ки Бернардито знал все,
что происходило в городе, и... вовремя поспел на городскую площадь!
     Жестокую казнь дона Рамона он молча наблюдал из толпы. Никто не обратил
внимания  на нищего с  бледным  лицом и горящим  единственным глазом.  После
казни, когда  народ расходился в угрюмом молчании, Бернардито протолкался  к
эшафоту и смочил  свой шелковый  платок  кровью друга, обагрившей деревянный
помост. Он  спрятал на груди это печальное знамя,  ушел в  окрестные  горы и
отыскал  укрытую   среди  скал   пещеру.  Здесь  он   достал  из-за   пазухи
окровавленный платок, положил его на камень в углу и громко произнес  клятву
мести.
     Обессиленный горем и усталостью,  он повалился  на голые камни, даже не
подстелив  под  голову  нищенского  плаща. Тело его сотрясалось  от  озноба.
Мысли,  одна тяжелее другой,  ворочались в  голове, как мельничные  жернова.
Думал Бернардито о  том, что  остался  он теперь  совсем  один на свете, без
матери, без сестры и без друга, лишенный угла и крова-над головой. Все отнял
у  него дон Сальватор,  вплоть до права  ходить по земле  и дышать воздухом,
потому  что теперь  всякий мог лишить его  жизни и получить за это обещанную
королем награду. Все прежние чувства  и привязанность умерли в нем, и только
жажда  мести  жгла  ему сердце. О  боге он забыл  и призывал  сатану себе  в
помощники.
     Уже наступила  ночь, и,  измученный  всем  пережитым, Бернардито закрыл
глаза, но сразу же открыл их  снова,  потому что почувствовал, что он уже не
один в пещере! Смутные тени плясали под сводом, неслышно скользя  в сумраке.
Вмиг  припомнилась  Бернардито сказка,  слышанная им  в детстве  от  старого
пастуха Хозе, про разбойников, которые прятали в этих скалах награбленное, а
потом в ужасе бежали от бесовского наваждения.
     Все быстрей становилась пляска теней,  и уже стал различать  Бернардито
отвратительные морды крутящихся бесов. Были они серыми, как летучие мыши, но
походили  и  на облака  грязного  тумана.  Мшистые  стены  пещеры  пришли  в
движение. Почудилось  Бернардито, что бесы,  кружась,  приближаются  к нему,
хватают за горло,  сдавливают  череп. Вот  и дышать  все  труднее... Невесть
откуда взявшийся красный свет заливает пещеру...
     И когда рой теней заплясал еще стремительнее  над  телом распростертого
кабалеро, пол в пещере внезапно качнулся, запах  серы наполнил все ущелье, и
сам  сатана  в красном плаще предстал  перед  ним, вонзив ему  прямо  в лицо
огненный взор свой.
     Властитель  ада  протянул руку  к дальнему  углу пещеры,  и  несчастный
Бернардито увидел там, в клубах  тумана два призрака: белый  сверток с телом
сестры и мертвую голову друга на плахе...
     Внезапно  словно живительной прохладой повеяло  в пещере.  Исчез из нее
страшный  гость  в  красном плаще, пропали  все  видения  и тени. Бернардито
протер свой  глаз  и  сел, дико озираясь вокруг. Небо уже светлело,  брезжил
рассвет.  В  пещеру  врывался свежий утренний ветерок.  Где-то далеко  внизу
звенели бубенчики  овечьего  стада,  шумел поток  на дне ущелья,  и тени гор
покрывали долину, где еще спал родной городок.
     В углу пещеры по-прежнему  лежала  на камне кровавая тряпица, и горячая
волна ненависти снова вскипела в душе обездоленного. Он нагнулся за платком,
и  при  этом  рука  его  ударилась  о   какую-то   железку.  С  трудом,  как
тяжелобольной, выполз  Бернардито  из пещеры,  сломал смолистую  кипарисовую
ветку и, запалив ее, осветил этим факелом темный  угол. Ржавая кирка  лежала
на камне,  а рядом  белели черепа и кости  скелетов. Бернардито взял кирку и
отвалил камень. Черная щель открылась под ним. Бернардито расширил ее киркой
и вытащил глиняный горшок,  завязанный кожей; на нем были  грубо  намалеваны
чем-то белым череп и кости.
     Кавалер  разбил  горшок  киркой и  обнаружил  в  черепках ветхую черную
тряпку;  сквозь рваную ткань на пол посыпались червонцы. Бернардито  доверху
наполнил  золотом карманы, а остаток  положил в  свою нищенскую  суму. Здесь
были монеты всех стран, но чаще попадались  старинные  испанские  дублоны  и
пиастры,  французские  луидоры,  тяжелые,  очень  старые  ангелы  британской
чеканки, итальянские флорины, турецкие дукаты и голландские гульдены.
     Едва  успел  Бернардито  спрятать  золото,  как  на горной  тропе,  что
змеилась  пониже  пещеры,  послышались  чьи-то  осторожные   шаги.  Тихонько
выглянув, Бернардито увидел черного монаха, который, озираясь и цепляясь  за
кусты, лез вверх, к пещере.  Тогда Бернардито быстро отбежал в дальний угол,
взобрался под самый свод и  притаился. Он еще не  успел достать из-за пазухи
пистолет, как голова монаха показалась  у  входа в пещеру;  незнакомец зажег
свечу и начал осматриваться вокруг. Увидев разбитый  горшок  и черную тряпку
на полу, монах завыл и повалился на пол... Ты не спишь еще, маленький Ли?
     -- Что ты, дядя Тобби! Конечно, не сплю!
     -- Тебе не страшно?
     -- Немножко страшно, зато очень интересно!
     -- А ты ничего не слышал в шуме ветра за окном?
     -- Мне почудилось,  будто кто-то стонет или воет... Но больше ничего не
слышно. Говори дальше!
     -- Должно  быть, и  мне только почудилось...  Ну, слушай!  Монах  долго
лежал  распростертый на земле, и у нашего Бернардито уже заныли  мускулы ног
от неудобной позы под сводами пещеры. Наконец монах  поднялся и поднес свечу
к дыре под сдвинутым камнем. Он  порылся в земляной осыпи и  вытащил  оттуда
небольшой  ящичек, которого Бернардито второпях не заметил. Спрятав ящичек в
дорожный мешок под сутаной, монах достал из кармана полотенце, намочил его в
ручейке, журчавшем  неподалеку, и вернулся в  пещеру. Потом он укрепил свечу
возле отверстия, обмотал  себе рот и нос мокрым полотенцем наподобие маски и
стал ковырять киркой в глубине дыры. После  недолгих усилий  он выпрямился и
стал глядеть на  пламя свечи. Сначала она горела ровно,  а потом огонек стал
тусклым, затрещал, и вдруг сама собою свеча погасла.
     Монах  бросил кирку,  плотнее  прижал  полотенце  к  лицу  и  торопливо
выбрался  из  пещеры.  Бернардито сейчас  же  начал  спускаться. Он  еще  не
добрался  до пола, как ощутил во  рту  сладковатый,  неприятный вкус. Голова
закружилась,  и  стены тайника  поплыли, словно они  были  из дыма. Он почти
свалился  с  каменного  выступа,  подхватил  свою  палку и,  теряя сознание,
последним усилием ползком  выбрался из пещеры на свежий воздух. Его тошнило,
руки  и ноги сводило судорогой, и чистый холодный воздух  ущелья, как ножом,
резал  легкие.  Бернардито  кубарем  покатился  по  крутому склону  и  почти
замертво  упал у  крошечного  водоема  в  зарослях  орешника.  Не  успел  он
опомниться  от падения, как увидел перед самым носом  дуло пистолета. Сиплый
голос произнес:
     "Отдай  мне адское  золото, бродяга, или черти в преисподней  зальют им
твою жадную глотку!"
     С трудом приподняв голову, Бернардито увидел монаха с оружием в руке  и
почувствовал,  как другая  рука  в засаленном  черном рукаве  обшаривает его
нагрудную суму. Монах сорвал  ее  с  обессиленного кабалеро и вытащил из нее
тряпицу окровавленного шелка.
     Как ни  слаб был  Бернардито, но, увидев этот платок в чужих  руках, он
разжал стиснутые зубы и вымолвил:
     "Бери золото, но отдай мне эту вещь!"
     Монах с любопытством разглядывал платок.
     "Это твой талисман, что ли?"
     "Нет, это мое знамя, под которым я должен победить или погибнуть".
     "Кровь  на  нем еще  свежая. Уж  не от  вчерашней  ли она казни? Кто ты
такой, одноглазый бродяга?"
     "Мститель", -- отвечал Бернардито.
     Монах протянул ему кружку воды.  Язык с трудом повиновался  Бернардито,
мозг  был отуманен, но даже и в  этом состоянии он сообразил, что  будь этот
монах посланцем  темного царства, пригрезившегося ночью, он обходился бы без
новенького пистолета  с надписью: "Париж, 1742 год". Кабалеро уже  догадался
приписать  свои   ночные   видения   действию   какого-то  ядавитого   газа,
проникавшего  в пещеру  сквозь щель и  трещины в полу. Смутная догадка,  что
хитрый монах может принадлежать к разбойничьей шайке,  о которой рассказывал
старый пастух, всплыла в мозгу Бернардито, и он пристальнее вгляделся в лицо
собеседника.
     "У тебя, бродяга-мститель, остался еще сатанинский металл. Ты никуда не
сможешь донести  его, он все равно прожжет твои карманы", --  сказал  монах,
вновь поднимая пистолет.
     В это  время  трое овечьих  пастухов  показались на тропе,  и монах, не
опуская  пистолета,  приложил  палец  к  губам. Пастухи  сели  неподалеку  и
принялись разводить костер.
     "Оставим в покое сатану и его детей. Тебе хватит того, что у тебя лежит
в  суме", -- прошептал Бернардито,  садясь  и ощупывая свои карманы,  полные
золота.
     Незаметно он вытащил из палки отцовский клинок, отбросил им руку монаха
с оружием и вцепился  в ворот доминиканцу, приставив к  его горлу клинок. Он
увидел  близко перед собою вытаращенные  глаза. Испытывая суеверное почтение
перед черным  одеянием противника, Бернардито  отпустил  его и спрятал  свой
клинок.
     Пастухи  повернулись на  шорох  в  кустах  и взяли  в руки  здоровенные
дубины. Бернардито и монах  замерли на четвереньках,  искоса поглядывая друг
на друга. Пастухи успокоились и опять уселись у своего котелка.
     "Я сильно голоден", -- пробормотал служитель церкви.
     "Пойдем к этим людям", -- предложил Бернардито.
     "А ты их знаешь?"
     "Я здесь никого не знаю".
     Однако  черный  спутник  предпочел  потерпеть  с   трапезой,  из   чего
Бернардито  заключил,  что и он не  слишком уверенно  чувствует себя в  этих
краях. Монах пересыпал золото из сумы Бернардито в свой мешок и, взвесив его
на руке, сердито пробормотал:
     "Проклятый  Одноглазый  Дьявол!  Знаешь, кого ты ограбил?  Это  не  мое
золото, а в твоих карманах осталось впятеро..."
     "Если это  золото черта, -- хладнокровно отвечал Бернардито, --  то оно
попало в хорошие руки. Как тебя зовут, хитрый монах с пистолетом?"
     "На больших дорогах меня когда-то звали отцом Симоном. Неоперенный  ты,
видно,  гусь,  что  не слыхал обо  мне  и  тычешь  мне в  горло свою детскую
железку! Этим золотом ты подавишься, птенец!"
     Глаз Бернардито сверкнул такой злостью, что монах попятился.
     "Не  слишком давно  я нанизал на  эту железку пятерых альгвазилов. Знай
свои четки, монах, и ступай подобру-поздорову своей дорогой!"
     "Сдается  мне,  что  она  у   нас   с  тобой   одна,  --  сказал  монах
примирительно. -- Да простит тебя святой Доминик за то, что ты меня... гм...
за  то, что ты заставил меня поделиться с тобой! Но  скажи, как  ты пронюхал
про золото Гонзаго?"
     Бернардито  не  признался,  что первый раз  слышит это  имя, и  отвечал
уклончиво. Наконец голодные нищий и монах спустились в долину.
     В  убогом  трактире,  который  посещался только пастухами,  погонщиками
мулов и бродячим людом, оба сели за отдельный столик. По соседству с ними за
кувшином вина сидели два крестьянина. Один рассказывал другому про вчерашнюю
казнь.  Бернардито  услыхал  собственное  имя,  повторенное  несколько  раз.
Скрипнула дверь, два альгвазила вошли в трактир.
     "Архангелы!" -- проворчал один  из крестьян, поднял кувшин над головой,
и струйка вина полилась ему в открытый рот.
     "Эй, за столиком, -- закричал альгвазил, -- захлопни рот! Поверни к нам
лицо! Иди-ка к нам поближе!"
     Альгвазилы  осмотрели  и   даже   ощупали  подошедшего.  И  лишь  после
клятвенного  заверения трактирщика, что перед ними  находится не  переодетый
Бернардито,  полицейские отпустили  крестьянина.  Затем один  из альгвазилов
достал  бумагу и громко  прочитал вслух приметы преступника Бернардито Луиса
эль  Горра. Под  конец они  объявили,  что  за голову  живого  или  мертвого
Бернардито королевская казна выплатит тысячу дуро.
     В  оглашенном  документе ничего  не  говорилось  о  единственном  глазе
кабалеро. Значит, ранение  осталось неизвестным властям. Теперь мудрено было
узнать кабалеро Бернардито в одноглазом оборванце с растрепанной бородкой!
     Нищий приблизился к альгвазилам, которые уже подошли к стойке и бросили
бумагу на прилавок. Приложив ладонь к уху, нищий старческим голосом спросил,
о чем толкует прочитанный документ.
     "Уж  не собираешься  ли ты,  старина,  поохотиться  за  Бернардито?" --
весело спросил альгвазил.
     "Смотри,  как бы  он  не  зашил тебя самого  в белый мешок!" -- смеясь,
поддакнул второй.
     "Налей-ка, хозяин,  для  пробы этого винца, -- потребовал первый страж.
-- Да поскорее!  Синьор коррехидор  велел через  час вернуть  ему эту бумагу
обратно. Он хочет послать ее в  скоропечатню, чтобы  завтра  она была в виде
афиши расклеена на всех перекрестках".
     Услышав эти слова,  Бернардито  взял с прилавка карандаш трактирщика  и
незаметно  написал  несколько  слов  на  отогнутом  краю  бумаги. Альгвазилы
выпили,  повторили, расплатились за вино одобрительным покрякиванием и, взяв
свою бумагу, удалились с важностью.
     Городской  коррехидор,  получив   эту  бумагу   в   собственные   руки,
незамедлительно обратил внимание  на  следующие  строки  в ее  нижнем  углу:
"Синьор коррехидор!  Если  в тюрьме  с головы моей  матери  упадет хоть один
волос, я повешу тебя на косах твоей дочери Мигуэлы. Бернардито".
     Через час,  когда целый  отряд альгвазилов оцепил всю рыночную площадь,
нищий и монах уже пробирались горными тропами к Барселоне.
     Прошло около двух недель после всех этих приключений. Поздно  вечером в
рыбачьем домике, затерянном среди прибрежных гор Каталонии, сидели  за игрой
в кости пять человек. За окнами гудел штормовой ветер...
     Среди играющих выделялся человек в лиловом бархатном камзоле и берете с
пером. Его левый глаз  закрывала черная повязка.  Трудно было определить его
возраст, потому что единственный глаз его сверкал молодо, а волосы поседели.
Рядом сидел  пьяный  монах  с  непокрытой головой. Его  выбритую  тонзуру на
макушке  окружали жиденькие  пряди всклокоченных  волос.  Толстенная  библия
торчала у него из кармана, а на груди висело костяное распятие.
     Напротив  кабалеро в берете  играл сын хозяина-рыбака,  молодой  Маттео
Вельмонтес. Красная косынка,  стянутая  сзади узлом, охватывала его курчавые
волосы  и спускалась на лоб до черных густых бровей. Он был опоясан кушаком,
из-за которого торчали ручки двух пистолетов и двух ножей. Человек этот слыл
за  самого ловкого контрабандиста на  всем побережье,  а  отцу  его, старому
Христофоро, принадлежал парусный баркас "Толоса".
     Облокотившись  на  стол  изувеченной  левой  рукой  с  тремя  обрубками
пальцев,  метал  кости  смуглый, как  мавр, андалузец  с курчавой бородкой и
могучей волосатой грудью. Звали его Антонио  Карильо. Был он некогда славным
тореадором, любимцем севильской арены.  В злополучный для него  день бешеный
бык, по  счету одиннадцатый из тех, что были  уложены  им на песок в течение
одной праздничной  корриды [<i>коррида -- состязание  тореадоров,  бой  быков</i>],
распорол ему  бок и изувечил  левую  руку. Среди зри-  телей находился и сам
король  Филипп  V, громко бро-.  сивший  презрительное  замечание по  адресу
повержен- ного тореро. Антонио приподнялся на песке, снял с пальца перстень,
которым  его величество король лишь накануне изволил  наградить  храбреца за
десятого быка, и швырнул кольцо в королевскую ложу. Перс- тень угодил в лицо
начальнику  королевской  стражи,  а Антонио упал  на  песок, зажимая  руками
страшную ра-  ну. Очнулся он в тюремной камере с  ампутированными пальцами и
наспех зашитым боком. Кроме трех ребер  и стольких  же пальцев, тореро навек
лишился  монар-  шей  милости, а  затем  оказался  под одним  кровом с  Бер-
нардито,  которого  встретил  на  горной тропе.  Пятый  игрок  был  невысок,
белокур, с нежным, поч- ти девическим лицом. Но этот юноша с длинными, как у
ангела,  ресницами гнул подкову своей женственной ру- кой,  с двадцати шагов
не давал промаха по игральной карте, а его стройные ноги в туфлях с пряжками
были неутомимы,  как ноги  борзой  собаки.  Этот  молодой  человек  вырос  в
большой,  дружной  семье. Внезапно,  в одну  неделю,  он лишился  всего: ро-
дителей, братьев и сестер, дома и имущества. Отец его славный капитан де Лас
Падос,  был  отважным море- ходом и вдобавок  человеком ученым.  На  золотые
пиаст- ры, собранные у приближенных  короля  и предприимчи-  вых купцов,  он
несколько раз снаряжал корабли и пус- кался в опасные плавания к неизвестным
берегам вновь открытых стран  и  островов в  южных морях.  Возвраща-  ясь из
странствий,  капитан усаживался за  описание но- вых  земель  и  составление
правдивых карт. Все моряки Испании, Португалии  и Франции  благословляли его
за этот благородный труд, но  купцов не интересовали нау- ки и ученая  слава
соотечественников:  они  требовали  золота,  они  ждали, что капитан  быстро
набьет их сун- дуки сокровищами. :  С большой удачей вернулся в Барселонскую
гавань  из последнего плавания потрепанный  бурями  корабль  капитана де Лас
Падоса. Мореходы открыли  в Тихом  океане благословенный  остров, населенный
веселым  темнокожим  народом.  Туземные  жрецы  удивили  капита-  на  своими
познаниями в  математике,  астрономии  и  ис- кусстве  врачевания. Хижины  и
утварь туземцев были -покрыты тонкой  резьбой,  ткани поражали яркостью кра-
сок  и  красотою  узоров.  Несколько  больших  селений  на острове  украшали
причудливые башни и храмы, уста- вленные золотыми фигурами диковинных зверей
и птиц.

     'Островитяне  встретили  капитана  и  его  товарищей,   как  друзей,  а
провожали,  как  братьев.  В честь  экипажа корабля  был  устроен  праздник.
Девушки убрали корабль  цветами, и он тронулся в обратный  путь, провожаемый
приветственным хором.
     Когда кредитор  капитана, барселонский купец Прентос, отец  презренного
Хуанито, узнал  о  богатствах  чудесного острова,  он  втайне  снарядил  три
корабля, посадил на них вооруженных  головорезов и предложил капитану  вести
эту армаду к  острову. Честный капитан отказался  наотрез. Он  знал, чем это
грозит  его друзьям-островитянам: все население острова  обречено на гибель,
селения  будут преданы сожжению, храмы -- беспощадному расхищению. Он не мог
стать убийцей целого народа!
     И  вот тогда подлый Прентос  сочинил  донос  на  благородного капитана,
обвиняя  его  в измене  королю.  Капитана заключили в  тюрьму  и пять  суток
пытали, чтобы выведать путь к острову. Но капитан не  выдал своей тайны и на
пятую  ночь  умер от  пыток.  Дом его  и имущество  были  конфискованы  и за
бесценок достались купцу  Прентосу. Когда люди купца пришли в дом, три  сына
капитана  взялись за  шпаги.  В короткой схватке  двое из них были заколоты,
лишь  младшему, Алонзо,  удалось бежать. Обеих дочерей  капитана королевские
слуги  заточили  в  монастырь.  Жена  его от  горя лишилась рассудка  и была
найдена мертвой на берегу, у самого трапа осиротевшего корабля...
     --  Дядя  Тобби,  ты, верно,  забыл, что  Бернардито  играет  в кости у
рыбаков и что пятый игрок...
     --  Верно, мой мальчик,  я совсем  заговорился о добром  капитане  и не
сказал,  что  пятый  игрок,  юноша с девичьим  лицом,  и  был младшим  сыном
капитана. Звали его Алонзо де Лас Падос. Выброшенный на  большую дорогу,  он
повстречался  с  отцом Симоном  и  теперь швырял кости, подзадоривая  других
игроков.
     Когда очередь бросать пришла к Бернардито, он отложил кости в сторону и
вгляделся через низенькое оконце в ночной  мрак. За уступами  береговых скал
бушевало  море, и пенные гребни возникали в свете  луны,  как вспышки  белых
зарниц на воде.
     "Синьоры! -- обратился  он к  играющим. -- Прошу тишины! Мы вступаем  в
суровое братство по оружию. Перед нами еще долгие часы  ожидания, потому что
баркас Христофоро вряд ли вышел в  такую бурю с Минорки [<i>Минорка -- остров в
Балеарском  архипелаге  (Средиземное море)</i>].  Прекратим игру и  скрепим  наш
союз. Мы еще мало знаем друг друга,  между  тем  наше  братство  должно быть
вечным.  За  отступничество -- смерть! Есть еще  время для слабодушных  уйти
отсюда с миром, пока не сказано последнее слово".
     Игроки бросили кости. Бернардито был по годам самым младшим из  них, но
голова  его  успела поседеть  от  пережитого,  и  какая-то  внутренняя  сила
подчиняла ему всех этих людей, столь не похожих один на другого.
     Бернардито развернул свое печальное знамя,  уколол себе руку кинжалом и
кровью  написал на чистом пергаменте слова клятвы.  Затем он подозвал Маттео
Вельмонтеса.  Коротко  рассказав о  своей беспокойной жизни контрабандиста и
моряка,  Маттео, с  общего  согласия,  тоже  закрепил кровью  на  пергаменте
принадлежность к новому братству. За ним это сделали Антонио Карильо, Алонзо
де Лас Падос, и, наконец, очередь расписаться дошла до отца Симона.
     "Объясни братьям,  кто ты и чье золото попало в наши руки", -- приказал
Бернардито.
     "Друзья, -- сказал  монах, --  священный  сан  запрещает мне клясться в
чем-либо, кроме  как в верности истинной  церкви.  Выслушайте мою историю  и
считайте меня и без кровавой подписи своим братом до конца моих дней. В этом
я целую крест перед вами!"
     Старик  рассказал,  что  когда-то  в  молодости,  он  любил  девушку  и
обвенчался с нею против воли отца, человека гордого и  жестокого. Отец лишил
его наследства и  изгнал из  дому.  Однажды,  мчась верхом на коне  по узкой
горной дороге, неподалеку от родных мест, он наскочил на встречного всадника
и  вышиб его  из  седла.  В  ночной темноте пострадавший выхватил  шпагу,  и
молодой человек, спешившись,  вступил в  драку  и  убил незнакомца. Принесли
факелы, и он  узнал  в убитом родного отца. Потрясенный  своим поступком, он
принял монашество код именем отца  Симона. Двадцать лет  провел он в посте и
молитве,  замаливая свой  грех, усердно  читая  священные  книги и сочинения
отцов  церкви.  Как-то  раз,  вступив с  неким  ученым  служителем святейшей
инквизиции в богословский спор,  он  зашел так далеко, что схватил  попавший
под руку том сочинений блаженного Августина и одним  ударом увесистой  книги
вышиб дух у своего оппонента. В великом смятении отец Симон бежал в леса. Во
сне он  увидел,  что святой  Петр уговорил  господа отпустить  грешнику  его
старую вину: видать, и привратник рая не больно жаловал отцов-инквизиторов!
     Очень скоро отец  Симон оказался у лесного костра разбойников из  шайки
старого Гонзаго, наводившей ужас на путешественников в горах Италии, Франции
и  Испании. Пристав  к этой шайке,  отец Симон делил  с бандитами их  буйную
жизнь,  отпуская заранее грехи и  сам наверстывая упущенное за двадцать  лет
поста и  воздержания. Длилось это, пока королевские мушкетеры Людовика XV не
разгромили шайку во французских Пиренеях.
     После  долгих  скитаний  несколько  уцелевших  разбойников  добрались с
награбленным золотом до Каталонии с намерением сесть в Барселоне  на корабль
и  отплыть в Геную. Ночь застала их  на  горной дороге,  и  они заночевали в
укромной пещере среди скал. Отец Симон,  приложившийся накануне к бутылке  с
особенным усердием, почувствовал ночью  тошноту, выбрался из пещеры и  целую
ночь   пролежал  у  ручейка,  странно  разбитый   и  преследуемый  зловещими
сновидениями.  Когда  рассвело,  он  вернулся  в  пещеру и  застал  страшную
картину: его товарищи лежали мертвыми. Только

     один  Пабло  Вильяс, валявшийся  у самого  входа,  подавал  еще  слабые
признаки жизни.
     "Пабло Вильяс? -- переспросил Бернардито. -- Не тот  ли это Вильяс, что
содержит винный погребок в моем городе?"

     "Тот  самый, -- подтвердил  отец  Симон, -- и он  не содержал бы сейчас
этого  заведения, если бы я  за ноги не вытащил его из  пещеры  и не  отпоил
молоком  у пастухов. Эти пастухи объяснили, что в пещере  живет сам дьявол и
душит людей, забредающих к нему в гости".
     Очнувшийся Пабло  в священном ужасе от всего, что ему привиделось ночью
в пещере,  решил  махнуть рукой на золото,  которое еще оставалось  в сумках
мертвых товарищей, и начать честную жизнь  винодела. Отец Симон, сохранивший
при  себе мешочек  дукатов, был случайно опознан на  улице  одним из купцов,
ограбленных шайкой Гонзаго, и поспешил покинуть эти края.
     Прожив  пять лет в Италии,  отец  Симон исчерпал свой золотой  запас  и
задумал  проверить,  не  уцелело ли в  каталонской пещере сокровище Гонзаго.
Добравшись до этого опасного места, он нашел в пещере два скелета в сапогах,
сгнившие  сумы с золотом  и  ржавое  оружие. В  пещере  стоял тяжелый  запах
какого-то газа.
     Монах  сходил  в  городок,  принес  с собою глиняный горшок и кирку,  а
затем, обмотав  лицо  мокрой  тряпкой,  обследовал пещеру. Он  заметил,  что
ядовитый газ поступает сквозь  щель в  углу. Монах плотно  забил глиной  эту
щель, а  рядом  выкопал яму. Завернув половину червонцев в черную тряпку, он
всунул  этот сверток в горшок, нарисовал на нем известью  череп и  опустил в
дыру.  Покончив  с  этим, отец  Симон бросил  взгляд на кости  своих  бывших
товарищей,  вздохнул и  решил  по-христиански  предать эти  бренные  останки
земле.  Коснувшись  ребер старого Гонзаго, он  нащупал под остатками  одежды
шкатулку,  окованную  серебром.  В  ней  оказалось  двадцать девять  сияющих
алмазов, один крупнее  другого.  Но монах  все  сильнее чувствовал  признаки
отравления: слишком  долго  он  пробыл в пещере.  Почти теряя  сознание,  он
поспешно  бросил  шкатулку  в тайник,  закидал  яму щебнем и завалил  сверху
тяжелым, камнем. Оставив кости разбойников, отец Симон еле выполз на  свежий
воздух с мешком червонцев.  Этого золота оказалось  достаточно  для пяти лет
развеселой  жизни  во  Франции и  Италии, а  в июле 1742  года  монах  снова
пустился в путь, чтобы

     пополнить  текущий  запас.  Остальное  было уже известно слушателям  из
рассказа Бернардито; все золото и драгоценности новые друзья  сложили вместе
и вверили охране сурового мстителя -- предводителя братства...

     Следующей  ночью  на  баркасе  старого  Христофоро  Вельмонтеса  пятеро
братьев-мстителей отплыли к турецким берегам, держа курс на Стамбул.
     Неделей раньше туда же вышел из барселонской гавани тяжело  нагруженный
товарами корабль "Голиаф". На борту его  находился сам владелец судна, купец
Прентос, виновник гибели всей семьи молодого Алонзо. Старый  Прентос  взял с
собою в это  плавание и своего сына Хуанито,  труса и негодяя, оклеветавшего
дона Рамона и Бернардито.
     Трудно   пришлось   братьям-разбойникам   на  утлом  баркасе  во  время
августовских  штормов на  Средиземном  море!  Старый  Христофоро,  Маттео  и
Бернардито  были  опытными моряками, но  оба  других  члена братства  только
учились  управлять  парусами  и держать  курс по  звездам  и солнцу, так как
компаса у них не было. Шесть раз штормы задерживали их в пути. Но, к счастью
друзей,  они еще  застали судно презренного Прентоса в бухте  Золотого Рога.
Товары, привезенные купцом из Испании, были уже проданы, и "Голиаф" принимал
на борт обратный  груз. Здесь были восточные благовония и пряности, сафьян и
слоновая кость, дамасские клинки,  парча и шелк,  турецкий  табак и  бочонки
розового масла. Богатой выручки ждал купец от продажи этих товаров испанским
грандам и  монастырям,  и  потому  стража на  корабле ни  днем,  ни ночью не
спускала глаз с надежно запертых трюмов и никого не подпускала даже близко к
судну.
     И вот  перед самым  отплытием  явился  к  месту  стоянки  судна  важный
иностранец со своей  супругой. Они  прибыли  в  богатых носилках британского
посланника в Стамбуле и попросили Прентоса спуститься на набережную. Высокий
господин  в  мундире английского офицера объяснил  купцу на плохом испанском
языке, что  он -- британский полковник в отпуске, совершающий свое свадебное
путешествие.  Супруга полковника  -- полячка, не понимавшая  по-испански  --
молча стояла рядом с мужем, переводя взгляд  голубых  очей  с корабля на его
владельца. Эта  чета  знатных иностранцев уже возвращается в  Англию, но  на
обратном  пути  намерена  посетить  Мадрид.  Поэтому  от  имени  британского
посланника  полковник  просил принять  его  на корабль  вместе  со  слугою и
французским епископом, другом и  попутчиком полковника. Полковник был уже  с
проседью, лишился  на  фландрских  полях в  1714 году  левого глаза  и носил
черную повязку, пересекавшую ему лицо.
     Во время беседы сын купца, Хуанито, тоже появился на берегу. Прелестная
белокурая полячка сделала умоляющее лицо и так кокетливо улыбнулась ему, что
тот  стал просить  отца уважить  просьбу  важных путешественников. Полковник
извлек из  кармана кошелек с золотом, и размеры кошелька  быстрее  остальных
доводов  пресекли  колебания  осторожного купца.  Золото  перешло  в карманы
Прентоса,  а  Хуанито сам вызвался проводить  новых пассажиров  "Голиафа" до
британского  посольства,  чтобы помочь  им  перебраться  на  борт.  Все трое
уселись на подушки  закрытых  носилок и на  плечах атлетических  носильщиков
отправились в  загородную виллу. Купец предупредил, что судно уже выходит на
рейд, поэтому пассажирам предстояло попасть на него с помощью шлюпки.
     По грязным улицам Стамбула носилки прибыли наконец к небольшой вилле. В
доме был пустынно, и прислуга состояла  не из  англичан, а из турок.  Самого
британского  посланника не оказалось  дома, но в уютном покое был сервирован
завтрак с изобилием превосходных вин.
     За завтраком полковник и французский епископ  поинтересовались, надежно
ли вооружен "Голиаф" и достаточны ли запасы пороха. Получив от Хуанито самые
успокоительные  заверения,  полковник  приказал  слугам  немедленно  собрать
небольшой багаж. Через  час  все общество снова уселось на подушки  носилок.
Хуанито оказался  между полковником и его молодой женой, а епископ в лиловой
шелковой рясе  поместился против них. Подвыпивший сын купца рискнул нащупать
в  полумраке носилок ручку  прелестной панны и, к своей неописуемой радости,
почувствовал  легкое ответное  пожатие;  при  каждом  толчке  носилок  ручка
какетливой панны все сильнее сжимала его пальцы.
     Раскуривая  трубку, полковник  неожиданно заметил этот непозволительный
флирт. Громовым голосом он потребовал немедленного удовлетворения, высунулся
из  носилок,  отдал  какое-то  приказание  носильщикам  и  угрюмо  замолчал,
поглядывая на Прентоса своим единственным глазом и грозно поигрывая рукоятью
очень длинной шпаги.
     Когда они прибыли на набережную, начинало вечереть, но в порту было еще
много всякого люда. Далеко  на  рейде виднелся "Голиаф",  а у самого причала
стоял баркас со старым шкипером  в испанском берете  и бородатым матросом, у
которого на левой руке было всего два неповрежденных пальца.
     Полковник крепко взял под локоть  купеческого сынка, а под другую руку,
к немалому изумлению  Хуанито, его  пребольно  ухватили нежные пальцы панны.
Так он  был мгновенно  доставлен к баркасу. Затем полковник еще раз соскочил
на  берег,  и  Хуанито  услышал,  как он  с помощью  странной языковой смеси
советовал  турецким носильщикам поскорее замазать британский посольский герб
на дверце носилок. Последняя его фраза привела Хуанито в трепет, ибо, вручая
старшему  носильщику кучку  золотых  монет,  полковник сказал  ему: "Прощай,
старик, и не поминай лихом Одноглазого Дьявола Бернардито!"
     Ужасная  догадка  мелькнула  в уме у Хуанито, но баркас уже пенил волны
Золотого Рога и часа через два пристал к голому, пустынному острову.
     "Выходи!" -- приказал  Бернардито предателю и  сам следом за ним ступил
на каменистую почву.
     Было уже темно, ни одного огонька не  мелькало  в этом безлюдном месте.
Только далеко вдали небо и море чуть окрашивались  отблеском огней  турецкой
столицы.
     "Взгляни мне  в лицо, Хуанито Прентос, -- сказал Бернардито. -- Узнаешь
ли ты меня?"
     Как ни вглядывался предатель  в суровое лицо, он не мог  узнать  в  нем
черт бывшего кабалеро, хотя и догадывался, кто стоит перед ним.
     "Помнишь ли ты казненного дона Рамона, шелудивая собака?"
     Задрожав  всем телом, Хуанито прошептал, что  он был  другом  покойного
синьора Рамона де Гарсия.
     "Тогда повтори,  клеветник, то, что ты сказал королевскому прокурору, и
скажи, сколько заплатил тебе дон Сальватор за иудину службу".
     Сын купца повалился в ноги мстителям.
     "Синьор Бернардито! -- взмолился он. -- Меня силой принудили  подписать
бумагу".
     "Ты лжешь, трусливый пес! Отвечай, сколько тебе было уплачено?"
     "Тысяча золотых дуро, синьоры, всего одна тысяча!"
     "Братья, -- обратился Бернардито к своим спутникам, -- чего заслуживает
этот иуда?"
     "Смерти!" -- сказал переодетый женщиной Алонзо.
     Остальные кивнули молча.
     "Так  умри же, смердящий пес,  на этом острове псов!  Знаешь ли  ты это
место?"
     Хуанито узнал наконец  бесплодный и безлюдный остров: уже давно до ушей
его доносился хриплый лай и вой, а теперь он различал и какие-то серые тени,
снующие вокруг. Ужас охватил его: значит, он приговорен к смерти на Собачьем
острове,  куда  со всего Стамбула жители  вывозят  больных  и  старых  псов,
которых туркам запрещено убивать. Сюда изредка пристают лодки, полные собак,
и  гребцы торопятся,  высадив  животных,  поскорее удалиться  от  проклятого
места, где день и ночь заливаются воем одичалые псы.
     Хуанито  дико  заорал и кинулся бежать. Бернардито поднял  пистолет,  и
пуля  пробила ногу  беглецу.  Потом  братья сняли камзол и берет с Хуанито и
оставили его одного. Когда мстители вернулись на баркас, целая стая одичалых
псов, урча, уже возилась над телом предателя...
     Маттео Вельмонтес был одного роста с казненным, и волосы их были схожи.
Он надел камзол и берет Хуанито и лег на скамью. Друзья прикрыли его плащом.
Перед  рассветом  баркас доставил всех на  "Голиаф", и  полковник  с улыбкой
объяснил   купцу,  что  Хуанито  неумеренно  выпил   вина.   Друзья  подняли
переодетого Маттео со скамьи, поддержали его под руки, и тот, свесив голову,
кое-как добрался до каюты.
     "Голиаф"  поднял паруса, и вскоре огни Золотого Рога остались далеко за
пенистой ширью. Следом за  "Голиафом", ныряя в волнах, шел  баркас "Толоса".
На  борту  его  оставался только "старый шкипер"  Христофоро  Вельмонтес,  а
беспалый  "матрос" уже успел превратиться в  слугу полковника и следовал  со
своими хозяевами на корабле.
     Утром, когда "Голиаф" достиг  Мраморного  моря, молодой Прентос  позвал
своего отца в каюту. Здесь уже находились полковник с супругой...
     Через некоторое время купец Прентос пригласил в эту же каюту начальника
корабельной стражи. В распоряжении последнего имелось два десятка солдат.
     Под пристальным взором  полковника купец Прентос  отдал весьма слабым и
странным   голосом  приказание  отомкнуть  все   три  поместительных   трюма
"Голиафа". Дрожащей рукой  он  протянул  начальнику стражи ключи  и велел по
исполнении поручения вернуться с десятью стражниками.
     "С оружием?" -- осведомился начальник стражи.
     "Нет, без оружия", -- пояснил полковник.
     Скоро солдаты с тяжелым  топотом ввалились в  каюту.  Полковник  сурово
упрекнул офицера за поднятый шум, ибо требовались осторожность и тишина.
     "Команда судна затеяла бунт,  и  нужно потихоньку схватить заговорщиков
по одному, --  пояснил он офицеру. -- Ступайте в кубрик,  вызывайте матросов
одного за другим в трюм. Там вяжите их и кладите на пол".
     Приказание  было  в точности  исполнено. Боцман  и  все  матросы, кроме
вахтенных,  оказались запертыми  в кормовом трюме. Затем полковник  приказал
офицеру и его десятку солдат потихоньку спуститься в средний трюм, затаиться
там и ожидать дальнейших приказаний. Когда солдаты заняли трюм, полковник  с
беспалым слугою опустили на люк тяжелую крышку и повесили на нее полупудовый
замок. Наконец  полковник собрал остальных солдат и, объяснив, что в носовом
трюме  появилась течь,  велел им  передвинуть ящики с  грузом. Едва  солдаты
принялись за дело,  над  их  головами тоже  упала крышка и  загремел  засов.
Теперь оставались только полтора десятка вахтенных, капитан и его помощник.
     Полковник  поднялся  на  мостик  и  передал  капитану приказание  купца
Прентоса  немедленно  спустить паруса,  собрать  команду  на баке  и вызвать
помощника.
     Когда и  это  приказание  было  выполнено, позади  полковника,  держа в
каждой руке  по пистолету, стали Антонио, Алонзо и  Маттео. Отец Симон в это
время  наставлял  и  исповедовал   купца  Прентоса.  Полковник  обратился  к
собравшимся:
     "Друзья  мои! Спустите шлюпку, садитесь в нее и правьте  к  берегу, что
чуть  виднеется  вдали.  Корабль  находится  во  власти Одноглазого  Дьявола
Бернардито Луиса, и через пять минут взлетит на воздух!"
     На  борту  все  окаменели  от  неожиданности.  Капитан  и  помощник  не
притронулись к рукоятям своих кортиков, а другого оружия у них под руками не
было. Пока  матросы  спускали  шлюпку,  Бернардито вручил  капитану бумагу и
кошелек:
     "Для  вашего  оправдания,  синьор капитан,  возьмите этот  документ.  Я
свидетельствую в нем, что сполна уплатил старый долг купцу Прентосу. А чтобы
ваши люди не терпели нужды после высадки, поделите между ними это золото".
     Затем друзья выпустили  боцмана и матросов из кормового трюма и  велели
им побыстрее догонять первую шлюпку.
     Наконец Бернардито поодиночке выпустил всех солдат и начальника стражи.
Когда они собрались на корме у третьей, последней, шлюпки, Бернардито сказал
им:
     "Слушайте  вы, охранители жадного ростовщика  и подлого доносчика! Ваши
бывшие  хозяева погубили невинного отца и  все семейство моего друга, Алонзо
де Лас Падоса. Может быть, среди вас  есть также люди  лукавого коррехидора,
которые охотились за Бернардито Луисом и любовались на казнь честного Рамона
де Гарсия. Но я не хочу напрасно проливать кровь своих  земляков и  отпускаю
вас с миром!"
     В  это  время баркас  Христофоро Вельмонтеса причалил к боту "Голиафа".
Друзья  обшарили корабельные трюмы,  снесли на баркас  самые  ценные  грузы,
заставили Прентоса выложить все его золото и покинули корабль. Купец Прентос
остался  привязанным к  корабельной  койке, а  в  пороховом погребе уже тлел
фитиль.
     Через десяток минут, когда "Толоса", врезаясь в волны, летела на запад,
расколотый взрывом "Голиаф" исчез в бурунах, и только черное облако дыма еще
долго плыло над морем. А  баркас с  пятью мстителями, оставив позади  бурный
Геллеспонт, вышел в Эгейское море, миновал архипелаг и достиг в конце концов
Италии, где друзья продали товары купца Прентоса.
     Из Генуи Бернардито отправился в Париж, где дал своим

     товарищам месяц веселого отдыха. В Париже он нашел искусного ювелира  и
заказал ему вставной глаз, что было выполнено французским мастером с великим
искусством.
     Месяцев через восемь друзья на попутном  корабле прибыли в Португалию и
оттуда кружным путем  вернулись к родному городку Бернардито. Но было их уже
не пятеро,  а  полтора десятка  добрых молодцов,  примкнувших к Бернардито в
Италии, Франции и Испании. Этот отряд укрылся  в  горах  и стал готовиться к
новому  делу. Свершить  его мстителям удалось  быстро, потому что Бернардито
узнал о высылке своей матери из Испании. Убедившись, что ей не грозит больше
опасность  как заложнице,  он  повел своих друзей в новый поход мести, после
которого решил  покинуть  испанскую землю и  перейти на море... Мальчик, ты,
никак, уже заснул?..
     Не получив ответа, Бернардито  наклонился над  лицом  ребенка. Разметав
кудри на подушке, мальчик спал крепким детским сном.
     Бернардито  переступил  через  свернувшегося  Карнеро и пошел  еще  раз
взглянуть на животных  в  хлеву. Шторм  бушевал, ливень  хлестал  по  кронам
деревьев. У капитана вмиг промокла одежда, и он  поторопился назад в хижину.
Перед  тем как закрыть дверь, он прислушался, и  снова ему  почудился в реве
бури словно отдаленный протяжный стон, подхваченный ветром.
     -- Неужто на острове развелись  шакалы? -- пробормотал  островитянин  и
растянулся на скамье, покрытой козьей шкурой.

     Рассвет  застал  островитян спящими. Мальчик  первым  открыл  глаза  и,
вспомнив про  недослушанный рассказ, подскочил  в постели. Ему было  стыдно,
что  он уснул; теперь  не скоро дождешься  конца затейливой сказки! Не зная,
чем поправить беду, он принялся колоть лучину и стуком разбудил  Бернардито.
Взглянув на  растерянное  лицо мальчика, старший  понял все, поймал  его  за
курточку и прижал к себе.
     -- Тебе  не терпится знать,  что было дальше? --  сказал он, смеясь. --
Ну, уж так  и  быть,  доскажу  свою сказку, потому что идет сильный дождь  и
выходить все равно нельзя. Да и немного осталось до конца. Слушай!
     ...Стоял солнечный  май  1743  года,  и  как  раз  29  мая  исполнялась
годовщина со дня гибели юной Долорес, сестры Бернардито.
     В Барселону вернулись матросы и солдаты, отпущенные Одноглазым Дьяволом
с  "Голиафа",  и  сердце  трусоватого  коррехидора  наполнилось  страхом.  А
напуганный  рассказами  спасенных с "Голиафа"  дон  Сальватор  Морильо  дель
Портес принял  такие меры  к охране  своего замка, что  тот стал походить на
осажденную крепость.
     Накануне  роковой  годовщины, поздним  вечером, дон  Сальватор сидел  в
кабинете  за  шахматной  партией со  своим сыном  Родриго,  когда  в  дверях
появился дворецкий.  Он доложил, что какой-то всадник нетерпеливо стучится в
ворота замка, что  он  назвался королевским гонцом и привез срочный пакет от
его величества.
     Дон Сальватор  приказал  впустить  гонца.  Хозяин  увидел  перед  собою
высокого, статного офицера  в мундире королевской  гвардии. У  офицера  были
седые  волосы,  высокий  лоб и  гордая  осанка. Отсалютовав дону  Сальватору
шпагой, он выхватил из-за манжеты  маленький пакет  с королевской печатью  и
протянул  его  гранду. Дон  Сальватор,  сломав  печать, всмотрелся при свете
свечей  в знакомый  ему  небрежный почерк августейшей  руки. Король  написал
записку собственноручно -- это была новая необычайная милость.
     Драгоценный документ гласил,  что его величество  этой  ночью по пути в
Барселону  намерен   остановиться  в   доме  дона  Сальватора.  С   поистине
королевской  вежливостью монарх просил у  гранда гостеприимства на несколько
часов. При этом его величество благоволил  заранее  отклонить церемониальный
прием и просил выслать ему невстречу только нескольких конников для указания
кратчайшей дороги в ночное время.
     Дон Сальватор поцеловал рескрипт и  хлопнул в ладоши.  Через  несколько
минут весь громадный  замок являл собою зрелище растревоженного муравейника.
Захлопали двери, во всех  подсвечниках появились  свечи, раскрылись погреба,
сундуки и шкафы. Посыльный дона Сальватора тотчас помчался за коррехидором.
     -- Его  величество выразил  надежду  видеть хозяина  дома, но просил не
тревожить отдыха горожан, -- сухо проговорил посланец  короля.  -- Поезд его
величества находится  отсюда в трех  часах хорошего  галопа.  У ворот вашего
дома  я  дождусь  конников  коррехидора и  сам  провожу  их до  королевского
кортежа.
     Часа не  прошло  --  и у  ворот замка  уже загремели подковы...  Десять
альгвазилов  и  сам синьор  коррехидор на белом  коне отдали салют  посланцу
короля.  Тем   временем  мрачный  замок  дона  Сальватора  озарился  сотнями
осветительных  плошек,  фонарей с цветными  стеклами, лампионов  и маленьких
китайских фонариков. Их свет отразился в струях большого фонтана,  на темных
купах  зелени и  пышных куртинах  с цветами. В  парковых прудах проснувшиеся
лебеди  поднимали головы  из-под снежных  крыльев,  и потревоженная лебедями
вода  тоже   искрилась  огнями  иллюминации.  Убедившись,   что  иллюминация
великолепна, дон Сальватор приказал

     пока погасить  огни и  зажечь  их  снова через два часа, а сам со своим
сыном Родриго присоединился к всадникам коррехидора.  Во главе с королевским
посланцем вся кавалькада поскакала навстречу высокому гостю.
     После  полуторачасовой скачки  по  горным  дорогам  всадники  различили
впереди факельные огни.  Шестерка  белых коней легко влекла дорожный возок с
королевскими лилиями на дверцах. Два офицера гарцевали впереди, два всадника
скакали  по  бокам,  и один  гвардеец  сопровождал  возок  сзади.  Арьергард
составляла  небольшая конная свита,  и, наконец, шагах в ста  впереди  всего
кортежа двое  королевских  слуг освещали дорогу ярким огнем факелов,  высоко
поднятых на древках копий.
     Гонец подскакал к карете и доложил о прибытии. Получив милостивый ответ
короля,  офицер  объявил дону Сальватору, что  его величество благодарит  за
радушную встречу, приглашает синьора спешиться и вместе с сыном занять место
в карете.
     Дон Сальватор и синьор Родриго поручили своих коней людям и с  трепетом
вошли в карету. Едва лишь дверца  возка захлопнулась, герольд затрубил, кони
рванулись и кортеж тронулся к замку.
     В сумраке кареты дон Сальватор  ничего не мог различить, кроме высокого
плюмажа на королевской шляпе. Согнувшись,  он протянул руки, чтобы принять и
облобызать пальцы обожаемого монарха. Его вытянутые губы уже встретили вялую
кисть  короля, но монаршая  рука, милостиво  протянутая  навстречу, внезапно
обрела твердость железа и схватила гранда за бородку.
     "Измена!" --  прохрипел дон Сальватор, но сразу получил сильный удар по
голове.
     Рядом с ним, задыхаясь, бился на полу  кареты его сын, которому  чье-то
колено уперлось в грудь.
     Одновременно  вся  королевская  свита  на   скаку  окружила  стражников
коррехидора. Спутники короля обнажили шпаги, и альгвазилы мертвыми свалились
с коней. Метко брошенная веревка сдавила горло  самого коррехидора. Затем из
кареты  были  вытащены  связанные  тела синьора Сальватора  и его сына. Этих
пленников, так же как и коррехидора, всадники перекинули поперек своих седел
и во главе с седовласым посланцем углубились в горы, к той самой пещере, где
некогда повстречались Бернардито и отец Симон.
     Весь  же остальной "королевский кортеж" продолжал вместе с каретой свой
путь по  прежней  дороге.  Когда до замка осталось четверть мили  и  впереди
показались его  огни, кучер кареты обернулся и поджег фитиль, который  вел к
большой  железной бочке  внутри  кареты;  до самой пробки бочка  была набита
артиллерийским  порохом. Проехав  еще  немного,  кучер скатился  с  козел  и
вскочил на лошадь коррехидора. Огонек фитиля уже приближался к бочке.
     А всадники  во весь  опор продолжали  нестись к  замку рядом с каретой,
горяча бешеных  коней  упряжки.  Вот  уже  засверкали и  рассыпались в  небе
разноцветные   огни  встречного  фейерверка.  За  подъемным  мостом   широко
распахнулись  ворота  замка,  и  две  шеренги  слуг  выстроились  во  дворе.
Вытягивая  шеи от любопытства,  челядь  замка  готовилась  принять  коней  и
расстелить ковер от парадного крыльца до подножки кареты...
     Не доезжая до моста, "королевская свита"  подняла на дыбы своих коней и
резко повернула назад, а лошади упряжки  с непостижимой быстротой перелетели
мост, промчались под  каменной аркой и, не сбавляя хода, понеслись по двору.
Обе шеренги челядинцев разбежались в страхе.
     У парадного  крыльца собралась почти вся городская  знать, с удивлением
взиравшая на столь необычный  въезд его  величества.  Уже  стали раздаваться
тревожные  возгласы  среди  разряженной публики, как вдруг  ужасающий  взрыв
потряс  двор и стены.  Обезумевшие  гости в  атласных одеждах,  забрызганных
кровью  и  испачканных  копотью,  бежали  из замка, но  несколько  выстрелов
прогремело  из  темноты,  и  бегущие заметались  на мосту,  теряя  убитых  и
раненых. Над двором полыхнули языки пламени. Это всадники, подскакав к окнам
замка и служб, бросили в них подожженную смоляную паклю. Вопли страха, стоны
раненых, ржанье лошадей и мычанье быков в  горящих стойлах -- все  слилось в
дикую музыку, а  поднявшееся  пламя  затмило  блеск догоравшего фейерверка и
иллюминации.
     Весь город проснулся, и  жители  его бежали на  ближайшие холмы,  чтобы
взглянуть на самый большой  пожар,  когда-либо ими виденный. Сначала думали,
что замок загорелся  от иллюминации, но вдруг  в  памяти людей  всплыло, что
ровно  в этот  день и  час год назад погибла сестра Бернардито. Едва  кто-то
напомнил об этом событии, общий глас сразу произнес имя мстителя, и горожане
в  страхе побежали к своим домам  и  сундукам, предоставив замку  догорать в
предрассветной темноте.
     А  сам Бернардито  с  четырьмя братьями  пробирался  знакомой тропою  к
пещере. Туда же  по головокружительным  кручам группами и в одиночку спешили
остальные разбойники, покончившие с замком.
     Трусливый коррехидор возопил о пощаде. Он в слезах напомнил Бернардито,
что мать кабалеро ни в чем не терпела нужды во время ее заключения.
     "За это я не повешу тебя, а отрублю голову", -- сказал Бернардито.
     И синьор коррехидор в ту же минуту был обезглавлен.
     Бернардито подошел к помертвевшему дону Сальватору и сказал так,  чтобы
его слышали все товарищи:
     "Изменник  и  предатель Испании,  торгаш испанскими вольностями,  слуга
чужеземцев-насильников,   грабитель  соотечественников,  убийца   Долорес  и
Рамона, от имени нашего братства мстителей я приговариваю тебя к смерти!"
     И тогда друзья Бернардито бросили  дона Сальватора и его сына Родриго в
отравленную  пещеру.  Лаз  в  эту  пещеру  разбойники  замуровали,  завалили
обломками  скал. Верно,  страшны  были видения,  терзавшие жестокого гранда,
пока сердце его не разорвалось и отравленная кровь не свернулась в жилах!
     Так молодой Бернардито, которому было тогда всего двадцать лет от роду,
победил своих могущественных врагов и  утолил  жажду  мщения, сжигавшую  его
сердце.  Под  высокой скалой он похоронил свое кровавое знамя и велел высечь
на скале такие слова:
     "Здесь  покоятся  останки  благородного   синьора  Рамона  де   Гарсия,
погибшего безвинно и отмщенного другом своим Бернардито Луисом эль Горра".
     А на следующую ночь Бернардито оделся крестьянином и приехал на  муле в
свой  родной  городок. Он  разыскал  погребок Пабло  Вильяса  и  постучал  в
запертое окно. Недовольный и  заспанный хозяин, открыв дверь, очень удивился
при  виде  неизвестного крестьянина,  который  молча  сунул  в руку виноделу
небольшой  сверток и сразу же удалился. В свертке  оказался чудесный алмаз в
золотой  оправе  и мешочек  с  дукатами,  а  вложенная записка  гласила: "От
спасенного тобою Бернардито".
     Старухи  мавританки уже  не  было в  живых,  поэтому  прямо  от  домика
винодела предводитель братства вернулся в горы.
     -- Дядя Тобби, а что стало с ним потом?
     -- Потом? Он  собрал своих братьев  и сказал  им, что сполна уплатил по
счету обидчикам, гонителям и немногочисленным благодетелям. Он сказал также,
что  теперь братья  вольны  избрать  себе другого предводителя, ибо  его  --
самого  Бернардито --  отныне ожидает иная  дорога, чем  простой разбой ради
обогащения.  Богатство  не  манило  Одноглазого  Дьявола. Сам  обездоленный,
гонимый, лишенный отечества, семьи и друзей, он объявил братьям, что намерен
уйти в море и будет, сколько хватит  у него сил и умения, помогать  таким же
неправедно гонимым настигать своих обидчиков и преследователей.

     -- А что ответили ему братья?
     -- Никто не подал голоса  против  Бернардито...  Все  согласились  уйти
вместе с ним в открытые моря, чтобы стать вольными корсарами. В то  же  утро
все товарищи Бернардито навсегда покинули родную Испанию на "Толосе" старого

     Христофоро.  Очень  скоро  им   посчастливилось  захватить   бригантину
португальских работорговцев, и... началась  для Бернардито  пиратская жизнь,
которая тоже не принесла ему ни счастья, ни радости.
     Свыше двадцати  лет  носился по волнам капитан Бернардито, сменил шесть
кораблей и потерял до единого всех своих прежних товарищей.  Давно погибли в
жарких боях все члены братства мстителей,  и  даже стеклянный глаз  капитана
выбила  щепка,  отлетевшая при  взрыве одного из кораблей. Последним умер от
старости  отец  Симон, уснувший прямо  за столом,  оставив  недопитым стакан
подслащенного хереса...
     --  Скажи, дядя,  а  удавалось Одноглазому  Дьяволу  выручать  из  беды
обиженных и гонимых людей, как он того хотел?
     -- Эх, сынок! Бернардито  понял очень  скоро, что почти весь божий свет
состоит из таких людей  и  не корсарством  нужно сражаться  со злом, которое
правит  миром!  Корсар  --  это  все-таки  разбойник,  и  многие из  экипажа
Бернардито  думали  больше  о  поживе,  чем  о чужой доле...  Не будем  пока
толковать об этом!  Вот спасемся с этого острова,  уплатим еще  один  старый
должок,  а  там...  посмотрим,  может  быть,  и  наши  силы  еще  пригодятся
где-нибудь на доброе дело! Впрочем, кое-когда и корсару Бернардито случалось
помогать в беде  добрым  людям. Немало несчастных  рабов, белых  и  цветных,
получили свободу из его  рук. И некоторые  стали  его друзьями надолго.  Был
такой славный  греческий матрос из Пирея, Георгий Каридас... Одноглазый спас
его  из  рук  бессовестного тунисского  пирата...  Была красавица  Зоэ... Ее
удалось   вырвать   у  работорговцев...   и  она,  сынок,  полюбила  старого
Бернардито!.. Вспоминаю  еще земляка Бернардито,  верного  человека Фернандо
Диаса, спасенного  от  виселицы... Да  трудно упомнить всех  за  первые  два
десятка

     лет... А потом... потом Одноглазый Дьявол, на свою беду,

     встретил и спас... злодея!
     -- Какого злодея, дядя Тобби?
     -- Э,  сынок, это уж новая сказка! Да больно  сильный идет нынче дождь,
все равно придется нам  сидеть с тобою взаперти. Вчера я  как  раз собирался
рассказать тебе  про Леопарда. Так  вот,  плыл однажды  Одноглазый Дьявол на
своем черном корабле. Вдруг увидел он на берегу высокую скалу...
     Сильный  порыв  ветра  распахнул  дверь,   и  Остроухий   попятился  от
ворвавшегося в  хижину  вихря с  дождем. Уши  собаки навострились, и  шерсть
поднялась  дыбом на спине. Сквозь завывание бури  обитатели хижины отчетливо
различили долгий,  странный  звон и протяжный вой, который  сливался с ревом
ветра. Бернардито вскочил и схватил со стены штуцер.
     -- Звук сигнальной трубы и... корабельного колокола! -- пробормотал он.
-- Как же я не догадался еще ночью!..
     Надев  старый парусиновый  плащ,  он велел  мальчику  сидеть  тихо,  не
зажигать  огня в очаге, а сам  кликнул собаку, спрятал  оружие  под плащом и
быстро вышел в ливень и бурю.


        12. В ГОЛУБОЙ ДОЛИНЕ

     Шел  1778  год...  Грозовые  зарницы освободительной войны полыхали над
Новым  Светом. Народ  в  заокеанских колониях британской  державы взялся  за
оружие,    утверждая    свое   право   на   государственную   независимость.
Труженики-переселенцы, некогда бежавшие в Новый Свет из Европы  от нищеты  и
притеснений,  обманулись  в  своих  ожиданиях лучшей  доли:  в  американских
колониях  Англии  они  нашли  те  же  суровые  британские  законы,  жестоких
губернаторов, кабальное рабство и всевозможные запреты.  Истощилось терпение
народа, и он восстал. Суровые

     фермеры,    свободолюбивые     ремесленники    и     рабочие,    мелкие
торговцы-горожане, охотники-трапперы, чернокожие рабы виргинских плантаторов
и свободные  негры  северных  колоний  штурмовали  британские форты,  топили
вооруженные  королевские суда,  отбивали города  у британских  губернаторов.
Обильный лесом, озерами и степями материк, берега которого всего за три века
до  этой войны  увидел  с  борта  своей  каравеллы  дерзкий генуэзец Колумб,
окутался пороховым дымом сражений.
     Его величеству королю Георгу III требовалось много солдат для усмирения
повстанцев.  Регулярных  полков  не  хватало,  и  Англия  покупала  на  свои
тяжеловесные фунты  и гинеи  пушечное  мясо в германских  княжествах. Тысячи
молодых  немцев  из  Гессена,  Саксонии  и  Вюртемберга,  оставив  плуги   и
ремесленные  инструменты, со вздохом  напяливали на себя английские мундиры.
Проданные  своими курфюрстами  и  герцогами, эти  немцы-волонтеры  наполняли
трюмы английских кораблей и находили за океаном скорую смерть от метких пуль
повстанцев... Искали британские генералы  союзников и среди индейских племен
Америки.  И разгоралась  под Бостоном и на  Потомаке, под  Филадельфией и на
реке Делавер ожесточенная борьба не на жизнь, а на смерть.
     С побережья  Атлантического  океана, с территории  уже  обжитых  старых
штатов  Новой Англии, пламя войны перекинулось и на запад, в глубь материка,
за Аппалачские  горы, туда,  где  редкие фактории и поселки  белых  терялись
среди  девственных лесов  и где, по  королевскому закону, земли принадлежали
короне  и колонистам вообще  запрещалось селиться.  Правда, запрет этот  уже
нарушали  смелые  скваттеры  --  так называли  в Америке тех поселенцев, кто
самовольно захватывал участок свободной земли.
     И   богатыми   же   были   эти   девственные   земли   за   Аппалачами!
Широколиственные  дубравы  и хвойные леса,  обильные дичью  и пушным зверем;
полноводные  реки,  где  рыба  ловилась  не   пудами  --  тоннами;  заливные
травянистые луга  и  моховые болота --  царство лосей и оленей; а в низовьях
реки Огайо  и по ту сторону Миссисипи -- необозримый океан прерий со стадами
бизонов!
     Эта  прекрасная земля веками кормила  древних своих хозяев -- индейцев.
Индейские племена  алгонкинов, ирокезов  и  сиу дружелюбно  встретили  белых
пришельцев  -- сначала  французов и  испанцев, а потом  английских торговцев
пушниной.
     Дети  лесов и  вольных  степей, индейцы  доверчиво  помогли появившимся
здесь  из Канады французам  исследовать страну. Они привели французов к Отцу
Вод -- к великой реке Миссисипи -- и раскрыли перед их глазами все сокровища
своей родины.  Они научили пришельцев выращивать  новый злак  -- маис, более
двадцати  видов  которого сеяли индейцы-ирокезы на  своих  небольших пашнях,
отвоеванных  у   вековых  лесов.  Много  охотничьих  тайн  поведали  индейцы
бледнолицым  братьям, поясняя, как следует разумно и бережливо охотиться, не
истощая запасов дичи.

     Белые люди много узнали, они сохранили  индейские названия рек и долин,
озер  и горных хребтов, но  стали беспощадно истреблять  в  этих  угодьях...
самих  хозяев!  То кровавым  разбоем  и  насилием,  то гнусным  обманом  они
отнимали у доверчивых  и честных  индейцев  огромные территории.  Англичанин
Уильям  Пенн  "приобрел"  у индейцев  всю  территорию  штата Пенсильвания за
несколько десятков долларов, вполне  успокоив этой "сделкой" свою квакерскую
совесть.  А  голландский  купчина  Минюйт  "купил"  весь  остров  Манхэттен,
заплатив  индейцам товарами стоимостью в... двадцать четыре  доллара! За эту
цену  он  получил  сорок  две тысячи  акров  земли,  той  самой,  где  потом
раскинулся город Нью-Иорк...
     Но даже и такие "сделки" были  редкостью: племена  индейцев-алгонкинов,
обитавшие  на побережье Великой Соленой воды  -- Атлантического  океана,  --
были к началу XVIII столетия попросту истреблены, а их остатки вытеснены  за
Аппалачи.
     Теперь, ко времени событий этой повести,  белые колонисты,  продвигаясь
на запад, кое-где  захватывали  новые индейские земли уже  за  Аппалачами...
Торговцы  пушниной спаивали индейцев ромом  и,  скупая за  бесценок  "мягкое
золото",  наживали  сказочные  барыши.  За  торговцами  шли в леса  слащавые
проповедники-миссионеры, а  от тех не отставали солдаты:  в лесных и озерных
просторах   рядом  с   первыми  пушными  факториями  и  поселками  возникали
небольшие, рубленные из бревен военные форты...
     ...В Голубой долине, раскинувшейся  в низовьях  Огайо,  белые поселенцы
валили вековой лес. Работали они  под присмотром  солдат в красных мундирах.
Нежный  шорох  листвы заглушался веселым перезвоном топоров и  взвизгиванием
пил. Пышные кроны подрубленных ясеней, дубов, кленов и  серебристых  елей со
свистом  рассекали  воздух. По лесистым склонам  фермерские  лошади  волокли
бревна в долину Голубого потока, к берегу Серебряной реки.
     Эта река  несла свои чистые,  поистине  серебристые воды  в  прозрачный
Уобеш, нижний приток привольного  Огайо.  На крутом, обрывистом берегу,  при
впадении Голубого потока  в Серебряную реку, возникало новое, еще никогда не
виданное здесь сооружение...
     Гряда невысоких  холмов  плавно  нисходила  к  реке и здесь,  на  самом
берегу, как бы  в последнем усилии взметнулась ввысь одиноким крутым холмом.
На  этом-то  холме, господствующем над всей  местностью,  спешно  возводился
военный  форт.  С  плоской  вершины  открывались во  все  стороны  величавые
просторы лесов. Они тянулись и к западу, где  в трехстах  милях отсюда несла
свои воды могучая Миссисипи, за которой простирался зеленый океан прерий.
     Под холмом, на  берегу Голубого потока, прятались в тихой лесной зелени
свежесрубленные  постройки. Это  были жилые  дома небольшого  поселка  белых
людей, появившихся здесь несколько лет назад.
     Неподалеку  от  строящегося  форта  поселенцы,  подгоняемые  солдатами,
разгружали  речную  баржу. Колеса  нескольких  орудий уже оставили  глубокие
борозды на прибрежной гальке. За амбразурами дубового частокола артиллеристы
устанавливали пушечные стволы на тяжелые лафеты.
     Всадник  в широкополой шляпе и просторной блузе подскакал к  холму, где
строился  форт.  Вороной мустанг,  лишь недавно прирученный, скосил огненный
глаз на английского драгунского офицера. Держа треуголку в руке, тот стоял у
мостика через свежевырытый крепостной ров.
     -- Ваши солдаты,  господин  капитан,  -- обратился  к нему всадник,  --
разбирают срубы недостроенных домов наших фермеров. Здесь достаточно лесу на
свободных землях. Прошу вас прекратить этот произвол.
     --  Мои  солдаты,   мистер  Мюррей,   имеют  приказ  губернатора,  сэра
Гамильтона, за три недели  достроить форт  Голубой долины. Сейчас  война.  Я
беру все, что мне нужно брать.
     --  Насколько я  вас понял,  господин  капитан Бернс,  вы отказываетесь
уважать чужую собственность и чужой труд? Эти люди в долине -- не ваши рабы!
     -- Я действую,  как  считаю  нужным. Вы  поселились  здесь самовольно и
незаконно, на землях британской короны. Поэтому, если понадобится, я прикажу
не  только  разобрать  дома  для наших  фортификационных  блокгаузов,  но  и
выселить из округи этих людей.

     -- Капитан, вы испытываете терпение наших мирных жителей. Всех фермеров
поселка  вы  заставили прекратить  полевые работы. Лошади  конфискованы  для
ваших нужд.  Солдаты  бесчинствуют  в  поселке. Должен  вам сказать  со всей
серьезностью:  даже среди  нас,  нейтральных американцев,  ваши  действия не
повышают симпатий к войскам короля!
     --  Мистер  Мюррей,  а  я,  в  свою   очередь,  со   всей  серьезностью
предостерегаю  вас  против подобного  тона  со  мной.  Мне  неизвестно слово
"американцы". Я знаю  только разношерстных заокеанских колонистов. Участвуют
ли  они в  бунте  или  сохраняют  нейтралитет  --  все  равно  они  остаются
подданными короля. Бунтовщиков ждет виселица, а вам, как и любому скваттеру,
я... не советую вмешиваться в распоряжения английского командования. Сержант
Лино! -- крикнул офицер куда-то вверх. -- Что там белеет на

     реке?
     --  Какое-то  судно  под  парусом  приближается  с  низовьев,  господин
капитан, -- ответил с вершины холма рыжеусый сержант наблюдатель.
     --  Позовите  ко мне лейтенанта Шельтона, -- приказал комендант форта и
пошел к реке, не обращая внимания на всадника.
     Тот в  гневе  повернул  коня  и  коротким  галопом  поскакал  к домикам
поселка.  Преодолев небольшой подъем,  лошадь принесла седока к двухэтажному
деревянному  дому.  Мюррей поднялся на  нижнюю веранду, оплетенную молодыми,
еще нежными и тонкими побегами дикого винограда.
     --  Эми! -- крикнул  он  с порога. -- На реке виден парус. Едем скорее,
твоя лошадь уже оседлана!

     Два  всадника  шли на  рысях вдоль берега  навстречу судну  с  низовьев
Серебряной реки. Рядом с вороным жеребцом Мюррея танцевал под дамским седлом
длинногривый испанский конь золотистой  масти. Темно-синяя амазонка всадницы
развевалась на ветру. Тяжелые шелковые складки, шурша, скользили по конскому
крупу.
     Большой  речной баркас  под  двумя парусами двигался вверх по реке. Уже
были видны длинные весла гребцов. Кто-то приветственно махал шляпой, стоя на
крыше  каюты. Завидев всадников, рулевой повернул баркас к берегу. Ракушки и
галька заскрежетали под днищем, и несколько пассажиров нетерпеливо спрыгнули
на песок. Вслед за ними на берег были переброшены мостки.
     --  Привет вам,  друзья мои,  привет в Голубой долине! --  взволнованно
говорил  Мюррей, протягивая руки навстречу молодому джентльмену в сюртуке  с
морскими пуговицами  и  его  спутнице,  хорошенькой леди  в белой  шали.  --
Дорогой Эдуард, миссис Мери, наконец-то мы дождались вас! Слава богу, теперь
вы дома... Но я не вижу синьоры Эстреллы и маленького  Диего. Здоровы ли вы?
Как перенесли этот опасный путь?
     -- Прекрасно, никаких  происшествий... -- отвечал Эдуард Уэнт. -- Все в
добром здравии. Синьора у себя в каюте, если можно так назвать  наши каморки
на баркасе... А маленький Диего ждал, ждал Голубую долину, да  и уснул перед
самым прибытием. Пойдемте на баркас,  леди Эмили, я  представлю  вас синьоре
Луис эль Горра.
     Когда Эмили, нагнувшись, сошла по двум ступенькам  в  крошечную  каюту,
она  увидела старую  испанку  с  черными  проницательными  глазами.  Старуха
перекрестила вошедшую своей морщинистой рукой с двумя рядами  янтарных четок
вокруг запястья и подвела к скамье, покрытой старым плащом. Эмили разглядела
в полусумраке каюты  лицо  спящего мальчика лет  десяти.  Оно было  узким  и
бледным; длинные ресницы оттеняли закрытые глаза.
     -- Наш  Диего... Диего  Долорес  Рамон  синьорито  Луис эль  Горра,  --
шепотом произнесла старая синьора  далеко не полное  имя маленького испанца,
сына знаменитого корсара, погребенного на далеком острове.
     Вместе  с  Уэнтом прибыл  и  бывший  марсовый  матрос  с брига "Орион",
жизнерадостный и  остроглазый  Дик Милльс, которому в  продолжение  пяти лет
после рейса  на остров упорно вспоминались карие очи служанки леди  Эмили --
мадемуазель Камиллы Леблан.
     На  берегу  Эдуард  Уэнт подвел к  даме  в  амазонке  пятнадцатилетнего
подростка с веснушчатым кончиком носа и плутовскими глазами.
     -- Скажите, леди  Эмили, припоминаете ли вы этого бультонца? -- спросил
моряк.
     -- О, в Англии у  меня было так  мало друзей, что я  никак не  могла бы
забыть  почтенного  мистера Томаса Бингля! Здравствуйте, мистер  Томас!  Как
поживает ваша мамзель Микси?
     -- Мамзель Микси вполне благополучна и сидит на  привязи, -- отвечал за
мальчика Эдуард Уэнт. -- Маленькая чертовка доставляет нам бездну хлопот, но
она оказала неоценимую  услугу  при розысках синьоры Эстреллы  и  маленького
Диего...
     Пока  Эмили  вновь  и  вновь обнимала  свою  подругу Мери, жену Эдуарда
Уэнта, и их трехлетнюю дочку, мужчины отошли в сторону.
     -- Вот, мистер Мюррей, как видите, доставил я к вам весь свой ковчег не
только без потерь, но даже и без особых  приключений...  Могло быть труднее:
война!  Конечно,  на пустынной  Миссисипи  ее не  так чувствуешь, но опасные
встречи все-таки  были... Однако я  и здесь вижу солдат? Вы ничего не писали
мне о них.
     -- Недавно сюда прибыла  полурота  королевских  драгун.  Командует  ими
невежа и  грубиян, некий капитан Бернс... Их послал  военный  губернатор для
надзора за поселенцами и постройки укрепления. В нас, здешних  пионерах, они
не  без  основания  видят  врагов...  Пока  пытаемся  заверить  их  в  нашем
нейтралитете.  Иначе  нельзя:  части  генерала  Вашингтона  слишком  далеко.
Сражения идут на востоке,  на  обжитых землях, но поговаривают, что  к  зиме
сюда проберется отряд повстанцев.
     -- Вот как! А соседи у вас есть? Я имею в виду белых.
     -- Фактории  в  лесах и несколько английских фортов... Раньше они  были
французскими,  но  с  шестьдесят  третьего  года  достались  англичанам.  Из
поселков ближе всех к нам Винсенс, на берегу  реки Уобеш, чуть выше впадения
в нее нашей красавицы Серебряной реки.
     -- Тоже английский?
     -- Винсенс? Теперь да, но большинство жителей там французы.  Это уж  не
новое поселение, ему лет пятьдесят, место обжитое. Это первая большая пушная
фактория в  здешних  краях. Там  построен форт, довольно сильный. Охраняется
тоже королевскими драгунами, такими же невежами, как наши. Впрочем, обо всех
этих делах поговорим дома, когда отдохнете с дороги.

     Вскоре  гостеприимный  дом  Мюррея наполнился шумом, возгласами детей и
звоном посуды.  После веселого  обеда  хозяин поручил женщин  заботам своего
компаньона, французского поселенца-пионера месье  Мориса Вилье, и  пригласил
Уэнта наверх, в кабинет.
     Панель из темного дуба, занимавшая  две трети стен, делала этот кабинет
похожим на  большую  корабельную  каюту. На полках стояли книги  современных
французских  и  английских авторов, пытливых  умов своего  блистательного  и
противоречивого  века.  Портрет Эмили  и  копия Сикстинской мадонны  Рафаэля
висели  на противоположных стенах.  Два охотничьих  ружья перекрещивались на
темно-красном индейском ковре над диваном, покрытым медвежьими шкурами.
     Верхушки молодых деревьев уже  успели подняться  вровень с  окнами этой
комнаты. Ветерок колыхал занавески на окнах, широко распахнутых в сад.
     -- Недурно для первобытной лесной глуши! -- воскликнул моряк. -- Как же
вам удалось создать здесь такую благодать?
     --  Вы знаете из наших прежних бесед, Эдуард: бессмертные  идеи Руссо о
создании  справедливого человеческого общества на лоне вольной  природы и на
основе  равенства  людей  всегда были самыми  близкими моему  сердцу.  Я  не
принадлежу к бесплодным мечтателям и давно поставил себе  целью  осуществить
эти идеи  моего  великого учителя. Опыт жизни среди  индийских джунглей и на
известном  вам отдаленном  острове укрепил меня  в  этом намерении и многому
научил.  Все, что  вы  увидите  в  нашем поселке, --  результаты трудолюбия,
взаимной помощи и общих усилий.
     Сумерки  сгущались. Мужчины придвинули плетеные  кресла к традиционному
английскому камину  из желтого тесаного камня, перед которым лежала  большая
волчья  шкура.  Хозяин  достал  из шкафчика бутылку вина  и разжег  дрова  в
камине.
     -- Почему вы избрали именно эту долину, мистер Альфред, и  как вы нашли
ее? -- спросил Уэнт.
     -- Долину открыли французские поселенцы  из Винсенса.  Я узнал о ней от
моего друга Мориса Вилье, в  чьем  семействе мы провели четыре  месяца после
прибытия в Новый Орлеан. В июле 1773 года слуга Эмили, наш добрейший великан
Сэмюэль Гопкинс, доставил нам из Англии документы о разводе, письмо  старого
Уильяма Томпсона и множество хозяйственных покупок. В конце июля мы были уже
обвенчаны с  Эми и сразу тронулись  вверх по  Миссисипи,  чтобы начать новую
жизнь в  Голубой  долине. Сам месье Вилье  с женой,  шведский  врач-эмигрант
Нильс Вальнер,  несколько отличных охотников и фермеров со своими семьями --
таков был состав белых участников нашей группы.
     -- А остальные?
     -- Остальные -- выкупленные из рабства невольники, негры. Там,  в Новом
Орлеане, нам с Эми впервые пришлось наблюдать страшные картины невольничьего
рынка...  Началось  с  того,  что  я  увидел  большое объявление: "Продаются
здоровые  негры, недавно, доставленные из  Африки,  переболевшие оспой; цены
умеренные,   женщины   с  детьми   продаются  весьма  дешево!   Товар  можно
предварительно осмотреть на борту судна "Глория"..." Вы понимаете, Уэнт, это
был корабль... сэра Фредрика Райленда!
     --  Да,  работорговля   стала  основой  благополучия  "Северобританской
компании"... Итак, вы, мистер Мюррей...
     ...выкупил у  агентов  Грелли двадцать  человек и предоставил им полную
свободу,  к  великому  негодованию месье  Вилье.  Как  человек  местный,  он
настолько привык к сценам продажи людей, что счел наш поступок безрассудным.
Эти  черные люди были наивными детьми  природы, запуганными  и беспомощными.
Они просили не оставлять их в Луизиане и умолили взять с собою. Мы заключили
с ними контракт,  каждому назначили жалованье  и взяли гребцами на  баркасы.
Плыли  около трех месяцев. Нет нужды описывать все трудности пути... вы сами
его изведали!  Глубокой  осенью 1773  года мы  расчистили лес  на  берегу  и
заложили наши дома  в Голубой долине. Первым уроженцем поселка стал  мой сын
Реджинальд. Через год родилась Дженни...
     Мюррей улыбнулся, протянул к огню свои руки -- руки моряка, плотника  и
охотника. Поправив щипцами пылающие поленья, он продолжал:
     -- Весной 1774 года я снарядил небольшую  экспедицию  вверх  по  Огайо,
перевалил  через  Аппалачский хребет в  населенные места  и выгодно продал в
Бостоне партию мехов, купленную месье  Вилье у индейцев сенека. Из Бостона я
послал  письма в Бультон, вам  и старому Томпсону. Проделав за четыре месяца
более    двух    тысяч   миль    на   лодках   и   верхом,    сопровождаемый
проводниками-индейцами, я вернулся сюда, за Аппалачи, с целой  группой новых
скваттеров, недавних переселенцев  из Англии, Франции и  Скандинавии. Многие
были... кабальными слугами и бежали сюда от жестоких хозяев...
     -- Кабальными слугами?.. Я... не совсем понимаю...
     -- Видите ли,  к этому слову придется  привыкнуть в Америке. Это не что
иное,  как  белые  рабы.  Те,  что   прибыли  со  мною,   оказались  добрыми
крестьянскими  ребятами, в  большинстве  англичанами...  Никто из  них  и не
помышлял бросать родину,  а вот нужда заставила! Лендлорд изгнал  крестьян с
клочков земли,  которые они у  него арендовали, "огородил" все  эти  земли и
вместо людей пустил овец...
     -- Так было и в Ченсфильде, это не новость для меня.
     --  Так  вот,  лишившись   земли,  люди  пошли  по  миру...   Законы  о
бродяжничестве в Англии вы тоже знаете: плети, тюрьма, а  то и веревка! Куда
же деваться бедняку? В  обетованную землю, в Америку!  А как туда добраться?
Переезд  стоит  десятки  фунтов  стерлингов.  Тут  и подкарауливает  беднягу
вербовщик...   Очень  часто  этим  ремеслом  занимаются  английские  судовые
капитаны. Я,  мол, тебя  перевезу, а ты  за это  отработаешь в  американских
колониях лет семь на плантациях, руднике или в мастерской  у хозяина. Выбора
нет... Бедняк подписывает бумагу -- и становится рабом. За побег -- смерть!
     -- А... после семи лет?

     -- Человек редко их выдерживает. Ведь хозяин знает, что кабальный слуга
взят на срок, ну и старается выжать из  него все, что можно. Обращение с ним
хуже, много хуже, чем со скотом. Тот ведь на  весь век остается в  хозяйстве
собственностью.
     -- И вы рискнули выручить этих людей, Мюррей? Вы не опасались погони?
     -- Помогли индейцы. Тайными тропами они провели нас до Аппалачей и мимо
форта Питт.
     -- А если бы поймали?
     -- Что ж, ребят я кое-как  вооружил, живыми бы они не  сдались. Но, как
видите, все обошлось благополучно; мы добрались до этой благословенной глуши
и строим теперь сообща новую жизнь.
     -- И негры тоже освоились на новых местах?
     -- Негры со своим  умением подчинять себе девственную природу оказались
неоценимыми  помощниками  и  верными  друзьями:  они  живут  среди  нас  как
свободные,  равноправные  фермеры.  Посмотрели  бы  вы,  как  они  образцово
хозяйничают! Впрочем,  один негритенок, у которого еще в Африке работорговцы
расстреляли  деда и бабку, не захотел уходить от меня  --  так и  остался  в
доме. Смышленый  мальчуган, но  до  сих пор  вздрагивает  даже  от  далекого
пистолетного выстрелй:
     -- Скажите, Мюррей, а краснокожие соседи вас не тревожат?
     -- Мы  торгуем с ними,  покупаем меха. Иногда приезжают с  трубкой мира
вожди соседних племен. А недавно  я  был  приглашен  племенем кайова-сиу  на
бизонью охоту по  ту  сторону  Миссисипи.  Пушнину мы  берем  у алгонкинских
племен шауниев и миами. Торгуем и с ирокезами-сенека... Вооруженных стычек с
индейцами у  нас  пока, слава богу, не  было.  Но все-таки  нельзя  забывать
печальной участи жителей Винсенса во время восстания Понтиака. Индейцы взяли
тогда Винсенс штурмом  и, как они выражаются, "украсили свои пояса скальпами
бледнолицых".
     -- Давно ли это было?
     -- Лет  пятнадцать  назад,  в шестьдесят третьем  году. Тогда индейский
вождь Понтиак взял все английские форты. Устоял только Детройт...
     -- Понтиак, вождь виандотов? Помню, в моем  детстве  о нем писали  даже
бультонские газеты. Я читал с увлечением!
     --  Дорогой Уэнт,  о  нем  еще  не  написано  правды. Только  индейские
сказания  хранят  о  нем  благодарную  память...  Это,  если  хотите  знать,
индейский Спартак! Пожалуй, с той лишь  разницей, что индейцев вообще нельзя
обратить в рабство -- слишком сильно в них чувство собственного достоинства,
любовь  к свободе  и  гордая  непреклонность...  После  того  как  англичане
подписали мир с Понтиаком,  а потом предательски зарезали его наемной рукой,
индейцы не  верят белым, и, конечно,  нам тоже приходится быть  начеку.  Вот
такова  наша  новая  родина, дорогой  Эдуард!..  А  теперь,  я  думаю,  надо
пригласить сюда женщин -- я хочу, чтобы Эмили тоже послушала ваш рассказ.
     Через несколько минут на лестнице зашуршали юбки. Эмили и  Мери вошли в
кабинет,  придерживая  под  руки престарелую  испанку в  кружевной мантилье.
Мюррей почтительно усадил  ее в кресло у камина; молодые  дамы расположились
на диване, целиком покрыв его шуршащими волнами муслина и кружев.
     --  Друзья, сейчас  мы  услышим рассказ  об  удивительных  приключениях
мистера Уэнта. Теперь опасности позади, и милая Мери может выслушать его уже
без волнения за судьбу мужа.  Я счастлив, что и синьора Луис эль Горра, мать
моего лучшего друга, находится теперь с нами и мы всей нашей братской семьей
в  Голубой  долине  разделим с нею  заботы о маленьком  Диего... Мистер Уэнт
привез также  и таинственный  пакет от  старого  Томпсона...  Давайте-ка его
поскорее сюда, Эдуард!
     Эдуард Уэнт достал из кармана своего морского сюртука небольшой пакет и
с поклоном  передал его  леди  Эмили.  Сняв  со стены кинжал, она  распорола
красный турецкий  сафьян,  в  который  был зашит сверток. Все следили  за ее
работой. Одна синьора Эстрелла отвернулась и потупилась.
     Эмили  извлекла из  сафьяна  маленькую  шкатулку  кипарисового  дерева,
сплошь  покрытую  искусной инкрустацией. Монах-резчик афонской обители долго
трудился над этим ларцом!  Молодая женщина открыла шкатулку... Из-под крышки
выпала записка. Все затаили дыхание.
     Леди Эмили,  бегло пробежав  глазами написанное, протянула мужу ларец и
записку.
     --  Читай  вслух, Фред,  -- тихо произнесла она.  -- Пусть наши  друзья
услышат, что пишет мне Фернандо Диас!
     И Мюррей громко прочел собравшимся письмо погибшего Фернандо:

     "Глубокоуважаемая синьора Эмили!
     По  прибытии в Пирей я передал синьоре  Эстрелле  Луис  все подробности
нашей беседы в ченсфильдской роще и ваш великодушный подарок. Вероятно,  вам
уже  известно,  что,  напав  с вашей  помощью  на  след завещанного  синьоре
Эстрелле камня,  я в Бультоне  отнял его у подручных пирата Джакомо  Грелли,
моего кровного врага, который держит и вас в своей  власти, обманом присвоив
себе титул и владение виконта Ченсфильда.
     Между тем обстоятельства синьоры Луис, благодарение  богу, изменились к
лучшему. Ей  неожиданно  пришел на помощь  бывший греческий  матрос, а  ныне
купец.  Георгий Каридас,  узнавший в  синьоре мать своего прежнего капитана,
которому  он  обязан  и своей свободой  и  нынешним  благополучием. Вместе с
присланным вами золотом помощь Георгия Каридаса достаточна, чтобы обеспечить
синьоре покойную старость.
     Получив  камень, синьора Луис  эль Горра  решила отблагодарить  вас  за
великодушие к  семье погибшего капитана и выразить восхищение вашей одинокой
мужественной борьбой с его коварным врагом.  Синьора просит вас принять этот
камень как дар от ее сына, капитана Бернардито. Я берусь доставить подарок в
Англию.
     Да хранит вас бог, прекрасная, благородная синьора!
     Преданный Вам Фернандо Диас.
     Пирей, 28 января 1773 года."

     Эмили  Мюррей  тихо  поднялась с дивана  и  подошла к  старой  испанке.
Старуха, ссутулившись, глядела в огонь. Эмили порывисто опустилась на волчью
шкуру у ее ног  и поцеловала  сморщенную руку с четками на запястье. Синьора
Эстрелла перекрестила  молодую женщину  и  поцеловала в  лоб. Никто  не смел
нарушить тишину, только дрова чуть потрескивали в камине...
     На дне кипарисового ларца,  устланного черным бархатом,  лежал замшевый
мешочек. Мюррей открыл его,  и чудесный алмаз  засиял разноцветными лучами в
свете камина. Молчание прервал Мюррей:
     --  Этот камень  драгоценен  и красив,  но  еще драгоценнее сердца, что
бились в груди таких людей, как Фернандо и  Бернардито! Больно думать, что в
нашем несправедливом мире эти сердца не нашли иных путей, кроме бунтарства и
пиратства... А теперь,  Эдуард, мы готовы  хоть до самого  утра  слушать ваш
рассказ.

     --  Что  ж,  господа, начну  с признания, что  еще на острове, накануне
отплытия "Ориона", я сделал небольшое открытие, которое сразу ввергло меня в
недоумение.  Помните,  мистер  Мюррей,  час,  когда  шлюпки   увозили  груз,
спрятанный среди скал? Осматривая песчаную косу, я наткнулся на заржавленный
якорь и разобрал на его стволе полустертую надпись "Офейра". Мне стало ясно,
что захваченная пиратами  бригантина не погибла  в  сражении,  а  укрылась в
водах острова. Кроме того, груз оказался столь велик, что он никак не мог бы
уместиться на крошечном  плотике, на котором  якобы спасся мистер  Мюррей. Я
понял,  что  рукопись старого  Мортона,  отца моей  Мери, искажает факты или
умалчивает о какой-то важной тайне. Ведь  в  рукописи ни  слова  не  было  о
посещении "Офейрой"  острова!.. Потом  другие  дела  отвлекли меня  от  этой
загадки, вплоть до того дня, когда старый бультонский адвокат Уильям Томпсон
раскрыл мне под величайшим секретом всю жуткую ченсфильдскую тайну...
     Помню,  поздним  вечером я вернулся в Ченсфильд из конторы Томпсона под
свежим  впечатлением  открывшейся  мне тайны.  Моя годовалая  дочь  спала  в
колыбельке  рядом  с постелью матери. Я  заговорил с  женой  таким  страшным
шепотом,  что  бедняжка  Мери  вскочила, споткнулась  о  колыбельку,  и дитя
расплакалось. Жена прижала ребенка к себе, и я опомнился.
     Без обиняков я открыл ей все,  что услышал от Томпсонов, не умолчав и о
роли ее отца. Мери  тут же начала собирать вещи и одевать ребенка. Бледная и
решительная,  она  сказала мне, что  оставляет этот дом навсегда.  Утром  мы
переехали  в  гостиницу  "Белый медведь",  и  Мери  послала  записку  Томасу
Мортону:  "Отец!  Передо мною и моим  мужем  открылась  истина, искаженная в
вашей постыдной рукописи. Мы навсегда покинули Ченсфильд. Прощайте. Мери".
     Я  немедленно отправился к капитану Брентлею и потребовал отставки. Тон
мой  был  столь решительным, что я получил согласие сразу. Брентлей понял --
случилось нечто  серьезное, и отговаривать меня не стал. Злополучный Мортон,
получив  записку дочери, не посмел нас разыскивать. Мы больше его не видели,
так же как  и Грелли... Семью я перевез во Францию, нанял  для  нее домик  в
окрестностях Руана, а сам верхом отправился через всю Францию в Тулон, чтобы
с первым попутным судном отплыть из этого порта в Пирей. Вели меня туда, как
вы,  конечно,  догадываетесь,  самые  неотложные  заботы  о  семье  капитана
Бернардито.
     Рассказчик замолчал и вынул из кармана пустую трубку. Когда он  полез в
карман  за  табакеркой,  Мюррей  остановил  его и протянул  красивый кожаный
кисет,  украшенный  красным  индейским  узором, --  подарок  вождя  шауниев,
Горного  Орла.  Уэнт  с интересом  осмотрел шитый бисером узор и неторопливо
набил трубку. Угольком  из камина он  зажег ее  и  пустил  к потолку колечко
душистого дыма.
     --  Превосходно! -- заявил он. --  Не хуже турецкого  и покрепче! Вижу,
что по  части  табака  ваши друзья-индейцы  действительно  молодцы!..  Итак,
господа,  не  стану  утомлять  вас  подробностями,  каким  образом дошла  до
лжевиконта весть о том,  что где-то в Пирее растет  маленький  сын  капитана
Бернардито Луиса. Весть эта сильно взволновала злодея, ибо в лице мальчика

     рос  мститель,  знавший  от Фернандо Диаса, чьи руки  обагрены  в крови
Бернардито.   Грелли  услыхал  об   этом  мальчике   благодаря  целой   цепи
случайностей: моя Мери пооткровенничала  с отцом, тот сразу уведомил Грелли.
Самозванец посоветовался  с  Паттерсоном...  Ну,  а  этот, на  наше счастье,
проболтался  Томпсонам о мерах, какие  намерен был предпринять  лжевиконт...
Конечно,  это были обычные меры для Грелли: он решил послать  в Пирей своего
доверенного Каррачиолу с заданием разыскать и уничтожить мальчика. Простите,
синьора Луис,  что  я так открыто говорю об этих ужасных вещах. Мне об  этом
рассказали Томпсоны,  когда  я сообщил  им,  что намерен поискать счастья  в
Голубой  долине.  Они от души  пожелали мне  обрести  это счастье,  поручили
доставить вам пакет Фернандо Диаса и посоветовали поторопиться в Пирей, если
я принимаю к сердцу судьбу маленького Диего. Разыскать и доставить  мальчика
в Голубую долину я давно обещал вам, мистер Мюррей, еще в письмах из Англии,
но мне  долгое время  не удавалось узнать пирейский адрес  синьоры Эстреллы.
Получив  у  Томпсонов  пакет от Фернандо,  я с радостью увидел этот адрес на
конверте... К счастью, агентам Грелли он не был известен!
     Итак,  прибыв в Пирей, я прежде  всего  осмотрелся  в  порту. К большой
своей тревоге,  я сразу увидел знакомую корму шхуны  "Удача".  Но оказалось,
что судно  Каррачиолы  лишь накануне бросило якорь в Пирее, и это  несколько
успокоило меня.
     Я благополучно  миновал  стоянку шхуны,  не будучи узнан с нее никем, и
пошел в город, расположенный на склонах гор. Впрочем, синьора Эстрелла может
гораздо лучше  меня  описать  живописный порт  древней столицы эллинов, ныне
жестоко страдающей под турецким игом. Местонахождение дома купца Каридаса  я
выяснил еще в порту, у полицейского чиновника.
     Дом  купца находился далеко от гавани, по дороге в Афины. Я  отправился
туда  уже  под вечер, в  наемном фаэтоне. Разумеется, по дороге я  тщательно
рассматривал  остатки "длинных  стен" и в  каждом битом  черепке предполагал
реликвию Перикловой  эпохи.  Очень  скоро я, однако,  заметил, что от  самой
окраины  Пирея  следом за  моим  экипажем  едет  на муле какой-то  маленький
человек в турецкой феске. "Если это переодетый полицейский, -- подумал я, --
то мне нечего опасаться осложнений: турецкие власти в Греции благожелательно
относятся  к британским  офицерам".  Поэтому  я и  не пытался ускользнуть от
моего  непрошеного спутника.  Каррачиола не знал о связи семьи  Бернардито с
купцом Каридасом, и мелькнувшую было мысль о том, что за мною следит

     агент Грелли, я отбросил. Однако мой возница частенько поглядывал назад
на трусившего рысцою всадника на муле, и заметно нервничал. Едва  добравшись
до предместья,  извозчик поглубже  спрятал полученные деньги,  огляделся  по
сторонам и галопом погнал лошадей  в  гору. Видимо, у него были свои взгляды
насчет безопасности греческих больших дорог!
     Уже  в сумерках я отыскал нужный мне дом и постучал в закрытый ставень.
Дом  был окружен постройками, изгородями  и  кустами  виноградника, так  что
человечка на  муле  я потерял из виду.  На мой стук долго никто  не отвечал.
Наконец  ставень  приоткрылся, и  какая-то старуха, толстая  и растрепанная,
выглянула  из окна.  Она  быстро  проговорила несколько  слов,  которых я не
понял, и уж было закрыла окно, но я в отчаянии ухватился за ставень и просто
назвал имя синьоры  Эстреллы. Тогда старуха засветила свечу и  поднесла ее к
окну. В  глубине  комнаты я успел  разглядеть клетку  с мартышкой.  Старуха,
видимо, не прониклась доверием к моей особе, ибо замахала руками, произнесла
что-то  длинное и решительно заклопнула  окно. В  доме все стихло.  В полной
темноте  я сделал несколько шагов и наткнулся на  что-то  теплое и мохнатое.
Вздрогнув от  неожиданности, я отдернул  руку, но  тут же расслышал глубокий
вздох  вместе  с хрустом  челюстей,  пережевывавших  жвачку;  нетрудно  было
сообразить, что передо мною лежит мул моего преследователя.
     Размышляя,  куда же мог деваться наездник, я стоял около животного, как
вдруг во дворе  хлопнула дверь и послышались приглушенные голоса. В одном из
них  я  узнал голос  старухи,  другой  мог  принадлежать  только  подростку.
Говорили они по-гречески, причем подросток подбирал слова с трудом. Я уловил
два слова  из их  разговора, но эти  два  слова --  "синьора" и "Марсель" --
заставили меня насторожиться.
     Вскоре я расслышал в темноте шаги, и маленькая фигурка приблизилась  ко
мне. Подошедший пинком толкнул мула,  побуждая его  встать, и при этом издал
мальчишеским голосом чисто англо-саксонское междометие с поминанием рук, ног
и крови  предков!  Я сразу  почувствовал в  этом юноше земляка. В темноте он
что-то приторачивал к седлу, вроде ящика или клетки, и  после долгих  усилий
взобрался  наконец  на  спину упрямого  животного.  Брыкаясь  и фыркая,  мул
попытался сбросить седока. Я шагнул вперед, схватил мула под  уздцы и  хотел
было заговорить, но в тот же миг сноп огня ослепил меня, пистолетный выстрел
сбил с  головы  шляпу и  рванувшийся  мул  опрокинул  меня на  землю.  Через
мгновение его дробный топот уже слышался на дороге.
     "Сегодня мне чертовски везет", --  заключил  я и, отыскав  свою  шляпу,
побрел  к  городу.  На  пути  мне иногда  казалось,  что  какие-то  тени  то
приближаются,  то удаляются от  меня. Болел ушиб,  да и пуля, пролетевшая на
дюйм  от  лба,  несколько  вывела  меня из  душевного равновесия. Поэтому  я
приписал эти смутные видения  своему  расстроенному воображению.  Только  на
самой окраине Пирея меня обогнали два человека в плащах.
     Я достиг улицы, спускавшейся в порт с  каменистого холма. Впереди,  под
уличным фонарем, я увидел трех подвыпивших греческих матросов.
     "Не  знаете  ли  вы,  --  спросил я  по-французски,  --  отходит  нынче
какое-нибудь судно в Марсель?"
     "Уже ушло", -- отвечал один из них.
     "Что же это было за судно?"
     Матросы посмотрели на меня, и мой потрепанный вид вкупе с простреленной
шляпой расположил их в мою пользу.
     "Это  калоша   старого  Каридаса,  --  пояснил  мой  собеседник,  --  с
позволения сказать,  шхуна.  При Александре Македонском  была еще совсем как
новенькая. Называется "Светозарная".
     "Если тебе  нужно  навострить  лыжи,  -- добавил второй матрос,  -- то,
может  быть,  ты  еще застанешь ее в  Малой бухте.  Она  берет  там каких-то
пассажиров".
     Матросы  объяснили,  что  неподалеку  от  большой  гавани  имеется  еще
маленькая укрытая бухта, куда заходят лишь мелкие суда.
     Несмотря на сильную усталость, я зашагал  в  указанном мне направлении.
Матросы снова меня окликнули:
     "Эй, друг, в бухте ты  можешь не найти шлюпки! Иди в порт и отправляйся
на какой-нибудь шаланде".
     Я последовал доброму совету и вскоре  на  неимоверно  грязной греческой
шаланде  под  рваным  парусом  уже  огибал  портовый  мол  древней  афинской
пристани. Ветер у берегов был  слаб, и мы двигались медленно. Среди выступов
скалистого побережья  я  временами различал темнеющий мыс, за которым и была
бухта.  Против нее, в  море, стояло  небольшое  судно  с двумя  фонарями  на
мачтах. До него оставалось уже менее  двух кабельтовых, как вдруг из-за мыса
показался  силуэт лодки.  Два человека сидели на веслах, а  на корме чернели
еще какие-то фигуры  и узлы. Лодка держала к судну с  двумя огнями. Вслед за
ней из глубины темной бухты вынырнула вторая  лодка. В ней сидел только один
гребец,  работавший  веслами изо  всех  сил.  Гребец громко окликнул  первую
лодку, приказывая ей остановиться.
     Голос я узнал сразу. Это был Каррачиола! С передней лодки ему ничего не
ответили. Она пошла еще  быстрее, преодолевая последние ярды до судна. Тогда
одиночный  гребец бросил  весла и  вскинул  ружье.  Одновременно  со  звуком
выстрела  кто-то охнул, и  передняя лодка завертелась на месте. Я видел, как
преследователь опять налег  на весла, а  на носу его шлюпки поднялась вторая
фигура с  ружьем, до сих пор скрывавшаяся. Спутник Каррачиолы тоже выстрелил
по  беглецам.  Вспышка озарила лицо датчанина Оге Иензена.  В ответ раздался
пистолетный выстрел с большой лодки.
     Я тоже  выхватил  пистолет  и с расстояния в  сотню  футов скомандовал:
"Руки вверх!". По-видимому, трехлетняя привычка слышать  в темноте мой голос
с мостика "Ориона" и беспрекословно  подчиняться  ему подействовала на обоих
преследователей  автоматически.  Иензен  бросил  ружье, а Каррачиола оставил
весла.
     "Лейтенант  Уэнт,  это  вы?  --  крикнул  итальянец  изумленно.  --  Не
стреляйте, помогите мне задержать бандитов!"
     "Сам ты бандит! -- вырвалось у меня. -- Стой, негодяй!"
     Однако Каррачиола предпочел избежать  объяснений и пустился наутек. Тем
временем суденышко Каридаса приняло  на борт всех пассажиров  с первой лодки
и,   поставив  паруса,  стало   быстро  удаляться  от  берега.  Преследовать
Каррачиолу  было  бесполезно,  но  и  догнать  шхуну  Каридаса  уже не  было
возможности...
     Я сунул  в  карман бесполезный теперь пистолет  и  велел  своему  греку
править назад,  к гавани  Пирея. Здесь я не дал себе  ни часу отдыха,  нашел
более поместительную шаланду, погрузил на  нее свой единственный чемодан и в
полдень отплыл на нанятом суденышке в Марсель...
     Рассказчик умолк... Трубка его давно погасла, и Уэнт машинально пожевал
остывший мундштук. Эмили Мюррей осторожно гладила руки старой синьоры. Никто
не пошевелился,  не  проронил ни  слова. Уэнт внял этой молчаливой просьбе и
вынул пустую трубку изо рта...

     --  Что ж, --  продолжал рассказчик, -- смею заверить вас, господа, что
плавание по  морю на рыболовной шаланде -- занятие, не похожее  на свадебное
морское  путешествие...  Но  не  стану  утомлять  вас  подробностями.  После
короткой стоянки у берегов Сицилии  мы пересекли Тирренское море, и здесь --
увы!  --  нас обогнала шхуна "Удача". На одиннадцатые сутки после выхода  из
Пирея мы пришвартовались у марсельского пирса.
     Я осведомился, не стоит ли  здесь "Удача", и с беспокойством узнал, что
шхуна пробыла в  Марселе  часа два, взяла  пресной  воды  и отбыла на запад.
Справки  о  шхуне  "Светозарная"  результатов  не  дали -- такой корабль, по
сведениям портовых властей, не бросал якоря в этой оживленной гавани.
     В  глубоком  раздумье  я пошел в город,  уже  залитый весенним солнцем,
пыльный, шумный и всегда переполненный массой праздношатающегося люда.
     Проходя   по  базару,   я  увидел  толпу  зевак,  окружившую  бродячего
фокусника. Что-то заставило меня подойти к этой толпе, и я увидел  подростка
лет  тринадцати  в  турецкой   феске  и   маленькую  мартышку,  выделывавшую
действительно  уморительные  фокусы.  Зрители  гоготали  и в феску  мальчика
полетело  довольно  много  монет,  когда,  окончив  представление, он обошел
толпу.
     Я  бросил ему небольшую золотую  монету, и мальчишка тотчас выкватил ее
из  кучки меди и серебра.  Ловко прикусив монету,  он  опустил ее в карман и
взглянул на меня. Мартышка сидела у него  на плече, клетка стояла на  земле,
народ  расходился, а  мы  в упор смотрели  друг  на  друга.  Я  узнал своего
пирейского преследователя на муле, узнал мартышку из  дома Каридаса и  сразу
решил не упускрыть этого маленького человечка.  Для начала  я крепко схватил
его за руку.
     "Не  вздумай-ка опять стрелять в меня из пистолета, чертенок, -- шепнул
я ему, -- и не пробуй ускользнуть, а то я подниму на ноги полицию. Послушай,
дружок, я хочу с тобой  серьезно поговорить.  Меня зовут лейтенант Уэнт.  Не
бойся меня, я не думаю тебя задерживать".
     При звуке моего голоса и имени мальчишка несколько ободрился и перестал
осматриваться в поисках лазейки.
     "Дай  мне слово, что  ты не удерешь,  -- сказал я, --  тогда мы с тобой
пойдем в таверну и поговорим за столиком".
     "Ладно",  --  примирительно  ответил  мой  пленник,  усадил  обезьяну в
клетку, и мы зашагали по улице.
     Под тентом открытого кафе,  среди свежей  майской  зелени,  мы сели  за
столик.
     "Как тебя зовут?" -- спросил я.
     "Луиджи".
     "Послушай,  друг мой Луиджи, называть тебя я могу хоть мартышкой,  коли
ты желаешь скрыть свое настоящее имя, но уж если ты намереваешься врать,  то
делай это умеючи. Сам я родом из Бультона".
     Мальчишка побледнел  и, наверно, улизнул  бы,  если  бы я пребольно  не
ухватил его под столом за ногу.
     "Сиди! -- приказал я властно. -- Дело идет о жизни и смерти близких мне
людей.  Скажи  прямо:  знаешь ли  ты что-нибудь  о  синьоре Эстрелле  Луис и
маленьком Диего?"
     Мальчишка хмуро  уставился в тарелку и упрямо молчал. Я  продолжал  его
уговаривать.
     "Ты, наверно,  думаешь, что я хочу зла этим  людям? Пойми, я  прибыл из
Англии,  чтобы спасти  их от  руки убийц. Один раз это  удалось мне в Пирее.
Скажи мне: Диего и синьора сейчас в Марселе? Я должен увезти их в Америку".
     Собеседник  мой  боролся  между чувством  недоверия и  желанием оказать
услугу своим друзьям. У меня уже возникла догадка, что мальчик с обезьянкой,
сопровождавший в Бультоне поджигателя верфи, и мой собеседник -- одно  лицо.
Фернандо мог сообщить  своему юному  помощнику  адрес  семьи Бернардито... Я
решил идти в открытую.
     "Вот что, Луиджи Мартышка или  Веснушчатый Нос: я  отлично знаю, кто ты
такой. Ты беглец из школы мистера  Чейзвика, участвовал  в  поджоге верфи, и
зовут тебя Томас Бингль. Обезьяна выдает  тебя.  Коли  хочешь, я могу и тебя
забрать в Америку вместе с Диего. Тебе опасно оставаться в Европе, где рыщут
агенты Райленда. Я  помогу тебе, хотя ты чуть не застрелил меня на задворках
дома Каридаса".
     Сначала  Том  заерзал на стуле, с тоской поглядывая по  сторонам. Потом
его сомнения  рассеялись. Он ожесточенно воткнул вилку в жаркое, решив,  что
сдержанность можно приберечь для другого случая.
     "Так-то лучше,  --  сказал я,  смеясь. --  Теперь  веди  меня  скорее к
друзьям, пока шхуна "Удача" не пожаловала в Марсель следом за вами".
     Об остальном, господа, о  нашей сердечной встрече  с синьорой Эстреллой
Луис, позвольте не рассказывать, вы  сами  прекрасно представляете  себе эту
встречу,  а  я...  не  мастер говорить вслух о  трогательных вещах...  Скажу
только  одно,  мистер  Альфред Мюррей:  после  всего пережитого  синьорой  и
мальчиком я хотел бы иметь уверенность, что прошлое никогда не повторится, и
для этого,  мистер Альфред, нельзя слишком  полагаться  на здешнюю  глушь  и
отдаленность. У Грелли руки  длинные, и он боится нас всех... Нужно и  здесь
не забывать об этом!
     -- Ну,  что вы,  Эдуард! -- засмеялся Альфред Мюррей. -- Сюда,  на край
света, не дотянуться ничьим длинным рукам! Забудем,

     друзья, о пережитых опасностях. Мы безбожно утомили нашего рассказчика,
Эмили! Пора спуститься в столовую и еще раз  отпраздновать радостную встречу
друзей!

     Когда весь кружок слушателей  Уэнта перекочевал вниз, в уютную столовую
с верандой,  была уже ночь.  В  окна, занавешенные кисеей, лился  прохладный
аромат  ночи,  мотыльки  бились  о  дрожащую  кисею, какие-то  ночные  птицы
подавали из лесу свои голоса. Все общество уселось за столом.
     --  Теперь,  Эдуард,  поведайте  нам  о  "добром  старом Бультоне",  --
попросил Мюррей.
     И как поживает мистер Паттерсон, -- добавила Эмили.
     -- Паттерсон? Он стал простой пешкой на шахматном столике Грелли. Пожар
верфи всецело отдал его в руки Грелли, и новая бультонская верфь возродилась
уже под флагом "Северобританской компании".
     -- А мистер Ленди, старый банкир?
     -- Скончался от апоплексического  удара,  совершенно  неожиданно.  Банк
тоже перешел в руки лжевиконта:
     Грелли  оказался  его крупнейшим  акционером. Он  постепенно становится
хозяином в графстве.
     --  Скажите,  а какова  судьба  бедной  Доротеи  Ченни?  Она все  еще в
Ченсфильде или...
     -- Судьба Доротеи и ее брата  Антони была жестокой. Ченсфильд они давно
покинули, и я только случайно узнал  об этих людях. Подробности  вы услышите
завтра, у Томаса Бингля. Он встретил брата и сестру Ченни в Неаполе, где  их
и постигла злая участь...
     -- Что произошло с ними, расскажите, Эдуард! Я всегда относилась хорошо
к ним обоим, и все обитатели мрачного Ченсфильда любили Антони и Доротею, --
взмолилась леди Эмили.
     --  Так вот, судьба неожиданно свела  их  с  нашим  славным мальчуганом
Томасом. После поджога  верфи  мальчишка  прибежал домой, схватил  клетку  с
обезьяной  и  удрал  в  порт.  Проскользнув  на итальянскую  шхуну,  мальчик
спрятался в  трюме  и  был  обнаружен  командой  только в  Гавре.  Мальчишка
полюбился  экипажу и остался юнгой на этой шхуне. Когда судно зашло в Пирей,
мальчик расстался с  кораблем и, памятуя просьбу  Фернандо, отыскал  в Пирее
семью  капитана Бернардито.  Купец  Каридас взял  его  юнгой  на  свою шхуну
"Светозарная".
     И вот в августе семьдесят четвертого года шхуна старого грека стояла на
причале в Неаполе. Томас чистил на борту макрель к обеду, когда его окликнул
с причала  какой-то красивый  юноша в поношенном платье. Рядом  с ним стояла
молодая женщина с печальными глазами.
     Лицо юноши показалось Тому знакомым. Тот заговорил по-итальянски и имел
неосторожность  задеть морскую  честь  бывалого юнги  вопросом  вроде:  "Эй,
замарашка, куда хочет плыть твое корыто?"
     Отстояв  честь  своего   вымпела  соленым   морским  ответом,  юнга  со
"Светозарной" счел  возможным  вступить  в  мирные  переговоры.  Знакомство,
начатое  ссорой, окончилось в шумной  портовой  таверне. Оказалось,  что имя
молодого человека Антони Ченни, а спутница его -- не кто иная, как  Доротея.
Томас  Бингль  вспомнил, что  мельком  видел  обоих  в  Ченсфильде.  Земляки
напробовались различных вин и пришли в неописуемое веселье.
     Доротея пыталась вмешаться, но "мужчины" не потерпели покушения на свою
независимость. Они обнялись и  поклялись  в дружбе  навек.  Юнга излил  свое
сердце признанием о  причинах бегства  из пансионата, а  бывший грум поведал
обо всех событиях на острове и о своем уходе из дома Райленда.
     Несмотря на  свой  нежный  возраст,  тринадцатилетний  юнга  сохранил в
опьяненном состоянии все  же больше осмотрительности, чем девятнадцатилетний
грум.  Во всяком случае, когда к их столику подошли какие-то темные личности
в сапогах с отворотами, юнга пытался помочь Доротее увести пьяного Антони из
таверны.  Однако  четверо подошедших  настойчиво усадили  Антони с собой,  а
мистера  Бингля  угостили  изрядным пинком.  В  обществе  этих  людей Антони
продолжал пить, обниматься и рыдать. Томас не помнил, как он сам выбрался из
таверны, но последним его воспоминанием было, что Антони подписывал какую-то
бумагу, а  Доротея,  ломая  руки,  подбегала  то  к хозяину  таверны,  то  к
пирующим. Перед рассветом  два матроса со  "Светозарной"  приволокли  своего
юнгу на шхуну.
     Томас проснулся уже за полдень. В тревоге за судьбу своего нового друга
он побежал в таверну. Хозяин объяснил, что Антони  завербован на французское
судно,  идущее  в  Африку.   Бродя  по  порту,  Томас  увидел,  что  военный
французский  корабль  "Святой Антуан" подымает  паруса  на  рейде.  Плачущая
молодая женщи