Пьер Синьяк. Бисер перед свиньями --------------------------------------------------------------- Аннотация Жанр: Затрудняюсь определить - легкая французская фантасмагория (или как в посвящении - "черная феерия") --------------------------------------------------------------- Перевели с французского Федорова И.Г., Лемисова Л.В. --------------------------------------------------------------- Посвящается Фюванне, которая любит "черные" феерии Четверг, 24 октября 1929 года -- Стой, папа, стой! -- завопил Ромуальд и, вытянув руки, бросился к королю спичек двухразового использования. Но было уже слишком поздно. Крупный промышленник Иоахим Мюзарден де Фальгонкуль, десятью годами ранее покинувший Францию и составивший себе состояние в Америке, уже перешагнул оконное ограждение в номере, взятом им поутру на восьмом этаже гостиницы "Уолдорф Астория". Ручонки мальчишки -- а Ромуальду было тогда всего четыре года -- не в силах были удержать известного финансиста за полы приличествовавшего ему редингтона, и знаменитый Мюзарден провалился в пустоту. Покружившись в воздухе, тело шлепнулось на тротуар: череп треснул словно переспелый плод, а раздутый живот любителя пива лопнул, кишки вывалились наружу и свернулись на асфальте наподобие связки сосисок на витрине колбасной лавки. Он упал как раз между биржевым маклером с Уолл-Стрит, который, тоже разорившись, на свой страх и риск торговал на улице леденцами, и королем восковой мастики для полов Пьерпоном Эдгаром Хайтнингбладом, который опустился до состояния последнего бродяги и спал в это время, закутавшись в газеты, у стены гостиницы. Несколько прохожих и двое полицейских, подтянув брючины, чтобы не испачкать их в луже крови, бросились к расползшемуся телу, а наверху, у окна, где разыгралась трагедия, осиротевший малыш душераздирающе звал папу. Полицейские с помощью тех, кто посмелее, оттащили окровавленный труп к груде других, ему подобных -- останкам тех, кто покончил с собой в то утро, узнав о своем внезапном разорении. (Все утро, с шести до одиннадцати, стоял небывалый спрос на номера и апартаменты на верхних этажах гостиницы "Уолдорф"). Кто-то из полицейских вызвал карету скорой помощи -- врач был явно ни к чему, но не на багажной же тележке везти в морг тела разорившихся миллиардеров. Иоахим Мюзарден де Фальгонкуль, выходец из старинного и знатного, но разорившегося рода Лотарингии и Франш-Контэ, в 1919 году сел на корабль и отправился в Америку. Там он женился, и в 1925 году родился Ромуальд. (В том же году Иоахим овдовел. Его жена, перебрав спиртного, что, увы, и раньше частенько случалось, упала во время экскурсии в Ниагарский водопад). Он быстро сколотил себе состояние на спичках, но тут пришел этот ужасный день -- черный Четверг. В первые же часы биржевого краха акции Мюзардена упали на сорок четыре пункта. Когда-то Мюзарден выпустил на мировой рынок знаменитые спички, каждой из которых можно было воспользоваться дважды, их еще, вероятно, помнят те, кому сейчас за семьдесят. С одного конца спички, и в этом нет ничего нового, была серная головка, а хитрость заключалась в том, что находчивый Мюзарден додумался поместить вторую такую головку посредине спички. Ведь, гениально, не так ли? Чиркаешь спичку как обычно, но не даешь ей долго гореть и нужно успеть ее загасить прежде, чем огонь дойдет до другой головки, той, что посредине. Несколько миллиметров обгоревшего кончика легко обламываются ногтем -- и вы становитесь счастливым обладателем ставшей немного короче, но снова годной к употреблению спички. Краткое пояснение по пользованию спичками было наклеено на каждом коробке. Сначала Мюзарден продавал свои спички по цене в два раза превышавшей стоимость обычного коробка, но тут он ошибся в расчетах: люди предпочитали покупать спички, которые служат лишь единожды -- как единожды поступаются честью герои Паньоля. В 1924 году Мюзардену пришла в голову счастливая мысль продавать свои двухразовые спички по цене обычных. И тогда его спички стали пользоваться бешеным спросом. В этом даже видели своего рода снобизм, а искусство загасить прежде, чем огонь успеет дойти до второй серной головки стало своего рода игрой в университетах, на заводах -- во время обеденного перерыва -- и в тюрьмах Америки. Симпатичное племя взрослых детей нашло в них новую для себя забаву. Но всего за семь минут в тот черный четверг двадцать пять тысяч акций компании Мюзардена по производству спичек, любовно прозванных "мюзи", стали на бирже невостребованными. Сам себя сделавший француз, как и его в одночасье разорившиеся друзья -- магнат консервов из куриных потрохов Херстгью и король утюгов на батарейках Гноустолл -- пытался торговать яблоками на улице, но больше двух часов он не выдерживал. Перспектива поселиться вместе с сыном в "гувервиле" ужасала его, а от благотворительной похлебки, за которой он вместе со своими друзьями, вчерашними миллиардерами, ходил несколько раз в день, его просто тошнило -- даже рабочие заводов Форда не стали бы ее есть. И тогда Мюзарден начал подумывать -- он потерял ни много ни мало 750 миллионов долларов -- а не нырнуть ли ему на своем двенадцатицилиндровом -- вместе с мальчуганом -- в какую-нибудь пропасть в Нью-Мексико, прыгнуть на скорости 100 километров в час в какой-нибудь каньон; потом пришла мысль броситься вниз головой с небоскреба на берегу озера Мичиган. В конце концов он последовал примеру Мак Хадсела -- бумажные мочалки,-- ставшего за два часа бедным, как Иов, и снял номер на восьмом этаже "Уолдорфа". Сын, если захочет, может пойти вслед за ним... После меня хоть потоп... Но мальчик остался у окна. У Ромуальда не было желания покончить с собой. В этом возрасте других забот хватает. Ромуальда Мюзардена де Фальгонкуля отправили во Францию, и там его приняла у себя бабушка с отцовской стороны, старая дама, жившая в бедности в почти полностью развалившемся родовом замке, расположенном между городами Грей и Везуль в департаменте Верхняя Сона. И юный отпрыск стал ходить в школу вместе с деревенской детворой и вскоре забыл Америку с ее великолепием и коварством. Четверг, 24 октября 1969 года Прекрасным осенним днем, таким солнечным и теплым, будто все еще стояло лето, которое, казалось, так и будет тянуться до самого дня Всех Святых, по узкой извилистой дороге в департаменте Верхняя Сона неспешно катил фургончик Ромуальда Мюзардена. Было около четырех часов пополудни. На какое-то мгновение красота мест, где он провел детство, заставила Ромуальда забыть о своих заботах. Он вел машину, спокойно держа руки на руле и насвистывая "Маленькую ночную серенаду". Огромный полуразвалившийся замок Фальгонкуль, куда сорок лет назад вернулся последний из Мюзарденов, все же еще стоял, тщетно ожидая, что его занесут в список исторических памятников. Старый дом был неподалеку. "Почему бы мне и не завернуть туда?" -- подумал сын человека, в тот черный четверг покончившего с собой. У въезда в какую-то дыру он остановился около кафе, чтобы обдумать этот вопрос за стаканчиком белого вина из Кот-Дор, соседнего департамента, куда местные жители охотно ездили запастись вином. В кафе не было никого, если не считать навалившегося на стойку и похожего на огромного спящего крокодила хозяина, старого бурдюка с вином, в маленькой засаленной фуражке на голове с гипертрофированным черепом. Приоткрыв один глаз, он наблюдал за клиентом, фургончик которого стоял перед бистро. Ромуальду было в то время немногим более сорока. Худощавый, стройный, подвижный -- он выглядел юношей: невысокого роста -- он носил ботинки на толстом каблуке чтобы казаться повыше. Ходил он быстро перебирая ногами, ставя одну перед другой, словно, Бог знает почему, вынужден был ходить по строго намеченной мелом прямой -- как канатоходец по канату, только быстрее. И размахивая при этом согнутыми руками с торчащими в стороны локтями словно их обладатель участвует в забеге по маршруту Париж-Страсбург. Такая походка придавала Ромуальду Мюзардену вид человека делового и занятого. Подвижное тело было словно составлено из шарниров и резко выступающих частей -- лопаток, коленей, адамова яблока и т.д.,-- а венчала его затаившаяся в ожидании лучшей участи голова с иссиня черными волосами, напомаженными как у Рудольфо Валентино. На бледном лице, выражавшем в одно и то же время радость и печаль, с большими голубыми глазами, обведенными темными кругами, узким лбом и маленьким орлиным носом выделялись только ярко-красные губы. Несмотря ни на что -- интересное лицо, и ничего вампирического во взоре. Костюм из черной саржи, блестящий сверх всякой меры, белая рубашка сомнительной свежести, если не сказать просто грязная. От этого человека пахло потом, на подбородке, который никогда не бывал чисто выбритым, торчали седоватые волоски. Огромный галстук-бабочка, покачиваясь, цеплялся за ворот засаленой рубашки. Отложными манжетами, наверное, были обтерты столы всех бистро Парижа и его пригородов: радужные разводы, словно вышедшие из-под кисти художника-набиста <$Fгруппа французских художников конца XIX века -- Серюзье, Боннар, Морис Дени, Рансон и др.-- сторонников декоративного направления в живописи (Прим. перев.).> -- разводы, полученные благодаря усердному смешиванию паршивого вина. горчицы, соуса бешамель и клубничного джема. В нем чувствовался завсегдатай самых дешевых забегаловок, таких, в которых столы никогда не вытирают -- тут мы верны традициям, -- а тарелки несут на себе какое-то воспоминание. В грязную бабочку была воткнута самая что ни на есть дурацкая булавка. Добавьте ко всему этому слащавый голос и высокомерный вид, говоривший о сидевшей в нем мизантропии и нескрываемом отвращении к роду человеческому. В четырнадцать лет, после того как отдала Богу душу старая дама, последняя из рода Мюзарденов, воспитывавшая среди крыс, сов и пауков вернувшегося в Фальгонкуль Ромуальда, он был вынужден бросить учение. В 1940 году он покинул деревню и отправился в Париж добывать себе хлеб насущный. Сначала уборщиком на заводе, затем рабочим, а потом пошел вверх по социальной лестнице и стал служить посыльным в конторе Тартинела и Майякура, щеточных фабрикантов с улицы Тампль. Вплоть до призыва в армию (разряд 46/1). А потом он выучился на фотографа на вечерних курсах при мэрии тринадцатого округа и очень быстро нашел себе место у Баленкена и Люэ, известных торговцев почтовыми открытками. Теперь он, уложив все необходимое для съемок в свой фургончик, целыми днями колесил по дорогам, выискивая исторические, занимательные или просто красивые виды и снимая их для своих патронов. Жизнь довольно вольная, и начальство не стоит за спиной. Зарабатывал он не слишком-то много, но знал, что однажды, совсем скоро -- он в течение двадцати лет лелеял эту надежду -- он снова займет подобающее ему место в жизни. Потомок настоящих аристократов, он вернет себе достояние своих предков, владельцев замка Фальгонкуль. Он еще вернется в Кьефран, где в детстве его постоянно унижали малолетние негодяи, бросаясь в него камнями и то и дело подстраивая жестокие каверзы. Он, отпрыск славного, пусть и разорившегося рода, разбогатев, снова поселится в деревне, и тогда этим неучам придется научиться его уважать и, следуя древнему обычаю, снимать шляпу при виде Мюзардена и низко кланяться ему. Но замок предков стоял в руинах, практически непригодный для жилья, и не с его доходами, на тысячу-другую превышающими минимальную заработную плату, начинать сызнова жизнь, о которой он так мечтал -- жизнь дворянина в собственной усадьбе. Нужно было гдето найти первоначальный капитал. На восстановление замка, владельцем которого он все еще являлся. Водвориться на собственных землях и, став вновь настоящим Мюзарденом де Фальгонкуль, выдвинуть свою кандидатуру в депутаты или сенаторы, заполучить должность в том же духе, а потом так развернуться, что местные прохвосты от злости на стенку полезут. Хотя, даже если он и сумеет добиться своей цели, эти недоумки, живущие под сенью башен Фальгонкуля, еще не готовы к тому, чтобы были у них современные дороги, водопровод, сельскохозяйственные кооперативы и другие блага, благодаря которым деревня и вся округа приобщатся к цивилизации. Сейчас, если полученные им сведения верны, от Кьефрана был свой депутат-социалист, который пытался вытащить десяток деревенек этого захолустья из их вековечного прозябания. Надо будет как можно скорее положить всему этому конец. Эти слизняки так и будут прозябать и сидеть по уши в дерьме, и не скоро еще наступит тот день, когда он, если станет их избранником, осушит болото -- а оно, не стоит этого забывать, принадлежит ему -- и на его месте устроит искусственное озеро или еще что-нибудь в этом роде для привлечения туристов. Да эти олухи ничего другого кроме нищеты и не заслуживают. Думая о том, как он отомстит всем этим тварям, а месть эта, как он чувствовал, не за горами, Ромуальд коснулся рукой того места на лбу, где когда-то была шишка и гноящаяся рана, а все оттого что накануне его отъезда в Париж на заработки эти недомерки забросали его острыми камнями, чуть не убив при этом и чуть-чуть не выбив ему глаз. Они ему за это еще заплатят. Ненависть отразилась у него на лице, и хозяин бистро обеспокоенно поглядел на него. -- Сколько с меня, дружище? Ромуальд был вежлив с пройдохой. Он всегда был любезен со скотами. Фальгонкуль совсем рядом. Километров десять-пятнадцать. Трактирщик, небось, родом из тамошних крестьян. Ромуальд небрежно бросил пятифранковую монету на стойку, покрытую винными пятнами -- это в порядке вещей,-- а вдобавок еще и коричневатыми разводами от глины и навоза. Сельские пьянчуги в вельветовых куртках, должно быть, возили по стойке локтями, нудно и злобно перепевая привычный вздор о постоянно растущих ценах на зерно и молодняк -- мол, это их разорит. "Уж если мне удастся стать вашим депутатом, не надейтесь, сволочи, что цены снизятся" -- подумал про себя Ромуальд. -- Что у вас новенького, любезнейший? -- спросил странствующий фотограф.-- Есть здесь что-нибудь приметное для съемки? -- То есть... Он объяснил сонливому крокодилу, кем он работает, чем на жизнь зарабатывает, рассказал про открытки и все такое прочее. -- Памятников здесь никаких нет,-- отвечал простофиля,-- разве что намогильные у нас на кладбище. Но если вы проедете до Мон-Су-Водрей, что за лесом Шо... Ромуальд принял высокомерный вид. -- Памятник Жюлю Греви? Нет, друг мой, не пойдет, его уже снимали. Но никто и никогда этот памятник не фотографировал. В архивах торгового дома "Баленкен и Люэ" не было ни единого снимка памятника Греви, того самого, зять которого торговал из-под полы наградами, но не имело никакого смысла сообщать этому грязному плуту, что он, Ромуальд Мюзарден, никогда, совершенно никогда не станет фотографировать эту республиканскую сволочь. Ромуальд был монархистом до мозга костей. Став кандидатом в депутаты, он немножечко сплутует и для своих обращений найдет что-нибудь в социалистическом духе, чтобы понравиться людям этих отсталых, но и, вот ведь что забавно, приобщенных к современности мест. Телевидение забило здесь людям голову целой уймой всяческих передовых идей, и к несчастью идет это быстрее чем с неграми через книги. В наши дни деревенские много чего знают. -- Есть еще замок Обуантро в двух лье отсюда. С часовней времен Ренессанса и красивым прудом. Ромуальд подумал, что у него еще есть время, до того как отправиться в Кьефран, поснимать местную достопримечательность. При мысли, что он снова окажется в родной деревне, в которой не бывал со времени своего отъезда весной сорокового года, его охватило волнение. Остановка в замке Обуантро даст ему возможность снять напряжение. Испросив на то разрешение у графа, Ромуальд установил свой штатив в парке, разбитом во французском стиле и запечатлел замок и пруд. После этого владелец замка угостил его стаканчиком мадеры в огромной библиотеке. Мелкопоместный дворянин, хотя и вполне демократичный -- высокий одеревенелый старик, бледный и с седой бородой, одетый в поношенный охотничий костюм -- с любопытством и живой искрой в глазах рассматривал Ромуальда. Поначалу разговор шел как бы ни о чем, но потом Ромуальд попросил графа соблаговолить раскошелиться на благородное дело. В двух словах он объяснил владельцу замка, что является членом и казначеем организации "Движение монархистов за цивилизацию" и показал свой членский билет, в правом верхнем углу которого на фоне карты Франции была изображена сидящая девушка в национальном костюме и с лилией в руке. -- Мсье граф, мы крайне нуждаемся в средствах. -- Вы и впрямь верите, мой юный Друг, что чего-нибудь добьетесь? Здесь же почти не осталось монархистов... Но конечно же, Боже мой, вот, возьмите хоть это. Он открыл шкатулку и протянул Ромуальду 500 франков. "Сказать ему или нет?" -- не раскрывая рта, соображал фотограф целых три минуты, показавшихся ему нескончаемыми. Мозг его лихорадочно работал. Пока Ромуальд раздумывал, хозяин дома вежливо ждал, когда же он соизволит убраться прочь. Бледное лицо старика сделалось еще суровее от появившейся на нем печати надменности и брезгливости, и по тому, как он барабанил пальцами по подлинному столику времен Директории, чувствовалось охватившее его нетерпение. Уже тридцать лет Ромуальд носа не казал в эти края. Может, граф был знаком с его отцом? -- Я Ромуальд Мюзарен де Фальгонкуль,-- пролепетал заштатный фотограф. -- Кто вы? -- вздрогнул владелец замка -- Сын барона Мюзардена... -- Что за чушь вы мне тут несете? -- с раздражением и презрением в голосе произнес граф. -- Не соизволите ли взглянуть на мое удостоверение личности? Поместный дворянин посмотрел на стоптанные башмаки Ромуальда, купленные в супермаркете за четыре тысячи монет: башмаки горемыки, паршивца, не знающего Бога, не имеющего ни дома, ни семьи. -- Выход у вас за спиной, приятель.. -- Умоляю вас, поверьте мне... -- Охотно вам верю, досточтимый мсье. Но ваш отец, мсье, самоубийца, а в моем доме строго придерживаются католической веры. Сделайте милость, уйдите. Боже мой, до чего вы докатились! Какая была гордая и благородная семья... И зачем вашему отцу было ехать в Америку? Что, он не мог жить здесь, среди своих, жениться на местной девушке? -- А вы не знаете, э... замок моих предков все еще цел? -- и не думая тронуться с места спросил Ромуальд. -- А вы сами не знаете? Ну, это уж слишком! Разумеется, Фальгонкуль стоит, как и прежде, это точно. Только вот развалился. А вы что, никогда там не бывали? -- Жил там, в детстве. Я снова здесь впервые за тридцать лет. -- Держу пари, что вы живете и работаете в Париже, стали там пролетарием. Так, ведь? -- От вас, граф, ничего не утаишь. Но я все же пытаюсь этому сопротивляться и борюсь за короля Франции. -- Так значит, ваш нотариус не извещал вас о состоянии ваших дел? -- Нет. По правде говоря, у меня и нет нотариуса. Я ж простой бедняк. -- Гм. Вы пешком? Или, может, вы на велосипеде? -- Да нет, у меня машина. Как у каждого рабочего нынче. -- Как же, как же, я как-то об этом забыл. А то я бы велел Топену, моему слуге, запрячь Тамбура в двуколку и довезти вас до Кьефрана. Так, прогулки ради. А деревня, знаете ли, представляет собой печальное зрелище. Запустение. Муниципалитет там из кожи вон лезет, чтобы привлечь туристов, да только знаете.. Ромуальд ушел. Графская болтовня его больше не интересовала Он впрыгнул в свой фургончик и направился в Кьефран. По дороге он, мало помалу, начал с волнением узнавать места своего детства. Лес Кайет, куда он ходил собирать ежевику и сбивать орехи вместе со своими приятелями, маленькими негодяями, сыновьями фермеров и рабочих, которые работали в Грей. Лес Юрт, где в тринадцать лет он впервые в жизни обеими руками мял женский зад, то была Марта Офрани из табачной лавки, наипервейшая сучка, носившая исключительно фиолетовые чулки и лишившая девственности трех кюре этой округи. Потом появился пруд Берж, по-прежнему, как и тридцать лет назад, переполненный нечистотами, в котором плавало несколько рахитичных уток и который подступал к стене фермы Криспенов, форменных сволочей, для сыновей которых он был просто козлом отпущения. Как только он станет депутатом от этого края вандалов, эту ферму сотрут с лица земли в первую очередь. Он велит проложить там дорогу. Деревня была близко, и его сердце заколотилось еще сильней. Он увидел возвышавшуюся вдали колокольню, за лесом Грет, в котором вперемежку росли орешник, бук и дикая груша и который принадлежал ему. Волоча ноги, по шосе шагало несколько деревенских, отмолотивших свое поле, с лиловыми от чрезмерного потребления вина лицами. Телевизору еще не удалось отвратить их от бутылки. Хитрые, нескромные взгляды в сторону тащившегося с черепашьей скоростью фургончика. Но негодяи его не узнали. Они ушли прочь, злословя в свои жесткие усы. Ромуальд продолжал ехать вперед. К своему великому удивлению -- не шутка ли это,-- он прочел на щите, установленном у обочины перед въездом в деревню: "Кьефран и его богатый рыбой пруд... его скалы... старый колодец XVII-го века... (это колодец Эвариета Аншеляра, куда в 1912 году бросилась из-за неразделенной любви Маринетта и куда в августе 1918-го бросили двух взятых в плен немцев)... знаменитый каменный дуб, посаженный в 1789 году..." "Во дают!" -- подумал Ромуальд и тут же нажал на тормоза. Машина застыла посреди дороги. Он снова перечитал надпись на щите: "Кьефран и его величественный феодальный замок..." "Боже милостивый! Да это же мой замок! Так дело не пойдет! Надо будет заставить их убрать этот щит! Завлекать туристов в этот рассадник грязных взей моим замком, моими развалинами! Вот сволочи!" -- Давай трогай, эй ты, хрен! -- заорал ему крепкий и плотный мужик, восседавший высоко над землей на тракторе, остановившемся позади фургончика. Ромуальд тронулся с места, но ехал не спеша, а трактор шел следом вплотную за его драндулетом. За поворотом дороги, над зубчатой стеной плешивых елей он увидел два гордо вознесшихся донжона, соединенных галереей, надменный руины замка Фальгонкуль. x x x Ромуальд знал, что если взять сразу влево по дорожке, ведущей к Поммет вдоль болота -- двести метров стоячей воды, в которой гнило несколько ольшин и от которого шло такое зловоние, что даже мальчишки не решались забираться сюда играть из-за чудовищно мерзкого запаха -- так вот, если идти этим коротким путем, то можно быстро дойти до ворот дедовского замка. Но Ромуальд не хотел поднимать тревогу. Он знал, что из-за занавесок домишек, мимо которых он проезжал, и которых становилось все больше и больше по обеим сторонам дороги, за еле ползущим грузовичком наблюдают деревенские жители. Если направиться прямиком к благородным руинам, это вызовет вопросы. Он не хотел, чтобы его узнали. Во всяком случае, не сразу. Он покатил дальше к центру деревни, по-прежнему бросая меланхолические взгляды на замок, который вырисовывался вдали на фоне светлосерого неба, возвышаясь над верхушками деревьев. Сильное волнение вновь охватило его. Подумать только, ведь он не был на этой улице с сорокового года! Сколько воды, сколько крови утекло с тех пор! Он проходил военную службу неподалеку, в Оксон, но ни разу не сделал попытку заехать в родные места, настолько они были ему ненавистны. И даже потом, став фотографом, он всегда избегал района Грей -- Везуль. Но на этот раз он решился. Он вернулся на родину! Какая-то таинственная сила заставила его вернуться сюда. Его не оставляло смутное ощущение, что вернулся он недаром. Стоявшие на порогах домов мужички смотрели, как он проезжает мимо, без тени робости пытаясь разглядеть его -- в деревне робких мало. Вскоре Ромуальд увидел своего первого врага: Арсена Мальвейера. Он узнал его по горбу и стеклянному глазу. Они были ровесники. Эта сволочь стала полевым жандармом. Арсен с любопытством косился на него целым глазом, хотя и этот глаз уже еле-еле видел из-за принятия алкоголя, который он нещадно глушил с восьми лет, и который тек в его венах, щедро влитый туда его предками -- винокурами. Жандарм стоял, прислонившись к перилам моста через Одюизу. Он скручивал сигарету, нагло с ненавистью вглядываясь в Ромуальда. Как это и положено хорошему жандарму, он пытался разглядеть номерной знак фургончика. Ромуальд знал, что если в ближайшие двое суток в деревне своруют яблоки или кур, то номер его машины будет тут же передан в жандармское управление. Какому неосторожному или просто чокнутому туристу могла прийти в голову нелепая мысль забрести в эту мрачную деревню? Фургончик выехал на церковную площадь. В этот час она была пуста. Все мужчины еще в поле, а женщины заняты стиркой или любовью в постели с кюре, с кем-нибудь из жандармов или с удалившимся на покой старикашкой. Гостиница "Модерн" по-прежнему стояла здесь, напротив церкви. Единственный кабачок в деревне, где по воскресеньям после мессы неизменно собирались страждущие. Эту гостиницу, хлипкое строение, на крышу которого не рискнула бы сесть даже ворона из боязни сломать себе лапу -- по-прежнему держит семья Мюшатр, Недоверчивые и недоброжелательные, эти люди переселились сюда из Бресса в конце прошлого века. Ромуальд все еще ощущал на правой лодыжке прикосновение раскаленного железа, которым братья Мюшатр прижгли ему ногу в тридцать пятом году. Подлые твари, без Бога, без родины. Подумать только, ему придется провести ночь в этой ужасной гостинице. И все же он объехал всю деревню, высматривая, не открыл ли кто случаем -- бывают же смельчаки! -- другую гостиницу в этом треклятом уголке. Другой не оказалось. "Что же, поехали в отель "Модерн"!" Ромуальд поставил машину на стоянку между каким-то драндулетом и старинным Розенгартом, в котором вместо заднего сиденья лежали перевязанные проволокой охапки соломы, а из-под капота торчала ржавая рукоятка. Со всей возможной осторожностью он вошел в сумрачный зал кафе-гостиницы, царство мух, как живых и жужжащих над стойкой и столиками, так и мертвых, прилипших к зеркалам и стеклам. Маленький человечек с хитрой мордой и всклокоченной рыжей шевелюрой, в коричневых брюках и толстой желтой вязаной фуфайке появился из задней комнаты, на губах его играла неприятная улыбка. Ромуальд сразу же признал Адриена Мюшатра, одного из своиз мучителей. Но Адриен его, похоже, не узнал. Ромуальд заказал себе вина и устроился за столиком в углу. -- Номер найдется? -- спросил он через минуту хозяина, все еще стоявшего в дверях у него за спиной, скрестив на груди руки, и делающего вид, что он смотрит на площадь, а на самом деле следившего за тем, чтобы этот чужак не смотался, не заплатив. Человек с раскаленным железом подошел к Ромуальду, положил толстые, в бородавках руки на край стола и наклонился к нему и деланно улыбаясь, отчего его всего перекосило, сказал: -- Непременно, мсье. Мсье, наверно, приехал на празднование дня Всех Святых? Ромуальд пробормотал что-то неразборчиво себе в усы, вовсе не желая сообщать что-либо о себе этой обезьяне. Адриен Мюшатр протянул Ромуальду карточку постояльца. Разъездной фотограф нашарил авторучку и -- заколебался. Написать вымышленное имя? В задумчивости он поскреб кадык, заказал еще вина. Хозин, волоча ноги, пошел за ним. В это время какой-то тип вошел в зал, и из задней комнаты тотчас же появилась маленькая смуглая женщина, слегка сутулая, с угрюмым и неприятным лицом. Она подала пришедшему белого вина, так что тому и заказывать не пришлось. Когда Ромуальд повернулся, чтобы разглядеть рожу пьяницы, тот уже опрокинул стаканчик, и добрая женщина наполнила его снова и, не закрывая кувшин пробкой, заботливо ждала, когда клиент снова подвинет к ней пустой стакан своим толстым и красным как морковка пальцем с огромным грязным ногтем. Полевой жандарм -- а это был он -- и хозяйка заведения округлившимися слезящимися глазами в упор смотрели на Ромуальда. Подошел хозяин с ключом от комнаты, который он дотал из ящика стола, и в тот же миг оттуда выпрыгнула мышь, кинувшаяся бежать между столиками. Ромуальд встал, изобразив гримасу, похожую на улыбку: -- Пойду возьму вещи... из машины... Он вышел из гостиницы. С десяток деревенских мальчишек и двое-трое трясущихся стариков стояли вокруг его машины. Тут же было несколько уток и кот. Проложив себе дорогу, он открыл заднюю дверцу и начал выгружать свое снаряжение: фотоаппарат в футляре, сложенный штатив, коробки с пленками и фотографическими пластинками, сумку с фотопринадлежностями, чемоданчик с образцами открыток и, наконец, чемодан со своими вещами -- белье, пижама, туалетный прибор, несколько пар чистых кальсон (ему случалось недели по три бывать в дороге, чтобы найти и снять для открытки какой-нибудь памятник или красивый вид). Он поставил багаж на асфальт, чистый, хотя и желтоватый от сухого навоза. Деревенские по-прежнему стояли возле машины, засунув руки в карманы и разглядывая его башмаки и брюки. Медузы. Кьефран затерялся вдали от крупных автодорог, и очевидно, что ни пруд с рыбой, ни дуб времен революции вместе со старым колодцем, ни даже руины феодального замка не смогут привлечь сюда туристов. Тем не менее, грамотность и электричество проложили себе дорогу и в эту глушь. Подхватив свои монатки, Ромуальд вернулся в гостиницу и прошел в зал. -- Вы могли бы оставить все это в машине,-- сказал ему рыжий. -- Здесь воры не водятся. Ромуальд отсутствовал всего ничего, однако за это время народу в кафе прибавилоь. Кроме жандарма и четы хозяев было семь или восемь мужланов, сельскохозяйственных рабочих в синих шоферских комбинезонах и сапогах, перепачканных навозной жижей до самого верха. Стаканы с белым вином выстроились на стойке, туда же забрался кот, которого он только что видел у своего фургончика. Деревенские пялили глаза на Ромуальда, молча посмеиваясь в свои усы с затерявшейся в них соломой. У присутствующих женщин вид был злобный. Кроме хозяйки здесь была еще толстая и коротконогая баба, рыжая, с белой кожей, и рябая -- Мариетта Фалленан, Ромуальд сразу узнал ее по шишке на подбородке: он завалил ее в ризнице весной тридцать девятого. Подойдя к столу, он заметил лежащую возле недопитого стакана с вином свою гостиничную карточку, в которую фиолетовыми чернилами было вписано крупно и неумело: "Мюзарден де Фальгонкуль Ромуальд Дезире Жозеф. Родился в Америке в 1925 году". Итак, негодяи в конце концов его узнали! -- Привет, Ромуальд! -- ухмыльнулся хозяин гостиницы.-- Что, вернулся в родные края? -- Черт возьми, тебе что, признаться было трудно? -- накинулся на него полевой жандарм. Они дружно рассмеялись. Их глаза блестели от смеха, но плотно сжатые губы выражали ненависть. Ромуальд почувствовал, будто раскаленным железом провели по его ногам, будто яротный град камней полетел ему в лицо. "Бог мой, зачем я приехал сюда? Что мне тут понадобилось? Я мог бы преспокойно полюбоваться замком, и не оставаясь на ночь в этой проклятой гостинице". x x x После кошмарной ночи, проведенной в единственной более или менее пригодной для жилья комнате гостиницы -- с видом на пруд (тот самый, которым завлекали туристов), знаменитая рыба которого жирела на навозной жиже, машинном масле и неисчислимых отбросах, плавающих по его поверхности,-- набив себе перед этим желудок тушеной капустой с цесаркой, которую его буквально силой заставили съесть вчера вечером, запивая белым вином, "чтобы отметить его возвращение на родину", так вот, после кошмарной ночи, в течение которой он вновь и вновь вспоминал самые жестокие и самые кровавые эпизоды своего мученического детства, он встал, сделал несколько упражнений, поглазел, отхлебывая большими глотками кофе с молоком, на гадкий пруд за окном и отправился на прогулку по деревне, где за каждым его шагом следили, каждое его движение изучали и взвешивали те, кто не пошел в поле и ждал, когда он проснется. Ромуальд направился прямиком к лесу Грет, а оттуда -- к замку. Когда смотришь на Фальгонкуль издалека, то вид у него все еще горделивый. Два донжона, четыре угловые башни, дозорная башня, высокие парапеты стен с бойницами стояли в окружении деревьев и создавали впечатление совершенно целого средневекового замка наподобие тех, что показывают в "Вечерних посетителях". Увы, чем ближе подходил он к величественному сооружению, тем все очевиднее становилась его дряхлость и запущенность. Прокладывая себе путь сквозь заросли ежевики, заполонившей все вокруг замка, Ромуальд в нескольких местах порвал брюки. Ему пришлось перебираться через поваленные молнией деревья, длиннющие стволы которых, обгорелые и с ободранной корой, лежали на толстой подстилке из густого кустарника. Наконец, он вышел на более или менее приличную дорожку с колеей, заполненной стоячей водой. Он узнал дорогу на Грет, которая вела от замка к шоссе и шла мимо болота до самой лесопилки Пинотонов -- еще одна семейка проходимцев6 -- построенной на холме Лерб-о-Мит прямо при выезде на шоссе Шабозон-Лез-Эглет. Болото было совсем рядом. Ромуальд почувствовал его цепкий запах прежде, чем заметил отливающую всеми цветами радуги водную гладь с плавающими на ней водяными лилиями. Каждый вечер лягушки устраивали здесь концерт в зарослях аврана, навевая ранний сон на жителей деревни. Ромуальд направился к старому подгнившему подъемному мосту, перекинутому через ров, превращенный в кладбище сломанных велосипедов, разделанных под орех автомобилей и просто в общественную помоцку. Пока он, осторожно ступая, переходил мост, изъеденный жучками, то спугнул несколько завтракавших на дне рва крыс, которые удрали через слуховые окна в замок. С десяток мальчишек и трое или четверо взрослых, среди которых был и жандарм, держась поодаль, наблюдали за Ромуальдом. Преисполненные любопытства и неосознанного почтения, они застыли неподвижно на дороге. Ромуальд вступил на широкий двор, поросший высокой травой и чахлыми кустиками кизила, ягоды с которых обклевывали дрозды,-- бывший парадный двор Фальгонкуля. Справа за конюшнями высилась маленькая часовня, витражи которой давным-давно прибрал к рукам некий набожный и предусмотрительный коллекционер. Посмотрев налево, фотограф замер,-- бывший павильон, в котором размещалась охрана замка, ныне ветхая лачуга, по-прежнему стоял на свое месте -- заколоченный со всех сторон, безмолвный, как могила. Именно здесь, в этих стенах, покрытых плесенью, прожил он с бабушкой с двадцать девятого по сороковой год -- одиннадцать лет душевных страданий. Ромуальд очнулся от задумчивости и тут только заметил стадо овец и коз, которое паслось во дворе и объедало траву, его траву. Белокурая девушка сидела на траве и вязала свитер. Высоко задравшиеся юбки обнажали ее белые, мясистые, здоровые, просто великолепные ляжки. Молодая особа оторвалась от вязания и с удивлением остановила взор своих голубых глаз на Ромуальде. Фотограф сразу же приметил во взгляде пастушки особый чарующий блеск. Он почувствовал, как сильно дрогнуло его сердце -- и слегка шевельнулось под ширинкой,-- как только он понял, что девушка хорошо на удивление, очаровательно прекрасна той диковатой красотой, которая присуща нашим деревенским девушкам. "Надо же, уж не Ромуальд ли Мюзарден явился? -- подумала пастушка Ирен.-- Чутье мне правильно подсказало пригнать стадо сюда и подождать..." Она встала, заботливо показав свой зад -- своенравный, игривый, располагающий к себе и в меру упитанный -- горожанину, смешавшемуся среди трав -- щеки порозовели, смущенный взгляд. Она положила вязание на землю, шуганула трех коз и, улыбаясь как звезда телеэкрана -- еще в совсем юные годы она умудрилась перенять улыбку у обольстительных парижских красавиц -- направилась, покачивая бедрами, к Мюзардену. -- Что вам угодно, мсье? -- спросила пастушка. -- Я, гм,-- замялся сразу поглупевший Ромуальд, вдыхая здоровый запах полей, какого не купишь в Париже, исходивший от божественного создания.-- Я, гм, да. Я Рому..., Роро..., Рому... -- Ромуальд Мюзарден, держу пари? -- улыбнулась Ирен, показав свои прекрасные зубы. -- Да, это в самом деле я. А Париже ему никогда не доводилось видеть ничего более возбуждающего, а главное, более здорового и аппетитного, абсолютно ничего поддельного не было в этой редкостной, потрясающей девице, крупной и хорошо сложенной, от которой пахло полевыми травами после дождя и свежим конским навозом еще в пятнадцати с гаком шагах, и которая плевать хотела на все институты красоты; настоящая крестьянка из тех, каких больше почти совсем не встретишь, а если и встретишь, то в редких, затерянных уголках Франции, в стороне от оживленных магистралей, вдали от больших дорог. Ирен провела рукой по своим длинным белокурым волосам, пряди которых падали ей на плечи словно колосья хлеба под ласковым ветерком. Ни грамма косметики не было на ее прекрасном лице, словом, она была из числа тех обитательниц полей и лесов, которые надевают нижнее белье только с наступлением январских морозов. -- Я приехал, гм, взглянуть на замок своих предков,-- улыбнулся Ромуальд. Он произнес "прэ-эдкоф", красиво поведя подбородком, к нему понемногу возвращалась уверенность в себе. Он оценивающе, но не нагло оглядел плутовку: -- А что... а вы кто же будете? Он показал рукой на овец и коз, которые перестали жевать и уставились на него. -- Эти очаровательные животные ваши? -- Да. Я пасу стадо нашего мэра, Габриэля Фроссинета. Меня зовут Ирен. Ирен де Везуль (она произнесла Взуль, как написано ниже). Де Взуль. Такая вот у меня фамилия, а все потому, что я сирота, и нашли меня вот уже как двадцать один год на вокзале в Везуле. Меня отдали под опеку мсье Фроссинету, вот я и пасу его стадо... Фроссинет... Фроссинет. Ромуальд порылся у себя в памяти. Ах, да, еще одна сволочная семейка, богатые фермеры, у них денег куры не клюют, не амбары, а целые склады всякого добра, богатеи, а ему завидовали, хотя и был он нищим, мечтали о такой же частичке "де" перед фамилией, о голубой крови; люди, которым их собственные свиньи могли бы дать урок чистоплотности: уважаемые люди, перед которыми снимали шляпу на всех собраниях фермеров в районе, но которые по-прежнему устраивали уборные в глубине сада и со шведским презрением относились к тем немногом ненормальным и округе, кто обзаводился ванными м туалетами у себя в доме. -- Хотите, я пойду вместе о вами осмотреть замок? -- любезно предложила девушка.-- А то там все полы в дырах. Сплошные ловушки. Там опсоно. Того и гляди свалишься куда-нибудь. -- С удовольствием, мне... Она повела рукой словно хотела взять его за руку. Он стоял вплотную к ней. У него было впечетление, будто он идет где-то в середине июня по цветущему клеверному полю. Хотелось поскорее очутиться о ней в каком-нибудь укромном уголке замка, прижать ее изо всех сил к себе. Мысленно он уже гладил свомми пылающими руками ее бедра. -- Пойдемте туда сразу же, да, срезу же туда...-- сказал он. Она уже двинулась к обветшавшему крыльцу замка. Он посмотрел, как она играет бедрами, зад низковат, но не слишком, посмотрел на ее округлые белые икры, на босые ноги в траве. И поспешил вслед за ней, мысленно готовый открыть бал, радостная флейта уже эапела, готовая сыграть все румбы мира. Мальчишки и мужики так и замерли на мосту, вытаращив глаза и затаив дыхание. -- Ну, с этим Ромуальдом дело решенное! -- расхохотался жандарм.-- Попал в лапы Ирен! Лопух! По правде говоря, лучше бы он и не возвращался в Кьефрен. Во время долгого путешествия по совершенно необитаемому жилищу -- казалось, что обосновавшиеся в его стенах крысы, летучие мыши, змеи, мокрицы, ночные и дневные пауки и допускать никого туда не желают -- огромные пустые залы с гибельными сквоэняками, длиннющие темные коридоры, где, так сказать, никогда не стихала мало вдохновляющая музыка ветра, комнаты с проваливающимися полами, камины, забитые камнями и высохшими трупами сов, кое-какая мебель, совершенно распотрошенная, остатки рыцарских доспехов, несколько продырявленных картин предков (дыры вместо глаз, поскольку это все были портреты),-- так вот, во время посещения замка Ромуальд раз пять норовил облапить ее, повалить на пол, раз даже чуть было не полетев с лестницы в северном донжоне. Плевать я на тебя хотела! Дуреху такое, вроде, не привлекало. Она мило шлепнула его по щеке, сопроводив пощечину многообещающей улыбкой типа "только после свадьбы". Закончив осмотр огромного, разваливающегося на куски здания, они остановились на подъемном мосту, и она спросила, не подавая вида, что это ее волнует, не собирается ли он зайти к нотариусу "потолковать о делах". И тогда он хоть и не со всей ясностью, но уловил во взгляде пастушки огонек вожделения и расчета, не имеющих ничего общего с деревенской простотой. Стало быть, никуда не выезжая из своей дыры, девица эта была просвещена в делах не меньше городских. Вот оно, разлагающее влияние телевизионных дебатов! -- Я так надеюсь, Ромуальд, что мы с вами еще встретимся,-- сказала шутница, положив свои пухлые и нежные как сдобные булочки руки на плечи фотографу, потом красивыми пальцами поправила ему узел (увы, только бабочки, а для нижнего этажа оставались только надежды). -- Конечно же, Ирен, мне бы так хотелось познакомиться с вамм поближе... А вам здесь не скучно, с вашимм козами и баранами?.. -- Мне здесь лучше, чем в Париже, скажите, не тек? Не хочу я в Париж, понимаете? -- Нет, нет, что вы... Я вам ничего такого, насколько я понимаю, и не предлагал... -- Это ваш замок, Ромуальд, ваш, только ваш. Ну разве можно так его бросить? "Нельзя. Но разве поселишься эдесь, получая сто тридцать бумажек в месяц?" -- с горечью подумал он. Он пошел к нотариусу, который жил не другом конце деревни. Самый красивый дом, уступает только дому Фроссинетов. По домам, притаившись за оконными занавесками, за ним следили стар и млад. Возвращение Ромуальда стало принимать серьезный оборот, раз парень собирался говорить о больших деньгах! В бистро, на площади, в поле, на мостках, в ризнице жители Кьефрана спрашивали сами себя, строили догадки -- о том, что чаще всего крутилось у них на языке -- а есть ли у Ромуальда деньги. В сороковом у него не было ничего, сумел ли он нажить себе состояние на стороне? Собирается ли он жить в деревне, предварительно отстроив, поселиться в своем замке? Не следовало упускать из виду, что этот засранец еще и владелец земель, на которых стоят дома достопочтенных людей! Будет ли он мстить за все те унижения, через которые прошел в детстве? Сидя на траве в окружении коз и овец и продолжая вязать свитер для хозяина, Ирен молилась, чтобы у Ромуальда оказалось много денег. Как долго она ждала своего прекрасного принца (с туго набитой мошной, резумеется!). Сирота -- никто и ничто,-- кто только к ней не приставал, но она втемяшила себе в голову, что в один прекрасный день хозяин замка -- а про него говорили, что он то-ли умер, то-ли разорился, а может, работает где-то не заводе в Париже или в другом каком городе -- вернется в Кьефрен и первое, что он здесь увидит, будет она, его мечта, Ирен, которая вот уже десять лет пасет овец и коз на заросшем травой дворе замка. Он придет, она соблазнит его, он женится на ней, она станет богатой и, что самое главное, богатой дамой! Будет носить фамилию Мюзарден де Фельгонкуль! Она, подкидыш из Везуля, над которой изголялась вся эта свора глупых и жестоких деревенских парней! Час возмездия придет! Она возьмет над ними верх, станет хозяйкой в замке, будет держать их в ежовых рукавицах, смешает с грязью, заставит есть навоз, налипший у них на башмаках -- они у нее будут тише воды, ниже травы, эти грязные и пьяные хари, измазанные в дерьме. Она им отомстит сполна. Ловко орудуя спицами, она думала о том, что же происходит у нотариуса. Есть все-теки у Ромуальда деньги или нет? x x x Господин Ферну-Гешьер, толстяк с красноватым лицом знал наверняка, что у Ромуальда нет ни гроша за душой, что он просто жалкий пролатарий, из породы тех, кто утюжит булыжные мостовые столицы. Нотариус был прекрасно осведомлен. Разумеется, дорога и лес Грет, болото и замок-развалюха по-прежнему принадлежали Ромуальду, но все это почти ничего не стоило (нотариус даже не счел нужным разыскивать его), во всяком случае, начиная с 1940 года не объявилось ни одного серьезного покупателя. Нотариус даже не предложил своему посетителю сесть. Ромуальд так и остался стоять посреди кебинета, стены которого украшали редкие издания произведений Бальзака. -- Время у меня на вес золота, мсье,-- сухо заявил Ферну-Гешьер. В нескольких словах он довел до сведения последнего из Мюзерденов, что на его скудные эемли и замок пока не нашлось серьезного покупателя. -- Вы же знаете, никто сюда не заглядывает,-- сказал нотариус, восседая за огромным письменным столом и теребя в пухлых ручках очки в золотой оправе.-- Надо бы дать объявления в газетах Везуля, Дижона, Парижа. Да кто, по-вашему, полезет сюда? Замок Фальгонкуль? Но, мой бедный друг, о нем никто не знает. К тому же там одного ремонта на сотни миллионов... Все, того и гляди, рухнет... Всяк, кому ни взбредет в голову, может забраться в него. Земля даже не охраняется, ни ограды, ничего! А что до леса... Мой бедный друг, на продажу здесь идет настояший лес, а не такой сухостой как в Грет. К тому же деревья там почти полностью сгнили на корню. Земля перенасыщена влагой, эагнивает, болото все растет и растет, наступает на лес. Да вы, неверное, и сами могли в этом убедиться во время вашей прогулки... С вырежением глубокого презрения и одновременно огорчения на толстом, лоснящемся лице гурмана он спросил: -- А чем вы занимаетесь, там,... в этом... как его... Париже? -- Я фотограф. Снимаю для почтовых открыток,-- страшно стесняясь, признался Ромуальд. -- Понятно. И вы хотите... гм... поправить ваши финансовые дела? -- Но я вовсе не хочу продавать! -- вскричал в приступе гнева Ромуальд, которого почти вывел из себя этот раскормленный ублюдок. -- Между нами говоря, это было бы гораздо предпочтительнее,-- сказал нотариус.-- Уж не думаете ли вы в самом деле поселиться в Фальгонкуле? Стоит еще, правда, тот домишко, где вы жили с бабушкой, но он тоже не пригоден для жилья: там нет пола, крыша прогнила, дымоход завален и бог знает, что еще... Все эти старые развалины, а иначе их, мой милый и не назовешь, очень тяжелое бремя для коммуны, тяжелее, чем что-либо другое. Даже чтобы снести все это, нужны деньги. Ваше... родовое достояние тяжелое бремя. Тяжелое, очень тяжелое бремя. Я деже не знаю, что вам и посоветовать. Не говоря уж о том, что браконьеры, всякие там бродяги, случается, забредают на ночлег в замок. Об этом мне как раз говорил в прошлое воскресенье жандармский капитан на банкете Товарищества бывших военнослужащих 517-го... Ваш замок (грубая и язвительная усмешка), если можно так выразиться, эти ваши руины очень тяжелое бремя, очень, очень тяжелое. Вы что-то хотите сказать? -- Он приподнялся со своего кожаного кресла.-- Нет, ничего? -- Он вновь уселся, сразу поскучнев, поскольку Ромуальд, уязвленный в своей гордости, доведенный до крайности тем, что им помыкает этот грубиян, бросил ему: -- Перед вами, мэтр, Мюзарден де Фальгонкуль! -- Понимаю, мой друг, все понимаю, но... что ж вы хотите... Достав из ящика столь толстый гроссбух, он полистал его: -- В 1949 некие жители Тула, будучи здесь проездом по Бог весть какой недобнооти, спрашивали меня относительно ваших земель и особенно -- ладно, назовем его так для простоты -- замка. Мы обо всем договорились, но, осмотрев Фальгонкуль, они словно испарились, предварительно пообещав -- классическая фраза, которая все сводит на нет,-- что они мне напишут. Так или иначе, но я не знал, где вас разыскать... Далее, в 1956 один американец, турист, справлялся... Э-э, замок показался ему занятным, особенно из-за его древности -- я дал ему понять, что речь идет о сооружении XIV-го века -- и возможно он хотел, как это у них принято, резобрать его по камешку и отправить в Штаты. Но и на этот раз, дорогой мой, я не смог вас найти! Где вы обитали? Что с вами приключилось? После смерти вашей бабушки вы скрылись как воришка. -- Вы могли бы спросить у Грезийи де ля Пульпиньер, Ле де Буанантей, Ле Фюльтанзар де Менилькур -- я думаю, все они еще живут во Франш-Контэ. Это мои родственники. -- О, очень и очень дальние, дорогой друг, уж поверьте мне. Они вас знать не энают -- это я вам говорю, вовсе не желая вас оскорбить. Подумать только, разориться -- и где? -- в Америке! То, что произошло с господином бароном, произвело здесь очень дурное впечатление. Поверьте мне,-- я это говорю вам как другу -- семьи, которые вы назвали, не энают, вернее, не желают знать Мюзарденов де Фальгонкуль. И втемяшилось же в голову вашему папаше отправиться в Америку! Уж не виной ли тому солнечный удар в 1912 году в Бельгийском Конго? -- осведомился он. -- Мсье, вы нас оскорбляете! -- вскричал Ромуальд, сжав кулаки, вздернув подбородок к глядя с ненавистью на нотариуса. Нотариус со вздохом закрыл свою книгу: -- Право, не знаю, что вам еще сказать. -- Есть еще мой двоюродный брат,-- добавил Ромуальд.-- Я согласен, что Ле Грезийи, Ле Буанантей и другие могли и не знать что со мной, но мой кузен Тибо Рустагиль, он-то знал, что я живу в Париже, в квартале Крулебарб. Я поддерживал с ним отношения, и мы обменивались письмами на каждый Новый год. -- О да, ваш кузен Рустагиль, как же, как же... Малый немножко, гм, странноватый, слегка, как бы это выразиться, немножко с приветом... Признаюсь, мне не пришло в голову справиться у него. К тому же он такой гордый, никогда со мной не разговаривает. В общем-то, он практически ни с кем не разговаривает. -- Он по-прежнему живет в Шабозоне? -- Но вы же мне только что сказали, что обмениваетесь с ним поздравлениями на Новый год и что... -- Признаюсь, вот уже десять лет как мы не пишем друг другу... Надеюсь, он жив? Дорогой Тибо, дорогой друг детства... -- Да, он здесь живет. Он переехал в Кьефран. Поселился на бывшей лосопилке. -- Ах вот как! А куда девались хозяева лесопилки? Пинотоны? -- Всю семью ресстреляли немцы. Они устраивали диверсии на железной дороге Париж -- Везуль, что-то там еще делали, не знаю... Отца, мать, ребят, бабушку... Потом лесопилку пустили на продажу, и мсье ваш кузен бросил свой домик и переехал туда жить. Он там все перестроил, расширил. Сейчас там что-то вроде маленького заводика. Мсье ваш кузен работает не знаю над чем, но над чем-то весьма таинственным... Поговаривают, что он выполняет заказ министерства обороны. Он к себе никого не пускает, даже почтальона. Такой вот он странный... -- Да, я зайду к нему. Скажите, ведь на моей земле было что-то построено? -- Верно, было. Вдоль болота, по дороге на Грет. И сейчас все стоит (нотариус встревожился). Там живут тихие спокойные люди. Надеюсь, вы не собираетесь чинить им неприятности. Практически это те же семьи, что жили в сороковом году. Только сегодня это уже их дети. Ваши маленькие друзья детства, которых вы сразу узнаете. Машинально Ромуальд коснулся лба, дотронулся до виска, словно вновь ощутил острую боль от ударов камней, брошенных этими маленькими ненавистными друзьями. Положив очки не бювар из сафьяновой кожи, нотариус скрестил на груди свои пухлые ручки. -- Там ферма Машюртенов, домик поляков Смирговских, хижина Марселя Равале, костоправа, и бывшая скотобойня, где живет Ансельм Дантелье с женой. Я хочу вам напомнить, что эти дома принадлежат коммуне и она же получает арендную плату. У вас на это нет никаких прав. -- Но эти люди живут на моей земле... Там мой колодец... -- Все это так, мой дорогой друг. Но при посредничестве моего дяди, от которого я унаследовал все дела, был составлен договор между вашим дедушкой и коммуной. Все бумаги здесь, подшиты в деле. Арендная плата вам не идет. Вы только имеете право выселить... а точнее, снести эти постройки. Естественно, я, как и все здесь, совершенно спокоен на этот счет -- вы не примете подобного решения. Такой поступок с вашей стороны был бы актом чудовищного и непонятного зверства. Разве не так? Зачем, я вас спрашиваю, вам это делать? -- Э-ээ... -- Очевидно, что если через болото будут прокладывать шоссе или железную дорогу, то жителей оттуда выселят, но это произойдет по воле государства, и в этом случае им дадут компенсацию и переселят в другое место. Но здесь никакой дороги не будет. Об этом абсолютно не может быть и речи. Наш край умирает, и никого, похоже, это не волнует, дорогой мсье. -- А если, гм... если я... Если я сам их выселю по какой-то причине, должен ли я выплачивать этим людям какую-то компенсацию? -- В таком случае -- нет. Вы ничем не обязаны этим добрым людям. Но... -- Не волнуйтесь, мэтр. Я просто интересуюсь, какие у меня права, не более того. Ну что ж, я думаю, мы можем и распрощаться. Нотариус поднялся, улыбаясь -- наконец-то этот Ромуальд убирался прочь. -- Вы намерены доставить нам удовольствие и поселиться здесь с нами, мсье? -- Я подумаю над этим, мэтр... Деревенский стряпчий продолжал с удрученным видом: -- Замок дрйствительно не пригоден для жилья, я подчеркиваю это... И потом, возможно, вы заметили наши рекламные щиты при въезде в деревню? "Старинный эамок Кьефрана"! Ну так вот, летом это не привлекает и десятка человек... Поверьте мне -- это безжизненное сооружение... О, надо набраться мужества и сказать всю правду -- это проклятое сооружение, дорогой мсье, да, проклятое. И потом, эта девушка, немного... немного простоватая, которая проводит там целые дни, сидя во дворе со своими овцами, мечтая, не знаю о каких глупостях... В один прекрасный день бедняжка услышит голоса, как Жанна Д'Арк. До свиданья, дорогой мсье, мое почтение вашей супруге, если она у вас есть. Очутившись на улице, Ромуальд глотнул свежего воздухе. Прямо напротив дома, прислонившись к изгороди, кто с вилами в руках, кто при велосипеде, стояло с десяток крестьян к ждало, когда он выйдет от нотариуса. Небрежно резмахивая руками, он направился к лесу Грот, и грязные свиньи, жадные до новостей, двинулись вслед за ним, держась на почтительном расстоянии. Еще издали Ромуальд увидел над макушками лип крышу бывшей лесопилки и несколько крытых железом крыш, под которыми, по-видимому, и скрывалось то, что нотариус незвал таинственным заводиком, из труб которого поднимался тонкий красноватый дымок. x x x Три ангара и деревянный сарай бывшей лесопилки Пинотонов, которую Тибо Рустагиль, двоюродный брат Ромуальда, получив небольшое наследство, купил лет десять тому назад, образовывали теперь единое целое -- большое здание с двумя высокими кирпичными трубами, в котором разместилась научная лаборатория и мастерская инженера-электромеханика. Маленький домик из песчаника, весьма скромный с виду, примыкавший к странному, день и ночь и даже по праздникам дымившему заводу, служил жилищем закоренелому холостяку и любителю перекинуться шутками с деревенскими девушками, каковым и был Рустагиль. Все это сооружение стояло на холме немного в стороне от деревни. Инженер-электромеханик и электронщик без диплома, блестящий самоучка, освоивший тайны своего ремесла по книгам и благодаря постоянной подписке на "Науку и жизнь" и "Французского следопыта", а также консультациям, которые ему давал вышедший на пенсию электромеханик из Дижона,-- будучи пятью годами старше Ромуальда, принял своего кузена со всей сердечностью, сияя от счастья вновь обрести лучшего друга своего детства. Старая полуглухая крестьянка Огюстина Маон, вынянчившая будущего инженера, очень преданная, никогда не задававшая лишних вопросов, приготовила им отличный обед: рагу из кролика, морковь со сметаной, шоколадный мусс и пирог с рисом и черникой, а ко всему этому -- крепкое доброе красное вино с виноградников Кот-Дор. В три часа дня они все еще сидели за столом в маленькой, очень скромно обставленной столовой: буфет в стиле Генриха II, стол и стулья от Дюфейеля, три картины со сценами охоты, из тех, что в большом количестве продавались в универмагах в середине тридцатых годов, висели на стенах, оклеенных обоями в цветочек. За столом, усеянным остатками пиршества -- костями, хлебными крошками, шкурками от колбасы, банановой кожурой, каплями соуса и т.д.-- наши друзья сидели за стаканчиком сливовой, покуривая сигары и спокойно беседуя, перебирая с серьезным видом воспоминания детства. Тибо, когда-то часто вступавшийся за своего кузена, если на того нападали маленькие изверги, и теперь был готов протянуть руку помощи своему другу. В детстве Тибо неизменно внушал уважение благодаря своим широким плечам и высокому росту. В четырнадцать лет он выглядел как восемнадцатилетний. В нем ничего не убавилось -- он так и остался большим и сильным. На мощном теле сидела крошечная голова с совершенно розовым улыбающимся лицом и лукавыми зелеными глазами, почти утонувшими в зарослях кудрявой бороды, обильная, рано поседевшая шевелюра ниспадала на самые плечи. Его большие руки, веселое лицо, громогласный смех и даже его таинственный вид, манера вечно что-то не договаривать тотчас же помогли Ромуальду обрести покой, к тому же он не требовал слишком многого. -- Ну, а ты, чем ты занимаешься, Тибо,-- спросил странствующий фотограф.-- Если говорить начистоту, что это такое? -- Дорогой мой, об этом услышат от Бреста до Москвы. Я уже близок к завершению. На исследования и работу в мастерской ушли целые годы. Ромуальд становился все более и более заинтригованным: -- Для министерства обороны, что-ли? -- Для самого себя. А дальше будет видно. Министерство обороны, наверно, заинтересуется, в этом ты прев. Но не пытайся, братец ты мой, выведеть у меня хоть что-нибудь. Ничего ты не добьешься. Никто, кроме меня, не имеет права входить в мою лабораторию. Там есть такая штучка -- называется, сторожевое устройство,-- так что это упрятано получше, чем задница матери-настоятельницы. -- Ну знеешь, Тибо... Ты что, деже мне не покажешь лабораторию? -- Весьма сожалею, Ромуальд, но то, что я делаю, я должен хранить в тайне. На-ка, налей себе еще немного сливовой, а то у тебя что-то бледный вид. Ну, а как твои дала? -- Да вот, Тибо, хочу здесь поселиться. В замке. -- Ты что, спятил? Ты хоть его видел, этот чертов замок? Да туда даже бродяги боятся забираться. -- Говорю тебе, я вернусь, как только у меня будет немного денег... В один прекрасный день замок будет отстроен, или я добьюсь, что его зачислят в памятники архитектуры. -- Для этого нужны связи. Наш мэр и депутат нас терпеть не может. Грязный радикал! -- Это кто? -- Наш депутат? Как, ты не знаешь? Да это же Фроссинет, черт побери. Тот самый, кто чуть не выколол тебе глаза вилами в тридцать седьмом. Помнишь, какую я ему задал взбучку? Он-то этого не забыл, поверь мне! У этого типа на роже написано, как он меня ненавидит. Он хозяин той молодой девицы, с которой ты встретился во дворе замка, пастушки Ирен. -- А, вспомнил. Габриэль Фроссинет. -- Ты разговаривал с ней, с этой Ирен? -- Было дело. -- Сумасшедшая. -- На вид не такея уж безумная. Очень краесивая девушка. -- Ты вокруг нее не вертись, братец мой. Нельзя ей доверять. Она здесь не одного охмурила. Старухи считают ее колдуньей. -- Ты спал с ней? -- Скажешь тоже. Погладил по заду, не более того. Зажигательная баба. -- Я, э... мне так она очень нравится. Знаешь, такую в Париже не сыщешь. Красотка, свежесть, естественность... Полевой цветок... -- С колючками в трусах! Ты с ней поосторожнее. Да, кстати о ее хозяине, Габриэле Фроссинете. Так вот, этот вонючка трижды пытался подослать ко мне своих агентов. Как же, разбежались! Шпики из министерства обороны, второй отдел, служба разведки, если хочешь знать. Эти господа прибыли из Дижона, хотели посмотреть мою лабораторию -- ни больше ни меньше. Но я дал Лармайю, адвокату из Грей, которого знавал еще твой дядя Урбан, строгие указания. Так что шпики убрались, не солоно хлебавши. Нечего совать свой нос в мою лабораторию. Мои исследования носят абсолютно честный характер. -- Но полноте, что ты все-таки там химичишь в своей чертовой лаборатории? Скажешь ты мне в конце концов? -- Это большой секрет, мой цыпленочек. Скоро все сам увидишь. Близок этот день. Обо мне заговорят как об Эдисоне или Дени Папене. На дверях этого дома устеновят мемориальную доску с надписью: "В этом доме Тибо Рустагиль с 1959 по 1970 год -- на будущий год я, конечно, закончу -- работал над созданием..." -- Чего? -- Терпение. Ты первым об этом узнаешь. Но сейчас я не могу тебе сказать. Я работаю в лаборатории с утра до глубокой ночи, а летом частенько и всю ночь напролет. Он протянул свои большие и крепкие руки: -- Вот этими самыми руками я все сделал! Один, без помощников! Как ты понимаешь, не могу я довериться помощникам. Я всему научился сам: металлургии и слесарному делу, электротехнике, электрохимии, электронике, производству котлов, физике, механике твердого тела, механике волновой и небесной, и всему такому прочему! Я заткну за пояс любого из школы искусств и ремесел. По ночам местные бродят иной раз вокруг эавода, прислушиваются, пытаются что-нибудь высмотреть. Но и им пришлось убраться ни с чем! Увидеть ничего невозможно. А когда дым из труб идет гуще, чем обычно, то они злятся до чертиков, потому что не знают, чем это я тут занимаюсь. Ведь я, Ромуальд, творю нечто совершенно особенное! Эти свиньи того и гляди лопнут от зависти. Они спят и видят, чтоб я сдох. А ведь именно благодаря мне, когда я закончу работу, этот край вандалов и рогоносцев прославится на весь мир. Знаешь, если бы у меня были деньги и время, я переехал бы в любую другую дыру, лишь бы лишить их той славы, которая выпадет на их долю, когда я обнародую свое изобретение. Какое страшное захолустье! Ведь сюда никто и никогда ни ногой! Им нечего предложить туристам. Ты видел их рекламу дохлых крыс при въезде в деревню? Колодец! Пруд! Тайны твоего замка! Они завидуют жителям Грея, что там есть музей Прюдона, Песм известен своими крепостными стенами и церковью XIII-го века, в Шабуньот-лез-Омюгль стоит старинный монастырь, в Табарукле создан музей ковров, в Латифейе есть аббатство, в Лиот -- фабрика по производству консервированных слив, лучшая во всей Европе, вот вам, пожалуйста! Им, видишь ли, туристы оказывают честь, наезжают с июня по сентябрь целыми автобусами, Здесь же -- абсолютный ноль. Здесь у них ничего нет! Только гостиница Мюшатров. Открыли, было, еще две гостиницы: по дороге в Киньоль и возле пруда. Но они не продержались и двух сезонов. Что такое Кьефран? Поверь мне, это место, где можно только медленно издыхать. И ты хочешь сюда вернуться? -- Да, но с мешком золота. Только при этом условии. Чтобы стать сеньором на этой земле и уничтожить их всех морально. Физически -- запрещено законом. -- Стать сеньором этих владений? Это ты здорово продумал. Сеньор, их господин -- да они об этом только и мечтают. Мазохисты. Их идеал -- когда их пинают под зад ногой. При условми, что на этой нога жикарная туфля. Без лишних слов, они взывают к господину, который будет заставлять их реботеть. Рабские душонки. Но пока что замок пустует. И они пляшут жигу, мнят себя хозяевами... Мой бедный Ромуальд, ты никогда не сможешь вернуться сюда. -- А ты, если честно, на что ты живешь? Раз твои исследования еще не завершились, то представляю... -- Мастерю то да се... -- Черт тебя подери, Тибо, ты совсем не переменился! Помнишь, как в детстве ты чинил плуги, копался в молотилках? Руки у тебя чешутся, что ли... -- Я ж не только своим изобретением занимаюсь, я разные там штуковины, безделушки придумываю, потом их патентую. Представь себе, я получил шесть золотых медалей на конкурсе Лепина. Перед тобой создатель сверхскоростной кофемолки, утюге со звуковым сигналом и миниатюрного громоотвода. От этого мне кое-какой доход идет. Промышленники интересуются моими поделками. Но все это игрушки, просто так, чтобы на жизнь хватало. Мое главное творение это... Когда-нибудь ты непременно услышишь о нем. По телевидению покажут интервью со мной. Интервью будет брать, видимо, Зитрон... иди Дюмайе. Во всяком случае, кто-нибудь из этих парней. Послушайся моего совете, Ромуальд, не возвращайся в эту дыру. Ну, разве что, когда разбогатеешь. Но если честно, то я в такое на верю. А главное -- не суйся к Ирен! Обожжешься! Еше чуток сливовой? Черт, уже четыре часа! Я тебя не гоню, но мне пора в лабораторию. Я и так сделал исключение только ради тебя. -- А я потихоньку пойду в гоотиницу. Знаешь, я пройду через лес, хочу взглянуть на те дома, что стоят не моей земле. -- Только ты, сынок, там долго не разгуливай, а то как бы чего не вышло... И один тебе совет -- уезжай поскорее из этой деревни живых мертвецов. Опорожнив последний стаканчик сливовой, Тибо направился к себе в лабораторию, а Ромуальд спустился по склону холма Лерб-о-Мит и пошел в сторону леса Грет. Но сдалав всего несколько шагов, он с озабоченным видом повернул назад к домику и таинственному заводу, трубы которого выплевывали теперь густой филетовый дым. Тайком подобравшись к зданию под железной крышей, он осторожно проскользнул за живую изгородь из бересклета и приник к одному из высоких, узких окон заводе. Как и все остальные, оно было наглухо задраено толстыми железными ставнями. Он прислушался. Ничего не слышно. Он обогнул здание и вошел во двор. Там он услышал приглушенные зьуки, доносившиеся из-зс стельных дьерей. Сначала -- странное позвякивание, следом рездались тяжелые удары по металлу, словно кузнечным молотом. Потом -- мощное булькание, словно разом слили воду из нескольких десятков ванн, потом что-то заскрежетало и внезепно вое стихло; следом -- долгое шипение, новые удеры молота и опять шипение, словно выпустили мощную струю пара и сразу же вслед за этим -- дикий пронзительный свист, от которого у него заложило уши. Весьма озадаченный, Ромуальд отошел от двери и вышел со двора, немного стыдясь, что он шпионит за другом, тайну которого он должен был бы как раз оберегать. Он шел по дороге к болоту и лесу Грет и чувствовал, что мозги у него уже совершенно набекрень -- не прошло и суток, как он приехал в Кьефран, а он уже узнал столько всего странного. Над макушками ясеней, окаймлявших водную гладь, перед ним опять возникли бажни замка. Размахивая руками, он бодрым шагом углубился в лес по извилистой дорожке, вдоль которой стояло четыре дома, построенные на его земле. Над зеленоватой поверхностью болота желтели ирисы и торчали стебли хвоща. Вскоре он земетил за купой белых ольшин первый из домиков -- старую маленькую ферму, где жили Машюртены, дурные как чесотка. Цыплята, куры, утки и индюки резвились на внушительного вида куче навоза. Адьбертина Машюртен, одноглазая толстуха с раздутыми, бесформенными ногами, которые отказалась бы рисовать даже кисть Босха, вышла во двор, неся эерно в подоле передника. Она скорчила ужасную гримасу, делая вид, что приветливо ему улыбается. Ее муж, Эмиль, щуплый мужичонка в блузе и при фуражке блином, бывший железнодорожник, бездельник, который и вил-то от роду в руках не держал, появился следом за женой и, лицемерно стянув свой картуз, приветствовал Ромуальда, обнажив свой лысый желтоватый череп. Гнусная пара долго молча провожала его взглядом, но когда Ромуальд отошел не довольно почтительное ресстояние, ему послышалось несколько ругательств, сопровождаемых несмешливыми возгласами. Пятьюдесятью метрами дальше, также у самой дороги, окнами на болото и на фоне засохших деревьев, стоял дом Смирговских -- крытая соломой хибара, в которой теснилась семья поляков, обосновавшаяся в Кьефране полвека тому назад. Отец был сельскохозяйственным рабочим, а дочери работали на фабрике домашней обуви в Шабозоне, соседней деревне. Ромуальд узнал Ладислава, главу семьи, который был его ровесником и в детстве чуть невыбил ему глаз, запустив в него камнем. Ладислав превратился в белокурого мускулистого крепыша. Он пилил дрова перед домом в окружении пяти младших дочерей -- полуголых девчонок с уже порочным взглядом, выбежавших из дома при появлении Ромуальда, держа в руках куски хлеба, намазанные вареньем. Ладислав Смирговски бросил пилить дерево -- краденое из леса Грет -- и коротко приветствовал Ромуальда, устремив на него строгий взгляд своих голубых глаз. Фотограф почувствовал нечто вроде стыда: его появление явно рассматривалось здесь как незаконное вторжение. Поляк нанес серьезный урон его лесу: обширная вырубка образовалась возле дома -- результат безмерного вандализма этого сельскохозяйственного рабочего. Еще полсотни метров ходьбы вдоль болота, и за поворотом Ромуальд увидел притаившуюся в лесу, похожую на шалаш хибарку Марселя Равале, бродячего энахаря, с которым лучше всего было не заговаривать, поскольку этот немного тронутый считался колдуном. Домик был наглухо заперт. Марсель, должно быть, отправился по деревням вправлять вывихнутые суставы, лечить воспалившиеся ранки мазями или умело действовать вязальной спицей, поскольку о пилюлях здесь мало кто имел представление. Еще пятьдесят метров -- и вот бывшая скотобойня, низкое, почерневшее, мрачное строение, в котором жили Дантелье, удалившиеся от дел мясники. Сидя на складных стульях у порога своего дома, они дышалм свежим воздухом, выставив толстые животы и широко раскрыв рты -- туда роями влетали и вылетали обратно мухи. И в этих людях повление Ромуальда не вызвало ни малейший искры симпатии, какого-бы то ни ыло человеческого тепла в поведении или во взгляде: потухшие мертвые гдаза ожили на несколько секунд, загорелись огнем вражды и зависти к тому, кто шел мимо, легко ступая и беспечно размахивая руками. Преисполненный отвращения к этой галерее монстров, которые заглатьвали кислород под кронами деревьев его леса, Ромуальд вышел к мосту через замковый ров и остановился в нерешительности. Овцы и козы паслись на том же месте. Сидевшая в густой траве Ирен помахала ему рукой и радостно вскрикнула. Высоко подняв голову, с торжественным и высокомерным видом он вступил на бывший парадный двор Фальгонкуля, ныне превратившийся в пастбище. x x x Ромуальд совершил новую вылазку в замок. На этот раз без Ирен. Заблудившись в гигантском подземелье и старинных оружейных залах, на треснувших стенех которых все еще висели почти напрочь заржавевшие доспехи, кинжалы, секиры и рапиры, по длинной винтовой лестнице он поднялся в угловую башню. Стоя у бойницы, он созерцал окрестности до самого горизонте. Вдалеке, окутанная дымкой все еще теплой осени, виднелась колокольня церкви в Грей. У подножия стен замка жалесь деревня -- сверу такая крошечнея, такая ничтожная. По шедшей вдоль замковой стены дороге двигалось несколько крестьян: один толкал перед собой тачку с навозом, другой погонял палкой коров. Они напомнили Ромуальду ползущих по земле слизняков, пауков, резбегающихся в разные стороны. Эти люди вызывали у него желание направить на них струю кипящего масла или расплавленного свинца. Время от времени из трещины в стене выпадал камень и полго катился в сторону петлявшей внизу дороги, и вороны, глухо хлопая крыльями, то и дело перелетали с башни на башню. Ромуальд спустился не "передный двор" -- луг для овец и коз -- и поискал глазами часовню. Хоть и с трудом, он вспомнил, где она стояла и разглядел ее провалившуюся крышу под купой разросшихся ясеней. Поискав на земле палку, он проложил себе дорогу сквозь заросли колючек. В тени деревьев ему открылась зияющая давным-давно отодранной дверью часовня. Когда-то ее украшали витражи. Спустившись на несколько ступенек, Ромуальд остановился на кеменной, поросшей мхом лестнице. Склеп был вскрыт. Вандалы унесли остатки деревянных гробов, позарившись не золоченые ручки, сняли украшения и реликвии с покойников, но суеверно боясь Божьей кары, оставили хотя бы кости. Десять или двенадцать поколений Мюзарденов покоились здесь вперемежку друг с другом -- целая груда костей лежала на полу разоренного склепа. Ромуальд различил несколько черепов -- наконец хоть кто-то улыбнулся ему в Кьефране! Он попытался сосчитать их. Их было явно меньше, чем нужно, поскольку приходилось выискивать их глазами. Он вздрогнул, услышав легкий шум. Коза проскользнула мимо его ног. Появилась Ирен. Дрожащей рукой она коснулась его плеча, хрупкие пальцы -- он не мог не почувствовать -- слегка щекотали ему шею. -- Мальчишки растащили черепа почти всех ваших предков, мой милый Ромуальд. Сердце лотарингца в его щуплой груди готово было разорваться. -- Дикое кощунство, достойное резве что дикарей. Когда это случилось? -- Бе! Да тому уж много лет. Знаете, я еще была маленькой, в склепе уже кто-то копался. Украли несколько украшений... -- По счастью, это были только пустяковые бездедушки. У нас в семье настоящие драгоценности носили живые. Мой... гм... но только между нами, Ирен, я испытываю к вам большое доверие. Перед тем как отправиться в Америку, отец взял отсюда несколько брошей и наиболее ценных браслетов. Другие украшения, по правде говоря, были ерундой. Но черепа! Черепа, Ирен! -- Я могу вам кое-что рассказать, то что я знаю наверняка. Мой хозяин, Габриэль Фроссинет, наш мэр и депутат, взял здесь себе один череп, вернее, не он, а его сын Феликс взял лет десять тому назад, еще мальчишкой, когда приходил сюда играть с другими парнями. -- Этот хам, паршивый радикал Фроссинет держит череп одного из Мюзарденов у себя дома? -- Ну да. Он у него заместо пресс-папье. Это его парень, Феликс принес. Тот, что теперь учится в Париже, в Административной школе. -- А, так сын Фроссинета учится в Административной юколе? Держу пари, что у него коэффициент интеллекта сто пятьдесят. Ирен не поняла, о чем это он. -- Он приедет на Рождество на каникулы,-- сказала она. -- Этот студент, что ворует черепа? -- Ну да. -- Меня прогнали, закидав камнями, могилу моих предков разграбили, и студент Административной школы и радикал-социалист в этой воровской шайке! Моя душа лотарингца больше не может этого выдержать! Я вернусь в Кьефран и вымету все это поганой метлой ко всем чертям! -- Я буду вас ждать, Ромуальд,-- ласково оказала Ирен, прижимаясь к нему. Он обнял ее за талию, они проскользнули в склеп, на ходу отшвыривая кости, и легли среди останков... Он нежно взял ее там, среди Мюзарденов, которые безмолвно и терпеливо взывали к отмщению. x x x Наступила весна семидесятого. Ромуальд за рулем микролитражки -- он сменил на нее свой фургончик -- мчался по дороге на Грей. Выехав из Парижа в три часа утра, он направился в Кьефран. Попытка ограбить своих патронов, фабрикантов почтовых открыток, самым жалким образом провалилась. Двадцать один миллион франков наличными так и остался лежать в сейфе конторы. Один из хозяев застал его на месте преступления. Можно было бы закрыть глаза на происшедшее по тем соображениям, что они вместе борются за обшее дело: фабрикант почтовых открыток также питал склонность к белой лилии. Однако он весьма сухо выставил фотографа за дверь. Лишившись не только работы, но и жилья -- воображая, что ему удастся его маленькая кража, он съехал с квартиры -- Ромуальд возвращался в Кьефран практически без гроша в кармане. Деревенским есть за что еще больше презирать его. До деревни оставалось всего несколько километров. Нужно было искать какой-то выход. Первым делом, достать денег. Чтобы стать сеньором Кьефрана и навсегда соединиться узами с той, которую он полюбил: Ирен. И речи не могло быть о том, чтобы поселиться в бывшем домике охраны, в полуразрушенных стенах которого он прожил со своей бабушкой с двадцать девятого по сороковой год. Он заглянул в лачугу перед отъездом в октябре прошлого года. Она годилась разве что под склад старьевщика. Но самое страшное -- возвращаться вот так, ни с чем. Теперь его враги не преминут окончательно с ним резделаться. И потом, поселясь в Кьефране, на что он будет жить? Он не станет заниматься сельским хозяйством, это исключено. Идти работать на Юзенелер, большой завод по производству шарикоподшипников неподалеку от деревни, ему, дворянину, тоже не пристало. Сидя за рулем, Ромуальд все думал и думал о том, как ему быть дальше. При въезде в Грей он остановился перед бистро пропустить стаканчик, а заодно и принять какое-то решение. Может вернуться в Париж и повторить свою попытку? Он вспомнил свои поездки на юг в потоках достопримечательностей для съемок. Он знал множество адресов, богатые виллы, которые сейчес, в начале весны еже пустуют. Для того, кто не совсем дурак -- там было чем поживиться. В первую очередь он подумал о трех шикарных домах неподалеку от Мужена. Нестоящие музеи, там полно картин известных мастеров. Ему было тошно при мысли, что он, Мюзарден, так опустился и вынужден красть, чтобы составить себе маленький капитал, необходимый для того, чтобы вновь обосноваться -- с гордо поднятой головой -- в Кьефране. Но у него не было выбора. Выйдя из бистро, он сел в машину и двинулся в Кьефран. Но вскоре свернул в сторону Дижона и взял направление на юг. x x x Рик Ван Ковел, молодой крепкий голландец, статный и широкоплечий как викинг, с длинными светлыми, почти белыми волосами и такой же бородой, с кирпичным цветом лица, какой бывает у людей, постоянно находящихся на свежем воздухе, остановил машину Ромуальда как рез перед выездом на южную магистраль. Перспективе пилить одному по утомительной дороге до самого побережья, к тому же отсутствие радио в машине и боязнь заснуть за рулем, толкнули Ромуальда к тому, чтобы взять пассажира. Тем хуже для его сидений. Проехав километров триста, Ромуальд и Рик уже были друзьями как Крокеболь и Ля Гийометт. Голландец, весьма сносно говоривший по-французоки, веселый, то, что называется "душа общества", очаровал бывшего фотографа. После обеда на "Постоялом дворе Генриха III" в Маконе и последовавшего за ним возлияния на "Винном складе мушкетеров" в Турноне -- Ромуальд, питавший слабость к местам с королевскими названиями, сам выбирал зеведения -- последний из Мюзарденов и его пассажир перешли на ты. Сдержанный по натуре, Ромуальд сам удивлялся завязавшейся дружбе, но то, что Рик доверительно сообщил ему на ухо, сыграло не последнюю роль в быстром сближения между двумя мужчинами. Рик вел машмну. Ромуальд чрезвычайно оценил это обстоятельство, оно позволяло ему ресслабиться, развалиться на пассажирском сиденье с хорошей голландской сигарой в зубах. К тому же, рисуя заманчивые картины, Рик действовал на него успокаивающе,-- после Вильфранша он выдал очередную порцию: -- Надо только нырнуть, чтобы достать, старик. Честное слово. Бывший осведомитель, ставший вначале, хиппи, а потом международным авантюристом, знавший Катманду так же хорошо, как Балеары, расписывал так, словно он нашел новое Эльдорадо: -- Побережье Индийского океана, точнее Аравийского моря. Очень мало кому известное место... Песок и море, практически больше ничего... Один старый моряк из Норвегии, с которым я регулярно выпивал в Амстердаме, поведал мне об этом... Поначалу я думал, что Это чепуха... Но потом... Местечко у Аравийского моря, где, по словам Рика, находят необыкновенный жемчуг. -- А сам-то ты там бывал? -- опросил Ромуальд довольно скептически, спросонья икая. -- Да, один раз. Прошлым летом. Вот поэтому я и еду туда опять. Подожди минуту... Он сбавил скорость, включил сигнальные фары и поставил машину на обочине. Распахнув рубашку на широкой волосатой груди, он рассмеялся. Под рубашкой на голландце был надет толстый кожаный пояс с карманом. Рик открыл карман и что-то оттуда достал. Все так же смеясь, он протянул Ромуальду руку: на ладони лежало три крохотные жемчужины с розовым отливом, которые отбрасывали невероятный фантастический блеск. -- Греческое судно ждет меня в Тулоне,-- сказал он. Путешествие оплачиваешь работой, какую дадут на судне. Если хочешь попутешествовать, я могу взять тебя с собой, Ромуальд... x x x Ромуальд не жалел о том, что отправился с Риком. Предприимчивый и веселый голландец был послан ему самим Провидением. Кьефран подождет. В Южной Аравии, на побережье Аравийского моря, в Аблалахе, маленьком городке, затерянном в песках на мысе Джифаргатар, на террасе отеля "Дворец султана", выходящей на огромный пляж, окаймленный красными скалами, сидели двое приятелей. Над ними сверкало такое солнце, что и чугун расплавится. В этом отеле, перевалочном пункте на пути в Йемен, который содержал беглый нацисткий военный преступник, толстый Хельмут, проживало десятка два международных авантюристов, искателей жемчуга. Кучка бродяг, ищущих золотое дно, и которые, повидимому, одни только энали, что в Джифаргатаре можно добыть редкие жемчужины, если умеючи за это взяться. Однако, пройдет несколько лет и теплое местечко станет известным, так что нужно было быстрее им пользоваться. Исходя потом от жары, как в бане, потягивая ледяные напитки или поддельное виски, который толстый Хельмут привозил грузовиками из Мекки, в "Султане" проживали несколько голландцев, англичане, немцы, трое ирландцев, один югослав и даже один русский. Ромуальд был единственным француом. Если другие были одеты как попало, весьма небрежно, как это принято у искателей золота, то он носил шикарный белый костюм и великолепный колониальный шлем, купленный им перед тем, как сесть на корабль с Риком. Все парни отлично ладили между собой, ведь место было, по сути дела, не разработано, и жемчуга хватало на всех. Днем, когда от жары трескались камни, они играли в карты или пили. Ночью выходили вместе с профессиональными ныряльщиками в открытое море. Ромуальд и Рик, голые до поясе, обмахиваясь веерами сидели под зонтом чуть в стороне от других. Перед каждым из них стоял стакан воды с мятой (в стакан Рика было добавлено немного водки). Так как жара усилилась еще на несколько градусов, к ним подошел парень, черный как эбеновое дерево и одетый как оттоманский турок, и принялся обмахивать их огромным листом баобаба. Али, бой, принес новую порцию ледяных напитков. Рик попросил приберечь для него бутылку водки. Ждали захода солнца. В баре играл патефон, оттуда лилась негромкая восточная музыка. Двое мужчин в черных очках, не отрываясь, смотрели на море, похожее на сверкеющее, режущее взгляд лезвие. Еще несколько чесов, и с наступлением ночи они отправятся в свой двенадцатый со времени прибытия в Аблалах выход в море. Рик и Ромуальд не расставались, они работали вместе. У каждого постояльца отеля была своя лодка, свой ныряльщик и участок океана в его распоряжении. А потому споров не возникало и все шло как по маслу. Рик и Ромуальд безмятежно пообедали салатом из пальмовых листьев, барашком на вертеле и финиками, запивая все это чаем с жасмином. В "Султене" все было превосходно: возникало желание наведываться сюда чаще. К полуночи жара стала чуть-чуть спадать. За ними пришел Джипанда, их ныряльщик. Джипанда был высокий и стройный индус, родом иэ Бомбея, профессиональный ныряльщик, из-за жестокой конкуренции у себя на родине обосновавшийся в Южной Аравии, чтобы иметь возможность работать, не слишком напрягаясь. Это был молодой человек лет двадцати пяти, постоянно улыбающийся и умеющий рассмешить других, прекрасный пловец, который иногда по четварти часа проводил под водой и приносил сверкающие, бесценные камешки, атлет, весь состоящий из мускулов, с медной с красноватым отливом кожей, по утверждению Рика, лучший ныряльщик в Джифаргатаре. Они наняли его буквально за кусок хлеба. Следом за Джипандой они двинулись к пляжу, где их ждала лодка, очень красивый каик, ни слишком длинный, ни слишком широкий готовый к отплытию. Рик и Ромуальд сели в лодку, и Джипанда сразу же оттолкнулся от берега. Вскоре они вышли в открытое море. Индус работал веслом так, словно всю жизнь только этим и занимался. В двух милях от берега лодка остановилась. Джипанда бросил якорь, потом он обмотал себя толстой веревкой, другой конец которой был накрепко привязан к бетонной плите, которую он затем перебросил за борт. Плита ушла под воду. Ныряльщик надел защитные очки, прикрепил зажим на ногу и взял корзинку -- классическое снаряжение всех профессиональных ловцов жемчуга, в работе которых абсолютно ничего не изменилось за два тысячелетия. -- Берегись мурен, Джипанда! -- бросил Рик. -- Да хранит вас Будда, друг мой,-- оказал Ромуальд, незаметно подавив зевоту. Индус сказал "пока" по-своему и нырнул, зажав зубами ручку корзинки. Рик и Ромуальд подождали с минуту, разговаривая о том, о сем и спрашивая сами себя, долго ли еще продержится эта невыносимая жара. Последний из рода Мюзарденов мечтал поскорее обрести прохладную свежесть Кьефрана. x x x В просторной комнате отеля "Дворец муфтия", одного из самых шикарных отелей в Адене, заведения международного класса с душем, кондиционером и американским баром, на широкой кровати, покрытой шкурой пантеры, лежал под пологом от москитов Ромуальд, а рядом с кроватью стоял поднос с прохладительными напитками. Ему нечем было дышать. Он не мог больше выносить эту дикую, как в доменной печи, жару. Целый месяц он провел с Риком на берегу Аравийского моря, в 750 километрах к северу от Адена. Но зато какой месяц! Неделей ранее голландец и он расстались миллиардерами. Рик простился с ним и сел в самолет, улетающий на Дальний Восток, где его ждали иные приключения и не менее прибыльные дела. Хотя друг и звал его с собой, Ромуальд не чувствовал никакого желания продолжать, несмотря на то, что ему улыбалась удача. Он считал себя достаточно богатым, чтобы вернуться во Францию, с помпой въехать в Кьефран, отстроить замок и завладеть Ирен. Воздух так обжигал, что деже лежа под вентилятором, он не чувствовал ни малейшего дуновения. Ромуальду казалось, что он буквально тает. Он с трудом поднялся, достал из-под кровати обыкновенного вида сумку, поставил ее себе не колени и, тяжело дыша, словно это движение стоило ему огромного труда, открыл сумку и запустил в нее обе руки. Двести редчайших жемчужин, найденных для него замечательным Джипандой, сверкали тысячами огней, перекатываясь у него в руках. Среди них были кремовато-розоватые, желтые, золотистые, даже красные; другие, с голубоватым оттенком, имели почти металлический блеск; больше всего было розовых, они считались самыми красивыми и самыми редкими. Позавчера знаменитый Бен Задриф, лучший в Адене эксперт по жемчугу, тщательно осмотрев и взвесив каждую жемчужину -- а стоимость морского жемчуга определяется умножением квадрата веса жемчужины на стоимость одного карата,-- заявил Ромуальду, что такая необычная партия может быть легко оценена в 80 миллионов долларов, то есть, почти в 40 миллиардов старых франков. Есть от чего голове пойти кругом. Естественно, крупный эксперт выказал вполне законное любопытство по поводу происхождения столь сказочных жемчужин. Не называя точно места, Ромуальд пробормотал, мол, "где-то в Индийском океане". Еще в Джифаргатарв ему как-то пришло в голову, что Джипанда, должно быть, доставал жемчужины с борта затонувшего корабля, какого-нибудь галиона или корабля финикийцев, потерпевшего кораблекрушение в давние времена. Ни индус, ни Рик не пожелали его в этом разубедить. Правда Джипанда утверждал, положа руку на сердце, что он находит жемчужины в раковинах. Но главное -- жемчуг здесь, у него. Ромуальд закрыл сумку и снова задвинул ее под кровать. Он не был очень-то спокоен. Обладая таким сокровищем, он не осмеливался покидать комнату. Теперь, чтобы выйти вечером на набережную подышать свежим воздухом, ему приходилось брать сумку с собой. Но не невечно же он застрял в этом Адене. Прогуливаясь как кассир с сумкой подмышкой, он, в конце концов, привлечет к себе внимание, а Аден просто кишит авантюристами, какими-то типами с физиономиями преступников, рядом с которыми прохвосты из Кьефрана выглядели ангелочками с картон Буше. По этой же причине, он не осмеливался положить сумку с жемчугом в сейф отеля. В наши дни сейфы вскрывают с ошеломляющей легкостью. Скорей бы пришло то время, когда, чтобы припрятывать денежки, найдут способ понадежнее. Ромуальду не терпелось сесть на самолет, улетающий во Францию, но как это ни покажется смешным, имея при себе двести редчайших жемчужин, у него не было ни одного франка наличными, чтобы купить билет на самолет -- и оплатить счет за гостиницу! Представитель рода Мюзарденов даже прозябая в Аравии не мог опуститься до того, чтобы мыть посуду в ресторане, чтобы расплатиться с долгами. С таким сокровищем в руках не могло быть и речи о том, чтобы возвращаться обратно во Францию так же, как он прибыл сюда -- морем поскольку люди на торговом флоте -- таково мнение Ромуальда Мюзардена и только него одного -- не всегда бескорыстны, особенно помощники кочегаров и кухонные рабочие, народ случайный, использующий судно главным образом для того, чтобы попасть с одного континента на другой, не затратив ни гроша. Глядя на изумительные жемчужины, Ромуальд вспомнил своего отца и нажитое им в Америке состояние, улетучившееся как дым в тот черный четверг 1929 года. Он-то не станет влезать ни в какое дело. Он положит свое богатство в кубышку, Добрая часть денег, которую он выручит от продажи жемчуга, пойдет на ремонт Фальгонкуля и его обустройство всем не зависть, далее, на финансирование его предвыборной компании, поскольку он ведь надеялся скинуть социалиста-радикала и стать самым влиятельным и уважаемым лицом в округе. Сидя не кровати с сумкой на коленях, он предавался этим весьма прозаическим мечтам, как вдруг в дверь его номера чуть слышно постучали. Он вздрогнул: -- Войдите! Это был Пьянити, невысокого роста тип в костюме из белой альпаги, с улыбающимся, морщинистым лицом и толстыми красными вздернутыми губами, похожий на обезьяну, весьма странный, себе на уме и очень решительный -- тут же хлопает вас по плечу -- с которым он вчера вечером пропустил стаканчик в баре. В пылу разговора Ромуальд по собственной глупости пообещал словоохотливому собеседнику сыграть с ним партию в покер. Ничего особо неприятного ему это, как будто, не сулило. Пьянити прошел до середины комнаты и, вытирая потную шею, выжидательно посмотрел на него: -- Ну что, друг, мы все ждем. Это в моем номере, наверху, прямо над вами. Я велел подать холодной лососины, шампанского, прохладительных напитков со льдом, здешних даров моря. Не беспокойтесь, еды там хватит на неделю. Этот самый Пьянити был француз, но его сильный акцент и деланная улыбка сразу стали раздражать Ромуальда. Кем он был на самом деле, этот тип? Он что-то ему такое говорил про импорт -- экспорт. Ах да, покер. Ромуальд умел в него играть. Посещая дешевые заведения, чему немало способствовала его пролетаризация -- в дни, когда он томился, не зная, чем себя занять, а такое часто выпадало на его долю холостяка -- одиночество или безделье приводили его в кабачки в районе Бастилии, где он садился сыграть партию в покер, часто выходя проигравшим из этих жарких схваток. -- Мы вас ждем, мсье Мюзердвн. -- Вот как? -- Партия в покер, лтуг. Вы обещали. -- Я обещал? -- Да-а,-- уверенно заявил Пьянити, перестав улыбаться. Он коснулся рукой бокового кармана куртки, который сильно оттопыривался, причем, явно не от пачки сигарет. "Ну, что ж, придется идти, сказал себе Ромуадьл. Этот тип пристает ко мне со вчерашнего вечера. Если я откажусь, он вообше не отвяжется". Пьянити смотрел, не мигая -- обезьянья улыбка вновь появилась на его меленьком, плоском, бледном и морщинистом лице -- на сумку на коленях Ромуальда. -- Уж не собираетесь ли вы тащить с собой ваш багаж? -- пошутил он. -- Гм, да... (Ромуальд поднялся). Да, да. Именно так. Там, внутри, моя кошка. Если я оставлю ее одну, малышка будет беспокоиться. А когда она чувствует, что я рядом, она спокойно спит. -- Ладно, как вам будет угодно. Только приходите побыстрей, а то остальные уже ждут. У меня приятель улетает завтра утром, мы не хотим попусту терять времени. -- Вы что, собираетесь играть всю ночь напролет? -- Там видно будет, как решим. "Если я выиграю, будет чем заплатить за отель и за билет на самолет", подумал Ромуальд. Он знал, что в Адене ему не продать даже часть своего жемчуга. Эксперт, у которого он консультировался, заранее предупредил его не сей счет. Его немек можно было понять как: "Только я могу купить у вас этот жемчуг", но поскольку тот был явный жулик -- это было написано крупными буквами прямо у него на физиономии -- то надул бы его, дав в обмен не жемчуг ровно столько, что едва хватило бы на ремонт одного западного донжона Фальгонкуля. Нечего было и думать о том, чтобы продать жемчуг в этой дыре. Серьезно думать о продаже можно было только в Париже, Лондоне или Амстердаме, городах, где процветает честность. "А если я проиграю? -- спросил себя Ромуальд, выходя с сумкой в руках из номера следом за неотвязным Пьянити. Ладно, посмотрим. Я дам им одну или две жемчужины. У них нет причин, чтобы их не брать. Меньше, чем через пять минут они получат доказательства того, что каждая жемчужина стоит целой пачки банкнот". Наверху, как раз над комнатой Ромуальда, в салоне 318-го номера их ждали, овеваемые струями вентилятора, двое мужчин и одна женщина. Мужчины сидели за карточным столом, за которым должна была состояться партия в покер. Женщина стояла возле одного из игроков, своего любовника, и занималась тем, что теребила ему уши и нежно поглаживала шею, словом, недоедала ему. Прохладительные и крепкие напитки, а также закуски, принятые в Южной Аравии: холодная лососина, свежие фиги в мятном желе, рахат-лукум, обсыпанный сахарной пудрой, финики в сиропе -- были выставлены рядом со столиком. Один из игроков, судя по виду швед, спортивного вида, очень светлый блондин, о лицом, изборожденным морщинами, с мешками под голубыми глазами -- что от национальности не зевисит -- расстелил коврик на карточном столе и заканчивал раскладывать карты. Другим игроком был Нини Комбинас, приятель Пьянити. Комбинас был страшно толстый, жирный великан, с нежной загорелой кожей. Трудно было на вид определить его возраст. Ему явно грозила слоновья болезнь. Он носил очень тонкое белье и галстук, как у Чарли Чана. Рубашка у него подмышками была мокрой от пота. От него сильно пахло духами и мускусом. Шея была толстая, лицо круглое, лоснящееся, одутловатое, зато без единой морщинки, волосы цвета воронова крыла, ресчесенные не ровный боковой пробор, глаза очень темные, маленькие брови домиком, губы толстые, необыкновенно красные -- впечатление было такое, будто он целовался в засос с куском свежей кровяной колбесы в зубах или выпил флакончик лака для ногтей. Подбородок и пухлые, с ямочками щеки были как у маленького ребенке, уши -- маленькие, слегка оттопыренные. Эти-то уши и теребила Гертруда, его подружка. Одета она была совсем легко, как баядерка, лицо сильно накрашено. Длинные серьги свисали до самых ключиц, а не ногах, руках и даже пальцах ног было надето огромное количество фальшивых браслетов. Гертруда состояла в труппе восточных танцовщиц и каждую ночь выступала в дансинге-кабаре по соседству с отелем. Она зарабатывала себе на жизнь, занимаясь танцами и легким стриптизом, пока ее толстый любовник играл в покер. Нини Комбинас никогда не расставался с оружием: великолепный пистолет венгерского производства лежал в специальном внутреннем кармане: его портной пришивал такие карманы ко всем его пиджакам. Кроме того, не поясе, в специальных ножнах из кожи он носил изящный флорентийский кинжал. Комбинасу в то время пришлось бежать из Франции из-за целого ряда совершенных там преступлений. Конечно же, все только и ждали, когда его можно будет осудить зе убийство -- хотя у полиции не было ни малейших улик против этой туши сырого мяса,-- но самое резкое осуждение вызывал даже не столько сам факт предумышленного убийства а жестокий, зверский характер этих преступлений. У него была мания расчленять труп своим кинжалом, выкалывать глаза, отрезать большой пелец или срезать лезвием чересчур большой нос, словом, отвратительно, патологически терзать труп человека, попросту убитого выстрелом из револьвера. Нини Комбинас с раздражением сбросил руку Гертруды со своего плеча: -- Отстань! Ты мне надоела. Шла бы ты лучше на работу. Молодая женщина слегка зевнула, прикрыв унизанной кольцами рукой свой похожий на куриную гузку рот, в который несчастному Комбинасу не удавалось даже при помощи рожка для обуви всунуть что-либо значительное. Толстяк хлопнул ее по заду: -- Иди, ягодка, трудись! У меня дела. Где он там пропадает, этот Пьянити? -- Хочешь, я схожу за ним? предложил швед. -- Подождем еще немного. -- Приятного вечера, мои птенчики,-- сказала Гертруда, удаляясь, при этом ее зад ходил ходуном как ялик в бурю у мыса Горн. Она вышла из номера, оставляя за собой запах духов, словно шлейф дыма за самолетом Мираж" в день праздника 14-го июля. -- Как я мечтаю поскорее смыться из этой страны верблюдов,-- вздохнул Комбинес. Вот уже восемь месяцев он отсиживался в Адене со своими дружками. Поскольку французская полиция села ему на хвост, он был вынужден покинуть Францию вместе с преданным ему Пьянити, своей правой рукой. Со шведом он познакомился во время одного из своих невздоь в Рим, после чего скандинав и примкнул к ним. После нескольких мелких краж в Африке, они совершили вынужденную посадку в Адене. И вот уже восемь месяцев Нини Комбинес пытался вернуть себе удачу. Но в Аден редко залетали птичкм,