ю  муху! Я думал,
что  после  моей  школы  вы  окажетесь  осмотрительнее.  Не  разгадать такой
бесхитростной  ловушки!..  Теперь  расскажи  мне, мой  маленький  Ли,  какие
впечатления ты вынес о добром старом Бультоне?
     -- Отец, самое  сильное из моих тамошних  впечатлений -- это  синьорита
Изабелла Райленд.
     Капитан  Бернардито  потупился и сурово сдвинул брови.  Томас Бингль --
"синьор Маттео Вельмонтес" -- в смущении отвернулся. Антони Ченни смотрел на
Чарльза с тревогой и состраданием... В каюте сделалось очень тихо.
     --  Чарльз,  --  заговорил  наконец Бернардито,  -- настал  час,  чтобы
посвятить  тебя в важную тайну.  Когда  я выпускал вас -- троих моих любимых
сынов,  Диего, Томми и тебя, -- в море, чтобы  подстеречь работорговые  суда
Джакомо  Грелли,  то  ни  я, ни Антони, которого  я послал с вами как  более
зрелого вашего товарища, не могли предполагать, что судьба сведет тебя лицом
к лицу с самим владельцем этих судов... Скажи мне, мальчик, довелось ли тебе
в эти дни увидеть Джакомо Грелли или говорить с ним?
     -- Мельком я  видел его перед дверью нашего каземата. Сперва я взглянул
сквозь  дверной  глазок на  Грелли,  а потом Грелли,  через  тот  же глазок,
разглядывал нас.
     --  И оба  вы,  глядя друг на  друга, не ведали, не подозревали, что  в
ваших жилах течет одна кровь... Мы, твоя мать и я, долго утаивали истину, но
пришла пора раскрыть ее перед  тобою, потому что  с каждым днем приближается
последняя схватка с Леопардом. Знай же, что ты -- не мой родной сын. Джакомо
Грелли,  ненасытный паук, работорговец и кровопийца,  -- вот кто твой родной
отец!
     На бледном лице  Чарльза выразилась  такая мука, и голова его так низко
склонилась,  что  старый  капитан  с   отеческой  нежностью  обнял  молодого
человека.  Бернардито  гладил   его   опущенные  плечи   и  длинные  завитки
шелковистых кудрей и старался заглянуть в глаза своему питомцу.
     -- Лучше мне было умереть, ничего  не зная об этом, -- произнес юноша с
усилием. --  Это  хуже,  чем быть  просто  сиротою... Не хочу  даже в мыслях
называть Леопарда словом _о_т_е_ц_...
     Бернардито поцеловал юношу в лоб. Чарльз прижал к сердцу руку старика:
     --  Всю  жизнь ты  звал меня сыном и  воистину был  мне  отцом.  Скажи,
позволишь ли ты по-прежнему называть тебя этим именем?
     --  Мальчик, пусть  сам всевышний  слышит мои слова. Нет в моем  сердце
различия между тобою  и  Диего! Твоя мать стала моей женой.  Ты достался мне
трехлетним  младенцем, скрасил мою  старость и не расставался со мною дольше
чем на несколько недель. Могу ли я не видеть в тебе родного сына?
     Капитан отпустил Чарльза и протянул руку Томасу Бинглю:

     -- Не хмурься и ты, мой ревнивый  идальго Маттео Вельмонтес! Подойди ко
мне, Томми, я обниму тебя! Разве я могу забыть,  чем  обязан тебе Диего, мой
кровный сын? В годы его малолетства ты спасал его жизнь от  злодейских  рук.
Теперь и  для нас с Диего и Антони пришел  черед спешить на выручку  синьору
Вельмонтесу!.. Друзья мои, судьба была милостива ко мне: на старости лет она
послала  мне  не одного,  а  трех сыновей  -- Диего,  Чарли  и  Томаса, моих
благородных "трех идальго"!
     -- Братья! -- воскликнул Томас. -- Прочь печаль! Мы снова вместе, снова
на свободе.  И  попробуйте-ка  представить себе,  какое сейчас  выражение  у
Леопарда Грелли!
     Вымолвив  эти  слова, Том  осекся  и  в  смущении  взглядул на  Чарльза
Райленда.  Тот  уловил  его взгляд, выпрямился  и,  тряхнув  кудрями, сказал
решительно и твердо:
     -- Мой отец -- вот он, здесь со мной. Леопард, обесчестивший  мою мать,
остается для меня таким же ненавистным врагом, как и для всех честных людей.
Я не намерен опускать шпагу, друзья!
     -- Хорошо сказано, сын! Голос чести должен быть громче голоса крови. Но
не забывай этого второго голоса по отношению к  твоей сестре  Изабелле.  Эту
гордую, прекрасную  синьориту  ждут тяжелые испытания,  но, теряя  отца, она
должна обрести  любящего,  нежного брата. А... нежного  рыцаря она как будто
уже  обрелась  Наш кавалер  де Кресси что-то  слишком часто оглядывается  на
английские берега!
     Молодому  кавалеру  пришлось смутиться и покраснеть.  Чарльз  порывисто
обнял  юношу, а  капитан  Брентлей,  глядя на "старшего  офицера"  комиссии,
силился   припомнить,   чьи   же   знакомые  черты   повторены   в   молодом
привлекательном  лице кавалера...  Он как будто  похож  на...  островитянина
Мюррея! Только лицо его еще юношески нежное, лицо человека, не закаленного в
упорной жизненной борьбе...
     Однако размышления Брентлея были прерваны Бернардито Луисом.
     --   Теперь,  господа  Брентлей   и  Джордж  Бингль,  извольте  поближе
познакомиться  с  двумя   важными  джентльменами   --  милордом  королевским
прокурором и чиновником при первом лорде адмиралтейства... С этой минуты оба
"милорда"  слагают с  себя свои государственные  полномочия,  но сам Джакомо
Грелли едва ли станет  отрицать, что  мои ученики сыграли свои роли не хуже,
чем  это сделали бы  актеры театра  Друри-Лейн! Итак, разрешите просить вас,
мистер Брентлей, более пристально  взглянуть на милорда прокурора, в котором
даже вы до сих пор не смогли узнать своего старого друга!..
     В  глубине  полутемной  каютки  поднялся   из  кресла  почтенного  вида
джентльмен в  пышном  парике  с огромными буклями;  щетинистые баки  и седые
брови  придавали ему  суровый вид. Под слоем  пудры  и румян  лицо его  было
малоподвижным.  Золотые очки  украшали переносицу джентльмена, а на пуговице
камзола висел еще и лорнет...  Брентлею хорошо запомнился взгляд прокурора в
следственной  камере  через этот  лорнет...  Ко  в  данную минуту обладатель
золотого лорнета отвесил капитану  Брентлею церемонный поклон, а  затем стал
неторопливо  стирать  с  лица толстый  слой  пудры и румяк, которыми  обычно
пользовались   франтоватые  старики...  Под  пудрой  и  румянами  обнажилась
загорелая кожа  щек, еще отнюдь  не старческих... Вот  с лица исчезли  очки,
бакы, седые  брови... Сверкнула знакомая улыбка... Отброшен в сторону пышный
парик...
     -- Матерь  божия, да это...  мистер Эдуард Уэнт! Эдди,  мой помощник  с
"Ориона", начинал у меня мичманом... Вот это встреча!..
     Ошеломленный  старик еще не  успел освободиться  из  дружеских  объятий
своего бывшего помощника, как  Бернардито  Луис подвел  к  ним  и "чиновника
адмиралтейства".
     --  Ну,   капитан  Брентлей,   второй  деятель  нашей   "комиссии"  вам
неизвестен.  Это Джемс Кольгрев. Во всем этом  предприятии  он сперва оказал
нам  важные услуги  как первоклассный  гравер и каллиграф,  а  затем недурно
справился  с ролью  мистера  Бленнерда. Шестнадцать лет  назад Кольгрев стал
матросом капера  "Окрыленный", но при захвате мною этого корабля осенью 1779
года  бедный парень пережил  сильный  испуг  и,  как видите, совсем поседел.
Наружность Кольгрева  настолько  измснилась, что даже Вудро Крейг  и  Джозеф
Лорн, хорошо знавшие прежде  Джемса Кольгрева в лицо, ничуть не  заподозрили
обмана.
     --  Но  скажите, синьор  Бернардито, каким  чудом  вы подоспели  нам на
выручку?
     -- Это чудо называется яхтой "Толоса". Капитан Брентлей, вы узнаете наш
корабль?
     -- Он напоминает погибшую  яхту "Элли", но как будто  тяжелее и с более
высокой кормой.
     --  Это и есть яхта  "Элли", поднятая с  подводной мели и перестроенная
наново  моряками с "Окрыленного". Мои  мальчики дали ей  имя "Толоса" -- это
название моего  первого маленького корабля. Команда яхты состоит из остатков
прежнего экипажа "Окрыленного",  взятого нами в плен в  1779 году. Они  сами
выразили желание остаться  на острове, в нашей  маленькой свободной  колонии
"Буэно-Рио". Вам известно, капитан Брентлей, что в течение последних лет наш
крейсер,  переделанный  из "Окрыленного",  изредка  тревожил  спокойный  сон
милорда-адмирала. При этом я сам руководил боями, всегда оставаясь в тени.
     Когда  мои  мальчики  оперились  и  привыкли  к  морю,  я пустил  их  в
самостоятельный  рейс, наказав по-прежнему щадить из  всех  кораблей  Грелли
только  ваш   бриг   "Орион".  Антони  Ченни  пошел   в  этот  рейс  старшим
артиллеристом, а  Дик Милльс --  штурманом. Чем кончилось это  плавание, вам
хорошо известно.
     Отпуская их в море, я  сам  тоже отправился  в  путь;  с грузом золота,
добытого на приисках  нашего острова, я  ушел в  Америку  на яхте "Толоса" с
целью навестить в  Филадельфии  моего старого друга Альфреда Мюррея. Голубую
долину он покинул. Его  постигло  горькое разочарование насчет  миролюбия  и
гуманности  американских  колонистов: в  том  же 1779 году, когда  обманутые
индейцы напали на поселок Голубой  долины, а  потом отпустили с  миром своих
пленников, убедившись с моей помощью  в  их невиновности, в  индейские земли
был послан из  Пенсильвании карательный корпус генерала Селливана. Индейские
деревни  на  большой  территории  были  выжжены, посевы  кукурузы вытоптаны,
яблони  вырублены,  скот перебит...  Тогда погибли  тысячи  индейцев.  Можно
сказать,  был уничтожен  целый  народ ирокезов. Все это было проделано столь
бесчеловечно,  что потрясенный Мюррей не смог остаться в некогда  основанном
им поселке и переехал с семьей в Филадельфию.  Там он приобрел новых друзей,
мистера  Джефферсона  и  мистера Франклина,  знаменитого ученого. С ними  он
возобновил некоторые научные занятия, которые начал  еще в молодости, живя в
Индии.  Мистер  Мюррей  стал   членом  конгресса,  страстным  аболиционистом
[<i>аболиционист -- сторонник освобождения негров от рабства в Америке</i>]. Он мог
бы  еще  многое сделать, но  силы его сдали --  он умер  за  месяц  до моего
приезда.  Обилие  народа,  шедшего  за  его  гробом, воочию показало,  сколь
великую  любовь он  снискал  у  простых людей, и  сам президент  Соединенных
Штатов  Георг  Вашингтон  высказал   сожаление  о  смерти  такого   крупного
общественного деятеля.  Вот так  и вышло, что в Филадельфии я застал  только
миссис  Эмили и ее  детей, а  также семейство  Уэнтов, которое тоже покинуло
Голубую долину. После смерти Мюррея мистер Уэнт затосковал по морю, и миссис
Мери Уэнт  ждет  его теперь  из плавания: мистер  Уэнт  намеревался поискать
счастья на нашем островном золотом прииске.
     Но не с  одним мистером Уэнтом  я  вернулся  на  остров из Филадельфии.
Вдова мистера  Альфреда Мюррея,  леди  Эмили, отпустила со мной  своего сына
Реджинальда.  Позвольте  представить вам моего старшего офицера "кавалера де
Кресси" под его настоящим именем. Мистер Брентлей,  перед вами -- Реджинальд
Мюррей, сын  Альфреда  Мюррея.  Поглядите на  этого кавалера, капитан, и  вы
поверите  мне,  что бедная миссис  Эмили  не слишком  охотно расставалась  с
Реджи, отдавая его под опеку старого бродяги Бернардито. Но на  этом настоял
сам Реджинальд. Он  знает историю  своего отца  и горит  желанием вступить в
решительную схватку  с  Леопардом, чтобы смыть  позор с прежнего  отцовского
имени, запятнанного наглым самозванцем.
     Когда мы с Уэнтом и  Реджинальдом прибыли на остров, оказалось, что мои
три  идальго  не  возвратились  из своего похода, и это  встревожило меня: я
ожидал  прибытия  капера  к  началу  октября.  Переждав  еще  неделю,  очень
обеспокоенный, я вместе с Уэнтом и Реджинальдом вышел  в  море на розыски. В
трехстах милях от острова  мы встретили  подбитый капер и узнали от  Диего и
Антони о судьбе доверчивых парламентеров.
     Я  поручил Джону Бутби,  бывшему боцману с "Окрыленного", довести "Трех
идальго" до нашей островной бухты и приготовить  остров к обороне на  случай
высадки  врагов.  Диего, Антони, Дика Милльса, Уэнта и Кольгрева  я взял  на
борт "Толосы" и пустился догонять эскадру Грелли. В Капштадте мы застали два
подбитых  судна этой эскадры -- бриг "Орион" и фрегат "Король Георг III". Мы
узнали,  что  наши доверчивые  парламентеры  отправлены в Англию  на фрегате
"Адмирал Ченсфильд". В  Плимуте, куда  мы пришли за  фрегатом,  нам  удалось
установить,  что  "Адмирал"  проследовал  в  Бультон.  Газеты уже  поместили
подробности  боя  эскадры  с  "пиратским крейсером"  и  сообщили, что король
повелел назначить в  помощь  лорду Ченсфильду целую комиссию  для  ускорения
суда  и  следствия  по делу преступного Брентлея и  злодейских  пиратов.  По
сведениям   газет,   комиссию   возглавил  новый  канцлерский  прокурор  сэр
Голенштедт, лишь недавно прибывший в Лондон  после  двадцатилетней службы  в
Индии. Это означало, что никто  в  Бультоне,  в  том числе и лже-Райленд, не
знал этого господина в лицо...

     Об остальном,  я полагаю, вы уже  догадываетесь. Го-  воря  коротко,  я
решил  что  моя  <комиссия>  должна  не-  пременно  поспеть в Бультон раньше
королевской.  Мы шли на крупный риск, тем  более  что  и сами не  имели даже
представления, как выглядит прокурор Голен- штедт.

     Я  привел  свою яхту  <Толоса> в  укромную бухту  Ста- рого Короля близ
Ченсфильда.  А  моя <комиссия>  посла- ла  <из  Лондона>  письма  начальнику
бультонской  тюрь- мы  и коменданту  гарнизона  и на другой день  прибыла  в
БГультон.  Кольгрев  изготовил  такие документы,  что,  глядя  на  них,  сам
преисполнялся к ним почтением. Буль- тонцы же пали перед <комиссией> в прах,
потому что у большинства из них- нечистая совесть.

     -  Позвольте,-изумился Брентлей,-как же вам  удалось пересадить  нас на
<Толосу>, не возбудив подо- зрения тюремного конвоя?

     - О, это было несложно, когда весь Бультон уже трепетал перед  <жрецами
правосудия> и ни у кого не возникло даже малейшего подозрения... Майор Древ-
верс  и <сэр Голенштедт> получили  <из  Лондона> допол- нительное  секретное
указание, в котором комиссия из- вещалась,  что сообщники пиратов готовятся,
в пути. на- пасть на кортеж и освободить узников. Поэтому в целях

     еэо

     конспирации  <предяксывалось>  'отправить   вШруобери  пустую  тюремную
карету  и  сильный конвой,  а узников тайно перевести  на борт  специального
<полицейского  судна>.  Благодаря  Джорджу  Бикглюэды  вовремя  узна-  ли  о
стараниях Грелли склонить  узников к  побегу. Было ясно, что  Грелли задумал
под  этим  предлогом  убийство  пленников.  Поэтому  мы  заранее  взяли  под
наблюдение дорогу, а в тюрьме обезопасили узников, заточив их в карцер.

     Во  время  следования  в   Шрусбери  тюремного  кор-   тежа  <комиссия>
добросовестно   выполнила   <секретное   указание>:   кареты    остановились
ученсфильдскойрощи, свернули  к бухте  и ссадили  узников  и  <джентльменов>
прямо на борт <полицейского судна>. Если бы конвой что-нибудь заподозрил, он
был бы  мгновенно уничтожен  на  пустынном  берегу. Но все  прошло гладко  и
чисто.

     _Когда узники уже  находились на борту, <сэр Голен- штедт>  предупредил
Древверса, Бартольда и мэра, чтобы они осмотрятельно вели  себя при подъезде
к  Тер-  рин-бриджу, так  как,  наблюдая  под  видом  крестьян-  прохожих за
бультонским трактом, мы обнаружили под- готовку к взрыву. Был ли  наш  совет
принят  во внима- ние, мы  с  вами не знаем. По вспышке над лесом видно, что
взрыв  произошел,  но  кто именно  пал жертвой Грелли,  выяснится позднее...
-Куда же мы держим  путь, синьор Бернардито? -- Яхта зайдет в испанские воды
и высадит в Кадиксе маленький десант. Дику Милльсу, братьям Бингль и  Антони
Ченни   придется  совершить   путешествие  в   Италию.  Джордж  открыл   нам
удивительные вещи о происках некоего Кремпфлоу.
     --   Алекса   Кремпфлоу?  Совладельца  "Белого   медведя"?  Приспешника
лжемилорда?
     -- Похоже, синьор Брентлей, что это слуга двух господ,  как говорится в
одной доброй старой комедии... В Италии мои мальчики сядут ему на хвост... А
"Толоса" возьмет курс  на известный вам  остров. Там, в  моем доме,  синьора
Доротея  с радостью  окажет  вам гостеприимство,  капитан.  Меня, Чарльза  и
Реджинальда ожидает потом  дальняя дорога,  и мистер Уэнт,  махнув  рукой на
приисковое золото, намерен проделать ее вместе с нами: мы выжмем из "Толосы"
все ее  двадцать  узлов, чтобы  побывать  в  Калькутте и  летом вернуться  в
Бультон.
     -- А... ваш сын, синьор Диего?..
     -- Диего вернется  на командный мостик  "Трех идальго".  Мальчик найдет
этому  кораблю  доброе  применение  во Франции,  где  народ поднялся  против
тиранов.  Вымпел корабля  украсится  девизом  восставшего народа:  "Свобода!
Равенство! Братство!"

     Ночная  катастрофа  на  Терпин-бридже  вызвала  смятение   в  Бультоне.
Граждане гадали о личности нового  Гая Фокса. Иные  проповедники усмотрели в
этом событии новые происки Вельзевула, под чьим черным знаком протекал  весь
конец мятежного, богомерзкого века. Другие голоса не возводили напраслины на
черта  с его устаревшим арсеналом козней.  Эти голоса по-иному толковали все
происшествие: кто-то, мол, побряцал увесистой  мошной, чтобы обратить в прах
лондонских инспекторов...
     За  истекшие две  недели  после  взрыва  граф Ченсфильд  всего один раз
покидал  поместье:  чтобы  почтить  своим  присутствием  похороны  погибших.
Бультонцев  поразила страшная перемена в его облике. Прихрамывая,  он пешком
проследовал за  гробами  от собора до кладбища.  Команда  "Адмирала" почтила
похороны своего капитана пушечным залпом. Он грянул с  фрегата в ту скорбную
минуту,  когда  граф Ченсфильд бросил первую  горсть песка  в могилу Джозефа
Лорна. При звуке залпа лорд-адмирал вздрогнул... После возвращения с похорон
потянулись дни затворничества. Изредка милорд прогуливался пешком  по парку.
В  эти  минуты  никто не  смел  приближаться  к  нему. Лицо  графа сделалось
изжелта-бледным,  взгляд -- горящим и  злым; он стал  сильно сутулиться и на
ходу смотрел не вперед, а в землю.
     В конце  второй недели  после сочельника, перед самым днем "Трех святых
королей", бультонцы зашептались о прибытии из Лондона полковника Хауэрстона,
начальника секретной канцелярии при военном министре.
     ...Граф Ченсфильд, ссутулясь, сидел у  огня и  слушал  ветер  в  трубе.
Груда нечитаных газет валялась на  столе и уже покрывалась пылью и трубочным
пеплом. Владелец поместья  гнал  из  кабинета  прислугу,  избегал расспросов
дочери. Блюда камердинер приносил в кабинет; уносил он их почти нетронутыми.
     На столике около камина лежала длинная глиняная трубка. Граф  потянулся
за  нею  и нечаянно расплескал вино из серебряной  чаши.  Красный свет углей
падал на пролитую жидкость... Зрачки лорда Ченсфильда расширились. Несколько
мгновений  он тупо смотрел на пятно. Ему казалось,  что оно растет и что под
ним не белая скатерть, а почернелый от копоти снег...
     Голос камердинера вывел графа из задумчивости.
     -- Полковник Эмери Хауэрстон, сэр.
     -- Что такое?
     -- Угодно ли вашей милости принять полковника Хауэрстона?
     -- Хорошо. Проси. Стой! Убери эту проклятую скатерть...
     Лорд-адмирал  подошел  к письменному  столу  и открыл  ящик;  маленький
двуствольный пистолет молниеносно перекочевал оттуда в карман сюртука...
     Полковник, входя, по-военному отдал честь, а затем сердечным, дружеским
жестом протянул обе руки навстречу хозяину.
     -- Граф, позвольте выразить вам мое  глубокое  соболезнование.  Сколько
горестных утрат! Его величество скорбит вместе с вами, милорд!  Наконец, эта
неслыханная по наглости история с лондонской комиссией...
     --  На  действия  комиссии  я  буду жаловаться  его  величеству,  прося
заступничества против  низкой и возмутительной клеветы,  сбором  которой эта
ваша комиссия занималась в Бультоне!
     --  Да  помилуйте,  милорд,  ни  один  член нашей комиссии  не  покидал
Лондона. Вся история с комиссией -- это же  чистейшая  мистификация!  Тайные
злоумышленники,  очевидно, сообщники  арестованных  пиратов,  обманули  весь
город и освободили пленников.

     Граф Ченсфильд, ошеломленный, не  устоял  на  ногах.  Он  почти  упал в
кресло. Мозг его  был еще не в силах охватить случившееся. Он,  лорд-адмирал
Ченсфильд, одурачен!.. Напрасно погублены ближайшие друзья.  Он одурачен! Но
кем же, кем?..
     Лицо собеседника расплывалось  в глазах Грелли. Сохранить самообладание
почти не было сил! Полковник пожал плечами:
     --  Ни  одно судно в тот  вечер не покидало  Бультонского порта. Кортеж
выехал из города и был взорван на Тепин-бридже. Где же узники и их сообщники
из мнимой комиссии или, по меньшей мере,  их  трупы? На небо они вознеслись,
что ли?
     Владелец Ченсфильда ничего  больше не слышал. Он задыхался и готов  был
рвать на себе одежду. Трубка, задетая его локтем, упала и разбилась.
     -- Поверьте  мне, милорд,  сколь велико всеобщее  сочувствие  вам... --
продолжал  полковник. -- Перед лицом революционных  потрясений во Франции...
Милостивое  расположение к вам его величества и сэра Питта... Боже мой, сэр,
позвольте поддержать вас! Люди! Слуги! Эй, кто там! Скорее сюда!
     Камердинер вбежал в кабинет.
     -- За доктором, быстрее! Мне кажется, у милорда удар!
     Изабелла сидела у постели больного. Ее  батюшка выздоравливал, но левая
сторона его лица  и левая  рука отнялись.  Консилиум врачей  из Голландии  и
Англии предписал больному полный покой, успокоительное чтение вслух, а затем
продолжительное  лечение  на  водах.  Изабелла  сама  посвящала  все  вечера
успокоительному чтению для больного.
     -- Папа, хочешь, я прочту тебе хорошую детскую сказочку про  зверей? Ее
напечатал  "Бультонс  Адвертайзер"  в своем  рождественском приложении.  Она
очень смешная, немножко страшная и совсем не длинная.
     -- Читай, девочка, -- покорно согласился больной.
     Изабелла развернула цветное рождественское приложение и прочла заглавие
занимательной новеллы:
     --  "Сказка  про  кита, который раньше был леопардом, а потом  сделался
гиеной"... Папа, да что с тобой?
     Изабелла выронила газету и опрометью бросилась за леди Райленд.
     --  Ему  опять  хуже! -- закричала  Изабелла в испуге.  -- У него опять
перекосилось лицо!..


        21. ПАСТЫРЬ И АГНЕЦ

     Около  памятника  герцогу  Фернандо  Медичи близ  Ливорнского порта  на
скамье, предназначенной для отдыха пешеходов,  развалился пожилой иностранец
в  коричневом  плаще.  Поза  его  была   небрежной,  физиономия,   чуть-чуть
обрюзгшая, выражала скуку и недовольство. Рыжую широкополую шляпу с пером он
насадил  на собственное колено, подставив лысеющее темя февральскому солнцу.
Трость, довольно  массивную,  с набалдашником в  виде  головы борзой собаки,
иностранец прислонил к скамье.
     Всякий раз, когда к его скамье приближался торговец фруктами или просто
беспечный  ротозей из уличных мальчишек, владелец  трости  брался  за  нее с
таким сердитым видом, что зевака сразу  ускорял шаги и  уже  издали опасливо
оглядывался  на свирепого  синьора. Зато при виде каждой  дамы,  проходившей
даже  на  самой  дальней  дистанции, иностранец  на скамье  приосанивался  и
победительно  подкручивал  усы,  уже и  без того напоминающие  своей  формой
венецианскую  гондолу  с  высоко  поднятым  носом  и кормой.  Искусственному
черному колеру  этих  усов мог бы позавидовать  любой из  четырех  бронзовых
мавров, украшающих ливорнский памятник.
     Башенные часы  на площади пробили два; этим  они, по-видимому, положили
конец  продолжительному  отдохновению  усатого  иностранца. Он надел  шляпу,
сунул трость под мышку и отправился к отелю "Ливорно".
     Нищий старик  в  рваном плаще, взывавший к милосердию  прохожик  только
молчаливыми  поклонами, поглядел  вслед  удаляющемуся господину.  Когда  тот
пересек площадь,  старик взвалил на плечи котомку и  покинул  свое место  за
памятником с четырьмя маврами.
     Позади  усатого  господина двигалась  в  одном с ним  направлении кучка
французских  матросов. Они  не спеша  шли от набережной и присматривали себе
местечко, где  бы скоротать время до вечера. Нищий старик догнал матросов  и
побрел следом за ними, время от  времени поглядывая через  матросские  плечи
вперед, на рыжую шляпу иностранца.
     Вскоре  шляпа  скрылась в подъезде  отеля, а  нищий  старик, отстав  от
матросов, завернул во двор какого-то торгового  дома. Выбрав укромный уголок
между ящиками и тюками, нищий снял с плеч поместительную котомку, выложил из
нее вещи и вывернул наизнанку,  превратив  нищенскую  суму в очень приличный
дорожный мешок, куда он спрятал свои отрепья и жалкое подобие шляпы. В числе
извлеченных  вещей оказался  легкий синий  плащ,  берет, кружевной галстук и
зеркало. В две-три минуты нищий преобразился в типичного старого артиста или
художника.   Он   расчесал  волосы,  удалил  с  лица  бороду   и  придирчиво
освидетельствовал перед зеркалом свои баки, чтобы  убедиться, надежно ли они
приклеены. Наконец, взяв за  кожаную  ручку  дорожный  мешок,  старик  бодро
зашагал к гостинице "Ливорно".
     У  хозяина отеля,  восседавшего  за  конторкой, человек заказал себе на
сутки  номер, записав в  книге  приезжих свое имя: "Карло Морелли, художник.
Верона".
     Делая  эту  запись,  гость  пробежал  глазами  всю страницу  с  именами
постояльцев  прибывших  в  последние дни;  в верху листа  он  нашел  запись:
"Тамазо Буотти, доктор богословия. Венеция".
     Против этой фамилии стояла цифра "12".
     Веронский художник проговорил с подкупающей вежливостью:
     -- В прошлом году я жил  у вас в двенадцатом номере. Меня пленил вид из
окна. Я хотел бы занять снова именно этот номер.
     --  К сожалению, он освобождается только завтра. Но точно  такой же вид
вы могли бы иметь из соседнего, десятого, номера, синьор.
     --  Спокойные ли  там  соседи? Мне  очень  не  хотелось  бы  попасть  в
соседство дам с детьми.
     -- Синьор, в  таком случае  -- это наилучший выбор!  Номер двенадцатый,
смежный с десятым, занят почтенным  одиноким ученым. Сейчас у него находится
первый посетитель за несколько дней. Лучшего соседа нельзя желать. Обычно мы
сдаем оба номера  вместе -- они связаны между собою  дверью, -- но я ручаюсь
вам, что это нисколько не нарушит вашего покоя, сударь.
     -- Отлично! Могу ли я уже занять свою комнату?
     -- Разумеется!
     Оставив   в  руке  хозяина  серебряное  скуди  и   удостоившись  титула
"эччеленца", художник из Вероны поднялся во второй этаж. В полутьме коридора
он  с большой осторожностью  вставил ключ в  замочную скважину своего покоя,
опасаясь  вызвать  малейший  шорох.   Открыв   дверь,   он   с   такими   же
предосторожностями запер ее изнутри и  огляделся.  Слева  в стене  виднелась
дверь, полускрытая за портьерой. Художник на цыпочках пересек номер, отогнул
портьеру и приник ухом к замочной скважине.
     В номере  соседа-ученого шел  негромкий  разговор, и слова собеседников
были отчетливо слышны веронцу, притаившемуся за портьерой.
     --  Мистер Кремпфлоу,  -- говорил  кто-то по-французски очень  приятным
голосом, --  часть  задачи  вы,  несомненно,  решили.  Я готов просить моего
покровителя  о  выплате  вам  одной  четверти  установленной премии.  Однако
главное еще  впереди:  во-первых,  нужны  неоспоримые доказательства  гибели
Джакомо Молла, или, как вы  его называете,  Джакомо Грелли, а во-вторых, еще
не собраны надежные сведения о потомках этого лица.
     -- Детей у Грелли как будто не было, а сам он погиб, -- отвечал  сиплый
голос с явным английским акцентом. -- На разъезды по вашему  делу я потратил
полгода и порядком издержался, дакт.
     --  Синьор Кремпфлоу, повторяю, что после доклада моему  покровителю я,
вероятно, смогу вручить вам чек на две с половиной тысячи.
     -- Слушайте, дакт, давайте бросим эти  недомолвки! "Мой покровитель"...
Я давно знаю, кто этот покровитель. Это сам граф д'Эльяно,  а Джакомо -- его
незаконный сын. Ну, что вы скажете? Можно водить за нос Алекса Кремпфлоу, а?
Я скажу вам, дакт, что провести меня трудновато, будь проклята моя кровь!
     -- Прошу вас по-прежнему хранить в тайне цель розысков... Главное же --
найдите   либо  потомков  Грелли,   либо  несомненные   доказательства   его
бездетности. Что вами выяснено о связях Джакомо Грелли, синьор Кремпфлоу?
     --  У пирата  могли быть  любовные  делишки во  всех  странах,  но  его
невестой считалась Доротея Ченни, эта
     ###рат с такой же фамилией.  Оказалось,  что  этот разбойник носил  имя
Джакомо...  Я  ухватился за эту  нить  и  нашел  в старых  полицейских актах
приметы разбойника Грелли. Они совпали с тем, что было известно о наружности
Джакомо Молла, воспитанника рыбака Родольфо Ченни...
     --  Прошу  вас приложить  все  силы, чтобы  проследить и  другие  связи
Джакомо Грелли. Быть может, кроме семейства Ченни, то есть Анжелики, Доротеи
и Антони...
     Доктор  Томазо  Буотти  не  закончил  своей фразы.  Веронский  художник
услышал за портьерой  звук  отодвигаемого стула и шаги по комнате. Человек в
тяжелых башмаках подошел к самой двери. Веронец смог уловить несколько слов,
произнесенных англичанином про себя, будто в глубоком раздумье:
     --  Анжелика!  Доротея,  Антони... удивительное  совпадение имен,  черт
побери!  Ведь  в  Ченсфильде  жили  какие-то  Доротея и Антони...  Уехали  в
семьдесят третьем, после второго брака виконта! Говорят, поехали в Италию...
к  Анжелике  Ченни...  Гм!  Приметы  Джакомо  Грелли... высок... горбонос...
Мальчик с медальона... О, черт!
     Англичанин  за  дверью  повернулся  на каблуках.  Его вульгарный  голос
зазвучал торжеством:
     --  Послушайте,  дакт! Везите  мне  чек  на  четверть  премии  --  и  я
отчаливаю. По  дороге  заеду в Марсель,  наведу некоторые  справки. А  через
полгода  готовьте всю остальную  сумму чистым золотом... Я  вернусь к вам  с
вестями, от которых вы обалдеете, будь проклята моя кровь!
     ...Веронский художник, не проронивший ни слова из этой беседы, простоял
за портьерой до тех  пор, пока мистер Кремпфлоу не удалился. Когда шаги  его
стихли   на   лестнице,   художник   подошел  к   столу,  достал  письменные
принадлежности и  написал письмо. Капнув  на углы конверта горячим сургучом,
он  тщательно  приложил к  ним  перстень  с печаткой.  На  сургуче  осталось
крошечное изображение саламандры.
     Спрятав письмо,  веронец накинул свой  синий плащ, забросил его полу на
плечо и вышел из гостиницы. Он долго шагал по улицам и очутился на городской
окраине,  когда  солнце  уже  садилось   и  небо  пылало.  Извилистые  улицы
поднимались здесь вверх по  склону холма и сходились на  маленькой площади с
каменным  колодцем.  Деревья  палисадников  свисали  над  щербатыми  плитами
пешеходных  панелей.  В   углу  площади   стояла  небогатая   церквушка   из
серо-зеленого камня. Художник вошел в темный придел этого храма. Здесь царил
многоцветный полусумрак, расцвеченный лучами  заката сквозь красные и  синие
стекла.

     В молельной  было пусто.  Только  из  ризницы  доноси-  лись  негромкие
голоса. Оттуда  выглянул толстый немо- лодой капеллан. При виде пришельца он
сказал недо- вольно:

     - Вы пришли слишком рано. Месса начнется только через час.

     Пришелец нетерпеливо вскинул руку. Капеллан изме-

     нился в  лице,  поймал и  облобызал,  протянутую руку  и замер в низком
поклоне:

     - Ваше преподобие, простите, я не узнал вас в: этом... облике!

     -  Брат Николо, где Луиджи Гринелли? - Он помогает мне в  ризнице, ваше
преподобие.: Пришелец,  сопровождаемый капелланом, проследо-  вал в ризницу.
Молодой монах, перевернув к  себе  тыль- ной  стороной образ скорбящей девы,
исправлял  засорив- шийся механизм <слезотечения> Починка уже близи-  лась к
концу, и темноокой мадонне  была  возвращена способность неустанно проливать
масляные слезы над веком революций, безбожия и ересей. Брат Николо, капеллан
храма, был отвлечен приходом его преподобия от благочестивого перетряхивания
сена  в деревянном корытце. Капеллан  заменил  пыльные, изъеденные мы-  шами
былинки  свежими,  после  чего <подлинные ясли Христовы>  вновь приняли свой
трогательный и уютный вид, способный умилять даже каменные сердца.

     Луиджи  Гринелли, служка домашней церкви  графа д'Эльяно,  тоже подошел
под благословение.

     -  Брат  Луиджи,-сказал   человек  в  плаще,-  возьми  этот  пакет.  Ты
отправишься с ним в Англию, не теряя ни часа. Ночью уходит судно в Тулон. Ты
должен успеть  к нему.  - Святой  отец, я готов к  отъезду. -  Из Тулона  ты
поскачешь в Марсель и возьмешь. моего всегдашнего провожатого Жака Перше. Он
про-  водит тебя до Кале. Ты переправишься через Ламанш и поедешь в Бультон.
Этот  пакет вручи отцу Бенедикту  и доставь мне его  ответ. В пути забудь об
усталости и от- дыхе: в твоем распоряжении только месяц. Сегодня чет- вертое
февраля. Через месяц ты должен привезти мне сюда, в Ливорно, ответное письмо
патера Морсини.

     -  Но,  монсиньор, во Франции революция, дороги  неспокойны... Возможны
задержки, опоздания... Путь очень велик. Боюсь, что обернуться за один месяц
нс- возможно.

     Чело иезуита  Фульвио  ди Граччиолани нахмурилось. -: Брат  Луиджи, для
солдата ордена невозможного нет!


     Двухэтажный   дом  на   Ольдпорт-сквере,  окруженный   вековыми  липами
обширного  сада,  был  построен  прихожанами бультонского  собора для своего
духовного главы.
     ...Пасмурным вечером в  конце  февраля  епископ Редлинг отдыхал в своем
кабинете после утомительной соборной проповеди. Епископ тронул сердца паствы
глубоко  проникновенным  истолкованием  причин   гибельных   беспорядков  во
Франции, где  грешный народ потрясает основы королевской власти, данной  ему
от господа. Епископская проповедь усматривала корни  этих явлений в том, что
дьяволу, врагу  человеческому,  удалось посеять  семена  безбожия,  из  коих
возрос отравленный злак французского революционного вольнолюбия...
     Фонари  и  луна очень скудно  освещали  пустынный  Ольдпорт-сквер с его
голыми  каштанами;  на  дворе  чуть-чуть  морозило  и  летали  редкие  сухие
снежинки.
     Заглянув  в окно, епископ увидел  портшез, несомый двумя носильщиками в
суконных  кепи  и  потертых  плисовых куртках.  Этим  старомодным  средством
передвижения  обычно  пользовались  в  Бультоне  престарелые  леди,  смешные
пожилые  франты,   духовные  особы  и   подагрические  джентльмены.  Портшез
остановился  перед  крыльцом  особняка.  Через  несколько   минут  секретарь
епископа просунул в кабинет свою лисью мордочку:
     -- Ваше преосвященство, угодно ли вам принять отца Бенедикта Морсини?
     Вопрос  был  бы  способен  озадачить  любого  прихожанина  бультонского
собора,  с  детства   приученного  видеть   в  "проклятых   папистах"  своих
религиозных врагов и особенно ненавидеть католическое монашество.
     Невысокая, сутулая фигура отца Бенедикта возникла на пороге кабинета. В
отличие от  пышущего здоровьем  епископа,  католический монах  был  худощав,
бледен  и  как-то  неприметен  в  комнате. В  его  черных  глазах  вспыхивал
неспокойный блеск.  Но голос,  на редкость мягкий и низкий,  ласкал  слух  и
успокаивал  душу. В полусумраке  исповедален этот  голос производил чарующее
действие на кающихся.
     Обладатель бархатных голосовых  связок расположился  в кресле.  Епископ
глядел на него выжидающе, с затаенным чувством беспокойства.
     -- Ваше  преосвященство,  меня  привело к вам неотложное  дело, которое
одинаково  затрагивает  и  мои  и  ваши  интересы.  Разрешите  осведомиться,
известен ли вам мистер Александр Кремпфлоу?
     -- Совладелец бультонского отеля "Белый медведь"? Это один  из почетных
прихожан  собора. Правда,  мужа сего едва ли  можно  назвать праведником, не
прегрешая  против истины, но услуги  его  благодетельны для спокойствия всех
добрых граждан.
     --  Простите,  не  известно  ли вашему преосвященству, каковы отношения
между этим мистером Кремпфлоу и... интересующим нас лицом?
     Епископ почел за благо ответить осторожно:
     -- Насколько мне известно, граф Ченсфильд  покровительствовал покойному
мистеру  Крейгу.  Разумеется, это покровительство  распространяется и на его
компаньона.
     -- А между  тем  мною только что  получено  сообщение  от  святого отца
Фульвио  ди Граччиолани, что этот  Кремпфлоу, находящийся сейчас  в  Италии,
усиленно  занят  розысками  следов  синьора  Джакомо  Молла  уже  в  течение
полугода.
     Лицо епископа выразило удивление.
     --  Какая  странная  новость!  Кто же  поручил  мистеру  Кремпфлоу  эти
розыски?
     -- Некто  доктор Томазо Буотти, хранитель научных коллекций и предметов
искусства  во  дворце графа Паоло  д'Эльяно.  Он,  несомненно, действует как
лицо, уполномоченное самим графом Паоло.
     -- Какова цель розысков?
     -- Это должно быть вполне очевидно вашему преосвященству. Дело  идет об
огромном наследстве...
     Сэр Томас Редлинг беспокойно задвигался  в кресле. Монах посматривал на
него недобрым взглядом.
     --  Если  цепь розысков  оборвется на гибели пирата  Грелли в индийских
водах, то  усилия  доктора Буотти  и Алекса Кремпфлоу  послужат нам лишь  на
пользу:  граф  д'Эльяно  устранит  оговорку  из завещания, и  святая римская
церковь получит  около пяти-шести миллионов.  В этом  случае наше  давнишнее
соглашение  с вашим  преосвященством сохранит  свою силу:  полмиллиона скуди
поступят в  распоряжение вашего  преосвященства.  Если же  мистер  Кремпфлоу
добрался бы до истины, то... британский граф Ченсфильд может оказаться перед
своеобразным  выбором: либо сохранить свое нынешнее инкогнито, либо раскрыть
свои  карты за  пять  или  шесть миллионов и  итальянский  графский  титул в
придачу.  В  этом  последнем случае все  усилия и  ожидания  церкви,  работа
десятков лет окажутся бесплодными.
     --  Господь   с   вами,   отец  Бенедикт!  Это  совершенно  невозможно!
Представьте  себе  размеры  катастрофы,  которая разразилась  бы  в Северном
графстве...
     -- Согласен, ваше преосвященство, но признаюсь, что меня глубже волнуют
размеры ущерба, угрожающего святой церкви. Позвольте мне поэтому  обратиться
с  прямым вопросом: можем  ли мы по-прежнему рассчитывать  на  помощь вашего
преосвященства?
     --  То,  что для  меня  посильно,  я готов сделать для...  общей пользы
церкви Христовой, несмотря на  наши... гм... разногласия в вопросах истинной
веры.
     -- Аминь! -- с облегчением вздохнул монах. -- Я  буду счастлив передать
эту  благую  весть святому  отцу. Праведник  сей неусыпно бдит  в  ночи и не
расстается  со  странническим посохом во имя сего богоугодного  дела. Святой
отец просит ваше преосвященство высказать свое  суждение по поводу возникшей
угрозы.
     -- Я...  право,  затрудняюсь что-либо  посоветовать. Но, на мой взгляд,
мистер Кремпфлоу неминуемо раскроет истину, раз он уже стоит на верном пути.
     --  Мы всецело  разделяем  прозорливые  опасения вашего преосвященства.
Поэтому святой  отец,  со своей  стороны, не считал бы особенно желательным,
чтобы мистер Кремпфлоу возвратился в Англию.
     -- Боюсь, что такая утрата... явилась бы новым огорчением для  милорда,
отец Бенедикт; но, с другой стороны, действительно... гм...
     --  Можно  понять  так,  что  со  стороны   вашего  преосвященства  нет
существенных  возражений  против...  любого решения, какое  мы найдем нужным
принять, не так ли?
     Епископ кивнул молча.
     -- И,  наконец, отец Фульвио ди Граччиолани скорбит о  тяжелых душевных
потрясениях, выпавших  на долю милорда.  В  его лице церковь Христова всегда
имела  могущественный оплот. Сей ливанский кедр, сей величественный муж ныне
обессилен недугом и  тяжкими утратами.  Общество вашего преосвященства будет
сладостным бальзамом для угнетенной души милорда. Его  следует  ограждать от
нежелательных  встреч,  от...  слухов,  способных  смутить  скорбный  дух...
Полагаю, что пастырское  бдение,  столь  благотворное для  страждущего духа,
вместе  с  тем  отвратит  и  возникшую  угрозу...  Не смею  дольше  отнимать
драгоценное время у вашего преосвященства!
     Полковник  Эмери Хауэрстон и два штаб-офицера только в январе закончили
расследование  рождественских событий. Пока  газеты и парламентские  ораторы
требовали новых ограничений  въезда иностранцев  и недвусмысленно советовали
искать виновников злодеяния по ту сторону Ламанша,  офицеры опросили большое
число горожан  и  обследовали место  происшествия. При  участии  бультонских
полицейских   властей   лондонские   офицеры   установили,   что  взрыв   на
Терпин-бридже    был   произведен    наиболее   сильным    сортом   морского
артиллерийского пороха. Для  подрыва пороховой мины злоумышленники протянули
проволоку  к   нескольким  настороженным  пистолетам.  Происхождение  пороха
установить  не  удалось:  ни  один  склад в  Бультоне,  ни одна  корабельная
крюйт-камера,  ни  одна воинская  саперная  часть  не  отгружала  в  течение
последних  недель такого количества взрывчатого вещества. Офицеры и  полиция
склонились к выводу, что взрыв  осуществили  те же неизвестные,  которые так
ловко  разыграли роль  чиновников  из  мнимой  лондонской комиссии. Но каким
образом они при  взрыве предотвратили гибель своих товарищей и куда скрылись
спасенные пленники и их избавители, осталось неизвестным.
     Лишь  в  середине февраля,  недели через две после  отъезда  офицеров в
Лондон,  доктор  Грейсвелл  разрешил  больному   милорду  Ченсфильду  первую
прогулку  по  комнатам  замка,  а  еще  через  три дня  сам епископ  Редлинг
сопровождал выздоравливающего при его первом выезде из дому. В этот же день,
вечерним дилижансом, прибыл  в Ченсфильд курьер с письмом морского министра.
В этом  письме министр спешил  известить  лорда-адмирала, что его величество
король повелел повысить  премию за  голову  любого  из главарей  капера "Три
идальго"  до  трех  тысяч   фунтов.  Британскому  флоту  поручена  поимка  и
уничтожение опасного капера. Вместе с тем король изволил пожелать скорейшего
выздоровления сэру Фредрику.
     Отложив письмо, бультонский граф усмехнулся своей новой, кривой улыбкой
паралитика  и вытащил из письменного стола  карту  Средиземного моря. Доктор
рекомендовал больному морское путешествие, и милорд задумался над маршрутом.
Его цветной карандаш уткнулся в голубые просторы Адриатики и медленно пополз
вдоль изломов итальянского побережья.
     ...Тем  временем  мисс  Изабелла Райленд тоже  читала письмо,  и  слезы
досады дрожали на  ее ресницах. Письмо  не  имело обратного адреса  и пришло
из-за границы через Лондон  тем  же дилижансом, с которым  прибыл курьер  от
морского министра.
     В небольшом нарядном  конверте оказался надушенный листок со следующими
строками:

     "Прекрасная синьорита, недалек час, когда вы почувствуете необходимость
в поддержке преданных вам друзей.
     Позвольте предостеречь вас  против  лукавого иезуита Бенедикта Морсини.
Попытайтесь   правильно   истолковать   смысл    сказки,   напечатанной    в
рождественском приложении  "Адвертайзера". Вас окружают  опасности и ожидают
горести. Умоляем вас  сохранить  в тайне  это обращение, посланное  с  целью
заверить вас  в братской привязанности  и сердечной любви к вам ваших верных
друзей
     Алонзо де Ласса и Теодора де Кресси."

     Изабелла  никому не  показала письма. В  сердцах  она разорвала  его  в
клочки и швырнула их в корзинку. Однако по прошествии всего нескольких минут
юная леди  почувствовала  немалое желание снова иметь перед  глазами  четкий
почерк  и  твердые подписи  обоих  корреспондентов.  Мисс  Изабелла  страшно
рассердилась на  самое себя,  поборола преступное  желание, уронила на  руки
кудрявую голову и проплакала чуть ли не до самого рассвета.

     Иностранец с гондолообразными  усами взял в Ливорно  каюту до Ливерпуля
на  корабле "Эльмиона". По пути "Эльмионе" предстояла недельная  остановка в
Марселе...  Итальянский портовый город  встречал  весну -- пленительную пору
цветения  апельсиновых  и гранатовых деревьев,  благоухания  лавров, олив  и
розмаринов. Мартовский ветер с моря,  ласковый и свежий, подхватывал в садах
розовые лепестки и осыпал  ими  ливорнские мостовые. Но щедрость итальянской
весны была ничем  по сравнению с щедростью, проявленной усатым иностранцем в
портовой таверне. На прощанье он показал "этим итальяшкам",  на что способен
джентльмен, завершающий свой отдых!
     Пышное  украшение  над  верхней  губой  мистера  Кремпфлоу  топорщилось
победительно. Он  был  доволен  собой:  прошло  тридцать  два дня  после его
продолжительной беседы  с  доктором  Буотти в  гостиничном номере, и  теперь
мистер  А.  Кремпфлоу  имел при  себе внушительный мешок крупных итальянских
ассигнаций, полученных по чеку  в  "Банко  ди Ливорно". Чемоданы джентльмена
уже  находились  на борту, а сам он был  центром внимания всей таверны. Лицо
его покраснело, и, расплачиваясь, он швырял монеты на мрамор столика с такой
силой, что серебряные скуди могли  расплющиться. Щедрость сионьора  дошла до
того, что он напоил и нескольких  портовых  забулдыг,  шумевших за соседними
столиками,   в  том  числе  голодного,  но  чрезвычайно  веселого  малого  с
плутовским лицом, осыпанным веснушками.
     Этот бывалый матрос, отставший  от своего корабля и пропивший в таверне
последние гроши, пустился провожать британского благодетеля до самого рейда.
Они  сели в шлюпку, и матрос доставил мистера Кремпфлоу до борта "Эльмионы".
По дороге  матрос развлекал  джентльмена юмористическими  историями о  своих
житейских неудачах в Ливорно.
     Когда последняя  шлюпка  пришвартовалась к трапу "Эльмионы", оказалось,
что  один из  опытных матросов верхней команды  не вернулся на борт корабля,
вероятно окончив свои дни в какой-нибудь портовой драке.
     Капитан и  боцман не подозревали, что на берегу два  довольно почтенных
джентльмена,  говорившие  по-итальянски  с грубыми ошибками, долго  убеждали
этого матроса  не возвращаться на  корабль и  в конце концов подкрепили свою
просьбу весьма увесистым и звонким доводом. Матрос взял деньги, сунул руки в
карманы и  забыл об  "Эльмионе". А  веснушчатый провожатый мистера Кремпфлоу
перед  самым отходом судна обратился с поклоном к  боцману и  предложил  ему
свои услуги в качестве матроса верхней команды.
     -- Бумаги-то у тебя в порядке? -- подозрительно осведомился боцман.
     -- В полном порядке, маат [<i>обычное обращение немецких моряков к боцману
или  старшему  матросу</i>],  добрые   гамбургские   бумаги.  Удостоверяют   мою
беспорочную службу на корабле "Альтона".
     -- Фамилия?
     -- Таумель. Ханс Вилли Таумель, маат.
     -- Немец?
     -- Гамбуржец, маат.
     -- Давай бумаги.
     Матрос достал из-за пазухи бумаги, и боцман,  прочитав их, отправился к
капитану.
     Когда  Кремпфлоу вышел из своей  каюты, чтобы бросить прощальный взгляд
на Ливорно,  с высоты нижней реи фок-мачты  ему подмигнул новый член экипажа
матрос  верхней команды Ханс  Вилли Таумель. Мистер  Кремпфлоу, успевший уже
освежиться  на ветру  и горько пожалеть о лишних скуди, истраченных в порыве
напрасной щедрости, сердито отвернулся от веселого немца.
     Вскоре  к  этому  разбитному  парню   подошел   рябой  и  сутулый  кок,
оказавшийся соотечественником Ханса.  Он обратился к новому матросу на языке
Шиллера  и Гете, но Ханс хлопнул кока ладонью по  спине, оскалил белоснежные
зубы  и  весело  заявил,  что в  итальянских  водах  он  решительно  намерен
изъясняться только на языке прекрасных портовых мадонн этой страны.
     -- Успеем  наговориться по-немецки в Альтоне, друг! -- закончил он свою
тираду. -- "Эх,  Гамбург-Альтона,  последняя крона..." --  запел он  звонко,
отходя от земляка на другой конец палубы.
     Сдав свою вахту,  Ханс поинтересовался у стюарда, нельзя ли  пропустить
маленький  глоток  чего-нибудь  живительного.  Стюард  строго  посмотрел  на
Таумеля и заявил, что матросу следовало бы "покончить с этим еще на суше".
     --  Впрочем,  господин из  четвертой каюты  заказал себе  бутылку вина.
Снеси, может, счастье тебе улыбнется, -- смягчившись, сказал стюард матросу.
     Обрадованный  матрос  подхватил  поднос с бутылкой  и  стаканами; ловко
балансируя на гладких половицах коридора, он постучал в дверь. В каюте сидел
унылого вида господин и двое его слуг.
     Один из слуг приоткрыл  дверь. При виде матроса лицо пассажира утратило
свое унылое выражение. Он широко улыбнулся вошедшему. Матрос торопливо обнял
его и сердечно пожал руки обоим "слугам".
     -- Мне нельзя задерживаться у вас... Все идет хорошо, Джордж.  Но  тебе
обязательно нужно  изменить  лицо: Кремпфлоу может  тебя узнать. Дика, слава
богу, он не знает.
     --  Ни я,  ни Антони  не собираемся  выходить  из  каюты.  Наша  работа
начнется в Марселе, когда он высадится.
     -- Удалось ли тебе, Джордж, говорить с доктором Буотти?
     -- Да, мы с Антони  были  у него в гостинице. Он очень удручен, боится,
что Кремпфлоу водит его за нос.
     -- А следят за Кремпфлоу люди доктора Буотти?
     --  Нет,  представь  себе, Томми, что  нет. Он очень удивился,  когда я
рассказал ему,  что  кто-то тайно  следит  за  Кремпфлоу.  Но  слуга доктора
Буотти,  Джиованни, дал нам нить. Старик убежден, что духовник  графа, патер
Фульвио  ди Граччиолани,  путает карты.  У  отца Фульвио есть служка, Луиджи
Гринелли, молодой  монах.  Это  худощавый  человек  с  острым  подбородком и
крючковатым носом.  Над левой  бровью  у него след от старого  ожога. Короче
говоря,  замеченный  нами  крючконосый  человек,  который  теперь следит  за
Кремпфлоу,  --  это и  есть Гринелли. Здесь, на  корабле,  у  него отдельная
каюта. Он сам идет нам в руки.
     -- А нищий старик, что наблюдал  за  Кремпфлоу у "Четырех мавров", тоже
на корабле?
     -- Нет, старика я не заметил среди пассажиров.
     -- Ты, Джордж, назвал себя и Антони синьору Буотти?
     -- Меня он сам узнал сразу.  Отнесся он к нам не  особенно доверчиво. Я
просил его никому не говорить  о  нашей  встрече; сослался на свой побег  из
Англии. Он обещал молчать, поблагодарил за предостережение против Кремпфлоу,
но держался сухо.
     -- Ты предложил ему наши услуги для розысков?
     --  Это  было  бы  неосторожно.  Буотти  сбит  с  толку  и  склонен   к
подозрительности. Если бы я сделал ему такое предложение, он заподозрил бы в
нас шайку мошенников...
     -- Я должен уходить. Скажите мне еще: в какой каюте Луиджи Гринелли?
     --  Вторая  дверь  справа от  кают-компании.  Каюта  Кремпфлоу -- почти
напротив нее. Теперь беги, матрос Ханс Вилли Таумель!
     Когда  веснушчатый   матрос  доставил  на  подносе  серебряную  монету,
корабельный  буфетчик  одобрительно  посмотрел  на  Ханса  Вилли  Таумеля  и
осведомился, достался ли ему глоток.
     -- Не буду скрывать  истины,  синьор, -- отвечал тот, смиренно потупляя
взор, -- глоток мне достался.
     -- Однако  ты  ловкий парень,  -- промолвил  буфетчик, пряча монету. --
Забегай  ко мне  в свободные  от вахты часы  и если  поможешь  мне держать в
чистоте посуду, то не пожалеешь.
     -- О синьор, вы благородный человек! Это  я давно понял по вашему лицу.
Я  растроган, ибо  вижу, что вы сразу вознаграждаете добродетель, как только
встречаете ее. Располагайте мною, и вы останетесь довольны, не будь я Хансом
Вилли Таумелем.
     --  Первый  раз  встречаю  такого  расторопного  немца! --  пробормотал
итальянец-буфетчик, глядя вслед удаляющемуся матросу.
     Следующие дни медленного плавания и сложных маневров  "Эльмионы" мистер
Кремпфлоу редко показывался на палубе. Он изнывал в каюте от морской болезни
и врачевал свой недуг коньяком и лимонным соком.
     На закате четвертых суток плавания "Эльмиона"  покидала рейд Тулона. До
Марселя  оставалось  менее  сорока миль.  В быстро густеющих сумерках  мигал
позади  тулонский маяк.  Вершина  Монфарона  [<i>Монфарон --  гора,  у  подошвы
которой  лежит  город  Тулон</i>]  уже  сливалась  с  небом.  Море  успокоилось,
"Эльмиону" чуть-чуть покачивало. На мачтах горели сигнальные огни.
     Поздним  вечером  матрос  Ханс  Таумель, сдав  вахту,  сидел в  каморке
стюарда.  Хозяин  вздремнул. Прислушиваясь к звукам  в  коридоре,  чтобы  не
прозевать вызова в какую-нибудь  из кают, матрос различил скрип  открываемой
двери. Пассажир второй каюты от салона вышел  в  тесный  коридор. Там горели
две  свечи, и длинная тень  человека  легла на половицы.  Ханс Вилли Таумель
осторожно наклонил голову к оконцу для выдачи посуды и краем глаза разглядел
характерный профиль  Луиджи Гринелли. Пассажир на цыпочках подошел  к первой
от  салона  каюте,  занимаемой  мистером  Кремпфлоу,  склонился  к  замочной
скважине и очень тихо постучался. Дверь открылась и впустила Луиджи. Изнутри
дважды щелкнул замок.
     Матрос  Ханс Вилли Таумель подкрался к двери. Сквозь крошечную скважину
замка он увидел огонек свечи, горевшей на столе. Луиджи стоял посреди каюты,
Кремпфлоу слушал его, полулежа на койке.
     Дрожащим от  волнения  голосом,  заикаясь,  пришелец  говорил на дурном
английском  языке,  заменяя   неизвестные  ему  выражения  французскими  или
итальянскими словами.
     -- Сударь, я простой флорентийский купец. Меня зовут Микель Альбанти. В
дальний путь  я отправился  впервые. Господь сподобил меня заметить, что нам
обоим,  сударь, мне и  вам,  грозит страшная  опасность. Ваш носильщик,  тот
проклятый  немец,  которого  вы привели на  корабль,  сговорился со стюардом
убить вас и меня.
     Вопроса мистера Кремпфлоу  матрос  не  разобрал.  "Флорентийский купец"
отвечал собеседнику:
     -- Клянусь вам, синьор, это не  ложные  страхи! Матрос  и стюард  давно
следят за  нами.  Они  проведали, что у вас  и у  меня есть с  собою деньги.
Сегодня ночью, перед прибытием в Марсель, они хотят ограбить нас.
     -- Однако это наглость! -- пробормотал "проклятый немец".
     Он едва успел проскользнуть в каморку стюарда, как в дверях каюты снова
щелкнул замок, и  синьор Гринелли, только что  назвавший себя купцом Микелем
Альбанти,  вернулся  к  себе.  По  прошествии  пяти  минут  он  перенес свой
небольшой багаж в каюту  мистера Кремпфлоу,  и оба джентльмена вместе заняли
оборону против ожидаемого нападения.
     Ханс  Вилли Таумель подождал,  пока в  коридоре все  утихнет.  Условным
стуком  он вызвал на палубу Дика  Милльса. Далеко на горизонте  уже виднелся
отблеск огней Марсельского порта. Палуба была пустой.
     --  Затевается  неладное, Дик. Похоже,  что иезуит кое-что заподозрил и
намерен  от  меня  избавиться.  Он  решил,  что  корабельный  стюард --  мой
сообщник.
     --  Томми, в Марселе ты должен сразу исчезнуть с  корабля,  чтобы  тебе
здесь  не вырыли  яму.  С подложными  бумагами  ты  в опасности.  Постарайся
улизнуть  с  первой  шлюпкой. Я прослежу за  Кремпфлоу, Антони и  Джордж  не
выпустят из виду иезуита.
     -- Будьте и вы осторожны, чтобы этот  Луиджи ничего не распознал раньше
времени.  На   берегу  я  укроюсь  в   домике  рыбака  Александра  Каридаса,
марсельского родственника старика Георгия. Там я буду ожидать вестей от вас.
     Матросу  пора  было  возвращаться  на  свою  койку  в  кубрике.  Боцман
неодобрительно  относился  к  дружбе  "немца"  со  стюардом.  Ханс  разбудил
разоспавшегося буфетчика, спустился в кубрик и залег под одеяло.
     Вскоре рассвело, и впереди по курсу корабля показались холмы,  подковой
окружающие Марсель.
     Джордж Бингль,  Антони Ченни и Дик Милльс прислушивались из своей каюты
к звукам,  доносившимся из коридора. Они различили, как Луиджи Гринелли тихо
покинул  каюту  мистера Кремпфлоу и тяжелой  походкой поднялся на палубу. Он
имел при себе дорожный мешок.
     Капитан уже  приказал  поднять  на  ноги всю  команду. Судну предстояли
сложные маневры при неблагоприятном ветре.
     Матрос Ханс Таумель подошел к боцману:
     --  Маат, разреши  мне съездить на берег и узнать, не  здесь ли еще моя
"Альтона".
     --  Проваливай, только без бумаг. Они останутся  на корабле, -- отвечал
боцман.
     К  "Эльмионе" подошел катер.  Таможенные  чиновники  освидетельствовали
грузы и  просмотрели  список  пассажиров.  По окончании  формальностей катер
пошел  к  берегу.  На нем отправился  и  матрос Ханс-Вилли  Таумель.  Боцман
выразительно помахал линьком вслед катеру, напутствуя веселого матроса:
     -- Чтоб через три часа снова быть на борту, или ты заорешь у меня такой
"майн готт", что в Германии слышно будет!
     Вскоре  от  борта "Эльмионы"  отошла  и шлюпка  с  пассажирами.  На ней
находилось  несколько  богомольцев, два-три французских  негоцианта,  унылый
ливорнский  пассажир с одним  из  своих слуг  и "флорентийский купец  Микель
Альбанти".  Пассажиры  благополучно  миновали  все  таможенные  строгости  и
покинули набережную. "Унылый пассажир" шепнул своему "слуге":
     --  Синьор Ченни, вы лучше  меня знаете итальянский, поэтому берите под
наблюдение  иезуита.  Я здесь  дождусь  новостей  от Дика.  Нужно непременно
сообщить ему, куда направится из Марселя крючконосая иезуитская змея Луиджи,
этот "флорентийский купец Альбанти".
     Тем  временем  "купец"  подозвал  носильщика  с осликом.  Он  отчетливо
произнес  адрес гостиницы и зашагал следом за длинноухим осликом, не спуская
глаз с увесистого мешка, навьюченного на спину животного.
     -- По  крайней мере я теперь знаю, где тебя не нужно будет разыскивать!
-- пробормотал  Антони. --  Мальчик, --  позвал  он черноглазого  вертлявого
подростка, торговавшего каштанами, -- я куплю весь твой товар и дам тебе еще
пару франков, если ты быстро принесешь  мне адрес вон того купца, что шагает
вслед  за осликом. Ты найдешь  меня в домике Александра Каридаса, в рыбачьем
предместье.
     И, сунув мальчишке  деньги,  Антони забрал у него весь  ящик с лежалыми
каштанами. Не торопясь, он отправился к предместью и встретил радушный прием
в маленьком домике,  где Томас  Бингль  уже восседал, как  важный  гость, на
самом почетном месте, ибо в этом доме отлично помнили "пирейского мальчика с
обезьяной"...
     После  обеда в  переулке застучали колеса  фиакра.  Джордж Бингль и Дик
Милльс,  весьма озабоченные  и  встревоженные,  вошли  в  дворик  Александра
Каридаса.
     --  Томми,  --  заговорил  Бингль-старший,  --   тебя  разыскивает  вся
марсельская полиция. Алекс Кремпфлоу  найден зарезанным в своей каюте,  и на
ручке ножа вырезаны буквы "Х.В.Т." -- Ханс Вилли Таумель.
     -- Марсельская  полиция может искать сколько  угодно этого  интересного
немца,  -- отвечал Том  весьма хладнокровно.  -- Они  могут отыскать  только
синьора  Маттео  Вельмонтеса,  но и  этот  испанский синьор  остережется  от
излишних встреч с  полицией. Итак, отцы-йезуиты перерезали Алексу  Кремпфлоу
горло? Видимо,  они здорово озабочены, чтобы наследники  графа  д'Эльяно  не
были обнаружены. Однако у этого патера Фульвио верные слуги, а добрый доктор
Буотти ходит по очень тоненькой дощечке, не ведая, что под нею бездна.
     --  Нужно  проследить за убийцей, -- сказал  Дик. --  Вероятно,  Луиджи
Гринелли отправится из  Марселя  назад  в  Венецию.  Свое дело он  сделал  и
спрятал концы. Чистая работа!
     В этот миг во двор  заглянула смуглая  востроглазая  рожица.  Мальчишка
сунулся к окну и... разглядел на стенном гвозде матросскую шапочку  Томаса с
"Эльмионы".  Антони Ченни наклонился к  своему "посланцу",  и тот  торопливо
зашептал:
     --  Дядя,  адрес того купца -- гостиница  "Голубая Рона". Только он уже
нанял верховых лошадей и провожатого  на  Север. Давайте мне  мои франки,  а
сами вы... -- Тут мальчишка еще понизил голос, притянул голову Антони к себе
и, скосив глаза на шапочку, прошептал на ухо своему "заказчику": --  Сами вы
мажьте пятки салом! Портовая полиция искала в  таверне "Три апаша" матроса с
"Эльмионы", который ночью зарезал богатого англичанина...
     Томас  Бингль  тоже подошел  к  окну  и  слышал  слова  мальчугана.  Он
добродушно ущипнул паренька за ухо:
     --  У твоей матери  есть  один чертовски  смышленый ребенок! И если  он
скажет нам, где можно побыстрее достать четырех добрых лошадей...
     -- Лошадьми  торгует  старый  папаша Ридо, барышник. Это за  две  улицы
отсюда...   Слушай,  дядя,   тот  флорентинец,  купец,  наверно,  поедет  по
авиньонской дороге...
     Снабдив мальчишку поощрительным подзатыльником вместе с  дополнительной
монетой, Томас Бингль предложил Джорджу, Дику и Антони,  не теряя ни минуты,
отправиться к барышнику за лошадьми...
     ...Ночью  около деревянного  креста на  большой дороге между Марселем и
Авиньоном четверо мужчин в полувоенных костюмах, треуголках и  при шпагах, с
нетерпением ждали восхода луны. Но тучи заволокли небо, и дорога была темна,
точно она шла в  подземелье.  Чтобы  оставаться  незамеченными  с дороги, не
нужно было даже прятаться в кустах.
     -- Придется останавливать всех проезжих подряд, ребята, -- шепнул Томас
Бингль. -- Хорошо, что вы достали фонарь со щитком. Кто-то едет, друзья!
     К придорожному  кресту приближался  экипаж. Среди путешествующих в  нем
господ оказался  один  чиновник,  который  довольно  подозрительно отнесся к
"проверке  документов": французский язык Антони  Ченни, а  тем  более  обоих
братьев Бингль был далек от совершенства, и только один Дик, обязанный своим
произношением миссис Милльс, урожденной Камилле Леблан, мог с грехом пополам
сойти за француза.
     Следующая группа путешественников ехала верхом. Их было двое. Первый из
опрошенных оказался  марсельским крестьянином Жаком  Перше, второй -- купцом
из Флоренции Микелем Альбанти.
     "Офицер"  в треуголке,  Антони  Ченни,  ухватился за  повод лошади,  на
которой сидел купец.
     -- Именем закона я арестую вас по подозрению в убийстве!
     Купцу Микелю Альбанти осталось  только покорно слезть с лошади;  однако
при этом он довольно  громко  выражал свое  возмущение  по поводу  произвола
местных властей.
     "Полицейские" связали купцу руки и разрешили ему снова сесть на лошадь.
"Патруль" повел  задержанного купца и его  провожатого по  дороге  в сторону
Марселя.  Один из патрульных держал в  поводу  четырех коней, принадлежавших
"полицейским".  Голос  этого  "патрульного"  показался  купцу  подозрительно
знакомым.
     Во мраке, на расстоянии половины лье [<i>старинная французская мера длины,
равна 4,5 километра</i>] впереди,  уже замелькал фонарь  придорожного  трактира,
когда луна проглянула сквозь просвет в облаках, позволив арестованному купцу
отчетливо разглядеть физиономию матроса Ханса Вилли Таумеля.
     Друзьям осталось неизвестным, узнал ли путешественник остальных соседей
по "Эльмионе"  или вид одного Ханса  Вилли  вызвал у "купца"  роковой прилив
решимости, только все последующие события произошли почти мгновенно и заняли
не больше полминуты.
     "Флорентийский  купец" сумел освободить на ходу свои скрученные руки  и
достать из переметной сумы запасной пистолет. Он выпрямился в седле, с силой
пришпорил  коня  и дернул его  в сторону. Добрая  лошадь  взвилась на  дыбы,
вырвала  повод из рук  Антони Ченни, перемахнула через  придорожную канаву и
сломала изгородь чьего-то виноградника. Оттуда грянул пистолетный выстрел, и
Антони Ченни, охнув, стал клониться к земле.  Дик Милльс, державший наготове
пистолет с граненым  стволом, наугад выстрелил в кусты и услышал впереди шум
падения тела с лошади.
     Тем временем Джордж Бингль стащил с коня второго всадника,  Жака Перше.
Тот не делал видимых попыток к бегству  и был сильно  напуган. Антони Ченни,
раненный в  ногу, лежал поперек дороги. Дик Милльс, вышел из виноградника на
дорогу.
     -- Кто из вас ранен?  -- спросил он, но уже сам различил распростертого
на дороге Антони. -- Нужно быстрее убираться.
     Друзья перенесли Антони в кусты, помогли пленнику, у которого руки были
связаны, перешагнуть канаву и спрятали коней в нескольких шагах от дороги.
     -- Что с тем? -- спросил Том.
     -- Убит, -- отвечал Дик.
     Том  и  Дик  осветили  фонарем тело Луиджи  Гринелли. На груди  убитого
оказалась сумка. В ней лежал запечатанный пакет, обернутый в тряпицу.
     Не тронув  печатей, друзья  спрятали  пакет. Усадив  в  седло  раненого
Антони и ведя  пленного за  собой,  Дик Милльс  и  братья  Бингль свернули с
дороги и добрались до  заброшенной  каменоломни.  Наступила  очередь  решить
судьбу второго пленника, который, окончательно оробев, только  шумно вздыхал
и отдувался.
     -- Назови нам свое настоящее имя, -- приказал Джордж Бингль.
     --  Сударь,  меня решили  назвать  Жаком  еще  в  мою бытность во чреве
матери, а фамилия моя и моих отцов испокон веков была Перше.
     -- Кто ты?
     --  Крестьянин  из  пригорода Марселя,  ваша  милость.  Пощадите  меня,
государи мои, я человек семейный, небогатый...
     -- Давно ли ты знаешь Луиджи Гринелли?
     -- Первый раз слышу это имя, сударь.
     -- Не  хитри перед лицом смерти, Жак Перше,  ибо  за единое слово лжи я
тебя убью! -- грозно вмешался Томас Бингль.
     -- Разрази меня гром, сударь, если я хоть раз слышал это имя!
     -- С каких пор ты знаешь флорентийского купца Микеля Альбанти?
     -- Лет... шесть, государи мои, если не дольше.
     -- Часто ты совершал с ним такие ночные прогулки?
     -- Я сопровождаю его в третий раз.
     -- И всякий раз по лионской дороге?
     -- Это истинно так, ваша милость. Оба раза я провожал месье Альбанти до
порта Кале.
     -- Когда вы совершали с ним такую поездку в последний раз?
     -- Около месяца назад, синьоры.
     -- Месяца? Ты лжешь, этого не может быть, Жак!
     -- Убей меня господь,  если я лгу! Месяц  назад мы доехали  до Кале; он
сел  на  корабль, а я остался ждать его.  Через десять дней он  воротился из
Англии,  и  мы вернулись в  Марсель.  Мне  еще  в жизни  не  приходилось так
спешить. Мы загнали четырех лошадей, но он хорошо заплатил.
     -- А что он обещал тебе теперь?
     --  Теперь он  снова подрядился со мной до Кале  и обещал заплатить еще
лучше. Я в год не зарабатываю столько  своим хозяйством,  сколько мне платил
синьор Микель Альбанти за одну такую поездку.
     Джордж Бингль задумался. Несколько минут все  молчали.  Джордж  положил
крестьянину руку на плечо:
     --  Слушай,   Жак  Перше!  Мы  не   грабители   и  убили  не   честного
флорентийского  купца, а  хитрую  иезуитскую  змею,  переодетого попа, слугу
аристократов...  Мы обезвредили паука, но нужно еще разорвать паутину.  Если
ты  поможешь нам -- сделаешь доброе дело для хороших людей и заработаешь еще
больше, чем платил тебе иезуит... Согласен, Жак?
     Крестьянин переминался  с  ноги  на  ногу,  мял  в  руках свою суконную
шапочку  и недоверчиво отмалчивался. Он еще  не отделался от испуга и теперь
опасался угодить "из огня да в полымя".
     -- Не трусь,  Жак!  Получишь  всех  наших  коней  и  еще  сотню франков
золотом, -- продолжал уговаривать его Джордж.
     -- Что же я должен за это сделать, господа?
     -- Мы не господа, мы такие же люди труда, как  и  ты... А может, ты сам
тайный иезуит, Жак?
     Хотя тон вопроса был шутливым, Жак сбросил с плеча руку Джорджа:
     --  Иезуит? Всей  деревней  мы  топили  их, проклятых,  в  монастырском
пруду... Если бы я знал, что этот Микель Альбанти -- переодетый поп, спихнул
бы его по дороге в Рону!.. Чего же вам от меня надо, граждане?
     -- Жак, ты должен проводить до порта Кале...  синьора Микеля Альбанти и
его слугу.
     --  Что-то  я в толк  не  возьму,  государи  мои...  Он же мертв,  этот
Альбанти?
     -- Он жив, здоров и  стоит перед тобой.  Альбанти -- это я.  А вот этот
человек -- мой слуга. Понял ты мои слова, Жак Перше?
     -- Понял, сударь. Вы  --  синьор Микель  Альбанти, и никто вас нынче не
убивал. А вот этот, синьор Дик, -- ваш слуга.
     --  Ты, кажется неглупый парень, Жак. Пиши теперь письмо своей  жене  и
вели  ей  приютить  двух  человек,  Тома и  Антони, пока  старший из них  не
поправит свое здоровье. Если  что-нибудь случится в  твоем  доме -- получишь
пулю, Жак, а от твоего хозяйства останутся одни головешки.
     Марселец  оказался человеком сообразительным.  Ему дали перо, чернила и
бумагу. Пока  он, морща лоб и кряхтя,  трудился  над двумя строками письма к
своей  дочери, Мадлене Перше, Джордж Бингль рассматривал  пакет, извлеченный
из нагрудной сумки убитого.
     -- Попробую-ка я вскрыть это письмо, друзья, но так, чтобы не  оставить
следов... Разведите  огонь и  согрейте воды,  пока я  достану  из мешка  мой
шпатель.
     По прошествии получаса худые, узловатые  пальцы Джорджа Бингля извлекли
из вскрытого пакета исписанный листок.  Письмо патера Фульвио ди Граччиолани
было  быстро  скопировано,  а  затем  Джордж восстановил первоначальный  вид
пакета столь искусно, что Дик и Томас ахнули от изумления.
     -- Вот это ловко! -- воскликнул восхищенный  Дик  Милльс.  -- Но  каков
святой отец, а? Послушай, Антони, вот  что  венецианский  иезуит  Фульвио ди
Граччиолани пишет патеру Бенедикту Морсини в Бультон:

     "Если  брату  Луджи не удастся устранить  в пути агента  наших  врагов,
англичанина Кремпфлоу, примите все меры, чтобы воспрепятствовать его встрече
с  Джакомо.  Опасность возрастает.  Буотти с помощью Кремпфлоу уже  на грани
раскрытия  тайны  Джакомо.  Предосторожность  требует,  чтобы  дочь  Джакомо
покинула отцовский  дом бесследно. Будьте  все  время  настороже, оберегайте
тайну Джакомо. Без колебаний любыми средствами пресекайте все попытки врагов
проникнуть в нее.
     В случае  успеха своего предприятия с Кремпфлоу,  Луиджи вручит вам все
деньги,  которые  обнаружит  у  англичанина.  Сумма  равна двум  с половиной
тысячам скуди. Ваш ответ незамедлительно вручите брату Луиджи.
     Благословляю вас на труды и подвиги во имя общего дела.
     Ф.д.Г."

     Томас Бингль вопрошающе взглянул на брита:
     -- Для  чего ты намерен  ехать в Кале, Джордж?.. Ведь не собираешься же
ты переправиться в Англию и явиться с этим письмом к патеру Бенедикту вместо
Луиджи Гринелли?
     -- Именно  это  я  собираюсь сделать, друзья!  Ростом и  цветом волос я
похож на Луиджи, а в остальном положусь на счастье! В Бультоне мне, конечно,
придется работать осторожно... при дневном свете Морсини, разумеется,  сразу
обнаружил бы обман,  значит,  днем мне нельзя  будет попадаться  на глаза ни
патеру, ни  бультонским тюремщикам...  Попытаюсь действовать  ночью...  Если
удастся разведать планы патера Морсини,  все карты отцов-иезуитов будут  нам
окончательно ясны.
     Томас Бингль с  сомнением покачал головой.  Антони,  морщась от  боли в
ноге,  перебирал документы убитого. Ему  попалась  записная  книжка.  Джордж
пристально вгляделся в характерные буквы чужого почерка.
     -- Стой! Смотрите, вот почерк Гринелли. Патер Морсини  несомненно знает
эту руку!.. Это сильно облегчает нам задачу, друзья!..
     ...За двое суток  Джордж Бингль и  Дик  Милльс  доскакали до Лиона,  но
здесь их постигла неудача, случайно их опознал  на улице тот самый чиновник,
которого мнимый "патруль" остановил на лионской дороге близ  Марселя. Друзья
с трудом избежали ареста. Добродушный Жак Перше помог им бежать из Франции в
Савойское герцогство, откуда они, длинным кружным  путем, лишь через полтора
месяца добрались до Дюнкерка. Переправившись в Дувр, "купец Микель Альбанти"
и его "слуга" прибыли наконец лондонским дилижансом в Бультон.

     Хельга Лунд, прежняя кормилица и нянька Изабеллы, убирала комнату своей
молодой госпожи. Мисс Изабелла отправилась на верховую прогулку.
     Из-под   столика  наследницы  Ченсфильда   Хельга   извлекла   плетеную
соломенную  корзинку,   наполовину  засыпанную  обрывками  бумаг,  лоскутами
шелковых  ленточек,  сломанными  пуговицами,  шпильками  и  прочим  невинным
хламом.
     Хельга  укоризненно покачала  головой,  вытряхнула содержимое  корзинки
прямо на пол и отправилась вниз за совком и ведерком.
     Именно этой минутой удачно воспользовался духовный пастырь и  наставник
Изабеллы.  Отец  Бенедикт Морсини  никогда  не  упускал  случая  "ненароком"
заглянуть в девическую келью Изабеллы, когда хозяйка покидала ее.
     Патер, войдя в пустую комнату,  немедленно наклонился над кучкой мусора
на полу  и перебрал два-три  смятых  конверта. Расправив один из них, он  не
узнал почерка отправителя, притом почерка, по всем признакам,  мужского. Это
заинтересовало  патера,   ибо   он  достаточно  подробно  изучил  руку  всех
корреспондентов Изабеллы. Тут же, среди мусора, патер заметил клочки бумаги,
исписанные тем же почерком. Отец Морсини стал торопливо извлекать эти клочки
из  маленькой  груды, что было  нетрудно, так  как  рука, нервно разорвавшая
письмо, столь же нервно скомкала клочки и швырнула их в корзину.
     Когда Хельга Лунд вернулась в комнату, патер Бенедикт, которого шведка,
кстати, не жаловала своим расположением, уже стоял  у широкого подоконника и
задумчиво глядел на голые прутья тополей под окнами...
     Вечером, вернувшись  домой, он сложил и распрямил  листочки, нахмурился
при виде  двух подписей и принялся  наклеивать разорванное письмо  на листок
бумаги.
     На пасхальной неделе лорд Ченсфильд почувствовал себя настолько бодрым,
что  присутствовал  с  женой   и  дочерью  на   праздничном  богослужении  в
бультонском соборе; на другой же  день в  Ченсфильде состоялся первый  прием
гостей, а в конце недели владелец поместья впервые после болезни сел в седло
и совершил небольшую верховую поездку по своим угодьям.
     Дочь  милорда,  тоже только  что  возвратившаяся с  прогулки,  вошла  в
кабинет розовая и свежая.
     -- Поскучай с  больным стариком, Белла, -- сказал отец, потрепав  кудри
девушки, -- и помоги ему разобраться в этом скучнейшем бумажном хламе.
     Отец  откинулся в  кресле,  закрыл  глаза  и,  казалось,  погрузился  в
дремоту.   Изабелла   вскрывала  конверт  за  конвертом  и   читала  фамилии
отправителей  или названия  фирм.  В большинстве  случаев  отец, не открывая
глаз, сразу делал отстраняющий жест ладонью, и письмо непрочитанным летело в
большую папку для бумаг.
     Изабелла взяла  в руки большой  серый пакет с тремя  печатями и штампом
"Калькутта". Обратный адрес  гласил:  "Ост-Индия, Бенгалия,  порт Калькутта,
юридическая контора Ноэль-Абрагамс и Мохандас Маджарами".
     Сон довольно быстро слетел с графского чела,  а  его  полузакрытые  очи
отверзлись не без удивления.
     --  Старинная   фирма!  --  пробормотал  он.  --   Любопытно,  что   им
понадобилось. Прочти-ка мне письмо, Белла.
     На плотной бумаге с  витиеватой золотой каймой  рукой  писца-каллиграфа
был выведен тушью следующий текст:

     "Его светлости лорду-адмиралу графу Ченсфильда, эрлу Бультонскому.
     Высокочтимый сэр Фредрик Райленд!
     Льстя себя приятной надеждой, что наименование нашей скромной индийской
конторы,  к числу  клиентов  коей мы  некогда  имели честь причислять и вашу
светлость, не  совсем  изгладилось  из  памяти вашей светлости, мы позволяем
себе обратиться к вашей светлости с выражением глубочайшего уважения..."

     -- Пропусти эту болтовню, Белла, посмотри в конце, о чем они просят.
     Изабелла перевернула страницу и в конце второго листка прочла:

     "...не  оставите  без  милостивого  покровительства   контору,  некогда
имевшую честь ввести  вашу светлость  в  права  наследства.  Позволяем  себе
выразить надежду, что ваша светлость соизволит милостиво принять в Бультоне,
где мы открываем филиал  нашей конторы, нашего внука и внучатого племянника,
которые   сочтут   для   себя   высокой   честью   и   удовольствием   лично
засвидетельствовать вашей светлости свое уважение и преданность.
     Готовые всегда к услугам вашей светлости
     Заломон Нобиль-Абрагамс
     Мохандас Сама Маджарами".

     -- Значит,  внуки  этих  индийских  дельцов  должны пожаловать к  нам в
Бультон и  открыть  филиал конторы? Уж  не  воображают ли  они, что  я стану
ловить простачков для их лавчонки?
     --  Не  горячись,  папа.  Ради  бога, не  горячись! Это  послание такое
смешное,  смиренное  и  почтительное! Если  эти индийские  внуки  явятся,  я
встречу их и отошлю к Мортону.
     -- Хорошо, Белла. Отнеси письмо старику и попроси его  написать  ответ.
Как зовут их, этих калькуттских внуков?
     Изабелла заглянула в письмо:
     -- Лео Ноэль-Абрагамс и Наль Рангор  Маджарами. По-видимому, они уже  в
Лондоне и вскоре должны быть здесь. Наль Рангор Маджарами -- это,  наверное,
настоящий индус? Это немножко таинственно. Я обязательно  хочу посмотреть на
него.
     --  Белла,  если  эти бумаги  еще  не  надоели  тебе,  погляди, нет  ли
чего-нибудь интересного в газетах, -- попросил отец.
     В  лондонском "Обсервере" коротко сообщалось, что синьор Диего Луис эль
Горра,  командир частного  вольного  крейсера "Три  идальго",  базирующегося
где-то  на  Африканском  побережье,  обратился  с  письмом к  Учредительному
собранию  Франции,  предлагая  свой  корабль  в распоряжение  революционного
народа.  По  словам  газеты,  маркиз  Лафайет,  участвовавший  в   войне  за
независимость Американских Штатов, вспомнил и высоко оценил заслуги  экипажа
этого  корабля в боях против врагов  американской революции  и  рекомендовал
собранию принять предложение молодого  командира. В  ближайшее время вольный
корабль должен был вступить в строй военных судов революционной Франции.
     Граф  заставил  перечесть  эту короткую  заметку  дважды.  От  него  не
укрылось, что Изабелла при чтении краснела  и бледнела. В заметке ничего  не
говорилось об остальных офицерах этого корабля,  но  и отец  и дочь довольно
ясно  представляли себе лица на командном мостике  "Трех идальго". Изабелла,
опасавшаяся вызвать  у  отца  новый  приступ  болезни, поторопилась отложить
"Обсервер" и взять лондонскую "Газету".
     Камердинер доложил о прибытии Уильяма Линса.
     -- Оставь нас, Белла... -- приказал  лорд-адмирал.  -- Какие новости вы
привезли, Линс?
     -- Милорд, несчастья продолжают нас преследовать... Получено  сообщение
из  Марселя... Мистер  Алекс Кремпфлоу... Я опасаюсь, сэр,  что новая  весть
может опять ухудшить ваше здоровье.
     -- К черту здоровье,  Линс! Какую  новость вы  привезли  мне  про этого
Алекса? Он мне не нравится, черт побери!
     -- Теперь это больше не имеет значения, сэр. Алекс Кремпфлоу ограблен и
убит  на борту корабля "Эльмиона". В убийстве подозревается матрос  -- немец
Х.В.Таумель.  Мистер  Кремпфлоу  погребен  на  марсельском  кладбище...  Это
чертовски большая потеря, сэр.
     -- Нет, Линс, это  не слишком большая потеря. Удалось  ли  вам выяснить
что-нибудь о причинах его поездки в Италию?
     -- Полагаю, что  удалось, сэр. Он поехал по важному частному  делу. Оно
было  поручено  ему  синьором  Томазо  Буотти,  хранителем  домашнего  музея
венецианского вельможи, графа Паоло д'Эльяно.
     Сэр Фредрик Райленд привскочил в кресле:
     -- Графа Паоло д'Эльяно, говорите вы? Что же поручил Алексу этот Томазо
Буотти?
     -- Мне  удалось это выяснить случайно. На  днях я сидел за кружкой пива
со старым Слипом. Он шестнадцать лет служил у покойного Вудро...
     -- К черту эти подробности, я знаю людей Вудро.
     -- Итак, Томазо Буотти явился  в прошлом году.  Кремпфлоу сразу  послал
Слипа за художником Бинглем, и  тот скопировал  с итальянской  эмали портрет
какой-то женщины с ребенком...
     -- Так вот откуда попала к  Бинглю эта копия! Продолжайте, Линс,  у вас
на плечах -- не кочан капусты, будь проклята моя кровь!
     Польщенный сержант покрутил рыжеватые усы и приосанился.
     -- Сразу после беседы с Буотти Алекс Кремпфлоу собрался в дорогу. Через
две недели после его отъезда Слип выслал копию портрета по адресу  "Ливорно,
до востребования, эсквайру Кремпфлоу". Все это Слип рассказал мне на днях за
кружкой...
     -- Но как вы узнали, что этот Буотти служит у графа д'Эльяно?
     -- Доктор  Буотти  сначала явился ко мне  и нывал свое имя, должность и
звание. Я сам послал его на Ольдермен-кросс.
     -- А характер поручения неизвестен?
     -- Он явно связан с поисками лиц, изображенных на портрете.
     -- И  вы полагаете, что поручение разыскать эти лица исходит  от самого
графа д'Эльяно?
     -- Может ли в этом быть хоть малейшее сомнение, сэр?
     --  У вас хорошо проветривается чердак, Линс! Я сделаю  вас наследником
Крейга, черт побери! Слушайте, Линс, оставьте Слипа в "Чреве кита", а Джоуса
-- в "Белом медведе". Поезжайте в порт, дайте распоряжение капитану Ольберту
приготовить "Южный Крест" к плаванию. Мы едем с вами в Италию. Это мне, черт
побери, посоветовали врачи, понимаете, Линс! Через неделю поднимаем паруса!
     Самым  запущенным  уголком  в  Ченсфильде  стала  усадьба  престарелого
управляющего  поместьем,   мистера   Томаса  Мортона.   Формально   владелец
Ченсфильда  не сместил  старика с этой должности, но  уже ни один человек не
обращался к нему  за  хозяйственными  распоряжениями. Старый  Мортон доживал
свой век. Половина коттеджа, где некогда  свили свое первое гнездышко Эдуард
и Мери Уэнт, была теперь заколочена досками.
     Майским  вечером  хозяин  поместья  удостоил  усадьбу  Мортона  поздним
визитом.  Мистер  Мортон сидел  у  закрытого  окна  в  сад. В  комнате пахло
остывшей золой и плесенью. Граф Ченсфильд смахнул шторой пыль с подоконника,
отчего штора  существенно не  изменила своего цвета. Из окна виднелся  пруд.
Черная его поверхность уже успела  зацвести ярко-зелеными пятнами ряски. Над
прудом и аллейками, поросшими травою, носилось множество летучих мышей.
     Хозяин  поместья  расположился  на  подоконнике. Ничье  присутствие  не
воскрешало  в  его  памяти  картин прошлого с  такой  силой, как присутствие
Мортона.  При  нем лорд-адмирал  становился  самим собою -- пиратом  Джакомо
Грелли.  Эксцентрическая  поза  на  подоконнике  вполне  соответствовала его
необычному  душевному  состоянию.  Его  тянуло   на  мужскую  откровенность.
Причиной этому были вновь полученные вести. Грелли считал, что перед "старой
рухлядью в кресле", как он именовал Мортона, можно не стесняться ни в позах,
ни в выражениях. Тем не  менее  перед  всеми своими  серьезными  начинаниями
лорд-адмирал советовался и  откровенничал со стариком, находя, что  его мозг
еще способен "высекать искру мысли".
     --  Послушайте,  Мортон,  вы  всегда  были  добрым  отцом  и  примерным
семьянином.  Но  скажите,  если  бы  у  вас  оказался  незаконный  сын, плод
обманутой вами женщины, как бы вы отнеслись к нему?
     -- Право, не знаю, сударь. У меня не было... таких женщин.
     -- Но если бы вы узнали...
     --  Не  будьте  жестоким  ко мне,  сэр. Я  и  без  того сурово  взыскан
господом. Моя дочь бросила меня... и, видит бог, виною тому -- моя встреча с
вами!
     -- У нас  одна судьба, старик.  Вы  не забыли Чарльза? Послушайте:  мой
отец разыскивает меня.
     -- Ваш отец? Позвольте... Ах, этот венецианский патриций? Так он... еще
не благословил земное? Кажется, имя его...
     -- Граф Паоло Витторио Альберто Джорджио д'Эльяно.
     -- Сколько же лет его сиятельству?
     -- Лет  на пять больше,  чем  вам. Поздновато  он  вспомнил о маленьком
Джакомо, сыне обманутой им певички, а, Мортон?
     -- Кто принес вам весть, что граф разыскивает вас? Уж не отец  Бенедикт
ли?
     -- Отец  Бенедикт?  Гм! Отец Бенедикт?.. Нет,  не  он. Я узнал  это  от
Линса.  В Англию приезжал человек,  графский  служащий, некий доктор Буотти,
который по всей  Европе ищет Джакомо Молла. И представьте себе, Мортон: этот
Буотти  нанял  нашего  Алекса Кремпфлоу; нанял,  чтобы разыскивать  Джакомо!
Забавно, а?
     -- Значит, мистер Кремпфлоу с этой целью и отправился в Италию?
     -- Да, очевидно. Только... ему там не особенно повезло: его зарезали во
время этих поисков.
     За два  с лишним десятилетия, прожитые  Мортоном  бок  о бок  с Грелли,
мирный солиситор  перестал вздрагивать при  словах "зарезать", "застрелить".
Известие о смерти Кремпфлоу старик принял равнодушно.
     -- Что вы думаете об этом убийстве, Мортон?
     -- О сударь, любой юрист, даже  такой незначительный,  как я,  даст вам
один ответ: ищите  того,  кому это было выгодно. Вероятно,  у графа д'Эльяно
есть наследники?
     --  Потомков  у  синьора  не осталось.  Отец Бенедикт, помнится, как-то
говорил мне, что  граф завещал  свое имущество не  то родному городу, не  то
какому-то монастырю, не то храму...
     -- Кстати,  сударь, насколько я припоминаю  ваш рассказ об Италии, отец
Бенедикт принадлежал прежде к ордену Иисуса?
     --  Да,  принадлежал  и,  надо полагать, принадлежит и сейчас.  Что  вы
хотите сказать этим, Мортон?
     --  Решительно  ничего,  сударь.  Об  отцах-иезуитах   предпочтительнее
молчать.
     Джакомо Грелли глубоко задумался. Майские сумерки  медленно сгущались в
саду. Лоскутья тумана  неподвижно  повисли над водой. Почти  под самым окном
находилась лужайка. На ее краю недавно сожгло  молнией старый, высохший дуб.
Мертвое дерево чернело среди молодых дубков.
     -- Я решил побывать в Италии, Мортон.
     -- С какой целью, сударь?
     -- Хочу взглянуть на своего отца.
     -- Раньше вы... не вспоминали о нем.
     -- Да, пока не знал, что он вспоминает обо мне.
     -- Велико ли его богатство, сударь?
     --  Его  богатство?  Пять-шесть миллионов.  Это не окупит сиротских лет
Джакомо Молла.
     -- Я плохо понимаю вас, сэр.
     -- Попробуйте  поставить себя на мое место,  Мортон! Кто же, по-вашему,
превратил сына в приютского приемыша?  Граф Паоло д'Эльяно! По  чьей милости
Джакомо подыхал  бы  сейчас в лачуге, в  нищете, если бы сам не выбрался  на
свою дорогу и не научился  делать золото? Плевал я теперь на него! И я  хочу
швырнуть  ему  назад  подачку,  которой он надеется откупиться  от  нечистой
совести.
     Старый Мортон посмотрел в лицо Джакомо Грелли и тяжко вздохнул.
     -- Бог  с вами обоими,  сударь!  --  сказал он с укоризной. --  Не  мне
судить,   угоден  ли  богу  такой  поступок,  но...   вы  успокоили  бы   им
отцов-иезуитов!
     Грелли искоса взглянул на старика и рассмеялся:
     --  Вы могли бы стать  государственным человеком, Мортон,  если бы ваша
совиная мудрость не сочеталась с  заячьей душой... Да,  чуть не забыл:  если
сюда  явятся с  визитом  эти  два  новых калькуттских юриста,  что открывают
контору в Бультоне, жена примет их. Сами вы отнеситесь к ним поласковее! Как
ни говори, этой фирме я обязан Ченсфильдом.
     Но, сэр, не опасно ли...
     -- Опасно? Со дня  гибели "Офейры" минуло двадцать два года, и Альфреда
Мюррея уже нет в живых. Прошлое умерло, старик!

     Портовый  матрос,  тащивший с пирса багаж двух пассажиров из Калькутты,
уже изнемогал от усталости, когда слуга приезжих подъехал к пристани и помог
матросу погрузить тяжелые чемоданы в кэб.
     -- Вероятно, господа  остановятся  в  "Белом медведе"?  --  осведомился
матрос, пряча в карман заработанную полукрону.
     -- Нет, мы уже выбрали частную квартиру. Кэбмен, Гарденрод, дом госпожи
Таубе...
     Наклейка  о  сдаче  внаем  уютного домика, некогда служившего квартирой
мистеру  Джеффри Мак-Райлю, появилась на окнах особняка лишь  недавно, через
полгода  после  гибели  старого  жильца.  Она-то  и привлекла  внимание двух
молодых  иностранцев,  совершавших первое путешествие по городу.  Они учтиво
осведомились у хозяйки  об условиях и пришлись старой немке по душе. С этого
майского утра приезжие адвокаты Лео Ноэль-Абрагамс и  Наль Рангор  Маджарами
вместе с их стариком слугою сделались жильцами фрау Таубе.
     Молодые юристы  довольно быстро придали домику  вид заправской конторы.
Фрау Таубе с неудовольствием увидела, что  ее домик оказался превращенным  в
учреждение,   но  молодые   люди  успокоили  старуху  обещанием   небольшого
дополнения к установленной  плате.  Кроме  того, она  убедилась,  что  поток
посетителей, которого она опасалась, оказался уж не столь  бурным. За первую
неделю  существования молодого  учреждения,  уже зарегистрированного в мэрии
под  названием  "Юридическая  контора  Абрагамс  и  Маджарами  в  Калькутте,
Бультонское отделение", мистеры  Лео  и Рангор приняли  одного-единственного
посетителя,  каковой  оказался  сборщиком  королевских  податей  и  налогов,
явившимся для определения возможной прибыли казне от нового предприятия.
     Вторая  неделя   дала  некоторым  бультонцам  основание   с   известным
одобрением поглядывать  на  эмалированную дощечку, столь  недавно украсившую
зеленые ворота особнячка на Гарденрод.
     Мистер Лео, выступая  перед специальным жюри  в  суде присяжных по делу
старосты  строительной  артели,  обвиненного   в  растрате  порученных   ему
подрядчиком денег, проявил столь редкое красноречие и такое умение прибегать
к хитроумным юридическим уловкам, что приговор оказался в пользу  ответчика.
Адвокатом истца выступал  сам старый  Томас Мортон, потерпевший поражение от
калькуттского новичка.  В результате  первого  успеха у новой конторы, уже к
концу второй  недели  стали  появляться  клиенты.  И  лишь после  этого  оба
джентльмена послали свои визитные карточки в Ченсфильд.
     В  ответ они получили  очень  любезное приглашение от своего  коллеги и
недавнего  противника  на суде мистера Томаса Мортона.  Оказалось,  что  сам
владелец поместья неделю назад отплыл в Италию для  поправления здоровья, но
поручил мистеру Мортону, а также своей дочери, мисс Изабелле, заверить обоих
молодых юристов в своем весьма благожелательном отношении к ним.
     Оба джентльмена, явившись в Ченсфильд, были представлены леди Райленд и
удостоились получасовой беседы с виконтессой,  проявившей любознательность в
вопросе об одеяниях индийских женщин. Мистер Рангор очень живо  рассказал  о
некоторых обычаях  своей родной  страны. Леди  была потрясена известием, что
священные  коровы  без помех разгуливают по калькуттским тротуарам, и совсем
невероятным  показалось  ей сообщение,  что  священные грифы,  каковые  в ее
представлении  были  чисто  геральдическими   птицами,  служат  в  Калькутте
мусорщиками, исправно очищающими город от помоев и отбросов.
     Пока Наль Рангор Маджарами  развлекал  миледи  этнографической беседой,
мисс Изабелла  показывала второму гостю, мистеру Лео, охотничий кабинет сэра
Фредрика. В отличие от леди Райленд, сохранившей очень приятные воспоминания
о  беседе  с  образованным  индусским гостем,  мисс  Изабелла осталась после
отъезда джентльменов в странно угнетенном состоянии духа.

     Патер Бенедикт Морсини жил в том  самом домике на территории порта, где
когда-то  старый Эндрью Лоусон сдавал  комнаты  "респектабельным  приезжим".
Передняя  часть  дома была  перестроена под  католическую часовню.  Узенькая
дверь соединяла помещение капеллы  с  жилыми покоями  монаха. В распоряжении
отца Бенедикта  оставался прежний слуга  Лоусона, Грегори Вебст, и благодаря
наблюдательности  и  разговорчивости  этого  прислужника патер  был  отлично
осведомлен о делах лиц, вызывавших интерес любознательного монаха.
     После превращения в капеллу  домик Лоусона изменился до неузнаваемости.
На  первый взгляд  казалось, что серое здание  часовни с цветными стеклами в
узких  оконцах никогда  не  предназначалось  для  иных  целей,  кроме  чисто
церковных.  Среди   унылых  и  неуютных  портовых  строений  часовня  патера
Бенедикта выглядела как умилительное украшение, нежное и чистое.
     В один из майских субботних  вечеров  мисс Изабелла  Райленд приехала в
капеллу отца Бенедикта.
     --  Я должна  проститься  с  вами, святой  отец,  -- сказала наследница
Ченсфильда. -- Завтра я уезжаю с мамой в Лондон. Теперь я не увижусь  с вами
до окончания моего пансиона. Я хочу проститься с нашей капеллой.
     В  молельной  царила  полумгла, озаряемая огоньками  двух лампад  перед
ликами святых. Патер  Бенедикт возжег свечи перед  большим черным евангелием
на алтаре и взглянул на Изабеллу очами, полными скорби.
     -- Не отвлекла ли я вас от благочестивых  размышлений, святой отец? Мне
кажется, вы огорчены чем-то.
     --  Я давно  поджидал вас, дочь моя, --  отвечал монах прочувствованным
голосом. -- Но  вы правы, Изабелла,  я скорблю, глубоко скорблю о  горестной
утрате.
     -- Быть может, я  была бы  в  силах чем-нибудь  смягчить  вашу  скорбь,
святой отец?
     Отец  Бенедикт  положил  руку  на золотые  локоны девушки,  с нежностью
поцеловал ее чистый, высокий лоб и вздохнул еще горестнее:
     -- Это всецело в  вашей власти  и  в ваших силах, Изабелла, ибо утрата,
которую  я оплакиваю,  -- это доверие моей  духовной  дочери. Я скорблю, что
лишился его, вашего доверия, Изабелла.
     -- Но, святой отец, чем же я виновата перед вами?
     --  У  нас, пастырей духовных, более прозорливые глаза, нежели у мирян,
даже у родных отцов. С некоторых  пор, Изабелла,  я почувствовал, что в душе
вашей появились тайны от меня, коих ранее не было.  Я не могу постичь причин
этого, но слишком хорошо знаю ваше сердце, чтобы не понимать, как далеко оно
сейчас от искренности со мною.
     Сильное  смущение девушки, ее молчание и опущенные  глаза лучше прямого
признания подтвердили духовному лицу, что и она страдает под бременем некоей
невысказанной тайны.
     Вкрадчивый,  бархатный  голос, нежный  и  чуть-чуть зловещий, стал  еще
мягче и печальнее.  Отблеск  свечей и  лампад падал на черную книгу, белый с
золотом крест распятия и бронзовую бороду святого Франциска.
     Глаза  Изабеллы  наполнились слезами, --  так задушевно,  так  мило  ее
сердцу было это убежище от всех мирских горестей и скорбей.
     -- Святой отец, у меня на душе действительно лежит большая тайна... И я
давно бы пришла к вам за советом, за разрешением от мучительного, тревожного
сомнения, если бы... Если  бы именно это, именно  обращение  к  вам, не было
прямо запрещено мне.
     --  То, что позволено господом, не  может быть запрещено людьми. Только
грех против духа святого не прощается даже в небесах.  А неискренность перед
богом или его служителем есть грех против духа святого, Белла.
     -- Отец мой, поймите меня: тайна принадлежит не мне одной. Ее разделяют
несколько  человек.  Я  не  давала им никаких  обязательств молчания,  но  я
чувствую, что эти странные люди не хотят мне зла.
     -- Белла, подчас  даже  закоренелый преступник,  злодейский убийца, что
подкрадывается с  ножом  к спящему, обходит  встреченный  цветок,  чтобы  не
растоптать его, если он свеж и прекрасен... И никогда не думайте, что тайна,
которую  вы поведаете  служителю  бога,  есть раскрытая  тайна, ибо  нет для
священнослужителя более тяжкого греха, чем  нарушение  тайны исповеди. Вы не
ведаете,  дочь  моя,  какие  сокровеннейшие  дела человеческие  покоятся  на
глубоком дне  моей памяти  и  доверяются мною лишь единому богу... Облегчите
свое сердце исповедью перед всевышним, Белла!
     В молитвенном экстазе девушка опустилась на  колени. Он ласково  поднял
ее, усадил  на скамью  и еще  раз поцеловал в лоб. От  движений  его широких
черных рукавов пламя свечей  поколебалось, и лик пречистой девы будто ожил в
игре смутных теней. На долю секунды Изабелле почудилось, будто костяная рука
девы пошевелилась и  подержала  палец у губ. Изабелла  подняла к  лику  девы
заплаканные глаза. Узкое костяное лицо с выдолбленными неподвижными зрачками
было безучастным, неживым, кукольным...
     В наступившей тишине Изабелла различила звук  капли воска,  упавшей  на
каменную плиту пола.  Прерывисто  вздохнув, девушка обхватила обеими  руками
длинную кисть патера и зашептала:
     -- Отец, вы помните наше посещение тюрьмы? Вы помните узника -- испанца
дона Алонзо де Лас Падоса?
     --  Да, я  помню  этого  человека. Продолжайте,  моя дорогая  дочь,  --
услышала она нежно-зловещий голос монаха.
     -- Он... не погиб при взрыве и скрылся.
     -- Сие мне известно, дочь моя.
     -- Сначала я получила его письмо, почтительное и нежное...
     -- И в нем он просил сохранить  его обращение к  вам в тайне, правда? И
даже  советовал  скрыть  его  от  меня, предостерегая  мою  дочь  против  ее
духовного пастыря!
     -- Это правда. И я до сих пор молчала. Откуда вы все это знаете, отец?
     --  Очи  духовные  зорче простых  человеческих  глаз.  Продолжайте свою
исповедь, Белла!
     -- Третьего дня Ченсфильд  посетили  два молодых калькуттских юриста. Я
познакомилась с  ними, папа перед отъездом просил меня передать им сердечный
привет и пообещал содействовать их новому предприятию.
     -- Помощь ближним -- христианнейшее из всех помышлений милорда, Белла.
     -- Этот мистер Лео Ноэль-Абрагжис...
     -- ...крещеный иудей, насколько мне известно?
     -- Отец мой, он  только принял облик крещеного иудея из Калькутты. Этот
человек -- Алонзо де Лас Падос.
     Исповедуемая почувствовала, как дрогнула рука  ее духовника, но  голос,
спокойный и ровный, как прежде, произнес:
     -- Я давно догадываюсь об этом, Изабелла!
     --  Боже, святой отец, и вы тоже... храните это в тайне от всех  людей?
Как  заблуждается  в  вас  этот  несчастный! Он убежден, что  в новом  гриме
остался никем не узнанным.
     -- Он беседовал с вами наедине, Изабелла?
     -- Да, святой отец, и он  сказал мне то,  от чего я до сих пор не  могу
опомниться. Он сказал мне, что его настоящее имя...
     -- Продолжай, дочь моя, ибо мне известно и это...
     --  О святой отец, он открыл мне -- могу ли я верить? -- что  его зовут
Чарльз  и что он  мой родной брат по отцу, мой  брат, которого  все  считают
погибшим в трехлетнем возрасте...
     Тоненькая  восковая  свечка  вдруг  затрещала  и  наклонилась,  готовая
упасть. В  капелле, сыроватой  и  прохладной, сделалось  чуть  темнее.  Отец
Бенедикт выпрямил свечу, снял нагар, и маленький огонек  замерцал  снова. Он
тихо  обнял  девушку  за  талию   и,  увлекая  ее  из  молельной,  заговорил
убедительным, ласковым тоном наставника:
     -- Белла, судить  о  том,  с  какими  целями этот  молодой человек, под
угрозой разоблачения и смерти, явился в Бультон, нам с вами не дано. Не дано
нам и знать, правду ли говорят его уста или же  он просто хитрый самозванец,
задумавший обмануть вашего отца.
     Но он ненавидит моего... то есть, по  его  словам,  нашего отца! Он  не
хочет открывать ему свое имя. Он преисполнен вражды и ненависти  к богатству
и славе отца.
     -- Не будем судить его, Белла. У нас нет этого права. Вы исполнили свой
долг  перед  всевышним, и  он  просветит ваш разум.  Но ради сбережения  сил
вашего  отца,  подорванных  недугом,  боже  вас  упаси  сделать  ему хотя бы
малейший намек об этих открытиях. Не вздумайте написать ему в Италию про эти
тайны.  Скажите,  больше  никто о них  не  догадывается? И  еще:  кто же его
спутник, этот индус Наль Рангор Маджарами?
     Уже на пороге  молельни  Изабелла  задержалась.  Патер заметил румянец,
выступивший у нее на лице.
     --  Этот  человек  тоже участвовал  в той  странной  игре, в...  обмане
городских властей... Он выдавал себя за офицера королевских войск,  кавалера
де Кресси. Вы помните его, святой отец?
     --  Да вознаградит вас  господь за вашу  веру в его недостойного слугу!
Остерегайтесь  этих людей, Изабелла, ибо мы не знаем их намерений! Избегайте
их.  Пишиите мне  из Лондона  обо всем,  что будет тревожить и смущать  вашу
чистую душу.
     И,  осенив склоненную голову девушки крестным знамением, отец  Бенедикт
открыл дверь в свою приемную, где  гувернантка Изабеллы миссис Тренборн  уже
начала проявлять признаки нетерпения.
     Однако старая леди устыдилась этих чувств, взглянув своей  воспитаннице
в лицо. Оно было просветленным, и, казалось, сама небесная благодать незримо
снизошла на это детски-невинное лицо с большими правдивыми глазами.


        22. СТАРЫЙ РОЯЛИСТ

     Лондонская почтовая  карета  высадила  перед подъездом "Белого медведя"
путешественника в потертом дорожном плаще и его  слугу. В гостинице приезжий
взял номер  и стал подробно расспрашивать лакея о  деятельности  бультонских
таверн,  ресторанов и прочих заведений, промышляющих виноторговлей.  В книге
постояльцев приезжий записал свое имя  и  звание Микель  Альбанти, купец  из
Флоренции, со слугою;  собственная виноторговая  фирма,  существует  с  1677
года.
     Купец  открыл в номере бутылку опорто, не украшенную никакой наклейкой,
но  распространившую  благоухание, способное  в несколько минут лишить любое
общество трезвости всех его членов. Приезжий предложил лакею сделать глоток,
и тот ощутил на небе нечто вроде  дуновения живительного ветерка из розового
сада. По  словам купца, запас  этого вина в  шестьсот галлонов и побудил его
предпринять  путешествие  в  английский  северный  город,  чтобы  порадовать
любителей доброго итальянского вина. Поговорив о  ценах и возможных торговых
конкурентах, купец  закончил беседу вопросом, имеются ли  в Бультоне  жители
итальянского,  французского  или  испанского  происхождения.  Лакей  отвечал
приезжему  утвердительно,  назвав   оперного  тенора,  двух   представителей
корабельных компаний, священнослужителя католической капеллы,  две-три семьи
французских эмигрантов-роялистов и  одного ювелира. Затем тоном глубочайшего
пренебрежения лакей добавил.
     --  Есть еще в порту итальянская  шваль: грузчики, докеры и носильщики,
но они предпочитают напиваться джином.
     --   Адреса   названных  вами  синьоров,   кроме  докеров,  разумеется,
потрудитесь принести  мне в номер  вместе с заказанным обедом,  --  попросил
иностранец.
     Получив  адреса  и сунув  довольно объемистую  пачку своих  итальянских
кредиток в  желтую  кожаную сумку,  синьор под  вечер  отправился в порт. За
пирсами набережной, где с пришвартованных кораблей выгружались  колониальные
товары,  виднелись суда на ближнем  рейде,  уже  готовые  к отплытию.  Купец
осведомился  об  их маршрутах  и  услышал,  что датский  бриг  "Король Улаф"
готовится после полуночи поднять якорь. Ближайший заход намечался в Кале.
     Капитан "Короля Улафа" оказался как раз на берегу. Дымя трубкой прямо в
лицо синьору Альбанти, он в ответ на очень вежливую просьбу купца  предложил
ему  место  на  палубе.  Будущий  пассажир  "Короля Улафа" выразил согласие,
уплатил капитану вперед и пошел вдоль набережной, отыскивая глазами строение
католической часовенки по приметам, сообщенным ему гостиничным слугою.
     На  западе  сгустились  темные дождевые  тучи, и  портовые  фонари  уже
замигали расплывчатыми желтыми пятнами сквозь серую туманную мглу.
     В  задних оконцах  часовни, еле заметных сквозь  туман и  темно-зеленую
чащу  садика,  тоже  затеплились  огоньки. Это  был отблеск  свечей из жилых
покоев капеллана. Решетчатые  окна молельни оставались  темными.  Он  обошел
часовню и  огляделся: поблизости  не  было  ни души. Синьор  Альбанти поднял
горсть гравия и тихонько швырнул ее в освещенное окно. Он плотнее завернулся
в плащ, накинул  капюшон на голову и с минуту  постоял под окном, косясь  на
занавеску. Заметив, что занавеска дрогнула, он повернулся и медленно пошел к
выходу из порта.
     В  тишине  вечера  синьор  Альбанти  услыхал  позади  звук  открываемой
калитки. Смутно различимая фигура в  большой шляпе и черном одеянии возникла
у  решетки  садика,  захлопнула  за  собой  калитку и  торопливой, семенящей
поступью  направилась  к  дальним  воротам  в  портовой  ограде,  следом  за
человеком в капюшоне...
     Купец  замедлил шаги.  Миновав  фонарь, купец рассчитанно  неторопливым
жестом достал из-под  плаща  желтую  плоскую сумку. Монах прошел  мимо... Он
узнал желтую сумку  и знакомый плащ с капюшоном! Патер Бенедикт понял: перед
ним был Луиджи Гринелли, тайный посланец отца Фульвио из Венеции.
     Монах   пошел  тише;   теперь  он   не  торопился   покинуть  последний
неосвещенный  промежуток  между  фонарем и воротами на улицу. За  спиной  он
услышал  легкие,  быстрые шаги.  Рука  его  ощутила мимолетное прикосновение
холодных пальцев, державших кожаную ручку сумки. Мгновенно и незаметно сумка
исчезла  под  сутаной монаха, а  человек  в  плаще  быстро ушел  вперед.  Не
оглядываясь, он миновал алебардщика у портовых ворот и скрылся в