ать с ними. Правда, не с птицами: птицы и рыбы глупые. А вот еноты, лисы, выхухоли и норки - народ что надо. - Как я понимаю, вы живете в лесах? - В лесах и полях. Мы сживаемся с природой. Мы принимаем мир таким, какой он есть, приспосабливаемся к обстоятельствам. Мы - кровные братья всякой жизни. Ни с кем не ссоримся. Блейк попытался вспомнить, что ему говорил Даниэльс. Странный маленький народец, полюбивший Землю не из-за господствующей на ней формы жизни, а из-за прелестей самой планеты. Возможно, потому, подумал Блейк, что в ее менее развитых обитателях, в немногочисленных диких зверях, населявших поля и леса, нашли они ту немудреную дружбу, которую так любили. Они настояли на том, что будут жить своей жизнью, пойдут независимым путем, и при всем при том стали бродягами и побирушками, пристающими ко всякому, кто согласен удовлетворять их нехитрые надобности. - Несколько дней назад я повстречал еще одного вашего, - сказал он. - Ты извини, я точно не знаю. Может... - О нет, - ответил Брауни. - Это был другой. Тот, который вас отыскал. - Отыскал меня? - Ну да. Был караульным и отыскал. Он сказал, что вы не один и в беде. И передал всем нам, чтобы любой, кто вас встретит, приглядывал за вами. - Похоже, ты отлично с этим справился. Нашел ты меня довольно быстро. - Когда мы ставим перед собой какую-то цель, - гордо сказал Брауни, - мы можем действовать очень четко. - А я? При чем тут я? - Точно не знаю, - сказал Брауни. - Мы должны присматривать за вами. Знайте, что мы начеку и вы можете рассчитывать на нас. - Спасибо, - сказал Блейк. - Большое спасибо. Только этого и не хватало, подумал он. Только слежки этих маленьких одержимых созданий ему и не хватало. Какое-то время они шли молча, потом Блейк спросил: - Тот, который нашел меня, велел тебе наблюдать за мной... - Не только мне. - Знаю. Он велел вам всем. Не согласишься ли ты объяснить, как он сообщил об этом остальным? Хотя это, наверное, глупый вопрос: есть же почта и телефон. Брауни издал какое-то кудахтанье, выражающее безмерное презрение. - Мы бы и под страхом смерти не стали пользоваться такими приспособлениями, - сказал он. - Это противоречит нашим принципам, да и нужды никакой нет: мы просто посылаем сообщение, и все. - Ты хочешь сказать, что вы телепаты? - По правде говоря, не знаю. Мы не умеем передавать слова, если вы это имеете в виду. Но мы обладаем единством. Это трудновато объяснить... - Могу себе представить, - сказал Блейк. - Нечто вроде туземного телеграфа на психическом уровне. - Для меня это звучит как бессмыслица, но если назвать эту штуку так, вреда не будет, - сказал Брауни. - Наверное, вы приглядываете за множеством людей, - предположил Блейк. Это так на них похоже, подумал он. Горстка маленьких хлопотунчиков, которых более всего заботит, как живут другие люди. - Нет, - ответил Брауни. - Во всяком случае, не сейчас. Он нам сказал, что вас больше, чем один, и... - А это тут при чем? - Что вы, господь с вами. В этом-то все и дело, - сказал Брауни. - Часто ли встречается существо, которое не одно? Не скажете ли вы мне, сколько... - Меня - трое, - ответил Блейк. Брауни с торжествующим видом выкинул коленце джиги. - Так я и знал! - ликуя, вскричал он. - Я побился об заклад с самим собой, что вас трое. Один из вас теплый и лохматый, но с ужасным норовом. Вы согласны? - Да, - ответил Блейк, - должно быть, так. - Но второй, - сказал Брауни, - совершенно сбивает меня с толку. - Приветствую собрата по несчастью, - сказал Блейк. - Меня тоже. 23 Блейк заметил это, когда взошел на высокий крутой холм, - оно лежало в долине и поразительно напоминало чудовищного жука с округлым горбом посредине и тупорылого спереди и сзади - гигантская черная махина, заполнившая чуть ли не половину всей равнины. Блейк остановился. Ему еще не приходилось видеть большие крейсеры-сухогрузы, которые курсировали между континентами и о которых ходило столько слухов. Автомобили со свистом проносились мимо, обдавая Блейка струями выхлопных газов из своих рокочущих реактивных сопел. Перед этим Блейк, устало тащась по дороге, несколько часов высматривал какое-нибудь укромное место, где можно было бы спрятаться и отоспаться. Но вдоль обочин расстилались сплошь выкошенные поля. Не было и поселений у дороги - все они располагались за полмили или дальше от трассы. Интересно, подумал Блейк, почему так - из-за того, что по шоссе ходят эти крейсеры и какие-нибудь еще крупные транспорты, или по другим причинам? Далеко на юго-западе замаячили контуры нескольких мерцающих башен - скорее всего, еще один комплекс высотных домов, построенных в удобной близости от Вашингтона и при этом сохраняющих для его обитателей прелести сельской жизни. Держась подальше от проезжей части, Блейк по обочине спустился с холма и наконец дошел до крейсера. Прижавшись к краю дороги, тот стоял на мощных приземистых ножках двухметровой длины и, казалось, дремал, словно петух на насесте. У переднего конца машины, облокотившись на ступени кабины и вытянув ноги, сидел мужчина. Замасленная инженерская фуражка сползла ему на глаза, а туника задралась до самого пояса. Блейк остановился, разглядывая его. - Доброе утро, приятель, - поздоровался он. - Мне кажется, у тебя неприятности. - Привет и тебе, брат, - сказал человек, посмотрев на черные одежды Блейка и его рюкзак. - Тебе правильно кажется. Полетела форсунка, и вся эта штука пошла вразнос. Хорошо еще, не развалилась. - Он демонстративно сплюнул в пыль. - А теперь нам приходится здесь торчать. Я уже заказал по радио новый блок и вызвал парней из ремонтной бригады, но они, как всегда, не спешат. - Ты сказал "нам". - Ну да, нас же здесь трое. Остальные там наверху, дрыхнут. - Он ткнул большим пальцем вверх, в сторону тесного жилого отсека за водительской кабиной. - И ведь укладывались в расписание, - добавил он, - а это самое трудное. Через море прошли отлично, обошлось без штормов и береговых туманов. А теперь придем в Чикаго на несколько часов позже. Сверхурочные, конечно, выплатят, но на кой черт они нужны? - В Чикаго? - Да, сейчас туда. Каждый раз - новое место. Чтоб дважды в одно и то же - такого не бывает. Он приподнял руку и потянул за козырек фуражки. - Все думаю о Мэри и ребятишках, - сказал он. - Но ты же можешь связаться с ними, сообщи, что задерживаешься. - Пытался. Никого нет дома. Пришлось просить диспетчера сходить к ним и сказать, чтоб меня не ждали. Скоро, по крайней мере. Понимаешь, всякий раз, когда я еду этой дорогой, дети выходят к шоссе, стоят, ждут, чтобы помахать мне. Они приходят в восторг, когда видят, как их папочка ведет такое чудище. - Так ты живешь поблизости? - сказал Блейк. - Да, тут есть один городок, - ответил инженер. - Этакая уютная, тихая заводь милях в ста отсюда. Старинное местечко, такие сейчас редко встретишь. Все точно так же, как две сотни лет назад. Нет, конечно, на Главной улице время от времени обновляют фасады, бывает, кто-нибудь надумает и целый дом перестроить, но в основном город остается таким, каким он был всегда. Без этих гигантских многоквартирных комплексов, которые сейчас везде строят. Там хорошо жить. Спокойно. Нет Торговой палаты. Никто ни на кого не давит. Не лезет вон из кожи, чтобы разбогатеть. Потому что тем, кто хочет разбогатеть, сделать карьеру или что-нибудь такое, там жить ни к чему. Отличная рыбалка, есть где поохотиться. На енотов, например, в подкову играют. Блейк кивнул. - В таком городе хорошо растить детей, - добавил инженер. Он подобрал сухую соломинку, потыкал ею в землю. - Это место называется Уиллоу-Гроув, - сообщил он. - Когда-нибудь слышал? - Нет, - сказал Блейк, - в первый раз... И тут до него дошло, что это не так. Он слышал об этом городе! Когда в тот день охранник привез его домой от сенатора, в почтографе оказалась записка, в которой упоминался Уиллоу-Гроув. - Значит, все-таки слышал, - заметил инженер. - Кажется, да, - сказал Блейк. - Кто-то мне о нем упоминал. - Хороший городок, - повторил инженер. А что там говорилось в записке? Связаться с кем-то в городе Уиллоу-Гроув, чтобы узнать нечто, представляющее для Блейка интерес. И там назывался человек, с которым надо было связаться. Как же вспомнить его имя? Блейк напряг память, но нужного имени так и не нашел. - Мне надо идти дальше, - сказал он. - Надеюсь, ремонтники приедут. - Куда они денутся, - с отвращением сплюнул инженер, - приедут. Только вот когда? Блейк побрел дальше, держа направление на большой, возвышающийся над всей долиной холм. На вершине виднелись деревья - неровная, раскрашенная осенними красками полоса на горизонте, наконец-то нарушившая золотисто-коричневую монотонность полей. Может быть, там, среди деревьев, удастся найти место, где можно поспать. Блейк попытался пройтись мысленным взором по череде событий минувшей ночи, но они все были окутаны пеленой нереальности. Казалось, будто цепь происшествий той ночи к нему не имеет отношения, будто все это случилось с кем-то другим. Охота за ним, конечно, не прекратилась, но пока ему удалось ускользнуть от внимания властей. Даниэльс уже, по всей видимости, понял, что произошло, и теперь они начнут искать не только волка, но и самого Блейка. Он доплелся до вершины холма. Внизу стояли деревья. Не какая-нибудь поросль или отдельные деревца, а лес, покрывавший большую часть отлогого склона. Еще ниже, где долина выравнивалась, лежали поля, но на следующем склоне опять росли деревья. Холмы здесь слишком круты для земледелия, понял Блейк, и такая череда возделанных равнин и лесистых холмов может тянуться на многие мили. Спускаясь к лесу, он вдруг вспомнил, что человек с крейсера говорил об охоте на енотов. Опять, подумал Блейк, случайная фраза поднимает пласт воспоминаний, о которых он не догадывался раньше, и на место становится еще один фрагмент головоломки его человеческого прошлого. Он вдруг вспомнил - вспомнил с ослепительной остротой: ночь, светят фонари, он стоит на холме, сжимая ружье, и ждет, когда собаки возьмут след, и тут, где-то вдалеке, подает голос гончая, почуявшая запах. Минуту спустя вся свора включается в погоню, и от лая собак звенит и холм, и долина. Он вспомнил сладкий, ни с чем не сравнимый аромат замерзших опавших листьев, вновь увидел голые ветви деревьев на фоне взошедшей луны и азарт погони вслед за собаками, мчащимися вверх по склону. А потом головокружительный бросок вниз - и дорогу подсвечивает лишь слабый лучик фонаря, и ты изо всех сил стараешься не отстать от своры. Но откуда всплыло воспоминание об охоте на енотов? Неужели он сам когда-то участвовал в такой охоте? Невероятно. Потому что ему известно, кто он: синтезированный человек, изготовленный ради одной цели, какой не является охота на енотов. Блейк шел между деревьев, и ему казалось, что он очутился в сказочной стране, нарисованной сумасшедшим художником. Весь подлесок, молодые деревца, кустарники, прочая лесная поросль - все это было сплошь обвешано, словно драгоценными украшениями, листьями всех оттенков золотого и красного цвета, которые изысканно и неброско дополняли буйство осенних красок в кронах больших деревьев. И снова воспоминание о другом месте, а может быть, о нескольких других местах, похожих на это, проснулось в Блейке. Воспоминания, не привязанные к какому-либо определенному моменту или местности, и тем не менее такие отчетливые, что горло сжималось: непередаваемая красота другого леса, увиденного в такое время, в такой миг, когда осень разводит самые яркие и самые лучшие свои краски, которых вот-вот коснется, но еще не коснулось увядание. Он остановился у гигантского дуба в несколько обхватов, ствол которого, кривой, перекрученный, в наростах, покрывала тяжелая чешуя колоний лишайника, отчего кора казалась серебристо-коричневой. Внизу дерево окружали плотные заросли папоротника. Блейк раздвинул их, опустился на четвереньки и пополз. Хлестнули по лицу и шее ветки папоротника, и он оказался в мягкой, прохладной темноте, пахнущей древесной трухой. Откуда-то сверху, рассеивая мрак, сочился слабый свет. Глаза понемногу приспособились к темноте, и Блейк разглядел, что внутренняя поверхность дерева довольно гладкая. Полая сердцевина шахтой уходила вверх, и где-то в верхней части этого вертикального тоннеля светились отверстия дупел. Блейк подтянул к себе рюкзак, порылся в его содержимом. Тонкое, почти не занимающее места одеяло с металлическим блеском, таких он раньше не встречал, нож в ножнах, складной топорик, небольшой набор кухонных принадлежностей, зажигалка и флакон с жидкостью, сложенная карта, фонарик... Карта! Он достал ее, развернул и, подсвечивая фонариком, склонился над ней, чтобы разобрать названия населенных пунктов. Уиллоу-Гроув, сказал инженер, милях в ста отсюда. Вот оно, место, куда он должен попасть. Наконец-то, подумал Блейк, у него появилась цель в этом мире и в ситуациях, которые казались лишенными какой-либо определенности. Точка на карте и человек, имя которого он не помнит и который владеет информацией, представляющей для него возможный интерес. Отложив одеяло в сторону, он убрал все остальное обратно в рюкзак. Потом придвинулся к стене, развернул одеяло, накрылся им и, подоткнув под себя, лег. Оно облепилось вокруг него, словно его тело вдруг сделалось магнитным. Одеяло оказалось довольно теплым. Пол был мягким, без бугров. Блейк зачерпнул пригоршню вещества, покрывавшего пол, и позволил ему свободно просыпаться между пальцами. Раскрошенная гнилая древесина, понял он, которая ссыпалась годами из тоннеля пустой сердцевины ствола. Блейк закрыл глаза, и сон постепенно стал завладевать им. Казалось, сознание проваливается в какой-то колодец, тонет, но в колодце уже что-то есть - два других я, они подхватывают его, придерживают, обступают, и он становится с ними одним целым. Это как возвращение в родной дом, как встреча со старыми друзьями, которых не видел целую вечность. Слова не произносятся, слова не нужны. Только радость встречи, и понимание, и ощущение единства, и он больше не Эндрю Блейк, и даже не человек, а существо, у которого нет названия и которое значит больше, нежели только Эндрю Блейк или человек. Но сквозь единство, и уют, и радость встречи пробилась одна беспокойная мысль. Он сделал усилие, и его отпустили, он опять стал собой, снова личностью - но не Эндрю Блейком, а Оборотнем. - Охотник, когда мы проснемся, будет еще холодней. Может быть, лучше на ночь стать тобой? Передвигаешься ты быстрее, умеешь ориентироваться в темноте и... - Я согласен, превратимся в меня. Но как быть с одеждой и рюкзаком? Опять ты останешься голым и... - Ты понесешь вещи. Или ты не помнишь, что у тебя есть руки и пальцы? Ты постоянно забываешь про свои руки. - Ладно! - сказал Охотник. - Ладно! Ладно! Ладно! - Уиллоу-Гроув, - напомнил Оборотень. - Да, я знаю, - ответил Охотник. - Мы прочли карту вместе с тобой. И снова стал подступать сон. И Блейк наконец заснул. 24 Оборотень говорил, что похолодает, и действительно стало прохладней, но ненамного. И только когда Охотник достиг гребня холма, с севера ударил кинжальный ветер, и пахнуло долгожданной прохладой. Он остановился, чтобы насладиться ветром, потому что здесь, в силу каких-то геологических особенностей, не росли деревья - в отличие от большинства холмов, покрытых лесами, здесь линия леса обрывалась, немного не доходя до гребня. Ночь выдалась чистой, и в небе светили звезды, хотя, как показалось Охотнику, звезд было не так много, как на его родной планете. Но и тут, на этой возвышенности, подумал Охотник, можно стоять и улавливать картины со звезд, правда, теперь он знал от Мыслителя, что это не только картины, но и мозаичные информационные отпечатки иных рас и иных цивилизаций и что они несут в себе исходные, основополагающие факты, из которых когда-нибудь можно будет вывести вселенскую истину. Дрожь прокатилась по его телу, когда он вспомнил, как его разум и чувства перебрасывались через световые годы и собирали урожай, взращенный на других разумах и чувствах. Зато Мыслитель никогда не задрожал бы, даже если бы имел мышцы и нервы и был способен на дрожь. Потому что не существовало ничего, абсолютно ничего такого, что могло бы удивить Мыслителя: и Вселенную, и жизнь Мыслитель принимал не как некое таинство, а скорее как конгломерат фактов и данных, принципов и методов, которые можно ввести в его разум и использовать с помощью его логики. Но не для меня, думал Охотник, для меня все это таинственно и загадочно. И мной движет не рассудочность, не стремление к логическим построениям, не тяга к самой сути фактов. Опустив хвост почти до земли, он стоял на каменистом гребне и подставлял оскаленную морду под резкие порывы ветра. Ведь главное, сказал Охотник сам себе, чтобы чудо и красота наполняли Вселенную и чтобы ничто и никогда не разрушило это ощущение чуда и красоты. А может быть, процесс разрушения уже начался? Не поставил ли он себя (или не поставили ли его) в такую ситуацию, когда перед ним открывается невиданный ранее простор для поиска новых чудес и тайн и при этом ощущение чуда и красоты размывается осознанием того, что его находки - сырье для логической работы Мыслителя? Охотник решил проверить эту мысль и обнаружил, что пока ощущение тайны и чуда все еще с ним. Тут, на продуваемом ветрами холме, под сверкающими в небе звездами, рядом с лесом, перешептывающимся внизу с темнотой, среди чужих странных запахов, трепещущих в воздухе, все еще живет чудо, ознобом прокатываясь по его нервным волокнам. Пространство между ним и следующим холмом выглядело безопасным. Далеко слева ленточки бегущих огней отмечали путь машин, мчащихся по автостраде. А в долине находились поселения людей, их выдавали лучи света и струящиеся от них вибрации - вибрации, присущие самому человеку и странной силе, которую люди здесь именуют электричеством. Устроившись на ветвях деревьев, дремали птицы, справа от него в кустах крадучись прошел какой-то крупный зверь, в своих норах суетились мыши, в норе спал лесной сурок - и еще бесчисленное множество всяких мелких животных и насекомых, копошащихся в почве и прелых листьях. Но эти крохотные существа его сейчас не беспокоили, и он заблокировал от них свое сознание. Запоминая каждое дерево, каждый куст на своем пути, классифицируя и оценивая каждое увиденное животное, готовый встретить любую опасность и боясь лишь, что не сумеет ее распознать, Охотник тихо спустился с холма и пересек лес. За деревьями пошли поля, дороги и дома, - и здесь он опять задержался, чтобы осмотреться. Вдоль ручья гулял человек с собакой; по частной дороге, ведущей к дому на другой стороне ручья, медленно ехала машина; в поле лежала корова - больше, не считая мышей, сусликов и прочей мелочи, в долине никого не было. Долину Охотник пересек рысью, а потом понесся большими легкими прыжками. Достиг следующего холма, взобрался наверх, спустился по противоположному склону. Левой рукой он придерживал объемистый рюкзак с одеждой Оборотня и вещами. Рюкзак мешал, потому что съезжал набок, и ему приходилось компенсировать это дополнительным усилием, кроме того, надо было постоянно следить за тем, чтобы не зацепиться за куст или ветку. Он остановился на минуту, сбросил рюкзак на землю и убрал левую руку. Освободившись от груза, рука устало вернулась в плечевой карман. Охотник выдвинул правую руку, поднял рюкзак и, перебросив его через плечо, продолжил бег. Наверное, подумал он, надо чаще перевешивать груз с плеча на плечо, менять руки. Так будет легче. Еще одна перебежка через долину, и снова вверх по склону следующего холма. На гребне он остановился, чтобы перед спуском перевести дух. Уиллоу-Гроув, сказал себе Оборотень. Около ста миль. Если придерживаться взятого темпа, к рассвету он будет там. Но что может ждать их в Уиллоу-Гроув? На языке Оборотня "Уиллоу" означает вид дерева, а Гроув - группу деревьев. Как странно люди называют некоторые географические пункты. Причем логики в этом мало, поскольку группа деревьев может погибнуть, исчезнуть, и тогда название места потеряет смысл. Деревья не постоянны, подумал он. Но и сами люди как раса тоже. И это их непостоянство, смена жизней и смертей обеспечивают то, что они называют прогрессом. Ведь надо же было, подумал он, создать такую форму жизни... Охотник сделал шаг вниз по склону и замер, напряженно вслушиваясь. Откуда-то издалека доносился слабый, протяжный звук. Собака, определил он. Собака, напавшая на след. Быстро, но осторожно Охотник спустился с холма. На опушке леса остановился, чтобы оглядеть лежащую перед ним равнину. Не обнаружив ничего тревожного, он пересек ее, добежал до забора, перемахнул через него и побежал дальше. Появились первые признаки усталости. Несмотря на относительную прохладу ночью, к температуре Земли Охотник еще не приспособился. С самого начала он взял быстрый темп, чтобы быть в Уиллоу-Гроув к утру. Теперь, пока не придет второе дыхание, придется бежать помедленнее. Надо сдерживать себя. Следующую долину Охотник пересек трусцой, потом медленно поднялся на очередной склон. Наверху, сказал он себе, надо будет присесть и немного отдохнуть. На половине подъема Охотник снова услышал лай, и теперь он казался ближе и громче. Но дул порывистый ветер, и достаточно точно определить направление или расстояние было невозможно. На гребне Охотник сделал остановку. На небе всходила луна, и деревья, под которыми он сидел, отбрасывали длинные тени через лужайку на крутом откосе. Лай приближался. Судя по всему, собак не меньше четырех, а то пять или шесть. Не исключено, охота на енотов. Люди используют собак для травли енотов и называют это спортом. Ничего спортивного в этом, конечно, нет. Чтобы считать что либо подобное спортом, требуется особая извращенность. Впрочем, если вдуматься, люди извращены во многих отношениях. Они пытаются выдать это за честную схватку, но травля не имеет ничего общего ни со схваткой, ни с честностью. Лай уже слышался с последнего холма. В нем теперь звучало какое-то особое возбуждение. Собаки шли сюда по следу. Охотник вскочил и, обернувшись, устремил вниз сенсорный конус. И сразу увидел собак - они поднимались по склону и уже не принюхивались к земле, а просто шли по запаху. И вдруг его словно оглушило - как он не понял это сразу, когда только заслышал лай. Собаки преследовали не енота. Они гнались за более крупной дичью. Содрогнувшись от ужаса, Охотник развернулся и бросился вниз по склону. Свора уже взобралась на гребень, и яростная песнь погони, не прерываемая более препятствиями, звенела все громче и явственней. Охотник достиг еще одной долины, пересек ее, бросился вверх по очередному склону. От собак ему удалось пока уйти, но он чувствовал, как усталость вытесняет из тела последние силы, и отчетливо представил себе, что будет дальше: в коротком отчаянном рывке он может оторваться от своих преследователей, но в конце концов силы иссякнут. Может быть, подумал Охотник, правильней самому выбрать место для схватки и встретить их там. Но их слишком много. Было бы две или три - с двумя-тремя он наверняка справился бы. Как странно, подумал Охотник, что за ним погнались собаки. Ведь он существо с другой планеты, наверняка собаки не встречали ничего подобного, и след у него должен быть необычный, и запах. И все же отличия (если это отличия), по всей видимости, не отпугивают их и вообще не оказывают на них никакого воздействия, разве еще больше разжигают охотничий азарт. Вполне вероятно, сказал себе Охотник, что он не так заметно отличается от обитателей этой планеты, как можно было подумать. Дальше он побежал скачками, снизив скорость и стараясь экономить силы. Однако усталость давала о себе знать. Еще не так долго, и наступит изнеможение. Конечно, можно передать управление Оборотню. Вполне вероятно, если его след превратится в человеческий, собаки отстанут, а если и не сойдут со следа, то на человека не нападут. Но принимать такое решение ему не хотелось. Надо постараться справиться самому, говорил он себе. В нем вдруг появилась какая-то упрямая гордость, которая мешала ему позвать Оборотня. Охотник взобрался на холм. Внизу перед ним лежала долина, а в долине стоял дом, в одном из окон которого горел свет. И тут у Охотника в голове начал созревать план. Не Оборотень, а Мыслитель. Теперь дело за ним. - Мыслитель, ты можешь извлечь энергию из дома? - Могу, конечно. Однажды я это уже проделал. - Находясь снаружи? - Если только не очень далеко. - Тогда отлично. Когда я... - Давай, - ответил Мыслитель. - Я знаю, что ты задумал. Охотник не спеша сбежал с холма, подпустил собак поближе, а затем стремглав понесся через долину к дому. Теперь, когда собаки завидели жертву, они, оглушительно лая, все силы, каждый вдох уставших легких вложили в последний рывок, который должен был завершить погоню. Охотник обернулся и увидел свору - жуткие, алчущие тени, очерченные лунным светом, - и услышал возбужденный лай, заполнивший пространство между ним и животными, жаждущими его крови. И клич Охотника снова взмыл в небо и разнесся по холмам. До дома теперь было совсем близко, как вдруг, словно откликнувшись на лай собачьей своры, зажегся свет и в других окнах, а на шесте во дворе ослепительно загорелся фонарь. По всей видимости, обитатели дома проснулись, разбуженные неистовым лаем. Низкая изгородь отделяла дом от поля, и Охотник, перескочив через ограду, приземлился на площадку, залитую светом фонаря. Еще бросок - и он уже у дома. - Давай, - крикнул он Мыслителю, прижимаясь к стене. - Давай. Холод, леденящий, убийственный холод обрушился на него, словно физический удар, вонзился в тело и разум. Над неровной, зубчатой линией растительности висел спутник этой планеты, почва была чистой и сухой, а через сооружение, которое люди называют забором, прыгали разъяренные собаки. Где-то рядом был источник энергии, и Мыслитель ухватился за него, движимый голодом, отчаянием и еще чем-то, очень похожим на панику. Ухватился и припал к нему, поглотив сразу больше энергии, чем ему требовалось. Дом погрузился в темноту, моргнул и погас фонарь на шесте. Холод отступил, тело приняло форму пирамиды и засияло. И снова вся информация наконец-то оказалась на месте, более того, она стала еще отчетливей и ясней, чем когда-либо, и, распределившись по мысленным каталогам, ждала, когда ее употребят в дело. Логический процесс в разуме тоже шел безукоризненно и четко; и теперь, после перерыва, который слишком затянулся, можно было... - Мыслитель, - завопил Охотник. - Прекрати! Собаки! Собаки! Да-да, конечно. Он ведь знал и про собак, и про план Охотника, и про то, что план действовал. Скуля и визжа, собаки пытались когтями затормозить свой отчаянный бег и обогнуть это жуткое явление, возникшее вместо волка, которого они гнали. Слишком много энергии, с испугом подумал Мыслитель. Даже для него слишком много. Надо освободиться от излишка, решил он. И вспыхнул. С треском сверкнула молния, на мгновение осветив долину. Краска на доме обуглилась и поползла чернеющими завитками. Собаки бросились обратно через ограду, взвыли, когда в их сторону полыхнула молния, и пустились наутек, прикрывая поджатыми хвостами опаленные дымящиеся зады. 25 Уиллоу-Гроув, подумал Блейк, городок, который он знал когда-то. Что, разумеется, было невозможно. Вероятно, городок очень похож на тот, о котором он мог читать или видеть на фото. Но Блейк никогда не бывал здесь. И все же... Он стоял на перекрестке в свете раннего утра, и воспоминания неотступно преследовали его, а мозг продолжал узнавать то, что видели глаза: ступеньки, ведущие от мостовой к банку, толстые вязы, росшие вокруг маленького парка в дальнем конце улочки. Он знал, что в парке, в центре фонтана, стоит статуя, а сам фонтан чаще бездействует, чем работает; что там же, в парке, есть древняя пушка на тяжелых колесах и ее ствол загажен голубями... Блейк не только узнавал, но и подмечал изменения. Велосипедный магазин и лавочка ювелира занимали теперь дом, где прежде был магазин садового инвентаря, а парикмахерская осталась на месте, хотя ее фасад и обновили. И над всей улицей и всей округой витал дух старости, которого не было, когда Блейк в последний раз видел городок. Но мог ли он, спрашивал себя Блейк, вообще видеть его? Как мог Блейк видеть его и не вспоминать о нем до сегодняшнего дня? Ведь, по крайней мере, технически он должен владеть тем, что когда-то знал. В тот миг, там, в больнице, все это вернулось к нему - все, что было, все, что он сделал. Но если так, то каким образом у него отняли воспоминания об Уиллоу-Гроув? Старый город, почти древний город, где нет летающих домов, сидящих на своих решетчатых фундаментах, будто на насестах; нет воздушных жилых массивов многоквартирных домов, возвышающихся на окраинах. Прочные, добросовестно сложенные из дерева, камня и кирпича дома, возведенные на века и не предназначенные для скитаний. Некоторые из них, как он видел, были снабжены солнечными электростанциями, пластины которых неловко прилепились к крышам, а на окраине города стояла муниципальная станция более солидных размеров, которая, вероятно, должна была снабжать дома, не оборудованные энергоустановками. Он поудобней устроил на плече мешок и плотнее затянул капюшон туники. Перейдя улицу, Блейк медленно побрел по мостовой. На каждом шагу ему встречались мелочи, будившие бессвязные воспоминания. Теперь он вспомнил не только дома, но и имена. Банкира звали Джейк Вудс, и Джейка Вудса наверняка уже нет в живых, поскольку, если Блейк когда-то видел сам городок, это скорее всего было более двухсот лет назад. Тогда он, Блейк, вместе с Чарли Брином удирал с уроков и отправлялся на рыбалку. Они вылавливали в ручье голавлей. Невероятно, сказал он себе. Невозможно. И тем не - менее воспоминания продолжали накапливаться, наваливаться на него, и в них присутствовали не смутные тени, а события, лица, картинки прошлого. И все они были трехмерными. Блейк помнил, что Джейк Вудс хромал и ходил с тростью; и он знал, что это была за трость - тяжелая, блестящая, сделанная из отполированного вручную дерева. У Чарли были веснушки и широкая заразительная улыбка. И Блейк помнил, что именно из-за Чарли он всегда попадал в передряги. Тут жила Минни Шорт, полоумная старуха, которая носила рубище, передвигалась странной шаркающей походкой и работала на полставки бухгалтером на лесопильне. Но лесопильня исчезла, а на ее месте стояло построенное из стекла и пластика здание агентства по найму леталок. Блейк добрался до скамейки, стоявшей перед рестораном напротив банка, и тяжело опустился на нее. На улице было несколько человек; проходя мимо Блейка, они разглядывали его. Он прекрасно себя чувствовал. Даже после трудной ночи в теле еще ощущались свежесть и сила. Возможно, из-за похищенной Мыслителем энергии. Сняв с плеча мешок, Блейк положил его рядом с собой на скамью, потом откинул с лица капюшон. Магазины и лавочки начали открываться. По улице с мягким урчанием проехала машина. Блейк читал вывески. Тут не было ни одной знакомой. Названия магазинов и имена их владельцев и управляющих изменились. Окна над банком были украшены позолоченными надписями, сообщавшими, кто тут живет: Элвин Бэнк, доктор медицины; Г.-Г.Оливер, стоматолог; Райан Уилсон, поверенный; Дж.-Д.Лич, оптометрист; Вильям Смит... Стоп! Райан Уилсон - вот оно! Имя, упомянутое в записке. Там, на другой стороне улицы, находилась контора человека, сказавшего в записке, что он может сообщить нечто любопытное. Часы над дверью банка показывали почти девять. Уилсон уже мог быть в конторе. Или вот-вот там появится. Если контора еще закрыта, Блейк может подождать его. Он поднялся со скамьи и пересек улицу. Дверь, ведущая на лестницу, которая шла наверх, на этаж над банком, болталась на петлях, скрипела и стонала, когда Блейк открывал ее. Лесенка была крутая и темная, а коричневая краска перил вытерлась и облупилась. Контора Уилсона располагалась в самом конце коридора, дверь ее была открыта. Блейк вошел в приемную, которая оказалась пустой. Во внутреннем кабинете сидел человек в рубахе с короткими рукавами и трудился над какими-то бумагами. Другие документы кипой лежали в корзинке на столе. Человек поднял глаза: - Входите, входите, - сказал он. - Вы Райан Уилсон? Человек кивнул: - Моя секретарша еще не пришла. Чем могу быть полезен? - Вы прислали мне записку. Мое имя - Эндрю Блейк. Уилсон откинулся на стуле и воззрился на Блейка. - Черт меня побери, - сказал он наконец. - Вот уж не чаял свидеться. Думал, вы исчезли навсегда. Блейк озадаченно покачал головой. - Вы видели утреннюю газету? - спросил Уилсон. - Нет, - ответил Блейк, - не видел. Человек потянулся к сложенной газете, лежавшей на углу стола, развернул ее и показал Блейку. Заголовок кричал: "ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗД - ОБОРОТЕНЬ?" В подзаголовке сообщалось: "Охота на Блейка продолжается". Под "шапкой" Блейк увидел свою фотографию. Он почувствовал, как застывает лицо, но сумел сохранить бесстрастное выражение. - Интересно, - сказал Блейк Уилсону. - Спасибо, что показали. Они уже объявили награду? Уилсон резко взмахнул кистью руки, складывая газету, и положил ее обратно на угол стола. - Вам надо всего-навсего набрать номер, - сказал Блейк. - Телефон больницы... Уилсон покачал головой. - Это не мое дело, - заявил он. - Мне все равно, кто вы. - Даже если я оборотень? - Даже если так, - отвечал Уилсон. - Вы можете повернуться и уйти, если желаете, а я продолжу работу. Но если вы хотите остаться, я вынужден задать вам пару вопросов. И если вы сумеете ответить на них... - Вопросы? - Да. Всего два. Блейк заколебался. - Я действую по поручению клиента, - сообщил ему Уилсон. - Клиента, который умер полтора столетия назад. Это дело переходило по наследству от одного поколения сотрудников этой юридической фирмы к другому. Ответственность за выполнение просьбы клиента принял на себя еще мой прапрадед. Блейк замотал головой, стараясь разогнать туман в мыслях. Что-то тут было не так. Он понял это в тот миг, когда увидел городок. - Ладно, - сказал он. - Валяйте, задавайте ваши вопросы. Уилсон выдвинул ящик стола, вытащил из него два конверта. Один он отложил в сторону, второй вскрыл и извлек листок бумаги, который зашелестел, когда поверенный принялся разворачивать его. Уилсон поднес листок к лицу и принялся рассматривать его. - Хорошо, мистер Блейк, - сказал он. - Первый вопрос: как звали вашу учительницу в начальных классах? - Ну, ее имя было, - проговорил Блейк, - ее имя было... Ответ пришел почти сразу. - Ее звали Джонс, - сказал он. - Мисс Джонс. Ада Джонс, кажется. Это было так давно. Но как-то выходило, что все это было не так уж и давно. Он внезапно вспомнил, как она выглядела. Чопорная, похожая на старую деву, с вечно поджатыми губами и растрепанной прической. Она еще носила лиловую блузку. Как он мог забыть эту ее лиловую блузку? - Хорошо, - сказал Уилсон. - А что вы и Чарли Брин сделали с арбузами Дикона Уотсона? - Ну, мы... Эй, а как вы об этом-то узнали? - Неважно, - сказал Уилсон. - Просто отвечайте на вопрос. - Что ж, - сказал Блейк, - по-моему, это была жестокая проделка. Нам обоим потом было не по себе. Мы никому об этом не говорили. Чарли стащил у отца шприц: его старик, как вы, верно, знаете, был доктором... - Я ничего не знаю, - ответил Уилсон. - Ну, в общем, взяли мы шприц. У нас был кувшин керосина, и мы впрыснули керосин во все арбузы. Понемножку, как вы понимаете. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у арбузов появился странный привкус. Уилсон положил листок и взял второй конверт. - Вы сдали экзамен, - сказал он. - Надо думать, это принадлежит вам. Он вручил конверт Блейку. Блейк взял его и увидел на лицевой стороне надпись, сделанную, судя по всему, трясущейся рукой глубокого старца. Чернила до того выцвели, что стали бледно-коричневыми. Надпись гласила: "Человеку, которому принадлежит мой разум". Строкой ниже виднелась подпись: Теодор Робертс. Рука Блейка дрогнула, и он опустил ее, все еще сжимая в пальцах конверт. Блейк попытался унять дрожь. Теперь он знал. Теперь он снова знал. К нему вернулось все - все то, что было забыто, все лица и личности. - Это я, - сказал он, с трудом шевеля застывшими губами. - Это был я. Тедди Робертс. Я не Эндрю Блейк. 26 Передние ворота, чугунные и массивные, были заперты, он вошел через здание и обнаружил посыпанную гравием тропинку, конторы змейкой поднималась вверх по склону. Внизу лежал городок Уиллоу-Гроув, а здесь, под покосившимися замшелыми надгробьями, обрамленными соснами и старинной чугунной оградой, покоились старики, которые были молодыми людьми во времена его детства. - Ступайте по левой дорожке, - сказал Уилсон. - Ваш семейный участок на полпути к вершине холма, с правой стороны. Но, знаете ли, Теодор не совсем мертв. Он помещен в Банк Разумов, и еще он в вас. Здесь только его тело. Хотя я этого не понимаю. - Я тоже, - сказал Блейк, - но думаю, мне надо сходить. И он двинулся в путь, карабкаясь по крутой, неровной, почти не хоженой тропинке вверх к воротам кладбища. По дороге ему пришло в голову, что во всем городке самым знакомым местом ему показалось именно кладбище. Сосны вдоль внутренней стороны чугунной решетки выглядели выше, чем он помнил, и даже при ярком дневном свете были более темными и мрачными, чем он мог предположить. В их тяжелой хвое стонал ветер, и эти звуки походили на погребальную песню из воспоминаний детства. Письмо было подписано именем Теодор. Но нет, тогда он был не Теодор, а Тедди. Маленький Тедди Робертс, и позже тоже Тедди Робертс, молодой физик с дипломами технологических институтов Калифорнии и Массачусетса, которому Вселенная представлялась блестящим совершенным механизмом, требующим объяснения. Теодор появится позже - доктор Теодор Робертс, старый грузный человек с медленной походкой, нудным голосом и седой головой. Того человека, сказал себе Блейк, он не знал и никогда не узнает. Потому что его разум, разум, нанесенный на его синтетический мозг в его синтетическом теле, был разумом Тедди Робертса. Теперь, чтобы поговорить с Тедди Робертсом, надо было лишь снять трубку, набрать номер Банка Разумов и назвать себя. И немного погодя, возможно, раздастся голос, и голос этот будет говорить от имени разума Теодора Робертса. Не самого человека, чей голос умер вместе с ним; и не разума Тедди Робертса - более пожилого, более мудрого, более уравновешенного разума, в который должен был вырасти разум Тедди Робертса. Но это бессмысленно, подумал он, это будет разговор двух незнакомцев. Или нет? Ведь письмо ему оставил не Тедди, а Теодор, и послание выводила слабая, трясущаяся рука старика. Может ли разум выступать от имени человека? Или разум есть нечто отдельное, самостоятельное? Какую часть человека составляет разум, а какую - тело? И в какой степени человека представлял он сам, когда в качестве элементарной человеческой субстанции находился в теле Охотника? Или в теле Мыслителя? Видимо, в меньшей, поскольку Мыслитель столь далек от каких-либо известных человеческих понятий - биологический преобразователь энергии с системой восприятия, отличной от человеческих чувств, и логико-инстинктивно-рассудочным блоком, заменяющим разум. Пройдя через заднюю калитку, он остановился в тени сосен. На вершине холма среди замшелых гранитных плит в тишине солнечного утра работал человек, и яркие блики вспыхивали на его инструменте. Сразу за калиткой стояла церквушка, сияя в сени зеленых сосен белизной дощатых стен и тщетно пытаясь дотянуться колокольней до уровня деревьев. Дверь часовни была открыта, и Блейк заметил, что внутри горит мягкий свет. Медленным шагом Блейк миновал церковь и направился вверх по дорожке. Хрустел и перекатывался под ногами гравий. "На полпути справа". Когда он добрался до указанного места, то увидел камень с надписью, которая возвещала миру, что здесь покоится тело Теодора Робертса. Сомнения охватили Блейка. Зачем он сюда пришел? Затем, чтобы посетить место, где похоронено его тело, - нет, не его, а человека, чей разум он носит в себе. А если тот разум еще жив, если живы сразу оба разума - какое значение имеет тело? Оно не более чем корпус, и его смерть не должна вызывать сожаления, а место захоронения не играет никакой роли. Он повернулся и медленно пошел обратно к калитке. У часовни задержался, разглядывая лежащий внизу город через решетку ворот. Блейк знал, что вернуться в город он пока не готов, - и неизвестно, будет ли готов когда-либо. Потому что тогда ему придется решать, что делать дальше. А он не знал этого. Не имел ни малейшего представления. Блейк повернулся, подошел к порогу церкви и уселся на ступеньку. И действительно, что теперь делать? - подумал он. Как ему поступить? Теперь Блейк наконец узнал все про себя, и убегать больше нет надобности. Он обрел почву под ногами, но почва эта оказалась слишком зыбкой. Блейк сунул руку в карман туники и достал письмо. Развернул и здесь же, на пороге церкви, снова перечитал его: "Мой дорогой сэр! Сожалею, что приходится обращаться к Вам в этой странной и нелепой форме. Я перебрал другие варианты обращения, но ни один из них не звучит, как хотелось бы. Поэтому остается воспользоваться таким, которое, несмотря на внешнюю официальность, по крайней мере, исполнено достоинства. К настоящему моменту Вы, конечно, уже разобрались, кто есть я, а кто Вы, так что нет необходимости вдаваться в объяснения по поводу наших взаимоотношений, которые, на мой взгляд, не имеют аналогов в истории Земли и несколько необычны для нас обоих. Все эти годы меня не покидала надежда, что однажды Вы возвратитесь, и тогда мы сможем посидеть вдвоем, быть может, и провести несколько приятных часов, сравнивая наши наблюдения. Теперь, однако, я начал сомневаться, что Вы вернетесь. Ваше отсутствие слишком затянулось, и я боюсь, могло случиться нечто такое, что помешало Вашему возвращению. Но даже если оно и произойдет, то я смогу Вас встретить, только если пройдет совсем немного времени, поскольку дни мои на исходе. Я пишу, что жизнь моя заканчивается, и все же это не совсем верно. Жизнь кончается для меня как физического объекта. Однако разум мой продолжит существование в Хранилище Разумов, один среди многих, способный функционировать независимо или в сотрудничестве с другими находящимися там разумами в качестве своеобразной консультативной коллегии. Должен признаться, я не сразу решился принять это предложение. Несомненно, мне оказали высокую честь, остановив выбор именно на мне, и тем не менее, даже дав уже согласие, я не уверен в мудрости совершаемого шага как с моей стороны, так и со стороны человечества. Я не убежден, что человек способен достаточно уютно чувствовать себя, сохранившись в виде разума, и, кроме того, опасаюсь, что со временем человечество может оказаться в чрезмерной зависимости от сконцентрированной мудрости и знаний, собранных в так называемом Банке Разумов. Да, Банк может принести пользу, если мы останемся, как сегодня, только консультативным советом, который рассматривает различные вопросы и выдает рекомендации. Но если люди когда-нибудь станут полагаться на одну лишь мудрость прошлого, прославляя или обожествляя ее, поклоняясь ей и не веря в мудрость своего настоящего, то мы превратимся в помеху. Я не знаю, почему пишу Вам это. Возможно, потому, что, кроме Вас, мне писать некому. Ведь в значительной мере Вы - это и есть я. Как странно, что одному человеку выпало в жизни принимать дважды настолько схожие решения. Все те сомнения, которые обуревают меня теперь, мне уже пришлось испытать, когда я оказался в числе тех, чей разум предлагалось наложить на Ваш мозг. Мне казалось, что можно было подобрать разум, более пригодный для Вас, чем мой. Мои склонности и предубеждения могли оказать Вам плохую услугу. Это же соображение беспокоит меня до сих пор: пригодился ли Вам или подвел Вас мой разум? Если человек размышляет над подобными вопросами, это свидетельствует о том, что в своем развитии от простого животного он проделал действительно значительный путь. Я много раз задумывался, не слишком ли далеко мы зашли, не завело ли нас наше интеллектуальное тщеславие в запретную зону. Но такие мысли стали посещать меня сравнительно недавно. И, как на плод сомнений стареющего человека, на них не следует обращать внимания. Мое письмо, наверное, кажется Вам сбивчивым и не существенным. Однако, если Вы наберетесь еще немного терпения, я попытаюсь подойти к сути, ради которой это письмо написано. Все эти годы я думал о Вас, не зная, живы ли Вы, и, если живы, где Вы и когда вернетесь. Полагаю, что к настоящему моменту Вы поняли, что некоторые, а может быть, даже многие из тех, кто Вас изготовил, рассматривали Вас как задачу из области биохимии, не более. Думаю также, что за долгие годы Вы свыклись с этим и поэтому не обидитесь на прямоту моих слов. Что касается меня, то я всегда считал Вас собратом по людскому племени, практически таким же человеком, как я сам. В семье, как Вам известно, я остался единственным ребенком. И мне часто казалось, что в Вас я вижу того брата, которого никогда не имел. Но истину я осознал позднее. Она заключается в том, что Вы не брат мне. Вы мне значительно ближе, чем брат. Вы мое второе Я, но ни в коей мере не вторичное, а равное во всех отношениях. И это письмо я пишу в наделе на то, что, если Вы вернетесь, Вы захотите связаться со мной, даже если физически я буду мертв. Меня очень интересуют Ваши дела и мысли. Мне кажется, что, побывав там, где Вы побывали в своем профессиональном качестве, Вы могли прийти к весьма любопытным и содержательным оценкам и взглядам. Станете ли Вы связываться со мной или нет, решать Вам. И как бы мне ни хотелось поговорить с Вами, я не совсем убежден, что нам следует это делать. Оставляю это целиком на Ваше усмотрение в полной уверенности, что Вы примете наиболее целесообразное решение. Я же в настоящий момент усиленно размышляю над тем, стоит ли постоянно поддерживать существование одного человеческого разума. Мне видится, что, хотя разум является главным в человеческом существе, человек все же больше, чем только разум. Человек - это не только рассудок, но и память, и способность усваивать факты и вырабатывать оценки. Может ли он сориентироваться в той невероятной стране, в которой оказывается, когда выживает один лишь разум? Возможно, он останется человеком, но тогда возникает вопрос о степени его человечности. Превращается ли он в нечто большее или нечто меньшее, нежели человек? Ну что ж, если Вы сочтете, что нам следует побеседовать, Вы поделитесь со мной своими мыслями по этому поводу. Однако, если Вы полагаете, что нам лучше не встречаться, и я об этом как-то узнаю, то, заверяю Вас, у меня не будет обиды. И в этом случае пусть с Вами останутся всегда мои наилучшие пожелания и любовь. Искренне Ваш Теодор Робертс". Блейк сложил письмо, засунул его обратно в карман туники. Все еще Эндрю Блейк, подумал он, а не Теодор Робертс. Может быть, Тедди Робертс, но Теодор Робертс - никогда. Допустим, он сядет за телефон и наберет номер Банка Разумов. Что делать, когда ответит Теодор Робертс? Что сказать? Ему нечего предложить. Это будет встреча двух людей, которые в равной степени нуждаются в помощи и ждут помощи друг от друга, не умея ее оказать. Можно будет сказать: я оборотень - так меня называют в газетах. Только отчасти человек, не более, чем на треть. На остальные две трети я нечто такое, о чем ты никогда не слышал, а если бы услышал, то не поверил бы. Я уже больше не человек, и мне нет места на всей Земле. Я не знаю, кто я. Я чудовище, урод и всякому, к кому я прикоснусь, причиняю одну лишь боль. Да, это верно. Он причиняет боль всякому, с кем встречается. Элин Гортон - она поцеловала его, девушка, которую он мог бы полюбить и, возможно, уже полюбил. Но ведь любить может лишь человеческая его часть, только треть его. А это причинит боль ее отцу, замечательному старику с негнущейся спиной и несгибаемыми принципами. И причинит неприятности молодому доктору Даниэльсу, который первым стал его другом и какое-то время был его единственной поддержкой. Он всем им мог причинить боль - и причинит, если только... Вот оно. Если. Необходимо что-то сделать, предпринять какое-то действие, но какое? Медленно встав со ступенек, он направился было к воротам, затем повернулся и зашел в церковь, в боковой придел. В помещении царили тишина и полумрак. Электрические канделябры, расставленные на аналое, терялись среди теней - слабый огонек костра в пустынной темноте покинутой всеми равнины. Место для размышлений. Место, где можно придумать план действий, провести с самим собой тайное совещание. Тщательно проанализировать свое положение, взвесить ситуацию и определить следующий шаг. Из придела Блейк перешел в центральную часть здания, к скамейкам. Но садиться не стал, а остался стоять, поддерживаемый окутавшей его сумеречной тишиной, которую скорее подчеркивал, чем нарушал, доносившийся снаружи мягкий шорох ветра в соснах. Блейку стало ясно, что наступило время решать. Здесь он наконец оказался в той точке пространства и времени, откуда нет пути к отступлению. До этого он убегал, и в бегстве был смысл, но теперь эта простая реакция на обстоятельства утратила логику. Потому что убегать дальше некуда. Блейк достиг окончательного предела, и теперь, если продолжать бег, надо разобраться, куда бежать. Здесь, в этом маленьком городке, он узнал о себе все, что можно было узнать, и город стал тупиком. Вся планета оказалась тупиком, и нет для него места на этой Земле, и среди людей тоже нет места. Даже принадлежа Земле, Блейк не может претендовать на статус человека. Он гибрид, а не человек, нечто такое, что никогда не существовало прежде, но возникло в результате жутких проектов человечества. Команда из трех различных существ, обладающих возможностью и способностью решать, а может быть, и решить главную загадку Вселенной, но эта загадка не имеет прямого отношения ни к планете Земля, ни к жизненным формам, населяющим ее. И он здесь ничего не может сделать для этой планеты, как и она для него. Возможно, на другой планете, бесцветной и безжизненной, где никто не будет мешать, на планете, где нет цивилизации и где ничто не отвлекает, Блейк сумеет осуществить свою миссию - как команда, а не как человек. Именно он, триединый. Он вновь задумался над могуществом этих трех разумов, соединенных нечаянным и неожиданным поворотом событий, которые породил человеческий разум, - сила и красота, чудо и ужас. И содрогнулся перед осознанием того, что на Земле, возможно, был создан инструмент, поправший любые понятия цели и смысла, на поиски которых во Вселенной ему предстоит пуститься. Вероятно, со временем все три разума сольются в один, и, когда это произойдет, вклад человека в нем перестанет иметь значение, поскольку не будет более существовать. А тогда лопнут, разорвутся нити, связывающие его с планетой по имени Земля и с расой обитающих на ней двуногих существ, и он станет свободным. Тогда, сказал себе Блейк, он сможет расслабиться, забыть. И когда забудет, когда из него исчезнет человеческое, тогда Блейк сможет отнестись к силе и возможностям множественного разума как к чему-то вполне обыденному. Ибо интеллект человека, каким бы развитым он ни был, чрезвычайно ограничен. Он поражается чудесам и страшится цельного восприятия Вселенной. И все же, несмотря на ограниченность, человеческий разум дает ощущение безопасности, тепла, уюта. Блейк перерос человека в себе, и это было болезненно. От этого он чувствовал не только тепло и уют, но и слабость и пустоту. Он сел на пол, обхватив себя руками. Даже этот крошечный кусочек пространства, подумал Блейк, даже эта комнатка, в которую он, сжавшись, втиснулся, - даже это место не принадлежит ему, а он не принадлежит этому месту. У него нет ничего. И сам Блейк - запутанное нечто, произведенное на свет случайным стечением обстоятельств. Этот мир никогда не предназначался для таких, как он. Он - непрошеный гость. Непрошеный, возможно, только применительно к этой планете, однако все еще упорно сидящий в нем человек никак не может отказаться от нее - и она оказывается единственным во всей Вселенной местом, которое имеет для него значение. Не исключено, когда-нибудь Блейк стряхнет с себя человечность, но если это случится, то не раньше, чем через несколько тысяч лет. А сейчас это его Земля. Сейчас, а не через вечность - и Земля, и Вселенная. Блейк ощутил теплую волну чужого сочувствия к себе, он смутно осознавал, откуда оно, и даже, несмотря на горечь и отчаяние, понял, что это западня, и закричал, силясь освободиться. Блейк сопротивлялся как мог, но те двое все равно влекли его к себе в ловушку, он слышал их слова и мысли, которыми они обменивались между собой, и слова, с которыми они обращались к нему, хотя и не понимал их. Их сочувствие оплело его, и они взяли его и крепко прижали к себе, и их инопланетная теплота окутала его тугим, защищающим от всех опасностей одеялом. Он начал погружаться в негу забвения, и сгусток измучившей его агонии растаял, растворился в мире, где не было ничего, кроме троих - его и тех двух других, связанных воедино на вечные времена. 27 Промозглый и колючий декабрьский ветер завывал над землей, срывая последние бурые, сухие листья с дуба, который одиноко рос на середине склона холма. Рваные тучи мчались по небу, и ветер доносил запах скорого снегопада. У кладбищенских ворот стояли двое в синем; бледное зимнее солнце, на миг пробиваясь сквозь тучи, сверкало на начищенных пуговицах и стволах винтовок. Сбоку от ворот собралась горстка туристов, они смотрели через чугунную ограду на белую церквушку. - Сегодня их немного, - сказал Райан Уилсон. - В хорошую погоду, особенно по выходным, сюда приходят целые толпы. Я это не очень одобряю, - продолжал он. - Там Теодор Робертс. Мне все равно, какое обличье он принимает. В любом случае это Теодор Робертс. - Как я вижу, доктора Робертса высоко ценили в Уиллоу-Гроув, - сказала Элин. - Это так, - отвечал Уилсон. - Из нас он был единственным, кому удалось завоевать известность. Городок гордится им. - И все это вас возмущает? - Не знаю, подходит ли тут слово "возмущение". Пока соблюдаются приличия, мы не возражаем. Но толпа нет-нет да и разгуляется. А мы этого не любим. - Может быть, мне не стоило приезжать, - проговорила Элин. - Я долго раздумывала, и чем больше копалась в себе, тем сильнее чувствовала, что должна приехать. - Вы были его другом, - с грустью сказал Уилсон. - Вы имеете право приходить к нему. Вряд ли у него было очень много друзей. Люди потянулись от ворот вниз по склону холма. - В такой день им и смотреть-то особенно не на что, - сказал Уилсон. - Вот они и не задерживаются. Одна только церковь. В хорошую погоду ее двери, разумеется, бывают открыты, и можно заглянуть внутрь, но и тогда мало что увидишь. Просто темная полоса. Но когда двери открыты, кажется, будто там что-то светится. Поначалу ничего не светилось и ничего не было видно. Словно смотришь в дырку прямо над полом. Все как шторами закрыто. Думаю, это какой-то экран. Но потом экран, или защита, или что там еще, постепенно исчез, и теперь можно увидеть, как эта штука светится. - Они пропустят меня внутрь? - спросила Элин. - Думаю, что да, - ответил Уилсон. - Я сообщу капитану. Нельзя упрекать Космическую Службу за такие строгие меры предосторожности. Вся ответственность за то, что там находится, лежит на них. Они начали этот проект двести лет назад. Того, что случилось, могло и не быть, если бы не проект "Оборотень". Элин вздрогнула. - Простите меня, - сказал Уилсон. - Я не должен был говорить так. - Почему? - спросила она. - Как бы неприятно это ни было, его все так называют. - Я рассказывал вам о том дне, когда он пришел в мою контору, - сказал Уилсон. - Это был молодой милый человек. - Это был испуганный человек, бегущий от мира, - поправила его Элин. - Если б только он сказал мне... - Возможно, тогда он не знал... - Он знал, что попал в беду. Мы с сенатором помогли бы ему. И доктор Даниэльс помог бы. - Он не хотел впутывать вас. В такие вещи друзей обычно не втягивают. А ему хотелось сохранить вашу дружбу. Более чем вероятно, что он боялся потерять ее, рассказав все вам. - Да, я понимаю, он мог так рассуждать, - ответила Элин. - И я даже не пыталась заставить его поделиться со мной. Но я не хотела делать ему больно. Думала, что надо оставить ему шанс самому все узнать. Толпа спустилась с холма, прошла мимо них и двинулась по дороге дальше. Пирамида стояла слева перед рядами стульев. Она тускло поблескивала и излучала широкую, слегка пульсирующую полосу света. - Не подходите слишком близко, - посоветовал капитан. - Вы можете испугать его. Элин не ответила. Она смотрела на пирамиду. От ужаса и изумления, внушаемых этим странным предметом, к горлу подкатывал удушливый комок. - Можно приблизиться еще на два-три ряда, - сказал капитан. - Но подходить вплотную нельзя. Мы же толком ничего не знаем о ней. - Испугать? - переспросила Элин. - Не знаю, - ответил капитан. - Уж так эта штука себя держит. Будто боится нас. Или просто не желает иметь с нами никаких дел. До недавнего времени было по-другому. Она была черной. Кусочек пустоты. Создала собственный мир и воздвигла вокруг него всевозможные защитные приспособления. - А теперь он знает, что мы не причиним ему вреда? - Ему? - Эндрю Блейку, - пояснила она. - Вы знали его, мисс? Так сказал мистер Уилсон. - Я трижды встречалась с ним, - ответила она. - Насчет того, знает ли он, что мы не причиним ему вреда, - проговорил капитан. - Возможно, в этом все дело. Кое-кто из ученых так думает. Многие пытались изучать эту штуку... простите мисс Гортон, изучать его. Но далеко продвинуться им не удалось. У них почти нет материала для работы. - Они уверены? - спросила Элин. - Они уверены, что это Эндрю Блейк? - Там, под пирамидой, - сказал ей капитан. - У ее основания с правой стороны. - Туника! - воскликнула она. - Та самая, что я дала ему! - Да, туника, которая была на нем. Вот она, на полу. Один только краешек торчит. Не отходите от меня слишком далеко, - предупредил капитан. - Не приближайтесь к нему. Элин сделала еще шаг и остановилась. Глупо, подумала она. Если Эндрю здесь, он знает, знает, что это я, и не испугается. Знает, что я не принесла ему ничего, кроме своей любви. Пирамида мягко пульсировала. Но он может и не знать, раздумывала Элин. Может, Блейк укрылся здесь от всего мира. И если он это сделал, значит у него была причина. Интересно, каково это - вдруг узнать, что твой разум - разум другого человека, разум, взятый взаймы, ибо собственного ты иметь не можешь, поскольку человек еще недостаточно изобретателен, чтобы создать разум? Его изобретательности хватит, чтобы сделать кости, плоть, мозг, но не создать разум. А насколько тяжелее, должно быть, знать, что ты часть двух других разумов - по меньшей мере двух? - Капитан, - сказала она, - а ученым известно, сколько там разумов? Их может быть больше трех? - Кажется, они так и не пришли к общему мнению, - ответил он. - На сегодняшний день положение таково, что их может быть сколько угодно. Сколько угодно, подумала Элин. Это - вместилище бесконечно большого числа разумов. Всей мысли Вселенной. - Я здесь, - беззвучно сказала она существу, бывшему некогда Эндрю Блейком. - Разве ты не видишь, что я здесь? Если я буду нужна тебе, если ты когда-нибудь снова превратишься в человека... Но почему Блейк должен опять превращаться в человека? Может быть, он превратился в эту пирамиду как раз потому, что ему не надо быть человеком? Не надо общаться с родом людским, частью которого он не может стать? Она повернулась и неуверенно шагнула к выходу из церкви, потом снова вернулась назад. Пирамида мягко светилась, она казалась такой спокойной и прочной и вместе с тем такой отрешенной, что у Элин перехватило горло, а глаза наполнились слезами. Я не заплачу, зло сказала она себе. Кого мне оплакивать? Эндрю Блейка? Себя? Спятившее человечество? Он не мертв, думала она. Но это, быть может, хуже смерти. Будь он мертвым человеком, она могла бы уйти. Могла бы сказать: "Прощай". Однажды Блейк обратился к ней за помощью. Теперь она уже не в силах помочь ему. Люди не в силах помочь ему. Вероятно, подумалось ей, он уже недоступен для человечества. Она снова повернулась. - Я пойду, - сказала она. - Капитан, прошу вас, идите рядом со мной. 28 Там было все. Громадные черные башни, вросшие в гранитную оболочку планеты, тянулись к небесам. Без движения застыла во времени зеленая, окруженная деревьями поляна, и какие-то животные резвились на ее цветочном ковре. Над пурпурным, испещренным пятнами пены морем возвышались воздушные завитки спирали бледно-розового сооружения. А по огромному, иссушенному жарой плато торчали во все стороны горчичные купола, в которых обитали разумы-отшельники. И не только купола - не только их изображения, перехваченные со звезд, которые ледяными кристаллами раскинулись по небосводу над планетой песчаных и снежных дюн, - но и мысли, идеи и понятия, приставшие к изображениям, как комья земли пристают к выдернутым корням. Мысли и понятия эти в большинстве своем были всего лишь отдельными, не связанными друг с другом частицами, но каждая из них могла послужить трамплином к решению логической задачи, задачи, которая поражает, а порой и пугает своей сложностью. И все же кусочки информации один за другим вставали на место и, единожды опознанные, стирались из активного восприятия, но каждый в любой момент можно было вызвать из каталога и восстановить. Работа доставляла ему удовлетворение и радость, и это беспокоило его. Он ничего не имел против удовлетворения, но вот радость - это было плохо. Ощущение, которого раньше Мыслитель никогда не испытывал и которое не должен был испытывать теперь; нечто ему чуждое - эмоции. А эмоциям нет места, если хочешь достичь оптимальных результатов, думал он, с раздражением пытаясь истребить в себе радость. Это как заразная болезнь, сказал себе Мыслитель. И заразился он ею от Оборотня. И еще, возможно, от Охотника - существа, мягко говоря, весьма нестабильного. Теперь ему следует поостеречься: радость - уже достаточно скверно, но от этих двоих можно заразиться и другими аналогичными эмоциями, которые окажутся еще хуже. Он освободился от радости, выставил охрану против других опасностей и продолжал работу, дробя мысли и понятия до мельчайших составляющих, до формул, аксиом и символов, при этом следя за тем, чтобы в процессе не потерялась их суть, потому что суть понадобится позже. Время от времени ему встречались обрывки информации, в которых явно что-то крылось, их следовало пометить и отложить, чтобы затем поразмыслить над ними или подождать, пока не появятся дополнительные данные. В целом выстраивалась достаточно прочная логическая основа, но при слишком дальних экстраполяциях увеличивались значения погрешности, и для корректировки требовались новые данные. Столько скользких мест на пути, на каждом шагу ловушки. Продвижение к решению требовало строжайшей дисциплины и постоянного самоконтроля, чтобы полностью исключить из процесса понятие собственного Я. И именно поэтому, подумал он, столь нежелательно влияние радости. Взять, например, материал, из которого сделана черная башня. Настолько тонкий, что непонятно, как он выдерживает даже собственный вес, не говоря уже о весе других конструкций. Информация об этом была четкой и убедительной. Но в ней проглядывало и кое-что другое: намек на нейтроны, спрессованные столь плотно, что материал приобрел характеристики металла, и удерживаемые в этом состоянии силой, не имеющей определения. В намеке присутствовало время, но является ли время силой? Временной сдвиг, может быть. Время, силящееся занять свое законное место в прошлом или будущем, вечно стремящееся к цели, недостижимой из за противодействия какого-то фантастического механизма, который разлаживает его ход? А космические рыбаки, которые забрасывают сети в пространстве, процеживают кубические световые годы пустоты и отлавливают энергию, извергнутую в космос мириадами разъяренных солнц. А заодно - и планктон, состоящий из немыслимых вещей, которые когда-то либо двигались, либо жили в космосе, - мусор с необозримых космических пустырей. Причем никаких сведений о самих рыбаках, ни об их сетях, ни о том, как эти сети ловят энергию. Лишь мысль о рыбаках и их промысле. И не исключено, что это просто фантазия какого-нибудь затуманенного коллективного разума, чья то религия, вера или миф - или в самом деле существуют такие рыбаки? Обрывки сведений, эти и многие другие, и еще один, настолько слабый, что отпечаток его почти не фиксировался - потому, быть может, что оно было поймано от звезды столь далекой, что даже приходящий от нее свет уставал от непомерного пути. Вселенский разум, говорилось в нем, и больше ничего. Что имелось в виду? Может быть, разум, объединяющий все мыслительные процессы. А может, разум, установивший закон и порядок, в соответствии с которым электрон начал вращаться вокруг ядра и запустил пульс причин и следствий, породивших галактики. Так много всего в нескольких странных, интригующих обрывках информации. И это только начало. Урожай, снятый за ничтожный промежуток времени с одной лишь планеты. Но как все важно - каждый бит информации, каждый отложившийся на восприятии отпечаток. Всему должно быть найдено свое место в структурах законов и взаимосвязей, причин и следствий, действий и противодействий, из которых и слагается Вселенная. Нужно лишь время. Составить мозаику помогут дополнительные данные и дополнительные логические ходы. Что касается времени, то о нем, как о факторе, можно не беспокоиться. Времени целая вечность. Расположившись на полу церкви, Мыслитель ровно и мягко пульсировал: логический механизм, составляющий его разум, продвигался к универсальной истине. 29 Оборотень боролся изо всех сил. Он должен выбраться. Должен спастись. Он не может больше оставаться погребенным в этой черноте и тиши, в уюте и безопасности, которые обволокли и спеленали, поглотили его. Оборотень не хотел борьбы. Он предпочел бы остаться там, где находился, и тем, чем был. Но что-то заставляло его бороться - что-то не внутри его, а снаружи - некое создание, или существо, или обстоятельство, которое звало и говорило, что оставаться нельзя, как бы он ни хотел остаться. Что-то еще надо было сделать, что-то надо было обязательно сделать, и задание это, каким бы оно ни было, выполнить мог только он. - Спокойней, спокойней, - сказал Охотник. - Оставайся там, где ты есть, так будет лучше. Снаружи? - удивился он. И вспомнил. Женское лицо, высокие сосны у ворот - другой мир, на который он смотрел будто бы через стену струящейся воды, далекий, расплывчатый, нереальный. Но Оборотень твердо знал, что тот мир существует. - Вы заперли меня! - закричал он. - Отпустите сейчас же. Но Мыслитель не обратил на него внимания. Он продолжал мыслить, всю свою энергию направив на бесчисленные осколки информации и фактов. Силы его и воля иссякли, и Оборотень погрузился во тьму. - Охотник, - позвал он. - Не мешай, - сказал Охотник. - Мыслитель работает. Он затих в бессильной злости, сердясь безмолвно, мысленно. Но от злости не было толку. Я с ними так не обращался, сказал он себе. Я всегда их слушал, когда воплощались в меня. Он лежал расслабившись, наслаждаясь покоем и тишиной, и думал, что так, возможно, лучше. Есть ли еще в чем-либо смысл? Есть ли смысл в Земле? Вот оно - Земля! Земля и человечество. И в том, и в другом есть смысл. Может, не для Охотника или Мыслителя - хотя то, что имеет смысл для одного, имеет смысл и для всех троих. Он слабо шевельнулся, но высвободиться не было ни сил, ни, судя по всему, воли. И снова Оборотень лег и затих, набираясь сил и терпения. Они делают это ради него, сказал он себе. Они вышли, и укрыли его в час тревоги, и теперь держат, прижав к себе, чтобы он поправился и окреп. Оборотень попытался вызвать ту самую тревогу, надеясь, что обретет в ней силы и волю. Но он не мог вспомнить. Воспоминание оказалось уничтоженным, стертым. От него остались лишь закраины, за которые никак не удавалось ухватиться. И он свернулся клубочком, устраиваясь в темноте, и впустил в себя тишину; но даже теперь Оборотень знал, что все равно будет бороться за то, чтобы вновь освободиться, - пусть надежда слаба, и скорее всего он проиграет, но будет пытаться снова и снова, потому что какая-то не совсем понятная, но неодолимая сила не позволит ему сдаться. Он тихо лежал и думал, как все это похоже на сон, когда снится, что взбираешься на гору и никак не достичь вершины или будто висишь на краю пропасти, пальцы постепенно соскальзывают, а затем бесконечное падение, исполненное страха и ожидания того, что вот вот рухнешь на дно, но удара о скалы все нет и нет... Время и бессилие простирались перед ним, и само время было бессильно, он знал это, потому что знал все, что знал Мыслитель: время как фактор не играет никакой роли. Оборотень попытался посмотреть на собственное положение под правильным углом, но оно никак не хотело принимать форму, соотносимую хоть с каким-либо углом зрения. Время - расплывчатое пятно, туманная дымка реальности, и сквозь туман приближается лицо - лицо, сперва для него ничего особого не значащее, но которое он в конце концов узнал, и, наконец, лицо, которое навеки запечатлелось в его памяти. Губы шевельнулись в полумраке, и, хотя он не мог услышать слов, они тоже навеки отпечатались в его сознании: "Когда сможешь, дай мне знать о себе". Вот оно, подумал он. Надо дать ей знать. Она ждет и хочет услышать, что с ним произошло. Оборотень рванулся вверх из мрака и тишины, сопровождаемый рокотом - яростным протестующим рокотом тех двух других. Черные башни закружились в обступающей его темноте - вращающаяся чернота, которую можно почувствовать, но нельзя увидеть. И вдруг он увидел. Блейк стоял в церкви, в полумраке, подсвеченном слабыми огнями люстры. Затем кто-то закричал, и он увидел, как к выходу через неф бежит солдат. Другой солдат растерянно замер. - Капитан! Капитан! - орал бегущий. Второй солдат сделал короткий шаг вперед. - Спокойно, дружок, - сказал Блейк. - Я никуда не ухожу. Что-то путалось у него в ногах. Блейк взглянул вниз и увидел, что это его туника. Он переступил через нее, поднял и набросил на плечи. Мужчина с нашивками на плечах пересек неф и остановился перед Блейком. - Меня зовут капитан Сондерс, сэр, - представился он. - Космическая Служба. Мы охраняем вас. - Охраняете или караулите? - спросил Блейк. - Наверное, понемножку и того и другого, - чуть заметно ухмыльнувшись, ответил капитан. - Позвольте поздравить вас, сэр, с тем, что вы снова стали человеком. - Ошибаетесь, - ответил Блейк, поплотней закутываясь в тунику. - И наверное, теперь вы уже знаете, в чем ваша ошибка. Вам должно быть известно, что я не человек - не совсем человек. Может быть, подумал он, человеческое в нем лишь одно обличье. Хотя нет, этого мало, ведь его разрабатывали и строили как человека. Конечно, произошли определенные изменения, но Блейк не настолько изменился, чтобы стать нечеловеком. Он сделался нечеловеком ровно настолько, чтобы стать неприемлемым. Нечеловеком ровно настолько, чтобы человечество сочло его чудовищем, монстром. - Мы ждали, - сказал капитан. - И надеялись... - Сколько? - спросил Блейк. - Почти год, - ответил капитан. Целый год! - подумал Блейк. Ни за что бы не поверил. Казалось, прошло лишь несколько часов, не больше. А интересно, сколько его держали в центральных недрах общего разума, пока Оборотень понял, что должен освободиться? Или он понял это с самого начала, с той минуты, как Мыслитель подавил его? Ответ на это дать трудно. Время применительно к изолированному разуму, возможно, лишено всякого смысла и годится для измерения продолжительности не более, чем школьная линейка. И все же времени прошло достаточно, по крайней мере для того, чтобы излечиться. Не было больше ни ужаса, ни режущей на куски агонии, теперь Блейк мог мириться с тем, что он в недостаточной степени человек и не может претендовать на место на Земле. - И что теперь? - спросил он. - Мне приказано, - ответил капитан, - сопроводить вас в Вашингтон, в штаб Космической Службы. Если к этому не будет препятствий. - Препятствий не будет, - заверил его Блейк. - Я не собираюсь оказывать сопротивление. - Я не вас имею в виду, - сказал капитан, - а толпу на улице. - Что значит "толпу"? Какая такая толпа? - На этот раз толпа поклоняющихся вам фанатиков. Дело в том, что возникли секты, которые, насколько мне известно, верят, будто вы пророк, посланный избавить человека от его греховности. А иногда собираются другие группы, объявившие вас исчадием... Извините, сэр, я забылся. - А что, - поинтересовался Блейк, - эти группы, и те и другие, причиняют вам какие-нибудь хлопоты? - Причиняют, сэр, - подтвердил капитан. - И иногда немалые. Поэтому мы должны выбраться отсюда незаметно. - Но почему не выйти просто через ворота? И положить всему конец? - Боюсь, что ситуация не столь проста, как вам кажется, - сказал капитан. - Буду с вами откровенен. Кроме нескольких наших людей, о том, что вы уйдете отсюда, не будет знать никто. По-прежнему будет стоять охрана и... - Вы будете делать вид, что я все еще здесь? - Да. Так мы избежим ненужных осложнений. - Но когда-нибудь... - Нет, - покачал головой капитан, - по крайней мере, не скоро, очень не скоро. Вас никто не увидит. А корабль уже ждет. Так что вы можете лететь, конечно, если хотите лететь. - Спешите избавиться от меня? - Может быть, - ответил капитан. - Но еще хотим дать вам возможность избавиться от нас. 30 Земля хочет избавиться от него. Возможно, она его боится. Возможно, он просто внушает ей отвращение. Мерзкий плод ее собственного честолюбия и фантазии, плод, который надо быстренько замести под половик. Ибо не осталось ему места на Земле и среди людей, и вместе с тем он был порождением человечества, а его существование стало возможным благодаря смекалке и хитроумию земных ученых. Блейк раздумывал об этом, когда впервые удалился в церковь, и теперь, стоя у окна своей комнаты и глядя на улицы Вашингтона, он знал, что был прав и точно оценил реакцию человечества. Хотя нельзя было определить, в какой степени эта реакция исходит непосредственно от людей Земли, а в какой - от чинуш Космической Службы. Для Службы он был давней ошибкой, просчетом планирования с далеко идущими последствиями. И чем быстрее от него избавятся, тем им будет лучше. Блейк помнил, что на склоне холма за оградой кладбища была толпа, которая собралась, чтобы отдать дань уважения тому, чем он был в ее глазах. Зеваки? Разумеется. Верующие? Более чем вероятно. Люди, падкие на любые свежие сенсации, которыми можно заполнить пустоту жизни, но все равно люди, все равно человеческие существа, все равно человечество. Блейк стоял и смотрел на залитые солнцем улицы Вашингтона, на редкие машины, сновавшие по проспекту, и ленивых пешеходов, слонявшихся под деревьями на тротуарах. Земля, думал он. Земля и люди, живущие на ней. У них есть работа, семьи, ради которых стоит спешить домой; у них есть домашнее хозяйство и увлечения, свои тревоги и маленькие торжества, друзья. Но это - зависимые люди. Интересно, мог бы он задумываться об этом, если бы сам был зависим, если бы в силу каких-то невообразимых обстоятельств человечество приняло его? Одному ему было не по себе. Блейк не воспринимал себя как одинокое существо, поскольку были и двое других, которые держались вместе, соединившись в том сгустке вещества, из которого состояло его тело. Их не интересовало то, что он угодил в эмоциональный капкан, хотя там, в церкви, они и выказывали к этому интерес. То, что им самим были недоступны такие чувства, к делу не относилось. Но удел изгоя, исход с Земли и скитания по Вселенной, доля парии - этого ему, наверное, не вынести. Корабль ждал его, он был уже почти готов. И решать предстояло Блейку: он мог лететь или остаться. Хотя Космическая Служба ясно дала понять, что предпочла бы первое. Да и что он приобретет, оставшись? Ничего. Разве что слабую надежду в один прекрасный день вновь обрести человечность. А если он на это способен, хочет ли он этого? В голове загудело: Блейк не находил ответа. И он стоял, со скучающим видом глядя в окно и почти не видя того, что творится на улице. Стук в дверь заставил его обернуться. Дверь открылась, и он увидел стоящего в коридоре охранника. Потом вошел какой-то человек, и Блейк не сразу узнал его. Но затем разглядел, кто это. - Сенатор, - проговорил он, подходя к человеку, - вы очень любезны. Я не думал, что вы придете. - А почему, собственно, я не должен был прийти? - спросил Гортон. - В вашей записке было сказано, что вы хотите поговорить со мной. - Я не знал, захотите ли вы видеть меня, - произнес Блейк. - В конце концов, я, вероятно, внес свой вклад в исход референдума. - Возможно, - согласился Гортон. - Стоун поступил в высшей степени неэтично, использовав вас в качестве негативного примера. Хотя я обязан отдать должное этому парню: использовал он вас великолепно. - Мне очень жаль, - проговорил Блейк. - Это я и хотел вам сказать. Я бы приехал повидать вас, но, похоже, сейчас меня держат на коротком поводке. - Ну-ну, - возразил сенатор. - Думается, у нас куда больше тем для беседы. Референдум и его результаты, как вы можете догадаться, довольно болезненный для меня предмет. Только позавчера я отослал им прошение об отставке. Откровенно говоря, мне понадобится время, чтобы привыкнуть к мысли, что я не сенатор. - Может быть, присядете? - предложил Блейк. - Вон в то кресло, что ли. Я могу раздобыть немного коньяку. - От всего сердца одобряю эту мысль, - сказал сенатор. - Уже достаточно поздно, можно начинать дневное возлияние. В тот раз, когда вы пришли к нам в дом, мы пили коньяк. Если память меня не подводит, бутылочка была особая. Он сел в кресло и обвел глазами комнату. - Должен заметить, что о вас неплохо заботятся, - заявил он. - По меньшей мере офицерские апартаменты. - И страж у дверей, - добавил Блейк. - Вероятно, они немного побаиваются вас. - Наверное, но в этом нет нужды. Блейк подошел к винному шкафчику, достал бутылку и два стакана. Потом он пересек комнату и уселся на кушетку лицом к Гортону. - Как я понимаю, вы вот-вот покинете нас, - сказал сенатор. - Мне говорили, что корабль почти готов. Блейк кивнул, разливая коньяк. - Я немного размышлял об этом корабле, - сказал он. - Экипажа не будет. Я один на борту. Полная автоматика. Сделать такое всего за год... - О, не за год, - возразил сенатор. - Разве никто не позаботился рассказать вам о корабле? Блейк покачал головой: - Меня кратко проинструктировали. Да, это точное слово: проинструктировали. Мне сказали, на какие рычаги нажимать, какие циферблаты крутить, чтобы попасть туда, куда я хочу попасть. Как работает система снабжения продуктами. Хозяйство корабля. Но это все. Разумеется, я спрашивал, но ответов у них, похоже, не было. Кажется, главная их цель - поскорее выпихнуть меня с Земли. - Понимаю, - сказал сенатор. - Старые военные игры. Всякие там каналы и тому подобные штуки, наверное. И чуть-чуть этой их нелепой секретности. Он поболтал коньяк в стакане и поднял глаза на Блейка. - Если вы думаете, что это ловушка, не бойтесь. Это не так Корабль будет делать все, что они обещают. - Рад это слышать, сенатор. - Корабль не строили. Его, можно сказать, вырастили. Он не сходил с чертежных досок в течение сорока лет или дольше. Конструкцию меняли множество раз, испытывали снова и снова, строили и разбирали, чтобы внести усовершенствования. Это была попытка создать идеальный корабль, понимаете? На него потрачены миллионы человеко-дней и миллиарды долларов. Корабль способен работать вечно, и человек может жить в нем вечно. Это единственное средство, способное помочь человеку, оснащенному так, как вы, уйти в космос и выполнить ту работу, для которой и строили корабль. Блейк вздернул брови: - Один вопрос, сенатор: зачем столько хлопот? - Хлопот? Не понимаю. - Послушайте - все, что вы говорите, верно. Это странное создание, о котором мы вели разговор, на треть состоящее из меня, способно летать по Вселенной на таком корабле и делать дело. Но какая будет отдача? Что сулит это человечеству? Может быть, вы верите, что когда-нибудь мы вернемся, преодолев расстояние в миллионы световых лет, и передадим вам все приобретенные знания? - Не знаю, - сказал сенатор. - Может быть, так они и думают. Может быть, у вас достанет человечности вернуться. - Сомневаюсь, сенатор. - Что ж, - сказал тот, - не вижу большого смысла говорить об этом. Вдруг возвращение окажется невозможным, даже если вы захотите. Мы понимаем, сколько времени займет ваша работа, и человечество не настолько глупо, чтобы верить в свое вечное существование. К тому времени, когда вы получите ответ, нас может уже и не быть. - Мы получим ответ. Если мы полетим, то получим его. - Еще одно, - сказал сенатор. - Вам не приходило в голову, что человечество, быть может, способно дать вам возможность полететь в космос в поисках ответа, даже зная, что оно ничего на этом не выгадает? Зная, что где-то во Вселенной найдется некий разум, которому будет полезен ваш ответ и ваши знания? - Об этом я не подумал, - сказал Блейк. - И я не убежден, что это так. - Мы досадили вам, не правда ли? - Не знаю, - ответил Блейк. - Не могу сказать, какие чувства я испытываю. Человек, который вернулся домой и которого сразу же пинком выпроваживают вон. - Вы не обязаны покидать Землю. Я думал, вам самому этого хочется. Но если вам угодно остаться... - Остаться? Зачем? - воскликнул Блейк. - Чтобы сидеть в красивой клетке и сполна пользоваться казенной добротой? Чтобы на меня пялили глаза и показывали пальцем? Чтобы дураки преклоняли колена возле этой клетки и молились, как там, в Уиллоу-Гроув? - Наверное, это было бы довольно бессмысленно, - согласился Гортон. - Я имею в виду - остаться тут. В космосе у вас по крайней мере будет занятие, и... - И еще одно, - прервал его Блейк. - Как получилось, что вы столько обо мне знаете? Как вы это раскопали? Как вычислили, в чем тут дело? - Насколько я понимаю, при помощи дедукции, - ответил Гортон, - основанной на тщательных исследованиях и дотошных наблюдениях. Это не все. Но этого достаточно, чтобы понять, какими способностями вы обладаете и как можете их применить. Мы поняли, что такие способности не должны пропадать зря; надо было дать вам возможность использовать их. Кроме того, мы подозревали, что здесь, на Земле, вы их реализовать не сумеете. Тогда-то Космическая Служба и решила предоставить вам корабль. - Вот, значит, к чему все сводится, - сказал Блейк. - Я должен выполнить задание, хочу я того или нет. - По-моему, решать вам, - с холодком в голосе проговорил Гортон. - Я на эту работу не напрашивался. - Да, - согласился Гортон. - По-видимому, не напрашивались. Но вы можете обрести удовлетворение в ее заманчивости. Они помолчали. Обоим было не по себе от того, что разговор принял такой оборот. Гортон допил коньяк и отставил стакан. Блейк потянулся за бутылкой. - Нет, благодарю вас. Мне скоро идти. Но прежде я задам вам вопрос. Вот он: что вы рассчитываете там найти? И что вы уже знаете? - Относительно того, что мы предполагаем найти, я не имею ни малейшего представления, - ответил Блейк. - Что мы уже знаем? Массу вещей, которые не сложишь в цельную картину. Гортон тяжело поднялся. Движения его были скованными. - Я должен идти, - сказал он. - Спасибо за коньяк. - Сенатор, - проговорил Блейк, - я послал Элин письмо, а ответа нет. - Да, я знаю, - сказал Гортон. - Мне нужно повидаться с ней перед отлетом, сэр. Я хочу кое-что ей сказать. - Мистер Блейк, - заявил Гортон, - моя дочь не желает ни видеть вас, ни говорить с вами. Блейк медленно поднялся. Они стояли лицом к лицу. - А причина? Вы можете сказать почему? - Я думаю, что причина должна быть очевидна даже для вас, - ответил Гортон. 31 Тени уже заползли в комнату, а Блейк все сидел на кровати не шевелясь, и мысль его все крутилась вокруг одного-единственного беспощадного факта. Элин не желала ни видеть его, ни говорить с ним, хотя она, чье лицо он запомнил навсегда, помогла ему вырваться из тьмы и покоя. Если сенатор сказал правду, все его усилия и борьба были напрасны. Лучше бы Блейк тогда остался там, где был, и залечивал бы раны, пока Мыслитель доведет до конца свои размышления и подсчеты. Но правду ли сказал сенатор? Может быть, он затаил на него обиду за роль, которую Блейк сыграл в поражении столь дорогой ему биоинженерной программы? И таким образом решил отплатить, хотя бы частично, за собственное разочарование? Нет, это маловероятно, сказал себе Блейк. Сенатор - слишком искушенный политик, чтобы не отдавать себе отчета в том, что эта затея с биоинженерией была, мягко говоря, авантюрой и имела немного шансов на победу. И потом, во всем этом есть что-то странное. Поначалу Гортон был очень любезен и отмахнулся от упоминания о референдуме, а потом вдруг тон его сделался резким и холодным. Словно сенатор играл заранее продуманную роль - хотя такое предположение выглядит совершенно бессмысленным. - Я восхищен тем, как ты держишься, - сказал Мыслитель. - Ни стонов, ни зубовного скрежета, ни вырывания волос. - Да замолчи ты! - оборвал его Охотник. - Но я попытался сделать комплимент, - возразил Мыслитель, - и оказать моральную поддержку. Он подходит к проблеме на высоком аналитическом уровне, без эмоциональных вспышек. Единственный способ найти решение в подобной ситуации. При этом разумный компьютер мысленно вздохнул. - Хотя я должен признать, - сказал он, - я не в состоянии разобраться в важности данной проблемы. - Не обращай на него внимания, - посоветовал Охотник Блейку. - Я заранее принимаю любое твое решение. Если хочешь задержаться на этой планете, я согласен. Мы подождем. - Ну, конечно, - подтвердил Мыслитель. - Какие вопросы? Что такое одна человеческая жизнь? Ты ведь не останешься здесь дольше одной человеческой жизни? - Сэр, - обратилась к Блейку Комната, - вы позволите включить свет? - Нет, - сказал Блейк. - Пока не надо. - Но, сэр, уже темнеет. - Я люблю темноту. - Может быть, желаете поужинать? - Нет, не сейчас, благодарю. - Кухня готова выполнить любой ваш заказ. - Чуть позже, - сказал Блейк. - Я еще не голоден. Они сказали, что не возражают, если он решит остаться на Земле и попытается стать человеком. Но зачем? - А почему бы не попробовать? - сказал Охотник. - Человек-женщина может передумать. - Вряд ли, - сказал Блейк. И в этом, конечно, было самое худшее: он знал, почему она не передумает, почему никогда не захочет иметь ничего общего с подобным ему существом. Но дело было не только в Элин, хотя, Блейк знал, прежде всего именно в ней. Ему еще предстояло оборвать последние связи с человечеством, которое могло бы стать ему родным, с планетой, которая могла бы стать его первым и единственным домом, и теперь человеческая часть его сути не желала мириться с уготованным ей насилием, не хотела терять право первородства, не успев обрести его. И все это - дом, родина, родство - из-за своей недосягаемости где-то в глубине души становилось ему особенно дорогим. Мягко звякнул колокольчик. - Телефон, сэр, - сказала Комната. Он протянул руку к телефону, щелкнул выключателем. Экран продолжал моргать. - Вызов без видеопередачи, - объявил коммутатор. - Вы имеете право не отвечать. - Ничего, - сказал Блейк. - Давайте. Мне все равно. Голос - четкий, ледяной, лишенный всякой интонации - ровно произнес: - С вами говорит разум Теодора Робертса. Вы Эндрю Блейк? - Да, - сказал Блейк. - Как поживаете, доктор Робертс? - Со мной все в порядке. Разве может быть иначе? - Извините. Я забыл. Не подумал. - Поскольку вы не связывались со мной, я решил найти вас сам. Думаю, нам надо поговорить. Насколько мне известно, вы скоро улетаете. - Корабль почти готов, - ответил Блейк. - Путешествие за знаниями? - Да, - подтвердил Блейк. - Летите все трое? - Да, все трое. - С тех пор как я узнал о вашей ситуации, - сказал разум Теодора Робертса, - я об этом часто думаю. Несомненно, рано или поздно наступит день, когда вас станет не трое, а один. - Я тоже так думаю, - сказал Блейк. - Но это произойдет очень не скоро. - Время для вас не играет никакой роли, - сказал разум Теодора Робертса. - И для меня тоже. У вас бессмертное тело, которое можно разрушить только извне. А у меня тела нет вообще, и потому меня нельзя убить. Я могу умереть, только если испортится техника, содержащая мой разум. Не имеет никакого значения и Земля. Мне кажется, вам необходимо признать этот факт. Земля - не более чем точка в пространстве, крохотная, ничтожная точка. Если задуматься, в этой Вселенной так мало чего либо, что действительно важно. Когда ты все просеешь через сито значительности, в ней останется только разум. Разум - общий знаменатель Вселенной. - А человеческая раса? - спросил Блейк. - Человечество? Оно тоже не имеет значения? - Человеческая раса, - ответил четкий, ледяной голос, - лишь мельчайшая частица разума. Не говоря уж об отдельном человеческом или каком ином существе. - Но разве разум... - начал Блейк и остановился. Бесполезно, сказал он себе, разве может понять другую точку зрения существо, с которым он разговаривает, - не человек, а бестелесный разум, находящийся в плену предрассудков своего мира не в меньшей степени, чем существо из плоти и крови - своего. Утраченный для физического бытия, он, наверное, хранит о нем столь же туманные воспоминания, как взрослый - о собственном младенчестве. Разум Теодора Робертса существует в одном измерении. Маленький мир с гибкими параметрами, в котором не происходит ничего вне рамок движения мысли. - Вы что-то сказали - или хотели сказать? - По-видимому, - произнес Блейк, пропуская вопрос, - вы говорите мне это затем... - Я говорю вам это затем, - сказал Теодор Робертс, - что знаю, насколько вы утомлены и растеряны. А так как вы - часть моего Я... - Я не часть вашего Я, - сказал Блейк. - Два столетия назад вы дали мне разум. С тех пор этот разум изменился. Он уже не ваш разум. - Но я полагал... - начал Теодор Робертс. - Я знаю. Очень любезно с вашей стороны. Но из этого ничего не выйдет. Я стою на собственных ногах. У меня нет выбора. В моем создании участвовало много людей, и я не могу разорвать себя на части, чтобы каждому вернуть долг, - вам, биологам, которые чертили проект, техникам, изготовившим кости, мясо, нервы... Воцарилось молчание. Затем Блейк быстро произнес: - Простите. Наверное, мне не следовало этого говорить. Мне не хотелось бы, чтобы вы обиделись. - Я не обиделся, - сказал разум Теодора Робертса. - Напротив, вполне удовлетворен. Я могу теперь не беспокоиться о том, мешают ли вам мои склонности и предрассудки, которыми я вас наделил. Но я что-то разболтался. А мне надо еще сообщить вам нечто для вас важное. Таких, как вы, было двое. Был еще один искусственный человек, который полетел на другом корабле... - Да, я слышал об этом, - сказал Блейк. - Я не раз задумывался - вам о нем что-то известно? - Он вернулся, - сообщил разум Теодора Робертса. - Его доставили домой. Почти как вас... - В состоянии анабиоза? - Да. Но в отличие от вас, в своем корабле. Через несколько лет после запуска. Экипаж испугался происходящего и... - То есть мой случай уже никого особенно не удивил? - Думаю, что удивил. Никому не пришло в голову увязать вас со столь давними событиями. Да и не так уж много людей в Космослужбе знали об этом. О том, что вы можете оказаться вторым из тех двух, начали догадываться незадолго до вашего побега из клиники, после слушаний по биоинженерному проекту. Но вы исчезли раньше, чем они смогли что-либо предпринять. - А тот, другой? Он все еще на Земле? Взаперти у Космослужбы? - Сомневаюсь, - произнес разум Теодора Робертса. - Трудно сказать. Он исчез. Больше мне ничего не известно... - Исчез! Вы хотите сказать, его убили! - Я не знаю. - Вы должны знать, черт побери! - закричал Блейк. - Отвечайте! Я сейчас пойду туда и все разнесу. Я найду его... - Бесполезно, - сказал Теодор Робертс. - Его там нет. Больше нет. - Но когда? Как давно? - Много лет назад. Задолго до того, как вас обнаружили в космосе. - Но откуда вам известно? Кто сказал вам... - Нас здесь тысячи, - ответил Теодор Робертс. - Что знает один - доступно всем. Все обычно в курсе всего. Блейк почувствовал, как его обдало леденящим дыханием бессилия. Тот, второй, исчез, сказал Теодор Робертс, и в его словах сомневаться не приходится. Но куда? Умер? Спрятался где-то? Снова отправлен в космос? Второй искусственный человек, единственное во всей Вселенной другое существо, с которым его могло бы связать родство, - и теперь он исчез. - Вы в этом уверены? - Я в этом уверен, - подтвердил Теодор Робертс. Немного помолчав, Робертс спросил: - Так вы летите в космос? Решились? - Да, - сказал Блейк. - Наверное, это единственное, что мне осталось. На Земле у меня ничего нет. Да, он знал, на Земле у него ничего нет. Раз тот, второй, исчез, на Земле у него ничего не осталось. Элин Гортон отказалась с ним разговаривать, а ее отец, когда-то такой доброжелательный, вдруг сделался холодным и официальным, прощаясь с ним, и Теодор Робертс оказался колючим голосом, вещающим из одномерной пустоты. - Когда вы возвратитесь, - сказал Теодор Робертс, - я еще буду здесь. Прошу вас, позвоните. Обещаете? Если возвращусь, подумал Блейк. Если ты еще будешь здесь. Если кто-нибудь еще будет здесь. Если Земля заслуживает того, чтобы на нее возвращаться. - Да, - сказал он. - Да, конечно. Я позвоню. Он протянул руку и разъединил связь. И сидел так, не шевелясь, в безмолвной темноте, чувствуя, как Земля удаляется от него, уходит по все расширяющейся спирали и он остается один, совсем один. 32 Земля осталась позади. Солнце сделалось совсем маленьким, но все еще было Солнцем, а не одной звездой среди многих. Космический корабль падал вниз по длинному тоннелю гравитационных векторов, которые через некоторое время разгонят его до такой скорости, когда покажется, что у звезд смещаются орбиты и цвета. Блейк сидел в кресле пилота и глядел на раскрывшуюся перед ним изогнутую прозрачность космоса. Здесь так тихо, подумал он, так тихо и покойно полное отсутствие каких-либо событий. Через пару часов он встанет, обойдет корабль и убедится, что все в порядке, хотя заранее знает, что все будет в порядке. В таком корабле ничего не может испортиться. - Домой, - тихо произнес Охотник в сознании Блейка. - Я лечу домой. - Но ненадолго, - напомнит ему Блейк. - Ровно настолько, чтобы собрать то, что ты не успел собрать. А затем снова в путь, туда, где ты сможешь получить новые данные с новых звезд. И так снова и снова, подумал он, вечно в пути, собирая урожай со звезд, обрабатывая данные в биокомпьютере - разуме Мыслителя. Поиск, беспрестанный поиск намеков, свидетельств, косвенных указаний, которые позволят составить знание о Вселенной в схему, доступную пониманию. И что же они тогда поймут? Многое, наверное, о чем сейчас никто и не подозревает. - Охотник ошибается, - сказал Мыслитель. - У нас нет дома. У нас не может быть дома. Оборотень это уже выяснил. Нам и не нужен дом, мы это поймем со временем. - Корабль станет нашим домом, - сказал Блейк. - Нет, не корабль. Если вам так уж надо считать что-то домом, то тогда это Вселенная. Наш дом - весь космос. Вся Вселенная. Возможно, это как раз то, подумал Блейк, что попытался объяснить ему разум Теодора Робертса. Земля, он сказал, не более чем точка в пространстве. Это относится, конечно, и ко всем другим планетам, ко всем звездам - они лишь разбросанные в пустоте точки концентрации вещества и энергии. Разум, сказал Теодор Робертс, не энергия, но разум. Не будь разума,