ще
опаснее замеченного. Вскоре новый бурун показался прямо по курсу.
     -- Свистать всех наверх! Зарифить паруса! -- загремел голос Брентлея.
     Шумя  парусами,  "Орион" пролетел мимо предательской  подводной  скалы.
Вершина  ее, с колыхающейся бородой из водорослей, походила на голову  злого
морского великана. Паттерсон,  выглянувший на палубу в эту минуту, схватился
за сердце, но матросы уже карабкались по вантам... Ход корабля упал  до двух
узлов.  Брентлей  указал кораблевладельцу  отметки,  сделанные им  во  время
прошлого рейса.
     -- Смотрите, мистер Райленд, в мае я прошел восточнее и нанес  на карту
всего два рифа. На этот раз мы попали в гряду подводных  скал... До острова,
вероятно, остается не более восьмидесяти миль...
     Наступила  темнота.  От  лунного серпа  пролегла  серебряная  дорожка к
судну. Лот показал глубину около двухсот ярдов, и два  якоря с грохотом ушли
на дно. Дул ровный, теплый  пассат. Волны зыбились плавно и  величаво.  Часа
через  два  после  полуночи Грелли поднялся на мостик и долго вглядывался  в
тьму.
     --  Соберите команду  на  правой  батарейной  палубе и  пригласите туда
пассажиров, -- приказал он Каррачиоле.
     Через   несколько  минут  на  тесном  пространстве  батарейной   палубы
сгрудились все  сто человек команды. Пассажиры уселись  на  пустых  бочонках
из-под  пороха.  Корабельный  фонарь освещал медные стволы  пушек, сводчатый
потолок,  лица  собравшихся  и  артиллерийское  снаряжение,  развешанное  по
стенкам. Грелли стал на орудийный лафет.
     -- Друзья мои! -- сказал он. -- Наш корабль близок к цели плавания.  До
берегов  острова Чарльза  остается менее сотни миль.  На этом острове вскоре
возникнут  плантации, и земли  его обогатят новых колонистов.  Есть ли среди
вас  охотники начать  здесь  новую  жизнь?  Я готов всемерно  помогать  моим
колонистам как губернатор новой земли.
     По  толпе  прошел  ропот.  Матросы  переглядывались. Несколько  пожилых
моряков несмело подняли руки.
     -- Хорошо,  я уверен, что  колонисты  найдут  здесь свое  счастье.  Но,
друзья мои,  на острове сейчас имеется несколько обитателей. Один из них  --
пассажир французского судна, потерпевшего кораблекрушение в водах острова. У
этого   человека  предполагалась  проказа.  Не   исключено,  что  подозрение
неосновательно и что человек этот может быть возвращен обществу. Кроме него,
на острове замечено еще  несколько жителей. Возможно, что  это  преступники,
высаженные на необитаемую землю. Поэтому до тех  пор, пока назначенные  мною
лица  не убедятся, что общение с островитянами безопасно для нашего экипажа,
ни один  человек под страхом смерти не  должен сходить на  землю острова. За
малейшую попытку сношений с  островитянами  я  застрелю любого ослушника.  С
первыми лучами солнца мы тронемся  в опасный путь между  рифами. Отдых --  в
бухте Корсара на острове Чарльза!
     Сереющий  рассвет заглянул через  пушечные порты [<i>отверстия,  бойницы в
корабельном  борту для  пушечных стволов</i>]  на батарейную палубу. Желтый свет
фонаря померк в  утренних лучах, и не успел еще Грелли сойти с лафета, как с
высоты марсовой реи раздался возглас:
     -- Земля!
     В  первых  рассветных  лучах, будто  вырастая  из  синих  волн  океана,
показалась  далеко  на горизонте остроконечная  вершина,  похожая  на  узкое
розовое облако. Нежно-лиловые пятна оттеняли склоны пика. Черными морщинками
змеились полоски ущелий и теснин. Земля у подножия горы была  еще скрыта  за
горизонтом.
     Матросы  налегли  на оба  кабестана. Четырехлапые  якоря, словно мокрые
тела морских животных, показались  из воды. Грелли  в сером  плаще и большой
треуголке, в морском мундире и  ботфортах замер  на мостике, не отрывая глаз
от подзорной трубы.
     В  течение двух  часов  "Орион" лавировал в проходах  между  подводными
скалами.  Положив карту  на  нактоуз  [<i>деревянный  шкафчик, на верхней части
которого устанавливается судовой компас</i>], Уэнт отмечал рифы и делал записи в
корабельном журнале. Наконец буруны остались за кормою брига.
     Очертания  соседних с пиком холмов уже стали  различимы простым глазом.
Показался  дымок над кратером вулкана, еле видимый  на фоне облаков.  К трем
часам  пополудни  весь  остров  с  его скалистыми  берегами,  темной щетиной
вековых лесов, обрывистыми ущельями  и зелеными склонами долин, как искусный
макет,   выполненный   рукой   кропотливого    мастера,   открылся    взорам
путешественников. Стал слышен глухой, однообразный грохот прибоя...
     Вот  показались и два  выдвинувшихся в море мыса, что  служили  как  бы
природной защитой  подступов  к  бухте,  получившей от пионеров  этой  земли
название  "Бухта  Корсара".  К бухте  вел  пролив,  образованный  скалистыми
берегами  обоих  мысов. Этот естественный  канал сужался  местами до двухсот
метров. От  кораблеводителя  требовалось немалое искусство,  чтобы  провести
судно в  бухту, тем более что при океанском отливе в устье канала обнажались
торчащие зубья острых подводных скал.
     Ветер гнал в пролив мелкую волну. На трех полуспущенных парусах "Орион"
в шестом часу вечера вошел в горловину канала.
     Скалы  с мелкими хвойными деревьями в расселинах, орлы, покинувшие свои
гнезда и парящие  над  мачтами, темная полоса у подножия скал,  обозначавшая
высоту прилива, узкие  теснины и горные  ручьи, мутные от дождевых  потоков,
напоминали некоторые бухты адриатического побережья.
     Сузившийся пролив изогнулся влево... Маневр парусами и  рулем...  Спицы
штурвала замелькали быстрее... Справа осталась песчаная отмель...
     Просторная бухта с плавной  линией берегов, окаймленных  кружевом пены,
приняла корабль в свои зеленоватые воды. Густой лес стоял стеной за песчаной
полосой  побережья. Высоко  над лесистыми предгорьями  и  альпийскими лугами
царила  над  островом вершина  скалистого  пика.  Горная речка,  вырывшая  в
течение тысячелетий глубокую теснину, впадала в бухту несколькими рукавами.
     Мягкий и величавый ландшафт издали скорее напоминал Грецию  или Италию,
чем африканский  остров. Только  яркая зелень  прибрежных  зарослей у речки,
экзотическая пышность лесной чащи,  исполинские стволы  деревьев и  внезапно
налетевший грозовой  шквал, скрывший бухту и окрестности, напомнили людям на
корабле, что они находятся на границе  субтропического  пояса. Шквал миновал
так же неожиданно, как и налетел...
     От  сильного  всплеска  брошенных   якорей,  грома   якорных  цепей   и
отрывисто-резких  команд   стаи  птиц  испуганно  взметнулись  над  утесами.
Пассажиры и  матросы молча столпились на палубе. Даже  черный Нерон, собака,
развлекавшая команду в пути, перестала лаять на потревоженных птиц... Грелли
обводил взором свои новые владения. В этот миг из дверей кают-компании вышла
с непокрытой головой  леди Эмили. Матросы,  привыкшие видеть  ее в  скромных
платьях,  без  всяких  украшений,  ахнули от  неожиданности. В ослепительном
платье  из  белого атласа, с жемчугами на шее  и усыпанной мелкими  алмазами
сеткой  в волосах, она  прошла в носовую часть палубы.  Не  глядя ни на кого
вокруг, она  легко поднялась  на массивное  основание  бушприта [<i>бушприт  --
наклонный брус, выступающий с носа корабля; служит для выноса вперед носовых
парусов</i>]. Волосы ее, убранные в  красивую прическу, падали на плечи, румянец
волнения горел на щеках. Она была так хороша, что казалась ожившей греческой
богиней -- покровительницей корабля, сошедшей в ослепительно белом хитоне на
оберегаемое ею судно.
     Ричард  Томпсон  смотрел на  нее  с  тревогой  и  восхищением. Он  один
понимал, что происходило сейчас в душе молодой женщины!
     Остальные путешественники  столпились на палубе.  Стояла торжественная,
напряженная  тишина, словно все затихло, чтобы люди  на корабле  могли внять
голосам неизвестных жителей этой земли.
     Но и на  острове все так же молчало.  Нигде не  виднелось ни лодки,  ни
плота. Побережье казалось безлюдным. Лишь  на дальнем берегу Грелли различил
растянутую  на кольях рыболовную  сеть. Ни  один звук,  ни одно движение  не
выдавало присутствия островитян.
     Уже начинало  смеркаться.  Фиолетовые  тени поползли из лощин и ущелий.
Белые полосы тумана повисли над долиной и ручьем; высокий пик,  розовевший в
последнем солнечном луче,  померк и  сделался синим, а  над зубчатой  стеной
дальнего леса замерцала первая бледная звезда.
     Грелли  окликнул с мостика Томаса Мортона. Тот, заметно  взволнованный,
стоял на спардеке [<i>спардек -- палуба надстройки морского судна</i>].
     --  Мистер  Мортон,  подымитесь  ко  мне.  Передайте  леди,  чтобы  она
немедленно ушла с палубы. Пусть подождет меня в своей каюте... Постойте! Чем
вы объясняете молчание на острове?
     -- Может быть, он покинут обитателями?
     -- Нет, они здесь. Сеть... На песке видны свежие тропинки. Сдается мне,
что этот молчаливый прием означает объявление нам войны.
     -- Быть может, из глубины острова они еще не успели заметить судно?
     -- Не болтайте чепухи! Послушайте, кто же,  в конце  концов, по-вашему,
двое спутников...  этого... Не может ли один из них быть все-таки одноглазым
Бернардито Луисом?
     -- Что  вы, сэр,  мертвые не воскресают! Я своими глазами наблюдал, как
Бернардито плыл, спасаясь от французов, и как после вашего выстрела он пошел
ко дну с пулей между лопатками. От него до песчаной косы было не менее сотни
футов!
     -- Да,  он, конечно,  мертв...  Очевидно, спаслись двое из команды. Так
вот, Мортон, готовьтесь к высадке. Я опасаюсь засады и первым пошлю на берег
вас. Дорогу к хижине вам объяснит Брентлей.
     -- Боже мой, сэр! Прошу вас, ради создателя...
     --  Молчать! Пока  ступайте к  леди и проводите ее  в  каюту.  Но через
полчаса вы должны быть на берегу!


     -- Она! Нет никакого сомнения: это она!
     Человек  в рваной шерстяной фуфайке отвел  наконец  сощуренный глаз  от
окуляра подзорной трубы, положенной на сплетения ветвей в густых  прибрежных
кустах. --  Понимаете, Бернардито, он привез ее сюда! Вот  чем Грелли  хочет
сделать меня сговорчивым. Ах, негодяй!
     -- Не  нужно горячиться, мистер Фред,  -- сказал, всматриваясь в трубу,
другой человек, с черной  повязкой на  глазу. --  Наш час настал, но,  чтобы
справиться с  Леопардом, нужен  хороший запас хладнокровия.  Да, кажется, вы
правы:  белое платье  около  бушприта  -- это  действительно  мисс Гарди. На
мостике  я  узнаю  капитана  Брентлея, а рядом с  ним красуется мой  дорогой
помощник синьор Джакомо Грелли! Осторожнее, он глядит сейчас в нашу сторону.
Эй, Педро!
     -- Я здесь, капитан Бернардито!
     -- Не дыми своей трубкой. Стой за  деревом не шевелясь.  Такой  верзила
виден дальше,  чем Эддистонский маяк, а у Леопарда острое зрение. Об одном я
жалею,  мистер  Фред: зачем  вы помешали  доброму  Педро  снять его  пулей с
капитанского мостика! Педро -- великолепный стрелок, и он держал Леопарда на
мушке минут десять, пока судно проходило самым узким местом пролива. Если бы
вы не остановили его руку, у виконта Ченсфильда сейчас не было бы двойника!
     -- Убийство из-за угла -- разбойничий прием борьбы,  Бернардито! Как ни
бесчестны поступки Грелли, он все же  сохранил мне жизнь,  когда она целиком
была в его руках, -- сказал первый охотник, вновь приникнув к окуляру трубы.
     --  Этим  вы всецело  обязаны мужеству  мисс  Гарди, а  не  великодушию
Грелли. Вы еще видите ее на палубе?
     -- Да, она стоит на прежнем месте и, кажется, смотрит сюда. Милая! Она,
должно  быть,  встревожена нашим молчанием. А  я  даже не могу подать знак и
успокоить ее!
     --  Заметное  белое  платье надето нарочно для  вас,  мистер  Фред. Ах,
счастливец, скоро вы прижмете к сердцу свою бесстрашную подругу!
     -- Удалось ли ей устоять, Бернардито, выдержать борьбу до конца?  Пятый
год  она  в его руках. Сколько пришлось ей вытерпеть! Лишь бы только судьбам
нашим суждено было соединиться!
     --  Мистер  Фред,  а  ведь присутствие  нашей  леди  на  борту  отчасти
разрешает  сомнения. Леопард не  взял  бы  ее  с  собою, если бы намеревался
попросту уничтожить вас. Значит, он прибыл для переговоров. Он,  конечно, не
догадывается, кто  делит  с вами одиночество  на острове,  иначе держался бы
поосторожнее.
     --  Бернардито,  я  больше  не вижу  белого  платья. В  трубе  уже  все
сливается. Проклятая темень!
     -- Зато мы можем выбраться из кустов! Слышите? С борта спустили шлюпку.
Кажется, наступают решительные события.
     Начинался   прилив.   Волны   накатывали  на   светлую   полосу  песка,
превратившуюся в узенькую каемку на границе между лесом и водами бухты.
     Три островитянина, осторожно раздвигая сучья, вышли  из  кустарника. На
его  темном фоне  они  по-прежнему  оставались  невидимыми с  корабля. Судно
стояло в полумиле  от берега,  на середине бухты. На мачтах горели топ-огни,
но окна кают  и все иллюминаторы  были прикрыты  темными занавесками. Палуба
была затемнена, и лишь над самой водой свисали с носа и кормы

     сильные фонари. Они освещали вокруг судна  небольшое пространство воды:
предосторожность против незваных ночных гостей.
     -- Я слышу плеск весел, -- сказал охотник в вязаной фуфайке.
     Его одноглазый собеседник размышлял вслух:
     --  Шлюпка держит к устью речки... Вот что, джентльмены: нам с мистером
Фредом нельзя обнаруживать себя преждевременно. Фреду нужно вообще соблюдать
большую осторожность,  чтобы  не  угодить  в  ловушку. А мое присутствие  на
острове  -- это такой  сюрприз для Леопарда, что открыть его нужно с толком!
Прием гостей придется  поручить  Педро. Ну, Педро,  ты  у нас превратишься в
дипломата.  Ступай к  месту высадки,  окликни их  и  веди по тропе в хижину.
Мистер Фред будет следовать за вами по пятам и  сам решит, выходить ли ему к
гостям или держаться в отдалении. А я буду наблюдать  за  берегом: как бы не
появилась  новая шлюпка и вы не угодили бы в засаду... Держись вдоль опушки,
парламентер Педро, и торопись: они уже высаживаются!
     Чернобородый великан, согнувшись и держа  в руке длинноствольное ружье,
выступил вперед и  пошел  навстречу одинокой фигуре, только  что  покинувшей
шлюпку.  Человек  этот в растерянности  стоял на  светлой  полосе песка,  не
решаясь сделать и шагу в сторону зарослей на берегу.
     -- Эдак вы простоите здесь всю ночь,  мистер Мортон! -- раздался грубый
голос другого человека, оставшегося в шлюпке. Это был гребец, доставивший  к
берегу посланца Грелли.  -- Хозяин приказал высадить вас  и возвращаться  на
корабль. Когда лодка  вам понадобится, кричите  погромче.  Часовые  на борту
услышат. Будьте здоровы, мистер Мортон!
     --  Ба,  мистер   Фред!  Оказывается,  к   нам  пожаловал  ваш   бывший
калькуттский атерни, -- прошептал Бернардито. --  А шлюпка уходит! Видите, я
был прав: Грелли начинает с дипломатических переговоров. Разумеется, за ними
нужно ожидать  тайного  предательства.  Однако  чертовски  темно! И луны  не
будет!
     --  Кто здесь? -- прозвучал бас Педро,  шагнувшего от опушки к  берегу,
как только затих плеск весел.
     -- Посланец с  корабля  "Орион", прибывший с письмом к жителям острова,
-- ответил дрожащий старческий голос.
     -- Ступайте вперед! -- приказал Педро.
     Но тот, словно привязанный, оставался на месте.
     -- Друзья мои, я стар, плохо вижу и не могу идти в такой темноте.
     Охотник  в  шерстяной   фуфайке,   оставив  Бернардито   одного,   тоже
приблизился к посланцу Грелли.
     -- Возьми этого  человека  под руку, Педро, и  помоги  ему следовать за
мной, -- раздался его спокойный голос. -- Узнаете ли вы меня, Мортон?
     В этот миг тишину ночи прорезал короткий женский крик  с корабля. Резко
прозвенев над водой,  он  отозвался эхом  в долине. Мортон почувствовал, как
вздрогнул подошедший к нему человек.
     -- Что вы сделали с нею, проклятые?! -- услышал посланец грозный  шепот
над самым ухом.
     Сильные руки  схватили Мортона  за плечи. Он узнал склонившееся к  нему
бородатое лицо,  съежился и попятился назад,  но  оступился на мокром песке.
Лепеча бессвязные слова, Мортон судорожно уцепился за сапоги островитянина.
     Задраенный  иллюминатор  был  завешен черным платьем  владелицы  каюты:
руководитель экспедиции отдал строгий приказ  затемнить все окна,  выходящие
на палубу.
     Обхватив  руками  колено  и положив на него подбородок,  Грелли сидел в
кресле, приняв позу духа зла Мефистофеля. Леди  Эмили слушала его стоя, всем
своим видом подчеркивая нерасположение к продолжительному разговору.
     Грелли,  притворяясь,  что   не  замечает   ни  напряженной  позы,   ни
нетерпеливых движений  собеседницы, взглянул ей в  глаза  и  произнес тихим,
задушевным тоном:
     -- Вы удивительно хороши сегодня, мисс Гарди!
     -- К вашим угрозам я привыкла, но комплименты ваши для меня невыносимы.
Что вам угодно?
     --  Эмили, нам  нужно побеседовать  спокойно.  По-моему, вы должны быть
заинтересованы в этой беседе.
     -- Ради бога, говорите скорее и оставьте меня одну!
     -- Вы несправедливы, мисс Гарди! Разве я когда-нибудь докучал вам своим
присутствием? Разве  вы не  пользовались  неограниченной свободой?  Вы  даже
злоупотребляли ею  против меня.  Поверьте мне, Эмили, за эти годы  я  привык
находиться под одним кровом с вами и наша близкая разлука... печалит меня! Я
возвращаю  вас вашему жениху,  как  прелестный нежный  цветок,  во всей  его
утренней свежести и чистоте. Вам не в чем упрекнуть меня, мисс Гарди!
     --  Молчите,  убийца!  Я  ненавижу и  презираю вас, слышите? Вы  пришли
торговаться,  лицемерный  барышник, и в этой торговле я должна послужить вам
разменной монетой! Говорите прямо, торгаш,  каковы  ваши  требования к Фреду
Райленду и ко мне?
     Грелли закурил сигару.
     -- Я хочу, чтобы вы помогли склонить вашего избранника к  благоразумию.
Мортон отправился к  нему с  письмом.  Я  хочу  надеяться, ваш  островитянин
найдет условия  возвращения ему свободы весьма умеренными и примет их.  Если
же  нет,  то  последнюю попытку образумить его  придется предпринять вам. Вы
напишете письмо и  объясните  ему  последствия  упорства.  Вы их  знаете:  я
объявлю облаву на прокаженных. У меня пушки, сотня матросов и некоторый опыт
в таких делах. А их трое... Чем кончится эта схватка, вам, надеюсь, ясно?
     -- Нет, Грелли, вы ошибаетесь. У них есть четвертый союзник -- правота!
Они найдут способы открыть глаза всем вашим сообщникам, и, уверяю вас, в наш
лагерь перешли бы многие!
     -- Эмили, допустите на миг  невозможное: эти  трое выдерживают неравную
войну и  возвращаются в Ченсфильд, пусть настоящий Райленд восстанавливает в
Англии свои  права...  Но что ждет вас при подобном обороте событий?  Вы  же
опорочены навеки! Может быть,  официальный суд вас  и  оправдает, но  леди и
джентльмены будут на улице показывать  на  вас пальцами и приговаривать: вон
бывшая жена и сообщница пирата и злодея Грелли! Если тот  человек женится на
вас, перед вами обоими  закроются все  двери. Для  всего мира вы  останетесь
матерью  Чарльза, ребенка  Грелли!  Английское общество  оттолкнет  вас, как
пособницу пирата.  Смотрите трезво на  вещи, Эмили. У вас только один путь к
счастью с любимым: потребовать, чтобы он принял мои условия. Этим вы спасете
ему жизнь, и для себя добьетесь свободы и счастья!
     Собеседница  Грелли   закрыла   лицо  руками  и   опустилась  на  стул.
лже-Райленд злорадно усмехнулся.
     -- Прочтите мне  письмо, которое  повез  Мортон, -- произнесла Эмили. У
нее дрожали губы.
     Грелли достал  из  кармана  черновик своего  послания. Он  посмотрел на
склоненную голову собеседницы,  на глаза, полные слез, и, приблизив листок к
свече, стал сухо читать:

     ЖИТЕЛЮ ОСТРОВА

     Мои условия:
     1.  Вы  поставите   свою  подпись   под  документом,  который  исключит
возможность каких-либо дальнейших претензий на известные вам права.
     2. Под новым именем вы навсегда поселитесь вне пределов Великобритании.
     3. Вы  сделаете все возможное, чтобы  передать в мои  руки обоих  ваших
спутников.
     В случае согласия вы получите место на корабле и вместе с известной вам
особой  покинете  его в  любом  порту  между островом и  Бультоном. Согласие
сигнализируйте  завтра,  31 декабря, с наступлением темноты, огнем костра на
берегу.
     Ф.Д.Райленд.
     30 декабря 1772 года."

     Плечи Эмили затряслись от рыданий.
     Грелли  приписал  своему  красноречию   эту  вспышку  горестных  чувств
девушки.  Но  она  внезапно выпрямилась,  вырвала  записку  из  рук  пирата,
швырнула ее на пол и закричала ему прямо в лицо:
     --  Зачем вы оставили меня  в живых? Прощу ли я себе  когда-нибудь, что
стала  в  руках  негодяя орудием против благородного человека? Чтобы  спасти
меня, он должен отказаться от своего  имени и родины? Нет, нет, нет! Я умру,
но не навлеку на него этот позор!
     -- Мисс Гарди,  значит, четыре  года вы сохраняли  его жизнь только для
того, чтобы сегодня вынести ему смертный приговор?
     -- Будьте вы прокляты!  О, убийца, убийца! Я сейчас же выдам всем людям
на корабле, кто вы такой!
     Она метнулась к дверям. Грелли не успел ее удержать и ринулся следом за
нею  в  темный  коридор.  Дверь на  палубу  от  толчка  распахнулась.  Около
фальшборта,  задумавшись,  стоял  Каррачиола. Грелли  схватил руку  девушки,
силясь увлечь ее назад в коридор. Каррачиола поспешил ему на помощь, но двое
сильных  мужчин  не сразу смогли оторвать  другую  руку от дверного  косяка.
Наконец они почти волоком потащили Эмили в коридор, и лишь ее короткий  крик
боли и отчаяния успел прозвучать в глухой ночи.

     -- Рассказывайте, Мортон!
     -- Дайте мне глоток воды с вином,  сэр! Благодарю вас! О боже мой, боже
мой!
     Из  открытого окна  в каюту  Грелли врывалась  свежая  струя  утреннего
воздуха. Она колыхала синие волны табачного дыма под потолком.
     Грелли,  сняв мундир, полулежал на своей великолепной,  но сейчас грубо
смятой  постели. Его ботфорты пачкали светло-коричневый шелк полога, складки
которого  были  схвачены  под  потолком  в виде  красивого  узла  с  большой
кокетливой  виньеткой рококо [<i>архитектурный и декоративный стиль, получивший
развитие  во  Франции  в  середине  XVIII   века;  отличается  грациозной  и
прихотливой  орнаментацией;  основной  мотив  орнамента  рококо  -- завиток,
напоминающий раковину</i>]. Солнечные  лучи  из окна освещали каюту и очень злую
физиономию ее хозяина.
     -- Да говорите же наконец! Прежде всего, сколько их?
     -- Я видел двоих, но они совещались еще с кем-то, очевидно третьим.
     -- Вы разговаривали с тем лично?
     -- Да, сэр.
     -- И  объяснили ему состав участников  экспедиции, численность команды,
наше вооружение?
     -- Да, сэр.
     -- Что же он поручил передать мне?
     Вместо ответа Мортон достал  записку.  Это было послание самого  Грелли
островитянам,  но текст письма был  резко перечеркнут карандашом наискось, и
на чистом обороте листка тем же карандашом было выведено несколько строк.
     Грелли отвернулся к окну и прочел:

     "Пирату Джакомо Грелли, по кличке Леопард
     Мои условия:
     Немедленно  высадить на  берег мисс  Эмили Гарди  и  убираться со своии
кораблем ко всем чертям.

     Фредрик  Джонатан  Райленд, виконт  Ченсфильд,  от  имени  и с  полного
согласия всего населения острова."

     Грелли вскочил со  своего ложа. Обрывки записки  разлетелись  по  полу.
Накинув халат,  он  прошел в носовую часть и  дернул ручку  запертой двери в
каюту  мисс  Эмили. Горничная Камилла впустила его. В каюте, кроме  Камиллы,
находились  Паттерсон и  Бетси, горничная леди  Стенфорд. По  их лицам  было
видно, что они провели ночь  без сна. Эмили, укрытая пледом, лежала на своей
постели за занавеской.
     -- Убирайтесь все вон! -- коротко приказал судовладелец. -- Каррачиола!
Позови Иензена и Роя. А вы поторапливайтесь!
     Перепуганная  Камилла,  прыткая  Бетси  и  оторопевший  Паттерсон,  еще
никогда  не видевший  главу экспедиции  в подобном  состоянии,  ретировались
чрезвычайно   поспешно.   Хозяин   "Ориона"   отдернул   занавеску.   Эмили,
отвернувшись к  стенке, лежала с  открытыми  глазами. Грелли  наклонился над
девушкой. Выражение его лица было бы способно устрашить целую шайку пиратов.
     --  Послушай,  ты! Я  буду держать  тебя в трюмном  карцере.  Там кричи
сколько  хочешь.  Ты будешь объявлена  буйно  помешанной,  на  тебя  наденут
смирительную рубашку. В карцере  я по капле выпью твою кровь, а потом продам
тебя работорговцам. Уже нынче я начну  охоту за островитянами: все они будут
перебиты до  вечера. Оге, Рой, Каррачиола! Заткните ей глотку и несите, куда
я велел.
     Через  несколько минут три бандита спеленали Эмили пледом, как ребенка.
Оге Иензен  взвалил легкую  ношу на плечо и пошел с нею по трапу  в глубокий
кормовой трюм. В самом дальнем и  темном углу  трюма находился еще один люк.
Рой  дернул  за  кольцо, и люк  открылся.  По  железным  ступенькам короткой
лестницы Оге спустил свою ношу  в черную дыру. Рой последовал за Иензеном  в
тесный  колодец.  Фонарь озарил  окованную железом дверь с  большим  висячим
замком.
     Рой отомкнул  его и вошел в тесный, сырой карцер. На полу стояли мутные
лужи.  Их  черная,  глянцевитая  поверхность  чуть  колыхалась, когда  судно
покачивалось на якорных цепях. Стены карцера хранили обильные следы засохшей
крови.  На полу валялись ржавые кандалы. Сбросив ношу  на  пол, Иензен и Рой
вышли и повесили замок на место. Наверху за ними упала тяжелая дверь люка.
     Когда Эмили пошевелилась на полу и высвободила руку, две огромные крысы
с писком заметались по  камере  и  исчезли  в  подполье.  В то же  мгновение
глухой, могучий удар справа сотряс  корпус  корабля. Вся  камера  задрожала,
металл  зазвенел, и  дверь затряслась на  своих  петлях и  запорах.  Корабль
качнуло, и лужи на полу залили  плед, окутывавший ноги девушки. Через минуту
новый удар, теперь с левой стороны, до глубины сотряс корабль. Он  закачался
сильнее.  Эмили  вскочила на  ноги,  но едва  не упала,  когда гул и  грохот
повторились  с  обеих сторон  сразу.  Девушка  поняла, что батареи  "Ориона"
открыли огонь по острову.
     -- Вот и ответ Грелли! Странно, в прошлый раз я не  заметил на "Орионе"
таких  батарей. Смотрите, что делается с птицами, мистер Фред! Они поднялись
со всех утесов. На палубе  звучит колокол или гонг;  очевидно, с его помощью
Грелли  управляет  залповым  огнем.  Стреляют бомбами.  Ого,  два  шлюпочных
десанта... Нет, кажется, три! Ну, держитесь, мистер Фред: война!
     -- Бернардито,  я  боюсь  только за нее.  Наш  ответ  привел  злодея  в
бешенство.
     --  Дорого бы я дал,  чтобы  видеть  выражение  его  лица  при  докладе
Мортона... Целят сюда! Берегитесь!
     В кусты  упала  бомба. Три человека  пригнулись к земле.  Сильный взрыв
разметал  камни и повалил  деревце.  Черный  столб дыма  вместе  с обрывками
вывороченных корней взлетел в небо.
     -- Ну, кажется, это последний залп.  Они прикрывали огнем высадку своих
десантов. Смотрите,  одна шлюпка держит сюда,  а две пошли в  пролив. Грелли
хочет занять прибрежные скалы в проливе. Это неплохой маневр: он боится быть
запертым в проливе. Если бы он знал, что  у нас всего по три десятка зарядов
и  только два порядочных ружья,  то действовал бы смелее. Вон в проливе люди
уже высадились и карабкаются по склонам. А на третьей лодке я вижу Мортона и
какого-то  волосатого гориллу  на веслах.  Кажется, этот гребец  стоит  двух
Педро, а?
     Фредрик  Райленд  с  тревогой  глядел  на  приближающуюся  шлюпку.  Она
уткнулась в песок, и пассажир высадился. Озираясь по сторонам, он направился
к пышному тутовому дереву,  росшему в двухстах шагах от  берега. Островитяне
еще  ночью  приказали Мортону  положить ответ Грелли в  дупло  этого дерева.
Исполнив эту задачу, Мортон заковылял  к лодке  и весьма  торопливо  отбыл к
кораблю.
     -- Педро, принеси-ка нам сюда новое послание Леопарда!
     Бернардито  сунул  за  щеку  накрошенный  лист бетеля,  перемешанный  с
табачной пылью.
     -- И табак кончается! Набейте трубку этими  остатками,  мистер Фред,  и
растянитесь на  мху. Вероятно,  ночью спать не  придется...  Вот  и  Педро с
письмом. Читайте вслух, мистер Фред.
     Виконт Ченсфильд увидел на печати  оттиск собственного фамильного герба
и, вскрыв конверт с изображением корабля под созвездием Ориона, прочел:
     -- "Господа,  с огорчением вынужден известить  мистера  островитянина и
его друзей, что  известная особа, весьма близко принявшая к сердцу его отказ
от предложенных  умеренных условий,  одета  сейчас  в смирительную рубашку и
находится в карцере для буйно помешанных..."
     -- А, каррамба! -- вырвалось у Бернардито Луиса.
     --  Они с самой ночи пытают ее, Бернардито! Вероятно, она  отказывается
поддержать его требования! Зачем я помешал убить его!
     -- Это я вам давно говорил. Дочитывайте до конца, сэр Фредрик!
     --  "В  своем   безумии,  --  читал  дальше  виконт,  --  она  угрожает
самоубийством и намерена в полночь удавиться на рукаве смирительной рубашки,
если перед  полуночью не будет зажжен ваш  костер на берегу.  Приветственный
салют  уже  дал  вам  некоторое   представление  о  дальнейших  последствиях
упорства.  В  случае благоприятного решения вы  будете доставлены  на борт и
после свершения необходимых формальностей получите свободу. Ваша доставка на
корабль будет произведена в тайне от экипажа, не считая надежных часовых.
     31 декабря.
     Томас Мортон".

     Вы понимаете, Бернардито? Он угрожает убить ее уже этой ночью,  а потом
приняться  за  нас.  Не попытаться ли открыть  глаза  его  экипажу? Брентлей
кажется мне честным человеком. Наверно, найдутся матросы...
     -- Нет,  мистер  Фред,  это,  увы, невозможно.  Пока  лагерь  врага  не
расколот, нам не удастся вступить в переговоры  ни с людьми на корабле, ни с
десантными группами, а  времени  для  размышлений --  всего несколько часов.
Предлагаю вам другой выход: зажгите костер.
     -- То есть принять его  условия?  Согласиться  на отказ  от  отцовского
имени, отчизны! Согласиться на то, чтобы Эмили сделать женой бродяги!
     -- Нет,  мистер Фред,  пока я  предлагаю  вам  только  зажечь костер  и
отправиться на корабль.
     --  Но Грелли  на корабле  либо  просто задушит и меня  и ее,  либо мне
придется пойти на все, что он мне продиктует.
     --  Видите   ли,  внезапная  смерть   официальной  жены  и  уничтожение
таинственного  островного  жителя  --  это  для  него крайние  меры:  он  не
остановится перед ними, но ему все-таки  очень хотелось  бы  избежать этого,
чтобы не осложнять своего положения перед экипажем, пассажирами  и властями.
Грелли  хочет  заставить  вас  сейчас  капитулировать,  а  впоследствии  он,
разумеется, постарается  убрать  вас обоих.  Но  против этого  я приму  свои
меры...  В  войне с  Грелли  я  не  останусь  безучастным  зрителем  и  буду
действовать одновременно с вами.
     -- Объясните мне яснее свои намерения, мой друг Бернардито!
     --  Видите ли,  мистер Фред, если  вы  окажетесь  вынужденным подписать
капитуляцию  и  подтвердить перед пассажирами  "Ориона" все  хитросплетения,
какие измыслят Грелли и Мортон, то я надеюсь, что это будет только временным
отступлением, а не окончательным поражением.  Сейчас  нужно спасти девушку и
обезопасить вас обоих на ближайшее будущее от какого-нибудь тайного маневра.
Это я намерен сделать.
     Бернардито  поднял  записку  Мортона,  брошенную  на  курчавые  завитки
лесного мха, и медленно перечел вслух ее заключительные строки:
     -- "Ваша доставка на  корабль  будет произведена в тайне от экипажа, не
считая надежных часовых..." Понимаете?  Итак, мистер Фред, как только совсем
стемнеет, зажгите  костер, отправляйтесь на корабль  и  действуйте там,  как
подскажет благоразумие.

     Объясните Грелли, что мы отказались следовать  с вами из  страха  перед
правосудием.  Скажите,  что  нас двое. Педро  Гомеца  вы  назовите,  а  меня
именуйте Бобом Акулой. Так  звали нашего боцмана  на "Черной стреле". Он был
тоже пожилым, высоким брюнетом, как и я,  только с обоими глазами...  Ни под
каким видом не выдавайте никому подземного тайника в горах! Вести от меня вы
будете находить на нашем старом месте, под серым камнем.
     Помолчав,  Бернардито пососал пустую трубку, сплюнул и  положил руку на
колено собеседнику.
     -- Попытка  моя опасная,  и, может быть, мы в последний раз беседуем  с
вами, --  договорил он, глядя в сторону. -- Если я погибну, то и  ваши шансы
будут очень близкими к  нулю: мы оба пойдем нынче на крупный риск.  Проигрыш
равнозначен гибели, а удача вернет нам жизнь и свободу.
     -- Что вы задумали, Бернардито?
     -- Мистер Фред, пираты заранее никогда не  выдают  того, что  задумано.
Это сулит неудачу. Желаю вам счастья!
     -- А вам, Бернардито, ни пуха ни пера! Но не проливайте напрасно крови!
     -- Кровь,  по-нашему, самый дешевый сок в этом проклятом мире, господин
виконт! Передайте мисс Гарди, что я решил и перед нею искупить старую вину.
     -- Какую вину, Бернардито?
     -- Отца  ее убили все-таки мои  молодцы. Сегодня  этот грех  снимется с
меня живого или мертвого. Прощайте, Фред!
     И двое бородатых мужчин в лесной чаще крепко обняли друг друга.

     Барометр предсказывал  сильную бурю, и  к вечеру Скалистый пик окутался
облаками. С юга надвинулась темная туча. Она опустилась низко над  островом,
оставляя клубящиеся клочки на вершинах холмов и даже на реях корабля.
     Пассажиры брига  весь  день бродили по  палубе, вглядываясь в спокойный
ландшафт острова. Стало известно, что островитяне уклоняются от переговоров.
Доктор Грейсвелл недоумевал, почему

     его  не посылают освидетельствовать предполагаемых больных  на острове,
но мистер  Мортон объяснил, что островитян, по-видимому, много; показываются
они только в  масках,  настроены воинственно и враждебно, хорошо вооружены и
хотят занять пролив, чтобы отрезать кораблю отступление в открытое море.
     Много толков среди пассажиров и команды вызвал  ночной крик женщины  на
корабле.  Леди Стенфорд объяснила, что  кричала ее горничная Бетси от страха
перед   леди   Эмили   Райленд,   у  которой   открылось   внезапное  буйное
помешательство. Все  объясняли эту  неожиданную  болезнь  молодой виконтессы
волнением  и  страшными   рассказами  о  злобных  прокаженных  на   острове.
Передавали,  что в  припадке  безумия леди Эмили ночью  выбежала из  каюты и
набросилась  с ножом на  Каррачиолу и Бетси; с помощью других пассажиров они
лишь с трудом надели на Эмили смирительную  рубашку.  Днем удрученный мистер
Райленд   рассказал   Брентлею,   что   припадки  не   повторялись,  но   из
предосторожности больную  приходится  держать в запертой каюте, где при  ней
безотлучно находятся негр Сэм, Ричард Томпсон и Камилла.
     На самом  деле и Ричард,  и негр, и француженка-горничная, арестованные
еще  на  рассвете в своих  постелях,  сидели  взаперти  в  темных чуланах на
корабле, менее  страшных  и  глухих, чем нижний трюмный  карцер,  но  все же
весьма похожих на тюремные камеры.
     Ни  один  из  арестованных  не  знал,  чему  приписать  свое  внезапное
заключение;  негр  и Камилла с  беспокойством вспоминали о тайных событиях в
ченсфильдской роще, а Ричард догадывался, что Эмили "вышла из повиновения" и
начала бунт, пресеченный пиратом решительными и бесчеловечными мерами.  Днем
мулат Рой принес пищу затворникам.  Разумеется, и от  него  Ричард ничего не
смог добиться.
     Вечером начался  сильный прилив.  Пришлось даже потравить якорные цепи,
ибо  судно  заметно поднималось. Полоска берега вновь сузилась  до тоненькой
ниточки желтого песка. Стояла тягостная  влажная жара. Вдали сильнее задымил
кратер  огнедышащей  горы,  и  дважды  пассажиры  "Ориона"   слышали  слабый
подземный гул.
     Окликнув на палубе Каррачиолу, Грелли велел ему спуститься в трюм.
     --  Приготовь  все, что я велел, и позови Оге,  --  сказал он  тихо. --
Когда  все будет готово, возвращайся  сам на палубу и наблюдай за берегом. Я
припугну гордячку.
     Вместе  с  Оге  хозяин "Ориона"  спустился в чрево  корабля,  в карцер.
Фонарь  в руках  Грелли  осветил  широко  раскрытые,  полные отчаяния  глаза
узницы. Она сидела на пледе, подобрав под юбку ноги.
     --  Я пришел предложить тебе свободу, -- сказал судовладелец. -- Напиши
островитянину о своем положении, проси спасти тебя. Твоя судьба в его руках.
Вот чернильница, перо и бумага. Пиши ему всю правду. Пощады тебе не будет.
     Когда  Грелли протянул девушке бумагу, перо и  ее  любимую чернильницу,
подарок  покойной  матери,  Эмили  страшным  напряжением воли  уняла  дрожь,
сотрясавшую  ее тело, и взяла поданные ей предметы. Потом, зажмурившись, она
изо всей  силы  швырнула  фарфоровую  чернильницу под ноги своему  мучителю.
Маленький сосуд разлетелся вдребезги. Грелли от ярости зарычал:
     -- В кандалы ее, Оге!
     Гигант поднял кандалы с пола. Грубые  железные кольца охватили запястья
и щиколотки девушки.  Датчанин  заклепал  молотом эти  кольца-браслеты. Цепи
были так тяжелы, что Эмили почти лишилась возможности двигаться в них.
     -- Дай мне плеть!
     Крик ужаса бессильно  замер в этом глухом, как монастырское подземелье,
колодце.
     Грелли  замахнулся  плетью,  но  в этот  миг  чьи-то шаги  загремели на
железных ступеньках люка.
     -- Хозяин! --  раздался  голос Каррачиолы. --  На берегу  горит большой
костер.
     Когда шлюпка, присланная с корабля, приняла на борт охотника в фуфайке,
оба других островитянина осторожно вышли из прибрежных кустов.
     --  Отсюда, с  этой отмели,  до корабля будет  не более  четверти мили.
Придется добираться вплавь.  Направление  -- на кормовой  фонарь. Эх, Педро,
жаль,  что у  нас нет пистолетов! Придется  воевать  без пороху! Крокодилов,
должно  быть, разогнали пушки "Ориона", а от акул будем обороняться  ножами.
Ну, бородатый мальчик, с богом!
     Два человека бесшумно  вошли в воду. Прилив достиг полной силы.  Пройдя
покрытую водой  полосу песка и очутившись наконец по грудь  в молочно-теплой
воде они пустились вплавь.
     Педро был до пояса обнажен, Бернардито плыл  в черной рубашке. У  обоих
за поясом  были  кинжалы.  Они плыли ровно, рядом, ни  разу не  плеснув и не
поднимая брызг.
     --  Отдохнем, -- сказал  Бернардито на середине пути и  перевернулся на
спину.  --  Старайся разглядеть, где  часовые  на борту. Мистер  Фред уже на
корабле,  и шлюпка  осталась у  носового трапа.  Ее мы  и должны  захватить.
Главное -- бесшумно подняться на корабль. Ага, пошел дождь! Нам это на руку:
должно быть, святой Христофор заботится о нас. Акул  тоже  не видно. Вперед,
Педро!
     До корабля оставалось  не более ста ярдов.  Теплый  летний дождь  полил
сильнее, поверхность бухты покрылась частой рябью и пузырьками.
     -- Часового я вижу над носовым трапом. -- Второй -- на корме, -- шепнул
Педро.
     Пловцы  достигли  освещенного  фонарями  пространства  у бортов  судна.
Только под самой кормой падала на воду черная тень.
     Бернардито поправил пояс с кинжалом, набрал воздуха в легкие и  кивнул.
По этому знаку оба исчезли и вскоре вынырнули в полосе тени.
     Отдышавшись, Бернардито указал своему спутнику на левую якорную цепь, а
сам  приблизился  к  правой. Их  осторожные, удивительно  слаженные движения
могли бы  со стороны показаться  упражнениями  цирковых гимнастов. На правую
цепь,  за которую  ухватился Бернардито, падала тень шлюпки, подвешенной  на
кормовых шлюпбалках. Одноглазый пловец услышал сквозь плеск дождя, что левая
цепь  тихонько  заколебалась. Темная фигура Педро уже взбиралась на корабль.
Бернардито подтянулся на руках и тоже стал карабкаться наверх.
     Когда  он  достиг борта, почти рядом  с  ним вспыхнул огонек. У  самого
борта,  прислонив  ружье  к  стенке,  часовой  спокойно  раскуривал  трубку.
Бернардито узнал его сразу. Это был мулат Энрико Рой, некогда прислуживавший
Грелли на "Черной стреле".
     Одним прыжком Бернардито очутился на палубе. В  слабом свете,  падавшем
из  занавешенного  окна  чьей-то  каюты,  перед  Роем  предстала фигура  его
прежнего грозного капитана, с мокрой бородой и длинными волосами, спадающими
до  плеч,  с  черной повязкой на  лице.  Единственный глаз этого  привидения
сверкал,  как  уголь, а в  руке матово  серебрился  кинжал. Рой попятился от
страшного призрака, вынырнувшего из  морских недр, но  в тот же  миг сильные
пальцы Педро схватили мулата сзади и сдавили ему горло.
     --  Стой, отпусти его, Педро! Энрико Рой, ты всегда был плохим матросом
и негодным часовым. Не вздумай кричать, или тебя задушат на месте. Повинуйся
мне беспрекословно. Показывай, где сын Джакомо Грелли. Веди нас к его каюте.
Педро, держи его крепче, я пойду сзади вас. Вперед!
     Шатаясь под тяжестью  руки, державшей  его за шиворот, Рой, согнувшись,
заковылял  в  носовую часть. За  ними  крался Бернардито, держа ружье мулата
наготове.
     Два  окна  большой каюты пропускали  на палубу сильный  свет через щели
бархатных штор. До слуха Бернардито  долетели  из  этой каюты голоса мистера
Фреда и Грелли. В каюте двигалась тени нескольких человек. В этот миг где-то
во внутренних помещениях судна захлопали двери,  послышались голоса и  шаги,
словно только что  окончился какой-то  прием или совещание, с которого много
людей  расходились  по  кораблю.  Нужно было спешить!  Нагнувшись, все  трое
проскользнули  через освещенную полосу и  остановились под окном с  закрытой
створкой жалюзи. За окном было тихо, свет в каюте погашен.
     -- Кто находится при ребенке?
     -- Доротея, кормилица.
     -- Постучи и скажи, чтобы она открыла окно.
     Рой повиновался. За  окном  послышался шорох. Женский голос  спрашивал,
кто  стучит. Бернардито  прижал острие клинка к животу мулата. Тот отозвался
на голос женщины, и задвижка окна щелкнула.
     -- Педро, прыгай внутрь и делай все быстро, -- шепнул одноглазый своему
спутнику.
     Женщина  выглянула  из  окна,  придерживая  воротник  сорочки.  На одно
мгновение  взгляд ее  упал на  лицо Бернардито, и  в глазах женщины мелькнул
испуг, но  Педро  уже зажал ей рот и мгновенно вскочил  в каюту.  Шум борьбы
раздавался  там  недолго.  Послышался  треск  разрываемой  простыни,   потом
всхлипнул ребенок, и все стихло. Педро показался  из окна с большим свертком
в  руках.  Бернардито принял  сверток  на  руки,  и  в этот  миг Рой  сделал
порывистое движение в сторону. Он не успел пробежать и двух шагов, как Педро
догнал его и взмахнул ножом. Мулат упал, даже не застонав.
     -- Теперь  -- на  другой борт, к  трапу! Иди  вперед, оглуши  часового.
Быстрей!
     Со  свертком в  руках  Бернардито остался в тени носовой шлюпки. Внутри
мягкого узла что-то шевелилось и кряхтело.
     Фигура часового  неподвижно темнела  у борта.  Вдруг  он резко качнулся
назад. Раздался короткий вопль и сильный всплеск. Бернардито кинулся вперед.
У трапа Педро уже снимал швартов, удерживающий шлюпку. Едва Бернардито успел
прыгнуть вниз  и сложить  свой большой сверток  на носу  лодки,  как Педро с
силой оттолкнул ее от трапа. Бернардито подхватил из рук Педро второе ружье,
еще потное от рук только что  державшего  его часового, и две пары весел без
плеска опустились на воду.
     В  нарядной  каюте Грелли  горели  все  свечи  в стенных  и  настольных
шандалах. Каюта была полна людьми. Последней вошла леди Стенфорд, блистающая
изысканным  нарядом и осыпанная бриллиантами  от макушки волос до пряжки  на
шелковых  туфельках.  У  стола  стоял  хозяин  корабля  и  высокий  мужчина,
свежевыбритый и одетый в кафтан из гардероба Ричарда Томпсона. Отсутствовала
только леди Эмили Райленд. Хозяин жестом попросил тишины.
     -- Господа! -- сказал он. -- Кажется, мы все в сборе. Капитан Брентлей,
удостоверяете  ли вы,  что  этот  человек  и есть  тот  самый  островитянин,
которого в мае этого года вы видели здесь, на этой земле?
     -- Да, мистер Райленд, это именно он.
     -- Отлично. Ваше имя, сэр?
     -- Вам оно известно.
     Грелли нахмурился:
     -- Простите, но  мы условились, что вы будете давать в присутствии этих
леди и джентльменов только ясные и недвусмысленные ответы. Итак, ваше имя?
     -- Альфред Мюррей.
     -- Вы англичанин?
     -- Я уроженец штата Виргиния в Северной Америке.
     -- Ваши занятия?
     -- Бывший хлопковый плантатор и купец.
     -- У вас имеется на родине какое-нибудь имущество?
     -- Я лишился его.
     -- Можно ли узнать, по какой причине?
     -- После  неурожая я продал плантацию с намерением  поискать  счастья в
других  землях. Французское судно "Иль  де  Франс",  на котором  я,  посетив
сначала Индию, плыл с товарами в Европу, разбилось на подводных рифах в  ста
милях от этого острова. Из  всех людей на  корабле спасся  я один.  Течением
меня прибило к этому острову.
     -- Когда это произошло?
     -- Пять лет назад, в 1767 году.
     Ричард Томпсон слушал островитянина с напряженным вниманием.  Из своего
заточения в карцере он был освобожден за  час до этого собрания и едва успел
привести в порядок  собственный  туалет,  а также снабдить  и  островитянина
приличествующим случаю костюмом.
     -- Разрешите мне задать вопрос господину островитянину, -- обратился он
к  режиссеру  комедии,  которая   с  такой  гладкостью  разыгрывалась  перед
слушателями. --  Каким образом, мистер Мюррей, состоялось ваше  знакомство с
мисс Гар... ныне леди Райленд?
     --  Господа,  --  остановил   глава   экспедиции   островитянина,   уже
собравшегося ответить адвокату, -- сейчас я беседую с  господином Мюрреем не
как частное  лицо, а как губернатор  острова. Впрочем,  поскольку вопрос уже
задан, потрудитесь ответить господину адвокату.
     Мистер Альфред  Мюррей встретил  направленный  на  него  в  упор взгляд
Ричарда Томпсона. Мюррей помолчал, посмотрел на Грелли, а затем поднял глаза
на небольшой портрет, висевший на стене и изображавший леди  Эмили с розой в
волосах. Не отрываясь от портрета, он заговорил ровным, заученным голосом:
     -- Леди Эмили я встретил на корабле, когда она возвращалась из Европы в
Индию  к своему  отцу. Затем  мы поддерживали наше знакомство и дружбу с нею
уже в Калькутте.  Она стала моей  невестой. Через полгода после моей высадки
на остров, в марте 1768 года, сюда зашла пиратская шхуна "Черная стрела". Ее
капитан  высадил здесь двух провинившихся  пиратов. Помощник этого капитана,
некто  Джакомо  Грелли,  согласился на  мою просьбу переслать в Америку  мое
письмо, в котором я  просил своего  дядю о  присылке  за  мной  спасательной
экспедиции,  ибо, разумеется, не счел возможным покинуть остров на пиратском
судне. О том, как  письмо  попало к мисс  Гарди,  вам  может  рассказать  ее
нынешний супруг.
     Мюррей  отвернулся  от  портрета  и снова  взглянул  на  Томпсона.  Тот
потупился  и больше  не  вмешивался  в  ход допроса. Он решил, что подлинный
виконт Ченсфильд побежден.
     -- Действительно, --  воскликнул Грелли, -- обстоятельства вручения мне
письма  мистера Мюррея были необычными! Пиратская шхуна "Черная стрела", как
вы знаете, была  уничтожена французским  корветом "Бургундия",  принявшим на
борт и нас, троих спасенных с "Офейры". Французский моряк, убивший в схватке
пирата  Джакомо Грелли,  показал мне письмо,  найденное  в  кармане убитого.
Выяснилось,  что Эмили  некогда была невестой автора этого  письма,  мистера
Мюррея, которого  считала  погибшим  после  известия  о  катастрофе "Иль  де
Франс". Впоследствии  я поручил капитану  Брентлею принять меры  к  спасению
Альфреда Мюррея. Но мне требовалось время, чтобы выяснить причины пребывания
Мюррея на  острове. Этой весной  я  получил  о нем вполне удовлетворительные
справки, подтверждающие его  нынешнее повествование о себе.  -- Грелли обвел
присутствующих надменным  взглядом. -- Я  решил присоединить  этот остров  к
британским владениям и  вместе с тем помочь  мистеру  Мюррею.  Остальное  вы
знаете.  Мистер  Мюррей   намеревается  следовать  с  нами  до  Капштадта...
Простите,  еще  один  вопрос!  Будучи губернатором  этого острова, я  обязан
обезопасить  его от пиратов, проживших так долго вместе  с вами. Так как  из
страха перед правосудием они  отказались явиться на корабль добровольно, они
сами

     поставили  себя  вне закона.  Назовите,  пожалуйста, их  имена,  мистер
Мюррей.
     -- Одного из них зовут Педро Великаном, другого -- Бобом Акулой.
     -- Так-так. Значит, Великан и Акула... Ну что  же, завтра этот  Педро и
этот...  как его...  Боб  будут  висеть  на  реях  грот-мачты. Вы,  господа,
свободны.  Только господ Томпсона, Мортона, Паттерсона  и пастора Редлинга я
попрошу  остаться   здесь  на  несколько   минут  для  совершения  некоторых
юридических формальностей.
     У стола  с разложенными  бумагами  сидел Мортон. Он с поклоном протянул
островитянину несколько  документов,  которые  тот подписал  один за другим.
Затем  юристы  Мортон  и   Томпсон  скрепили  документы,  своими  подписями.
Последним  к столу  подошел священник  и тоже засвидетельствовал подлинность
бумаг и свое участие в этом юридическом акте.
     В  глазах  Грелли прыгали зеленые искры.  Чувство  торжества  кипело  и
пенилось в  нем,  как игристое вино.  Сражение,  которое  он готовил  больше
четырех лет, было выиграно за двадцать четыре часа!
     --  Теперь, мистер Мюррей, меня ждут другие  неотложные  дела.  К вашей
старой  знакомой,  леди Эмили, проводит  вас мистер Паттерсон. Со вчерашнего
дня она, к сожалению, занемогла и не покидает каюты.  До  новогодней встречи
через час, господа!
     Мистер Мюррей вышел вслед за Паттерсоном.  Внутренние помещения корабля
были   освещены.  У  дверей  каюты  Эмили   островитянин  постоял  несколько
мгновений, чтобы унять бешеное биение сердца.  Паттерсон, не смея  взглянуть
ему в  глаза,  тихонько  постучал  и  приоткрыл  дверь  в  каюту. Увидев  ее
обитательницу,  Паттерсон   вздрогнул:   прекрасное  лицо   ее,  бледное   и
осунувшееся,  светилось  сейчас  надеждой  и неуверенной,  еще  сдерживаемой
радостью,  но  от  виска  к  маленькому розовому  уху  курчавилась,  отливая
серебром, прядка седых волос, которой нынешним утром еще не было и в помине!
     Онемев от неожиданности, с захолонувшим сердцем, Паттерсон попятился из
каюты,  пропуская островитянина вперед.  Тот переступил через порог... Почти
вытолкнув Паттерсона в коридор,

     он  захлопнул  дверь  и  протянул   руки  к  девушке,  бросившейся  ему
навстречу.
     -- Фред! -- задыхаясь,  простонала она каким-то чужим, не своим голосом
и упала ему на грудь.
     Прижав ее к себе, он почувствовал, что тело ее тяжелеет  в его объятиях
и сползает на пол. Она упала бы к его ногам, если бы он бережно не подхватил
ее на руки.
     Паттерсон,  прислушиваясь,  постоял несколько минут у  дверей.  У  него
трясся подбородок.  Он отошел от порога на  цыпочках и  побрел к себе, шумно
сморкаясь и пряча лицо в платок.
     С высоко поднятой головой Грелли шел по коридору в каюту леди Стенфорд.
Голос леди уже ответил ему, и дверь гостеприимно распахнулась,  как вдруг до
его  слуха  донесся заглушенный  вопль с палубы и  сильный всплеск за правым
бортом. Прислушавшись, стоя на пороге, он уловил как будто звяканье  уключин
и  быстро  удаляющиеся всплески весел. Он прикрыл  дверь  каюты и вернулся в
коридор. У выхода на  палубу горел  сильный фонарь.  Выглянув наружу, Грелли
оказался на фоне освещенного прямоугольника  дверного проема. В тот же миг с
воды грянул выстрел, и  пуля, отщепив  кусок дерева от фальшборта, на излете
ударила Грелли в пах и застряла под кожей живота. Второй выстрел ранил его в
плечо.  Хозяин  острова,  цепляясь за дверной косяк, сполз на  темную мокрую
палубу. Приподнявшись на колени, он добрался до перил и с трудом различил на
воде шлюпку, уходившую к берегу на двух парах весел.
     Вслед шлюпке раздались два выстрела  с мостика, и пули булькнули где-то
у кормы  суденышка.  Стрелял Эдуард  Уэнт, только  что  принявший  вахту  от
Ольсена. Свисток боцманской  дудки вызвал на палубу всех  вахтенных, которые
перед  прибытием  шлюпки  с  островитянином  были,   по  приказанию  Грелли,
отправлены в кубрик.
     Грелли,  в залитом кровью мундире, встал  на  ноги,  но  левая рука его
беспомощно свисала. От боли в животе  он сгибался и  не мог смотреть вперед.
Теперь выстрелы гремели вдоль всего борта. Стреляли матросы и офицеры.
     -- Батарея, к бою! -- услышал Грелли команду Уэнта и почти одновременно
с нею стук открываемых орудийных портов.
     Сгоряча  пересиливая  тупую, быстро  нарастающую  боль,  Грелли  сделал
несколько шагов по палубе.  Он хотел добраться  до носовой батареи, но вдруг
наткнулся на чье-то тело, ничком распростертое на палубе. Человек был мертв.
Повернув  голову  убитого,   Грелли  увидел  в  свете  фонаря,  принесенного
боцманом, остекленевшие глаза Роя. В них застыл ужас.
     --  Смотрите,  -- раздался  с мостика  голос Уэнта,  -- течение  уносит
какой-то предмет!
     Каррачиола  перегнулся  через правый борт. При  вспышках  выстрелов  он
разглядел на воде треуголку часового. Самого матроса не оказалось на палубе.
     Одновременно Грелли  заметил распахнутое окно каюты Доротеи. Из глубины
помещения доносились заглушенные жалобные стоны. Со скрученными назад руками
и обвязанной  одеялом  головой, вся оплетенная обрывками простыни,  на  полу
каюты  билась  Доротея  Ченни,  пытаясь   освободиться.  В  каюте  все  было
перевернуто вверх дном. Колыбелька  Чарльза с разорванным  надвое пологом  и
раскиданными подушками была пуста. Маленький виконт Ченсфильд исчез!
     На батарее  раздался  удар  колокола, и  первый  орудийный  залп сотряс
борта.  Ядра взрыли  водяные столбы  вокруг  шлюпки,  уже  приближавшейся  к
берегу.
     -- Не стрелять! -- завопил Грелли диким, страшным голосом. -- В погоню!
Они похитили моего сына!
     Голос его захлебнулся на штормовом ветру.  Он уже не различал очертаний
шлюпки; только сноп красных искр взвился на дальнем берегу. Это резкий порыв
вихря разметал остатки костра одиноко догоравшего у самой воды.


        9. ПАСЫНОК СВЯТОЙ МАДДАЛЕНЫ

     Мгла и крутящийся  вихрь  царили  над  островом. Выше прибрежных  мысов
поднимались  черные  водяные горы.  В  скалах  рушились  свисающие  глыбы  и
осыпались песчаники.
     Ветер выл и ревел, врываясь в ущелья. Сплошная стена ливня, низвергаясь
на голые  гранитные утесы,  разбивалась в  мелкую водяную пыль.  Облака этих
рассеянных брызг  наполняли все ущелье, от  ложа  ручья до зубчатого гребня,
подобно клубящемуся дыму. Ручей превратился  в коричневый поток и бесновался
в каменном ложе. Вековые платаны и кедры, вырванные ураганом,

     е- ревья о скалы, обламывая пышные кроны  и превращая могучие стволы  в
щепы. Глыбы камня с грохотом воро- чались на дне потока.

     В глубокой горной пещере Бернардито Луис и Педро Гомец прислушивались к
вою  бури. Они только что  по-  кончили с трапезой  и  сидели  на деревянных
чурбаках у  грубо сколоченного стола. Огонек горящего в  растоплен- ном жире
фитилька, мигая, освещал личико кудрявого ребенка, спавшего возле стола,  на
связке звериных шкур. Ребенок, съежившись, лежал  под нарядным одеяльцем  из
голубого атласа.

     - Пожалуй, нынешняя буря  не слабее  той, что  при- била тогда  <Черную
стрелу> к подводной гряде! Не за-  валило бы лавиной выход из пещеры... Если
камни обру- шатся, мы с тобой, Педро, живьем окажемся в простор- ной могиле.

     , -  Я захватил железную мотыгу и лопату,  капитан. Припасов нам хватит
недели  на  две. За это  время мы от- копали  бы  себе другой  выход отсюда.
Ложись отдохнуть, капитан Бернардито!

     -  -  Я  не могу  спать. Отдыхай сам, мой друг  Педро... Какой красивый
ребенок у Грелли! И смотри, он похож на него, как тигренок на тигра.

     -Да,  вплоть до родинки над ключицей. Дай-ка  мне  еще раз взглянуть на
медальон.

     Бернардито вынул из кармана своей кожаной куртки медальон, снятый с шеи
мальчика  и завернутый  в тряп- ку. Оба пирата долго рассматривали миниатюры
на эмали.

     -  Воображаю, какой переполох на  <Орионе>!  Что-то делает  сейчас  наш
мистер Фред? - сказал Педро.

     - Вероятно, целуется со своей милой. Она славная девушка.

     - Не задушил бы  Грелли их  обоих! - Ну  нет, об этом-то я позаботился.
Куда ты поло- жил мое письмо?

     - Туда, куда ты велел: в пустую колыбельку - Значит, о мистере Фреде ты
можешь не трево- житься, Педро. Грелли оставит и его и мисс Гарди в по- кое.
Только, вероятно, им не разрешат сходить с корабля А вот за нами они  начнут
охоту по всему острову, как только утихнут буря и ливень.

     Ребенок пошевелился и открыл черные глаза. Вместо привычных предметов и
людей он  увидел два склонив-  шихся  над  ним  бородатых  лица  и захныкал.
Однако, про- будившись  окончательно, он произнес не то обычное сло- во, что
всегда первым приходит на  уста  всем  просыпаю- щимся ребятам его возраста.
Сморщив  рожицу в  плакси-  вую  гримаску,  ребенок  проговорил:  -  Дороти!
Выражение  его лица было при  этом таким же,  с  каким все дети  зовут мать.
Мужчины переглянулись...  Мистер  Фред  весной прочел  своим  друзьям письмо
Эмили, доставленное на остров капитаном Брентлеем, и тайна  рождения Чарльза
была им известна.
     -- Гнусное животное! -- процедил Бернардито. -- Он даже ребенка приучил
к притворству. Родную мать бедный мальчишка зовет, как служанку. Жаль, что я
промахнулся вчера ночью! Впрочем, кажется, мой второй выстрел все же зацепил
его.
     Ребенок расплакался, испуганный  сверкающим  глазом пирата.  Бернардито
поставил мальчика к себе на колени:
     -- Тебе придется привыкать  к этому логову, сынок! Дороти придет, когда
кончится  буря. Она  велела  тебе  не плакать, умыться  и  поесть.  Потом  я
расскажу тебе длинную интересную сказку. Слышишь, как воет ветер?
     -- Это шторм, -- произнес сын мореплавателя.
     -- Педро, этого мальца нужно  беречь, как  зеницу ока: от  его  здравия
зависит судьба многих людей! Как развлечь его, чтобы он не хныкал?
     -- Когда  я увязывал сверток, мне попалась какая-то  толстая книга. Она
валялась  на полу в каюте,  и, кажется, я  запихал  ее в  сверток. Посмотри,
капитан, может быть, она цела, если не выпала по дороге.
     Бернардито пошел в угол  пещеры, куда пираты бросили весь разворошенный
узел с пожитками похищенного ребенка..
     --  Педро, ты не  только велик, но и мудр! -- воскликнул бывший главарь
пиратов,  извлекая  из  размотанного свертка  толстую  книгу  со  множеством
картинок. На  книге  имелась  дарственная  надпись от  пастора Редлинга.  --
Недаром   сверток   показался  мне  тяжеловатым.  Сам-то  ты  умеешь  читать
по-английски?
     -- Нет, капитан.
     -- Когда-то я был силен в книжной грамоте, но теперь наполовину позабыл
эту премудрость. Давно  я не держал в руках книги! Чарли, ты любишь смотреть
картинки?
     -- Я люблю смотреть картинки вместе с моим отцом.
     -- А скажи мне, Чарли, есть у тебя мама?
     -- Моя мама -- леди Эмили...
     --  Врешь,  сынок. Твоя мама Дороти, как  ты  ее называешь. А как зовут
твоего отца?
     -- Сэр Фредрик Райленд.
     -- Вот как! Ну, а как же зовут тебя самого?
     -- Сэр Чарльз Френсис Райленд, виконт Ченсфильд.
     -- Слыхал, Педро?  Это  звучнее,  чем  Карло Грелли! Ты умный  мальчик,
Чарли, но боюсь, что вырастешь ты не сиятельным виконтом.  Мы станем с тобою
друзьями, Чарли; что значит для нас с тобой разница в какие-то полсотни лет!
Я научу тебя многим интересным вещам. Ты станешь у нас...
     Глухой  нарастающий гул потряс пещеру. Затрещали камни  в  стенах,  и с
шумом посыпалась оседающая земля.
     Бернардито вскочил, прижимая к себе ребенка.  Согнувшись, он бросился в
глубину  пещеры, когда  огромная глыба,  составлявшая  большую  часть свода,
стала грузно и мягко оседать. Она погребла под собою весь угол со сложенными
вещами и почти половину остального  пространства пещеры. Фитилек светильника
погас, и люди очутились в душном, непроглядном мраке.

     Доктор Грейсвелл менял раненому перевязки. Грелли молча терпел, стиснув
зубы.  Тело больного  сотрясал  озноб,  бред  и  явь  перемешивались  в  его
разгоряченном лихорадкой  мозгу.  Раны были серьезные. Когда рассвело, врач,
уже при дневном свете, извлек обе пули из тела Грелли.
     Разыгравшийся ночью  шторм к полудню  достиг силы  урагана.  Укрытый  в
надежной бухте "Орион" все же раскачало так,  что одна якорная цепь лопнула.
Казалось, что в  хлещущем ливне нет отдельных  струй;  будто низвергался  на
остров  огромный  водопад. Объятые  страхом  пассажиры  корабля  с  ночи  не
покидали  своих кают.  Шепотом передавались  подробности  тайного  нападения
пиратов, ранения сэра Фредрика и неудачной погони за похитителями.
     Судовладелец  сам  напутствовал  с  борта  группу  матросов,  посланных
вдогонку пиратской шлюпке,  как  только умолкли  залпы  по  ней. Раненый,  с
бессильно свисающей  рукой  и  перекошенным от боли  и злобы  лицом,  хозяин
острова требовал  доставить  ему  отрубленные головы  пиратов.  Лишь  только
шлюпка с матросами отвалила  от трапа, судовладелец стал терять силы. Он  не
мог держаться на ногах, но приказал вести себя в каюту Доротеи.
     "Кормилицу"  он  застал  в  руках  Каррачиолы;  она  билась и  кричала,
порываясь броситься в море. С растрепанными волосами, в белой ночной одежде,
она неистовствовала.
     Увидев Грелли, женщина вырвалась из рук Каррачиолы:
     --  Где  ребенок?  Где  Чарли?  Его  унесли  у  меня! Верни  мне  сына,
Джакомо... Верни его, или я прокляну день, когда не отважилась покинуть твой
корабль!.. Мне говорили: беги  отсюда, спасайся от забывшего бога Джакомо!..
Зачем я не сделала этого, зачем вовремя не ушла от тебя с моим ребенком!
     --  А ты, изменница, только сейчас надумала сказать мне, что тебя учили
бежать с корабля? Я повешу тебя на одной  рее с пиратами,  как только поймаю
их! Погодите, Великан и Акула, ваши матери пожалеют, что родили вас на свет!
А  с той  тварью,  что  подговаривала тебя убежать, и  с ее дружком я сейчас
расправлюсь так, что...
     Тут  взгляд  его  упал  на  пакет,  оставленный  похитителями  в пустой
колыбели. Он разорвал обертку, прочел короткое письмо пиратов и  сразу обмяк
и  утих. Каррачиола  попятился, увидев лицо  судовладельца.  Оно  исказилось
судорогой страха и стало восковым.
     -- Стой,  Каррачиола!  Черт  с ними, с  теми двумя, оставь их. Отнесите
меня в каюту капитана, не в  мою, слышите? Ты  и Оге все время будьте  около
меня. Ступай за Оге... Нет, погоди! Погляди, нет ли там еще чего-нибудь.
     Убедившись,  что,  кроме письма,  пираты ничего  больше  не  оставили в
разворошенной  колыбели, Грелли  велел  поднести  свечу поближе  и  еще  раз
перечитал карандашные строки, написанные по-испански:

     "Джакомо Грелли!
     Ты  больше  не  Леопард.  Своим вероломством  ты  заслужил смерть. Если
вздумаешь причинить зло Райленду и Эмили, я  пришлю тебе голову твоего сына,
зажаренного  живьем. Верни этим  людям то, что  ты отнял у  них, а за  моими
камнями я приду сам и сыщу тебя даже на дне преисподней.
     Бернардито."

     Грелли протянул записку к пламени свечи и с суеверным страхом растоптал
на полу серые пушинки пепла.
     Когда  Оге  Иензен  и  Каррачиола перенесли  хозяина в каюту,  с берега
вернулись матросы. Они прибыли на бриг с пустыми руками, приведя  на буксире
лишь пустую шлюпку, брошенную пиратами на песке отмели. Брентлей ожидал, что
неудача десанта вызовет новый гнев хозяина, но, войдя вместе с Уэнтом в свою
каюту, где врач осматривал раненого, капитан застал его уже без сознания.
     О повторении десанта нечего было и думать из-за налетевшего шторма. Всю
ночь  больной бредил и метался.  Днем,  после  операции, он  то  утихал,  то
сквернословил и божился. К вечеру ему стало хуже.
     Так прошли первые сутки после ранения Леопарда.
     В  море бушевали смерчи и вихри. У  дверей капитанской каюты, где лежал
раненый,  бессменно  оставался  Каррачиола. Гигант  Оге  неподвижно сидел  в
темном  углу  каюты;  он  сосредоточенно  и  тупо  смотрел  на  руки  врача,
прикладывавшего больному примочки и менявшего перевязки.
     Каюту, которую  прежде занимали вдвоем Джозеф Лорн и Джеффри Мак-Райль,
Брентлей предоставил мистеру Альфреду Мюррею.
     Вечером 1 января Ричард Томпсон снова явился навестить нового пассажира
и застал его  в глубоком сне.  Адвокат  тихонько уселся  в плетеное кресло и
стал рассматривать лицо спящего...
     Еще  в полночь,  едва узнав о похищении ребенка,  бультонский  стряпчий
понял,  что  островитяне повели военные действия  против Грелли  по отчаянно
смелому  плану.  Адвокат теперь  не сомневался,  что  Мюррей  был  одним  из
исполнителей  этого плана и должен был  усыпить  бдительность  Грелли мнимой
капитуляцией.
     ...Спящий не  шевелился. Широкая  грудь  вздымалась  спокойно  и ровно.
Лицо, освещенное  висячей  лампой, было  мужественным,  но  выражало крайнюю
усталость.  Она сквозила  в  чертах вокруг горько  сжатого  рта,  в  тенях и
морщинках у глаз. Это не было утомление физическими невзгодами и трудом, это
была глубокая усталость души, страдавшей под непосильным бременем ненависти,
тяжких обязательств, мучительных раздумий и неразрешимых противоречий. Тоска
по душевному покою -- вот что было написано на лице спящего.
     Дверь скрипнула.  Эмили  тихо  переступила порог.  Ураган  и ливень уже
ослабевали, но  море  еще  волновалось,  судно  вздрагивало и раскачивалось.
Ступая  с  осторожностью   по  узкому  коврику,  Эмили  при   наклоне  судна
пошатнулась  и  ухватилась  за руку Ричарда. Волосы  девушки коснулись  лица
адвоката, и  вид серебристой прядки над  виском поразил его  еще больше, чем
Паттерсона.
     -- Боже мой,  что они сделали с вами! Проклятие злодею! Но теперь, мисс
Эмили, когда  вы соединились с любимым человеком, вас  ждет мирное  счастье.
Грелли обещает развод. Как только ваш друг восстановит свои права, вы...
     Девушка  засмеялась  невесело. Она  осторожно защитила  от  света глаза
спящего и заговорила тихо, чтобы не потревожить его:
     --  Мирное счастье,  говорите вы, мистер Томпсон! Вы  напрасно утешаете
меня.  Я ведь хорошо  понимаю, что  это невозможно. Грелли прав:  английское
общество никогда  не простило бы мне моего  мнимого  брака. Даже  если Фреду
удастся выйти победителем  из борьбы  с Грелли, моя  и  его судьба останется
очень печальной. Общество отвернется от человека,  который отважится назвать
своей женой пособницу разоблаченного бандита. Ведь люди не знают... Я устала
за все эти  годы. Конечно, я  хочу хоть немного  простого счастья,  но Фреду
никогда  не  придется  упрекнуть  меня  в  том,  что  ради моего счастья  он
отказался от родины... Нет, о браке с Фредом я  должна забыть, -- договорила
она шепотом и смахнула слезинку.
     Спящий по-прежнему не шевелился.
     --  Сэр  Фредрик  Райленд! --  сказал  адвокат  погромче,  обращаясь  к
лежащему.
     Эмили вздрогнула и резко обернулась к дверям.
     -- Господи, я  подумала,  что вошел  тот! О  Фред, --  произнесла она в
слезах, -- мне  страшен даже звук твоего  настоящего  имени, как  страшны  и
ненавистны стены твоего фамильного дома!
     Глухо зарыдав, она упала на колени  перед постелью  спящего и  спрятала
голову у него на груди.
     Не меняя положения  и не открывая  глаз, как слепой, сэр Фредрик прижал
голову  девушки к губам и с нежностью поцеловал  седую прядку над ее виском.
Он  слышал весь разговор Ричарда  со своей  невестой, но,  слушая, оставался
лежать с закрытыми глазами, чтобы  не нарушить состояния глубокой внутренней
сосредоточенности.  В  эти минуты он обдумывал новое  важное  решение  своей
судьбы. Решение это было  нелегким, но подсказывалось оно всем опытом жизни,
нравственными убеждениями и самой совестью.
     В  дверь постучали.  Все  трое  встрепенулись,  Ричард вскочил с места.
Взволнованный Паттерсон приоткрыл дверь в каюту:
     --  Леди  Эмили,  мистера...  Мюррея  и   вас,  Ричард,  пастор  просит
немедленно подняться в капитанскую каюту.
     Он готовится соборовать раненого. Больной очень плох. У  него заражение
крови...
     В капитанской каюте, где лежал больной, пламя нескольких свечей озаряло
морские  карты, барометры, часы и оружие  на стенах.  Китаец-повар  Брентлея
набивал  кусочками  льда  холщовую  сумку,  снятую  с  головы больного. Леди
Стенфорд, неубранная и непричесанная,  гладила мокрые волосы Грелли. Лицо ее
выражало испуг и горе.
     Один  рукав батистовой сорочки  больного был отрезан;  обнаженная левая
рука с  великолепной  мускулатурой, перехваченная тугой повязкой,  багровая,
свисала, как подрубленный сук. Опухоль  уже дошла до  кисти. У кровати стоял
таз,  наполовину  наполненный кровью,  которую  доктор  Грейсвелл только что
выпустил из вены больной руки.
     В  помещении  еще пахло  горелым  мясом и дымом углей. Днем  Грелли сам
потребовал, чтобы врач  прижег ему  рану  раскаленным  железом. Операцию эту
больной  вынес  молча,  но  после  прижигания  ослабел.  Пульс  его сделался
аритмичным, испарина выступила на теле.
     В головах  у больного стоял священник с молитвенником  в руках. Мортон,
притихший  и  словно  пришибленный, притулился  у  стенки.  Ни  Иензена,  ни
Каррачиолы  уже не было  около раненого. Он отпустил  их,  услышав врачебный
приговор себе.
     Вошедшие молча столпились у дверей.  Больной повернул к ним осунувшееся
лицо  с  запавшими  глазами  и   заострившимся   горбатым  носом.  Паттерсон
вопросительно взглянул на врача. Тот с сомнением покачал головой.
     -- Не переглядывайтесь с  доктором, Паттерсон, -- заговорил раненый. --
Я и  сам знаю,  что  шансов мало.  Моя смерть  развязывает  весь  узел. Вам,
Ричард, вместе с Мортоном придется засвидетельствовать мое  завещание, я уже
подписал  его.  Могилу для меня  выройте на вершине Скалистого пика.  Судьба
хочет, чтобы  я  поменялся  местами с вашим  будущим  мужем,  Эмили. Теперь,
пастор Редлинг, исповедуйте меня.  Присутствие этих людей не помешает вам, а
мне  оно не  даст солгать  перед концом.  Помните, господа:  тайна  исповеди
священна!  Не тревожьте после  моей смерти  тех  людей,  кого  мне  придется
назвать. Поклянитесь на этом распятии похоронить в собственных сердцах  все,
что вы сейчас услышите!
     Присутствующие исполнили  требование умирающего. Затем  Мортон  погасил
яркие  свечи. Огонек  лампады затеплился  перед черным крестом с белеющим на
нем костяным телом распятого.  Несколько  минут больной молчал, собираясь  с
силами.  Потом  в  полумраке  зазвучал  его  глухой,  ровный  голос... Перед
безмолвными  слушателями будто  раздвинулись  тесные  стены  каюты.  Картины
удивительной жизни развернулись перед  ними, словно на  сцене шекспировского
театра.

     ...Солнце  жжет  белые  стены.   В  боковом   флигеле   францисканского
[<i>францисканцы -- члены католического  монашеского ордена, основанного в XIII
веке  Франциском  Ассизским; монахи ордена давали  обет  нищеты и жили среди
населения, что давало ордену возможность глубже проникать в народные массы и
бороться  с  демократическими  течениями</i>]  приюта,  где  несколько  каштанов
отбрасывают  тень  на подслеповатые, забранные  решетками  оконца, дребезжит
колокол.
     Под  лестницей,  ведущей во  второй этаж, находится  полутемная каморка
привратника.  С обрюзгшим  лицом, похожим на сырую,  дряблую картофелину, он
лежит на  своем ложе среди  тряпья  и рухляди. Челюсть подвязана  фланелевой
тряпкой:  у  него  разболелись  зубы,  и  он  сутками  не покидает  постели.
Единственная его обязанность  состоит в  том, чтобы  поутру  поднять  звоном
колокола мальчиков приюта святой Маддалены, а вечером возвестить им отход ко
сну. Все остальные дела с успехом вершат за него приютские дети.
     Ревматические  ноги служителя  обуты в теплые войлочные туфли  огромных
размеров и обмотаны до самых бедер обрывками стеганых одеял. Эти ноги похожи
на уличные тумбы.
     Щербатый  колокол   висит  над  лестницей.  От   колокола   до  каморки
привратника тянется вдоль стены длинная веревка. В петлю на ее конце продета
тумбоподобная  нога  служителя. Когда  солнечный  луч  на  стене  подымается
вровень с лицом привратника, пора давать сигнал.  Нога лениво поднимается  и
натягивает шнур. Беспорядочно взболтнув  медным  языком, колокол  приходит в
движение. Качается  нога-тумба -- качается и  звякает  колокол. Звон  длится
пять минут, десять... Наконец наверху  бухает дверь,  и  колокол смолкает. В
спальную,  где  на  соломенных  тюфяках  дремлют  маленькие  сироты,  входит
заспанный монах, подпоясанный бечевкой...
     ...Падре  каноник  [<i>падре --  отец;  каноник  -- священник католической
церкви,  часто   направляемый   в  качестве   воспитателя  и  надзирателя  в
монастырские пансионы,  приюты,  школы  и  богатые семьи</i>]  в капелле бросает
неодобрительный взгляд на  длинного, худого  мальчика,  обстриженного  после
недавно перенесенной оспы.  Этот двужильный пробыл  месяц  в заразной палате
госпиталя святого Франциска, откуда люди редко  возвращаются в земную юдоль!
Этот  выжил,  несмотря на  госпитальное лечение, и даже  лицо  его  осталось
чистым.
     Грязная  сутана коротка мальчику, едва доходит до  колен.  Несмотря  на
свои тринадцать  лет,  он  выше  и  сильнее  более  зрелых воспитанников, но
выглядит  самым  бледным и  истощенным  среди приютских детей,  преклонивших
колени для молитвы.
     Остриженный  мальчик наклонился,  стараясь  подсунуть под  свои  острые
коленки   рваную  полу   одежды.  Но  попытки  тщетны,  и  колени  ломит  от
пронизывающего холода сырой каменной плиты. Каноник хмурится.
     -- Джакомо! -- раздается голос падре. -- Дитя, ты опять отвлекаешься от
молитвы!  Вчера ты  ловил  мух, сегодня занимаешься своими коленями. Тебе же
следует благодарить господа за свое  спасение и молиться о  ниспослании мира
грешной душе твоей матери!
     Сверстники  бросают на  Джакомо косые  взгляды.  Он  гордец и  не  ищет
друзей.  Сегодня они  все  вместе побьют  его  за то,  что  вчера он  больно
поколотил поодиночке трех  воспитанников.  Они  знают, что  мать  Джакомо --
дурная  женщина.  Она  находится в тюрьме.  Никто  никогда не заступится  за
Джакомо; взрослые его не  любят, дети боятся. За три года жизни в приюте его
много раз жестоко наказывали.
     Взгляд  его злой  и затравленный. Улыбается  он редко, а смеющимся  его
видели один раз, когда  каноник осенью поскользнулся на мокром откосе и упал
в яму с водой, откуда каменщики брали глину. Канонику запомнился этот смех.
     С тех пор он  не упускает  случая, чтобы наказать  и уколоть  волчонка.
Дети слышат, как монах, отвернувшись, бормочет:
     -- Дурная трава! Шлюхино отродье, прости господи!..
     ...Последний раз мальчик видел  свою мать из окна  отеля в Ливорно.  Он
сидел  на  подоконнике  и  глядел  на  улицу,  где  перед  дверью  заведения
ресторатора-француза то и дело останавливались коляски или носилки: богачи и
знать Ливорно  чествовали  в тот  вечер  модную  тосканскую певицу Франческу
Молла, мать Джакомо.
     С  раннего  детства  мальчик  привык к  беспорядочной  роскоши  дорогих
гостиниц, подушкам наемных карет,  чемоданам и картонкам, шелковым платьям и
фальшивым  драгоценностям, разбросанным на  коврах временных жилищ.  Как  во
сне,  мелькали города с  готическими соборами  и  тесными  улицами.  Италия!
Страна  горных  пиний,  олив  и  священных   руин!  Но  мать   ребенка  мало
интересовалась  славными  развалинами.  Поклоны  подобострастных  слуг --  и
грубоватые, наглые импресарио [<i>предприниматель, устроитель концертов, зрелищ
и т.д.</i>], блеск паркета -- и грязное белье, засунутое за  зеркало; украшенная
жемчугами шея  матери  -- и  запах  вина  из ее уст, когда ночью она изредка
склонялась над ним, шурша парчой и шелками...
     Мальчик родился в Венеции, и самые ранние воспоминания связаны у него с
этим городом  дожей,  кондотьеров,  купцов и  нищих.  Ребенком он  вместе  с
матерью кормил  доверчивых голубей  на  площади Святого Марка и  всходил  на
каменные  ступени  Моста  вздохов  [<i>Мост   вздохов  --  один  из  четырехсот
венецианских мостов; служил переходом в темницу</i>].
     Он сохранил в памяти  дом с  резными  башенками, похожий  на дворец,  и
звуки  шагов под аркой  ворот,  где плескалась вода канала.  Там  проплывали
черные гондолы с  высокими  носами и разговорчивыми  гондольерами,  которые,
стоя  на  корме, ловко  гребли  одним  веслом.  Джакомо помнил  в  этом доме
мраморные статуи  по углам, блюда  с гербами,  изображающими льва, и  сумрак
залов  с  длинными,  уходящими  в  потолок   зеркалами  в  простенках  окон,
затененных золотистыми волнами шелковых портьер.
     И  совсем  смутно  запомнилось  ему  надменное  лицо  высокого мужчины,
перстни, блиставшие  на его  пальцах, и темно-синий бархат его колета. Слуги
величали  его "эччеленца",  а  мать  Джакомо называла  просто  "мой  Паоло".
Мальчика учили говорить ему "ваша светлость" и целовать руку с перстнями.
     Джакомо едва исполнилось пять  лет,  когда  все это внезапно кончилось.
Гондола высадила под аркой седовласого  старика, одетого  в  черное.  У него
были сухие, костлявые пальцы, перстень с тем же гербом, что у  Паоло, и лицо
точно как у Паоло, но морщинистое и еще более властное.
     Войдя в залу, где стояли целые корзины цветов, привезенных  накануне из
театра слугою матери, старик опрокинул эти корзины, растоптал цветы ногами и
заперся вместе с Паоло в его покое. И все переменилось! Мать взяла Джакомо и
уехала из дома  с резными башенками. Они  жили в  небольшой гостинице  около
театра.  Паоло еще раз приезжал, оставил на столе тяжелый  мешочек и надолго
исчез из жизни мальчика. Только  пять лет  спустя от своей старой няньки, не
покинувшей госпожи в ее скитаниях, он услыхал, что это был его отец. Но даже
полного имени отца Джакомо так в точности и не узнал...
     Генуя... Неаполь... Рим. Здесь, в Вечном  Городе, мальчик впервые был в
театре. Из ложи, обитой красным плюшем, он  слушал свою мать  и видел цветы,
летевшие на  сцену к ее ногам. Потом в одной  карете с художником Альбертино
Вителли они уехали на родину певицы, в Равенну.
     Одно раннее  утро,  когда  они втроем  отправились осматривать гробницу
Теодориха  Великого, навсегда врезалось  в память мальчика. Нежно-розовая  и
зеленоватая  плесень каменных гробов,  стоящих на обомшелых плитах в древней
базилике,  торжественная  тишина  и  дальний звон  колокола, а по выходе  из
гробницы -- свежий аромат  роз,  принесенный из  садов дуновением  утреннего
ветерка, -- такие воспоминания оставила у Джакомо пышная некогда Равенна.
     Скоро карманы Альбертино  Вителли иссякли,  и  в  свой дальнейший  путь
синьора Франческа пустилась одна.
     Несколько лет мальчик прожил у своей бабушки, в маленьком домике  среди
виноградников тосканской равнины.  А  когда  бабушка  умерла, Джакомо  опять
привезли к матери. Она осыпала его  поцелуями, обдала ароматом духов и сразу
увезла в Милан.
     Джакомо исполнилось десять лет, когда она приехала с ним в Ливорно. Они
остановились  в большом отеле. Окна  комнаты,  отведенной мальчику  и старой
няньке,  выходили на людную улицу с  французским рестораном, где  поклонники
синьоры  Франчески  устроили  пир  в  ее  честь.  В  зале  играла  музыка  и
раздавались шумные рукоплескания.
     Мальчик видел, как перед дверью ресторана остановилась карета с гербом,
изображающим льва. Молодая чета вышла из кареты. Перед  Джакомо, сидевшим на
подоконнике,  мелькнул  плюмаж  [<i>украшение  из  птичьих перьев  на  парадных
головных уборах высших военных и  придворных чинов  в Европе XVII-XIX веков</i>]
на  шляпе  высокого человека. Что-то  знакомое почудилось мальчику в  осанке
этого  мужчины.  Мальчик разглядел  высокую прическу его  красивой спутницы.
Чета вошла в зал. Джакомо хотел уже слезть  с подоконника, как вдруг крики и
шум  поднялись  в  ресторанном зале.  Там падали  столы, ломалась и  звенела
посуда, в окнах  мелькали тени; перепуганный лакей выскочил на улицу. Нянька
Джакомо  тоже  подошла к окну  и  вдруг  всплеснула  руками  и  пронзительно
закричала в  страхе: высокий  мужчина на  руках вынес из  залы  бездыханное,
залитое кровью тело дамы  с высокой прической  и  бережно уложил  на подушке
кареты  с  изображением  льва.  Карета  тотчас  укатила,  а  следом  четверо
полицейских  выволокли  из ресторана на улицу  растрепанную  мать Джакомо  и
вырвали у нее из рук кинжал.
     Через  несколько  дней  хозяин  отеля  ввел  полицейского  чиновника  в
комнату, где притихший Джакомо сидел в углу со своей нянькой.
     Мальчику объяснили, что его  мать приговорена  к пожизненной  тюрьме за
убийство в порыве  ревности графини д'Эльяно. Тогда-то старая нянька, вопя и
причитая  над  мальчиком,  сквозь  всхлипывания  сказала чиновнику,  что муж
убитой и  есть тот самый "эччеленца Паоло", с которым они прожили  несколько
лет в Венеции, и что он -- отец Джакомо.
     Чиновник велел  старухе убираться из отеля, немедленно покинуть город и
увел мальчика с собой.
     Джакомо  привели в дом со сводчатыми потолками и толстыми решетками  на
окнах. Чиновник, которого звали Габриэль Молетти,  долго выспрашивал Джакомо
о жизни  матери и объяснил  ему, что синьор  Паоло не признал справедливости
слов старой няньки и знать ничего не желает о родственниках убийцы.
     На деле же Габриэль Молетти и в глаза не видал синьора Паоло.  Чиновник
заботился  лишь об  одном:  он  рассчитывал  поживиться  дорогими  вещами  и
драгоценностями  синьоры Франчески, оставшимися после ее  ареста без всякого
присмотра.  Выпроводив  из города старую  няньку, Молетти  вместе с хозяином
отеля попросту  ограбил осужденную. После  этого  они составили  официальную
опись  ее вещей и  представили в  полицию.  Граф Паоло  д'Эльяно  не пожелал
присутствовать на суде над своей бывшей подругой. Он ничего не знал о судьбе
Джакомо, и никто не  напомнил ему о  мальчике. В глубоком горе граф уехал из
Ливорно в Венецию. Мальчик, обманутый Габриэлем Молетти,  не подозревал, что
эччеленца Паоло уезжает, даже не зная о пребывании Джакомо в Ливорно. Вообще
Джакомо недоверчиво  отнесся к словам  няньки  и принял как нечто само собой
разумеющееся  нежелание знатного  венецианского вельможи  вмешиваться  в его
дальнейшую жизнь.
     Габриэль  Молетти, увидев,  что мальчик  равнодушно  принял  его лживое
объяснение, успокоился и послал за монахом из приюта святой Маддалены. Монах
принял и мальчика и  ничтожную  сумму, вырученную  от  продажи  того жалкого
остатка вещей синьоры Франчески, который значился по официальной полицейской
описи и  был  оставлен  для  Джакомо  милостью  чиновника  Молетти.  На этой
операции синьор Габриэль Молетти пополнил свой карман двумя  тысячами скуди,
немногим меньше заработал хозяин отеля, а маленький Джакомо с тех  пор уже в
течение трех лет слушает по  утрам дребезжание колокола, получает ежедневную
порцию побоев

     от приютских сверстников и  столь  же частые поучения розгами  от падре
каноника.
     ...Воскресенье.  Дети  бродят  в  приютском  саду.  Некоторым   удалось
выскользнуть за ограду. Они потихоньку  клянчат милостыню у важных кавалеров
и дам, проезжающих по дороге в

     город.
     Джакомо  чистит   на  кухне  рыбу.  Трепещущие  тела  живых  карпов  из
монастырского  пруда,  серебристая  чешуя,  облепившая  руки   и  даже  лицо
приютского питомца, радужные пузыри --  все внушает мальчику  отвращение. Он
ненавидит запах  рыбы,  и каноник поэтому приказал всегда  посылать его  для
смирения чистить рыбу на кухню.
     Глаз Джакомо затек от  удара, но и трое его вчерашних противников целую
ночь охали и ворочались на своих тюфяках.
     Кругом царит суета.  Отец-настоятель принимает важных гостей из города.
В глубокой  сковородке под крышкой  шипит,  покрываясь  коричневой корочкой,
жирный  петух-каплун,  предварительно  вымоченный  в  белом   вине.  Молодая
нашпигованная индейка распространяет упоительный аромат. Худой, полуголодный
Джакомо   отлично  знает,  что  индейка  готовится  совсем   не  для  гостей
настоятеля:  прислужник сейчас  унесет  ее  в покой  к падре  --  приютскому
канонику.
     Узким кухонным ножом мальчик вскрывает брюхо  огромной рыбы, которую он
с  трудом вынимает из лохани. Рыба ударяет  хвостом, и Джакомо  больно колет
себе палец рыбьей костью. Злоба вскипает в нем.
     Два повара, вынув из печи индейку, уходят в кладовую. Мальчик торопливо
бросается к  индейке, вытаскивает из ее брюха печеные яблоки и набивает  его
до отказа грязными рыбьими потрохами и скользкой чешуей.
     Потом  он  маскирует  отверстие  и... быстро  сует себе в  рот  печеное
яблоко,  пропитанное  горячим  жирным   соком.  От  нестерпимой  боли  слезы
выступают  на глазах, но повара вернулись, и Джакомо, давясь, держит горячий
ком во рту.
     Повар  кладет  индейку  на  блюдо,  украшает  ее оливками,  трюфелями и
зеленью, и прислужник каноника уносит дымящееся жаркое на второй  этаж. Там,
в скромной  келье каноника, опытный  прислужник торжественно ставит блюдо на
стол, давно накрытый крахмальной скатертью и уставленный бутылками. Каноник,
сурово поджав губы и воздев очи к потолку, садится за трапезу...
     Джакомо еще не успел счистить с рук и  живота налипшую рыбью чешую, как
в кухню ворвалось олицетворение ураганного вихря в образе прислужника падре.
Прислужник даже не заметил, что под полою сутаны маленького чистильщика рыбы
остался  кухонный  нож.  Вот  виновник  уже  доставлен  в  пустующий  класс,
выбранный для экзекуции, и разражается небывалая гроза! Падре мечет молнии и
громы,  и  мальчик,  распластанный на  скамье,  принимает такую порцию розг,
какой с лихвой хватило бы на целый год ежедневного "телесного внушения".
     Потом "злодея" тащат в чулан и запирают в темноте. Здесь волчонок сидит
до  вечера,  и  каноник,  которому,  к несчастью, опять  попалась  на  глаза
злополучная  индейка, вечером  идет  к чулану,  чтобы  возобновить внушение.
Джакомо через  дверную  щель видит лицо каноника, который возитя с замком. В
руках у падре -- узкий ремешок с пряжкой.
     Верхняя губа мальчика  и впрямь  начинает  подниматься, как у волчонка.
Подросток  оскаливается  и  съеживается.  Дверь распахнута... и  вдруг  весь
приютский флигель оглашает визг боли и испуга.
     Сбежавшиеся   дети  и   даже   покинувший   свою  постель   привратник,
приковылявший на тумбоподобных ногах,  видят падре  на полу  перед  открытым
чуланом;  он в ужасе прижимает к животу окровавленные пальцы,  а по двору, в
распахнутой сутане, мчится воронок Джакомо с кухонным ножом в руке...
     В   эту   ночь  тринадцатилетний  мальчик  бежал  из  приюта.  Каноник,
получивший серьезную рану в живот, поднял на ноги всю полицию, но беглеца не
удалось разыскать...
     До окрестностей  Неаполя Джакомо  добрался пешком, питаясь  подаяниями.
Дымок над Везувием он  увидел  в луче восходящего солнца,  но это утро могло
стать последним  в  его жизни, ибо на  берегу  залива он  свалился замертво,
обессилев от лишений и голода.
     Очнулся  Джакомо в  рыбачьем баркасе Родольфо  Ченни. Крепкий загорелый
рыбак с острова Капри  стоя правил парусом.  У ног его ползала четырехлетняя
черноглазая  Доротея, а жена  Родольфо, молоденькая Анжелика, перебирала  на
корме купленные в Неаполе обновки.
     Семья Ченни  приютила  бездомного сироту, и целых четыре  года  мальчик
провел  среди скал  и виноградников  Капри.  Он превратился в  мускулистого,
сильного  юношу, научился управлять парусами, вязать морские узлы и плавать,
как дельфин. Он уже носил нож у  пояса и ходил вместе  с Родольфо в Сицилию,
на Корсику и в южные порты Франции. Родольфо Ченни промышлял контрабандой, и
случалось,  что  его баркас возвращался в укромную бухту на Капри со свежими
пробоинами в  смоленом дереве бортов.  Однажды  Джакомо  вернулся  из  такой
поездки с  пулей  французского  таможенного  солдата  в  мякоти ноги.  Когда
Родольфо вынул пулю и прижег  рану порохом, юноша повесил себе эту  пулю  на
шею в виде брелока и хвастался ею перед сверстниками.
     Шестнадцати  лет  от  роду  Джакомо  впервые  увидел человека, которому
впоследствии оказался обязанным своей фамилией.
     Небольшой  английский парусник разбило  бурей у Липарских островов, и в
хижине Родольфо  Ченни  оказался  еще  один  спасенный.  Бродяга  и пьяница,
бездомный  и  бесприютный,  как Джакомо,  но  уже  с  сединою в  рыжих усах,
английский  матрос  Бартоломью Греллей  сохранил  при катастрофе только  три
гинеи, просоленную  потом  рубаху  и  неисчерпаемый запас рассказов о  своих
похождениях на море и на суше.
     Он прожил в семействе Ченни год, вплоть  до событий, переменивших жизнь
Джакомо и его друзей.
     Вместе  с  новым  обитателем хижины,  который в просторечии  каприйских
рыбаков превратился в Бартоломео Грелли, рыбак Ченни  и его семнадцатилетний
воспитанник предприняли  довольно опасную  операцию. Через  несколько границ
итальянских королевств, герцогств и республик они переправили  партию оружия
в Швейцарию,  для  тирольских повстанцев. Отсутствовали  они  более месяца и
вернулись  на Капри без Бартоломео Грелли.  На обратном пути,  когда  позади
остались самые опасные полицейские  кордоны  и  горные  перевалы  сухопутной
части  их  маршрута,  баркас  Родольфо  Ченни  был  накрыт  метким  пушечным
выстрелом картечью со сторожевого судна.  Свистящий свинцовый  град  пощадил
только  Джакомо. Родольфо и  Бартоломео получили тяжелые раны. Джакомо, один
управившись с баркасом, высадил Бартоломео у знакомых рыбаков близ Сорренто,
а раненного  в  бок  Родольфо доставил  домой.  Через  пять  суток  Родольфо
скончался.  Его  бренные  останки, вопреки  ожиданиям, приняло  не  море,  а
маленькое кладбище в ущелье между прибрежными скалами Капри.
     После похорон  в  хижине стало пусто и печально. Два дня семья питалась
остатками поминальной еды, а затем Джакомо, которому Родольфо  перед смертью
завещал заботу об осиротевшей семье, стал собирать вдову с дочерью в дорогу.
Было решено,  что  они уедут  в Сорренто, на родину  Анжелики. Там  Анжелика
купила   маленький  домик   с   виноградником  и  несколькими  апельсиновыми
деревьями. Джакомо  помог ей устроить несложное хозяйство, а потом  разыскал
Бартоломео и  вместе с ним ушел на шведском корабле в северные моря, оставив
вдове все  полученные вперед деньги.  Два года он проплавал, научился читать
мореходные карты и пользоваться  компасом,  буссолью и секстаном. Бартоломео
Грелли передал  ему  весь свой  немалый опыт, и штурман-норвежец взял  его к
себе в помощники.
     ...В те годы на северо-западе, в  уютных  островерхих  городках Европы,
оглушительно  трещали солдатские барабаны:  шла опустошительная  война между
вероломным  и  жадным  до  чужой  земли  Фридрихом  Прусским и  стародавними
властителями  Европы  [<i>Семилетняя  война 1756-1763 годов</i>].  Короли Франции и
Швеции,   австрийский  император  и   русская  царица  слали  войска  против
выступившей в поход  прусской армии. Высадившись в Штральзунде, Бартоломео и
двадцатилетний Джакомо вступили в конце 1757 года в  двадцатитысячную  армию
шведского короля.
     Более  двух лет Джакомо и его старший спутник вели  бродячую солдатскую
жизнь. Шведское войско опустошало городки Померании

     и Бранденбурга,  довольствуясь  умеренными  трофеями  и не  отваживаясь
нанести удар в сердце вражеского королевства -- Берлин.  Летом армия дралась
и  разбойничала в прусских провинциях, затем возвращалась  на  побережье,  в
Штральзунд, и в продолжение нескольких зимних  месяцев делила  добычу. Такая
война уже начинала наскучивать предприимчивому Джакомо.
     Однажды,  во  время  похода, когда  пикеты  прусской конницы  с  налета
нанесли чувствительный урон шведскому отряду, в котором служили Бартоломео и
Джакомо,  главнокомандующий  шведов   граф  Гамильтон  обратил  внимание  на
отважного молодого итальянца: в неравной схватке  Джакомо на глазах у своего
генерала расправился с  группой солдат  противника, уложив несколько человек
на месте и обратив остальных в бегство.
     После боя, едва лишь Джакомо успел отдышаться и  вытереть окровавленный
клинок, граф Гамильтон  велел привести  молодого  солдата к себе в палатку и
спросил его фамилию. Старый Бартоломео записал Джакомо  в  солдаты под своей
собственной,  искаженной рыбаками фамилией, и под  этим новым именем Джакомо
был сделан командиром взвода.
     Взвод  состоял из отчаянного  сброда, а сам  Бартоломео Грелли оказался
под командованием  своего ученика  Джакомо.  Все считали молодого  итальянца
сыном или братом седого бойца:
     Как-то   безлунной   осенней  ночью   отряд  стал   на   бивуаке   близ
разграбленного бранденбургского городка с крутыми черепичными крышами.
     Солдаты   из  взвода   Грелли   со  смехом  окружили  повозку  бродячей
маркитантки  [<i>маркитанты  --  торговцы  съестными   припасами  и  предметами
солдатского обихода, сопровождавшие армию в походах</i>], следовавшей в  течение
нескольких недель  в  обозе армии. Пожилая  женщина, лоток  которой  солдаты
Джакомо уже  опрокинули,  отчаянно  вырывалась  из  рук  Бартоломео  Грелли,
Джузеппе Лорано и Вудро Крейга.
     Голос  женщины вызвал в памяти Джакомо неясные,  давно забытые картины.
Он остановил своих разгулявшихся солдат, поднес  к  лицу  маркитантки фонарь
и... узнал свою мать, увядшую и поседевшую.
     В  палатке  маркитантки  притихшие солдаты,  ближайшие друзья  Джакомо,
услышали  горестную  повесть  синьоры  Франчески  Молла.  Амнистия по случаю
рождения престолонаследника тосканского герцогства принесла ей свободу, но с
пожизненным  изгнанием  из Италии.  Судьба привела ее  во  Францию,  потом в
Германию и, наконец, бросила постаревшую синьору в обоз шведского войска.
     Сын ее рассказал о  своем  знакомстве  с Габриэлем Молетти и понял, что
был ограблен этим полицейским чиновником.
     Вместе с Бартоломео и двумя другими моряками, Джузеппе  Лорано  и Вудро
Крейгом, которым тоже  наскучила сухопутная  война,  Джакомо  покинул  армию
шведского  короля  и, забрав с  собою  мать,  решил отправиться  в Сорренто.
Добравшись  до  южной  Франции, все пятеро поселились на  некоторое  время в
Марселе, где синьора Франческа и осталась навсегда. Здесь она, уже на склоне
лет, вступила в  свой первый законный брак. Мужем ее стал Бартоломео Грелли,
открывший  табачную  лавку   в   порту.  После  мирной  и  непродолжительной
совместной жизни оба супруга умерли в один год от холерной эпидемии.
     Когда  Джакомо явился  в маленький домик на  окраине Сорренто, Анжелика
баюкала пятилетнего Антони Ченни, родившегося вскоре после  смерти Родольфо.
Доротее  шел уже пятнадцатый год, и она обещала  стать настоящей красавицей.
Увидев  Джакомо,  она завизжала  и повисла  у  него  на шее.  В  доме царила
неприкрытая нищета, и приезд Джакомо спас семью от гибели.
     Вместе с  друзьями Лорано и Крейгом он починил домик  и даже отыскал на
берегу старый баркас Родольфо. Джакомо накупил нарядов  Доротее и сластей ее
брату Антони, но  на этом  и кончились остатки монет,  бренчавших в карманах
бывшего солдата шведской армии.
     Через  несколько месяцев Джакомо с обоими друзьями направился в Ливорно
и  здесь  узнал, что  его обидчик, Габриэль Молетти, уже  вышел в отставку и
живет в собственной загородной вилле.
     ...Бывший  чиновник  герцогской  полиции,  ныне помещик  и новоявленный
патриций  Габриэль  Молетти  вкушал послеобеденный  отдых на  террасе  своей
виллы, выходившей  окнами на  взморье.  Виноградники  и  цветы  вокруг  дома
радовали глаз владельца. Успокоительно жужжали жуки, бабочки реяли  в струях
нагретого воздуха. Стоял знойный августовский день 176 года.
     Шорох  в  кустах  под самой  верандой, где  отдыхал  в  качалке  синьор
Габриэль, удивил его, так  как синие щеки синьора  не  ощущали ни  малейшего
дуновения ветерка.  Открыв  глаза,  он увидел  перед собой очень  злое  лицо
незнакомого кавалера в берете, а на ступенях веранды еще  двух  молодцов при
шпагах  и  достаточно  грозного вида. Слуги  Молетти были на заднем дворе, и
синьор оказался одиноким в обществе трех нежданных гостей.
     Они довольно решительно пригласили хозяина в кабинет и здесь предъявили
ему дипломатический  ультиматум в  виде  трех  черных  отверстий пистолетных
стволов, потребовав немедленно выложить наличными сумму в пять тысяч скуди.
     Уклончивое поведение господина Молетти привело к тому, что три синьора,
обшарив  кабинет  и  обнаружив банковскую чековую  книжку,  весьма  небрежно
сунули последнюю в один из многочисленных пустых карманов, а затем аккуратно
связали и упаковали  самого владельца книжки.  Оставив упакованного помещика
под охраной  Вудро Крейга,  Джакомо  и  Джузеппе  при  полном  непротивлении
оробевшего  конюха оседлали на конюшне трех наилучших коней и увезли сверток
с господином Молетти в горы.
     Здесь, в  укромной пещере, Джакомо напомнил синьору Габриэлю  некоторые
эпизоды  из прошлого, и синьор  признался  во  всем,  не  преминув,  однако,
упомянуть  и  об  участии  хозяина  отеля  в  присвоении  имущества  синьоры
Франчески.
     Чтобы  не  утруждать  себя  вычислением  сложных  процентов  и  прочими
скучными  расчетами, Джакомо определил  размеры понесенного им  ущерба чисто
рыцарским  глазомером и в результате  привез  из банка  пять  тысяч скуди по
чеку, подписанному Молетти. Затем друзья  распаковали  чиновника и привязали
его, в  несколько облегченном туалете,  к  седлу коня. Опытный в обращении с
кожаной  плетью Джакомо повторил  на спине  привязанного  синьора все  уроки
богословия,   испытанные    некогда   его   собственной   спиной   благодаря
воспитательному  рвению  приютского падре.  Когда  взмыленный  конь  примчал
владельца виллы  домой,  у  домочадцев  не  было  надежды, что он когда-либо
откроет глаза.  Но Габриэль  Молетти выжил  и  даже  поставил  в придорожной
часовне толстую свечу чистого пчелиного воска в честь чудесного избавления.
     Пока раскаявшийся синьор еще лежал в свертке на полу пещеры под охраной
неразговорчивого   Вудро,    Джакомо   и   Джузеппе,   под   видом   знатных
путешественников, прибыли в  ливорнский  отель... "Знатные  путешественники"
потребовали  себе  номер, выходящий  окнами на противоположный дом.  Джакомо
взглянул на знакомый подоконник и на ресторан, находившийся напротив, но уже
переменивший вывеску. В хозяине отеля Джакомо без труда узнал своего старого
знакомого.
     Вызвав хозяина  в  номер  и  усадив  его на диван,  Джакомо  и Джузеппе
разыграли мимическую сцену,  повторив  в точности  все  подробности  прихода
чиновника и хозяина в комнату, где  четырнадцать лет  назад тихонько  сидели
нянька  и  мальчик. Эта  театрализованная  страничка  из биографии владельца
отеля произвела  на него  должное впечатление.  Подобно  синьору Молетти, он
принялся обвинять своего сообщника, выгораживая  себя самого.  Но  выражение
лиц  "знатных путешественников" побудило  владельца взмолиться  о  пощаде  и
смиренно отправиться за деньгами. Однако смирение  его оказалось притворным;
несмотря  на  конвой  в  лице  Джузеппе  Лорано, хозяин  попытался  условным
сигналом послать слугу за полицией.  Слуга был  тотчас  схвачен за шиворот и
водворен в чулан, а хозяина, воображавшего до последней минуты,  что вот-вот
появится  полиция  и  отберет  у  бандитов полученные  ими  деньги,  Джакомо
собственноручно повесил на ламповом крюке посреди номера.
     Через  несколько  дней  какой-то  высокий  горбоносый человек посетил в
окрестностях Ливорно францисканский приют святой Маддалены. Однако, узнав от
дряхлого  привратника,  что   падре  каноник  скоропостижно   скончался   от
несварения желудка, гость повернулся и с миром покинул обитель.
     ...Очень  скоро  от  Ломбардии до  Сицилии  разнеслись  слухи  о  шайке
бандитов, неуловимых и беспощадных. Они внезапно появлялись среди белого дня
в самых неожиданных местах и исчезали бесследно. Только окрестности Сорренто
были избавлены от набегов.
     Изредка,  по  ночам,  Джакомо  появлялся  в  рыбачьем  домике,  и  юная
красавица Доротея Ченни, к  зависти подруг, стала  одеваться, как  маленькая
принцесса. Когда Дороти призналась матери в своей любви к "бандито Джакомо",
Анжелика перекрестила дочь и целый вечер  простояла на коленях  перед  ликом
пречистой девы.
     ...Более двух лет  шайка  Джакомо, состоявшая всего  из трех  связанных
многолетней  дружбой мужчин, безнаказанно  бесчинствовала по Италии  и южной
Франции, но наконец  рота королевских егерей  прижала  бандитов  к  берегу в
одном из  заливов  Сицилии. У трех друзей кончились заряды, и не  было иного
выхода, как прыжок в море с обрывистой скалы. Стрелки, взяв скалу в железное
кольцо, уже вышли к берегу. Участь бандитов, казалось, была решена.
     В  это  время в  заливе  появилась длинная шхуна  с грязными  бортами и
черной тряпкой на гафеле  вместо флага. Человек с повязкой на глазу стоял на
мостике.  Когда шхуна подошла ближе  к  берегу,  ее  капитан увидел, как три
гибких тела "ласточкиным прыжком" слетели с утеса в воду и быстро поплыли по
направлению к судну. С берега и от подножия утеса затрещали частые выстрелы,
и всплески воды возникли  вокруг  голов плывущих; однако всем  троим удалось
благополучно  достичь шхуны.  Судно приняло  их  на  борт,  развернулось  и,
поставив  паруса,  ушло  в  синеву  Тирренского  моря,  увозя  свое   ценное
приобретение...
     Все  трое оказались бывалыми моряками, и капитан Бернардито Луис вскоре
сделал  Джакомо  Грелли  своим помощником, Джузеппе  Лорано --  штурманом, а
Вудро Крейга -- боцманом "Черной стрелы".
     Три  года крейсировал Бернардито в Средиземном море,  а затем, с трудом
проскочив Гибралтар, ушел в индийские воды.
     И вот  наступила ночь  на  19  апреля 1768 года,  когда пиратская шхуна
овладела  бригантиной   "Офейра".  На  рассвете  пали   последние  защитники
бригантины; в каюту Грелли на "Черной стреле"  была отнесена  бесчувственная
Эмили  и  отведен  полумертвый  от  страха  Мортон.  Тело  тяжело  раненного
защитника Эмили,  сэра  Фредрика  Райленда,  осталось на  "Офейре", рядом  с
трупом старого мистера Натаниэля Гарди.
     ...Грелли, шатаясь,  вышел  вслед  за  пиратами.  На  мокрой палубе  он
ухватился за  леерную стойку и оглядел горизонт. С севера надвигалась черная
стена урагана. Ветер уже рвал снасти, и страшный ливень низвергался на крыши
палубных  надстроек бригантины.  Швартовы  удерживали ее  у борта  пиратской
шхуны. Со шхуны на бригантину был уже перекинут узкий трапик.
     В море, всего  на расстоянии мили, виднелся  французский корвет. На нем
спешно убирали последние паруса...

     ...Было уже часов восемь утра, но ураганный  шторм скрыл небеса и воды.
Две стихии, воздух и  океан, смешались в одну. Ничего нельзя было различить,
все слилось в один сплошной гребень взвихренной волны.
     Связанные  друг с  другом  суда,  бригантину "Офейра" и  шхуну  "Черная
стрела",  закружило  и  понесло,  как  яичные  скорлупки  в  водопаде.  Люди
задыхались:  дышать  стало  нечем,  ветер был плотнее воды.  Он не сметал, а
сдвигал  предметы,  точно  наступающая  стена.  Три  мачты  "Черной  стрелы"
обрушились на  "Офейру",  сломав ее палубные надстройки и  спутав такелаж  и
рангоут  обоих кораблей в беспорядочный узел. Палубная команда, попытавшаяся
было  разъединить  корабли,  была  смыта  за борт  исполинско