушел от нас"; не хочу влачить свои последние дни среди отвратительной бессмысленности этого места, обойденного временем... - Вот оно, - вдруг сказала Элейна. - Время. Вот о чем я сразу должна была подумать. Хортон удивленно взглянул на нее. - Время? О чем вы? Какое отношение у всего этого ко времени? - Куб, - пояснила она. - Куб, который мы нашли в городе. С существом внутри. Этот куб - застывшее время. - Застывшее время! - возмутился Никодимус. - Время не может застывать. Замораживают людей, пищу и прочее. Время не замораживают. - Остановленное время, - поправилась Элейна. - Есть рассказы - легкнды - что это возможно. Время течет. Оно движется. Остановите его ток, движение. Не будет ни прошлого, ни будущего - только настоящее. Неизбывное настоящее. Настоящее, существовавшее в прошлом и простирающееся в будущее, еоторое теперь становится настоящим. - Вы говорите, как Шекспир, - проворчал Плотоядец. - Вечно обсуждаете глупости. Вечно вар-вар-вар. Говорите о том, в чем нет смысла. Лишь бы только говорить. - 73 - - Нет, это совсем не так, - настаивала Элейна. - Я говорю вам правду. На многих планетах ходят рассказы, будто временем можно манипулировать, будто есть способы. Никто не говорит, кто этим занимается... - Может быть, народ тоннелей? - Названия никогда не приводятся. Просто, будто это возможно. - Но почему здесь? Для чего это существо вморожено во время? - Может быть, чтобы ждать, - ответила она. - Может быть, для того, чтобы оно оказалось здесь, когда в нем возникнет нежда. Может быть, для того, чтобы те, кто запер существо во времени, не знали, когда наступит нужда... - Вот оно и ждало веками, - дополнил Хортон, - и тысячелетия еще будет ждать... - Но вы же не поняли, - сказала Элейна. - Столетия или тысячелетия, это все равно. В своем замороженном состоянии оно не воспринимает время. Оно существовало и продолжает существовать в пределах этой застывшей микросекунды... Ударил божий час. 22 На миг Хортон окозался размазанным по вселенной с тем же самым болезненным ощущением безграничности, которое уже чуствовал прежде; за тем размазанное собралось в одну точку, вселеная сузилась о ощущение странности исчезло. Вновь появились соотносимые время и прост ранство, ладно соединенные друг с другом, и он осозновал, где он находится вот толькоказалось, будто его - двое, хотя эта его двойст веность ине казалась неловкой, а даже была вроде бы естественной. Он прижался к теплой черной почве мажду двумя рядками овощей. Впереди эти два ряда уходили все дальше и дальше, две зеленые линии с черной полосой между ними. Слева и справа находились другие параллельные зеленые линии с разделяющими их черными - хотя черные линии ему приходилось воображать, ибо зеленые ряды сливались и по обе стороны видно было одно сплошное темнозеленое покрывало. Усевшись на корточки, чувствуя голыми подошвами тепло земли, он оглянулся через плечо, и увидел, что позади него зеленое покрывало кончается и очень далеко, напротив строения, вздымающегося так высоко, что не видно было вершины, белое пушистое облачко приколото к голубизне неба. Он потянулся тонкими мальчишескими руками и принялся рвать бобы, тяжело повисшие на ветках растений, раздвигая левой рукой кусты, чтобы можно было достать запутавшиеся в листве стручки, обрывая их правой рукой и бросая в наполненую до половины корзину, стоящую на полоске черной замли прямо перед ним. Теперь он видел то, чего не заметил раньше - впереди, на равных интервалах между рядками стояли другие пустые корзины, ожидающие, чтобы их наполнили, расставленные по грубой прикидке так, чтобы когда одна корзина наполнится, рядом уже была бы другая. А оставленные позади полные стручков корзины, ждущие транспорта, который пройдет попозже между рядков, собирая их. И еще нечто, чего он не сознавал раньше - что он в поле не один, но с ним многие другие, в большинстве дети, хотя были и женщины со стариками. Некоторые опережали его, собирая быстрее или, быть может, менее старательно; другие отстали. По небу ползли облака, ленивые, кудрявые облака, но в этот момент ни что не закрывало солнца и оно - 74 - испускало палящий жар, который он чуствовал сквозь тонкую рубаху. Он пробирался вдоль рядка, собирая по мере продвижения стручки, добросовестно отнесясь к работе, оставляя те, что поменьше дозревать еще день - другой и обрывая все остальные - солнце пекло спину, пот собирался в подмышках, стекая по ребрам, а ноги вжимались в теплую, хорошо взрых - ленную и ухоженную землю. Ум его оставался незанятым, прикованным к настоящему, не убегающий ни назад, ни в перед во времени, удовлетворенный текущим моментом, словно он был простым организмом, поглащающим тепло и каким - то странным образом извлекавшим питание из почвы, так же как и стручки, которые он собирал. Но было не только это. Был еще мальчик лет девяти - десяти, и был также теперешний Картер Хортон, невидимая, по всей вероятности, вторая личность, стоящая в сторонке или, быть может помещавшаяся где - то в другом месте и наблюдающая за мальчиком, которым он некогда был, чуствуя, думая и воспринимая то, что он знал когда - то, почти так, как если бы он и был этим мальчиком. Но зная и больше, нежели знал мальчик, зная то, о чем мальчик не мог даже догадываться, помятуя о годах и событиях, пролегших между этим обширным бобовым полем и временем, проведенным в космосе за тысячу световых лет. Зная, как не мог знать мальчик, что мужчины и женщины в огромном далеком строении, вздымавшемся на другом конце поля и во многих других сходных строениях по всему миру распознали зародыши еще одного кризиса и уже планируют его разрешение. Странно, подумал он, что, даже получив второй шанс, человеческая раса должна все - таки проходить свои кризисы и осозновать в конце концов, что единственное решение заложено в иных планетах, вращающихся среди гипотетических солничных систем, где люди когда - нибудь смогут начать заново, и некоторые из этих новых попыток провалятся, но некоторые, может быть преуспеют. Меньше, чем за пять столетий до этого утра на бобовом участке, Земля пережила потрясение - не войну, но всемирный экономический коллапс. При системе, основанной на выгоде и свободном предпринимательстве, гнущейся под ударами, заметными уже в начале двадцатого столетия, при израсходовании немалой части самых основных природных ресурсов мира, при возрастающем населении, при появлении в промышленности все новых иновых приспособлений, экономящих труд, при том, что излишков пищи уже не доставало, чтобы накормить людей - при всем этом последовала безработица, голод, инфляция и утрата доверия к вождям мира. Правительства исчезли; промышленность, средства сообщения и торговля уже были готовы к развалу и на некоторое время воцарились анархия и хаос. По выходе из этой анархии возник новый образ жизни, собранный воедино не политиками и государственными деятелями, а экономистами и социологами. Но через несколько столетий в этом новом обществе появились симптомы, заставившие ученых отправиться в свои лаборатории, а инженеров - засесть за чертежные доски чтобы создать проекты звездных кораблей, которые перенесли бы человечество в космос. Эти симптомы оказались истолкованы верно, сказал себе второй, невидимый Хартон, ибо только сегодня (Когда - сегодня? В этот день или тот?) Элейна сообщила ему об окончательном развале обаза жизни, который экономисты и социологи спланировали так тщательно. Земля была слишком больна, подумал он, слишком испорчена, слишком сильно эксплуатировалась, слишком была загрязнена ошибками человечества, чтобы выжить. - 75 - Он чуствовал землю, забивающуюся между пальцами ног и легколе касание ветерка, дующего над полем, овевая его потную, нагретую солнцем спину. Он швырнул пригоршню стручков в корзину и подтолкнул других кустов в ряду, казавшемся безконечным. Он увидел, что корзина почти наполнилась. Перед ним стояла пустая корзина. Жара и усталость; и голод начал пробуждаться; но он должен продолжать собирать, как собирали сотни других - очень юных и очень старых - делая то, что они могли сделать, чтобы дать возможность более сильным работникам делать другие дела. Он уцелся на корточки и посмотрел в даль, через поле зелени. Не только бобы, подумал он, но и много уже и других культурпоспело - продовольствие, которое, когда подойдет время, должно быть собрано, чтобы накормить людей в башне. Он уставал. Поглядев на солнце, он увидел, что осталось еще час или больше времени до полудня, когда вдоль рядков провезут фургон с ленчем. Почаса на ленч, подумал он, а после этого опять собирать, пока не сядет солнце. О распрямил пальцы правой руки, подвигал ими, чтобы прошла усталость и пересртало сводить. Пальцы, увидел он, сделались зелеными. Накормить людей в башне, думал Хортон (невидимый, невещественный Хортон), накормить племя, клан, коммуну. Мой народ. Наш Народ. Один за всех и все за одного. Башня была выстроена высокой, выше облаков, чтобы занимать на земле поменьше места - город, поставленный торчком, чтобы освободить землю, необходимую для выращивания пищи, чтобы накормить этот вертикальный город. Люди в башне жили в тесноте, ибо башня, сколь она ни была огромной, должна была быть по возможности меньше. Обходиться без чего - либо. Перебиваться. Довольствоваться малым. Урожай выращивался и убирался вручную, потому что топлива было мало. В пищу шли углеводы, потому что на выращивание их уходило меньше энергии, чем на белок. Производить и строить для длительного существования, а не износа и старения - с исчезновением системы, основанной на выгоде, износ сделался не только преступным, но отвратительным. С исчезновением промышленности, подумал он, мы сами выращиваем пищу и участвуем в личных делах друг друга. Мы сжились между собой, сжились вместе. Мы возвращаемся к племенным устоям, проживая в едином укрытии, вместо разрозненых хижин. Иногда мы смеемся над старыми временами, над системой выгоды, над рабочей этикой, над частными предприятиями, и все время, пока мы смеемся, в нас остается болезнь - болезнь человечества. Неважно, что бы мы испробовали, сказал он себе, в нас заложена болезнь. Неужто человеческая раса не может жить в гармонии с окружающей средой? И мдолжна, чтобы выжить, получать каждые несколько тысяч лет новую планету себе на разорение? Неужели мы обречены идти по галактике словно стая саранчи, идти по вселенной? И галактика, весь космос, обречены нам? Или же настанет день, когда вселенная подымется в гневе и прихлопнет нас - и даже не в гневе, но в раздражении? В нас есть определенное величие, подумал он, но величие, подумал он, но величие деструктивное и эгоистическое. Земля просуществовала миллиона два лет после появления нашего вида, но большую часть этого времени мы не были так результативны, как мы результативны сейчас - потребовалось время, чтобы вырасти до полной разрушительной мощи. Но начав на других планетах с того, что мы есть теперь, много ли времени потребуется, чтобы ввести им смертельный вирус человечества - долго ли будет протекать болезнь? Мальчик раздвинул кусты и потянулся, чтобы сорвать обнаружившиеся стручки. Червяк, прицепившийся к листьям, утратил опору и упал. Ударившись о землю, он свернулся в шарик. Почти бездумно, почти не прерывая своей работы, мальчик подвинул ногу, чуть приподнял ее и опустил на червя, растерев его о землю. - 76 - Серая дымка начала наползать пятнами на бобовое поле и на огромное монолитное здание в милю высотой, маячившее вдалеке и там, висящий в небе, окруженный пыльцой тумана, растекающейся вокруг змеящимися протуберанцами, возник череп Шекспира, глядящий вниз на Хортона; не разглядывающий его, не ухмыляющийся ему, а именно глядящий на него самым дружелюбным образом, словно на нем еще сохранилась плоть, словно разделительной линии смерти и не существовало вовсе. Хортон обнаружил, что говорит с черепом. "Как делишки, старый товарищ?". И это уже было странно, ибо Шекспир не был его товарищем, разве что по всеобщему товариществу человечества, оба они принадлежали к этой странной и страшноватой расе существ, умножившихся на одной планете, а затем, скорее в отчаянии, нежели от жажды приключений, вырвавшихся ураганом в галактику - один бог знает, как далеко зайдя, потому что наверняка в данный момент ни один члон этой расы не мог знать с какой-либо уверенностью, насколько далеко могли забраться другие ее члены. "Как делишки, старый товарищ?". И это тоже было странно, ибо Хортон знал, что обычно он не говорит в такой манере - словно он вдруг заговорил на чем-то вроде той речи, которой пользовался настоящий Шекспир, когда писал свои пьесы, только приспособленной для стишков Матушки Гусыни. Словно сам он был уже не настоящим Картером Хортоном, а еще одной Матушкой Гусыней, произносящей затверженные сентименты и согласно выдуманной когда-то им символике. Внутренне он разгневался на себя за то, что стал не тем, кто он есть, но обрести себя внов он не мог. Психика его была так поглощена мальчиком, раздавившим червя и проишествием с иссохшим черепом, что он никак не мог найти тропинку к своему "я". - Как делишки, старый товарищ? - спросил он. - Говоришь, все мы затеряны. Но затеряны где? Почему затеряны? Как затерялись? Докопался ли ты до основ нашей затерянности? Несем ли мы ее в генах, или с нами что-то случилось? Одни только мы затеряны, или есть и другие - подобные нам? Затерянность - не врожденное ли это свойство разума? Череп отвечал ему, щелкая костянными челюстями: - Мы затеряны. Это и все, что я сказал. Я не закапывался в философию этого факта. Мы затеряны, потому что мы утратили Землю. Мы затеряны потому, что не знаем, где мы. Мы затеряны потому, что не можем найти пути обратно домой. Для нас теперь нет места. Мы бредем чужими дорогами в чужих землях, а в дороге нет ничего, что имело бы смысл. Некогда мы знали кое-какие ответы, потому что знали нужные вопросы, но теперь мы ответов найти не можем, потому что вопросов у нас нет. Когда другие жители галактики идит на контакт с нами, мы не знаем, что им сказать. Мы в такой ситуации - бессмысленно бормочущие идиоты, которые сбились с собственного пути, но утратили и рассудок. Там, на твоем драгоценном бобовом поле, у тебя даже в десять лет было кое-какое чувство цели, и куда бы ты ни направился, но сейчас у тебя этого чувствя нет. - Нет, - согласился Хортон. - Пожалуй, что нету. - Ты чертовски прав, нету. Ты ведь хочешь каких-то ответов, а? - Каких еще ответов? - Любых ответов. Какие угодно ответы лучше, чем никаких. Ступай, спроси Пруд. - Пруд? Что Пруд мне сможет сказать? Это всего лишь лужа грязной воды. - Это не вода. Ты же знаешь, что это не вода. - 77 - - Верно. Это не вода. А ты знаешь, что это? - Нет, не знаю, - отвечал Шекспир. - Ты говорил с ним? - Никогда не отваживался. Я, в основном, трус. - Ты боишься Пруда? - Нет. Боюсь того, что он мне может сказать. - Но ты что-то знаешь про Пруд. Ты вычислил, что с ним можно говорить. Однако ты об этом не написал. - Откуда тебе знать? - возразил Шекспир. - Ты же не прочитал всего, что я написал. Но ты прав: я никогда не писал про Пруд ничего, кроме того, что он воняет. А не писал я об этом потому, что мне не хотелось об этом думать. Это вызывало во мне великое беспокойство. Этот Пруд - больше, чем просто пруд. Даже будь он всего-навсего из воды, это и то был бы больше, чем простой пруд. - Но почему же беспокойство? - спросил Хортон. - Почему у тебя к нему именно такие чувства? - Человек гордится собой из-за своего разума, - отвечал Шекспир. - Он славит свой рассудок и свою логику. Но все это новые вещи, приобретены совсем недавно. А до того у человека было нечто иное. Вот это-то иное и говорит мне, как себя чувствовать. Можешь назвать это нутрянным чувством, можешь назвать это интуицией, можешь назвать это любым идиотским именем, каким захочешь. Оно было у наших доисторических предков и хорошо им служило. Они знали, но не смогли бы ответить тебе, откуда знают. Они знали, чего нужно бояться, а это, по сути дела, именно то, что должно быть у каждого вида, чтобы он выжил. Чего следует бояться, что нужно обходить, что лучше оставить в покое. Если это у тебя есть, ты выживаешь - если нет, то нет. - Это твоя душа говорит со мной? Твоя тень? Твой призрак? - Ответить мне сначала вот на что, - отвечал череп, стуча челюстями, в которых недоставало двух зубов. - Ответь мне, что такое жизнь и что такое смерть, и тогда я отвечу тебе насчет души и тени. 23 Череп Шекспира висел над дверью, ухмыляясь на них сверху вниз - а за миг до того, сказал себе Хортон, он не ухмылялся. Он говорил с ним, как мог бы говорить другой человек. Это было странно, но ужасно это не было, и он не ухмылялся. Два его выпавших зуба были не более, чем два выпавших зуба, но теперь они придавали черепу макабрическое выражение, которое вызывало неуютное чувство. Опустилась вечерняя дымка и отблеск костра отражался в полированной кости, так что могло показаться, будто челюсти все еще движутся и чудилось, будто глазницы моргают вместо утраченных глаз. - Ну, - сказал Никодимус, глядя на бифштексы, - эта история с божьим часом плачевным образом вмешлась в мою готовку. Эти куски мяса сгорели чуть ли не вхруст. - Все в порядке, - утешил его Хортон. - Я, правда, люблю еду слегка недожаренной, но это не так уж важно. Элейна рядом с Хортоном словно бы вышла из транса. - Почему вы мне не сказали? - спросила она обвинительным тоном. - Почему вы не дали мне знать, на что это быдет похоже? - Это невозможно, - сказал Плотоядец. - Как можно описать, когда кишки съеживаются... - На что же это было похоже? - спросил Хортон. - 78 - - Страшно, - ответила она. - Но и удивительно. Будто кто-то поднял тебя на какую-то космическую горную вершину, и вся вселенная простерлась перед тобой - во всем своем величии и диве, и во всей грусти. Вся любовь и ненависть, все сострадание и безразличие. Стоишь там, хрупкий и обдуваемый ветром, несущим миры, и вначале ты одинок и смущен, словно ты там, где должен быть, но потом вспоминаешь, что не домогался попасть туда, но кто-то тебя туда принес, и тогда все становится нормально. Ты знаешь, на что ты смотришь, и выглядит это совсем не так, как ты бы себе представил, если бы, конечно, ты когда-нибудь мог вообразить, что увидишь это, чего, само собой, никогда небыло. Стоишь там и смотришь на это, сначала без всякого понимания, а потом, постепенно, начинаешь постигать совсем немного, словно кто-то рассказывает тебе, что здесь к чему. И наконец начинаешь понимать, пользуясь при этом истинами, о существовании которых даже не знал, и ты уже почти готов сказать себе: "так вот оно как", а потом, прежде, чем ты успеваешь себе это сказать, все проподает. Как раз тогда ты чувствуешь, что готов ухватить в этом какой-то смысл, тут-то все и пропадает. Так оно и есть, подумал Хортон - или по край, так оно было. Но на этот раз для него это было иначе, как и писал Шекспир: это может быть и иначе. А в чем логика этого отличия, причина этой разницы? - На сей раз я измерил длительность, - сказал Никодимус. - Это продолжается чуть меньше четверти часа. А как долго оно кажется? - Дольше, - ответила Элейна. - Кажется, что оно длится вечно. Никодимус вопросительно посмотрел на Хортона. - Не знаю, - сказал Хортон. - У меня не особенно четкое чувство времени. Разговор с Шекспиром длился не слишком долго, но когда он пытался по памяти подсчитать, сколько он пробыл на бобовом поле, то не мог даже толком сделать этого. - Для вас это было так же? - спросила Элейна. - Вы видели то же, что и я? Вы это не могли описать? - На этот раз все было по-другому. Я возвращался в детство. - И все? - продолжала распросы Элейна. - Просто вернулись в детство? - Все, - ответил Хортон. Он не мог заставить себя рассказать о разговоре с черепом. Это бы странно звучало и, более, чем вероятно, Плотоядец ударился бы от такого рассказа в панику. Лучше уж, решил он, просто оставить это без внимания, пока. - Чего бы я хотел, - заметил Плотоядец, - это чтобы божий час рассказал нам, как починить тоннель. Ты вполне уверен, - обратился он к Никодимусу, - что не можешь продвинуться дальше? - Не представляю себе, как, - ответил Никодимус. - Я пытался убрать с пульта управления покрытие, и это оказалось невозможно. Я пытался продолбить путь в скале, и камень оказался твердым, как сталь. Зубило от него отскакивает. Это не просто обычная скала. Она каким-то образом претерпела превращение. - Мы можем попробовать волшебство. Между нами четырьмя... - Я волшебства не знаю, - заявил Никодимус. - Я тоже, - поддержал Хортон. - Я знаю кое-что, - ответил Плотоядец, - и, может быть, миледи. - Какое волшебство, Плотоядец? - Волшебство корешков, трав, волшебные пляски. - Это же примитивно, - сказала Элейна. - Они должны слабо подействовать. - 79 - - Все волшебство примитивно по самой своей природе, - сказал Никодимус. - Оно есть стремление невежд к силам, существование которых подозревают, но в которых никто не уверен. - Не обязательно, - сказала Элейна. - Я знаю народы, у которых есть действенное волшебство, на которое можно расчитывать. Основано оно, я полагаю, на математике. - Но уж не на нашей математике, - сказал Хортон. - Это верно. Не на нашей. - Но вы сами не знаете волшебства, - предположил Плотоядец. - Вы его отвергаете самым пренебрежительным образом. Все вы фыркаете над моим простым волшебством, над корнями, ветками и листьями, и считаете, что говоритьз тут не о чем. Потом вы мне рассказываете о другом волшебстве, у которого был бы шанс подействовать, которое могло бы открыть тоннель, но этого волшебства вы не знаете! - Опять-таки, - повторила Элейна, - я очень сожалею. Я бы хотела ради тебя, чтоб у меня было волшебство. Но мы здесь, а оно в ином месте, и даже если бы я могла отправиться на его поиски и наийти тех, кто смог бы с ним справиться, то не уверена, что могла бы заинтересовать их таким проектом. Ибо они, несомненно, оказались бы очень подозрительным народом и не из тех, с кем легко говорить. - Никому нет дела, - с чувством произнес Плотоядец. - Ни черта. Вы все трое можете вернуться на корабль... - Мы опять придем к тоннелю поутру, - пообещал Никодимус, - и посмотрим еще разок на него. Может, заметим, что-нибудь, что мы упустили. В конце концов, я все время потратил на панель управления и никто не уделил внимания самому тоннелю. Мы можем в нем что-нибудь найти. - Вы это сделаете? - переспросил Плотоядец. - Вы это вправду сделаете для доброго старого Плотоядца? - Да, - ответил Никодимус. - Для доброго старого Плотоядца. "А теперь, - подумал Хортон, - всему этому конец. Завтра утром они вернутся и еще раз осмотрят тоннель. Ничего не найдя, они нечего больше не смогут сделать - хотя, если подумать, это неверное выражение: они и до сих пор совершенно ничего не сделали. Через несколько тысяч лет, если принять данные Элейны за чистую монету, они добрались наконец до планеты, на которой могут жить люди, а потом поспешно ударились в затею со спасением, которая не привела ни к чему. Нелогично ему так думать, сказал он себе, однако это правда. Все, что они нашли здесь ценного, были изумруды, а в их ситуации изумруды не стоили даже того, чтобы за ними нагнуться. Хотя может быть, если подумать, они нашли нечто, могущее оказаться стоящим потраченного времени. Однако на это они по первому взгляду никак не могли претендовать. По всем правилам и по справедливости наследником Шекспира должен быть Плотоядец, а это значило, что и томик Шекспира принадлежал ему." Хортон посмотрел на череп, прикрепленный над дверью. "Хотел бы я иметь эту книгу, - обратился он мысленно к черепу. - Хотел бы я сесть и почитать ее, попытаться прожить дни твоего изгнания, оценить в тебе безумие и мудрость и найти, без сомнения, больше мудрости, чем безумия, ибо даже в безумии может иногда крыться мудрость; попытаться хронологически соотнести абзацы и отрывки, которые ты вписывал так беспорядочно, выяснить, что ты был за человек и как смог поладить со смертью и одиночеством." "Говорил ли я на самом деле с тобой? - спросил он череп. - Протянулся ли ты из смертного измерения, чтобы установить контакт со мной, бытьможет, специально, чтобы рассказать мне про Пруд? Или ты - 80 - протягивался просто к кому угодно, к любой капельке интеллекта, находящейся в подходящем положении, чтобы преодолеть естественное недоверие и таким образом поговорить со мной? Спроси Пруд, сказал ты. А как спрашижвать Пруд? Просто подойти к Пруду и сказать - Шекспир-е заявил, что я могу говорить с тобой, так что давай, говори? И что ты на самом деле знал про Пруд? Быть может, ты хотел бы сказать мне больше, но не было на это времени? Теперь бозопасно спрашивать тебя обо всем этом, ибо ты не можешь ответить. Хотя это помогает поверить, будто мы с тобой и правда беседовали - забрасывание тебя ливнем вопросов, на которые не может быть ответа, на которые не может ответить кусок изъеденной погодой кости, приколоченной над дверью. Ничего этого ты не сказал Плотоядцу, но тогда ты не рассказывал этого Плотоядцу потому, что в своем безумии боялся его, должно быть, даже больше, чем позволил себе показать в записях. Ты был странным человеком, Шекспир, и мне жаль, что я не могу с тобой познакомиться, хотя может быть, теперь мы с тобой знакомы. Может быть, даже лучше, чем мог бы узнать тебя Плотоядец, ибо я человек, а Плотоядец нет. А Плотоядец? Да, как же Плотоядец? Ибо теперь все подходит к концу и кто-то должен принять решение, что им делать с Плотоядцем. Плотоядец - бедный чертов слюнтяй, нелюбимый и отвратительный, и однако же что-то нужно для него сделать. Вдохнув в него надежду, они уже не могут просто уйти и бросить его здесь. Корабль - он должен расспросить об этом Корабль, но он боялся. Он даже не пытался связаться с Кораблем, потаму что, если он это сделает, когда он это сделает, вопрос с Плотоядцем встанет открыто и он узнает ответ. А ответа этого он не хотел слышать, не в силах был услышать." - Этот пруд сегодня вечером сильно вонял, - сказал Плотоядец. - Иногда он воняет сильнее, чем сегодня, и когда еще ветер подходящий, от него житья нет. С тем, как слова эти прорикли в его сознание, Хортон вновь осознал, что сидит вместе с другими около костра, и череп Шекспира - не более, чем повисшая над дверью белая клякса. Возникла вонь, гнилостное зловоние Пруда, а за кругом света от костра послышался свистящий звук. Остальные услышали его, и их головы повернулись, чтобы посмотреть в том направлении, с которого звук донесся. Усиленно прислушиваясь - не повторится ли звук - все молчали. Звук повторился, и теперь к нему прибавилось ощущение движения в окружающей тьме, словно частица тьмы сдвинулась, хотя движение видеть они не могли, а было лишь чувство движения. Маленькая частица тьмы вдруг засверкала, словно крохотный ее участок вдруг превратился в зеркало и стал отражать свет костра. Сверкание усилилось и теперь уже безошибочно можно было сказать, что во тьме происходит движение - сфера более глубокой темноты подкатывалась все ближе, посвистывая при движении. Вначале на нее был только намек, потом ощущение, а теперь, совершенно внезапно и безошибочно, она появилась - сфера темноты, футов двух в диаметре, выкатившаяся из ночи в круг света. И с ней пришла вонь - вонь более глубокая, хотя, казалось, с приближением сферы она несколько теряла в остроте. В десяти футах от огня сфера остановилась - черный шар, заключавший в себе маслянистое поблескивание. Она просто покоилась. Она была неподвижной. Не было ни дрожи, ни пульсации, никакого признака, что она когда-то двигалась или была способна к движению. - Это Пруд, - сказал Никодимус, говоря тихо, словно он не хотел напугать или потревожить ее. - Это из Пруда. Часть Пруда явилась с визитом. - 81 - Среди группы возникло напряжение и страх, но, сказал себе Хортон, не всеподовляющий страх - скорее поражение, страх от удивления. Почти так, пришло ему в голову, как если бы сфера вела себя очень осмотрительно, специально, чтобы сдержать их страх. - Это не вода, - сказал Хортон. - Я был там сегодня. Это тяжелее воды. Как ртуть, но это е ртуть. - Тогда часть ее могла образовать шар, - решила Элейна. - Чертова штука живая, - пискнул Плотоядец. - Она лежит там и знает о нас, шпионит за нами. Шекспир говорил, что с Прудом что-то не так. Он его боялся. Никогда не подходил близко. Шекспир был законченным трусом. Он говорил временами, что в трусости кроется самая суть мудрости. - Происходит многое, - заявил Никодимус, - чего не понимаем мы. Заблокированный тоннель, существо, запертое во времени, а теперь вот и это. У меня чувство, что что-то должно случиться. - Что ты об этом думаешь? - спросил Хортон сферу. - Должно что-нибудь случиться? Не пришел ли ты сказать нам об этом? Сфера не издала ни звука. Она не шолохнулась. Она просто лежала и ждала чего-то. Никодимус сделал к ней один шаг. - Оставь ее в покое, - резко сказал Хортон. Никодимус замер. Молчание продолжалось. Ничего нельзя было сделать, нмчего было сказать. Пруд был здесь; следующий шаг оставался за ним. Сфера шелохнулась, задрожала, а потом отступила, откатилась назад в темноту, так что и следа не осталось, хотя Хортону показалось, что он еще долго видел ее, прежде, чем она исчезла. При движении она шуршала и звук этот долго затихал на расстоянии, а вонь, к которой они каким-то образом начали привыкать, постепенно рассеивалась. Никодимус вернулс к костру и опустился возле него на корточки. - К чему бы все это? - спросил он. - Посмотреть хотел он на нас, - проскалил Плотоядец. - Посмотреть приходил. - Но зачем? - недоумевала Элейна. - Зачем бы ему на нас смотреть? - Кто знает, чего Пруду захочется, - философски заметил Никодимус. - Это можно узнать одним способом, - сказал Хортон. - Я пойду и спрошу Пру-Это самое безумное, что я когда-либо слышал, - сказал Никодимус. - Это место, должно быть, на вас подействовало. - Не думаю, что это безумно, - возразила Элейна. - Пруд ведь пришел к нам с визитом. Я иду с вами. - Нет, не идете, - не разрешил Хортон. - Только я должен идти. Вы все остаетесь здесь. Никто не пойдет со мной и никто не отправится следом. Понятно? - Ну, посудите, Хортон, - проговорил Никодимус, - не можете же вы просто так сорваться и пойти... - Пускай идет, - проворчал Плотоядец. - Приятно знать, что не все люди такие, как мой трусливый друг там, над дверью. Он шатаясь поднялся на ноги и отдал Хортону грубый, почти насмешливый салют. - Ступайте, мой друг-воин. Идите встретить врага. - 82 - 24 Два раза он сбился с дороги, не заметив поворотов тропы, но в конце концов дошел до пруда, спустился по крутому склону берега и свет фонарика отразился от твердой полированной поверхности. Ночь была тихой, как смерть, Пруд лежал ровиым и безжизненным. По небу простерлась дымка незнакомых звезд. Оглянувшись назад, Хортон видел отблеск костра в лагере над верхушками деревьев. Он пристроил каблуки на покатом камне, уходящим в Пруд, и низко склонился. - Все нормально, - сказал он, одновременно вслух и в мыслях, - давай. Он подождал, и ему показалось, будто в Пруду возникло легкое шевеление, рябь, которая была не совсем рябью и с того берега донесся шепоток, словно слабый ветер подул5 среди камышей. Почквствовал он шевеление и в сознании, ощущение, будто там что-то выстраивается. Он подождал, и теперь это уже было более не в его мозгу, а через какой-то сдвиг неких координат, ему неведомых, если не считать мысли, будто координаты могут в этом участвовать, он как бы начал перемещаться. Он, казалось, повис неким бесплотным существом в какой-то неведомой пустоте, содержавшей один-единственный предмет, голубую сферу, блестевшую в солнечном свете, изливавшемся из-за его левого плеча, или того места, где должно было находиться левое плечо, так как он даже не был уверен, есть ли у него тело. Нето сфера двигалась к нему, не то он к ней падал - что именно, он не мог быть уверен. Но в любом случае, она приближалась. Увеличивалась, и вместе с тем голубизна ее поверхности начинала испещряться рваными белыми клочьями, и он понял, что сфера - это планета, и часть ее поверхности скрыта облаками, которые прежде скрадывались глубокой голубизной поверхности. Теперь уже без сомнения он падал сквозь атмосферу планеты, хотя падение его казалось столь управляемым, что он не чувствовал опасения. Это напоминало не падение, а, скорее, плавное приближение, словно парение пуха в воздухе. Сфера, как таковая, исчезла: диск ее стал таким большим, что заполнил все поле зрения и вышел за его пределы. Теперь под ним лежала огромная синяя равнина, с размазанными по ней белыми облаками. Облака, но более никаких очертаний, никаких признаков континентальных массивов. Теперь он двигался быстрее, круто спускаясь вниз, но илюзия падения сохранялась. По мере приближения к поверхности он увидел, что голубизна покрыта рябью - воду приводил в движение бешеный ветер дувший над ней. Не воду, сказало что-то ему. Жидкость, но не воду. Жидкий мир, планета-океан, сплошная жидкость без кннтинентов и островов. Жидкость? - Так вот оно что, - произнес он, говоря ртом, находившимся на голове, приставленной к его телу, скорчившемуся на берегу Пруда. - Так вот ты откуда. Вот что ты такое. И он вернулся обратно, облачком пуха, повисшим над планетой и наблюдавшим, как под ним в океане происходит огромный сдвиг, жидкость випирает горбом наружу, округляется и образует сферу, может быть многих миль в поперечнике, но в остальном в точности похожую на ту, другую сферу, пришедшую с визитом к костру. Он видел, что она подымается, всплывает в воздухе, поначалу медленно, потом набирая скорость, покуда не понеслась на него словно ядро-переросток. Оно не поразило его, а прошло немного в стороне. Хортона-пушинку подхватило и отбросило - 83 - завихрением в воздуха, вызванным проносящейся сферой. Далеко позади нее, он услышал долгие раскаты грома, когда разорванная атмосфера вновь сомкнулась, заполняя пустоту, оставшуюся за летящей сферой. Оглянувшись, он увидел, что планета быстро уменьшается, отступая назад в пространство. Странно, подумал он, что такое происходит с планетой. Но почти татчас понял, что происходит это не с планетой, а с ним самим. Его захватило притяжением массивного жидкого ядра и, порхая вверх-вниз, дрожа в гравитационном поле, Хортон уносился вместе с ним в глубины пространства. Все, казалось, утратило всякий смысл. Он словно потерял всякую ориентацию. Не было точек отсчета, кроме жидкого ядра и далеих звезд, и даже эти точки отсчета, казалось, почти не имели смысла. Казалось, он потерял меру времени, а у пространства словно вовсе не осталось размеров, и хотя что-то от собственной личности у него еще осталось, но было так мало, так тускло, что скорее являлось лишь проблеском личности. Так вот что бывает, с удовлетворением сказал он себе, когда у тебя нет тела. Миллион световых лет может сделаться одним шагом, а миллион лет простых - не более, чем секундой. Единственное, что он сознавал, был звук космоса, ставшего словно океан, обрушивающийся водопадом тысячкмильной высоты - и еще одни звук, высокий, чтоб его можно было уловить слухом, и были это, сказал себе Хортон, вздохи тепловых молний, сверкающих рядом с бесконечностью, и сверкание этих молний, он знал, было меткой времени. Вдруг он осозал, что, пока он мгновение смотрел в сторону, сфера, за которой тащило его сквозь пространство, нашла солнечную систему и проносится сквозь атмосферу вокруг одной из планет. На его глазах сфера вспучилась с одной стороны и от нее отделилась другая сфера, поменьше, отпавшая от большой и принявшаяся обращаться вокруг планеты, тогда как большая, родительская сфера, повернула прочь, чтобы вновь устремиться в пространство. Заворачивая, она стряхнула его и швырнула прочь, и он оказался свободным и полетел, кувыркаясь, к темной поверхности неведомой планеты. Страх глубоко вонзил в него когти и он открыл рот, чтобы кричать, поразившись, что у него есть рот, которым можно кричать. Но прежде, чем он успел исторгнуть вопль, оказалось, что вопль уже ни к чему, так как он вновь оказался в собственном теле, скорчившемся на берегу Пруда. Глаза его были плотно зажмурены, и он открыл их с таким чувством, что ему приходится скорее тяжело разлеплять их, нежели просто открывать. Несмотря на ночную тьму, он мог вполне нормально видеть. Пруд мирно покоился в своей скальной чаше и не тронутая рябью поверхность поблескивала в свете звезд, повисших в небе. Справа вздымался курган, конусовидная тень на темной земле, а слева - гребень, на котором черным затаившимся зверем лежал разрушенный город. - Так вот она как, - произнес Хортон, тихо, не громче шепота, обращаясь к Пруду, словно они должны были сохранить между собой какую-то тацну. - Колония с этой жидкой планеты. Быть может, одна из многих колоний? Живой океан, рассылающий небольшие частицы себя самого, по ведерку от себя, засевая ими другие планеты. И заселив их, что же он обретет? Что он надеется получить? Он перестал говорить и съежился посреди тишины, тишины столь полной, что она выводила из себя. Такое глубокое и бескомпромиссное молчание, что ему показалось, будто он еще слышит монотонное шипение времени. - Говори со мней, - попросил Хортон. - Почему ты не говоришь со мной? Ты же можешь говорить и показывать; почему ты не говоришь? - 84 - Потому что этого недостаточно, сказал он себе. Недостаточно знать, чем может быть Пруд или как он сюда попал. Это только начало, основной, лежащий в основе всего факт, нечего не говорящий о мотивах, надеждах и целях, а все это вахно. - Смотри, - продолжал он упрашивать, - ты - одна жизнь, а я другая. По самой нашей природе мы не можем причинить вред друг другу, не имеем причины желать вреда друг другу. Так что любому из нас нечего бояться. Смотри, я пробую выразить это так - могу ли я что-нибудь сделать для тебя? И не хочешь ли ты чекго-нибудь сделать для меня? Или, если нет ничего такого, а это вполне возможно, так как мы действуем в разных плоскостях, то почему бы нам не попробовать рассказать друг другу о себе, чтобы получше узнать друг друга. У тебя должен быть некий разум. Конечно, это засевание планет - более, чем инстиктивное поведение, больше, чем разбрасывание растениями семян, дабы они укоренились в другой почве, так же, как и наш прилет сюда - больше, чем слепое рассаживание наших культурных сеянцев. Он сел, ожидая, и снова в мысли его прокралось шевеление, словно в них что-то вошло и силилось сформировать известие, нарисовать картину. Медленно, с болезненной постепенностью, картина эта росла и развивалась - сначала просто дрожание, затем пятно, и наконец твердое изображение вроде карикатуры или мультипликационного рисунка, и оно изменялось, и еще изменялось, снова и снова, становясь чище и определеннее с каждым изменением, пока опять не стало казаться, что его двое - два Хортона, сидящих на корточках возле Пруда. Кроме того один из них не просто сидел, а держал в руке бутыль - ту самую бутыль, что он принес из города - и наклонялся, чтобы погрузить бутыль в жидкость Пруда. Зачарованный, он смотрел - оба они смотрели - как булькает горлышко бутылки, извергая из себя цепочку лопающихся пузырьков по мере того, как жидкость Пруда, заполняя бутыль, вытесняла из нее воздух. - Хорошо, - сказал один из них. - Хорошо, а что мне потом делать? Рисунок изменился, и другой из них, бережно неся бутыль, начал подниматься по пандусу на Корабль, хотя Корабль вышел довольно плохо, потому что он выглядел кривобоким и искаженным - столь же дурное изображение Корабля, как узоры на бутылке, должно быть, были дурными изображениями существ, которых они должны были представлять. Теперь фигурка - его второе "я" - вошла в Корабль, и пандус поднялся, и Корабль отбыл с планеты, направляясь в космос. - Так ты хочешь пойти с нами, - сказал Хортон. - Бога ради, да есть ли на этой планете хоть что - нибудь, что не стремится пойти с нами? Но такая малая часть тебя - не больше кувшина. На этот раз образ в его мыслях сформировался быстро - диаграмма, показывающая ту далекую жидкую планету и много других планет, с жидкостными шариками, либо направлявшимися к ним, либо их покидавшими, с маленькими пятнышками отделившихся сфер, падающих на планеты, которые родительские сферы засевали. Диаграмма изменилась, и ото всех засеянных планет и от самой жидкой планеты отошли линии, сходящиеся в одну точку в космосе, и там, где эти линии пересеклись, образовался кружок. Линии исчезли, но кружок остался - и снова быстро возникли те же линии, пересекающиеся в кружке. - Ты хочешь сказать..? - переспросил Хортон, и снова произошло то же самое. - Неразделимый? - спросил Хортон. - Ты хочешь сказать, что ты только один? Не много вас, отдельных, а только один? Только одно "Я"? Не "мы", а "я"?. Что ты, находящийся здесь, передо мной, только часть цельной единой жизни? Квадратик диаграммы побелел. - 85 - - Ты хочешь сказать, это верно? - спросил Хортон. - Это ты имеешь в виду? Диаграмма в его сознании поблекла и ее место заняло ощущение странного счастья, удовлетворения от разрешимой проблемы. Ни слова, ни знака. Только чувство правоты, чувство уловленного смысла. - Но я говорю с тобой, - сказал Хортон, - и ты понимаешь. Как ты понимаешь меня? Снова в голове у него возникло шевеление, но на этот раз картинки не появилось. Были лишь дрожащие и туманные формы, а потом все исчезло. - Так, значит, - сказал Хортон, - ты не можешь мне рассказать. Но может быть, подумал он, нет надобности это ему рассказывать. Он должен знать и сам. Он может говорить с Кораблем при помощи устройства, подсаженного к его мозгу, что бы оно из себя ни представляло, и может быть, здесь действует принцип того же рода. Он говорит с Кораблем словами, но это потому, что они оба знают слова. У них общее средство общения, а для Пруда этого средства нет. Поэтому Пруд, улавливая какой-то смысл из мыслей, образующихся в мозгу Хортона, когда он говорил - мыслей, которые были шире, чем слова - возвращался к самой основной из всех форм общения: картинам. Рисунки, выведенные краской на стене пещеры, вылепленные из глины, нарисованные на бумаге - рисунки в мыслях. Самая суть мыслительного процесса. Пожалуй, это неважно, сказал себе Хортон. Просто мы можем общаться. Просто идеи могут пересекать барьер между нами. Но какое это безумие, подумал он - биологическая конструкция из множества разных тканей говорит с массивом биологической жидкости. И не только с несколькими галлонами жидкости в этой каменной чаше, а и с миллиардами миллиардов галлонов ее на той далекой плаОн шевельнулся, изменил положение - мышцы ног затекли от сидения на корточках. - Но зачем? - спросил он. - Зачем ты хочешь пойти с нами? Конечно, не для того, чтобы посеять еще одну крошечную колонию - колонию с ведерко - на какой-нибудь другой планете, которой мы в сое время достигнем, может быть, через столетия. Такая цель не имеет смысла. У тебя есть способ гораздо лучше этого рассеивать свои колонии. В голове у него быстро образовалась картинка - жидкая планета, мерцающая своей невероятной синевой на агатовом фоне космического занавеса - и от нее шли тонкие ломаные линии, множество тонких ломаных линий, нацеленных на другие планеты. И глядя на змеящиеся по схеме линии, Хортон вроде бы понял, что другие планеты, к которым шли эти линии, были планетами, на которых жидкая планета основала свои колонии. Странно, сказал он себе, эти ломаные линии несколько напоминают общепринятый человеческий значек, обозначающий молнии, понимая уже, что Пруд извлек из него несколько общих мест, чтобы осуществлять свое с ним общение. Одна из множества планет на диаграмме взмыла к нему, сделавшись больше всех остальных, и он увидел, что это не планета, а Корабль, по-прежнему перекошенный, но, несомненно, Корабль, и одна из молний ударила в него. Молния отскочила от Корабля и метнулась прямо к Хортону. Он инстинктивно отшатнулся, но недостаточно быстро, и молния ударила ему точно между глаз. Он словно разбился вдребезги и разлетелся по вселенной, обнаженный и раскрывшийся. И когда он разлетелся по вселенной, величайший мир и покой появился откуда-то и плавно снизошел на него. В этот миг, на одну ярчайшую секунду, он увидел и понял. Потом все исчезло, и он оказался вновь в своем собственном теле, на скалистом берегу Пруда. - 86 - Божий час, подумал Хортон - неописуемо. Однако, обдумывая это далее, он начал находить в этом смысл и логику. Человеческое тело, как и все сложные биологические объекты, имеет нервную систему, которая, в сущности, представляет из себя сеть сообщения. Отчего же, зная это, ему не допускать мысли о возможности существования иной сети сообщения, действующей через световые годы, связывая многочисленные разбросанные частицы иного разума? Сигнал, напоминающий каждой оторванной от целой колонии, что она по-прежнему часть и остается частью организма, что она, в сущности, и есть организм. Эффект кучности, говорил он себе раньше - оказаться на пути заряда дроби, нацеленного во что-то другое. Это что-то другое, как он теперь знал, был Пруд. Но если бы то был только эффект кучности, то зачем бы теперь Пруд хотел включить его и Корабль в число мишеней для дробинок божьего часа? Отчего он хотел бы, чтобы Хортон взял на борт ведерко Пруда и обеспечил тем связь Коробля и себя с божьим часом? Или он неверно понял? - Я неверно понял? - спросил он Пруд, и в ответ снова почувствовал разорванность, и открытость, и снисходящий на него мир. Забавно, подумал Хортон, прежде он не знал мира, а только дурман и страх. Мир и понимание, хотя на этот раз был только мир и никакого понимания; и это было так же хорошо, потому что когда он чувствовал понимание, он не имел о нем никакого представления - что это за понимание, просто знание, впечатление, что понимание есть и что в свое время его можно будет охватить. Для него, понял он, понимание было таким же дурманом, как и все остальное. Хотя не для всех, сказал он себе: Элейна на миг вроде бы ухватила это понимание - ухватила его на одно бессознательное мгновение, а потом снова утратила. Пруд предлагал ему нечто - ему и Кораблю - и было бы грубо и нелюбезно видеть в том, что он предлагал что - либо, кроме желания одного разума поделиться с другим кое чем из своих познаний и своей точкой зрения. Как он и сказал Пруду, не должно быть конфликта между двумя столь несхожими формами жизни. По самой природе различия, между ними не должно быть ни вражды, ни состязательности. И однако далеко на задворках мыслей Хортон слышал тоненькое позвякивание колокольчика тревоги, встроенного в каждый человеческий мозг. Это неправильно, с жаром сказал он себе, это недостойно; но позванивание колокольчика непрекращалось. Не позволяй сделать себя уязвимым, вызванивал колокольчик, не раскрывай свою душу, не верь ничему, что не доказано на опыте - доказано многократно - пока ты трижды не уверишься, что вред не может быть причинен. Хотя, сказал себе Хортон, предложение Пруда может и не быть совершенно уж бескорыстным. Может быть, какя-то часть человеческой культуры - какое-либо знание, какоя-то перспектива или же точка зрения, какое-нибудь этическое суждение, некая историческая оценка - окажется для Пруда полезной. И подумав так, Хортон почувствовал волну гордости тем, что может найтись нечто человеческое, способое внести вклад в этот невообразимый разум, давая тем доказательство, что разумы, сколь бы отличными они не были, могут найти общую почву или эту почву создать. Очевидно, Пруд предлагал, по какой бы там ни было причине, дар, имеющий величайшую ценность по его шкале ценностей - не пышную безделушку, какую обширная, надменная цивилизация могла бы предложить варварам. Шекспир записал, что божий час может быть механизмом для обучения, и этим он конечно мог быть. Но он так же мог быть, подумал Хортон, и религией. Или просто не более, чем опознавательным сигналом, клановым призывом, обычаем, напоминающем Пруду, и всем другим Прудам по галактике о целом, "Я", всем им друг о другеи о родительской планете. - 87 - Знак братства, быть может - и если дело обстоит так, то ему, а через него всей человеческой расе предлогается по меньшей мере условное участие в этом братстве. Но Хортон был уверен, что это больше, чем опознавательный сигнал. В третий раз, когда это с ним случилось, он не испытывал никакого символического переживания, как в прошлых случаях, а оказался в сцене из собственного детства и во вполне человеческой выдумке, в которой разговаривал со щелкающим черепом Шекспира. Было ли это само по себе, или же это случилось потому, что механизм (механизм?), Отвечающий за божий час, прокрался в его ум и душу, по-настоящему проверял, анализировал и зондировал его, как он, казалось, припомнил он, испытал по-видимому и Шекспир. - Не хочешь ли ты чего-нибудь? - спросил Хортон. - Ты делаешь это для нас - что мы можем сделать для тебя? Он ждал ответа, но ответа не было. Пруд лежал темный и мирный, весь в веснушках звездного света. Ты делаешь это для нас, сказал он; что мы можем сделать для тебя? Это подразумевало, что Пруд предлагал им нечто величайшей ценности, нечто необходимо. Было ли это так? - спросил себя Хортон. Было Ли это нечто необходимое, нечто даже желанное? Не было ли это чем-то, без чего могли вполне обойтись к полному своему удовольствию? И устыдился. Первый контакт, подумал он. Потом понял, что он неправ. Первый контакт для него и Корабля, но, может быть, не первый контакт для Пруда или многих других планетах. Не первый контакт для многих других людей. С тех пор, как Корабль покинул Землю, люди распостранились по всей галактике и эти осколки человечества, должно быть, заключили с тех пор много других первых контактов со странными и удивительными созданиями. - Пруд, - сказал Хортон. - Я говорю с тобой. Почему ты не отвечаешь, Пруд? Что-то дрогнуло в его мозгу, удовлетворенное дрожание - точно тихий вздох укладывающегося щенка. - Пруд! - крикнул Хортон. Ответа не было. Дрожание не повторилось. И это конец, это уже все? Может быть, Пруд устал. Хортону показалось смехотворным, что такое существо, как Пруд устает. Он был разочарован, припомнил Хортон, при первом взгляде на эту планету, разочарован тем, что ей не хватало чуждости, он думал о ней не более, как о потертой Земле. Она и была, сказал он мысленно, защищая свое первое впечатление, достаточно потертой, коли на то пошло. Теперь, когда пора было уходить, когда его отпустили, он обнаружил в себе странное нежелание уходить. Словно заключил новую дружбу и не желал прощаться. Это слово не годилось здесь, подумал он, это не было дружбой. Он поискал нужное слово, но не смог ничего придумать. А может ли, размышлял он, возникнуть когда-нибудь настоящая дружба, дружба до мозга костей между двумя столь абсолютно различными разумами. Могут ли они когда-либо найти ту общую почву, ту область согласия, где бы они могли сказать друг другу: я с тобой согласен, может быть, ты приблизился ко всеобщей человеческой сути, или ко всеобщей философии с иной точки зрения, но выводы твои совпадают с моими. Маловероятно, сказал себе Хортон, маловероятно в деталях, но на основе более широких принципов это может оказаться возможно. - Спокойной ночи, Пруд, - сказал он. - Я рад, что в конце концов встретился с тобой. Надеюсь, у нас обоих все будет хорошо. - 88 - Он медленно взобрался по каменному берегу и направился к тропе, освещая путь фонариком. Когда он завернул зач поворот, фонарик выхватил из темноты белое пятно. Хортон отвел фонарик. Это было Элейна. - Я пошла вас встречать, - сказала она. Хортон подошел к негй. - Неразумно было так делать, - сказал он. - Вы могли сбиться с дороги. - Я не могла там оставаться, - сказала Элейна. - Я должна была вас розыскать. Я напугана. Что-то должно случиться. - Снова чувство знания? - спросил Хортон. - Как в тот раз, когда мы нашли существо, запертое во времени? Она кивнула. - По-моему, да. Просто Ощущение дискомфорта, и что стоишь на пороге чего-то. Словно я наклонилась куда-то и хочу прыгнуть, но не знаю, куда прыгать. - После того, что произошло прежде, - заметил Хортон, - я склонен вам поверить. То есть - вашему предощущению. Или это сильнее предощущения? - Не знаю. Это так сильно, что я боюсь - боюсь отчаянно. Мне бы хотелось знать... не согласитесь ли вы провести ночь со мной? У меня есть одеяло на двоих. Не разделите ли вы его со мной? - Я был бы рад и горд этим. - Не только потому, что мы мужчина и женщина, - сказала она. - Хотя, я думаю, и поэтому отчасти. Но и оттого, что мы два человеческих существа - единственных здесь человеческих существа. Мы нужны друг другу. - Да, - сказал он, - нужны. - У вас была женщина. Вы говорили, что остальные умерли... - Хелен, - ответил Хортон. - Она умерла сотни лет назад, но для меня - только вчера. - Это оттого, что вы спали? - Верно. Сон гасит время. - Если хотите, можете представить себе, будто я - Хелен. Я вовсе не возражаю. Хортон посмотрел на нее. - Я ничего не буду воображать, - сказал он. 25 "Вот вам ваша теория о руке божией, проведшей по нашим лбам", - сказал ученый монаху. "Мне безразлично, - сказала гранддами. - Мне не нравится эта планета. Невозможно взволноваться другим разумом, другой формой жизни, совсем на нас непохожей, но он нравиться мне больше, чем планета." "Должен признаться, - сказал монах, - что мне не слишком-то по душе мысль принести даже с галлон этого Пруда на борт. Не понимаю, почему Картер на это согласился." "Если вы припомните, что произошло между Картером и Прудом, - указал ученый, - то поймите, что Картер ничего не обещал. Хотя я, скорее, думаю, что нам это сделать. Если мы обнаружим, что совершили ошибку, есть простой способ ее исправить. Никодимус может вылить Пруд, сбросить его с корабля." - 89 - "Но к чему нам вообще беспокоиться делать это? - вопросила гранддама. - Эта штука, которую Картер называет божьим часом - она для нас ничто. Она задевает нас, только и всего. Мы чувствуем ее с помощью Никодимуса. Мы ее не воспринимаем, как Картер и Шекспир. Плотоядец - ну, что с ним происходит, мы не знаем по-настоящему. Он в основном пугается." "Мы не воспринимаем его, я уверен, - сказал ученый, - потому, что наши которые лучше обучены и дисциплинированны..." "Это так лишь потому, что у нас нет ничего, кроме мозгов", - вставил монах. "Это верно, - согласился ученый. - Как я сказал, имея лучше дисциплинированные умы, мы инстиктивно отводим божий час. Мы не допускаем его к нам. Но если бы мы открыли ему свои умы, то, вероятно, извлекли бы из него куда больше, чем кто-либо другой." "И даже если окажется иначе, - сказал монах, - у нас на борту Хортон. Он вполне с этим справляется." "А девушка, - сказала гранддама. - Элейна, так ведь ее зовут? Хорошо будет снова иметь на борту двух людей." "Это будет действовать недолго, - сказал ученый. - Хортон или они оба, как там ни окажись, очень скоро должны будут лечь в анабиоз. Мы не можем позволить нашим пассажирам-людям состариться. Они представляют собой жизненно необходимый ресурс, который мы должны использовать как можно лучше." "Но всего только несколько месяцев? - предположила гранддама. - За несколько месяцев они смогут извлеч из божьего часа немало." "Мы не можем уделить даже несколько месяцев, - заявил ученый. - Человеческая жизнь коротка, даже в лучшем случае." "Не считая нас", - сказал монах. "Мы не можем быть совершенно уверены, сколь долгими окажутся наши жизни, - сказал ученый. - По крайней мере, пока не можем. Хотя я бы предположил, что мы уже можем и не быть людьми в полном смысле этого слова." "Конечно, мы люди, - возразила гранддама. - Мы куда как слишком люди. Мы привязаны к нашим сущностям и индивидуальностям. Мы препираемся между собой. Мы позволяем проявляться нашим предрассудкам. Мы все еще мелочны и склочны. И мы не должны были быть такими. Предпологалось, что три сознания сольются, сделаются одним мозгом, более великим и эффективным, чем три. И я говорю не только о себе и о своей мелочности, которую совершенно добровольно признаю, но и о вас, Сэр Ученый, с вашей демонстративной научной точкой зрения, которую вы все время выпячиваете, чтобы доказать свое привосходство над простодушной, легкомысленной женщиной и ограниченным монахом..." "Не хочу снисходить до спора с вами, - сказал ученый, - но должен вам напомнить, что были случаи..." "Да, случаи, - сказал монах. - Когда, глубоко в межзвездном пространстве, нам не на что было отвлечься, когда мы измучались от своей мелочности, когда мы устали до смерти, от скуки. Тогда мы соединялись из чистой усталости и то были единственные случаи, когда мы приближались к отточенному коллективному сознанию, которого, как ожидалось на Земле, мы должны были достигнуть. Хотел бы я поглядеть на физиономии всех этих важных нейрологов и психологов с куринными мозгами, отрабатывавших для нас этот сценарий, если бы они узнали, как все их вычисления сработали на самом деле. Конечно, все они теперь мертвы..." "Это пустота сводила нас вместе, - сказала гранддама. - Пустота и полное ничто. Словно трех испуганных детей, прижимающихся друг к дружке, чтобы защититься от пустоты. Три сознания, жмущихся друг к другу для взаимной защиты - только и всего." - 90 - "Может быть, - признал ученый, - вы подошли близко к правде в понимании ситуации. При всей вашей горечи - близко к правде." "Мне не горько, - возразила гранддама. - Если меня вообще запомнили, меня помнят, как альтруистичную особу, всю жизнь раздаривавшую себя и отдавшую в конце концов больше, чем можно ожидать от любого человека. Обо мне будут думать как о той, кто отдала свое тело и упокоение смерти, чтобы продвинуть наше дело..." "Вот как, - перебил монах, - снова все сошло на человеческую тщету и обманутые человеческие надежды, хоть я с вами и не согласен в вопросе насчет упокоения смерти. Но что касается пустоты, вы правы." "Пустота, - подумал про себя ученый. - Да, пустота. И странно, что, как человек, который должен бы понимать пустоту, который должен был этого ожидать, он не смог все-таки понять, не смог с ней поладить, но был вместо этого охвачен той же нелогичной реакцией, что и другие двое, и в конце концов у него развился позорный страх перед пустотой. Он знал, что пустота была только относительной. Пространство не пусто, и он знал это. В нем было вещество, хоть и крайне разряженное, и большая его часть состояла из довольно сложных молекул. Он говорил это себе снова и снова, он повторял себе - оно не пусто, оно не пусто, в нем есть вещество. Однако он не мог себя убедить. Ибо в кажущейся пустоте пространства были беспокойство и холод, заставляющие каждого прятаться в собственное "я", скрываясь от холода и беспокойства. Самое худшее в пустоте, подумал он, было, что она заставляла чувствовать себя таким маленьким и незначительным и это, говорил он себе, была мысль, с которой следовало драться - ибо жизнь, вне зависимости от ее малости, не могла быть незначительной. Ибо жизнь, это очевидно, была именно тем, что одно только и имело ссмысл во вселенной." "И однако, - сказал монах, - были случаи, я припоминаю, когда мы преодалевали страх и переставали жаться друг к дружке, когда мы забывали о корабле, когда, вновь рожденной сущностью, мы шагали по пустоте так, словно это вполне естественно, как шли бы по пастбищу или по саду. Мне всегда казалось, что эти случаи происходили, что это условие было достигнуто только тогда, когда мы достигали стадии, при которой уже не могли более терпеть, когда мы достигали границ слабых человеческих возможностей и превосходили их - когда так получалось, то срабатывал какой-то спасательный клапан, возникало компенсирующее состояние, в котором мы проникали в новую плоскость существования..." "Я тоже припоминаю, - сказал ученый, - и могу извлечь из этих воспоминаний некоторую надежду. Какими мы кажемся смущенными, когда сумеем убедить себя в безнадежности своего положения, я потом припоминаем какой-нибудь мелкий фактик, возвращающий надежду. Все это так ново для нас - вся наша история. Несмотря на тысячелетие, она все-таки слишком нова для нас. Ситуация так уникальна, так чужда всем человеческим представлениям, что удивительно, как мы не пришли в еще большее замешетельство." Гранддама сказала: "Вы помните, что время от времени мы регистрировали на этой планете иной разум, своего рода дуновение разума, словно псы, принюхивающиеся к старому следу. И тепррь, когда мы чувствуем полную силу Пруд-разума - как бы мне ни было неприятно говорить это, ибо я не хочу еще новых разумов - Пруд-разум, по-видимому, не тот, что мы обнаруживали ранее. Возможно ли, что есть еще один мощный разум на этой глупой планетке?" - 91 - "Быть может, существо во времени, - предположил монах. _ Разум, который мы обнаруживали, был очень разреженный, чрезвычайно тонкий. Словно его пытались укрыть от обнаружения." "Сомневаюсь, что это он, - скзал ученый. - Тварь, заключеннвя во времени, по моему рассуждению, должна быть неподдающейся обнаружению. Не могу себе представить более эффективной изоляции, чем щит остановленного времени. Самое ужасное во времени, это то, что мы его совсем не знаем. Пространство, вещество и энергия - это мы можем представить себе понятным или, по крайней мере, теоретически принять их теоретические осмысления. Время же - полная загадка. Мы не можем быть уверены даже в том, что оно есть на самом деле. Его не за что ухватить, чтобы проверить." "Так значит, может быть еще один разум - разум неведомый?" "Мне нет дела, - сказала гранддама. - Я знать этого не желаю. Надеюсь, эта миленькая загадка, в которую мы влипли, вскорости разрешится, так что мы сможем отбыть отсюда." "Осталось недолго, - заверил ее монах. - Может быть, еще только несколько часов. Планета закрыта и сделать уже больше нечего. Утром они спустятся и посмотрят на тоннель, и тогда поймут, что ничего уже не поделаешь. Но прежде, чем это случится, нужно принять решение. Картер не спрашивал нас, потому что он боится нас спрашивать. Он боится ответа, который мы ему дадим." "Ответ - нет, - сказал ученый. - Как бы мы ни сожалели об этом, ответ должен быть нет. Картер может думать о нас плохо. Он может сказать, что мы утратили человечность вместе с нашими телами, что мы сохранили только гольный холодный интеллект. Но это будет в нем говорить его мягкость, забвение им того, что мы должны быть твердыми, что мягкость играет здесь лишь небольшую роль - здесь, вдали от нашей благоустроенной планеты. И, к тому же, это будет недобрым по отношению к Плотоядцу. Он провлачил свою утомленную жизнь в этой металлической клетке, Никодимус возненавидит его, а он возненавидит Никодимуса - а может быть, начнет бояться Никодимуса - и это будет раздувать угли его позора - что он, известный воин, убивший множество злобных чудовищ пал так низко, чтобы бояться такого хилого механизма, как Никодимус." "И не без причины, - добавил монах, - ибо Никодимус, несомненно, в свое время убьет его." "Он такой неотесанный, - сказала гранддама, мысленно пожимая плечами. - Ему так не хватает чувствительности, в нем нет утонченности, ни рассудка..." "Кого вы имеете в виду? - спросил монах. - Плотоядца или Никодимуса?" "О нет, не Никодимуса. Я думаю, он смышленый." 26 Пруд закричал от ужаса. Хортон, услышав это краешком сознания, шевельнулся в тепле и уюте, в ощущении близости и обнаженности, цепляясь за близость другого человека - женщины, но что она человек, было так же важно, как и то, что она женщина, ибо они двое были здесь единственными людьми. Пруд закричал снова - пронзительная дрожь тревоги прошла сквозь мозг Хортона. Он сел в одеяле. - Что такой, Картер Хортон? - сонно спросила Элейна. - Пруд, - сказал он. - Что-то неладно. - 92 - Первая краска зари поднималась по восточному небу, источая призрачный полусвет, в котором туманно выделялись деревья и домик Шекспира. В костре горело низкое пламя на ложе углей, подмигивавших кровава-красными глазками. По ту сторону костра стоял Никодимус, глядя в направлении Пруда. Он стоял прямой и застывший, встревоженный. - Вот твои штаны, - сказала Элейна. Хортон протянул руку и взял их. - Что такое, Никодимус? - спросил он. - Что-то кричало, - сказал робот. - Не так, чтобы можно было слышать. Но я почувствовал крик. Крик донесся снова - более настоичивый, чем прежде. - Смотри, кто идет по тропе, - сдавленно сказала Элейна. Хортон повернулся взглянуть и поперхнулся. Их было трое. Они быти белые и гладкие и выглядели как стоящие вертикально слизни, жирные и отвратительные твари, каких можно найти под перевернутым камнем. Они шли быстро, подпрыгивая на нижних, сужающихся концах тел. Ног у них не было, но это из вроде бы не беспокоило. Не было у них ни рук, ни лиц - это были просто толстые, счастливые слизни, быстро скачущие вверх по тропе, ведущей к тоннелю. - Вот и еще трое затерянных, - сказал Никодимус. - Мы превращаемся в целую колонию. Как вы думаете, отчего происх