на, в которой Том узнал Доротею, пробовала кричать что-то вслед
кораблю.  Том   видел,  как   ее  грубо  толкнули  в  шлюпку  два   солдата,
возвращавшиеся  на корабль последними.  Судно приняло обоих солдат и Доротею
на борт и ушло к африканским берегам...
     Том рассказал Каридасу эту печальную историю и упросил его  разыскать в
Сорренто  старуху  Анжелику,  мать  пострадавших.  Вместе  с  Каридасом  Том
навестил несчастную Анжелику Ченни,  поведал ей о случившемся с ее детьми  и
насколько мог утешил бедную женщину.
     --  И  больше о  них,  конечно, ничего не  известно? --  спросила Уэнта
огорченная Эмили.
     -- Увы, миссис Эмили, известно!
     -- Они погибли?
     --  Да,  погибли.  И, вероятно,  мучительной  смертью.  Узнал я об этом
совсем недавно, уже во время плавания  сюда, к вам. Получилось так,  что для
переезда  через океан мне пришлось  принять командование  французским барком
"Перпиньян". По условиям  договора, я  должен был сначала  совершить рейс  к
берегам  Южной  Африки,  затем  в  Бразилию. И  вот  во  время  этого  рейса
неподалеку  от  острова  Святого Фомы,  у  западного  побережья  Африки,  мы
повстречали французское военное судно "Святой Антуан". Капитан его рассказал
мне, что более года назад корабль доставил к устью Заиры [<i>Заир -- принятое у
европейцев  в  XVIII  веке  название  реки   Конго</i>]  небольшой   французский
работорговый  отряд,  состоявший из  завербованных бродяг. Высадившись среди
первобытных дебрей Экваториальной Африки для ловли негров, отряд стал вскоре
редеть  из-за тяжелого климата и болезней.  Углубившись в леса негритянского
государства Конго,  французы подверглись смелому нападению туземных племен и
были  почти поголовно истреблены. Всего несколько человек бежали с побережья
на плоту и вернулись на борт "Святого Антуана", продолжавшего крейсировать в
западных африканских водах. Я спросил капитана, не помнит ли он среди солдат
молодого  итальянца Антонио Ченни. Капитан  рассказал,  что  Антони сделался
санитаром,  а   Доротея,  его  сестра,  исполняла  обязанности  госпитальной
сиделки.  В числе спасшихся  на  плоту не было ни Антони,  ни  Доротеи;  они
попали в плен к неграм племени баконго и, вероятно, погибли.
     Вся  эта  экспедиция  в Экваториальную Африку была  безрассудной затеей
какого-то  французского  маркиза,  задумавшего  этим   работорговым   рейсом
поправить свои дела. Экспедицию  поддержали и военные  власти, предоставив в
ее распоряжение старый корабль, нескольких  офицеров-авантюристов  и ловкого
вербовщика,  некоего  разжалованного  капитана  Шарля Леглуа;  этот  субъект
быстро "навербовал" для экспедиции "добровольческий отряд", то есть поймал в
свои грязные  сети  несколько  десятков таких же  простаков, как наш  бедный
Антони... Теперь вы знаете все  мои новости, господа... Скажите, Фред, давно
ли вы получили мое письмо с известием о нашем выезде к вам?
     -- Его  доставили несколько месяцев  назад  из Винсенса, с  оказией, --
отвечал  Мюррей.  -- Вчера утром оттуда же  лесными тропами пробрался к  нам
всадник  и  сообщил  о приближении  вашего  баркаса...  Леди  и джентльмены,
поблагодарим же теперь нашего измученного рассказчика. И позвольте проводить
вас в ваши комнаты, дорогие Мери и Эдуард.
     Этой  ночью в угловом окне блокгауза в английском  форте Голубой долины
долго горел свет.  Капитан  Бернс что-то писал  на листке  почтовой  бумаги.
Потом он вызвал двух солдат и вручил им запечатанный пакет.
     -- Даю  вам два месяца сроку, чтобы сдать пакет  в форт Питт на Огайо и
вернуться сюда с распиской, -- сказал он  солдатам. --  Отправляйтесь завтра
же на рассвете. Письмо  должно  попасть к адресату  в Англию не  позднее чем
через три месяца.
     На  пакете было  написано: "Англия,  Бультон,  Ченсфильд, сэру Фредрику
Райленду в собственные руки".


        13. СЕМЕНА НЕБЕСНОЙ БЛАГОДАТИ

     Библиотека графа  Паоло  д'Эльяно занимала весь верхний,  третий,  этаж
большого  дома с  резными  башенками,  известного  в Венеции  под  названием
"Мраморное палаццо". Двести тысяч томов, великолепный рукописный фонд, более
двух  десятков "инкунабул"  --  редчайших  первопечатных книг,  --  собрание
эмалей и  миниатюр, наконец, уникальная коллекция старинных монет, медалей и
гербов  заполняли шесть верхних  залов дворца.  Средний, самый просторный  и
светлый из этих покоев, служил главным залом библиотеки.
     Сокровищами  графской библиотеки  ведал его  преподобие отец Фульвио ди
Граччиолани, духовник графа  Паоло, священник его домашней церкви и вместе с
тем  распорядитель   книжными,  рукописными  и   художественными  собраниями
Мраморного палаццо.
     На послепасхальной неделе 1778 года  патер Фульвио,  статный  надменный
мужчина  лет  пятидесяти, в черной шелковой  сутане и  с ореолом  серебряных
кудрей вокруг тонзуры [<i>тонзура -- выбритый кружок на макушке у католического
духовенства, знак их отречения от мирских интересов</i>],  стоял у окна главного
библиотечного зала.  Он старался рассмотреть  человека в докторской шапочке,
только что покинувшего гондолу  у подъезда палаццо.  Прибывший  скрылся  под
аркой подъезда, и отец Фульвио потерял его из виду.
     Патер в раздумье постоял у окна  и вернулся  к своему любимому угловому
столу.   Раскрыв  редчайшую  "Историю  деяний  ордена  Иисуса",   написанную
безымянным  последователем  Игнатия Лойолы, патер  углубился в жизнеописание
основателя и "первого генерала" ордена иезуитов.
     Далеко в прошлое увело патера сочинение безымянного  автора -- к началу
XVI  века,  того  бурного  века,  когда корабли  испанских  и  португальских
конквистадоров несли крест и меч, рабство и смерть  жителям неведомых доселе
заокеанских  земель.  Рекой   полилась  тогда  кровь  мексиканских  ацтеков,
перуанских инков,  туземцев Кубы  и Гвианы, Суматры  и Явы. Кровь эта быстро
превращалась в золото. Как морской прибой, прихлынул к старым гаваням Европы
этот золотой  поток, наполняя купеческие сундуки и превращая их владельцев в
более могущественных властелинов, чем были феодальные князья и герцоги.
     Купечество,   богатея,   уже  посматривало  косо  на  носителей  старых
феодальных  прав.  Под  обветшалыми  тронами  почва  становилась  все  более
зыбкой... Пошатнулся и авторитет крупнейшего феодала -- католической церкви.
     Именно  церковь  сама  снаряжала  первые   корабли   этих  разбойничьих
экспедиций, сама  напутствовала  и  оснащала дружины конквистадоров.  Золото
текло и  к ней из-за моря,  но... оттуда же, из-за  вновь открытых океанских
далей, повеяли опасные свежие ветры!
     Мир стал  шире. Горизонты его  раздвинулись.  Свежие ветры  развеяли  в
океанских волнах след каравелл  Магеллана, а вместе  с  тем они развеивали и
старые предрассудки, созданные церковью в умах человеческих.
     У  доброй паствы Христовой стали меняться представления о форме  Земли,
ее размерах, положении  в пространстве. Рушились тысячелетние схоластические
догматы отцов церкви. Разум, мужая, готовился сбросить вериги мракобесия.
     Уже гремели памфлеты Эразмуса из Роттердама. Голос  Ульриха ван Гуттена
звал  умы к просвещению.  Англичанин  Томас  Мор потряс умы  первой книгой о
коммунистическом   устройстве  общества.  Белый  листок  с  девяноста  пятью
тезисами,  прибитый ночью  к стене Виттенбергского собора  монахом  Мартином
Лютером,   положил   начало  "величайшей  ереси,   именуемой   реформацией",
расколовшей  всю паству  овец Христовых.  Эти  греховные  овцы, по  наущению
еретиков,  воспротивились  стрижке   в   пользу  ватиканского   трона.   Они
разуверились в непогрешимости папы и тонули  в сквернах порока, не оплачивая
больше папскик индульгенций.
     Свежие ветры  превращались  в  шторм, перехватывающий дыхание,  и волны
крестьянских мятежей заливали площади городов. Замки пылали. Из монастырских
колодцев торчали ноги утопленных монахов. И напрасно инквизиторы --  ученики
Торквемады, -- укрыв  лица черными балахонами, терзали в подземельях  тысячи
"инакомыслящих"; напрасно пылали костры, чтобы "кротко и без пролития крови"
очищать землю от еретиков, -- человеческий разум и человеческий гений шли на
приступ  церковных твердынь. А с высоты ватиканского  холма в Риме святейший
отец папа  Павел III с его  смятенными кардиналами в ужасе взирал сквозь дым
инквизиторских костров на эту картину всеобщего разброда и шатания устоев.
     И   тогда-то,  в  годину  тяжелых  потрясений,  господь  послал  своего
избранника на помощь церкви Христовой...
     В   Монрезе,  небольшом  испанском  городе,  лежал   на  одре   болезни
благородный  кастилец, сын  небогатых  дворян,  дон  Иниго  Лопец Игнатио ди
Лойола.
     Пулевая  рана жгла его тело,  сотрясая страдальца огнем  лихорадки,  и,
сонному,  предстали  ему  великие  знамения...  В  ореоле  нездешнего  света
снизошла к его одру  пречистая дева. Впадая  в  священный  экстаз, страдалец
узревал Иисуса-спасителя, и, наконец, сам  святой  дух господень озарил дона
Игнатио  ослепительным  шарообразным  пламенем.   Голоса   пресвятой  троицы
воззвали: "Иди, спаси святую церковь от козней врага рода человеческого".
     И  хотя  врачебное  искусство было  бессильно помочь больному,  господь
сподобил  его  восстать  с  одра и  взять  страннический  посох. Из  древней
Барселоны Игнатий  Лойола  прибыл к  берегам  Тибра,  в Рим,  и  поднялся на
ватиканский холм. Он припал к ступеням папского престола и поведал свой план
святому отцу.  Святейший папа Павел III одобрил замысел  испанца и  подписал
знаменитую буллу "Regimtn militentis ecclesiae" [<i>Устав священного воинства</i>].
Новый монашеский орден с уставом, предложенным  Лойолой, родился 28 сентября
1540 года, орден "воинства Иисуса".
     Это  был совсем особый  орден! Глубочайшая тайна окружала его с  первых
дней. Генерал ордена иезуитов знал над собою  только власть святейшего отца,
а по прошествии немногих десятилетий этот верховный  магистр ордена, "черный
папа" иезуитов, затмил даже ватиканского помазанника.
     Как  и в мирских  армиях,  в  "дружине  Христа" существовала строжайшая
иерархия.  "Христовы дружинники"  делились на четыре  класса -- послушников,
схоластиков, коадъюторов и  профессов. Но ни одна  армия в мире еще не знала
такой беспрекословной дисциплины...  Как посох повинуется руке  предержащей,
так  повиновались  своим офицерам солдаты  ордена, послушные,  бессловесные,
"покорные, как труп".
     Никакие   внешние   признаки  не  выделяли  братьев-иезуитов  среди  их
окружения: они могли носить или не носить рясу, могли принимать любой облик,
исповедовать (внешне) любую веру и клясться любыми заклятиями, прибавляя про
себя тайную формулу, что "свершается сие во имя Христовой церкви".
     Иезуиты  устремились за океаны, становясь  купцами  и  мореплавателями,
погружая руки по  самые локти в золото и  кровь. В Парагвае они создали даже
целое государство,  где  угнетение  туземцев  было  доведено  до неслыханной
жестокости.  В   часовнях  Европы  они  возобновили  "чудеса",   знамения  и
исцеления,  умножая гульдены в орденской  кассе и улавливая души. А для душ,
не желающих идти в "сладостный плен", сыны ордена готовили особую  участь...
Венецианские  иезуиты  схватили  Джордано  Бруно,  и "черный  папа"  Клавдий
Аквавива  послал его на костер, разложенный  посреди  площади Цветов в Риме.
Иезуит  Гарнет  вложил  в   руки  Гая  Фокса  дымящийся  фитиль  для  взрыва
британского парламента, где протестанты получили большинство. Иезуит Антонио
Поссевино  слал в  Россию каталических  агентов для низвержения православной
церкви.  Авантюриста  Лжедмитрия они  заставили тайно принять  католичество,
надеясь  через  него  утвердить  на  Руси  духовную власть римского  папы...
Кардинал  Беллармин,  один  из высших офицеров иезуитского  ордена,  пытал в
тюремном подземелье великого Галилео Галилея...
     В соборах и тавернах, штабах и лазаретах, на университетских кафедрах и
в опочивальнях королевских любовниц веками плели свою сеть "братья" иезуиты,
руководствуясь  страшным принципом: "Цель оправдывает средства". И  незримая
тень креста тянулась от римского дворца Джезу -- штаб-квартиры  ордена -- во
все страны мира, осеняя могилы  тайных жертв  и неостывший  пепел  публичных
костров.
     Но ненависть  народа, простого народа всех стран, все плотнее и грознее
окружала черное воинство ордена. Во Франции, в Испании, в Англии люди разных
сословий,  охваченные   гневом  и   отвращением,   сбрасывали  духовное  иго
ненавистных  иезуитов.   Ровно  через   два  с   половиной  столетия   после
"божественных" видений "святого" Игнатия волны  народного гнева бушевали уже
у подножия ватиканского холма. Объятый страхом,  папа  Климент  XIV поспешил
отречься от своих дружинников и  в 1773  году обнародовал:  буллу о роспуске
ордена иезуитов.
     И братья  Иисусовы  укрылись от народной мести в  глубочайшее подполье,
облекли себя еще более черной  и  плотной завесой  тайны.  Распущенный орден
жил, и сыны его знали: не пройдет и нескольких десятилетий, как  святой отец
вновь воззовет их из тьмы подполья... [<i>Это и произошло в 1814  году. Папская
булла Пия VII восстановила орден иезуитов.</i>]
     ...Белые пальцы патера продолжали бережно листать  летопись ордена. Сам
патер  Фульвио ди  Граччиолани давно  играл видную  роль среди  венецианских
иезуитов,  которые  гордились  тем, что им,  вернее,  их удачливым  предкам,
удалось  заманить  в ловушку Джордано  Бруно,  чтобы  передать его  потом на
расправу римской курии. После официального роспуска ордена роль отца Фульвио
как  высокого  офицера  тайного  Иисусова  воинства  еще  более  возросла. С
благословения свыше  отец  Фульвио незримо ткал  паутину, и "послушные,  как
трупы", подпольные "братья" выполняли его тайные приказы.
     Наибольшей своей заслугой перед  орденом отец  Фульвио не без основания
считал ту  нравственную  власть,  которую  он  с годами приобрел  над  своим
"духовным сыном",  хотя по  возрасту граф  Паоло был на  десяток лет  старше
патера. Эта нравственная власть имела весьма практические цели...
     Состояние графа  оценивалось  в  пять-шесть  миллионов  скуди  [<i>большая
серебряная монета,  принятая в разных итальянских государствах XVIII века; в
разное время ее достоинство колебалось от полутора  до двух рублей золотом</i>].
Это  огромное богатство не имело прямых наследников, ибо  граф Паоло лишился
не  только супруги, трагически погибшей в 1748  году, но похоронил  вслед за
графиней Беатрисой и обоих своих детей, унесенных беспощадной болезнью.
     Ввергнутый  этими несчастьями в  мрачный  душевный упадок, синьор Паоло
уверился, что над ним тяготеет неумолимый карающий рок. Он черпал утешение в
беседах  с  красноречивым патером  Фульвио,  тогда  еще двадцативосьмилетним
служителем  бога, который вскоре сделался духовником и  приближенным старого
графа. И вот уже четверть века патер Фульвио упорно склонял своего духовного
сына не  только к  суровому  аскетизму  в жизни земной,  но и к  богоугодной
загробной  жертве. В конце концов он добился давно поставленной перед  собою
цели:  граф нотариально  завещал  все  свое огромное  состояние католической
церкви.
     В своей  духовной,  составленной при  ближайшем  участии  патера,  граф
настоял лишь на оговорке, что завещание вступает в силу при получении прямых
доказательств  гибели  его  первого, правда,  незаконного,  сына  -- синьора
Джакомо  Молла.  Увы, эта ничтожная оговорка  создала  патеру Фульвио немало
хлопот, о которых старый граф Паоло решительно не подозревал.
     Уже  более  двух  часов  прошло  после  прибытия во дворец  незнакомого
господина в  докторской  шапочке.  Патер Фульвио захлопнул наконец  "Историю
деяний" своего ордена и подозвал служителя, Джиованни Полесту:
     -- Ступай вниз, Джиованни, и узнай, здесь ли  еще приезжий и  был ли он
принят самим эччеленца.
     Но служитель  не успел  дойти до двери, как она  отворилась и  сам граф
Паоло  д'Эльяно  появился  на  пороге,  пропуская вперед низенького, полного
человечка в обычной одежде ученых-богословов.
     -- Синьор Буотти, позвольте представить вас нашему высокоученому патеру
Фульвио ди Граччиолани;  его неустанным  заботам я всецело обязан  порядком,
царящим в этих  собраниях,  -- сказал  владелец  дворца,  подводя доктора  к
своему духовнику.
     Тот с лучезарной улыбкой приветствовал вновь прибывшего ученого.
     --  Дорогой коллега, -- учтиво  произнес  доктор богословия,  --  месяц
назад я  имел  смелость  обратиться  с  письмом  к  графу,  прося позволения
посетить его библиотеку для изучения ее драгоценного рукописного фонда. Граф
был так любезен, что пригласил меня  провести у него в доме столько времени,
сколько этого потребует работа над моим трактатом. И я очень боюсь наскучить
вам своим присутствием, ибо ранее чем в две  недели трудно исчерпать здешние
богатства  даже  самым  поверхностным  образом...  Эччеленца,  --  продолжал
ученый, обращаясь к хозяину, -- одно перечисление рукописей, сделанное  вами
по памяти, побуждает меня благословлять вас как собирателя этой коллекции!
     -- Не заставляйте меня краснеть, доктор, ибо я ничтожно мало прибавил к
научному собранию деда  и отца. Сам  я в молодости  был увлечен искусством и
собирал преимущественно картины, мрамор, фарфор и чеканку. Я счастлив видеть
в  вашем лице  и  ученого  и  подлинного знатока искусств  и  твердо намерен
сделать  вас пленником этих стен по меньшей мере на полгода... А теперь  вам
надо подумать об отдыхе после утомительного пути. Джиованни, проводи синьора
в предназначенные ему покои.
     Когда доктор Буотти удалился, граф Паоло заметил облачко неудовольствия
на  высоком  челе  патера  и  решил,  что  и  отец  Фульвио,  пользовавшийся
репутацией  ученейшего  мужа,  не  совсем  чужд легкому  чувству  зависти  и
ревности. Эта мысль втайне позабавила графа. Перед наступлением  вечера  все
трое вновь сошлись в столовой графа. За стаканом кьянти синьор Томазо Буотти
успел познакомить слушателей  с некоторыми  эпизодами  своей  студенческой и
университетской  жизни,  развеселил  старика и вызвал  улыбку даже на  тонко
изогнутых устах патера Фульвио ди Граччиолани.

     Через  неделю  после прибытия  синьора Буотти граф  д'Эльяно уже  успел
проникнуться к добродушному  доктору  искренним чувством  симпатии. Полюбили
его и все домочадцы графа, уже попросту величая его "синьором Томазо". А сам
он,   убедившись  в  неподдельной  страсти  графа  к  науке  и   искусствам,
почувствовал   к   старому   венецианскому   вельможе   настоящее   душевное
расположение. Их беседы вдвоем или в присутствии патера Фульвио затягивались
за полночь.
     К тому же оказалось, что порядок в рукописных, книжных и художественных
коллекциях дворца, которым так  гордился граф, приписывая его  заслугам отца
Фульвио,  оказался  весьма  сомнительным.  Бедность  каталогов,  путаница  в
классификации  и дилетантское ведение библиотечных  описей поразили доктора.
Небрежность хранения  рукописей привела к порче  целых  страниц  драгоценных
древних пергаментов.  Когда вместо одной из древнееврейских рукописей доктор
Буотти  обнаружил  лишь  изъеденные  крысами  доски переплета,  он  не  смог
сдержать свое  негодование  и сообщил графу о печальном положении дел в  его
домашнем музее.
     Большая  часть   художественного   собрания,  накопленного  несколькими
поколениями  владельцев Мраморного палаццо, походила  на  груз  корабельного
трюма, упакованный не слишком тщательно, но глубоко скрытый от человеческого
глаза. В подвалах  дворца  пребывали  в рогоже и  опилках  полотна мастеров,
мраморные статуи, гравюры, изделия из фарфора  и бронзы, венецианское стекло
и чеканное серебро Востока.
     "Суетные предметы искусства, -- говаривал патер Фульвио графу,  отдавая
распоряжение  убрать  из какой-нибудь  залы  то целомудренно  нагого  ангела
Донателло,  то  непорочную  деву  фра Беато Анжелико,  то  кинжал с чеканкой
Челлини, --  отвлекают душу  от  созерцания сокровищ вечных, открываемых нам
верой, молитвой и таинствами церкви".
     После  подобных поучений граф  покорно провожал глазами уносимый  ящик,
находивший приют где-нибудь под лестницей или на чердаке.
     У патера Фульвио были  веские  причины  для столь непреклонной борьбы с
"суетными предметами". Он  решительно  противился  робким попыткам владельца
выставить ценности для всеобщего обозрения, потому что это бесспорно привело
бы   во  дворец  тысячи  сограждан  и  поощрило  бы  графа   к  безрассудной
благотворительности  в  пользу  родного  города,  то  есть   в  направлении,
совершенно  нежелательном для ордена Иисуса. Тем  недружелюбнее встречал  он
все попытки  доктора Буотти  хотя  бы бегло  познакомиться с художественными
богатствами дворца.
     Однажды,  бродя  по  пустынной анфиладе  десяти  нижних  залов палаццо,
доктор  Буотти  довольно   рассеянно   слушал  болтовню  старого  дворцового
служителя Джиованни  Полесты,  который был  приставлен  графом  в  услужение
"синьору Томазо".
     -- Скажи мне, Джиованни, -- прервал богослов разглагольствования слуги,
-- почему  сокровища дворца  не  выставляются  на  свет божий  здесь, в этих
светлых, просторных залах? Смотри, какие они пустынные и запущенные!
     Джиованни перешел на шепот  и  поведал  "синьору  Томазо" свои догадки.
Доктор Буотти  покачал головой  и  замолчал.  Уже покидая последний  зал, он
задержался   около  портрета  необыкновенно   красивой  дамы,   изображенной
художником в  полный  рост,  во  всем  блеске  ее молодости и  ослепительной
красоты. Очень старый траурный креп облекал выпуклые золотые цветы рамы.
     -- Кто эта дама? -- спросил доктор у служителя.
     -- Мадонна дель Кассо, покойная графиня Беатриса д'Эльяно.
     -- Погибшая от руки ревнивицы?
     -- Да.
     -- Как звали эту несчастную?
     -- Синьора Франческа Молла. Я знал  ее, ваша милость. Она едва не стала
женой графа  Паоло. Шесть  лет она  прожила здесь, и  мы все привыкли к ней.
Если бы  старый  граф  не  пригрозил  синьору Паоло  лишить его  наследства,
Франческа  Молла  стала  бы здесь хозяйкой, и у графа  Паоло  был  бы сейчас
взрослый сын, синьор Джакомо.
     -- Не сохранилось ли где-нибудь изображения этой женщины?
     -- Была одна эмаль, но едва ли она уцелела...
     -- А мальчик?.. Какова его дальнейшая участь?
     -- Не знаю, сударь. Поговаривали, что он бежал из детского приюта...
     -- Постой, постой, Джиованни! Как, ты сказал, было имя этого синьорито?
     -- Его звали Джакомо... Джакомо Молла.
     --  Скажи  мне, вспоминает  ли отец об этом мальчике Или самое  имя его
стало ненавистно графу?
     -- Да нет, что вы, синьор Томазо!  Напротив, я  знаю, что граф по всему
свету  разыскивал  сына.  Патер  Фульвио  как  будто  помогал  графу  в этих
розысках, только,  видите ли, у  него  свои цели,  божественные...  -- Слуга
замолчал и покосился на оба выхода из зала.

     -- Кажется, я тебя понимаю, Джиованни. Едва ли я приобрел благожелателя
в  лице патера Фульвио, но  и сам я не  могу,  прости господи, преодолеть...
некоторого предубеждения против отцов-иезуитов!
     В тот  же  вечер доктор  Томазо  Буотти  решительно  попросил  у  графа
позволения  осмотреть художественные  фонды  дворца. В течение  четырех дней
подряд пятеро дюжих слуг, предводительствуемых Джиованни Полестой, разбирали
в подвалах,  кладовых и чердачных  помещениях "суетные"  предметы искусства,
извлекая их из ящиков и свертков, стряхивая с них стружки, сор и пыль.
     Доктор Буотти  предавался  этим  своеобразным  раскопкам  с  увлечением
истинного  знатока.  Он  с  таким  жаром  рисовал  графу заманчивые  картины
превращения Мраморного  палаццо в дворец  искусства, что граф в конце концов
победил привычный  трепет перед своим духовником и предложил доктору  Томазо
поступить к нему на службу, чтобы принять на себя заботу  обо всех научных и
художественных богатствах дома.  При этом граф  сослался на обилие  духовных
забот  у  отца  Фульвио,  не позволяющих ему  посвящать  себя в должной мере
заботам  светским. Доктор Томазо подумал,  крепко пожал  протянутую ему руку
синьора Паоло и... согласился!
     Через  месяц  после  вступления  доктора  Буотти  в  должность  ученого
хранителя  библиотеки и  художественного  собрания Мраморное  палаццо  стало
неузнаваемым.

     Собрание  миниатюр,  эмалей и камей было  разобрано доктором  Буотти  в
последнюю очередь.
     Поздним майским вечером 1778  года доктор,  очень оживленный и радостно
озабоченный, хлопотал в главном  зале библиотеки. Граф Паоло сидел  рядом  с
ним, зябко кутаясь в плед. Его преподобие Фульвио ди Граччиолани с поджатыми
губами и  насмешливым выражением глаз находился тут  же, наблюдая за работой
доктора.
     Извлеченные из ящиков, лежали на столах сотни персидских, итальянских и
французских   миниатюр,  египетские   скарабеи  из  разграбленных   пирамид,
древнегреческие камеи, римские геммы [<i>геммы -- резные, часто полудрагоценные
камни  с  врезанными художественными изображениями;  камеи -- резные камни с
выпуклыми изображениями; скарабей -- священный, почитаемый в

     Древнем  Египте  жук,  изображения  которого  делались  из   золота   и
драгоценных камней</i>], изделия  индусских  и  китайских  резчиков  по  камню и
мелкие  священные  предметы из кости,  исполненные  суровыми аскетами первых
веков христианства, грубоватые, примитивные и трогательные.
     Джиованни Полеста обмывал все  эти предметы теплой водой, просушивал  и
раскладывал   на  столах,  застланных  полотном.  Доктор  Буотти  сортировал
коллекции, делал записи и обменивался с графом замечаниями...
     Овальная  портретная эмаль,  охваченная  тонким золотым ободком,  легла
рядом  с  персидской  миниатюрой,  посвященной  эпизоду из  поэмы  Фирдоуси.
Заметив эмаль, граф замолчал на полуслове.
     Доктор взял лупу и лишь с ее помощью смог  прочесть надпись, вплетенную
в узор виньетки: "Синьора  Франческа Молла с  сыном Джакомо. Исполнил мастер
Виченце Антонио Кардозо из Милана. Венеция, 2 апреля 1743 года".
     С портрета глядела на доктора красивая женщина  с пышными волосами; она
прижимала  к лицу кудрявого пятилетнего мальчика. Тонкое личико ребенка  уже
изобличало будущий характер человека -- себялюбивый, упрямый и жестокий.
     Заметив,  что  доктор  рассматривает  эмаль  долго  и пристально,  граф
спросил тихо:
     -- Известна ли вам, синьор Буотти, роль этой женщины в моей жизни?
     -- Да,  эччеленца,  я осведомлен...  Смею  ли я спросить  о  дальнейшей
судьбе этой дамы?
     -- Она была осуждена в  Ливорно,  впоследствии оказалась в  изгнании  и
много лет спустя вышла в Марселе замуж за одного иностранца. В 1762 году она
умерла почти одновременно со своим мужем. Лишь настойчивым поискам патера ди
Граччиолани я обязан тем, что эти подробности дошли до меня.
     -- Но участь ребенка?
     -- Осталась неизвестной. Мальчик, чье  изображение вы держите в  руках,
попал после суда над матерью в монастырский приют  святой Маддалены.  Оттуда
он бежал,  и с  тех пор следы  его безнадежно  потеряны,  хотя отец  Фульвио
потратил  много усилий, чтобы установить его  судьбу.  В  течение долгих лет
розыски этого мальчика составляли главную цель моей жизни, но слишком поздно
я принялся  за них! После  гибели жены я эгоистически  утешался в  моем горе
лаской  Джеронимо  и Лауры, детей, подаренных мне  Беатрисой, и  не протянул
вовремя  руку своему несчастному первенцу. За этот грех справедливое небо не
только отняло у меня обоих малюток,  но  и лишило надежды отыскать дитя, так
легкомысленно забытое мною...
     --   Эччеленца,   --  с  некоторым  усилием  произнес  доктор,   искоса
посматривая на длинный  профиль  иезуита, -- я боюсь вселять  в ваше сердце,
быть может,  напрасную надежду,  но позвольте поведать  вам, что мне кое-что
известно о судьбе  одного юноши по имени Джакомо, сына осужденной артистки и
беглеца из  приюта  святой  Маддалены  в Ливорно.  Я  встречал людей, близко
знавших этого подростка... Правда, это было очень, очень давно.
     Граф Паоло, патер Фульвио  и служитель  Джиованни  с волнением обратили
взоры на болонского доктора.
     -- Ради создателя, -- простонал старик, хватаясь за сердце,  --  синьор
Томазо, не томите меня  неизвестностью, расскажите  все,  что вы слышали про
Джакомо!
     --  Эччеленца,  поведать  я  могу очень немного.  Но, быть  может,  это
немногое даст вам нить для продолжения розысков.
     -- Говорите, синьор, и считайте меня в неоплатном долгу перед вами!
     -- Я был студентом последнего курса теологического факультета  Болоньи,
когда  мой  друг,  студент-медик, предложил  мне  совершить  путешествие  по
Италии. Этот  мой товарищ  был родом из Англии и намеревался вернуться после
выпуска на родину. Звали его Грейсвелл, Рандольф Грейсвелл. Весной 1756 года
мы отправились  в Неаполь,  намереваясь  обозреть  города, лежащие у нас  на
пути, а также посетить Сицилию.
     То верхом  на мулах, то пешком с  ночлегами в придорожных  тавернах  мы
двигались  по стране в поисках художественных  впечатлений,  доброго вина  и
старинного  гостеприимства.  Вероятно,  в  цепи  пережитых  мною  лет  самой
счастливой порою останутся эти два месяца юношеской свободы.
     Неподалеку  от  Сорренто мы  набрели на бедную рыбацкую деревушку.  Уже
темнело, когда подкрепившись в довольно убогом трактире,  мы решили поискать
другого пристанища  на  ночь,  ибо обилие блох в предложенном  нам помещении
смутило даже  нашу юношескую отвагу. Проходя под окнами какого-то домика, мы
явственно услышали  стоны, доносившиеся изнутри. Стонала женщина, и  спутник
мой сразу распознал, что какая-то страдалица  освобождается  от бремени.  Из
домика в страхе  выбежала  девочка  и,  завидев  двух  незнакомых  путников,
пустилась было дальше, но мистер Грейсвелл поймал  ее за косичку и участливо
спросил, не нужно ли помочь  больной.  Как только девочка узнала, что  перед
нею  врач,  она тотчас потащила его в  дом, причитая и плача.  Мне  осталось
только последовать за ними.
     Роженицу мы застали почти при смерти, а  повивальную бабку, хлопотавшую
вторые  сутки,  --  окончательно потерявшей голову. В  дорожном  мешке моего
товарища имелись  некоторые  инструменты. Беспомощную бабку он  выпроводил и
храбро приступил к операции. Благодаря его спокойствию, искусству и смелости
роды окончились сравнительно благополучно.
     На  другой день  у  больной  наступило  ухудшение,  появились  признаки
послеродовой лихорадки,  и молодой врач провел у постели  роженицы  еще одну
бессонную  ночь,   проявив   настойчивость  и  терпение,  которые  могли  бы
порадовать  его  учителей.  Он  твердо  задался  целью спасти эту миловидную
рыбачку  и ее ребенка. Мы прожили  неделю в ее домике,  и больная рассказала
доброму  целителю  всю  свою  немудреную  жизнь.  Звали эту рыбачку Анжелика
Ченни.  Я оказался  невольным  слушателем ее сбивчивого рассказа  и  пытался
облегчить  душевные муки женщины  с  таким же  усердием,  с  каким  мой друг
трудился над облегчением  мук физических. Анжелика Ченни  горько  оплакивала
недавнюю смерть мужа, смелого Родольфо,  простого рыбака с  острова Капри. С
душевной болью она  вспомнила также о  своем приемном сыне, выросшем у них в
доме.  Этот   юноша  бежал  из  приюта   святой  Маддалены   и   был  еще  в
тринадцатилетнем  возрасте  принят   в  семью  Ченни;  после  смерти  своего
приемного отца он оставался последней опорой бедной Анжелики...
     -- Простите, доктор Буотти, этот юноша и был...
     --  Вы правильно изволили догадаться, эччеленца, ибо юноша, воспитанный
в семье Ченни,  и был синьор Джакомо. Только  фамилии его Анжелика не смогла
назвать, ибо, по ее мнению, у Джакомо таковой вообще не имелось.
     Из  бесхитростного  рассказа  Анжелики  Ченни  мы  услышали далее,  что
приютский  беглец  Джакомо,  уже  давно  превратившийся  в рослого  молодого
человека,  вскоре после смерти  Родольфо,  в  1755  году,  ушел  на шведском
корабле,  оставив вдове весь свой заработок. Мы дали женщине немного денег и
привели к ней капеллана тамошней часовни, отца Бенедикта, который и окрестил
новорожденного  именем  Антонио.  На  этом  мы и расстались с  окрестностями
Сорренто.
     Случай  мне этот запомнился, вероятно,  так  же,  как и моему спутнику,
доктору Грейсвеллу, с которым я навсегда разлучился после нашего совместного
путешествия. Оставленный при болонском университете, я защитил  магистерскую
диссертацию  и в 1769  году, через  тринадцать лет после  нашего приключения
близ Сорренто,  оказался  в  Ливорно. Я побывал  в монастырской библиотеке и
посетил приют святой Маддалены, где сразу вспомнил рассказы Анжелики Ченни о
муже и приемном сыне. Старик привратник еще помнил мальчика-беглеца Джакомо.
Он  рассказал  мне,  что  этого ребенка,  сына осужденной тосканской  певицы
Франчески  Молла, направил в  приют  полицейский  чиновник Габриэль Молетти.
Мальчик бежал из приюта в 1751  году, а лет пять спустя в приют явился монах
по имени отец Бенедикт, получивший от привратника те же сведения, что и я. О
дальнейшей судьбе мальчика ничего в монастыре не знали. Уже здесь, под вашим
кровом, эччеленца,  я узнал о происхождении этого мальчика. Вот  и  все, что
мне пришлось слышать о судьбе вашего сына, синьор Паоло.
     -- Значит, отъезд  из Италии  в  1755 году на  шведском корабле  -- это
последние о нем сведения? -- тихо спросил граф.
     -- Да, это все...
     Граф обхватил голову руками.
     Неожиданно  из  угла   зала,  где,  притихший  и  совершенно  позабытый
собеседниками, сидел слуга Джиованни Полеста, раздался его просящий голос:
     --  Пошлите меня  в  Сорренто,  эччеленца.  Я  разобьюсь  в лепешку, но
привезу вам свежие вести об этих людях.
     --  Пожалуй и  синьора  Габриэля  Молетти,  полицейского  чиновника  из
Ливорно, тоже следовало бы разыскать, -- добавил доктор Буотти.
     -- Последнее  бесполезно,  --  бесстрастным  голосом произнес  патер ди
Граччиолани.  -- Это  имя нам  известно. Этот низкий  человек  присвоил себе
имущество Франчески  Молла  и отправил мальчика  в  приют.  Два  года  назад
Молетти умер.
     -- Но мысль отправиться в Сорренто  я нахожу правильной!  -- воскликнул
доктор  Буотти, воодушевляясь. --  Быть может,  Анжелика Ченни с  дочерью  и
сыном  благополучно живут там до сих пор? Быть может, они за эти долгие годы
получили новые вести о синьоре Джакомо. Семью  Ченни необходимо разыскать! Я
охотно приму на себя эту миссию, если вы мне доверите ее, эччеленца!
     -- С радостью принимаю ваше предложение, с великой радостью! Джиованни,
готовься  ехать  вместе с  синьором. Сколько  дней  займут  ваши сборы,  мой
дорогой доктор Буотти?
     -- О, мои сборы весьма несложны. Я готов отправиться хоть завтра.
     Лицо патера Фульвио  приняло весьма напряженное выражение. Поразмыслив,
он произнес внушительно и веско:
     -- Со  своей стороны,  я полагал бы,  что синьору Буотти все же сначала
следовало  бы  отправиться  в  Ливорно. Там  необходимо еще раз  просмотреть
бумаги,  оставленные  Габриэлем  Молетти.  Наконец,  в Марселе  следовало бы
расспросить  соседей покойной синьоры Франчески. Я сам отправлюсь  в Марсель
одновременно с выездом синьора Буотти в Ливорно.
     -- Но,  ваше преподобие, Ливорно я  могу посетить  и  после  поездки  в
Сорренто.  Кроме старых полицейских бумаг, путешествие в Ливорно не  обещает
ничего утешительного и нового. Между тем из Сорренто  я, быть может, вернусь
с новыми вестями о Джакомо.
     --  Друзья  мои,  я   не  имею  слов,  чтобы  выразить  вам  обоим  мою
благодарность!  Старость  и недуги обрекают  меня на  бездействие, но синьор
Буотти вновь заронил мне в сердце луч надежды. Быть может, бог сподобит меня
еще благословить внуков... О, друзья мои, с какими  чувствами я буду ожидать
ваших вестей!
     Патер Фульвио, казалось, весьма рассеянно слушал графа.  Он прошелся по
залу, морща лоб, словно  в поисках какого-то важного  решения. Наконец натер
повернулся к служителю:
     -- Джиованни, поезжай сейчас  же в лагуну  и узнай  там,  отходит  ли в
ближайшие  дни  какое-нибудь  судно на юг. Полагаю, что для  синьора  Буотти
морское путешествие будет гораздо удобнее сухопутного.
     --  Вы   совершенно   правы,   святой   отец!   Разумеется,   покойная,
поместительная каюта будет для доктора Буотти удобнее, чем тряская карета  и
изнуряющие ночлеги в придорожных трактирах. Мне самому следовало подумать об
этом, но голова моя идет кругом. Позвольте мне обнять вас обоих, господа!

     Через  несколько дней, ранним майским  утром,  две  гондолы  прошли под
аркой  горбатого  моста  через  канал, вдоль  набережной которого  вытянулся
главный  фасад  Мраморного  палаццо.  Граф  д'Эльяно с  порога  напутствовал
отъезжающих. В обеих гондолах находились по два пассажира.
     Первая из этих черных лодок пошла по направлению к лагуне: венецианский
галеот "Ла белла венециана" принял  на борт доктора богословия Томазо Буотти
и его слугу Джиованни Полесту. Через несколько  часов корабль снялся с якоря
и взял курс на Бриндизи.
     Во второй  гондоле  вместе с его  преподобием Фульвио  находился другой
обитатель Мраморного палаццо -- служка домашней церкви Луиджи Гринелли.
     Гондола достигла венецианского пригорода,  где на грязной площади перед
старой гостиницей стояло несколько дилижансов и карет, готовых отправиться в
разные города Италии. Патер собирался в Геную, ибо, по  наведенным справкам,
оттуда в  ближайшие  дни  должно  было  отплыть  французское  судно  прямо в
Марсель, -- так патер Фульвио объяснил графу свои намерения.
     Однако в номере  гостиницы, который был снят патером всего на несколько
часов,  в  костюме  и  наружности  этого  духовного  лица  произошли  весьма
удивительные  перемены.  Сложив с себя одежду духовного  лица, патер наклеил
под  носом офицерские  усы  и  облекся в  костюм воина,  которому  предстоит
дальний путь  верхом. Он надел кожаные рейтузы, натянул сапоги  с отворотами
чуть ли  не до середины икр  и прицепил шпоры,  способные  устрашить  любого
коня. Наконец, преображенный патер сунул  за пояс два пистолета  и скрыл под
залихватски  загнутыми  полями  шляпы  свои  седые кудри и  тонзуру.  Луиджи
Гринелли принял не  менее  воинственный, но более скромный облик офицерского
денщика.
     Перед вечером Луиджи привел  к  воротам  гостиницы двух свежих  вороных
коней. Однако оба  всадника  поскакали  отнюдь не в Геную.  Весьма поспешно,
сменив  по  дороге лошадей, они добрались до Рима. Здесь, почти не дав  себе
времени для отдыха,  всадники  вновь  пересели  на  свежих коней и тронулись
дальше, в Неаполь, по прямой и оживленной аппиевой дороге,  сооруженной  еще
при древних римлянах...
     Отец Бенедикт  Морсини  жил  поблизости  от  своей придорожной часовни,
прихожанами которой были рыбаки и крестьяне из окрестностей Сорренто.
     Помолившись перед  сном,  отец  Бенедикт  уже задремал в своей  низкой,
душной горнице.  Полночь  миновала.  Но  сон  "Христова воина" был чутким...
Сквозь  дрему  он  различил  стук  подков.  Всадники спешивались  перед  его
крыльцом.  Потом  в  дверь  постучали:  два медленных,  три  очень  быстрых,
осторожных удара. Монах вздрогнул, мгновенно стряхнул с себя сон,  торопливо
зажег свечу о лампаду и пошел открывать.
     Сперва он не узнал было двух запыленных путников воинственного вида и в
испуге отступил в сени,  решив, что  ночные грабители обманули его  условным
стуком и  удостоили визитом. Но  когда  пламя свечи озарило лицо старшего из
путников  и с верхней  губы его волшебным  образом исчезли  лихо закрученные
усы,  отец  Бенедикт  склонился  в  почтительном  поклоне  и  подобострастно
облобызал руку, только что освободившуюся от кожаной рейтарской перчатки.
     Патер Фульвио  деловито осведомился, плотны ли оконные ставни,  надежны
ли стены и нет ли поблизости любопытных соседей. Наконец  он велел  запереть
дверь и присел у маленького столика с распятием.
     --  Брат  Луиджи,  ты  можешь вкусить  отдых,  --  разрешил  он  своему
спутнику, который, однако, остался у дверей. -- Почему ты  давно  не посылал
мне вестей, брат Бенедикт?
     --  Ничего  существенного  здесь  не  произошло  со  времени  последней
исповеди  Анжелики  Ченни,  ваше  преподобие,  --  пробормотал  монах,  явно
трепетавший перед старшим иезуитом.
     -- Ты исповедовал ее повторно?
     -- Трижды,  святой отец. Она облегчила свою душу полным признанием,  но
не прибавила ничего нового к тому, что вам уже известно.
     -- Джакомо Грелли, то есть виконт Ченсфильд, не  присылал  кого-либо  в
Сорренто, чтобы проведать Анжелику?
     -- Ни один из его кораблей не заходил в  Неаполь, и ни одно новое  лицо
не появлялось в доме Анжелики.
     -- Скажи мне, брат Бенедикт, этот Джакомо мог бы припомнить  твое имя и
узнать тебя в лицо?
     -- В этом не  может быть сомнений, святой  отец! Он видел меня не раз в
часовне, дважды  у  меня причащался  и называл меня  по  имени. Друзья  его,
Джузеппе и Вудро, тоже бывали в часовне и знают меня в лицо.
     --  Брат  Бенедикт, господь  избрал  тебя орудием его воли. Нашему делу
грозит  новая опасность. Само провидение  устранило  без  нашей помощи  сына
Джакомо Грелли,  малолетнего  Чарльза, погребенного на  острове в  Индийском
океане.  Доротея  и Антонио Ченни,  дети Анжелики,  которым  известна  тайна
синьора  Джакомо, погибли в  экспедиции "Святого Антуана". Габриэль  Молетти
мертв,  и  в Ливорно не осталось никаких бумаг о ребенке, по  имени Джакомо.
Превращение  Джакомо  Молла  в  пирата Грелли,  известное Молетти,  а  затем
превращение  Грелли  в   виконта  Ченсфильда,   известное  Анжелике   Ченни,
оставалось  тайной  для  графа  д'Эльяно.  Но  по следам этой тайны на  днях
отправился  из  Венеции некий доктор Томазо  Буотти.  Мне с  большим  трудом
удалось  направить его кружным  путем, чтобы опередить. Пусть Анжелика Ченни
еще до прибытия этого доктора  Буотти... покинет эти места. Буотти не должен
говорить  с  нею! Пусть  он встретит здесь  только  тебя,  и  мне не  нужно,
надеюсь, подсказывать, что ты ему скажешь... Понятна тебе твоя задача во имя
интересов   ордена?  Fudentes  fortuna  juvat  [<i>"Дерзким  помогает  счастье"
(лат.)</i>].
     Монах смутился.
     --  Аgo  quod  agis  [<i>"Что  делаешь  --  делай"  (скорее)  (лат.)</i>],  --
пробормотал он, не глядя на своего духовного главу.
     Намек вызвал в зрачках патера Фульвио гневный блеск.
     --  Отец ордена учил нас не  пренебрегать  никакими  путями, ведущими к
нужной  цели, которая  оправдывает любые средства! -- воскликнул  он, грозно
сверкая очами. -- Из тяжких испытаний мы выходим снежно-белыми, ибо свершаем
наши  деяния ad majorem dei gloriam  [<i>"к вящей славе божией" -- девиз ордена
иезуитов</i>].  Огромные  богатства  полубезумного  графа  не  должны попасть  в
грешные, суетные руки отпрысков безумца. Золото это предназначено для  нашей
матери церкви. Оно придаст могущество ордену и послужит великой цели! Больше
двадцати лет я лелею этот план, с того дня, когда ты, брат Бенедикт,  открыл
мне как  духовнику графа тайну происхождения  Джакомо Молла.  Церковь зачтет
тебе эту заслугу, умноженную тобою за  двадцать лет служения  ордену. Теперь
на  тебе  лежит  задача  отвести  новую  угрозу:  Анжелика Ченни  не  должна
встретиться с Буотти!
     -- Но она сейчас больна и не покидает одра.
     --  Брат Бенедикт! -- В голосе патера  зазвучали не вполне христианские
нотки угрозы и нетерпения. -- В твоем распоряжении дни, а не недели.  Буотти
может высадиться  раньше и прибыть сюда  до ее  выздоровления. Я разрешаю...
любые средства!
     -- Во имя отца и сына и святого духа! -- прошептал монах бледнея.
     -- Это не все! После отъезда Буотти ты переждешь месяц и отправишься  в
Англию,  в Бультон. Ты явишься к виконту  и скажешь ему,  что Анжелика перед
смертью  исповедовалась тебе  и  простила  грешного Джакомо, ьстивш  его  ее
несчастную  дочь. Ты  должен принести ему  утешение  истинной церкви, должен
укрепить  его  веру, что  он является  законным,  богом  избранным носителем
нынешнего своего титула. Будь ему подспорьем  в любых начинаниях и блюди при
этом интересы церкви и ордена. Пусть послужат этим

     интересам и британские  фунты виконта Ченсфильда. Со временем признайся
ему, что цель твоя заключается в том, чтобы  поддержать католицизм в Англии,
опираясь  на денежные средства сына нашей церкви, вынужденного выдавать себя
за еретика-протестанта.  Обещай виконту прощение  церкви за крупные денежные
жертвы  в нашу пользу. А  главное  -- отвлекай  его от мыслей  об  Италии...
Открой  в  Бультоне  капеллу,  прослыви святым, подавая пример  благочестия,
милосердия и терпимости. Стремись увеличивать приход  и  улавливай заблудшие
души. Помни: виконту Ченсфильда союзники нужны. Он испытает тебя и убедится,
что ты -- решительно во всем поддержка для него.
     -- Но тамошний новый епископ...
     --  Ты  сам  знаешь от Анжелики, что этот протестантский  поп  пять лет
назад исповедовал  Джакомо во время смертельного  ранения и сохраняет по сей
день его тайну. Подкупи его. Обещай ему сто тысяч, двести  тысяч из будущего
наследства   графа,  если...   Джакомо   до   гроба  останется  Райлендом  и
Ченсфильдом,  а  эччеленца  Паоло  не узнает, что  его  сын  жив.  О цене за
молчание  ты  успеешь сторговаться с этим  епископом... Не выпускай  из глаз
дочери виконта. С годами приобрети влияние и на нее. Отвлекай отца и дочь от
мыслей об Италии -- это важнее всего! Тайную связь со мною по-прежнему держи
только через  Луиджи Гринелли.  Не открывай этих сношений никому,  даже  под
угрозами или пыткой! А теперь...
     Патер Фульвио поднес к лицу  левую руку и осторожно снял с  безымянного
пальца  большой перстень  с агатовой печаткой.  Рисунок на печатке изображал
саламандру. Обратив перстень к  свету, патер Фульвио  отвинтил темно-красный
камень  печатки.  Под ним  в  золотом  гнезде  лежали  две  ничтожные  белые
крупинки. Отец Бенедикт принял  перстень, весьма осторожно завернул агатовую
печатку и надел дар отца Фульвио на палец.
     Прикоснувшись губами к  мокрому лбу капеллана, ночной гость сделал знак
своему  служке  готовиться  к дальнейшему пути в  Марсель.  Луиджи  Гринелли
услужливо распахнул перед патером входную дверь.

     Горячий  июньский  ветер  вихрил  пылевые  смерчи  на  улицах  Марселя.
Занавески на  окнах гостиницы "Три лебедя" трепетали от потоков сухого жара,
подымавшегося   с  накаленных   зноем  камней  набережной.   Доктор  Буотти,
сбросивший в номере свой легкий плащ

     и  влажную  от  пота  шляпу, сидел  за столом против патера Фульвио  ди
Граччиолани.  Патер выглядел  несколько  менее надменным  и насупленным, чем
обычно.
     -- Я очень рад слышать, -- вкрадчиво проговорил он, -- что и вы, синьор
Буотти,  глубоко полюбили моего  духовного сына и близко принимаете к сердцу
его дела. Но что же побудило вас прибыть сюда и разыскать меня в Марселе?
     -- Святой отец,  -- отвечал расстроенный доктор, --  неудача в Сорренто
заставила  меня  поспешить  в  Марсель  в надежде получить  ваш  совет,  как
подготовить графа к печальным известиям, и, может быть, помочь вам в здешних
розысках.
     --  Да, известия действительно  тягостные. Оказывается, Анжелика  Ченни
благословила земное... И скончалась она недавно, говорите вы?
     -- Представьте  себе,  всего  за  несколько дней  до  моего  прибытия в
Сорренто.  Быть может,  если бы  не мое  слабодушие, побудившее меня избрать
вместо сухопутного более приятный морской путь, я застал бы ее еще в живых!
     --  Все  в  руке божьей,  синьор Буотти... Что  же  явилось причиной ее
смерти?
     Она  была  больна и  не вставала с постели несколько  дней.  Ее соседка
рассказывала  мне,  что тамошний  священник,  добрый отец Бенедикт  Морсини,
трогательно  поддерживал душевные и телесные силы больной. Он сам послал  за
лекарством, прописанным  ей врачом из Сорренто, и  соседка Анжелики с вечера
напоила больную этим снадобьем.  Среди ночи Анжелика  застонала, забилась на
ложе,  впала в  беспамятство и  вскоре  скончалась,  словно  от  удара. Отец
Бенедикт  испугался, уж не ошибся ли аптекарь  в  дозе  опия;  капеллан  сам
попробовал остаток лекарства из этой склянки, перед тем как выплеснуть ее, и
убедился, что оно совершенно  безвредно. Очевидно, недавняя  весть  о гибели
французской  экспедиции  в Африку,  куда  были насильно завербованы ее дети,
окончательно подорвала ее сердце.
     -- Считаете ли вы достоверной весть о гибели Антонио и Доротеи Ченни?
     --  Увы, да, святой отец, ибо я уже навел справки у портовых властей. В
небольшом списке спасенных со "Святого Антуана" нет ни  имени Антони, ни его
сестры. Какой ужасный новый удар для эччеленца Паоло! Не  осталось ни одного
человека, близко знавшего синьора Джакомо Молла!
     -- А о нем самом вам не удалось получить какие-нибудь новые сведения?
     --  Видите ли,  посетив  свежую могилу  Анжелики  Ченни,  я  предпринял
поездку на Капри, где Джакомо вырос в семействе рыбака Родольфо...
     Легкая тень тревоги,  набежавшая на чело патера Фульвио, ускользнула от
собеседника.  Но  эта  тень совершенно  исчезла,  когда  доктор  со  вздохом
сообщил,  что  поездка  на  Капри не  дала  ничего,  кроме  приблизительного
описания наружности юноши Джакомо и его решительного, упрямого характера.
     --  От одного из соседей покойного Родольфо, -- добавил  доктор, -- мне
удалось, правда,  установить,  что  в  1755 году Джакомо  ушел  на  шведском
корабле не один, а с английским  моряком, которого на Капри звали Бартоломео
Грелли.
     После этих  слов доктора Буотти на лбу иезуита появилась уже не  легкая
тень, а три ряда весьма глубоких морщин. Иезуит встал из-за стола  и зашагал
по комнате. Доктор, конечно, не подозревал, как лихорадочно работал мозг его
собеседника,  взвешивая,  возможно  ли утаить  от  Буотти,  что именно  этот
Бартоломео Грелли и стал впоследствии мужем Франчески Молла. Имя  это давало
опасную нить в руки  настойчивого богослова. Находясь в Марселе, он способен
весьма легко установить истину... Иезуит решил, что скрывать ее еще опаснее,
чем  позволить  доктору открыть ее самостоятельно.  Нужно лишь  постараться,
чтобы эта новость была им воспринята как нечто совершенно несущественное...
     -- Этот Бартоломео  Греллей,  или Грелли,  как  вы  его  называете,  --
произнес  патер  Фульвио,  вновь  усаживаясь  за  стол против  своего  столь
нежелательного  помощника, --  впоследствии женился  на  синьоре Франческе и
умер  в один год с нею от  эпидемии, распространившейся тогда в окрестностях
Марсельского порта. Произошло это в начале прошлого десятилетия.
     -- О, это немаловажная подробность! -- воскликнул богослов обрадованно.
-- Значит, поездка в Марсель далеко не бесполезна!
     --  Увы,  синьор,  этими  сведениями  я  располагаю  уже давно.  Они не
проливают ни малейшего света на судьбу самого Джакомо.
     -- Позвольте,  святой  отец, но ведь  не  может  же  быть  случайностью
женитьба Бартоломео Грелли  на матери  его молодого товарища по странствиям!
Значит, Бартоломео и Джакомо,  возвратившись  из плавания,  вместе разыскали
мать последнего!
     -- Супруги потеряли Джакомо из  виду, ибо он еще до их женитьбы покинул
Марсель.
     -- Следовательно,  все-таки еще  одна подробность прибавилась:  Джакомо
был в Марселе незадолго перед заключением брака Бартоломео Грелли с синьорой
Франческой Молла. Когда совершилось бракосочетание?
     -- Оно  зарегистрировано в 1761 году. Все трое прибыли в Марсель в 1760
году.
     -- И тогда же Джакомо расстался с этим городом?
     -- Да.
     -- А в 1762 году Франческа и Бартоломео умерли от эпидемии?
     -- Да.
     Доктор Буотти глубоко задумался.
     -- Здесь стоит повести длительные розыски, -- проговорил он уверенно.
     Отец Фульвио  взглянул на него со злобой. С трудом подавив раздражение,
он горестно вздохнул и отвернулся к окну.
     --  Быть  может,  вы окажетесь счастливее  меня, синьор Буотти. Но мною
опрошены десятки  людей, знавших  Франческу  и  Бартоломео  Греллея. Все это
решительно  ничего не прибавляет  к нашим сведениям о Джакомо. Оставайтесь в
Марселе, сударь, и продолжайте дело,  которое  я считаю уже завершенным. Мои
обязанности  зовут меня назад  в  Венецию,  к моему возлюбленному  духовному
сыну...  Единственным и высшим  утешением  для графа будет сознание, что его
средства станут  достоянием не одного единокровного наследника, а пойдут  на
благо сотням и тысячам детей Христовых!
     Доктор Буотти в раздумье поднялся,  пожал сухую кисть иезуита и покинул
его комнату в марсельской гостинице "Три лебедя".

     По морщинистым щекам  старого графа Паоло катились слезы, и старик даже
не  пытался  стирать  их  влажные  следы.  Уронив голову  на руки, он слушал
повествование доктора Томазо Буотти.
     Замолчав, доктор Буотти с глубокой нежностью коснулся старческой руки.
     --  Эччеленца,  -- прошептал он растроганно, --  ваша скорбь ранит меня
так  глубоко,  что  я  готов сделать  целью  моей  жизни  завершение начатых
поисков... Верите ли вы в предчувствие, граф?
     Старик покачал головой:
     -- Синьор Буотти, мой  духовный наставник  уже подготовил  меня к тому,
что я сейчас услышал от вас. Я верю не в предчувствие, а в  непреложную силу
темного рока. Фатум, рок, неотвратимая судьба! "Кисмет!" -- говорят набожные
персы и склоняются перед неизбежностью. Я следую их примеру, ибо верю, что в
мире существует закон равновесия добра и  зла, закон возмездия. Я верю,  что
ни одно злое деяние не остается безнаказанным, равно как и ни одно доброе --
невознагражденным.  Меня  покарал  закон  возмездия за ошибки  и грехи  моей
бурной молодости. Кисмет!
     --  Я  не  придерживаюсь  ваших  взглядов,  граф,  но  далек  от  мысли
опровергать   эту   фаталистическую  [<i>фатализм   --   религиозно-мистическое
мировоззрение,  вера в неотвратимую,  предопределенную судьбу,  рок,  "божью
волю";  обрекает  людей  на  пассивность,  покорность,  смирение</i>]  восточную
мудрость. Однако дело вовсе не представляется мне в столь мрачном  свете.  Я
не верю, чтобы этот  "рок" избрал вас в качестве объекта мщения человечеству
за существующее в мире зло...
     -- Вы слишком снисходительны ко мне, синьор! Должен признаться, что  за
многие, многие  годы  одиночества и тоски мне еще не  встречался человек,  к
которому  так жадно потянулась бы моя душа, как она  тяготеет к  вам, синьор
Буотти. Сначала я искал причину этого в вашей исключительной учености. Потом
я понял, что причины лежат глубже и  заключаются в свойствах вашего  сердца,
мой друг!
     --  Так  позвольте мне,  эччеленца,  без  спешки, кропотливо,  негласно
повести начатое дело.  Мое путешествие было на  этот раз слишком  поспешным.
Предварительно нужно проследить все прежние пути, подготовить  и собрать все
данные,  разослать  письма, завязать новые связи. В Марселе я узнал от  лиц,
знакомых  с Франческой и  Греллеем,  что ваш сын  находился в шведской армии
генерала Гамильтона, сражавшейся в Померании. Быть может, там,  на севере, у
Джакомо завязались какие-нибудь новые связи?.. Кстати, в Сорренто я выяснил,
что Анжелика некоторое время получала денежные чеки  из Англии,  где ее дочь
Доротея,  очень  красивая девушка, будто бы  жила в доме какого-то  знатного
лорда. Потом она несколько  лет перебивалась вместе с матерью в Сорренто  на
скудные  средства, добываемые  ее братом  Антони.  Конечно,  они  вспоминали
Джакомо  и,  наверно, разыскивали его. Быть может,  отец  Бенедикт, тамошний
священник, знает из исповедей Анжелики  несколько больше, чем он открыл мне.
При настойчивых поисках могут  неожиданно обнаружиться новые, многообещающие
пути. Я книжный ученый червь и обладаю  изрядным  запасом терпения. Доверьте
мне дальнейшие поиски, и... я надеюсь, что они приведут к успеху!
     -- Но, дорогой друг, принимаете ли вы во внимание, что мой сын, если он
и жив, быть может, чувствует себя смертельно оскорбленным моим безучастием к
нему в  роковые  годы его отрочества;  Джакомо  мог сам принять меры,  чтобы
навсегда скрыться под другим именем. Он -- орудие возмездия в руках судьбы!
     -- Вы настойчиво возвращаетесь к своим "восточным догматам",

     эччеленца!  А  я верю  в предчувствие, и оно  говорит мне,  что  вы еще
обнимете  своего-прямого  наследника  здесь,  в  этих   комнатах  Мраморного
палаццо. Доверяете ли вы мне продолжение розысков?
     -- Я благословляю  вас  и ваши  будущие усилия,  -- прошептал старик  и
горячо заключил доктора в свои объятия.
     Летней  ночью 1778 года  в замке Ченсфильд  светилось одно-единственное
верхнее окно.
     За  плотными шторами, откуда  пробивался наружу лишь  узкий  луч света,
находился верхний кабинет хозяина дома. Виконт, задумавшись, глядел на огонь
свечей.  Против  него,  потупив глаза, ловко скручивал  сигарету содержатель
бультонской портовой таверны.
     -- Дело сложное, хозяин, -- нарушил молчание Вудро Крейг.  -- Один  бог
знает, что у него на уме, у этого попа!
     -- Суди сам, Вудро: если бы  это был заговорщик против нас, зачем бы он
стал открываться передо мною?
     -- Старые они пройдохи, эти отцы-иезуиты, -- мрачно вздохнул Вудро.
     -- Он  не скрывает от меня своих  целей.  Католичество еще  не умерло в
Англии.  Римская церковь  намерена  возродить его  здесь. Этот иезуит  -- ее
тайный посланец. Вот как я объясняю его появление.
     --  Но тебе, Джакомо, никак нельзя  откровенно поддерживать  католиков.
Ненависть народа к  ним велика. Вспомни Томаса Гарнета и Гая Фокса! Лондонцы
еще поныне таскают его чучело в день пятого ноября. [<i>Томас Гарнет и Гай Фокс
--  организаторы  католического "порохового  заговора"  в  1605  году. Взрыв
парламента, подготовленный  католической оппозицией, был предотвращен, когда
бочки с порохом  уже находились в подвалах здания. Гай Фокс, схваченный  при
попытке  поджечь  фитиль,  был  казнен.  До  середины  XIX  века  в  Лондоне
существовал обычай в день покушения, 5 ноября, проносить по улицам и сжигать
на площади соломенное чучело Гая Фокса.</i>]
     -- Он и не  просит открытой  поддержки...  Но помириться с этой папской
церковью --  мое давнишнее желание. Сильна она, очень сильна... И  этот отец
Бенедикт  может здорово пригодиться нам... В юности я  немало попортил крови
отцам-иезуитам,  и  меня они помучили  порядком. Что  ж, годы прошли,  и  мы
квиты!  И знаешь, Анжелика-то простила  меня перед  смертью за  Доротею!  Он
привез мне христианское утешение и просит лишь немного средств на устройство
маленькой капеллы. Деньги невелики!
     -- Ну, недаром говорят: "Дай  монаху палец -- он заберет всю руку"... И
не в деньгах одних дело: не тайный ли он шпион в рясе?
     -- Я помню его с  детства.  Ребенком  я у него исповедовался. И Доротея
тоже. Анжелика сама послала его ко мне с прощением.
     -- Это... по его словам?
     -- А почему мне брать их под сомнение, Вудро?
     -- Ты,  Джакомо, как  будто  прямо обрадовался  этому  монаху. С кем он
связан в Италии? Кто его прислал к тебе... кроме Анжелики?
     -- Полагаю, что орден. Открыть этого он мне не может, они умеют не хуже
нас с тобой  оберегать свои тайны. Вникать в них -- не  мое дело, пока орден
ничего не  требует  от меня,  кроме ничтожной  суммы в несколько сот фунтов.
Предположим,  мы  устранили  бы  этого Бенедикта  Морсини.  Но  те, кто  его
напутствовал,  останутся в Италии и превратятся  в моих заклятых врагов,  не
так ли?  Нет, ссориться  с орденом  я не намерен: ясно, что  пославшие к нам
этого  патера  отлично  осведомлены... о наших именах и делах! Я готов тайно
помочь этому  посланцу церкви.  Но если он посланец не церковный, тогда горе
ему! Поэтому тебе

     придется взять его под такой надзор,  чтобы ни голубь, ни крот не могли
пролететь или прокрасться к нему незаметно для нас.
     -- Присмотрел ли он уже место для своей будущей капеллы?
     --  Да, он  выбрал место  в  порту. Это  разумно --  там  капелла будет
обслуживать корабельных пассажиров. Здешняя протестантская епархия не станет
возражать  против  того, чтобы проезжающие  могли  молиться в своей капелле.
Ведь греческая часовня уже лет сорок существует в самом городе, не так ли?
     -- Порт велик! Где же поп задумал построить капеллу?
     -- Знаешь домик покойного Эндрью Лоусона?
     -- Конечно,  знаю. Он пустует уже год  после  смерти старика. Там живет
один  Грегори Вебст,  да и  тот  собирается  съезжать и поступить  на  новую
службу. Грегори -- это мой человек.
     --  Тем  лучше! Пусть  он  непременно  там и  остается.  Домик  завещан
какому-то  дальнему  родственнику Лоусона. Я его куплю для  отца Бенедикта и
перестрою под капеллу. Мой художник мистер Огюст Джернс -- набожный католик.
Он сумеет превратить этот домишко в настоящую итальянскую капеллу. Это, друг
мой Вудро, именно то, чего  мне,  понимаешь, все-таки  как-то  недоставало в
Бультоне!


        14. СЕКРЕТАРЬ ВИКОНТА

     Леди Эллен  Райленд одевалась к вечернему приему гостей. Корсет, плотно
стягивавший и без того узкую талию виконтессы, делал ее похожей на тоненькую
рюмочку.  Весьма  искусная  прическа  --  творение французского  парикмахера
миледи -- ловко соединяла классические вкусы  самого  мастера с требованиями
английской  моды  1778  года.  Бальный  наряд   леди  отличался  той  трудно
достижимой художественной простотой,  которая стоила господину виконту втрое
дороже,  нежели  прочим  бультонским  богачам обходились  самые замысловатые
ухищрения их жен по части модных туалетов.
     Чтобы не  испортить фигуры, леди  Эллен ни  на один миг  не допустила к
материнской  груди  свою  единственную дочь  Изабеллу.  Девочка,  родившаяся
вскоре после  путешествия  супругов по Скандинавии,  вкушала с первых  минут
земного существования  молоко  своей  кормилицы, шведской  крестьянки Хельги
Лунд.
     По традиции, привычной для старых слуг Ченсфильда еще со времен прежней
хозяйки дома, кормилица младенца проявляла о ребенке больше заботы, чем сама
миледи. Но если маленький  Чарльз знал, по крайней мере, отцовскую ласку, то
участь Изабеллы оказалась более грустной. Виконт встретил рождение девочки с
нескрываемым разочарованием и за пять лет ни разу не подошел к  ее кроватке.
Изабелле шел уже шестой год, и росла она  в родительском доме, как маленькая
золушка,  забытая  родителями  и  оберегаемая  от всех  невзгод только своей
суровой рослой няней.
     В  ранних  августовских сумерках за  окном уже  становились неразличимы
осенние краски ченсфильдского сада, когда леди Эллен укрепила на корсаже три
живые розы -- дар  домашней оранжереи -- и поправила подвески бриллиантового
ожерелья. Она подняла руки к своим светло-золотым волосам, наклонила голову,
и   эти  движения  раболепно  повторили  за  ней  шесть  зеркальных  створок
туалетного зеркала.
     В эту минуту перед ярко  освещенным туалетным столиком миледи появилась
кормилица  Изабеллы.   На   скверном   английском  языке  Хельга   объяснила
виконтессе,  что ее  дочь заболела: у девочки сильный жар и красная  сыпь на
теле.
     Миледи  попросила кормилицу отступить от  столика и торопливо поставила
шандал с пятью свечами между  собой и нянькой, воздвигая  огненную  преграду
против неведомой заразы. Затем  виконтесса  приказала горничной доложить ей,
как  только  прибудет  доктор  Грейсвелл,  который  был   включен  в   число
приглашенных, и обещала няньке попозднее заглянуть в детскую.
     -- Девочка  заболела оттого, что  вы позволяете ей  играть  бог знает с
какими  детьми,  --  недовольно добавила миледи, вспомнив,  что недавно,  во
время верховой прогулки  в осенних лугах, она встретила  группу крестьянских
ребятишек, среди которых  веселилась  и  Изабелла вместе  с ее скандинавской
няней. -- Ступайте и никуда не выходите из детской!
     Между тем в нижних  залах обновленного до неузнаваемости ченсфильдского
дома   уже  начали  собираться  гости.  Одним  из  первых  прибыл   редактор
бультонского еженедельника "Монитор". В  вестибюле  он холодно раскланялся с
весьма плотным издателем жиденького оппозиционного "Бультонс  Адвертайзера",
мистером Руби Розиниусом. Журналисты немедленно затеяли между собою спор  на
злободневную тему -- о неудачах американской войны.
     Вскоре   среди  гостей   появился  широкоплечий  человек  с  квадратным
подбородком,  сосед  по имению,  владелец большого  поместья  Уольвсвуд, сэр
Генри  Блентхилл,  отпрыск древней рыцарской  семьи.  Престарелый отец  сэра
Генри, маркиз Джон Блентхилл, продолжал здравствовать, насчитывая от роду не
менее  девяноста  лет.  Он   помнил  еще  сэра   Френсиса,  первого  виконта
Ченсфильда,  прадеда  нынешнего   владельца,  и   считал  семейство  Райленд
безродными выскочками и скороспелыми богачами. Однако женитьба сэра Фредрика
на  родовитой  леди и все возраставшая слава  новоявленного  виконта в делах
коммерции  склонили  сэра  Блентхилла-младшего  уступить  деловитому  соседу
участок пограничных охотничих угодий Уольвсвуда за баснословную сумму. С тех
пор  господин виконт и  будущий маркиз нередко  охотились вместе и  запросто
бывали друг у друга. Поговаривали,  что  сэр Генри не остался  равнодушным к
чарам  миледи  Райленд,  но  ее супруга это  обстоятельство, по-видимому, не
особенно тревожило.
     Все новые экипажи  подкатывали  к колоннам парадного крыльца и, высадив
гостей,  отъезжали  по плавному  полукругу  подъездной аллеи  за  ворота, на
конюшенный двор замка. Пока леди  и  джентльмены поправляли  перед зеркалами
наряды, а в залах, коридорах и на лестницах  уже шелестели платья,  ручейком
журчал девичий  смех и нарастал гул голосов, седой мажордом со свисающими до
плеч бакенбардами (традиция Ченсфильда) громко объявлял имена прибывших.
     -- Его преосвященство епископ Томас Редлинг, -- возвестил мажордом.
     Когда это имя было названо, виконт извинился перед сэром Блентхиллом, с
которым  он сражался  на  бильярде,  передал  кий  старику Мортону  и  пошел
встречать гостя. Высокий  епископский  сан достался в удел мистеру  Редлингу
всего  два  года  назад, и притом отнюдь не без  помощи  светских  друзей  и
личного   банковского   счета   сэра  Фредрика.   При  перечислении   заслуг
бультонского викария особо подчеркивались миссионерские заслуги этого лица в
Африке.
     Епископ  подымался  по   лестнице,  слегка  поддерживаемый  под   локти
секретарем своей  канцелярии преподобным  Саймоном Бренди.  Виконт, одетый в
офицерский  морской  мундир  с капитанскими  нашивками  и  пышными  круглыми
эполетами, встретил епископа на верхней площадке лестницы.
     -- Вы облеклись в  одежду воина? -- тихо спросил  епископ и поднял руку
для благословения.
     Виконт склонил перед ним свой напудренный парик и ответил так же тихо:
     --  В  годину  бедствий  --  это  единственная одежда,  приличествующая
дворянину, отчизне коего грозит опасность.
     Затем оба прожженных лицемера проследовали  в  зал, где леди  Эллен уже
занималась гостями. Виконтесса  была  виновницей нынешнего торжества: в этот
день ей  исполнилось  тридцать  два года,  и  она  принимала поздравления  и
комплименты с чуть грустной улыбкой.
     В центральном  двухсветном  зале с  балконом и хорами загремела музыка.
Кадриль   началась.  Первой   парой  шли   хозяева  дома.  Виконт   танцевал
превосходно:  в старинном  экосезе он был так изящен  и в  то  же  время так
мужественен,   что    вся   публика    наградила   шумными   рукоплесканиями
заключительное  па красивой  четы. На  вальс миледи  оказалась  приглашенной
сэром  Генри Блентхиллом, прибывшим без своей супруги. Незаметно оберегая во
время  танца  носки  своих  атласных  туфелек  от  опасного  столкновения  с
монументальными башмаками сэра Генри, виконтесса разобрала в числе последних
имен, оглашенных мажордомом, фамилию доктора Грейсвелла  и вспомнила наконец
о  заболевшей  дочери.  Выслушав просьбу  виконтессы,  доктор  отправился  в
детскую.
     После  залитых  светом  парадных   залов,  детская  показалась  доктору
полутемной.  Пара  больших   васильковых  глаз,   блестевших  от  лихорадки,
встретила  врача с любопытством  и опаской. Влажные  льняные  завитки вились
вокруг головы ребенка. Смятое постельное  белье было отброшено в беспорядке,
а в ногах у девочки, на уголке одеяла, спал котенок.
     Доктор  присел у  постели, пощекотал котенку  брюшко и  этим  мгновенно
завоевал доверие пациентки.
     -- Это Панч, он у меня еще совсем грудной котенок, -- пояснила Изабелла
оживляясь.
     Смущенная Хельга  все  порывалась убрать  котенка, но врач отстранил ее
руку. Доктор Грейсвелл был ревностным поклонником Руссо и его воспитательных
методов.
     -- Вы правильно  поступаете,  Хельга,  приучая ребенка  к  животным, --
сказал  он.  --  Это  развивает  наблюдательность  и  природную   гуманность
человека.  Следите только, чтобы зверек, играя, не  поранил ребенку  глаз, а
две лишние царапины в этом возрасте ничего не значат.
     Врач нашел  у девочки корь, велел заказать лекарство и завешивать  днем
окна  детской.  Попрощавшись с пациенткой весьма  сердечно, доктор Грейсвелл
отправился к миледи. Утомленная  танцами,  она  обмахивалась веером. Услышав
диагноз, миледи  успокоилась  и  решила подняться  в  детскую. Шумя  волнами
шелка,  как  ченсфильдская роща  в бурю, виконтесса подошла  к  постельке, и
девочка увидела перед собою свою блистательную матушку.
     --  Боже  мой,  там  лежит  какое-то  гадкое  животное!  --   брезгливо
поморщилась дама.
     И нянька поторопилась убрать из  постели злополучного  Панча, ибо  идеи
автора "Эмиля", по-видимому, были неизвестны миледи. Взятый за шиворот, Панч
запищал  и  растопырил в воздухе пушистые лапы.  Девочка  подняла  отчаянный
крик,  и  миледи  покинула  детскую с  расстроенным  лицом.  Оставленный  ею
тончайший аромат духов заставил котенка чихнуть и спрятать нос в собственной
шерсти. "Гадкое животное" мирно водворилось на прежнее место. Тишину изредка
тревожил  отзвук  музыки;  больной  ребенок  вздрагивал  от  этих  звуков  и
приоткрывал глаза, пока не задремал под голос своей усталой няньки.
     Тем  временем внизу  уже распахнулись  двери  в  столовый  зал, где два
длинных  стола  блистали  парадным  сервизом   старобританского   фаянса  на
восемьдесят  персон,  букетами  орхидей,  фамильным  серебром  и  хрусталем.
Усевшись вместе с другими гостями за этот  торжественный стол, мистер Ричард
Томпсон   не   смог  отказать   себе   в   удовольствии   подразнить  своего
недоброжелателя-хозяина.  Он умышленно громко спросил  Норварда, не известен
ли срок возвращения капера "Окрыленный" в Англию. Адвокат слышал, что у сэра
Фредрика  были  причины избегать  любопытства  публики  по  поводу некоторых
операций "Окрыленного". Виконт насторожился, услышав вопрос адвоката.
     "Какого черта эта крыса интересуется кораблем?" -- с раздражением думал
владелец капера. В трюмах "Окрыленного" имелась  большая  партия  трофейного
оружия  с  потопленных  кораблей,  и  виконт  недавно  послал  Джозефу Лорну
секретное распоряжение найти хорошего покупателя для столь  обременительного
груза. Клиентуру,  готовую  платить  за  оружие  втрое  дороже,  чем платили
английские власти,  было сейчас нетрудно найти  за океаном.  Хозяин поместья
приветливо  улыбнулся адвокату,  пояснил,  что  корабль  сражается  сейчас с
врагами короля -- американскими колонистами,  --  и  ловко дал беседе другое
направление.
     Виконт   издавна   имел   привычку,   задаваясь   какой-нибудь   целью,
перевертывать для памяти  перстень на  безымянном пальце левой руки. Камень,
перевернутый  вовнутрь  ладони,  был  раздражающе  неудобен,  но  виконт  не
поправлял  перстня  вплоть  до  выполнения   задуманного.  Посылая  адвокату
приветливую улыбку,  он  перевернул  на пальце свое кольцо.  "Избавиться  от
Ричарда  Томпсона" -- намерение  не новое,  зародившееся у лжевиконта  после
плавания "Ориона", когда адвокату стала  известна тайна Ченсфильда, -- вот о
чем должен был круглосуточно напоминать владельцу его перстень!
     После  ужина  гостям  был  предложен  домашний   концерт.  Они   смогли
насладиться искусством  приезжего итальянского  скрипача,  чье  бледное лицо
произвело   на  женскую  половину  общества  не  меньшее  впечатление,   чем
исполненные  им  пьесы   Гайдна   и   Генделя.   Затем  французская  певица,
разъезжавшая  по  городам  британского  севера, усладила гостей  несколькими
модными песенками,  не  лишенными смелости. Сама леди  Эллен  довольно бегло
исполнила несколько этюдов на арфе, инструменте, весьма расчетливо избранном
ею в целях наивыгоднейшей демонстрации красивых плеч. Наконец, мистер Ричард
Томпсон  с большим  успехом продекламировал несколько монологов  из трагедий
Шекспира.  Сэр  Генри  Блентхилл,  уснувший в  первом  ряду  кресел  еще  на
интродукции итальянца, тактично и своевременно пробудился при заключительном
монологе:  он  остался доволен,  сочтя  главным  достоинством  концерта  его
непродолжительность.
     Затем  из-под сводов  крытой верхней  галереи, откуда  днем  открывался
эффектный  вид на парк  и озеро,  гости  любовались красивым фейерверком.  В
туманном  воздухе взвились  красные,  зеленые  и  золотистые ракеты,  забили
фонтаны  холодного бенгальского  огня  и  в  ослепительном световом  вензеле
засияло имя миледи.
     В танцевальном зале вновь заиграла музыка, и молодежь  уже при  меньшем
скоплении неблагосклонных  зрителей из числа пожилых леди  и джентльменов  с
тем   большим  удовольствием  предалась  танцам   и  играм.   Любители  карт
расположились  за  зеленым сукном ломберных  столов.  Наконец  часть  гостей
простилась  с гостеприимным домом,  которому  новая  хозяйка  сумела придать
столь не хватавший ему прежде блеск.
     Поздно  ночью, когда большинство оставшихся в доме  гостей  уже спали в
отведенных  им  покоях,  перед  воротами замка  (так  именовала  вся  округа
перестроенный  ченсфильдский  дом)   соскочил  с  коня  какой-то  запоздалый
всадник. Привратник, самый старый из слуг Ченсфильда, вышел из своей будки в
башне  ворот  и  вгляделся  во мрак. Спешившийся  всадник  нетерпеливо  тряс
калитку.
     -- Что нужно? -- спросил привратник.
     -- Срочные известия для господина Райленда.
     -- Господин виконт занят и приказал не допускать никого...
     --  Немедленно  передайте  виконту  вот  это,  -- сказал ночной  гость,
протягивая сквозь  решетку клочок  бумаги с несколькими словами, написанными
по-итальянски.
     Привратник  рассмотрел  сперва морской  мундир,  потом лицо посланца  с
белым шрамом  над переносицей. Он открыл калитку, впустил  приезжего  в свою
будку и послал второго сторожа к хозяйскому камердинеру.
     Камердинер,  Эрик  Мерч,  памятуя  некоторые  хозяйские предупреждения,
немедленно отправился с запиской к виконту.

     Огромный пылающий камин, где  можно было бы изжарить на  вертеле целого
меннингтрийского  быка [<i>город Меннингтри  славился  в  Англии очень  крупной
породой рогатого скота</i>], озарял стены охотничьего кабинета. Поэтому здесь не
требовалось ни ламп ни свечей, и с большой люстры, свисавшей посреди  покоя,
не был даже снят чехол.
     За  стеклянными  дверцами шкафов  матово  поблескивали  в свете  камина
ружейные  стволы. Вороненая вудвортская сталь английских изделий,  металл из
прирейнских  недр,  прошедший  обработку в оружейных  цехах  Эссена и  Зуля,
букетный и ленточный дамаск Востока, золотые насечки на благородных изделиях
шведской Гускварны привлекали взоры знатоков к  этим  шкафам,  вмещавшим две
сотни  превосходных  ружей. На стенах, сплошь  покрытых  восточными коврами,
было  развешано  холодное  оружие  и  различные  доспехи; на  узких  длинных
столиках,  обитых  темно-синим  бархатом  и  защищенных  сверху  стеклянными
крышками,  лежали в  особых  гнездах  пистолеты  всех оружейников  мира,  от
неуклюжих  британских   епистолейв  XV   века  до  современных  французских,
бельгийских,  русских и  английских  систем.  Пара  превосходных  "каретных"
пистолетов тульского оружейника лежала прямо на письменном столике  хозяина.
А над  креслом виконта  висел новейший карабин  Фергюссона [<i>в ходе войны  за
независимость английских колоний в Америке майор  британских войск Фергюссон
изобрел  в 1776 году новый  тип  карабина, который по  тому времени считался
скорострельным</i>],  только что  принятый  на  вооружение  английской  армии  в
колониях.
     Кресло хозяина было покрыто великолепной шкурой африканского леопарда с
выделанной головой, блестевшей зеленью  глаз  и  страшными  клыками, которые
некогда  оставили неизгладимые следы на  руках  виконта. По  углам  кабинета
стояли  четыре  статуи рыцарей в стальных  доспехах,  в  ногах одной из  них
находилось логово борзой суки Леди.
     Вытянув длинную морду,  Леди неподвижно лежала на  шерстяной подстилке,
посматривая  на кружок  джентльменов у  огня. Сэр  Генри  Блентхилл,  мистер
Норвард,  военный комендант  Бультона полковник Джон Бартольд  и сам  хозяин
дома обсуждали со старшим егерем  Ченсфильда план завтрашней охоты. Поодаль,
на широкой  тахте, покрытой персидским ковром, доктор Грейсвелл, журналисты,
Паттерсон и Мортон вполголоса толковали о войне.
     Виконт велел принести в кабинет вина и прислушался к беседе, что велась
на тахте.
     --  "Декларация  независимости"  составлена этим американским  пророком
Джефферсоном очень сильно, -- сказал  Паттерсон. -- Она завоевала симпатии в
Европе  и  завербовала  американцам  много  сторонников,  в  особенности  во
Франции. Пылкие умы так и рвутся послужить "делу свободы"...
     Полковник   Бартольд,   глава   бультонского    гарнизона,   недовольно
поморщился, когда доктор Грейсвелл эпическим тоном начал перечислять неудачи
британского оружия.
     --  Плохо обученная, но храбрая  повстанческая  армия Георга Вашингтона
становится  большой силой.  Никто не  верил,  что  регулярные войска  нашего
генерала  Гейджа  понесут  поражение  от  рассыпанных  по  лесам  и городкам
повстанцев-колонистов с охотничьими ружьями. Королевский гарнизон Бостона не
устоял против натиска повстанцев. Наши войска  едва ли удержат  Филадельфию.
Поражение  наших  наемников-гессенцев под Трентоном,  где войска  Вашингтона
ночью  перешли реку Делавар, сильно подняло дух повстанцев и помогло мистеру
Бенджамену  Франклину  уговорить французов  признать независимость  колоний.
Боюсь, что капитуляция нашего  генерала Бургойна под Саратогой говорит уже о
крушении стратегического плана кампании.
     Мистер Паттерсон вздохнул сокрушенно:
     -- Да, правительство его величества  проявило нерешительность  в начале
военных  действий, когда можно было подавить возмущение в  зародыше.  Теперь
пожар разгорелся, и бог весть, чем это все для нас кончится.
     Французы вступили в войну, помогают повстанцам и  деньгами, и войсками,
и  флотом...  А  главное  --  революционный  дух  восставших!  С  ним трудно
бороться... наемными руками гессенцев... Плохо, господа!
     --  Не выношу,  когда  глубоко штатские джентльмены начинают  обсуждать
военные дела!  -- с раздражением прервал Паттерсона полковник. --  Весь этот
оборванный американский сброд, не имеющий понятия о регулярных действиях...
     Но   полковник  не  успел  досказать  свое  глубокомысленное  суждение,
прерванный на полуслове появлением камердинера.
     --  Простите, ваша милость, -- шепотом сказал он виконту.  --  Какой-то
всадник у ворот требует допуска к вам. Он просил вручить вам вот это.
     --  Господа!  --  торопливо   проговорил  хозяин,  тайком  взглянув  на
карандашные строки  записки. -- Полагаю,  что перед охотой  вы  нуждаетесь в
нескольких часах хорошего  сна. Здесь мы  все  являемся гостями сэра  Генри.
Этот кабинет в его распоряжении.
     Гости безропотно  вняли столь  прямому намеку, а виконт поднялся в свой
верхний кабинет.  Через минуту усталый  моряк в потертом мундире  переступил
порог. Виконт отослал камердинера

     вниз и крепко обнялся с приезжим.
     -- С какими вестями, Джузеппе? -- осведомился он по-итальянски.
     Джозеф Лорн осмотрелся вокруг:
     -- Это единственная комната, которую я узнаю в Ченсфильде. Ты превратил
свой дом в настоящий замок. У тебя важные гости?
     -- Гостей полон дом, но здесь нам никто не помешает.

     Рассказывай, Джузеппе.
     -- Вести не слишком  отрадные для короля. В Америке дела  идут неважно.
Зато трофейное  оружие  я  продал чертовски  выгодно. Американские  купчишки
заплатили звонкой монетой, однако новой  партии пока  не заказали. Полагают,
что скоро у них будет достаточно английских трофеев.
     -- Никто не пронюхал об этой операции?
     -- Никто. Блеквуд воображает, будто я передал оружие нашим войскам.
     -- Ну  что ж,  деньги не пахнут. Впрочем, вся  эта партия была  сборным
хламом... Ты, как всегда, молодчина, Джузеппе! В каком состоянии корабль?
     -- "Окрыленный" подбит.  В корме пролом. Выгорела часть левой  палубы и
фок-мачты  нет.  Дрались с  тремя  американскими каперами. Доползли  сюда  с
заплатой.
     -- Завтра введем судно в док. Где произошел бой?
     -- Северо-восточнее Бермудских  островов. Американцы  пока  еще  плохие
моряки.  Два судна мы утопили,  третье ушло.  Я  зашел в  порту к Вудро.  Он
передал  мне два письма  для  тебя. Одно  прибыло из  Америки  с транспортом
раненых  "Омега",  а  другое --  с  военным  фрегатом из африканского  порта
Капштадт. Что ты так смотришь на меня, Джакомо?
     -- Ты стареешь, Джузеппе! Я думаю о том, как плохо я вознаграждаю  твою
дружбу. По моей милости  тебе приходится вести беспокойную жизнь, мой старый
товарищ. Оставайся со мной,  старина,  я тебя женю. Хочешь сесть на землю  и
нянчить детей?
     -- Эх, Джакомо,  давно  ли ты перед завтраком убивал полдюжины немецких
рейтаров,  а потом жаловался  генералу Гамильтону на свою спокойную жизнь  и
требовал настоящей работы! Нет,  моя жизнь повеселее твоей. Пусть  пока  все
идет по-старому.
     Пока  Джозеф Лорн  расправлялся  с  парой жареных  куропаток,  безбожно
орошая их неразведенным ромом, хозяин дома вскрыл оба пакета.
     -- Ты доставил важные  вести, Джузеппе! Я  недаром решил держать  этого
чистоплюя Мюррея под наблюдением.
     -- Мюррея? Ах, того... с острова? Значит, он остался под новым именем?
     -- Да,  я снабдил его документами одного погибшего  американца родом из
Виргинии.  Единственный дядя этого американца умер. Документы надежны. Дурак
мог бы жить припеваючи, не вспоминая о делах в Ченсфильде. Но я решил все же
не выпускать его из поля зрения и, оказывается, не напрасно!
     -- Кого же ты посадил ему на хвост?
     -- Капитана Бернса. Помнишь такого?
     -- Этого прощелыгу из нашего взвода? Где ты откопал его?
     -- Там же, где всех наших.
     -- Ты выручил его из тюрьмы, что ли?
     -- А то откуда же? Конечно, не из виндзорского дворца, старый ты чудак!
Я  купил ему капитанский чин и отправил в Америку с некоторыми инструкциями.
Командование  форта Детройт, как  я  и  предвидел, согласилось,  что Голубая
долина является "важным стратегическим  пунктом", и по приказу начальства  и
моему секретному ходатайству он отправился туда с полуротой наших драгун.
     -- Что это за Голубая долина?
     --  Райский  уголок,  Джузеппе,  где  мистер  Мюррей  свил  себе теплое
гнездышко. Там он порхает, как голубок, над тысячами акров захваченной земли
и приносит  в  клювике червячков  для своей  любезной  миссис  Эмили. Это ей
нравится больше, чем участь виконтессы... А злой коршун летает близехонько!
     -- Чем они тебе мешают? Пусть себе воркуют и любятся.
     -- Видишь  ли,  вокруг  этого  гнездышка стали  оседать  еще  кое-какие
птички. Это мне уже не нравится. Вот об этом Бернс и извещает меня.
     -- Что же это за птички?
     --  Во-первых,  там угнездился  этот  сумасброд  Эдуард  Уэнт  с дочкой
Мортона. Старика чуть удар не хватил, когда они сбежали.
     -- Об этом ты писал мне. Рассказывай дальше.
     --  Во-вторых, Уэнт  доставил  туда в  своем  ковчеге  сынка  и матушку
Одноглазого.
     -- Что? Сына Бернардито? Вот  это  серьезнее! Сколько же  лет  этому...
тигренку?
     -- Лет десять... Еще пять-шесть годков, и он станет опасен.
     -- Станет? Нет, черт  возьми, он и  сейчас уже опасен, Джакомо! Это сын
дьявола! Неужели даже мертвый  Бернардито все еще грозит нам? Ведь мальчишка
знает,  как  ты,  Джакомо, охотился за  стариком  на острове,  знает  и  про
камешки... Плохо, очень плохо,  что у Каррачиолы сорвалось тогда это  дело в
Пирее! Да, значит, в Голубой долине растет деревце  из твердой косточки! Где
она находится, эта долина?
     --  В  бассейне  Огайо,  на  притоке реки  Уобеш. Там  объявился и  тот
мальчишка с обезьяной, помнишь, что шлялся с Фернандо.
     -- Действительно, веселенький птичник! Что же ты предпримешь, Джакомо?
     -- Я почувствовал бы себя лучше, если бы этот дубина Бернс, вместо того
чтобы оборонять долину от индейцев, помог им пополнить коллекцию скальпов за
счет  некоторых  колонистов. Но  как  объяснить столь  тонкую  задачу такому
дуралею?
     -- Где сейчас Каррачиола?
     -- Ты всегда понимаешь меня с полуслова, старый Джузеппе, но Каррачиола
далеко. Письмо из Капштадта как раз от него.
     -- Что он там делает?
     -- Тревожится об исчезновении двух моих судов  -- "Глории" и "Доротеи".
Они ушли  из Капштадта  на мой остров и не вернулись к назначенному сроку. В
письме Каррачиола спрашивает, что ему предпринять.
     --   Постой,  объясни  мне  по  порядку.  Почему  Каррачиола  торчит  в
Капштадте?
     -- Я послал его в Африку с тремя шхунами, начальником экспедиции.
     --  Опять  Масляные реки или  Камерун? Ты ведь  не  любишь  проторенных
дорог, Джакомо.
     --  Нет,  на  этот  раз Конго.  Там  хозяйничают португальцы  и шныряют
французы, но я рискнул. В середине февраля все три шхуны поднялись  вверх по
Заире, но "Удача" села на мель и с проломанным днищем  еле выбралась назад в
устье. Негры оказались  вояками; мои  люди  установили, что в  дебрях  Конго
недавно погиб целый  французский отряд. Но англичане  имеют  больше опыта...
Наш  друг  О'Хири  так  ловко  перессорил  между  собою  двух  царьков,  что
Каррачиола погрузил  в трюмы около девятисот рабов. Корабли отплыли с ними в
Капштадт, причем "Удача" еле-еле доползла. Я заранее  распорядился отправить
на  мой  остров  сотни две черномазых  женщин, подростков  и  мужчин,  чтобы
заложить  плантации, а  всех  остальных  послать в  Америку  для продажи.  В
Капштадте  "Удача" стала на ремонт, а обе  другие  шхуны пятого мая  ушли  с
неграми  к острову.  До него десять суток  среднего хода. В конце  мая шхуны
должны были  вернуться в  Капштадт.  Однако  ни  "Глория", ни  "Доротея"  не
вернулись. Каррачиола отправил мне это письмо двадцатого июня. Боюсь, что со
шхунами что-то случилось...
     -- Может быть, негры восстали и перебили экипажи?
     -- Черт их знает! Каррачиола пишет, что "Удачу" уже отремонтировали, но
теперь,  пожалуй,  не  стоит  отсылать ее  в  Америку.  Придется  Каррачиоле
отправить  этих  негров на остров,  а  самому  возвращаться.  Плантацией  на
острове займется О'Хири. Каррачиолу я пошлю в Голубую долину.
     -- Послушай,  Джакомо,  а если обе  шхуны добрались до острова и  негры
взбунтовались там?  Тогда Каррачиола  попадет в хорошенькую кашу  и доставит
неграм пополнение.
     -- Я уже думал об  этом, но экипаж "Удачи" состоит из девяноста парней.
Неужели они не управятся с кучей голых негров? Да я отошлю тогда  Каррачиолу
в богадельню!
     --  Позволь,  эти  негры все-таки  истребили,  как  ты говоришь,  целый
французский  отряд.  Я  могу  даже  добавить кое-что  об этом. Мне  случайно
рассказал один французик...  Ты знаешь, Джакомо, это  дело  по мне! Пошли-ка
меня  на  остров, а  для "Окрыленного" подыщи другого помощника. Надоели мне
эти  господа  офицеры, как  ежедневная  солонина...  "Хау  ду ю  ду,  мистер
Блеквуд?" -- "Вери уэлл, мистер Лорн!" [<i>"Как поживаете, мистер Блеквуд?"  --
"Очень  хорошо,  мистер Лорн!  (англ.)</i>] Тьфу!  Жаль, что корабль  попал в их
осторожные,  чистенькие руки!  Черт побери! Что сотворил бы  на "Окрыленном"
покойник Бернардито! Клянусь богородицей, ни один капитан не смыкал бы ночью
глаз в радиусе тысячи миль от "Окрыленного",  а в береговых  фортах канониры
спали бы стоя с горящими фитилями. Мне надоел этот тихоня-капитан с его

     джентльменством. Пошли меня навести порядок на острове!
     -- Ну что  ж,  Джузеппе, если тебе по душе, то в добрый час! Боюсь, что
там  действительно заварилась  каша.  Вероятно,  там  очень нужен  настоящий
человек.
     -- На чем мне добраться до этого чертова острова?
     -- Отправляйся на моей новой яхте "Элли". Она домчит тебя,  как  ветер.
За шесть недель,  ручаюсь,  ты  доберешься  туда!  Когда  увидишь  могилу  в
ущелье... поклонись ей!
     -- Да, там лежат  настоящие люди!  Старик был дьяволом, но,  черт  меня
побери, если у него не было причин выгнать меня с "Черной стрелы"!
     -- Я не люблю вспоминать о нем, Джузеппе! У меня больше причин избегать
мыслей  об  Одноглазом... Но  он  отомстил  мне  по-сатанински,  и считаться
обидами мы будем  на том свете... Когда ты вернешься с острова, "Окрыленный"
уже выйдет  из ремонта, а вскоре я спущу и новый капер, "Король  Георг III".
Еще два тяжелых фрегата, "Виндзор" и  "Уэлльс", я готовлю в  подарок королю.
Эти корабли я сам поведу в море.
     --   Наконец-то!  Я  уж   подумывал,  что   твой  морской   мундир   --
"патриотическая" маскировка...
     -- Ты думаешь, мне-то не надоело возиться с надутой бабой и нянчиться с
девчонкой...  Эх,  Джузеппе! А помнишь моего мальчика?.. Никогда  не заживет
эта рана...
     -- Да, мальчонка был хорош! Жаль его... А что слышно о его матери?
     -- Ничего, Джузеппе. Старуха умерла весною в Сорренто, об этом  я узнал
совсем недавно от одного монаха... А Доротея и Антони словно в воду канули.
     -- Славная тоже была женщина! С горячей  кровью. Помнишь, ты  советовал
мне жениться на ней, старый грешник?
     -- Моя совесть --  покладистая старуха, она слепа  на оба глаза и глуха
на оба уха. Но когда я вспоминаю об этих людях,  тихая старушка превращается
в чертовку  и царапает душу когтями.  Ведь эта  семья спасла меня, а я... Не
будем говорить больше ни о них, ни о Чарли... Мальчику шел бы сейчас девятый
год. Он уже любил  бы  страшные  сказки и стрелял  бы  из лука...  Налей мне
чистого рому, Джузеппе!
     --  Спокойнее,  старик! Твоя голова должна всегда  оставаться ясной. Ты
командир... и дом полон гостей!
     Грелли  зло посмотрел  на  большой кубок с ромом, залпом  осушил  его и
после минутного молчания нерешительно произнес:
     -- Знаешь, Джузеппе, оставайся-ка  здесь подольше...  Мне чертовски  не
хватает настоящего парня. Все эти гости не по душе мне...
     -- Ну уж нет! Дворцы и замки -- не моя стихия, если  их... не требуется
обобрать! Утром  поскачу  обратно, взгляну  на твою  яхту, а через  денек  и
отплыву. Суденышко-то у тебя в порядке?

     -- Это мой морской конь. Он всегда оседлан и взнуздан.
     -- Тогда  готовь  письмо  Каррачиоле.  Ну,  а  к  пьянчуге  Бернсу пока
придется послать с ответом другого расторопного малого. Пусть ребята  Бернса
подготовят  там почву для  Каррачиолы,  чтобы тот смог  управиться в  долине
быстро и гладко... Где сейчас Джеффри Мак-Райль? Он бы растолковал Бернсу...
     -- Джеффри в  Архангельске. Торгуется  с  русскими  бородачами. Лес для
верфи  я  теперь  покупаю у  русских, и  два  корабля,  "Орион"  и  "Френсис
Райленд", болтаются между  Архангельском и Бультоном, как ткацкие челноки...
Нет, Джеффри занят.
     --  В долине... задача тонкая,  Джакомо!  К прибытию Каррачиолы там все
должно быть готово. Письмецо Бернсу будет... рискованное!
     Грелли с досадой оттолкнул пустой кубок и раскурил трубку.
     -- Мне давно нужен толковый и надежный секретарь. Мортон по горло занят
сейчас как единственный юрист, которому я могу доверять, да  и состарился он
сильно. После бегства дочери он  совсем опустился. Нет ли у тебя,  Джузеппе,
подходящего парня среди экипажа?
     --  Там  есть этот  Кольгрев,  бывший  гравер...  Но  у  него  неважное
настроение.  Нет,  пожалуй, на  корабле  не  подберешь  никого.  Но  знаешь,
Джакомо, сегодня я  видел у Вудро одного  малого, лет девятнадцати-двадцати.
Парень здесь чужой,  простой  матрос,  сидит на мели,  потому что  отстал от
корабля, родные  у него поумирали, вот и околачивается у Вудро. Он нарисовал
его  портрет  так хорошо,  что сам  Ван-Дейк  не  смог бы вернее  заклеймить
Черного. Вудро стоит за  своей  стойкой как живой, а глаза так и смотрят  на
тебя, словно пистолетные дула. Пишет парень тоже хорошо, Вудро не нахвалится
на этого Неда. Вот этот парень, пожалуй, и подошел бы тебе. Хочешь, я пришлю
его завтра в Ченсфильд? Ты приглядись.
     -- Присылай. Как его полное имя?
     -- Кажется, Эдуард Мойнс.
     -- Хорошо!  А послезавтра я приеду в порт проводить тебя и вручу письмо
для  Каррачиолы.  Кстати,  прими  во  внимание:  Каррачиола   пишет,  что  в
Гвинейском  заливе  за  тремя  моими   шхунами  погналась   какая-то  старая
французская калоша,  допотопный  фрегат  под названием "Святой Антуан".  Это
было, правда, в апреле,  но старый ворон, видать, давно караулит простаков в
тех водах. Не сунься невзначай ему под пушки, Джузеппе.
     -- Эти  пушки  уже на  дне морском, Джакомо! Ровно  десять суток  назад
"Окрыленный" с  дыркой  в  корме,  без одной  мачты и с  выгоревшей  палубой
скормил  этого "Святого  Антуана" рыбам. Дело было ночью,  в  открытом море,
юго-западнее Азорских  островов.  Французы открыли огонь  первыми, и Блеквуд
так ответил им, что через двадцать минут они взлетели  на  воздух.  Из всего
экипажа мы выудили одного отставного пехотного  капитана, некоего Леглуа. Он
сообщил, что судно  несло службу  в  западных африканских водах, но получило
приказ идти к берегам Америки, на перехват  наших торговых кораблей. Похоже,
что этот Леглуа не очень-то  стремится  на родину; тип довольно скользкий...
Он-то  и рассказал мне про французскую экспедицию, погибшую в дебрях  Конго.
Это была детская "работорговая" затея какого-то французского маркиза... Нет,
уважаемый господин виконт, западные воды Африки уже освободились от "Святого
Антуана". Спокойной ночи, Джакомо!

     Багровое солнце  выкатилось из-за горизонта  и повисло в  низкой пелене
тумана. На конюшне седлали  лошадей.  Глухо лаяли  и  взвизгивали собаки.  В
сумраке аллей раздавался нетерпеливый топот, бряцанье удил и конское ржанье.
     Сэр Фредрик в красном  охотничьем рейтфраке первым вскочил в седло. Под
ним заплясал темно-гнедой жеребец с длинной сухой головой, короткой гривой и
высоко подстриженным хвостом. Псари не спускали  со сворок  рвущихся  собак,
чтобы лошади в сутолоке не передавили им лап. Егерь держал на привязи борзую
Леди.
     Генри  Блентхилл долго  ощупывал подпругу,  прежде чем поставить ногу в
стремя. Потом  он легко  перенес в седло свое  грузное  тело, и  его вороной
Патрокл, который  без  особого  труда  смог бы донести  закованного  в  латы
крестоносца до  самой святой  земли, встряхнулся,  замотал головой  и уронил
клок пены на гравий дорожки.
     Грум  подвел к виконтессе ее серого коня. Леди Эллен, одетая по-мужски,
в  охотничьем фраке и широкополой  черной шляпе, сбежала  с  крыльца, ударяя
стеком  по голенищу лакированного сапожка.  Паттерсон поддержал ей стремя. В
седле миледи казалась прелестным  кокетливым мальчиком.  Она взяла поводья в
левую руку, обтянутую лайковой перчаткой, и шаловливо подняла свою лошадь на
дыбы.
     Из  кустов вынырнул  старший  егерь, едва не наскочивший  в  тумане  на
собак. Он сообщил  виконту,  что  три оленя  обложены в лесу  с  ночи,  цепь
загонщиков уже находится на границе оклада и ждет сигнала.
     -- Туман, кажется, начинает  рассеиваться.  День будет ясным, -- сказал
Блентхилл,  посылая  шенкелями  [<i>шенкель -- обращенная  к  лошади часть ноги
всадника,  от  колена  до  щиколотки</i>] свою  лошадь  вперед. --  Сэр Фредрик,
любезный сосед, я не из терпеливых! Вперед!
     Кавалькада перешла на рысь и скоро миновала длинные уродливые корпуса и
навесы  нового кирпичного  завода, выстроенного  вдоль шоссейной дороги.  Из
высоких труб валил вонючий дым, и вереница молчаливых рабочих с бескровными,
серыми   лицами   прошла  мимо   всадников;   рабочие   тащили  носилки   со
свежеобожженным, еще теплым кирпичом.  Всадников долго  преследовал  тяжелый
запах угольного дыма, мешавшегося с туманом.
     Еще  дальше  кавалькада  потревожила  большое стадо  тонкорунных  овец,
охраняемое двумя  злобными шотландскими  овчарками. Псы  накинулись было  на
привязанных  охотничьих  собак,  те  зарычали,  и  псари  ударами  арапников
отогнали овчарок от узкомордых, визжащих борзых.
     Из  багрового  солнце  становилось  огненно-желтым. Оно  поднялось  над
лесом,  и туман пушистыми клочьями поплыл вверх,  в бесцветное  небо. Темные
кочковатые  луга,  осыпанные  брусникой,  и  полоса  порыжелого   кустарника
подступали к самой лесной опушке. Всадники придержали коней и стали делиться
на партии.
     Старший егерь перекинул со спины на грудь кривой охотничий  рог, набрал
полные легкие воздуху и приложил губы к мундштуку...
     Протяжный  серебристый  звук, печальный и чистый, пронесся над  лугами.
Два  ворона  с  карканьем  сорвались  с  одинокой  сосны  на вершине  холма.
Длиннохвостая сорока, часто  махая коротенькими крыльями, полетела от опушки
в луга, а в глубине ожившей лесной чащи покатился волнами глухой нарастающий
гул.  Щелканье   деревянных   трещоток,   отрывистые   человеческие  голоса,
барабанная дробь, треск сучьев и пронзительные звуки рожков заглушили  шорох
ветерка в вершинах деревьев.

     Молодой  олень с  двумя отростками на крепких рогах  рысцой  выбежал на
опушку  против   замаскированных  конников  группы  сэра  Генри  Блентхилла.
Наследник  Уольвсвуда  приподнялся  в  стременах  и  стиснул шенкелями  бока
лошади. В  тот  же миг  псари,  затаившиеся у самой опушки,  спустили собак.
Захлебываясь  страстным,  прерывистым  лаем, шесть  живых стрел ринулись  за
оленем.  Огромным  прыжком  животное вымахнуло на поляну и,  прижав  рога  к
спине, понеслось вскачь, но уже вся группа сэра Генри мчалась ему наперерез.
Псари заулюлюкали и затрубили вслед, и травля началась.
     Олень летел к  дальнему лесу, черневшему по другую сторону лугов. Но он
не  успел  покрыть  и  половину  этого  пространства.  Собаки  настигли его,
окружили на скаку. Одна из борзых вцепилась в олений бок. Запах крови привел
псов в исступление. Бег оленя замедлился. Перелетая  через рытвины,  кусты и
кочки, всадники догоняли зверя. Затравленное животное отбросило ударом рогов
собаку, порывавшуюся к его горлу. Собака перевернулась  в воздухе и с визгом
отлетела;   но  сэр  Генри  Блентхилл,  обскакавший  оленя  справа,  вскинул
короткоствольный карабин и на  ходу  выстрелил.  Олень осел на задние  ноги,
всадники налетели на него. Торжествующий переливчатый звук рога прокатился в
лугах.
     Другой олень понесся в сторону  поместья. Группа всадников с леди Эллен
во главе погналась  за  ним. Спасаясь от преследования, олень влетел в самую
гущу  овечьего стада. Овцы в испуге прыснули в стороны, мальчишка-пастушонок
заметался среди  животных и угодил  под  копыта  бешеных  лошадей охотников.
Серый  конь  виконтессы  сшиб  мальчишку,  но  всадница проскакала,  даже не
оглянувшись   на  это  малозначительное  препятствие.   Отставший  Паттерсон
приблизился рысцой к  своей  группе,  когда всадники  уже спешивались вокруг
затравленного оленя. В руках миледи  Паттерсон заметил дымящийся пистолет, а
животное,  запрокинув   маленькую  голову  и   прикусив   язык,   лежало  на
окровавленной траве.
     Тем  временем сэр Фредрик погнался  по краю  болота за  третьим оленем.
Зверь забился в опасные для всадников крепи на болоте, и забрызганные грязью
собаки потеряли след. Внезапно из-под  копыт метнулась  в сторону вспугнутая
рыжая  лисица,  и  вся свора  скололась  за  ней.  Только одна  борзая  Леди
продолжала рыскать  в поисках оленьего следа.  Наконец  она подняла оленя  в
прибрежном  лозняке  у  болотистого  озерка. Вздымая брызги,  раненый  олень
выскочил на мох противоположного берега, но Леди отрезала зверю путь к лесу.
Виконт  пустил  коня  в карьер и  настиг оленя, уже окончательно измученного
неотвязной борзой. Бросив коня, охотник ударил оленя ножом под лопатку.
     Старший егерь затрубил отбой и общий сбор. Загонщики тащили на носилках
тела  убитых  животных  к  дороге,  где  все  эти  трофеи  были  сложены  на
крестьянскую тележку.  Леди Эллен, прогуливаясь пешком  вдоль опушки, метким
выстрелом из дробовика  подстрелила  фазана, вырвавшегося у нее из-под  ног.
Виконтесса отдала ружье и птицу егерю, сорвала зеленую веточку,  сунула ее в
петлицу и, усевшись в седле, коротким галопом поскакала навстречу мужу.  Сэр
Генри Блентхилл с восхищением поглядел ей вслед.
     Охота  прошла  на  редкость  удачно.  Лишь  одна  борзая  была ушиблена
оленьими рогами и сильно хромала, какой-то загонщик вернулся домой с пулей в
мякоти  ноги да  подмятый  конями  мальчишка-пастушонок  к полудню  умер  от
ушибов. Но эти незначительные происшествия не омрачили праздника.
     После  веселого обеда под  сенью старых лип вереница карет  и  верховых
лошадей уже  в сумерках  покинула  Ченсфильд. Виконт  лично  следил  в своем
охотничьем  кабинете за водворением на место всего  вычищенного и смазанного
оружия. Когда  все было убрано и застек- ленные шкафы  приняли  свой обычный
вид,  камердинер  доложил виконту, что его спрашивает какой-то  незна- комый
юноша.

     - Он назвал себя Эдуардом Мойнсом, сэр,- доба- вил слуга.

     Владелец   Ченсфильда   увидел   перед  собою  молодого  человека   лет
девятнадцати,  с  чуть  веснушчатым  лицом,  спокойным взглядом серых глаз и
длинными светлыми во- лосами, зачесанными на прямой  пробор.  Юношу облекала
синяя морская куртка с начищенными до  блеска медными пуговицами. Стоптанные
башмаки были  весьма старатель-  но  вычищены; крупные, чуть  огрубелые руки
хранили следы  работы  с жесткой  пенькой  корабельных снастей.  -  Милорд,-
заговорил  посетитель, глядя без  сму- щения на  хозяина дома.- я прибыл  из
Бультона от мистера Лорна. Он приказал мне явиться к вам лично, сэр, поэтому
извините мою смелость. - Тебя зовут Нед?

     - Таково действительно мое уменьшительное имя, сэр.

     - Садись к огню, Нед. Ты пришел пешком? - Да, сэр.

     -  В таком случае,  раньше чем  толковать о  делах,  займись-ка сначала
холодной олениной. Эрик, прибор и бутылку рейнского!

     Молодой  матрос  принял   предложение  без  жеманства   и   притворного
отнекивания; вилку и нож он  держал до- вольно уверенно, и виконт успокоился
насчет его манер.

     - Теперь расскажи мне, Нед, о себе. Откуда ты ро- дом?

     - Родом я из Клепхан-Грин, что на юго-западе Лон- дона. Отец мой, Арвид
Мойнс, сначала держал там не- большую  торговлю,  потом разорился и сделался
докером. Мы  перебрались в Ист-Энд, это было нам больше по сред- ствам. Отец
умер в госпитале святого Варфоломея, после того как упал с трапа и разбился.
Мать тоже умерла. Мне тогда было лет четырнадцать. Пришлось бросить ученье и
уйти в море. - Как же ты попал в Бультон? - Я шел на корабле из Копе