пугающее. Такое не привиделось бы ему даже в самом безумном сне! 11 Инек отправил сообщение в архив и послал подтверждение: НОМЕР 406 302 ПОЛУЧЕН. КОФЕ НА ПЛИТЕ. ИНЕК. Убрав текст с экрана, он подошел к приготовленному перед уходом жидкостному контейнеру номер три. Проверил температуру и уровень раствора, еще раз убедился, что контейнер надежно закреплен под материализатором. После этого Инек прошел ко второму материализатору, стоявшему в углу, - для официальных визитов и аварийных ситуаций - и внимательно проверил приборы. Как всегда, все было в порядке, но Инек обязательно осматривал материализатор перед каждым визитом Улисса. Сам он, конечно, починить его не мог, и в случае поломки ему полагалось просто послать срочное сообщение в Галактический Центр, после чего на станцию через рейсовый материализатор явился бы кто-нибудь, кто в состоянии справиться с этой задачей. Такой порядок объяснялся тем, что материализатор для официальных визитов и аварийных ситуаций предназначался только для тех целей, какие предполагало название: для визитов сотрудников Галактического Центра и для возможных непредвиденных обстоятельств. И управление осуществлялось не со станции, а из Галактического Центра. В качестве инспектора этой и нескольких других станций Улисс имел право пользоваться материализатором в любое время и без уведомления. Но за все годы их дружбы, вспоминал Инек с гордостью, Улисс ни разу не забыл предупредить его о предстоящем визите. Своего рода знак внимания, и, как Инек знал, его заслужили далеко не все станции огромной транспортной сети галактики, хотя наверняка есть смотрители, к которым в Галактическом Центре относятся с таким же уважением. Сегодня, подумал Инек, он, может быть, расскажет Улиссу о начавшейся слежке. Наверно, следовало сделать это раньше, но очень уж не хотелось все это объяснять - ведь тем самым он признал бы, что человечество может создать для галактической системы какие-то сложности. Безнадежное дело, конечно, эта его одержимость, стремление доказать, что люди Земли добры и разумны. Потому что они довольно часто бывают и не добры, и не разумны. Человечество, наверно, просто еще не повзрослело. Да, земляне стремительно прогрессируют, они, случается, проявляют друг к другу сострадание и даже способны понять друг друга, но как же жалки их достижения во многих других областях... Если бы только появился у людей шанс, говорил себе Инек, если бы как-то помочь им, если дать понять, какой огромный мир там, в космосе, тогда бы они спохватились, поумнели, и со временем их приняли бы в огромное братство звездных народов. А когда их примут, они докажут, что достойны его, и многое смогут свершить, потому что люди - еще молодая раса, энергичная. Порой даже слишком энергичная. Инек тряхнул головой, прошел через комнату и сел за стол, затем освободил пачку газет и журналов от бечевки, которой их перевязал Уинслоу, и разложил почту на столе: несколько ежедневных газет, еженедельник новостей, два журнала. "Природа" и "Наука" - и письмо. Отодвинув газеты в сторону, он взял в руки письмо: авиа, на штемпеле - Лондон, а над обратным адресом - незнакомое ему имя. Странно, с чего это вдруг незнакомый человек пишет ему из Лондона. Впрочем, напомнил он себе, любой человек из Лондона или еще откуда-нибудь будет для него незнакомым. Ни в Лондоне, ни где-то еще он никого не знает. Инек разрезал конверт, развернул листок и пододвинул лампу поближе, чтобы свет падал прямо на письмо. "Уважаемый сэр, - прочел он, - я подозреваю, что Вы меня не знаете, но я один из редакторов британского журнала "Природа", который Вы выписываете много лет подряд. Я не воспользовался редакционным бланком, поскольку это письмо личное, неофициальное и, возможно, даже несколько бестактное. Вам, быть может, будет небезынтересно узнать, что Вы являетесь нашим старейшим подписчиком. Уже более восьмидесяти лет мы высылаем Вам наш журнал. Понимая, что это, строго говоря, меня не касается, мне все же хотелось бы спросить у Вас, выписывали ли Вы весь этот срок журнал сами или, или его выписал в свое время ваш отец (или кто-то из близких), а Вы просто оставили подписку на его имя? Мой вопрос, безусловно, свидетельствует о непрошеном и непростительном любопытстве, поэтому, если Вы, сэр, предпочтете оставить его без ответа, - это, разумеется, Ваше право, и Вы поступите вполне естественно. Однако, если Вы все же сочтете возможным ответить мне, я буду Вам чрезвычайно признателен. В свое оправдание могу только сказать, что я проработал в журнале очень долгое время и испытываю определенную гордость от того, что кто-то считал его достойным внимания более восьмидесяти лет подряд. Честно говоря, я сомневаюсь, что многие издания могут похвастаться столь продолжительным интересом со стороны одного человека. Позвольте заверить Вас в моем бесконечном уважении. Искренне Ваш." И подпись. Инек отодвинул письмо в сторону. Вот оно, снова, подумал он. Еще один наблюдатель. Впрочем, вежливый и корректный. Никаких осложнений здесь, скорее всего, не будет. Но тем не менее это еще один наблюдатель, который его заметил, который заинтересовался, обнаружив, что один и тот же человек выписывает журнал в течение восьмидесяти с лишним лет. С годами таких любопытствующих будет все больше и больше. Видимо, ему следует беспокоиться не только из-за наблюдателей, засевших вокруг станции, - ведь сколько еще будет других! Человек, как бы он ни старался, не может спрятаться от мира. Рано или поздно мир его заметит и соберется у порога его жилища сгорающей от любопытства толпой, чтобы узнать, почему он прячется. Инек отдавал себе отчет в том, что времени у него почти не осталось. Толпа уже подступала к порогу. Что им от меня нужно, думал он. Может быть, они отстанут, если объяснить им, в чем дело? Но объяснить-то он как раз и не мог. Даже если рассказать им правду, все равно найдутся такие, что не уйдут, не отвяжутся... Материализатор в другом конце комнаты подал сигнал, и Инек обернулся. Прибыл путешественник с Тубана. В контейнере плавала темная шарообразная масса, а над ней покачивался на поверхности раствора какой-то прямоугольный предмет. Видимо, багаж, подумал Инек. Хотя в сообщении говорилось, что путешественник будет без багажа. Он заторопился к контейнеру и на полпути услышал доносящиеся из контейнера частые щелчки - гость с Тубана заговорил: - Подарок. Для тебя. Мертвое растение. Инек уставился на плавающий в контейнере куб. - Возьми, - прощелкал инопланетянин. - Это тебе. В ответ Инек неуверенно простучал пальцами по прозрачной стенке контейнера: - Благодарю тебя, милостивый странник. Назвав это шарообразное существо "милостивым странником", он тут же засомневался, правильное ли выбрал обращение. За долгие годы он так и не разобрался до конца в тонкостях галактического этикета и иногда допускал ошибки. С некоторыми существами полагалось разговаривать таким вот цветистым стилем (само обращение тоже зависело от каждого конкретного случая), с другими можно было общаться при помощи вполне обычных, простых слов. Инек склонился над контейнером, извлек куб и увидел, что это кусок тяжелой древесины - черной, как эбеновое дерево, и такой плотной, что поверхность ее казалась гладкой, будто камень. Инек усмехнулся про себя: благодаря Уинслоу он уже стал в некотором роде экспертом, понимает толк в дереве. Положив куб на пол, он повернулся к контейнеру. - Не объяснишь ли ты мне, - обратился к нему инопланетянин, - для чего оно вам нужно? У нас это совершенно бесполезная вещь. Инек помедлил, тщетно пытаясь отыскать в памяти код, соответствующий слову "вырезать". - Для чего же? - повторил гость. - Прошу прощения, милостивый странник. Я не очень часто пользуюсь этим языком. Мне не хватает слов. - Пожалуйста, не называй меня "милостивым странником". Я - самое обычное существо. - Мы придаем ему форму, - простучал Инек. - Другую форму. Если ты обладаешь способностью видеть, я могу показать тебе такую вещь. - Нет, я не обладаю этой способностью, - ответил гость. Мы можем многое другое, но видеть нам не дано. Прибыл путешественник с Тубана в форме шара, но теперь он начал медленно растекаться в стороны. - Ты, - прощелкал он, - существо двуногое? - Да. - Твоя планета твердая? Твердая? А, твердая или жидкая - вот что интересует гостя, догадался Инек. - Поверхность на одну четверть твердая. Оставшаяся часть покрыта жидкостью. - Моя планета почти вся жидкая. Совсем мало тверди. Очень удобный мир. - Я хотел задать тебе вопрос, - прощелкал Инек. - Спрашивай. - Ты математик? Я имею в виду, вы все математики? - Да, - ответило существо. - Занятие математикой - превосходный отдых. - Ты хочешь сказать, что вы не используете математику в практических областях? - Когда-то использовали. Но теперь в этом нет необходимости. Все, что нам нужно, у нас уже есть. Теперь это отдых. - Я слышал о вашей системе счисления... - Она сильно отличается от тех, что распространены на других планетах. Наша система гораздо лучше. - Ты можешь рассказать мне о ней? - А ты знаком с системой счисления, которой пользуются жители Полариса-7? - Нет, - ответил Инек. - Тогда это бессмысленно. Сначала нужно изучить их систему. Вот так, подумал Инек. Этого следовало ожидать. В галактике накоплено так много знаний, а он ознакомился лишь с крохотной их частью и при этом понял только малую долю того, с чем ознакомился. Однако на Земле есть люди, которые способны понять гораздо больше. Люди, которые отдадут последнее даже за то немногое, что стало доступно ему, и наверняка найдут способ употребить эти знания в дело. Там, среди звезд, накопился колоссальный запас знаний - и новые открытия в развитие тех, что уже известны человечеству, и такие науки, о которых человечество еще даже не догадывается. Может быть, так и не догадается, если по прежнему будет предоставлено само себе. Ну хорошо, пройдет еще лет сто... Сколько нового узнает он за сто лет? За тысячу? - Теперь я хочу отдохнуть, - прощелкал гость с Тубана. Приятно было с тобой поговорить. 12 Повернувшись к контейнеру спиной, Инек поднял с пола брусок. На полу осталась маленькая блестящая лужица натекшей с него жидкости. Он отнес подарок к окну в противоположном конце комнаты и принялся внимательно его разглядывать: черная тяжелая древесина с очень плотной структурой, в одном месте остался кусок коры. Видно было, что куб опален со всех сторон. Кто-то подгонял его размеры, чтобы он тут, на станции, поместился в контейнер. Инеку вспомнилась статья, которую он прочел в одной из газет всего день или два назад. Автор этой статьи, ученый, утверждал, что на планетах, не имеющих суши, разумная жизнь возникнуть не может. Разумеется, ученый ошибался, потому что цивилизация Тубана-6 возникла именно на такой планете, и в галактическое содружество входило много других миров, поверхность которых сплошь покрыта жидкостью. Человечеству, если оно когда-нибудь узнает о существовании галактической культуры, предстоит не только учиться, но во многом еще и переучиваться. Например, представление о том, что скорость света - это предел... Если бы ничто не могло двигаться быстрее света, тогда галактическая транспортная система была бы просто невозможна. Однако не стоит слишком строго судить за это человечество, напомнил себе Инек. Наблюдения - это единственный способ получения данных, посредством которого человек - или, если на то пошло, кто угодно - может делать выводы о природе Вселенной. И поскольку человечество пока не обнаружило ничего такого, что движется быстрее скорости света, оно вправе предположить, что ничто и в самом деле не может двигаться быстрее. Но только предположить. Не больше. Потому что импульсная система, переносившая путешественников от звезды к звезде, работала почти мгновенно независимо от расстояния... Размышляя об этом, Инек признался себе, что даже ему самому порой с трудом в это верится. Секунду назад существо, плавающее в контейнере, находилось в таком же контейнере на другой станции, где материализатор скопировал его целиком - не только тело, но и то неуловимое нечто, делавшее его существом одушевленным, а затем практически мгновенно перенес в виде импульса через бездну пространства в материализатор этой станции, воссоздавшей и тело, и разум, и память, и жизнь существа, оставшегося за много световых лет отсюда и теперь уже мертвого. В контейнере возникло новое тело с новым разумом, памятью, жизнью - совершенно новое существо, но точно такое же, как прежде. Его личность, его сознание остались неизменными, и лишь на ничтожно малое мгновение прервалось течение мысли - так что существо это осталось во всех отношениях прежним. Разумеется, возможности импульсной системы были не безграничны, но не скорость накладывала ограничения, поскольку импульс мог пересечь всю галактику практически мгновенно. Проблема заключалась в том, что при определенных условиях характеристики импульса нарушались, и, чтобы воспрепятствовать этому, требовалось много пересадочных станций - многие тысячи станций. Пылевые облака, скопления межзвездного газа, области с высокой ионизацией - все это могло разрушить импульс, и в тех районах галактики, где встречались подобные опасности, станции строились гораздо ближе друг к другу. Нередко их строителям приходилось прокладывать маршруты в обход больших концентраций газа или пыли, способных исказить сигнал. Сколько уже безжизненных тел, подумал Инек, оставило это существо позади, на других станциях, расположенных вдоль пути его следования? Таких же безжизненных, каким станет это тело, плавающее в контейнере, спустя несколько часов, когда существо в виде импульса отправится дальше. Длинная цепочка безжизненных тел, протянувшаяся среди звезд, - каждое из них должно быть уничтожено кислотой и смыто в глубинный резервуар, а само существо тем временем продолжает свой путь от станции к станции, пока не доберется туда, куда влечет его цель путешествия. Но что, какие задачи влекут в дорогу жителей галактики от станции к станции, через космическую бездну? Их так много, этих существ, а значит, и цели у них разные. Иногда из разговоров с гостями Инек узнавал о целях путешествия, но по большей части оставался в неведении, да и не считал он себя вправе вмешиваться. Ведь он всего лишь смотритель. Хозяин постоялого двора, думал Инек, хотя многим существам он и в такой роли не всегда нужен. Но во всяком случае, человек, который следит за надежностью станции, работает здесь, готовит, что надо, к приему путешественников и отправляет их дальше, когда подходит время. А также выполняет мелкие просьбы и поручения, если в этом возникает необходимость. Инек взглянул на деревянный куб и представил себе, как обрадуется Уинслоу. Такое дерево - черное и плотное - попадалось крайне редко. Как бы повел себя Уинслоу, если бы узнал, что его статуэтки вырезаны из дерева, выросшего на неизвестной планете за много световых лет от Земли? Должно быть, он не раз задавал себе вопрос, откуда берется такое дерево и как Инеку удается его добывать. Но он никогда не спрашивал напрямую. Конечно же, Уинслоу чувствовал, что в этом человеке, который каждый день встречает его у почтового ящика, есть что-то странное. Но он ни о чем его не расспрашивал, никогда. Видимо, потому, что они друзья, говорил себе Инек. И этот кусок древесины, что он держал в руке, тоже свидетельство дружбы - дружбы, установившейся между жителями звезд и обычным, незаметным смотрителем станции, затерявшейся в одном из спиральных рукавов галактики, далеко далеко от ее центра. Очевидно, с годами по галактике разнесся слух, что на этой вот станции есть смотритель, который коллекционирует экзотические породы дерева, - и он стал получать подарки. Не только от тех существ, которых он считал своими друзьями, но и от незнакомцев вроде этого, что отдыхал сейчас в контейнере. Инек положил полешко на стол и подошел к холодильнику. Достал кусок выдержанного сыра, что привез Уинслоу несколько дней назад, и пакетик фруктов, который днем раньше подарил ему путешественник с Сирра-10. - Проверено, - сказал он Инеку. - Ты можешь употреблять это в пищу без всякого вреда. Никакой опасности для метаболизма. Может быть, ты уже пробовал их раньше? Нет? Жаль. Восхитительный вкус. Если тебе понравится, я в следующий раз привезу еще. Из шкафа рядом с холодильником Инек достал небольшую плоскую буханку хлеба - часть рациона, ежедневно предоставляемого Галактическим Центром. Хлеб, испеченный из неизвестной на Земле муки, слегка отдавал орехами и какими-то инопланетными специями. Инек разложил все на кухонном столе - так он его называл, хотя на самом деле кухни как таковой в доме не было, затем поставил на плиту кофейник и вернулся к письменному столу. Раскрытое письмо все еще лежало посередине. Он сложил его и убрал в ящик. Сняв коричневые обертки с газет, он отобрал "Нью-Йорк таймс" и сел читать в свое любимое кресло. ДОГОВОРЕННОСТЬ О НОВОЙ МИРНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ - значилось на первой же странице. Кризис назревал уже больше месяца - последний из серии кризисов, что уже несколько лет подряд угрожали миру и спокойствию на Земле. И хуже всего, говорил себе Инек, это то, что большинство из них созданы искусственно, - то одна сторона, то другая пытается добиться преимуществ в бесконечном шахматном матче силовой политики, начавшемся сразу после второй мировой войны. В посвященных конференции статьях "Таймс" ощущался какой-то отчаянный, почти фаталистический подтекст, словно их авторы, а может быть, и дипломаты, и все остальные непосредственные участники событий уже знали, что конференция ни к чему не приведет и, возможно, даже углубит кризис еще больше. "Столичные обозреватели, - (писал один из сотрудников вашингтонского бюро "Таймс"), - отнюдь не убеждены, что конференция оттянет конфликт, как случалось на прошлых конференциях, или послужат продвижению вперед в спорных вопросах. Многие источники почти не скрывают, что конференция может вместо этого еще сильнее раздуть пламя вражды, так и не выработав в качестве компенсации каких-либо решений, которые откроют пути к компромиссу. Конференция, предположительно, должна предоставить возможность для трезвой оценки фактов и спорных доводов, однако сейчас мало кто верит, что предстоящая встреча послужит этой цели в полной мере." Кофейник закипел, и Инек, отложив газету, бросился к плите, чтобы успеть его снять. Потом достал из шкафа чашку и поставил ее на стол. Но прежде чем приняться за еду, он снова достал из ящика таблицу и развернул ее на письменном столе. В который раз уже его посетили сомнения, имеет ли она какую-либо практическую ценность, хотя временами ему казалось, что в определенных случаях таблица все же себя оправдывает. Таблица основывалась на статистической теории, выработанной на Мицаре, но в силу природы изучаемого объекта он был вынужден заменить кое-какие величины и сместить влияние определенных факторов. Поэтому Инек в тысячный раз задавал себе вопрос: не сделал ли он где-нибудь ошибку? Может быть, эти подстановки и замены свели достоверность результатов на нет? И если так, то каким образом он может исправить ошибки, чтобы восстановить объективность метода? Вот они, факторы, думал Инек, все здесь: скорость прироста и численность населения Земли, смертность, официальные курсы денежных единиц, рост стоимости жизни, сведения о числе исповедующих различные религии, успехи медицины, прогресс технологии, темпы роста промышленного производства, состояние рынка рабочей силы, тенденции в мировой торговле и многие другие, включая даже то, что на первый взгляд может показаться не слишком важным, - цены, назначаемые на аукционах за произведения искусства, передвижения населения во время отпусков и предпочитаемые районы отдыха, скорости транспортных средств и количества психических расстройств. Он знал, что статистические методы, созданные математиками Мицара, пригодны для любых условий и для любых ситуаций - но только если они применены правильно. Ему же пришлось подгонять модель ситуации на чужой планете к тому, что происходит здесь, на Земле. Не сказалась ли эта подгонка на работоспособности метода? Инек снова взглянул на таблицу и вздрогнул. Если он нигде не ошибся, если все факты учтены правильно, если подгонка не нанесла ущерба самой концепции оценки - тогда Земля движется к еще одной большой войне, к уничтожительной ядерной катастрофе... Он отпустил края листа, и таблица сама свернулась в трубку. Протянув руку, Инек взял плод, подаренный ему гостем с Сирра, и откусил. Покатал на языке, наслаждаясь необычным вкусом, и решил, что он действительно выше всяких похвал, как утверждало это странное, похожее на птицу существо. Было время, когда он надеялся, что таблица, созданная на основе мицарской теории, подскажет ему если не способ покончить с войнами, то хотя бы путь к тому, как продлить мир. Но таблица ничем не могла ему помочь. Путь, который она указывала, неумолимо вел к войне. Сколько войн смогут еще вынести люди Земли? Никто, конечно, не ответит с уверенностью, но, вполне возможно, это будет последняя война. Сила оружия, которое люди готовятся пустить в ход, никем еще не проверена в полной мере, и ни один человек не знает точно, каковы могут быть последствия. Когда-то люди сражались, держа все свое оружие в руках, и уже тогда война была достаточно страшна, но в любой современной войне смертоносный груз будет обрушиваться с небес, сметая с лица Земли сразу целые города - не скопления войск, а города со всем их населением. Инек протянул руку к таблице, но остановился. Какой смысл просматривать ее еще раз? Он и так помнит все наизусть. Никакого проблеска надежды! Он может корпеть над таблицей до второго пришествия, и это ничего не изменит. Никакой надежды. Над миром снова сгущались грозовые тучи, и человечество неумолимо скатывалось к войне. Он откусил еще кусочек - плод показался ему даже вкуснее. "В следующий раз, - сказало существо с Сарра, - я привезу тебе еще". Но, видимо, пройдет немало времени, прежде чем оно сюда вернется. А может быть, они никогда больше не увидятся. Многие путешественники показывались тут лишь единожды, хотя было и несколько таких, которые объявлялись чуть ли не каждую неделю, - постоянные посетители, они уже стали близкими друзьями. Ему вспомнилась небольшая группа сиятелей, навещавших его много лет назад. В те далекие годы они заранее договаривались о длительных остановках на станции, чтобы можно было вволю посидеть за столом, поговорить с Инеком. Прибывали сиятели всегда словно на пикник - с огромными плетеными корзинами, полными всякой снеди и напитков. Но в конце концов они перестали появляться. Инек уже давно не видел никого из них и грустил: с ними всегда было весело и интересно. Инек выпил еще одну чашку кофе и все сидел за столом, вспоминая старые добрые времена, когда его посещала эта маленькая компания сиятелей. Тут послышался легкий шорох, и, вскинув взгляд, он увидел на диване женщину в скромной юбке с кринолином, какие носили в шестидесятых годах прошлого века. - Мэри! - удивленно воскликнул он, вскакивая на ноги. Мэри улыбалась ему, как умела улыбаться только она одна. Какая она красивая, подумал Инек, с ней просто никто не сравнится. - Мэри, - сказал он, - я так рад тебя видеть. Тут Инек заметил, что в комнате появился еще один его друг: у камина стоял мужчина с пушистыми черными усами, в синей военной форме и с саблей на поясе. - Привет, Инек! - сказал Дэвид Рэнсом. - Надеюсь, мы не помешали. - Что ты! Как могут помешать двое лучших друзей! Он стоял у стола, а вокруг него вставало прошлое, доброе, понятное прошлое, напоенное ароматом роз, прошлое, которое он не так уж часто вспоминал, но которое никогда его не покидало. Откуда-то издалека доносились звуки флейты и барабана, бряцание оружия и амуниции, юноши уходили на войну под предводительством славного полковника при всех регалиях, гарцующего на великолепном черном скакуне; на порывистом июньском ветру реяли полковые знамена. Инек прошел через комнату и остановился у дивана. - Ты не возражаешь? - спросил он с легким поклоном. - Садись, пожалуйста, - ответила она. - И если у тебя дела... - Никаких дел. Я так надеялся, что вы придете. Инек опустился на диван, но чуть поодаль от нее. Он смотрел на ее руки, чинно сложенные на коленях, и ему хотелось взять их хоть на мгновение, подержать в своих руках, но он знал, что не может этого сделать. Потому что Мэри здесь не было. - Прошла почти неделя с тех пор, как мы виделись в последний раз, - сказала Мэри. - Как твоя работа, Инек? Он покачал головой. - Все те же проблемы. За мной по прежнему следят. А таблица предсказывает войну. Дэвид прошел по комнате и, опустившись в кресло, положил саблю на колени. - Война, если судить по тому, как сейчас воюют, - заявил он, - будет страшна и безжалостна. Мы в свое время воевали совсем не так. - Да, - сказал Инек, - мы воевали не так. Но, хотя война ужасна сама по себе, сейчас может произойти нечто еще более ужасное. Если на Земле разразится еще одна война, мы закроем себе дорогу к галактическому братству - навсегда или по крайней мере на многие века. - Может быть, это и не так плохо, - предположил Дэвид. - Мы пока еще не готовы присоединиться к жителям галактики. - Может быть, и не готовы, - произнес Инек. - Я тоже такого же мнения. Но когда-нибудь это должно произойти. А если у нас начнется война, этот день отодвинется далеко в будущее. Чтобы объединиться с другими расами, нужно хотя бы делать вид, что мы цивилизованны. - А если они не узнают? - спросила Мэри. - Я имею в виду, про войну. Они ведь нигде, кроме этой станции, не бывают. Инек покачал головой. - Узнают. Я думаю, они за нами наблюдают. И уж во всяком случае, прочтут в газетах. - В тех, что ты выписываешь? - Я их сохраняю для Улисса. Вон та стопка в углу. Он каждый раз забирает их в Галактический Центр: за годы, что Улисс провел здесь, Земля очень заинтересовала его. И я подозреваю, эти газеты, после того как он их прочтет, попадают в самые разные уголки галактики. - Представляешь, - сказал Дэвид, - как бы удивились в отделах подписки, узнай они, сколь широко распространяются их газеты? Инек улыбнулся. - В Джорджии выходит одна газета, - добавил Дэвид. - Так вот, они пишут в своих рекламных объявлениях, что появляются каждое утро так же регулярно и повсеместно, как "роса на траве". Придется им придумать что-нибудь в таком же духе, только про всю галактику. - "Наша "Перчатка", - живо отозвалась Мэри, - годится для всей галактики!" Каково? - Вот-вот. - Бедный Инек, - произнесла Мэри с сожалением. - Мы тут сидим и развлекаемся шуточками, а у него столько проблем. - Не мне их, конечно, решать, - ответил Инек, - но все-таки они меня беспокоят. Впрочем, чтобы избавиться от них, достаточно не выходить из дома, и все проблемы исчезнут. Когда дверь дома захлопывается, проблемы Земли остаются снаружи. - Но ты не можешь так поступить. - Не могу. - Я думаю, ты прав, полагая, что другие расы наблюдают за нами, - сказал Дэвид. - Может быть, с намерением в один прекрасный день пригласить человечество присоединиться к ним. Иначе зачем бы им понадобилась станция здесь, на Земле? - Они расширяют транспортную сеть постоянно. И станция в нашей Солнечной системе была нужна им, чтобы продлить маршрут в этом спиральном рукаве галактики. - Да, верно, - согласился Дэвид, - но почему именно на Земле? Они могли построить станцию на Марсе. Назначили бы смотрителем кого-нибудь из своих, и все было бы прекрасно. - Я об этом часто думаю, - сказала Мэри. - Им понадобилась станция именно на Земле и смотритель-землянин. Должно быть, для этого есть какая-то серьезная причина. - Я тоже надеялся, но, боюсь, они пришли слишком рано. Слишком рано для человечества. Мы еще не повзрослели. Мы все еще подростки. - А как жаль! - вздохнула Мэри. - Мы могли бы многому от них научиться. Ведь они знают куда больше нас. Взять, например, их концепцию религии... - Я не думаю, - сказал Инек, - что это на самом деле религия. У них нет тех привычных ритуалов, что мы ассоциируем с религией. И основано их мироощущение не на вере. В ней нет необходимости. Их понимание основано на знании. Они просто знают. - Ты имеешь в виду энергию духовности... - Да, и это такая же сила, как все другие, из которых складывается Вселенная. Энергия духовности существует точно так же, как время, пространство, гравитация и все те факторы, что характеризуют нематериальную сторону Вселенной. Она просто есть, и люди галактического содружества научились ее использовать. - Но, видимо, люди Земли тоже ее ощущают? - спросил Дэвид. - Они не знают о ее существовании, но чувствуют что-то. И тянутся к ней. Поскольку точного знания нет, людям остается только вера, которая имеет давнюю историю. Может быть, еще с пещерных времен. Это грубая, примитивная вера, но тоже вера, поиск, попытка. - Очевидно, да, - ответил Инек. - Но на самом деле я думал не об энергии духовности. Я имел в виду другое - практические достижения, научные методы, философские концепции, которые человечество могло бы использовать. Назови любую отрасль науки - и у них наверняка найдется что-то для нас новое, потому что они знают гораздо больше нас. Однако мысли Инека возвращались к удивительной концепции энергии духовности и еще более удивительной машине, построенной много тысячелетий назад, с помощью которой жители галактики черпали эту энергию. У машины было название, но подобрать близкое ему по значению на родном языке оказалось трудно. Ближе всего подходило слово "талисман", но Инек считал его слишком неточным, хотя именно такое слово употребил Улисс, когда они впервые разговаривали об этом много лет назад. Там, в галактике, существовало столько удивительного, столько различных концепций, и многие из них просто нельзя ни изложить, ни объяснить ни на одном из языков Земли. Талисман - это не просто талисман, и машина, которую так назвали, - не просто машина. Помимо определенных механических принципов в нее заложили принципы духовные, может быть, некий резонатор психической энергии, неизвестной на Земле. Это и еще многое другое. В свое время он знакомился с литературой, посвященной энергии духовности и Талисману, и, читая, осознавал, насколько далек от истинного понимания, насколько далеко от понимания все человечество. Привести Талисман в действие могли лишь некоторые существа с определенными особенностями мышления и еще некими свойствами (может быть, думал он, это особые качества души?). Термин, которым этих существ называли, Инек перевел для себя как "восприимцы", хотя его и здесь не оставляли сомнения в точности соответствия. Хранился Талисман у наиболее способного, или наиболее умелого, или наиболее преданного из галактических восприимцев, который переносил его от звезды к звезде, - этакое бесконечное шествие. Через Талисман и его хранителя обитатели каждой планеты черпали вселенскую энергию духовности. Мысль об этом буквально потрясала, наполняя душу восторгом. Мысль о возможности соприкоснуться с духовностью, заполняющей галактику и, без сомнения, Вселенную целиком. Как это, должно быть, замечательно, думал он, и сколько уверенности рождает в том, что жизнь занимает особое место в великой схеме бытия, что даже один-единственный человек, независимо от того, сколь он мал, слаб и незначителен, все же наделен важной ролью в грандиозном действе, развертывающемся в пространстве и времени. - Что-то случилось, Инек? - спросила Мэри. - Нет, ничего, - ответил он. - Я просто задумался. Прошу прощения. - Ты говорил о том, какие великие открытия ждут нас в галактике, - сказал Дэвид. - Вот тот, например, раздел математики, о котором ты когда-то нам рассказывал... - Ты имеешь в виду математику Арктура? Я и сейчас знаю не больше, чем тогда. Слишком для меня сложно. Этот раздел математики основан на поведенческом символизме. Трудно даже назвать эту дисциплину математикой, думал он, хотя, если вдуматься, математика - самый подходящий термин. Это именно то, чего, без сомнения, не хватает ученым Земли, чтобы их социальные исследования оказывались эффективными и логичными в такой же степени, как эффективны и логичны механизмы, создаваемые на планете с помощью традиционных разделов математики. - А вспомни биологию, созданную расой из созвездия Андромеды, которая заселила все эти непокорные планеты, - сказала Мэри. - Да, я помню. Но Земля должна развиться и интеллектуально, и морально, прежде чем мы сможем рискнуть по их примеру использовать такие знания. Хотя, я думаю, даже сейчас им нашлось бы применение. При воспоминании о том, как андромедяне использовали свои знания, его охватывала дрожь. Видимо, это доказывало, что он все еще гражданин Земли, которому по-прежнему близки все пристрастия, предубеждения и привычки человеческого разума. Потому что андромедяне поступили в полном соответствии со здравым смыслом. Если ты не можешь колонизировать планету, оставаясь самим собой, в том виде, в каком существуешь, тогда ты просто изменяешься. Превращаешь себя в существо, которое способно на этой планете жить, и подчиняешь ее себе. Если надо стать червем, становишься червем. Или насекомым, или моллюском, или чем-то еще - чем или кем нужно. И меняешь ты при этом не только тело, но и разум, меняешь его до такой степени, какая необходима, чтобы выжить на этой планете. - А все их лекарства? - продолжала Мэри. - Все медицинские знания, которые можно было бы использовать на Земле. Хотя бы тот маленький набор, что прислали тебе из Галактического Центра. - Да, набор лекарств, которые могли бы вылечить практически любую болезнь на Земле. Это мучит меня, пожалуй, сильнее всего. Знать, что они вот там, в шкафу, то есть уже на этой планете, где в них нуждается так много людей... - Ты мог бы отправить образцы каким-нибудь медицинским организациям или производителям лекарств, - сказал Дэвид. Инек покачал головой. - Я уже думал об этом. Но я должен помнить и о галактике, о своих обязательствах перед Галактическим Центром. Они так старались, чтобы станция осталась незамеченной. Мне нужно думать об Улиссе и обо всех моих друзьях. Я не могу разрушить их планы. Не могу предать их. И вообще, если вдуматься, Галактический Центр и работа, которую они выполняют, - все это гораздо важнее, чем одна только Земля. - И нашим, и вашим, значит, - произнес Дэвид с легкой издевкой в голосе. - Вот именно. Одно время - много лет назад - я хотел написать несколько статей для научных журналов. Не медицинских, разумеется, потому что я ничего не смыслю в медицине. Лекарства у меня есть, лежат себе на полке, и к ним даже приложены инструкции по использованию, но это таблетки, порошки, мази или что-то там еще - все уже готовое. Однако я все-таки набрался кое-каких знаний в других областях, что-то понял. Не очень много, но, во всяком случае, достаточно, чтобы намекнуть, в каком направлении надо двигаться. Для людей сведущих это вполне могло бы послужить толчком. - Вряд ли из этого что-нибудь вышло бы, - заметил Дэвид. - У тебя нет практического опыта исследования. Ты нигде не учился и не связан ни с одним из колледжей или научных центров. Тебя бы просто не напечатали, если бы ты не представил каких либо доказательств. - Это я понимаю, конечно. Потому и не стал никуда писать. Я знал, что это безнадежно. Да и какие могут быть претензии к научным журналам - они ведь должны отвечать за то, что печатают. Их страницы открыты отнюдь не для любого желающего. Но даже если бы редакторы отнеслись к моим статьям уважительно и захотели их опубликовать, они непременно захотели бы узнать, кто я такой. А это привело бы их к станции. - Но даже если бы ты сумел остаться в тени, - добавил Дэвид, - не только в этом все дело. Вот ты говорил о своей лояльности к Галактическому Центру... - Если бы на меня никто не обращал внимания, все было бы в порядке. Если бы я мог просто подбрасывать земным ученым идеи, чтобы они сами разрабатывали их дальше, это не принесло бы вреда Галактическому Центру. Главная проблема в том, чтобы не раскрывать источник идей. - Видимо, даже в этом случае ты все равно не смог бы сообщить слишком много, - сказал Дэвид. - У тебя нет достаточно подробных данных, чтобы на их основе можно было сделать что-то значительное. Галактическая наука слишком далека от привычных наезженных дорог. - Это я понимаю, - ответил Инек. - Например, психотехника Манкалинена-3. Если бы Земля располагала этими знаниями, люди наверняка нашли бы способы лечения нервных и умственных расстройств. Мы освободили бы бесчисленные заведения для нервнобольных, а потом снесли бы их или использовали для чего-то другого. Они просто стали бы ненужными. Но, кроме жителей Манкалинена-3, нас некому научить. Сам я знаю только, что они постигли в психотехнике невероятных успехов, но больше мне ничего не известно. Ведь я ничего не смыслю в этой науке. Точные знания можно получить только от них, от жителей звезд. - Ты все время говоришь о неизвестных науках, - сказала Мэри. - Люди еще даже не подозревают об их существовании. - И не только люди - мы тоже, - добавил Дэвид. - Дэвид! - воскликнула Мэри. - Нам незачем прикидываться людьми, - ответил Дэвид рассерженно. - Но вы - люди, - сказал Инек с усилием. - Для меня вы - люди. Кроме вас, у меня никого нет. В чем дело, Дэвид? - Мне кажется, пришло время сказать, кто мы на самом деле, - ответил тот. - Мы - иллюзии, плод воображения. Мы созданы тобой с единственной целью: появляться и разговаривать с тобой, заменяя тебе настоящих людей, общения с которыми ты лишен. - Но ты ведь так не думаешь, Мэри! - крикнул Инек. - Ты не можешь так думать! Он потянулся к ней и тут же безвольно уронил руки, с ужасом осознав, что хотел сделать. Впервые в жизни Инек попытался дотронуться до нее, впервые за все эти годы он забылся. - Извини, Мэри. Мне не следовало этого делать. Глаза ее заблестели слезами. - Если бы это было возможно! - вздохнула она. - Я так хотела бы, чтобы это было возможно! - Дэвид, - позвал Инек, не поворачивая головы. - Дэвид ушел, - сказала Мэри. - Он не вернется. - Мэри медленно покачала головой. - В чем дело, Мэри? Что происходит? Что я такое наделал? - Ничего, - ответила она, - если не считать, что ты сделал нас слишком похожими на людей. Настолько похожими, что у нас появились все человеческие качества. И теперь мы уже не марионетки, не красивые куклы, мы - люди! Мне кажется, именно это мучило Дэвида больше всего - не то, что он человек, а то, что, став человеком, он по-прежнему остается тенью. Раньше, когда мы были куклами, это не имело значения. У нас не было тогда человеческих чувств. - Прости меня, Мэри, - произнес Инек. - Прошу тебя, прости! Она наклонилась к нему, и лицо ее озарилось нежностью. - Ты ни в чем не виноват. Скорее, мы должны благодарить тебя. Ты создал нас, потому что любил, и это прекрасно знать, что ты любима и нужна. - Но теперь все по-иному, - молил Инек. - Теперь вы приходите ко мне сами, по собственной воле. Сколько лет уже прошло? Должно быть, все пятьдесят. Мэри стала первой, Дэвид - вторым. Из всех, кого воскрешало его воображение, они были ближе и дороже других. А сколько лет минуло с тех пор, как он попытался сделать это впервые? Сколько лет провел он, изучая безымянную науку, созданную чудотворцами Альфарда-22? Когда-то, в прежние дни, при его прежнем отношении к жизни, все это могло показаться ему черной магией, хотя черная магия была тут ни при чем. Скорее, упорядоченные манипуляции некими естественными характеристиками Вселенной, о которых человечество еще не подозревает. Может быть, оно никогда их не откроет. Потому что на Земле просто не существовало - по крайней мере в настоящее время направления научной мысли, необходимого для появления исследований, которые могли бы привести к такому открытию. - Дэвид чувствовал, - сказала Мэри, - что так не может продолжаться вечно. Эти наши благочинные визиты... Рано или поздно должно было наступить время, когда нам пришлось бы признаться себе, кто мы такие. - И остальные тоже так решили? - К сожалению, да, Инек. Остальные тоже... - А ты? Ты сама, Мэри? - Не знаю, - ответила она. - Для меня все это по-другому... Я люблю тебя. - И я тебя. - Нет, ты не понимаешь! Я и вправду влюблена в тебя. Инек застыл, глядя на нее, и ему почудилось, что весь мир заполнился грохотом, словно он сам остановился, а пространство и время все так же несутся мимо него. - Если бы все оставалось по-прежнему, как вначале... - произнесла Мэри. - Тогда мы радовались своему существованию, эмоции наши были еще не столь глубоки, и нам казалось, что мы счастливы. Как маленькие беспечные дети, что играют на улице под яркими лучами солнца. Но потом мы повзрослели. И возможно, я больше, чем другие. Она улыбнулась Инеку, но в глазах у нее стояли слезы. - Не принимай это так близко к сердцу. Мы можем... - Мэри, дорогая, - сказал Инек. - Я полюбил тебя с того самого дня, когда мы встретились впервые. А может быть, и еще раньше. Он потянулся было к ней, но тут же опомнился и опустил руку. - Я не знала этого... - проговорила Мэри. - Наверно, мне не следовало признаваться тебе... Если бы ты не знал, что я тоже тебя люблю, тебе, возможно, было бы легче. Инек удрученно кивнул. Мэри склонила голову и прошептала: - Боже праведный, за что ты обрушил на нас свою немилость? Мы ничем не заслужили такой кары. Она подняла голову, посмотрела Инеку в глаза и добавила: - Мне бы только коснуться тебя... - Мы можем встречаться, как раньше, - сказал Инек. Приходи в любое время, когда захочешь. Мы... Она покачала головой. - Теперь уже не получится. Для нас обоих это будет слишком тяжело. И Инек понял, что она права, что все кончено. Целых пятьдесят лет и Мэри, и другие люди - тени появлялись в доме, чтобы повидаться с ним. Но теперь они не вернутся. Сказочное королевство рассыпалось в прах, волшебные чары развеялись. Отныне он будет одинок - более одинок, чем когда-либо, более одинок, чем до знакомства с ней. Сама она не вернется, а у него не хватит духу вызвать ее снова, даже если бы он смог, - теперь мир теней и его любовь, единственная любовь в его жизни, уйдут навсегда. - Прощай, моя любимая, - произнес он. Но было уже поздно - Мэри исчезла. И откуда-то издалека, как поначалу показалось Инеку, до него донесся свист аппарата связи, требующего внимания к новому сообщению. 13 "Пришлось бы признаться себе, кто мы такие", - сказала Мэри. А действительно, кто они? Не в его представлении, а на самом деле? Что они думают о самих себе? Может быть, им известно больше, чем ему? Куда ушла Мэри? В каком неизвестном измерении растворилась она, покинув эту комнату? Существует ли она сейчас? И если да, то что это за существование? Может быть, она лежит, словно кукла, в коробке, куда маленькие девочки прячут свои игрушки, убирая их в шкаф. А рядом хранятся все остальные куклы... Инек попытался представить себе это вневременное, затерянное измерение, и воображение рисовало ему серую пустоту, где его прежние друзья существовали в небытии, где не было ни пространства, ни времени, ни света, ни воздуха, ни цвета, ни видения - одна бескрайняя пустота, которая простирается за пределами Вселенной. Мэри! - кричала его душа. - Мэри, что я натворил? Ответ лежал на поверхности - безжалостный и холодный. Он вмешался в нечто такое, чего не понимал, и тем самым совершил еще больший грех, считая, что все понимает. На самом деле он понял самую малость - ровно столько, чтобы заставить принцип сработать, - но он не понял, не смог предугадать, какие будут последствия. Акт творения подразумевал ответственность, а он был готов лишь к моральной ответственности за причиненное зло, но ничем не мог помочь, а значит, был совершенно бессилен. Они ненавидели его, негодовали, и Инек даже не мог их за это осуждать, потому что именно он вызвал их из небытия, показал им мир людей, а затем вернул обратно. Он дал им все, чем располагает человек, за одним, но самым важным исключением - им не дано было способности существовать в мире людей. И они возненавидели его, все, кроме Мэри, но с Мэри было еще хуже. На нее он обрушил проклятье, ибо, вдохнув в нее все человеческое, он обрек Мэри на любовь к сотворившему ее чудовищу. "Ты вправе ненавидеть меня, Мэри, - твердил он. - Как и все другие". Люди-тени - так Инек их называл, но это всего лишь термин, который он придумал для себя, для собственного удобства, аккуратный ярлык, которым он всех их пометил, чтобы как-то отличать, когда о них думал. Оказалось, ярлык неудачен, потому что они не тени и не призраки. Выглядели его творения так же материально, как любые другие люди. И только если попытаться прикоснуться, становилось понятно, что они нереальны: рука не чувствовала решительно ничего. Игра воображения, как ему казалось прежде, но потом Инек начал сомневаться. Раньше они являлись, лишь когда он звал их, используя знания и приемы, приобретенные за годы изучения работ чудотворцев с Альфарда-22. Но в последние годы он ни разу не позвал их сам. Не приходилось. Они всегда появлялись сами. Словно чувствовали, что вот-вот понадобятся. Они предчувствовали, что он их позовет, знали это еще до того, как у него возникало желание увидеть их, и появлялись вдруг в комнате, чтобы провести с ним час или целый вечер. Конечно, в определенном смысле они действительно плод его фантазии; создавая их, Инек сам не знал, почему создает именно такими. Позже понял, хотя старался гнать от себя это прозрение, предпочитая прежнее неведение. Долгие годы он старательно загонял объяснение в самый дальний уголок памяти. Но теперь, когда они покинули его, Инек наконец взглянул правде в глаза. Дэвид Рэнсом был он сам, каким он мечтал себя видеть, каким хотел быть и, разумеется, каким он никогда не был. Удалой офицер северян, не в очень высоком звании - в том смысле, что не этакий отяжелевший, солидный вояка, - но с определенным положением в обществе. Подтянутый, жизнерадостный и, без сомнения, отчаянный храбрец, которого любят все женщины и уважают все мужчины. Прирожденный вожак и в то же время хороший друг, человек, который везде чувствует себя на месте - и на поле битвы, и в светской гостиной. А Мэри? Странно, подумал Инек, что я всегда называл ее только по имени. У нее никогда не было фамилии, просто Мэри. Но в ней слились две женщины - по меньшей мере две. Одна из них - Салли Браун, которая жила неподалеку от Уоллисов... Сколько лет уже прошло с тех пор, когда он в последний раз вспоминал Салли Браун? Странно, подумалось ему, что он так давно о ней не вспоминал, и теперь воспоминание о соседской девушке по имени Салли Браун буквально потрясло его. Ведь когда-то они любили друг друга, или по-крайней мере им так казалось. Даже в более поздние годы, когда Салли вспоминалась уже сквозь романтическую дымку времени, Инек все равно не был уверен, любовь это была или просто фантазия молодого солдата, уходящего на войну. Робкое, еще неопределившееся чувство, любовь дочери фермера к сыну фермера соседа. Они хотели пожениться, когда он вернется с войны, но спустя несколько дней после сражения под Геттисбергом Инек получил письмо, написанное тремя неделями раньше, в котором сообщалось, что Салли Браун умерла от дифтерии. Он, помнилось, горевал, и, хотя в памяти не сохранилось, насколько сильно, видимо, сильно и долго, потому что в те времена это было принято. Так что в Мэри воплотилась Салли Браун, но лишь отчасти. Точно так же в ней проявился и образ той высокой, стройной дочери Юга, женщины, которую он видел только один раз, да и то мельком, когда их колонна двигалась пыльной дорогой под жарким солнцем Виргинии. Чуть в глубине от дороги высился особняк, один из тех больших домов, что строили тогда владельцы плантаций, и там, в портике, у высокой белой колонны, стояла женщина и смотрела на проходящих мимо врагов. Черные волосы и белая - белее, чем мрамор колонны, - кожа. Так прямо и гордо она держалась, глядела на них с таким вызовом и непокорством, что Инек запомнил ее и часто мечтал о ней, даже не зная ее имени, пока тянулись пропыленные, потные, кровавые дни войны. Вспоминая южанку, Инек все время думал: а не изменяет ли он тем самым своей Салли? Порой, сидя у костра или завернувшись в одеяло и глядя на звезды, он представлял, как после войны вернется в Виргинию и найдет эту женщину. Возможно, ее уже не будет в том доме, но он обойдет весь Юг и обязательно отыщет ее. Конечно же, он туда не поехал, да и не помышлял об этом всерьез. Так, мечты у костра... Одним словом, Мэри воплотила в себе их обеих - и Салли Браун, и ту неизвестную красавицу из Виргинии, что стояла у колонны, провожая взглядом марширующие войска. Она стала их тенью и, может быть, тенью многих других - он бы затруднился сказать, кого именно, - своего рода символом всего того, что Инек знал о женщинах, что видел и чем восхищался. Идеал. Совершенство. Безукоризненная женщина, созданная его воображением. И вот теперь она ушла из его жизни - как Салли Браун, спящая в земле, как та красавица из Виргинии, затерявшаяся в тумане времени, как все другие, возможно привнесшие что то в образ Мэри. Да, он любил ее, в ней слились воедино все женщины, которых он когда-то любил (а было ли это в его жизни?) или представлял себе, что любит, просто придумывая их образы. Но что и она может полюбить его - такое никогда не приходило Инеку в голову. И потому он жил относительно спокойно, храня свою любовь глубоко в душе, понимая, что она и безнадежна, и невозможна, но другой ему не дано. Где сейчас Мэри? Куда она ушла? В то вневременное измерение, что он пытался себе представить, или в какое-то странное небытие, откуда, не заметив унесшихся лет, она когда-нибудь снова возвратится к нему? Инек спрятал лицо в ладони, мучаясь от жалости к самому себе и чувства вины. Она не вернется. И пусть не возвращается - он даже хотел этого. Так будет лучше для них обоих. Вот только знать бы, где она сейчас. Только бы быть уверенным, что для нее наступило некое подобие смерти, что ее не терзают мысли и воспоминания. Невыносимо было думать, что она страдает. Услышав наконец свист аппарата связи, Инек поднял голову, но не двинулся с места. Руки его потянулись к кофейному столику у дивана, уставленному наиболее яркими безделушками и сувенирами из тех, что дарили ему путешественники. Взяв со столика первое, что попалось под руку, - кубик, выполненный то ли из какого-то странного стекла, то ли из полупрозрачного камня, то ли из какого-то неизвестного вещества (он так до сих пор и не разобрался, из чего), - Инек обхватил его ладонями и, вглядевшись внутрь, увидел крошечную панораму царства фей - трехмерную и с мельчайшими подробностями. Уютное сказочное местечко, лесная поляна в окружении цветистых грибов-поганок. Сверху, легкие, воздушные, медленно падали разноцветные сверкающие снежинки; они блестели и искрились в сиреневых лучах большого голубого солнца. На прогалине танцевали маленькие существа, похожие, скорее, на цветы, и двигались они так грациозно и вдохновенно, что от их танца в крови разгорался огонь. Затем царство фей исчезло, и на его месте возникла новая картинка - дикий, мрачный пейзаж с суровыми, изъеденными ветром, крутыми скалами на фоне злого красного неба. Вдоль отвесных скал метались вверх-вниз большие летучие твари, похожие на трепещущие на ветру рваные тряпки. Время от времени они усаживались на тощие коряги, торчащие прямо из отвесных скал, - очевидно, уродливые местные деревья. А откуда-то снизу, настолько издалека, что о расстоянии можно было только догадываться, доносился тяжелый грохот одинокой стремительной реки. Инек положил кубик обратно на стол. Что же он видит в его глубинах? Впечатление такое, словно листаешь альбом с новым пейзажем на каждой странице, но без единого разъяснения, где находятся все эти удивительные места. Когда ему подарили кубик, он, словно зачарованный, часами держал его в руках, разглядывая сцену за сценой. За все это время Инек ни разу не нашел картины, которая хоть в чем-то повторила бы уже виденные, и конца им не было. Порой ему начинало казаться, что он видит не картинки, а сами эти далекие миры и что в любое мгновение можно, не удержавшись, сорваться и полететь головой вниз прямо туда. В конце концов это занятие ему приелось: бессмысленно просматривать длинные вереницы пейзажей, не зная, где эти места. Разумеется, бессмысленно для него, но не для жителя Энифа-5, который и подарил ему удивительный кубик. Не исключено, говорил себе Инек, что на самом деле вещь эта нужная и очень ценная. Так случалось с большинством подарков. Даже те, которые доставляли ему радость и удовольствие, он, вполне возможно, использовал неправильно или, во всяком случае, не по назначению. Однако среди всех этих даров встречались и такие - хотя их набралось не так уж много, - назначение которых он действительно понимал и которыми дорожил, несмотря на то что ему порой не было от них никакого проку. Например, маленькие часы, показывавшие время для всех секторов галактики: занятная вещица, даже в определенных обстоятельствах необходимая, но для него она большой ценности не имела. Или смеситель запахов - так он по крайней мере его называл, - который позволял создавать по желанию любые ароматы. Нужно только указать смесь, включить приборчик - и всю комнату тут же заполнял выбранный аромат, который держался, пока аппарат продолжал работать. Однажды студеной зимой эта машина здорово его позабавила: после долгих проб и ошибок он подобрал наконец аромат яблоневого света и целый день наслаждался весной, хотя за окном завывала вьюга. Инек протянул руку и взял со столика еще один предмет - красивую вещицу, которая всегда интриговала его, хотя он так и не понял, для чего она нужна. Может быть, вообще ни для чего. Может быть, это произведение искусства, говорил он себе, просто красивая вещь, на которую нужно смотреть, и только. Однако у него каждый раз возникало ощущение (если это верное слово), что вещь должна выполнять какую-то конкретную функцию. На вид - пирамида, сложенная из шариков, и чем выше расположены шарики, тем они меньше. Изящная игрушка дюймов четырнадцати высотой, у каждого шарика свой цвет, и не только снаружи. Цвета такие глубокие и чистые, что с первого взгляда становилось понятно: шарик весь, от центра до поверхности, - одного ровного цвета. Ни клея, ни чего-то похожего на клей не было заметно. Вся конструкция выглядела так, словно кто-то просто сложил шарики пирамидой, но они тем не менее прочно держались на местах. Поворачивая пирамидку в руках, Инек тщетно пытался вспомнить, кто ему ее подарил. Аппарат связи все еще свистел, напоминая, что пора заняться делом. Нельзя же, в конце концов, сидеть весь день на одном месте, сказал себе Инек, и предаваться размышлениям. Он поставил пирамидку на место, поднялся и пошел к аппарату. Сообщение гласило: НОМЕР 406 303 СТАНЦИИ 18 327. ЖИТЕЛЬ ВЕГИ-21 ПРИБЫТИЕМ В 16 532.82. ВРЕМЯ ОТБЫТИЯ НЕ ОПРЕДЕЛЕНО. БАГАЖА НЕТ. ПРИЕМНЫЙ КОНТЕЙНЕР. УСЛОВИЯ МЕСТНЫЕ. ПРОШУ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ. Проглядывая текст, Инек почувствовал, как теплеет у него на душе. Будет неплохо снова повидать сиятеля. Последний был у него на станции уже больше месяца назад. Он хорошо помнил, как встретил этих существ впервые, когда они прибыли сразу впятером. Случилось это году в 1914-м или, может быть, в 1915-м. В большом мире, как он знал, шла первая мировая война, которую все тогда называли Большой войной. Сиятель появится примерно в одно время с Улиссом, и они прекрасно проведут вечер втроем. Не так уж часто случается, что прибывают сразу два хороших друга. Он с удивлением отметил, что подумал о сиятеле как о друге, хотя, скорее всего, с тем, который должен прибыть, они никогда не встречались. Но это не имело значения: сиятель - любой сиятель - всегда оказывался другом. Инек установил контейнер под материализатором и дважды удостоверился, что все работает как положено, затем подошел к аппарату связи и отправил подтверждение. Все это время ему не давал покоя вопрос: в каком же году все-таки появился первый сиятель, в 1914-м или позже? Выдвинув ящик картотеки, он отыскал Вегу-21. Первая дата - 12 июля 1915 года. Инек достал с полки дневник, отнес к столу и принялся листать, пока не нашел нужный день. 14 12 июля 1915 года. Сегодня после полудня (15:20) прибыли пять существ с Веги-21, первые жители этой планеты на моей станции. Двуногие, человекоподобные, но кажется, что тела их не из плоти и крови (словно столь банальная материя слишком груба для таких существ), хотя на самом деле это плоть и кровь. Дело в том, что они светятся. Не то чтобы излучают свет, но за каждым из них неотступно следует какое-то сияние. Насколько я понимаю, все пятеро - сожители, хотя, может быть, я ошибаюсь: такие вещи не всегда легко распознать. Счастливая компания близких друзей, чувствуется в них живой интерес и готовность радоваться - не чему-то конкретному, а самой Вселенной, словно они только что услышали какую-то понятную только им одним шутку про всю галактику. Они направлялись на отдых и собирались посетить фестиваль (хотя, может быть, это не совсем точное слово), который представители различных цивилизаций устраивали на далекой планете. Как и почему их туда пригласили, я не понял. Видимо, приглашение на такое событие - большая честь, но они, мне показалось, совсем об этом не думали, а приняли приглашение очень просто, как свое право. Сиятели были в тот вечер веселы, беззаботны и уверены в себе, однако со временем я решил, что они таковы всегда, и, признаться, позавидовал этой их беззаботности и веселости. Более того, пытаясь представить себе, как эти существа воспринимают жизнь и Вселенную, я даже немного обиделся на них за то, что они так бездумны и счастливы. В соответствии с инструкцией я развесил по комнате гамаки, где мои гости могли бы отдохнуть, но они ими так и не воспользовались. Сиятели привезли с собой большие корзины с едой и напитками и, устроившись за моим столом, принялись пировать и беседовать. Пригласили и меня, предварительно выбрав два блюда и бутылку с напитком, которые, по их заверениям, безопасны для метаболизма человека, - все остальное вызывало у них некоторые сомнения. Еда оказалась вкуснейшая, за свою жизнь я ни разу не пробовал ничего подобного, - одно блюдо напоминало деликатесный выдержанный сыр, другое - нектар, буквально таявший во рту. В бутылке оказалось нечто похожее по вкусу на бренди - желтого цвета, но совсем не крепкое. Гости расспрашивали меня о жизни на моей планете, обо мне самом - деликатно и, похоже, с искренним интересом, причем понимали объяснения почти сразу. Сами они направлялись на планету, название которой мне никогда раньше и слышать не доводилось, но оживленный, веселый разговор велся таким образом, что я не оставался в стороне. Из этого разговора я понял, что фестиваль будет посвящен какой-то незнакомой мне форме искусства. Не музыка или живопись, а нечто сложенное из звука, цвета, эмоций, форм и многого другого, для чего на Земле даже не существовало названий. Я не очень хорошо понял, что это, уловив в данном случае лишь темп разговора, но у меня родилась догадка, что они говорят о некоей трехмерной симфонии (хотя это не очень точное выражение), которая создается сразу группой существ. Они с энтузиазмом обсуждали эту разновидность творчества, и я понял, что сами произведения исполняются даже не по нескольку часов, а целыми днями, что их нужно не просто слушать или смотреть, а как бы переживать, и публика, если она хочет воспринять их в полной мере, может и даже должна принимать в действе непосредственное участие. В чем это участие заключается, я, правда, не понял, но решил не выспрашивать. Они говорили о каких-то своих знакомых, с которыми должны там встретиться, вспоминали, когда видели их в последний раз, сплетничали, впрочем, довольно добродушно, - и от всего этого создавалось впечатление, что и они, и множество других обитателей Вселенной путешествуют с планеты на планету просто потому, что они счастливы. Была ли у путешествий какая-либо иная причина, кроме поиска наслаждений, я не уяснил. Возможно, была. Мои гости разговаривали о других фестивалях, не обязательно посвященных именно одному этому виду искусства, но и еще каким-то более специализированным областям творчества; что это за области, мне понять не удалось. Фестивали дарили им радость и истинное счастье, но, как мне показалось, не только искусство наполняло их ощущением безграничного счастья - было в фестивалях что-то еще, очень важное и значительное. В разговор на эту тему я не вступал - не представилось такой возможности. По правде говоря, мне хотелось расспросить их поподробнее, но почему-то так и не удалось. Может, мои вопросы показались бы им глупыми, однако меня это не пугало, просто не удалось их порасспрашивать. Но хоть я и не задавал вопросов, они каким-то образом заставляли меня чувствовать, что я тоже участвую в разговоре. Никаких очевидных попыток никто не предпринимал, но тем не менее мне постоянно казалось, что я не просто смотритель станции, с которым им случилось провести вместе несколько часов, а один из них. Временами гости говорили на языке своей планеты - один из самых красивых языков, которые мне доводилось слышать, - но по большей части они пользовались диалектом, распространенным среди множества гуманоидных рас, своего рода посредническим языком, созданным для удобства общения. Подозреваю, что это делалось из уважения ко мне. Похоже, сиятели наиболее цивилизованные люди из всех тех, с кем мне доводилось встречаться. Я уже писал, что они светятся, и думаю, это свет души. Их постоянно сопровождает некое искрящееся золотое сияние, приносящее счастье всем, кого оно коснется, - будто они существуют в каком-то особом мире, который неведом другим. Когда я сидел с ними за столом, золотое сияние охватывало меня со всех сторон, и мою душу наполняло странное умиротворение, по всему телу струились глубинные токи счастья. Каким образом они и их мир постигли этого золотого благоденствия и возможно ли, что когда-нибудь мой мир придет к тому же, - вот что мне хотелось бы узнать. Счастье их зиждется на присущей сиятелям кипучей энергии, на бурлящем, искрометном духе, стержень которого - внутренняя сила и любовь к жизни, заполняющая, кажется, каждую их клеточку, каждую секунду прожитого времени. В распоряжении моих гостей было только два часа, но время промчалось стремительно, и мне даже пришлось напомнить им, что пора отправляться дальше. Перед отбытием они поставили на стол две коробки, сказав, что дарят их содержимое мне, затем поблагодарили меня за угощение (хотя благодарить-то должен был я), попрощались и забрались в контейнер (специальный, крупногабаритный), после чего я отправил их в путь. Но даже когда их не стало, в комнате еще больше часа мерцало золотое сияние. Как хотелось мне отправиться с ними на фестиваль на далекой планете! В одной из оставленных коробок оказалась дюжина бутылок с похожим на бренди напитком; каждая из них - сама по себе произведение искусства, у каждой - своя неповторимая форма, причем изготовлены они не иначе как из алмаза, то ли из искусственного, то ли из целого - этого я определить не смог. Одно я понимал - они бесценны; каждая украшена поразительно богатым орнаментом, каждая красива по своему. Во второй коробке лежал... За отсутствием другого названия назовем этот предмет музыкальной шкатулкой. Сама шкатулка сделана как будто из кости, желтоватой, гладкой, как атлас, и украшенной множеством схематических рисунков, значения которых мне, очевидно, никогда не понять. На крышке шкатулки - круглая рукоятка, обрамленная шкалой с делениями. Когда я повернул ее до первого деления, послышалась музыка, всю комнату заполнили многоцветные всполохи, а сквозь них как бы светилось знакомое золотое сияние. Еще эта шкатулка источала запахи, наплывы чувств, эмоции - не знаю, что именно, но что-то такое, от чего становилось то грустно, то радостно, то еще как-то, как повелевали музыка, цвета и запахи. Целый мир вырывался из шкатулки, дивный мир, и ты жил в этом творении искусства, отдаваясь ему всем своим существом, - всеми эмоциями, верой и разумом. Я уверен, что это то самое искусство, о котором говорили мои гости. И не одна запись, а целых 206, потому что именно столько делений на круглой шкале и каждому делению соответствует новое сочинение. В будущем я обязательно проиграю их все, сделаю заметки, подберу, может быть, название каждому в соответствии с композицией, и, наверно, это будет не только развлечение, но и возможность узнать что-то новое. 15 Двенадцать алмазных бутылок, давно уже пустых, стояли теперь на каминной полке. Музыкальная шкатулка хранилась среди наиболее дорогих Инеку подарков в одном из шкафов. И за все эти годы, подумал он не без огорчения, ему так и не удалось проиграть весь набор композиций до конца, хотя пользовался шкатулкой он постоянно, - так много было уже знакомых, которые хотелось слушать снова и снова, что он едва перебрался за середину шкалы. Сиятели, все та же пятерка, прибывали к нему на станцию не один раз - возможно, им чем-то понравилась эта станция, а может, и сам смотритель. Они помогли ему выучить веганский язык и помимо разных других вещей нередко привозили с собой свитки с литературными произведениями родной планеты; без всякого сомнения, они стали его лучшими друзьями среди инопланетян, если не считать Улисса. Но потом они вдруг перестали появляться, и Инек не мог понять почему; он спрашивал о них у других сиятелей, когда те прибывали на станцию, но так и не узнал, что случилось с его друзьями. Теперь он понимал сиятелей, их искусство, традиции, обычаи и историю гораздо лучше, чем в тот день в 1915 году, когда впервые описал их в своем дневнике. Однако даже сейчас многие привычные для них идеи давались ему с большим трудом. С 1915 года он встречал много сиятелей, но одного из них запомнил особенно хорошо - старого мудреца-философа, который умер у него в комнате, на полу возле дивана. Они тогда сидели рядом, разговаривали, и Инек даже помнил, о чем был разговор. Старик рассказывал об извращенном этическом кодексе, одновременно бессмысленном и комичном, выработанном странной расой растительных существ, с которой ему довелось встретиться во время посещения планеты на другом краю галактики, далеко в стороне от привычных маршрутов. Старый сиятель выпил за обедом пару бокалов золотистого напитка и, находясь в прекрасном расположении духа, с удовольствием рассказывал случаи из своей жизни. Но вдруг, прямо посреди фразы, он умолк и резко склонился вперед. Инек в растерянности протянул руку, но, прежде чем он успел до него дотронуться, сиятель соскользнул с дивана на пол. Его золотое сияние потускнело, несколько раз мигнуло и исчезло совсем, оставив на полу лишь тело, угловатое, костлявое, уродливое, - тело чужеродного, одновременно жалкого и чудовищного существа. Более чудовищного, казалось Инеку, чем все, что ему доводилось видеть раньше. При жизни это было замечательное создание, но теперь, когда пришла смерть, оно превратилось в отвратительный скелет, заполняющий мешок из чешуйчатой натянутой кожи. Видимо, думал Инек, с трудом подавляя в себе смятение, именно золотое сияние делало его таким замечательным и красивым, таким живым, стремительным и преисполненным величия. Это золотое сияние было самой жизнью, и, когда оно уходило, оставалось нечто ужасное, при одном только взгляде вызывающее отвращение. Если этот золотистый туман и есть животворное начало сиятелей, то очевидно, они носили его как окутывающий плащ - нечто вроде маскарадного костюма, скрывающего их истинный облик. И ведь как странно: они носили свое животворное начало снаружи, тогда как у всех остальных существ оно внутри. Под крышей жалобно стонал ветер, а в окно Инек видел, как проносятся, то и дело закрывая луну, взбирающуюся по восточному небосклону, батальоны рваных облаков. На станции стало холодно, одиноко, и это одиночество, казалось, простирается далеко-далеко за пределы привычного земного одиночества. На негнущихся ногах Инек прошел к аппарату связи. Вызвал Галактический Центр и стал ждать ответа, опершись на машину обеими руками. - К ПРИЕМУ ГОТОВЫ, - ответил Центр. Коротко и как мог беспристрастно Инек обрисовал случившееся на станции. В Центре это не вызвало ни замешательства, ни вопросов. Они просто дали ему указания, как следует поступить (словно такое случалось нередко). Веганец должен остаться на планете, где застигла его смерть. С телом необходимо поступить, как того требуют местные обычаи. Таков закон жителей Веги-21, и это его долг перед покойным. Веганец должен оставаться там, где он скончался, и это место навсегда становилось как бы частью Веги-21. Такие места, сообщил Галактический Центр, есть по всей галактике. - НА НАШЕЙ ПЛАНЕТЕ, - напечатал Инек, - ПРИНЯТО ПОГРЕБАТЬ ПОКОЙНЫХ В ЗЕМЛЕ. - ТОГДА ПОХОРОНИТЕ ВЕГАНЦА. - ПРИНЯТО ТАКЖЕ ЗАЧИТЫВАТЬ ОДИН-ДВА СТИХА ИЗ НАШЕЙ СВЯТОЙ КНИГИ. - ПРОЧТИТЕ ДЛЯ ВЕГАНЦА СТИХ. ВЫ В СОСТОЯНИИ СПРАВИТЬСЯ СО ВСЕМИ ЭТИМИ ОБЯЗАННОСТЯМИ? - ДА. ХОТЯ ОБЫЧНО ЭТО ДЕЛАЕТ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЬ, НО В ДАННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ПРИГЛАШАТЬ ЕГО БЫЛО БЫ НЕРАЗУМНО. - СОГЛАСНЫ. ВЫ СМОЖЕТЕ СДЕЛАТЬ ВСЕ САМИ? - ДА. - ТОГДА ДЕЛАЙТЕ САМИ. - ПРИБУДУТ ЛИ НА ПОХОРОНЫ РОДСТВЕННИКИ ИЛИ ДРУЗЬЯ ПОКОЙНОГО? - НЕТ. - ВЫ ИМ СООБЩИТЕ? - ДА, ПО ОФИЦИАЛЬНЫМ КАНАЛАМ. НО ОНИ УЖЕ ЗНАЮТ. - ОН УМЕР ТОЛЬКО ЧТО. - ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ОНИ ЗНАЮТ. - КАК Я ДОЛЖЕН ОФОРМИТЬ СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ? - В ЭТОМ НЕТ НЕОБХОДИМОСТИ. НА ВЕГЕ-21 УЖЕ ЗНАЮТ, ОТЧЕГО ОН УМЕР. - ЧТО ДЕЛАТЬ С БАГАЖОМ? ЗДЕСЬ ЦЕЛЫЙ КОНТЕЙНЕР. - ОСТАВЬТЕ СЕБЕ. ОН ВАШ. В БЛАГОДАРНОСТЬ ЗА УСЛУГУ, КОТОРУЮ ВЫ ОКАЖЕТЕ ВЫСОКОЧТИМОМУ ПОКОЙНОМУ. ЭТО ТАКЖЕ ЗАКОН. - ВОЗМОЖНО, ТАМ ЧТО-ТО ВАЖНОЕ. - ВЫ ДОЛЖНЫ ОСТАВИТЬ КОНТЕЙНЕР СЕБЕ. ОТКАЗ СОЧТУТ ЗА ОСКОРБЛЕНИЕ ПАМЯТИ ПОКОЙНОГО. - ЕЩЕ КАКИЕ-НИБУДЬ УКАЗАНИЯ БУДУТ? - НЕТ. ДЕЙСТВУЙТЕ ТАК, КАК БУДТО ЭТО ЧЕЛОВЕК ЗЕМЛИ. Убрав текст с экрана, Инек вернулся к дивану и остановился над сиятелем, собираясь с духом, чтобы наклониться и поднять его с пола. Очень не хотелось прикасаться к телу. Ему казалось, что перед ним лежит что-то жуткое, нечистое, словно это какая-то подделка, муляж того сияющего существа, которое совсем недавно сидело рядом с ним и разговаривало. Инек полюбил сиятелей с того самого дня, как встретил их впервые, он восхищался ими, и каждой новой встречи ждал с нетерпением - встречи с любым из них. А теперь он весь сжался от ужаса, не в силах заставить себя прикоснуться к мертвому сиятелю. И дело было даже не в боязни, поскольку за долгие годы работы смотрителем ему не раз доводилось видеть совершенно кошмарных инопланетян. Он научился подавлять свои чувства и уже не обращал внимания на внешний вид гостей, воспринимая их просто как другие формы разумной жизни, как людей, как братьев. Что-то иное беспокоило его - не страх, а какое-то непонятное, незнакомое ощущение. Но умерший гость, напомнил Инек себе, был его другом, и, как умерший друг, он заслуживает уважения и заботы. Наконец Инек решился и взялся за дело. Он наклонился и поднял мертвого сиятеля с пола. Тот почти ничего не весил, словно с приходом смерти он как бы утратил объем, стал меньше, ничтожнее. Может быть, подумал Инек, само золотое сияние обладало каким-то весом? Он положил тело на диван, выпрямил его, как мог. Затем прошел в пристройку, засветил там фонарь и направился в хлев. Уже несколько лет минуло с тех пор, как он заглядывал сюда в последний раз, но ничего в хлеву не изменилось. Прочная крыша надежно защищала его от непогоды, внутри по-прежнему было сухо и прибрано, только везде лежала толстым слоем пыль, а с потолочных балок свисала паутина. Из щелей в потолке клочьями повылезло вниз старое-престарое сено. Запахи навоза и домашних животных давно уже выветрились, и теперь остался лишь один запах - сухой, сладковатый, пыльный. Инек повесил фонарь на крюк в стене и взобрался по лестнице в сенник. Работая в темноте - поскольку он не решился занести фонарь в заваленный пересохшим сеном чердак, Инек отыскал дубовые доски, сложенные под самым скатом крыши. Здесь, вспомнилось ему, в этом углу, была его потайная "пещера", где он, будучи мальчишкой, провел много счастливых часов в те дождливые дни, когда на улице играть ему не разрешали. Он представлял себя и Робинзоном Крузо на необитаемом острове, и каким-то безымянным беглецом, что скрывается от облавы, и переселенцем, спасающимся от индейцев, которые охотятся за его скальпом. У него было ружье, деревянное ружье, которое он сам выпилил из доски, а затем обстругал и зачастил стекляшкой. Инек очень дорожил этой игрушкой все свое детство - до того самого дня, когда ему исполнилось двенадцать и отец, вернувшись из поездки в город, подарил ему настоящую винтовку. Инек перебрал в темноте доски, отыскал на ощупь те, которые могли пригодиться, отнес их к лестнице и осторожно спустил вниз. Потом слез сам и прошел в угол, где у него хранились инструменты. Открыв крышку сундука, он обнаружил, что там полно старых, уже давно оставленных мышиных гнезд. Инек выбросил на пол несколько охапок соломы и сена, которые грызуны использовали для устройства своих жилищ, и наконец добрался до инструментов. Металл потускнел оттого, что инструментом долго никто не пользовался, но ничего не поржавело, и режущие кромки все еще оставались острыми. Прихватив с собой все, что ему было нужно, Инек взялся за работу. Вот так же, при свете фонаря, он делал гроб и век назад, подумалось ему. Только тогда в доме лежал его отец. Дубовые доски высохли за долгие годы, затвердели, но инструмент сохранился совсем неплохо, и Инек продолжал работать - пилить, строгать, вколачивать гвозди. В воздухе стоял запах опилок. Огромный ворох сена наверху глушил жалобное завывание ветра снаружи, отчего в сарае было тихо и покойно. Готовый гроб оказался тяжелее, чем Инек предполагал. В стойле для лошадей он нашел приставленную к стене старую тачку, погрузил на нее гроб и, то и дело останавливаясь передохнуть, отвез его к маленькому кладбищу за яблоневым садом. Затем, прихватив из сарая лопату и кирку, снова отправился на кладбище и выкопал рядом с могилой отца еще одну, правда не такую глубокую - не положенные по обычаю шесть футов, - потому что понимал: если выкопать глубоко, он ни за что не сможет в одиночку опустить туда гроб. Копая при слабом свете фонаря, установленного на куче земли, Инек вырыл яму чуть меньше четырех футов глубиной. Из леса прилетел филин и, устроившись на ветке в саду, забормотал что-то, время от времени ухая в кромешной темноте. Луна сползала к западу, рваные облака поредели, и сквозь них проглянули звезды. Наконец могила была готова, и Инек опустил туда гроб без крышки. Керосин в фонаре почти кончился, и он начал мигать, а стекло почернело от копоти, потому что фонарь долго стоял неровно. Вернувшись на станцию, Инек первым делом нашел простыню, чтобы завернуть покойного. Затем положил в карман Библию, поднял запеленутого в саван веганца на руки и с первым проблеском зари отправился к яблоневому саду. Опустил покойного в гроб, приколотил крышку и выбрался из могилы. Он встал на краю и, достав из кармана Библию, отыскал нужное место. Инек читал громко, и ему почти не приходилось напрягать зрение, вглядываясь в текст в предрассветном полумраке, потому что эту главу он перечитывал не один раз: "В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам..." Он читал и думал, что выбрал очень уместный отрывок: обителей действительно должно быть много, чтобы разместить все души жителей нашей галактики и других галактик, протянувшихся в космосе, очевидно, до бесконечности. Хотя, если бы в мире царило взаимопонимание, хватило бы и одной обители. Закончив чтение, Инек произнес заупокойную молитву - как сумел, по памяти, хотя полной уверенности в том, что молитва сохранилась в памяти точно, у него не было. Но во всяком случае, подумалось ему, он помнит достаточно, чтобы передать смысл. После чего осталось только засыпать могилу землей. Звезды и луна растаяли, ветер утих. В предутренней тиши небо на востоке начало окрашиваться в жемчужно-розовый цвет. Инек, с лопатой в руках, еще стоял у могилы. - Прощай, друг мой, - сказал он наконец и с первыми лучами солнца двинулся к станции. 16 Инек встал из-за стола, подошел к полке и поставил дневник на место. Затем повернулся и остановился в нерешительности. Нужно еще было просмотреть газеты, дополнить дневник и разобраться с двумя статьями в последних номерах "Журнала геофизических исследований". Но делать ничего не хотелось. На душе у Инека было тревожно, многое огорчало, беспокоило, требовало осмысления. Наблюдатели все еще наблюдали. А вот люди-тени ушли, оставив его в одиночестве. И мир по-прежнему катился к войне. Хотя, может быть, ему не следует беспокоиться о том, что происходит в большом мире. Он может отказаться от него, отречься от человечества в любую минуту. Если он никогда не выйдет наружу, никогда не откроет дверь, какая ему разница, что делается в мире и что с этим миром случится? У него есть свой мир. Мир такой огромный, что его даже не сможет вообразить себе кто-нибудь за пределами станции. Земля ему просто не нужна. Однако даже сейчас Инек понимал, что он никогда не примет подобных рассуждений. Потому что на самом деле Земля - как это ни странно и ни смешно - все-таки нужна ему. Он прошел к выходу и произнес кодовую фразу. Дверь скользнула в сторону и закрылась сама, едва он оказался в пристройке. Обогнув дом, Инек сел на ступени крыльца. Вот здесь, подумалось ему, все и началось. Здесь он сидел в то самое лето, больше века назад, когда звезды разглядели его через космическую бездну и остановили на нем свой выбор. Солнце клонилось к западу, приближался вечер. Дневная жара уже спадала, и из низины между холмами, что спускалась к долине реки, тянуло прохладным ветерком. Над полем у самого края леса с карканьем кружились вороны. Это будет нелегко - захлопнуть дверь и никогда больше ее не открывать. Оставить за дверью и теплое солнце, и нежный ветер, и запахи, приходящие с переменой времен года. Человеку такое не под силу. Он не может ограничить свой мир только станцией и отречься от родной планеты. Солнце, земля и ветер нужны ему, чтобы оставаться человеком. Наверно, подумал Инек, следует делать это чаще - выходить на улицу и просто сидеть, глядя на деревья, на реку, на холмы Айовы, поднимающиеся в голубой дали за Миссисипи, на ворон, что кружат в небе, и голубей, рассевшихся на коньке сарая. Пожалуй, оно того стоит. Даже если он постареет еще на один лишний час. Зачем беречь эти часы - теперь они ему ни к чему. Хотя, как знать, может, и наступит еще день, когда он снова начнет ревниво сберегать свое время, копить часы, минуты и даже секунды, жадно используя любую возможность... Из-за дома послышались шаги - кто-то бежал, спотыкаясь, бежал, похоже, издалека и совсем выбился из сил. Вскочив на ноги, Инек поспешно двинулся навстречу и, свернув за угол дома, чуть не столкнулся с бегущей девушкой, протянувшей к нему руки. Она споткнулась, но Инек успел подхватить ее и крепко прижал к себе. - Люси! - проговорил он. - Что случилось, девочка? Руки, обнимавшие ее за спину, почувствовали теплую липкую влагу, и, взглянув на ладонь, Инек увидел, что она в крови. Платье на спине у Люси промокло и потемнело. Взяв Люси за плечи, он чуть отстранил ее от себя и взглянул ей в лицо. По щекам девушки текли слезы, в глазах застыл ужас - ужас и мольба. Она шагнула назад и повернулась к нему спиной, затем расстегнула платье, и оно само сползло до пояса. На плечах темнели длинные глубокие следы от кнута, из которых все еще сочилась кровь. Люси снова натянула платье, потом повернулась к Инеку, сложила ладони, словно молила его о чем-то, потом указала в сторону поля, что сбегало по холму к самому лесу. Там было какое-то движение, кто-то шел по опушке леса у края поля. Видимо, Люси тоже заметила движение и, задрожав, шагнула ближе к Инеку, ища у него защиты. Он наклонился, поднял ее на руки и побежал к пристройке. Инек произнес кодовую фразу, дверь открылась, и он шагнул внутрь, в помещение станции. Дверь за его спиной скользнула на место. Минуту-другую Инек неподвижно стоял с Люси Фишер на руках. Он понимал, что совершил ошибку. Наверно, если бы у него было время подумать, он бы так не поступил. Но он действовал импульсивно, думать было некогда. Девушка попросила защиты - и вот... Здесь она в безопасности, здесь ей ничто не угрожает. Но она - человек, а ни одному человеческому существу, кроме него самого, не положено было переступать порог станции. Однако что сделано, то сделано, и ничего тут уже не изменишь. Она на станции: назад хода нет. Инек посадил Люси на диван и отступил на шаг. Она сидела, подняв на него глаза, и несмело улыбалась, как будто сомневалась, можно ли улыбаться в таком странном месте. Потом подняла руку, утерла слезы со щек и обежала комнату быстрым взглядом, после чего застыла, открыв рот от удивления. Присев на корточки, Инек похлопал ладонью по дивану и погрозил пальцем, надеясь, что она поймет и будет сидеть на месте. Потом обвел рукой помещение станции и строго покачал головой. Люси смотрела на него неотрывно, затем улыбнулась и кивнула, словно все поняла. Инек взял ее руку и ласково погладил, стараясь успокоить и дать понять, что все будет в порядке, если только она останется на месте и не будет ничего трогать. Теперь Люси улыбалась, словно уже забыла о своих прежних сомнениях. Вопросительно взглянув на него, она трепетным жестом указала на кофейный столик, заваленный инопланетными сувенирами. Инек кивнул, и она занялась какой-то безделушкой, восхищенно разглядывая ее и поворачивая в руке. Инек поднялся, снял со стены винтовку и вышел из дома навстречу тем, кто гнался за Люси. 17 По склону холма поднимались двое, и одного из них Инек узнал сразу - Хэнк Фишер, отец Люси. В прошлые годы он несколько раз встречал его во время своих прогулок, хотя встречи эти были очень короткими. Хэнк всегда смущался и пытался объяснить - чего от него никто не требовал, - что он, мол, разыскивает отбившуюся корову. Но по его вороватому взгляду и странному поведению Инек заключал, что дело вовсе не в корове: Хэнк темнил, скрывал что-то, хотя, что именно, Инек по-прежнему не догадывался. Второй был моложе. Лет шестнадцать, от силы семнадцать. Скорее всего, один из братьев Люси, решил Инек, поджидая их у крыльца. Хэнк нес в руке свернутый кольцом кнут, и Инек понял, отчего на плечах у Люси такие рубцы. В груди его всколыхнулась злость, но, сделав над собой усилие, он унял недоброе чувство. Лучше будет, если в разговоре с Хэнком он сохранит спокойствие. Непрошеные гости остановились в двух-трех шагах от него. - Добрый вечер, - сказал Инек. - Ты не видел тут мою девчонку? - спросил Хэнк. - А что, если и видел? - Я с нее шкуру спущу! - крикнул Хэнк, потрясая кнутом. - В таком случае, - ответил Инек, - я, пожалуй, ничего тебе не скажу. - Ты ее спрятал, - тут же обвинил его Хэнк. - Можешь поискать. Хэнк шагнул было вперед, но тут же опомнился. - Она получила по заслугам! - выкрикнул он. - И я с ней еще не разделался. Никому, даже собственной дочери, я не позволю напускать на меня порчу! Инек молчал. Хэнк стоял в нерешительности. - Она влезла не в свое дело, - сказал он. - Никто ее не просил. Ее это вообще не касалось... - Я натаскивал Батчера, только и всего, - пояснил его сын. - Это мой щенок, и я его готовлю охотиться на енотов. - Верно, - сказал Хэнк. - Он ничего плохого не делал. Прошлым вечером ребятишки поймали молодого енота, а это, я тебе скажу, не так просто. Рой - вот он - привязал енота к дереву и натравливал на него Батчера на поводке. Чтобы они дрались между собой, значит. Все как положено. Когда они уж совсем в раж входили, Рой каждый раз оттаскивал Батчера за поводок и давал им передохнуть. А потом опять... - Собаку для охоты на енотов только так и можно выучить! - вставил Рой. - Точно, - сказал Хэнк. - Для того они его и поймали. - Он нам был нужен, чтобы натаскать Батчера, - добавил Рой. - Все это прекрасно, - сказал Инек, - но только я не понимаю, при чем тут Люси. - Она влезла не в свое дело, - ответил Хэнк. - Хотела отобрать у Роя собаку. - Уж больно много эта бестолочь о себе воображает, - сказал Рой. - Помолчи, - сурово приказал отец, поворачиваясь к нему. Рой тут же отскочил назад, бормоча что-то себе под нос. Хэнк повернулся к Инеку. - Рой сбил ее с ног, - сказал он. - Хотя делать этого, может быть, и не следовало. Полегче нужно было, поосторожнее. - Я не нарочно, - сказал Рой, оправдываясь. - Просто толкнул ее рукой. Хотел отогнать от Батчера. - Верно, - продолжил Хэнк. - Просто оттолкнул чуть сильнее, чем следовало. Но ей совершенно незачем было делать то, что она потом сделала с Батчером, чтобы тот не смог драться с енотом. Даже пальцем его не тронула, понимаешь, но он и пошевельнуться не мог. Ну, Рой и разозлился. - Он взглянул на Инека и простодушно добавил: - А ты бы не разозлился? - Не думаю, - ответил Инек. - Однако я ничего не понимаю в охоте на енотов. Хэнк уставился на Инека: что, мол, тут непонятного? Но продолжил рассказ: - Вот Рой и разозлился. Он Батчера сам вырастил и очень на него рассчитывал. Понятное дело, ему не понравилось, что кто-то - даже если это его родная сестра - напускает на собаку порчу. Рой хотел было задать ей трепку, но она сделала с ним то же самое, что и с собакой. Клянусь, я ничего подобного за всю свою жизнь не видел. Рой остановился как вкопанный и упал. Ноги прижал к груди, обхватил руками колени - короче, свернулся в комок и замер. Что он, что Батчер. А енота она даже не тронула, ничего с ним не сделалось. Только своих, значит... - Но мне не было больно, - вставил Рой. - Совсем не больно. - Я как раз сидел неподалеку, - сказал Хэнк, - заплетал вот этот самый кнут. У него конец обтрепался, и я решил приделать новый. Я все видел, но не вмешивался, пока Рой не свалился на землю. Вот тут-то я и сообразил, что дело зашло слишком далеко. Вообще-то я человек понятливый. Когда бородавки там заговаривают или еще что-нибудь такое, тут я не возражаю. На свете полно людей, которые это умеют, и ничего плохого здесь нет. Но когда собак или людей вот так вот, в узел... - И ты отстегал ее кнутом, - сказал Инек. - Это моя святая обязанность, - убежденно произнес Хэнк. - Только ведьмы мне еще в семье не хватало! Я ей приложил пару раз, а она меня все остановить хотела, руками там что-то показывала. Но я свое дело знаю. Решил, что если ее хорошенько отлупить, то эта дурь из нее выйдет. И давай лупить ее еще. Ну тут она и на меня порчу напустила. Как на Роя и Батчера, но только по-другому. Она меня ослепила. Лишила зрения отца родного! Я вообще ни черта не видел. Только шатался по двору, орал и тер глаза. Потом все стало нормально, только она уже исчезла. Но я видел, как она побежала через лес, вверх по холму, и мы с Роем бросились вдогонку. - И ты думаешь, она здесь? - Я знаю, что она здесь. - Ладно, - сказал Инек. - Можешь искать. - И поищу, - мрачно пообещал Хэнк. - Рой, посмотри в хлеву. Может быть, она там спряталась. Рой направился к хлеву, Хэнк заглянул в сарай, но очень скоро вернулся и прошел к покосившемуся курятнику. Инек молча ждал с винтовкой на сгибе руки. Он понимал, что ситуация складывается неприятная; раньше с ним ничего подобного не приключалось. Но такого человека, как Хэнк Фишер, словами убедить непросто. А сейчас ему вообще ничего не втолкуешь. Оставалось только ждать, когда тот немного поостынет, и надеяться, что тогда можно будет с ним поговорить спокойно. Хэнк с Роем вернулись. - Там ее нигде нет, - сказал Хэнк. - Она в доме. Инек покачал головой. - Никто не может войти в этот дом. - Рой, - приказал Хэнк. - Ну-ка поднимись по этим вот ступеням и открой дверь. Рой испуганно взглянул на Инека. - Валяй, - сказал тот. Тогда Рой медленно двинулся вперед и поднялся по ступенькам. Подойдя к двери, он взялся за круглую ручку и повернул. Попробовал еще раз и обернулся к отцу. - Па, - сказал он, - я не могу. Дверь не открывается. - Черт побери! - выругался Хэнк и добавил презрительно: - Ничего-то ты не можешь. В два прыжка он преодолел ступени, протопал рассерженно по крыльцу, ухватился за дверную ручку и изо всех сил крутанул. Потом еще раз. И еще. Наконец он совсем разозлился и взглянул на Инека. - Что за чертовщина? - заорал он. - Я же тебе сказал, - ответил Инек, - что никто не может войти в этот дом. - Еще как войду! - прорычал Хэнк. Швырнув кнут Рою, он спрыгнул с крыльца, бросился к поленнице у сарая и выдернул из колоды тяжелый топор с двухсторонним лезвием. - Поаккуратней с топором, - предупредил Инек. - Он у меня уже давно, и я к нему привык. Хэнк даже не ответил. Он поднялся на крыльцо и встал перед дверью, широко расставив ноги. - Ну-ка отойди, - сказал он Рою, - а то размахнуться негде. Рой попятился. - Постой, - сказал Инек, - ты что, собираешься рубить дверь? - Вот именно, черт побери! Инек кивнул с совершенно серьезным видом. - Что такое? - спросил Хэнк. - Ничего, все в порядке. Можешь попробовать, если очень хочется. Хэнк изготовился, крепко ухватившись за рукоять. Сверкнув сталью, топор взлетел у него над плечом, и Хэнк обрушил на дверь страшный удар. Топор коснулся поверхности и так резко отскочил, просвистев всего в дюйме от ноги Хэнка, что того даже развернуло на месте. Несколько секунд он просто стоял с глупым выражением лица, держа топор в вытянутых руках, и глядел на Инека. - Можешь попробовать еще раз, - предложил тот. Хэнка охватила ярость. Лицо его налилось кровью. - И попробую, клянусь богом! - крикнул он, опять повернулся лицом к дому и взмахнул топором, но на этот раз ударил не по двери, а рядом, по окну. Послышался высокий вибрирующий звон, и в воздухе пронеслись обломки сверкающей стали. Присев и отскочив в сторону, Хэнк выпустил топор из рук. Он упал на доски крыльца и перевернулся. Вместо одного из лезвий торчали лишь короткие зубья блестящего на изломе металла. На окне не осталось даже царапины. Хэнк некоторое время стоял, разглядывая сломанный топор, словно все еще не мог поверить в случившееся. Затем молча протянул руку, и Рой вложил в нее кнут. Они вместе спустились по ступеням, остановились внизу и уставились на Инека. Рука Хэнка нервно сжимала рукоять кнута. - На твоем месте я бы этого не делал, Хэнк. У меня очень хорошая реакция, - сказал Инек, поглаживая приклад. - Я отстрелю тебе руку, прежде чем ты успеешь взмахнуть кнутом. - Ты спутался с дьяволом, Уоллис, - произнес Хэнк, тяжело дыша, - и моя дочь тоже. Вы оба заодно. Я знаю, что вы то и дело встречаетесь в лесу. Инек молчал, наблюдая за отцом и сыном одновременно. - Помоги мне бог! - вскричал Хэнк. - Моя дочь ведьма! - Советую тебе вернуться домой, - сказал Инек. - Если я найду Люси, я ее приведу. Никто не двинулся с места. - Мы еще встретимся, - пригрозил Хэнк. - Я знаю, что ты спрятал мою дочь где-то здесь, и я тебе это припомню! - Когда пожелаешь, но только не сейчас, - ответил Инек и угрожающе повел стволом винтовки. - Проваливай. И чтобы я больше вас здесь не видел. Ни того, ни другого. Они постояли в нерешительности, глядя ему в лицо и пытаясь угадать, как он теперь поступит. Затем повернулись и, держась рядом, пошли вниз по холму. 18 Их бы пристрелить обоих, как они того заслуживают, думал Инек. Носит же таких земля! Он перевел взгляд на винтовку и заметил, как крепко его руки сжимают оружие. Белые, онемевшие пальцы буквально вцепились в гладкое коричневое дерево. Инек судорожно вздохнул, борясь с клокочущей, грозящей вырваться наружу яростью. Если бы они остались чуть дальше, если бы он не прогнал их от дома, ярость наверняка победила бы. И все могло быть гораздо хуже. Инек сам удивлялся, как ему удалось сдержаться. Но, слава богу, удалось. Потому что и без того все плохо. Фишеры скажут, что он сумасшедший, что он прогнал их, угрожая оружием. Они могут даже заявить, что он увел Люси и держит у себя против ее воли. Эта семейка ни перед чем не остановится, чтобы напакостить ему как только можно. Никаких иллюзий на этот счет Инок не питал, поскольку прекрасно знал такой тип людей, мелких и мстительных. Маленькие ядовитые насекомые. Стоя у крыльца, он глядел Фишерам вслед. Даже странно, как такая замечательная девушка могла появиться в этом гнилом семействе. Может быть, ее несчастье помогло ей защититься от их влияния, может, именно поэтому она не стала одной из них. Не исключено, что, если бы Люси разговаривала с ними, слушала их, она со временем стала бы такой же никчемной и озлобленной, как все Фишеры. Конечно, он совершил ошибку, вмешавшись в их конфликт. Человек, на котором лежит такая ответственность, не должен вмешиваться в подобные дела. Слишком велика может быть потеря, и поэтому ему следует держаться в стороне от всяких скандалов. Но разве у него был выбор? Разве мог он отказать Люси в защите, когда она прибежала вся в крови от побоев? Разве мог он не откликнуться на ее мольбу, застывшую в испуганном, беспомощном взгляде? Может быть, следовало поступить по другому, думал Инек. Умнее, осторожнее. Но времени на размышления не было. Его хватило только на то, чтобы отнести Люси в дом, спрятать от опасности и выйти к ее преследователям. Теперь Инек понимал, что лучше всего, возможно, было бы не выходить из дома вообще. Если бы он остался на станции, не случилось бы того, что случилось. Он поддался чувству, вышел им навстречу. Совершенно естественный для человека поступок, хотя и не самый умный. Но он уже сделал это, все позади, и теперь уже ничего не поправишь. Если бы все повторилось снова, он поступил бы иначе, но такой возможности ему не представится. Инек тяжело повернулся и пошел в дом. Люси сидела на диване, держа в руке какой-то сверкавший предмет. В глазах ее светился восторг, а на лице было такое же трепетное, сосредоточенное выражение, как в то утро в лесу, когда на пальце у нее сидела бабочка. Он положил винтовку на стол и остановился, но Люси, должно быть, заметила краем глаза какое-то движение и взглянула в его сторону. Затем снова занялась той блестящей штуковиной, что она держала в руке. Инек увидел, что это пирамидка из шариков, но теперь все они медленно вращаются - одни по часовой стрелке, другие против - и сияют, переливаясь своими особенными цветами, словно внутри у каждого из них скрывается источник мягкого, теплого света. У Инека даже перехватило дыхание - так это было красиво и удивительно; удивительно, потому что он давно пытался разгадать, что это за вещица и для чего она предназначена. Он обследовал ее, наверно, раз сто, не меньше, колдовал над ней часами, но так и не обнаружил никакой зацепки. Скорее всего, решил он, это просто красивая вещица - любоваться, и только, - однако его не оставляло ощущение, что у нее все-таки есть какое-то назначение, что каким-то образом пирамидка должна действовать. И вот теперь она действовала. Инек так долго пытался ее разгадать, а Люси взяла эту штуковину в руки первый раз, и тут же все заработало. Он заметил восторг, с каким она глядит на пирамидку. Может быть, она знает и ее назначение? Инек подошел к Люси, тронул за руку и, когда она подняла на него взгляд, снова отметил про себя, каким счастьем и радостным волнением сияют ее глаза. Он указал на пирамидку, потом постарался изобразить вопрос, мол, знает ли она, для чего эта игрушка предназначена. Но Люси его не поняла. А может, и поняла, да только знала, что объяснить будет невозможно. Люси протянула руку к столику с сувенирами, пальцы ее снова затрепетали, как тогда у родника, с бабочкой, и она даже как будто попыталась рассмеяться - во всяком случае, такое у нее было выражение лица. Прямо как ребенок, подумал Инек. Ребенок перед полным ящиком новых, удивительных игрушек. Интересно, что она в них нашла? И потому ли только она рада, что увидела сразу столько красивых незнакомых вещей? Инек устало повернулся и пошел обратно к столу. Взял винтовку и повесил на стену. Люси не положено находиться на станции. Ни одному человеку, кроме него, не положено находиться здесь. Приведя ее сюда, он нарушил негласную договоренность с инопланетянами, поручившими ему работу смотрителя. Оправдывало его в какой-то мере лишь то, что к Люси эти вполне понятные запреты относились меньше, чем к кому-либо другому: она ничего не могла рассказать о том, что увидела на станции. Но он знал, что ей нельзя здесь оставаться. Ее нужно отвести домой. Если она не вернется, обязательно начнутся поиски. Пропала глухонемая девушка, и к тому же еще красивая. Через день-два об этой истории обязательно пронюхают газетчики. Сообщения о том, что Люси до сих пор не найдена, напечатают во всех газетах, об этом объявят по радио, по телевидению, и вскоре в окрестных лесах появится множество поисковых отрядов. Хэнк Фишер наверняка расскажет, как он пытался разбить дверь топором, после чего обязательно найдутся желающие сделать то же самое, и вот тут-то все и начнется. Инека даже пот прошиб, когда он представил себе, что тогда произойдет. Все долгие годы, что он хоронился от людей, стараясь быть незаметным, будут потрачены впустую. О таинственном старом доме на вершине холма станет известно всему миру, и к нему устремятся тысячи любопытных. Он подошел к шкафу, где хранилась заживл