дный джентльмен! А у вас есть имя и фамилия, или вас так и крестили -- "Шесть-пенсов"? Я назвал себя. -- Боже правый! -- воскликнула она. -- Да неужто у Эбенезера есть сын? -- Нет, сударыня, -- сказал я. -- Я сын Александра. Теперь владелец Шоса я. -- Погодите, он с вас еще семь шкур сдерет, покуда вы отвоюете свои права, -- заметила она. -- Я вижу, вы знаете моего дядюшку, -- сказал я. -- Тогда, возможно, вам будет приятно слышать, что дело уже улажено. -- Ну хорошо, а зачем вам понадобилась мисс Драммонд? -- не унималась старая дама. -- Хочу получить свои шесть пенсов, сударыня, -- сказал я. -- Будучи племянником своего дяди, я, конечно, такой же скопидом, как и он. -- А вы хитрый малый, как я погляжу, -- не без одобрения заметила старая дама. -- Я-то думала, вы просто теленок -- эти ваши шесть пенсов, да "ваш счастливый день", "да в память о Бэлкиддере"!.. Я обрадовался, поняв, что Катриона не забыла моих слов. -- Оказывается, тут было не без умысла, -- продолжала она. -- Вы, что же, пришли свататься? -- Довольно преждевременный вопрос, -- сказал я. -- Мисс Драммонд еще очень молода; я, к сожалению, тоже. Я видел ее всего один раз. Не стану отрицать, -- добавил я, решив подкупить мою собеседницу откровенностью, -- не стану отрицать, я часто думал о ней с тех пор, как мы встретились. Но это одно дело, а связывать себя по рукам и ногам -- совсем другое; я не настолько глуп. -- Вижу, язык у вас хорошо привешен, -- сказала старая дама. -- Слава богу, у меня тоже! Я была такой дурой, что взяла на свое попечение дочь этого негодяя -- вот уж поистине не было других забот! Но раз взялась, то буду заботиться по-своему. Не хотите ли вы сказать, мистер Бэлфур из Шоса, что вы женились бы на дочери Джемса Мора, которого вот-вот повесят? Ну, а нет, значит, не будет и никакого волокитства, зарубите себе это на носу. Девушки -- ненадежный народ, -- прибавила она, кивая, -- и, может, вы не поверите, глядя на мои морщинистые щеки, но я тоже была девушкой, и довольно миленькой. -- Леди Аллардайс, -- сказал я, -- полагаю, я не ошибся? Леди Аллардайс, вы спрашиваете и отвечаете за нас обоих, так мы никогда не договоримся. Вы нанесли мне меткий удар, спросив, собираюсь ли я жениться у подножия виселицы на девушке, которую я видел всего один раз. Я сказал, что не настолько опрометчив, чтобы связывать себя словом. И все же продолжим наш разговор. Если девушка будет нравиться мне все так же -- а у меня есть основания надеяться на это, -- тогда ни ее отец, ни виселица нас не разлучат. А моя родня -- я нашел ее на дороге, как потерянную монетку. Я ровно ничем не обязан своему дядюшке; если я когда-нибудь и женюсь, то только для того, чтобы угодить одной-единственной особе: самому себе. -- Такие речи я слыхала еще до того, как вы на свет родились, -- заявила миссис Огилви, -- должно быть, потому я их и в грош не ставлю. Тут много есть над чем поразмыслить. Этот Джемс Мор, к стыду моему, приходится мне родственником. Но чем лучше род, тем больше в нем отрубленных голов и скелетов на виселицах, так уж исстари повелось в нашей несчастной Шотландии. Да если б дело было только в виселице! Я бы даже рада была, если бы Джемс висел в петле, по крайней мере с ним было бы покончено. Кэтрин -- славная девочка и добрая душа, она целыми днями терпит воркотню такой старой карги, как я. Но у нее есть своя слабость. Она просто голову теряет, когда дело касается ее папаши, этого лживого верзилы, льстеца и попрошайки, и помешана на всех Грегорах, на запрещенных именах, короле Джемсе и прочей чепухе. Если вы воображаете, что сможете ее переделать, вы сильно ошибаетесь. Вы говорите, что видели ее всего раз... -- Я всего один раз с ней разговаривал, -- перебил я, -- но видел еще раз сегодня утром из окна гостиной Престонгрэнджа. Должен признаться, я сказал это, чтобы щегольнуть своим знакомством, но тотчас же был наказан за чванство. -- Как так? -- вдруг забеспокоившись, воскликнула старая дама. -- Ведь вы же и в первый раз встретились с ней у прокурорского дома? Я подтвердил это. -- Гм... -- произнесла она и вдруг сварливо набросилась на меня. -- Я ведь только от вас и знаю, кто вы и что вы! -- закричала она. -- Вы говорите, что вы Бэлфур из Шоса, но кто вас знает, может, вы Бэлфур из чертовой подмышки! И зачем вы сюда явились -- может, вы и правду сказали, а может, и черт знает зачем! Я никогда не подведу вигов, я сижу и помалкиваю, чтобы мужчины моего клана сохранили головы на плечах, но я не стану молчать, когда меня дурачат! И я вам прямо скажу: что-то слишком часто вы околачиваетесь у прокурорских дверей да окон, непохоже, чтоб вы были вздыхателем дочери Макгрегора. Так и скажите прокурору, который вас подослал, и низко ему кланяйтесь. Прощайте, мистер Бэлфур. -- Она послала мне воздушный поцелуй. -- Желаю благополучно добраться туда, откуда вы пришли! -- Если вы принимаете меня за шпиона... -- вскипел я, но у меня перехватило горло. Я стоял и свирепо глядел на старую даму, потом поклонился и пошел было прочь. -- Ха! Вот еще! Кавалер обиделся! -- закричала она. -- Принимаю вас за шпиона! А за кого же мне вас принимать, если я про вас ровно ничего не знаю? Но, видно, я все-таки ошиблась, а раз я не могу драться, придется мне попросить извинения. Хороша бы я была со шпагой в руке! Ну, ну, -- продолжала она, -- вы посвоему не такой уж скверный малый. Наверное, ваши недостатки чем-то искупаются. Только, ох, Дэвид Бэлфур, вы ужасная деревенщина. Надо вам, дружок, пообтесаться, надо, чтобы вы ступали полегче и чтобы вы поменьше мнили, о своей прекрасной особе; да еще постарайтесь усвоить, что женщины не гренадеры. Хотя где уж вам! До последнего своего дня вы будете смыслить в женщинах не больше, чем я в холощении кабанов. Никогда еще я не слыхал от женщины таких слов; в своей жизни я знал всего двух женщин -- свою мать и миссис Кемпбелл, и обе были весьма благочестивы и весьма деликатны. Должно быть, на моем лице отразилось изумление, ибо миссис Огилви вдруг громко расхохоталась. -- О господи, -- воскликнула она, борясь со смехом, -- ну и дурацкая же у вас физиономия, а еще хотите жениться на дочери горного разбойника! Дэви, милый мой, надо вас непременно поженить -- хотя бы для того, чтобы посмотреть, какие у вас получатся детки! Ну, а теперь, -- продолжала она, -- нечего вам здесь топтаться, вашей девицы нет дома, и боюсь, что старуха Огилви не слишком подходящее общество для вашей милости. К тому же, кроме меня самой, некому позаботиться о моем добром имени, а я и так слишком долго пробыла наедине с весьма соблазнительным юношей. За шестью пенсами зайдете в другой раз! -- крикнула она мне уже вслед. Стычка с этой старой насмешницей придала моим мыслям смелость, которой им сильно недоставало. Уже два дня, как образ Катрионы сливался со всеми моими размышлениями; она была как бы фоном для них, и я почти не оставался наедине с собой: она всегда присутствовала где-то в уголке моего сознания. А сейчас она стала совсем близкой, ощутимой; казалось, я мог дотронуться до нее, которой не касался еще ни разу. Я перестал сдерживать себя, и душа моя, счастливая этой слабостью, ринулась к ней; глядя вокруг, вперед и назад, я понял, что мир -- унылая пустыня, где люди, как солдаты в походе, должны выполнять свой долг со всей стойкостью, на какую они способны, и в этом мире одна лишь Катриона может внести радость в мою жизнь. Мне самому было удивительно, как я мог предаваться таким мыслям перед лицом опасности и позора; а когда я вспомнил, какой я еще юнец, мне стало стыдно. Я должен закончить образование, должен найти себе какое-то полезное дело и пройти службу там, где все обязаны служить; я еще должен присмотреться к себе, понять себя и доказать, что я мужчина, и здравый смысл заставлял меня краснеть оттого, что меня уже искушают мысли о предстоящих мне святых восторгах и обязанностях. Во мне заговорило мое воспитание: я вырос не на сладких бисквитах, а на черством хлебе правды. Я знал, что не может быть мужем тот, кто еще не готов стать отцом; а такой юнец, как я, в роли отца был бы просто смешон. Погруженный в эти мысли, примерно на полпути к городу я увидел шедшую мне навстречу девушку, и смятение мое возросло. Мне казалось, что я мог так много сказать ей, но начать было не с чего; и, вспомнив, как я был косноязычен сегодня утром в гостиной генерального прокурора, я думал, что сейчас совсем онемею. Но стоило ей подойти ближе, как мои страхи улетучились, и даже эти мои тайные мысли меня больше ничуть не смущали. Оказалось, что я могу разговаривать с нею свободно и рассудительно, как разговаривал бы с Аланом. -- О! -- воскликнула она. -- Вы приходили за своими шестью пенсами! Вы их получили? Я ответил, что нет, но поскольку я ее встретил, значит, прошелся не зря. -- Хотя я вас сегодня уже видел, -- добавил я и рассказал, когда и где. -- А я вас не видела, -- сказала она. -- Глаза у меня не маленькие, но я плохо вижу вдаль. Я только слышала пение. -- Это пела мисс Грант, -- сказал я, -- старшая и самая красивая из дочерей Престонгрэнджа. -- Говорят, они все очень красивые. -- То же самое они думают о вас, мисс Драммонд, -- ответил я. -- Они все столпились у окна, чтобы на вас посмотреть. -- Как жаль, что я такая близорукая, -- сказала Катриона. -- Я бы тоже могла их увидеть. Значит, вы были там? Наверное, славно провели время: хорошая музыка и хорошенькие барышни! -- Нет, вы ошибаетесь, -- сказал я. -- Я чувствовал себя не лучше, чем морская рыба на склоне холма. По правде сказать, компания грубых мужланов подходит мне куда больше, чем общество хорошеньких барышень. -- Да, мне тоже так кажется, -- сказала она, и мы оба рассмеялись. -- Странная вещь, -- сказал я. -- Я ничуть не боюсь вас, а от барышень Грант мне хотелось поскорее сбежать. И вашу родственницу я тоже боюсь. -- Ну, ее-то все мужчины боятся! -- воскликнула Катриона. -- Даже мой отец. Упоминание об отце заставило меня умолкнуть. Идя рядом с Катрионой, я смотрел на нее и вспоминал этого человека, все немногое, что я о нем знал, и то многое, что я в нем угадывал; я сопоставлял одно с другим и понял, что молчать об этом нельзя, иначе я буду предателем. -- Кстати, о вашем отце, -- сказал я. -- Я видел его не далее, как сегодня утром. -- Правда? -- воскликнула она с радостью в голосе, прозвучавшей для меня укором. -- Вы видели Джемса Мора? И, быть может, даже разговаривали с ним? -- Даже разговаривал, -- сказал я. И тут все обернулось для меня как нельзя хуже. Она взглянула на меня полными благодарности глазами. -- О, спасибо вам за это, -- сказала она. -- Меня не за что благодарить, -- начал я и умолк. Но мне показалось, что если я о стольком умалчиваю, то хоть что-то все же должен ей сказать. -- Я говорил с ним довольно резко. Он мне не очень понравился, поэтому я был с ним резок, и он рассердился. -- Тогда зачем же вы разговариваете с его дочерью да еще и рассказываете ей про это! -- воскликнула Катриона. -- Я не желаю знаться с теми, кто его не любит и кому он не дорог! -- И все же я осмелюсь сказать еще слово, -- произнес я, чувствуя, что меня бросает в дрожь. -- Вероятно, и вашему отцу и мне у Престонгрэнджа было совсем не весело. Обоих нас мучила тревога, ибо это опасный дом. Мне стало жаль вашего отца, и я заговорил с ним первый... Правда, я мог бы разговаривать умнее. Одно могу вам сказать: по-моему, вы скоро убедитесь, что дела его улучшаются. -- Но, наверное, не благодаря вам, -- сказала она, -- а за соболезнование он, конечно, вам очень признателен. -- Мисс Драммонд! -- воскликнул я. -- Я один на свете!.. -- Меня это ничуть не удивляет, -- сказала она. -- О, позвольте мне говорить! -- сказал я. -- Я выскажу вам все и потом, если вы хотите, уйду навсегда. Сегодня я пришел к вам в надежде услышать доброе слово, мне так его не хватает! Знаю, то, что я сказал о вашем отце, вас обидело, и я знал это заранее. Было бы куда легче сказать вам что-нибудь приятное -- и солгать; разве вы не понимаете, как это было для меня соблазнительно? Разве вы не видите, что я чистосердечно говорю вам правду? -- Я думаю, что все это слишком сложно для меня, мистер Бэлфур, -- сказала она. -- Я думаю, что одной встречи достаточно и мы можем расстаться, как благородные люди. -- О, если бы хоть одна душа мне поверила! -- взмолился я. -- Иначе я не смогу жить! Весь мир словно в заговоре против меня. Как же я исполню свой долг, -- если судьба моя так ужасна? Ничего я не смогу сделать, если никто в меня не поверит. И человек умрет, потому что я не смогу выручить его! Она шла, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой, но мои слова или мой тон заставили ее остановиться. -- Что вы сказали? -- спросила она. -- О чем вы говорите? -- О моих показаниях, которые могут спасти невинного, -- сказал я, -- а мне не разрешают быть свидетелем. Как бы вы поступили на моем месте? Вы-то знаете, каково это, вашему отцу тоже угрожает смерть. Покинули бы вы человека в беде? Меня пытались уговорить всякими способами. Хотели подкупить и сулили золотые горы. А сегодня этот цепной пес объяснил мне, что я у него в руках, и рассказал, каким образом он меня погубит и опозорит. Меня хотят сделать соучастником убийства; я будто бы разговором задержал Гленура, польстившись на старое тряпье и несколько монет; я буду повешен и опозорен. Если меня ждет такая смерть -- а я еще даже не считаюсь взрослым, -- если по всей Шотландии обо мне будут рассказывать такую историю, если и вы тоже ей поверите, и мое имя станет притчей во языцех, -- как я могу, Катриона, довести свое дело до конца? Это невозможно, этого не выдержит ни одна человеческая душа! Слова мри лились сплошным потоком, без передышки; умолкнув, я увидел, что она смотрит на меня испуганными глазами. -- Гленур! Это же эпинское убийство! -- тихо, но изумленно произнесла она. Встретившись с нею, я повернул обратно, чтобы проводить" ее, и сейчас мы почти дошли до вершины холма над деревней Дин. При этих ее словах я, не помня себя, шагнул вперед и заступил ей дорогу. -- Боже мой! -- воскликнул я. -- Боже мой, что я наделал! -- Я сдавил кулаками виски. -- Что со мной? Как я мог проговориться, это просто наваждение! -- Да что случилось? -- воскликнула она. -- Я поступил бесчестно, -- простонал я, -- я дал слово и не сдержал его! О Катриона! -- Но скажите же, что произошло? -- спросила она. -- Чего вы не должны были говорить? Неужели вы думаете, что у меня нет чести? Или что я способна предать друга? Вот, я поднимаю правую руку и клянусь. -- О, я знаю, что вы будете верны слову, -- сказал я. -- Речь обо мне. Только сегодня утром я смело смотрел им в лицо, я готов был скорее умереть опозоренным на виселице, чем пойти против своей совести, а через несколько часов разболтался и швырнул свою честь в дорожную пыль! "Наша беседа убедила меня в одном, -- сказал он, -- на ваше слово можно положиться". Где оно теперь, мое слово? Кто мне теперь поверит? Вы-то уже не сможете мне верить. Как я низко пал! Лучше бы мне умереть! Все это я проговорил плачущим голосом, но слез у меня не было. -- Я гляжу на вас, и у меня разрывается сердце, -- сказала она, -- но, знаете, вы чересчур к себе взыскательны. Вы говорите, что я вам не стану верить? Я доверила бы вам все, что угодно. А эти люди? Я бы и думать о них не стала! Люди, которые стараются поймать вас в ловушку и погубить! Фу! Нашли, перед кем унижать себя! Держите голову выше! Знаете, я готова восхищаться вами, как настоящим героем, а вы ведь только чуточку старше меня! И стоит ли так убиваться из-за того, что вы сказали лишнее слово другу, который скорее умрет, чем выдаст вас! Лучше всего нам с вами об этом забыть. -- Катриона, -- сказал я, глядя на нее виноватыми глазами, -- неужели это правда? Вы все же мне доверяете? -- Вы видите мои слезы? Вы и им не верите? -- воскликнула она. -- Я бесконечно вас уважаю, мистер Дэвид Бэлфур. Пускай даже вас повесят, я никогда вас не забуду, я стану совсем старой и все равно буду помнить вас. Это прекрасная смерть, я буду завидовать, что вас повесили! -- А может быть, я просто испугался, как ребенок буки, -- сказал я. -- Может быть, они просто посмеялись надо мной. -- Вот это мне надобно уразуметь, -- сказала Катриона. -- Вы должны рассказать мне все. Так или иначе, вы проговорились, теперь извольте рассказывать все. Я сел у дороги, она присела рядом, и я рассказал ей все почти так, как здесь написано, умолчав только о своих опасениях, что ее отец пойдет на постыдную сделку. -- Да, -- сказала она, когда я кончил, -- вы, конечно, герой, вот уж никогда бы не подумала! И мне кажется, жизнь ваша действительно в опасности. О Саймон Фрэзер! Подумать только, что за человек! Ввязаться в такое дело из-за денег и из страха за свою жизнь! -- И тут я услышал странное выражение, которое, как я потом убедился, было ее постоянным присловьем. -- Вот наказанье! -- воскликнула она. -- Поглядите, где солнце! Солнце и в самом деле уже клонилось к горам. Катриона велела мне поскорее прийти опять, пожала мне руку и оставила меня в радостном смятении. Я не спешил возвращаться на свою квартиру, боясь, что меня тотчас же арестуют; я поужинал на постоялом дворе и почти всю ночь пробродил по ячменным полям, так явственно чувствуя присутствие Катрионы, будто я нес ее на руках. ГЛАВА VIII. ПОДОСЛАННЫЙ УБИЙЦА На следующий день, двадцать девятого августа, в условленный час я пришел к Генеральному прокурору в новой, с иголочки, сшитой по моей мерке одежде. -- Ого, -- сказал Престонгрэндж, -- как вы сегодня нарядны; у моих девиц будет прекрасный кавалер. Это очень любезно с вашей стороны. Очень любезно, мистер Дэвид. О, мы с вами отлично поладим, и надеюсь, все ваши тревоги близятся к концу. -- Вы хотите мне что-то сообщить? -- Да, нечто совершенно неожиданное, -- ответил он. -- Вам, в конце концов, разрешено дать показания; и если вам будет угодно, вы вместе со мной пойдете на суд, который состоится в Инверэри, в четверг двадцать первого числа будущего месяца. От удивления я не мог найти слов. -- А тем временем, -- продолжал он, -- хотя я и не беру с вас еще раз слово, но все же обязан предупредить, что вам следует строго соблюдать наш уговор. Завтра вы дадите предварительные показания; а потом -- надеюсь, вы понимаете, что чем меньше вы будете говорить, тем лучше. -- Постараюсь быть благоразумным, -- сказал я. -- За эту огромную милость я, наверное, должен поблагодарить вас, и я приношу свою глубокую благодарность. После вчерашнего, милорд, для меня сейчас словно открылись врата рая. Мне даже с трудом верится, что это правда. -- Ну, постарайтесь как следует, и вы поверите, постарайтесь и поверите, -- успокаивающе молвил он, -- а я очень рад слышать, что вы считаете себя обязанным мне. Вероятно, возможность отплатить мне представится очень скоро... -- Он покашлял. -- Быть может, даже сейчас. Обстоятельства сильно изменились. Ваши свидетельские показания, ради которых я не хочу сегодня вас беспокоить, несомненно, представят дело в несколько ином свете для всех, кого оно касается, и потому мне уже будет менее неловко обсудить с вами один побочный вопрос. -- Милорд, -- перебил я, -- простите, что я вас прерываю, но как же это случилось? Препятствия, о которых вы говорили в субботу, даже мне показались совершенно непреодолимыми, как же удалось это сделать? -- Дорогой мистер Дэвид, -- сказал он, -- я никак не могу даже перед вами разглашать то, что происходит на совещаниях правительства, и вы, к сожалению, должны удовольствоваться просто фактом. Он отечески улыбался мне, поигрывая новым пером; я не допускал и мысли, что в его словах есть хоть тень обмана; однако же, когда он придвинул к себе лист бумаги, обмакнул перо в чернила и снова обратился ко мне, моя уверенность поколебалась, и я невольно насторожился. -- Я хотел бы выяснить одно обстоятельство, -- начал он. -- Я умышленно не спрашивал вас о нем прежде, но сейчас молчать уже нет необходимости. Это, конечно, не допрос, допрашивать вас будет другое лицо; это просто частная беседа о том, что меня интересует. Вы говорите, вы встретили Алана Брека на холме? -- Да, милорд, -- ответил я. -- Это было сразу же после убийства? -- Да. -- Вы с ним разговаривали? -- Да. -- Вы, я полагаю, знали его прежде? -- небрежно спросил прокурор. -- Не могу догадаться, почему вы так полагаете, милорд, -- ответил я, -- но я действительно знал его и раньше. -- А когда вы с ним расстались? -- Я не стану отвечать сейчас, -- сказал я. -- Этот вопрос мне зададут на суде. -- Мистер Бэлфур, -- сказал Престонгрэндж, -- поймите же, что от этого никакого вреда вам не будет. Я обещал спасти вашу жизнь и честь, и, поверьте, я умею держать свое слово. Поэтому вам совершенно не о чем беспокоиться. По-видимому, вы думаете, будто можете выручить Алана; вы выражали мне свою благодарность, которую, если уж на то пошло, я вполне заслужил. Можно привести множество других соображений, и все сводятся к одному и тому же; и меня ничто не убедит, что вы не можете, если только захотите, помочь нам изловить Алана. -- Милорд, -- ответил я, -- даю вам слово, я даже не догадываюсь, где Алан. Он помолчал. -- И даже не знаете, каким образом его можно разыскать? -- спросил он наконец. Я сидел перед ним, как пень. -- Стало быть, такова ваша благодарность, мистер Дэвид, -- заметил он и снова немного помолчал. -- Ну что же, -- сказал он, вставая, -- мне не повезло, мы с вами не понимаем друг друга. Не будем больше говорить об этом. Вас уведомят, когда, где и кто будет вас допрашивать. А сейчас мои девицы, должно быть, уже заждались вас. Они никогда мне не простят, если я задержу их кавалера. После этого я был препровожден к трем грациям, которые показались мне сверхъестественно нарядными и напоминали пышный букет цветов. Когда мы выходили из дверей, произошел незначительный случай, который впоследствии оказался необычайно важным. Кто-то громко и отрывисто свистнул, точно подавая сигнал; я оглянулся по сторонам: невдалеке мелькнула рыжая голова Нийла, сына Дункана из Тома. Через мгновение он исчез из виду, и я не успел увидеть даже краешка юбки Катрионы, которую, как я, естественно, подумал, он, должно быть, сопровождал. Мои прекрасные телохранительницы повели меня по Бристо и Брантсфилд-Линкс, откуда дорога шла прямо к Хоуп-Парку, чудесному месту с усыпанными гравием дорожками, скамейками и беседками; все это находилось под охраной сторожа. Путь был довольно долгим, две младшие девицы приняли томно-усталый вид, что меня чрезвычайно угнетало, а старшая временами чуть ли не посмеивалась, глядя на меня; и хотя я чувствовал, что держусь гораздо лучше, чем накануне, все же это стоило мне немалых усилий. Едва мы вошли в парк, как я попал в компанию восьми или десяти молодых джентльменов -- почти все они, кроме нескольких офицеров, были адвокатами. Они окружили юных красавиц, намереваясь сопровождать их; и хотя меня представили им весьма любезно, все они тут же обо мне позабыли. Молодые люди в обществе похожи на диких животных: они либо набрасываются на незнакомца, либо относятся к нему с полным презрением, забывая о всякой учтивости и, я бы даже сказал, человечности; не сомневаюсь, что, очутись я среди павианов, они вели бы себя почти так же. Адвокаты принялись отпускать остроты, а офицеры шумно болтать, и я не знаю, которые из них раздражали меня больше. Все они так горделиво поглаживали рукоятки своих шпаг и расправляли полы одежды, что из одной черной зависти мне хотелось вытолкать их за ворота парка. Мне казалось, что и они, со своей стороны, имели против меня зуб за то, что я пришел сюда в обществе этих прелестных девиц; вскоре я отстал от веселой компании и с натянутым видом шагал позади, погрузившись в свои мысли. Меня отвлек от них один из офицеров, дубоватый и хитрый, судя по говору, уроженец гор, спросивший, верно ли, что меня зовут "Пэлфуром". Довольно сухо, ибо тон его был не очень вежлив, я ответил, что он не ошибся. -- Ха, Пэлфур, -- повторил он. -- Пэлфур, Пэлфур! -- Боюсь, вам не нравится мое имя, сэр? -- произнес я, злясь на себя за то, что меня злит этот неотесанный малый. -- Нет, -- ответил он, -- только я думал... -- Я бы не советовал вам заниматься этим, сэр, -- сказал я. -- Я уверен, что это вам не по силам. -- А фам известно, где Алан Грегор нашел чипцы? Я спросил, как это понять, и он с лающим смехом ответил, что" наверное, там же я нашел кочергу, которую, как видно, проглотил. Мне все стало ясно, и щеки мои запылали. -- На вашем месте, -- сказал я, -- прежде чем наносить оскорбления джентльменам, я бы выучился английскому языку. Он взял меня за рукав, кивнул и, подмигнув, тихонько вывел из парка. Но едва мы скрылись от глаз гуляющей компании, как выражение его лица изменилось. -- Ах ты болотная жаба! -- крикнул он и с силой ударил меня кулаком в подбородок. В ответ я ударил его так же, если не крепче; тогда он отступил назад и учтивым жестом снял передо мной шляпу. -- Хватит махать кулаками, -- сказал он. -- Вы оскорбили шентльмена. Это неслыханная наглость -- сказать шентльмену и к тому же королевскому офичеру, пудто он не умеет говорить по-англишки! У нас есть шпаги, и рядом Королевский парк. Фы пойдете первым, или мне показать фам дорогу? Я ответил таким же поклоном, предложил ему идти вперед и последовал за ним. Шагая позади, я слышал, как он бормотал что-то насчет "англишкого языка" и королевского мундира, из чего можно было бы заключить, что он оскорблен всерьез. Но его выдавало то, как он вел себя в начале нашего разговора. Без сомнения, он явился сюда, чтобы затеять со мной ссору под любым предлогом; без сомнения, я попал в ловушку, устроенную моими недругами; и, зная, что фехтовальщик я никудышный, не сомневался, что из этой схватки мне не выйти живым. Когда мы вошли в скалистый, пустынный Королевский парк, меня то и дело подмывало убежать без оглядки, -- так не хотелось мне обнаруживать свою неумелость и так неприятно было думать, что меня убьют или хотя бы ранят. Но я внушил себе, что если враги в своей злобе зашли так далеко, то теперь уж не остановятся ни перед чем, а принять смерть от шпаги, пусть даже не очень почетную, все же лучше, чем болтаться в петле. К тому же, подумал я, после того, как я неосторожно наговорил ему дерзостей и так быстро ответил ударом на удар, у меня уже нет выхода; если даже я побегу, мой противник, вероятно, догонит меня, и ко всем моим бедам прибавится еще и позор. И, поняв все это, я уже без всякой надежды продолжал шагать за ним, точно осужденный за палачом. Мы миновали длинную вереницу скал и подошли к Охотничьему болоту. На лужке, покрытом мягким дерном, мой противник выхватил шпагу. Здесь нас никто не мог видеть, кроме птиц; и мне ничего не оставалось, как последовать его примеру и стать в позицию, изо всех сил стараясь выглядеть уверенно. Что-то, однако, не понравилось мистеру Дункансби; очевидно, усмотрев в моих движениях какую-то неправильность, он помедлил, окинул меня острым взглядом, отскочил и сделал выпад, угрожая мне концом шпаги. Алан не показывал мне таких приемов, к тому же я был подавлен ощущением неминуемой смерти, поэтому совсем растерялся и, беспомощно стоя на месте, думал только о том, как бы пуститься наутек. -- Што с вами, шорт вас дери? -- крикнул лейтенант и вдруг ловким движением выбил у меня из рук шпагу, которая отлетела далеко в камыши. Он дважды повторил этот маневр, а подняв свой опозоренный клинок в третий раз, я увидел, что мой противник уже засунул шпагу в ножны и ждет меня со злым лицом, заложив руки за спину. -- Разрази меня гром, если я до вас дотронусь! -- закричал он и язвительно спросил, какое я имею право выходить на бой с "шентльменом", если не умею отличить острия шпаги от рукоятки. Я ответил, что виной тому мое воспитание, и осведомился, может ли он по справедливости сказать, что получил удовлетворение в той мере, в какой, к сожалению, я мог его дать, и что я держался, как мужчина. -- Это ферно, -- сказал он, -- я и сам шеловек храбрый и отвашный, как лев. Но стоять, как вы стояли, даже не умея дершать шпагу, -- нет, у меня не хватило бы духу! Прошу прощенья, что ударил вас, хотя вы стукнули меня еще сильнее, у меня до сих пор в голове гудит. Знай я такое дело, я бы нипочем не стал связываться! -- Хорошо сказано, -- ответил я. -- Уверен, что в другой раз вы не захотите быть марионеткой в руках моих врагов. -- Да ни за что, Пэлфур! -- воскликнул он. -- Если подумать, так они меня сильно обидели, заставив фехтовать все равно, что со старой бабкой или малым ребенком! Так я ему и скажу и, ей-богу, вызову его сражаться со мной! -- А если бы вы знали, почему мистер Саймон зол на меня, -- сказал я, -- вы оскорбились бы еще больше за то, что вас впутывают в такие дела. Он поклялся, что охотно верит этому, что все Ловэты сделаны из одного теста, которое месил сам дьявол; потом вдруг крепко пожал мне руку и заявил, что я в общем-то славный малый и какая жалость, что никто как следует не занялся моим воспитанием; если у него найдется время, то он непременно последит за ним сам. -- Вы могли бы оказать мне куда более важную услугу, -- сказал я; и когда он спросил, какую же именно, я ответил: -- Пойдите вместе со мной к одному из моих врагов и подтвердите, как я себя вел сегодня. Это будет истинная услуга. Хотя мистер Саймон на первый раз послал мне благородного противника, но ведь он замыслил убийство, -- значит, пошлет и второго, и третьего, а вы уже видели, как я владею холодным оружием, и можете судить, чем, по всей вероятности, это кончится. -- Будь я таким фехтовальщиком, как вы, я тоже этому не обрадовался бы! -- воскликнул он. -- Но я расскажу о вас все по справедливости! Идем! Если я шел в этот проклятый парк, с трудом передвигая ноги, то на обратном пути я шагал легко и быстро, в такт прекрасной песне, древней, как библия; "Жало смерти меня миновало" -- таковы были ее слова. Помнится, я почувствовал нестерпимую жажду и напился из колодца святой Маргариты, стоявшего у дороги. Вода показалась мне необычайно вкусной. Сговариваясь на ходу о подробностях предстоящего нам объяснения, мы прошли мимо церкви, поднялись до Кэнонгейт и по Низербау подошли прямо к дому Престонгрэнджа. Лакей сказал, что его светлость дома, но занимается с другими джентльменами каким-то секретным делом и приказал его не беспокоить. -- Мое дело займет всего три минуты, и откладывать его нельзя, -- сказал я. -- Передайте ему, что оно вовсе не секретно, и я даже рад буду присутствию свидетелей. Лакей неохотно отправился докладывать, а мы осмелились пройти вслед за ним в переднюю, куда из соседней комнаты доносились приглушенные голоса. Как оказалось, там у стола собрались трое -- Престонгрэндж, Саймон Фрэзер и мистер Эрскин, пертский шериф; они как раз обсуждали эпинское дело и были очень недовольны моим вторжением, однако решили принять меня. -- А, мистер Бэлфур, что вас заставило вернуться сюда? И кого это вы с собой привели? -- спросил Престонгрэндж. Фрэзер тем временем молчал, уставясь в стол. -- Этот человек пришел, чтобы дать свидетельство в мою пользу, милорд, и мне кажется, вам необходимо его выслушать, -- ответил я и повернулся к Дункансби. -- Могу сказать одно, -- произнес лейтенант. -- Мы с Пэлфуром сегодня обнажили шпаги у Охотничьего болота, о чем я ошень теперь сожалею, и он вел себя, как настоящий шентльмен. И я очень уважаю Пэлфура, -- добавил он. -- Благодарю за честные слова, -- сказал я. Затем, как мы условились, Дункансби сделал общий поклон и вышел из комнаты. -- Но ради бога, при чем тут я? -- сказал Престонгрэндж. -- Это я объясню вам в двух словах, милорд, -- ответил я. -- Я привел этого джентльмена, офицера армии его величества, чтобы он при вас подтвердил свое мнение обо мне. Теперь, мне кажется, честь моя удостоверена, и до известного срока -- ваша светлость знает, до какого, -- бесполезно подсылать ко мне других офицеров. Я не согласен пробивать себе путь сквозь весь гарнизон замка. На лбу Престонгрэнджа вздулись жилы, глаза его загорелись яростью. -- Честное слово, сам дьявол натравляет на меня этого мальчишку! -- закричал он и в бешенстве повернулся к своему соседу. -- Это ваша работа, Саймон, -- сказал он. -- Я вижу, что вы к этому приложили руку, и позвольте вам сказать, что я вами возмущен! Договориться об одном способе и тайком применять другой -- это нечестно! Вы поступили со мной нечестно. Как! Вы допустили, чтобы я послал туда этого мальчишку с моими дочерями! И только потому, что я обмолвился при вас... Фу, сэр, не вовлекайте других в ваши козни! Саймон мертвенно побледнел. -- Я больше не желаю, чтобы вы и герцог перебрасывались мною, как мячом! -- воскликнул он. -- Спорьте между собой или соглашайтесь, воля ваша. Но я больше не хочу быть на побегушках, получать противоречивые указания и выслушивать попреки от обоих! Если бы я сказал все, что думаю об этих ваших делах с Ганиоверами, у вас бы долго звенело в ушах! Но тут наконец вступил в разговор шериф Эрскин, до сей поры сохранявший полную невозмутимость. -- А тем временем, -- ровным голосом произнес он, -- мне кажется, следует сказать мистеру Бэлфуру, что мы удостоверились в его отваге. Он может спать спокойно. До упомянутого срока его доблесть больше не будет подвергаться испытаниям. Его хладнокровие отрезвило остальных, и они вежливо, но несколько торопливо стали прощаться, стараясь поскорее выпроводить меня из дома. ГЛАВА IX. ВЕРЕСК В ОГНЕ Я вышел из этого дома, впервые разгневавшись на Престонгрэнджа. Оказывается, прокурор просто насмехался надо мной. Он лгал, что мои показания будут выслушаны, что мне ничто не угрожает, а тем временем не только Саймон с помощью офицера-горца покушался на мою жизнь, но и сам Престонгрэндж, как явствовало из его слов, тоже замышлял что-то против меня. Я пересчитал моих врагов. Престонгрэндж, на стороне которого королевская власть; герцог и вся подвластная ему западная часть шотландских гор; и тут же под боком Ловэт, готовый привлечь им на помощь огромные силы на севере страны и весь клан старых якобитских шпионов и их наемников. А вспомнив Джемса Мора и рыжую голову Нийла, Дунканова сына, я подумал, что в заговоре против меня, быть может, есть и четвертый участник и что остатки древнего клана Роб Роя, потомки отчаянных разбойников, тоже объединятся против меня с остальными. Как мне сейчас не хватало сильного друга или умного советчика! Должно быть, в стране немало людей, которые могут и хотят прийти мне на выручку, иначе Ловэту, герцогу и Престонгрэнджу незачем было бы измышлять способы от меня отделаться; и я выходил из себя при мысли, что где-нибудь на улице я мог задеть друга плечом и не узнать его. И тотчас же, словно подтверждая мои мысли, какойто джентльмен, проходя мимо, задел меня плечом, бросил многозначительный взгляд и свернул в переулок. Уголком глаза я успел разглядеть, что это стряпчий Стюарт, и, благословляя судьбу, повернулся и последовал за ним. В переулке я увидел его тотчас же: он стоял на лестнице у входа в дом и, сделав мне знак, быстро исчез. Несколькими этажами выше я догнал его у какой-то двери, которую он запер на ключ, как только мы вошли. Это была пустая квартира, без всякой мебели -- очевидно, одна из тех, которые Стюарту было поручено сдать внаем. -- Придется сидеть на полу, -- сказал он, -- зато здесь мы в полной безопасности, а я жаждал вас видеть, мистер Бэлфур. -- Как Алан? -- спросил я. -- Прекрасно, -- сказал стряпчий. -- Завтра, в среду, Энди возьмет его на борт с Джилланской отмели. Он очень хотел попрощаться с вами, но, боюсь, при нынешнем положении вам лучше держаться подальше друг от друга. А теперь о главном: как подвигается ваше дело? -- Да вот, -- ответил я, -- сегодня утром мне сказали, что мои свидетельские показания будут выслушаны и что я отправлюсь в Инверэри вместе с самим Генеральным прокурором -- ни больше, ни меньше! -- Ха-ха! -- засмеялся стряпчий. -- Как бы не так! -- Я и сам подозреваю тут неладное, -- сказал я, -- но мне хотелось бы услышать ваши соображения. -- Скажу вам честно, я просто киплю от злости, -- почти кричал Стюарт. -- Достать бы мне рукой до их правительства, я бы сбил его наземь, как гнилое яблоко! Я доверенное лицо Эпина и Джемса Гленского, и, само собой, мой долг бороться за жизнь моего родича. Но вы послушайте, что творится, и судите сами. Первым делом им нужно разделаться с Аланом. Они не могут притянуть Джемса ни за преступление, ни за злоумышление, пока сначала не притянут Алана как главного виновника, -- таков закон: нельзя ставить повозку перед лошадью. -- Как же они притянут Алана, если они его не поймали? -- спросил я. -- А этот закон можно обойти, -- сказал он. -- На то имеется другой закон. Было бы куда как просто, ежели бы по причине бегства одного из преступников другой остался безнаказанным. Но в таком случае вызывают в суд главного виновника и по причине неявки выносят приговор заочно. Вызов можно посылать в четыре места: по месту его жительства, затем туда, где он проживал в течение сорока дней, затем в главный город графства, где он обычно проживает, и, наконец, если есть основания полагать, что он уехал из Шотландии, то его два месяца кряду вызывают на Главной площади Эдинбурга, в гавани и на литском берегу. Цель этой последней меры Ясна сама собою: корабли, уходящие за море, успеют передать сообщение в тамошних гаванях, и, следственно, такой вызов -- не просто для проформы. Теперь как же быть с Аланом? Я не слыхал, чтобы у него был свой дом. Я был бы весьма признателен, если бы хоть кто-нибудь указал мне место, где бы он жил сорок дней подряд, начиная с сорок пятого года. Нет такого графства, где бы он жил постоянно или хотя бы временно; если у него вообще есть какое-то жилище, то оно, вероятно, во Франции, где стоит его полк, а если он еще не покинул Шотландию -- о чем мы с вами знаем, а они подозревают, -- то даже последний глупец догадается, каковы его намерения. Где же и каким образом следует его вызывать? Это я спрашиваю у вас, человека, не искушенного в законах. -- Вы сами только что сказали, -- ответил я. -- Здесь, на Главной площади, и в гавани, и на литском берегу в течение двух месяцев. -- Видите, вы гораздо более толковый законник, чем Престонгрэндж! -- воскликнул стряпчий. -- Он уже однажды вызывал Алана; это было двадцать пятого, в тот день, когда вы пришли ко мне. Вызвал один раз -- и на этом успокоился. И где же, вы бы думали? На площади в Инверэри, главном городе Кемпбеллов! Скажу вам по секрету, мистер Бэлфур: они не ищут Алана. -- Как так? -- изумился я. -- Они его не ищут? -- Насколько я понимаю, -- нет, -- сказал он. -- По моему скудному разумению, они вовсе не желают найти его. Они боятся, что он, быть может, сумеет оправдаться, а тогда и Джемс, с которым они, собственно, и хотят разделаться, чего доброго, ускользнет у них из рук. Это, видите ли, не правосудие, это заговор. -- Однако, уверяю вас, Престонгрэндж настойчиво расспрашивал об Алане, -- сказал я. -- Впрочем, сейчас я понял, что мне не стоило никакого труда уклониться от ответов. -- Вот видите, -- заметил стряпчий. -- Ну хорошо, прав я или нет, но это в конце концов лишь догадки, обратимся же к фактам. До моих ушей дошло, что Джемса и свидетелей -- свидетелей, мистер Бэлфур! -- держат под семью замками, они закованы в кандалы и сидят в военной тюрьме форта Вильям. К ним никого не допускают и не разрешают переписываться. А ведь это свидетели, мистер Бэлфур, слышали вы что-либо подобное? Уверяю вас, ни один Стюарт из всей их нечестивой шайки никогда не нарушал законов так нагло. Ведь в парламентском акте тысяча семисотого года черным по белому написано о незаконном заключении в тюрьму. Как только я узнал о Джемсе и свидетелях, я подал петицию лордусекретарю Верховного суда. И сегодня получил ответ. Вот вам и закон! Вот вам и справедливость! Он сунул мне в руки бумагу, ту самую бумагу с медоточивыми и лицемерными словами, которая впоследствии была напечатана в книжечке, изданной "Посторонним наблюдателем" в пользу, как гласило заглавие, "несчастной вдовы и пятерых детей" Джемса. -- Видите, -- продолжал Стюарт, -- он не смеет мне отказать в свидании с моим клиентом, поэтому он "испрашивает дозволения у коменданта впустить меня". Испрашивает дозволения! Лорд-секретарь Верховного суда Шотландии испрашивает! Разве смысл этих слов не ясен? Они надеются, что комендант окажется столь глуп или, наоборот, столь умен, что не даст своего дозволения. И придется мне не солоно хлебавши тащиться из форта Вильям обратно. А потом -- новая проволочка, пока я буду обращаться к другому высокопоставленному лицу, а, они будут все валить на коменданта -- солдаты, мол, полные невежды в законах, -- знаю я эту песню! Затем я проделаю этот путь в третий раз, и пока я получу от моего клиента первые распоряжения, суд будет уже на носу. Разве я не прав, считая это заговором? -- Да, похоже на то, -- сказал я. -- И я вам сейчас же это докажу, -- заявил стряпчий. -- У них есть право держать Джемса в тюрьме, но они не могут запретить мне видеться с ним. У них нет права держать в тюрьме свидетелей, но смогу ли я увидеться с этими людьми, которые должны были бы разгуливать на свободе, как сам лорд-секретарь? Вот, читайте: "Что касается остального, то лорд-секретарь отказывается давать какие-либо приказания смотрителям тюрьмы, которые не были замечены ни в каких нарушениях долга своей службы". Ни в каких нарушениях! Господи! А парламентский акт тысяча семисотого года? Мистер Бэлфур, у меня разрывается сердце, вереск моей страны пылает в моей груди! -- В переводе на простой язык, -- сказал я, -- это значит, что свидетели останутся в тюрьме и вы их не увидите? -- И я их не увижу до Инверэри, где состоится суд! -- воскликнул он. -- А там услышу, как Престонгрэндж распространяется об "ответственности и душевных тревогах, связанных с его должностью", и о "необычайно благоприятных условиях, созданных для защитников"! Ноя их обведу вокруг пальца, мистер Дэвид! Я задумал перехватить свидетелей на дороге, и вот увидите, я выжму хоть каплю справедливости из того солдата -- "полного невежды в законах", который будет сопровождать узников. Так и случилось: мистер Стюарт впервые увиделся со свидетелями на дороге близ Тиндрама благодаря попустительству офицера. -- В этом деле меня уже ничто не удивит, -- заметил я. -- Нет, пока я жив, я вас еще удивлю! -- воскликнул стряпчий. -- Вот, видите? -- Он показал мне еще не просохший, только что вышедший из печатного станка оттиск. -- Это обвинительный акт: смотрите, вот имя Престонгрэнджа под списком свидетелей, в котором я что-то не вижу никакого Бэлфура. Но не в том дело. Как вы думаете, на чьи деньги печаталась эта бумага? -- Должно быть, короля Георга, -- сказал я. -- Представьте себе, на мои! То есть они ее печатали сами для себя: для Грантов, Эрскинов и того полунощного вора, Саймона Фрэзера. Но мог ли я надеяться, что получу копию? Нет, мне полагалось вести защиту вслепую, мне полагалось услышать обвинительный акт впервые на суде, вместе с присяжными. -- Но ведь это не по закону? -- спросил я. -- Да как вам сказать, -- ответил он. -- Это столь естественная и -- до этого небывалого дела -- неизменно оказываемая услуга, что закон ее даже никогда не рассматривал. А теперь преклонитесь перед рукой провидения! Некий незнакомец входит в печатню Флеминга, замечает на полу какой-то оттиск, подбирает и приносит его ко мне. И что же? Это оказался обвинительный акт! Я снова отдал его напечатать -- за счет защиты: sumptibus moesti rei. Слыхано ли что-либо подобное? И вот он -- читайте, кто хочет, великая тайна уже ни для кого не тайна. Но как вы думаете, много ли радости доставила вся эта история мне, человеку, которому вверена жизнь его родича? -- Думаю, что никакой, -- сказал я. -- Теперь вы понимаете, что творится и почему я засмеялся вам в лицо, когда вы заявили, что вам разрешено дать показания. Теперь настала моя очередь. Я вкратце рассказал ему об угрозах и посулах мистера Саймона, о случае с подосланным убийцей и о том, что произошло затем у Престонгрэнджа. О моем первом разговоре с ним я, держась своего слова, не сказал ничего, да, впрочем в этом и не было надобности. Слушая меня, Стюарт все время кивал головой, как заводной болванчик, и едва только я умолк, как он высказал мне свое мнение одним-единственным словом, произнеся его с большим ударением: -- Скройтесь! -- Не понимаю вас, -- удивился я. -- Ну что же, я объясню, -- сказал стряпчий. -- На мой взгляд, вам необходимо скрыться. Тут и спорить не о чем. Прокурор, в котором еще тлеют остатки порядочности, вырвал вашу жизнь из рук Саймона и герцога. Он не согласился отдать вас под суд и не позволил убить вас, и вот откуда у них раздоры: Саймон и герцог не могут быть верными ни другу, ни врагу. Очевидно, вас не отдадут под суд и не убьют, но назовите меня последним болваном, если вас не похитят и не увезут куда-нибудь, как леди Грэндж. Ручаюсь чем угодно -- вот это и есть их "способ"! Я вспомнил еще кое-что и рассказал ему, как я услышал свист и увидел рыжего слугу Нийла. -- Можете не сомневаться: где Джемс Мор, там непременно какое-нибудь темное дело, -- сказал стряпчий. -- Об его отце я ничего дурного не сказал бы, хотя он был не в ладах с законом и совсем не по-дружески относился к моему роду, так что я и палец о палец не ударил бы, чтобы его защитить. Но Джемс, тот просто подлец и хвастливый мошенник. Мне это появление рыжего Нийла не нравится так же, как вам. Это неспроста -- фу, это пахнет какой-то пакостью. Ведь дело леди Грэндж состряпал старый Ловэт; если младший Ловэт возьмется за ваше, то пойдет по стопам отца. За что Джемс Мор сидит в тюрьме? За такое же дело -- за похищение. Его люди уже набили руку на похищениях. Он передаст этих мастеров Саймону, и вскоре мы узнаем, что Джемс помилован или бежал, а вы очутитесь в Бенбекуле или Эплкроссе. -- Стало быть, дело плохо, -- согласился я. -- Я хочу вот чего, -- продолжал он, -- я хочу, чтобы вы исчезли, пока они не успели зажать вас в кулак. Спрячьтесь где-нибудь до суда и вынырните в последнюю минуту, когда они меньше всего будут этого ждать. Это, конечно, только в том случае, мистер Бэлфур, если ваши показания стоят такого риска и всяких передряг. -- Скажу вам одно, -- произнес я. -- Я видел убийцу, и это был не Алан. -- Тогда, клянусь богом, мой родич спасен! -- воскликнул Стюарт. -- Жизнь его зависит от ваших показаний на суде, и ради того, чтобы вы там были, нельзя жалеть ни времени, ни денег и надо идти на любой риск. -- Он вывалил на пол содержимое своих карманов. -- Вот все, что у меня есть при себе, -- продолжал он. -- Берите, это вам еще понадобится, пока вы не закончите свое дело. Идите прямо по этому переулку, оттуда есть выход на Ланг-Дайкс, и заклинаю вас -- не показывайтесь в Эдинбурге, пока не кончится этот переполох. -- Но куда же мне идти? -- спросил я. -- А! Хотел бы я знать! -- сказал стряпчий. -- В тех местах, куда я мог бы вас послать, они непременно будут рыскать. Нет, придется вам самому о себе позаботиться, и да направит вас господь! За пять дней до суда, шестнадцатого сентября, дайте о себе знать а Стирлинг, я буду там в гостинице "Королевский герб", и если вы до тех пор будете целы и невредимы, я сделаю все, чтобы вы добрались до Инверэри. -- Скажите мне еще одно: могу я видеть Алана? Он, видимо, заколебался. -- Эх, лучше бы не надо, -- сказал он. -- Но я не стану отрицать, что Алан очень этого хочет и на всякий случай нынче ночью будет ждать у Селвермилза. Если вы убедитесь, что за вами не следят, мистер Бэлфур, -- но имейте в виду, только если вы твердо убедитесь в этом, -- то спрячьтесь в укромном месте и понаблюдайте за дорогой целый час, не меньше, прежде чем рискнете пойти туда. Если вы или он оплошаете, будет страшная беда! ГЛАВА X. РЫЖИЙ НИЙЛ Было около половины четвертого, когда я вышел на Ланг-Дайкс. Меня влекло в деревню Дин. Так как там жила Катриона, а ее родня, Гленгайлские Макгрегоры, почти наверное будет пущена по моему следу, то это было одним из немногих мест, от которых мне следовало держаться подальше; но я был очень молод и, кажется, очень влюблен, а потому, не задумываясь, повернул в сторону деревни. Правда, чтобы успокоить совесть и здравый смысл, я старался соблюдать осторожность. Там, где дорога пошла в гору, я, взойдя на перевал, внезапно бросился в ячмень и притаился там, выжидая. Некоторое время спустя мимо прошел человек, по виду горец, но мне совершенно незнакомый. Вскоре прошел рыжеголовый Нийл. Затем проехала тележка мельника, а после шел только всякий деревенский люд. Этого было достаточно, чтобы заставить самого отчаянного смельчака отказаться от своей цели, но во мне еще сильнее разгорелось желание попасть в деревню Дин. Я убеждал себя, что появление Нийла на этой дороге вполне естественно, ибо эта дорога вела к дому, где жила дочь его господина; что касается первого прохожего, то, если я стану пугаться всякого попавшегося на пути горца, мне далеко не уйти. И, успокоив себя этими хитрыми доводами, я прибавил шагу и в самом начале пятого уже был у калитки миссис Драммонд-Огилви. Обе дамы были в доме; увидев их через открытую дверь, я сорвал с себя шляпу. -- Тут пришел один малый за своими шестью пенсами, -- сказал я, думая, что это понравится вдове. Катриона выбежала мне навстречу и сердечно поздоровалась; к моему удивлению, старая дама встретила меня не менее приветливо. Много времени спустя я узнал, что она еще на рассвете посылала верхового в Куинсферри к Ранкилеру, который, как она знала, был поверенным по делам имения Шос, и у нее в кармане лежало письмо от моего доброго друга с самыми лестными словами обо мне и моем будущем. Но даже не зная об этом письме, я легко разгадал, что она замышляет. Быть может, я и в самом деле был "деревенщиной", но не настолько, как ей представлялось; и даже при моем не слишком тонком уме мне было ясно, что она вознамерилась устроить брак своей родственницы с безбородым мальчишкой, который как-никак владел поместьем в Лотиане. -- Пусть-ка Шесть-пенсов отведает нашей похлебки. Кэтрин, -- сказала она. -- Сбегай и скажи девушкам. И пока мы оставались одни, она всячески старалась польстить мне, всегда умно, всегда как бы подшучивая, по-прежнему называя меня "Шесть-пенсов", но таким тоном, который должен был возвысить меня в собственных глазах. Когда вернулась Катриона, намерения старой дамы стали еще более очевидны, если только это было возможно; она принялась расхваливать достоинства девушки, словно барышник, продающий коня. Щеки мои пылали при мысли, что она считает меня таким тупицей. Порой мне приходило в голову, что наивная девушка даже не догадывается, что ее выставляют напоказ, и тогда мне хотелось стукнуть старую перечницу дубиной; а порой казалось, что обе они сговорились завлечь меня в ловушку, и тогда я мрачнел, хмурился и сидел между ними, как воплощение неприязни. Наконец, старая сваха придумала наилучшую уловку -- оставить нас наедине. Если уж во мне зародится подозрение, заглушить его бывает нелегко. Но хотя я знал, к какому воровскому роду принадлежит Катриона, для меня было невозможно смотреть ей в глаза и не верить ей. -- Я не должна вас расспрашивать? -- быстро спросила она, как только мы остались одни. -- Нет, сегодня я могу говорить обо всем с чистой совестью, -- ответил я. -- Я уже не связан словом, и после того, что произошло за сегодняшний день, я бы не дал его снова, если бы меня о том попросили. -- Тогда рассказывайте скорее, -- поторопила она. -- Тетушка вот-вот вернется. Я рассказал ей всю историю с лейтенантом с начала до конца, стараясь представить ее как можно смешнее, и в самом деле все это было так нелепо, что невольно вызывало смех. -- Оказывается, все-таки грубые мужланы для вас столь же неподходящее общество, как и хорошенькие барышни! -- воскликнула она, когда я кончил. -- Но как же это ваш отец не научил вас владеть шпагой? В жизни не слыхала ничего подобного! Это так неблагородно! -- Во всяком случае, неудобно, -- сказал я, -- а мой отец -- честнейший человек! -- вероятно, витал в облаках, иначе он не стал бы вместо фехтования обучать меня латыни. Но, как видите, я делаю, что могу: я, подобно жене Лота, превращаюсь в соляной столб и даю себя рубить. -- Знаете, отчего я смеюсь? -- сказала Катриона. -- Вот отчего: я такая, что мне следовало бы родиться мужчиной. И я часто воображаю, что я мужчина, и придумываю для себя всякие приключения. Но когда дело доходит до боя, я спохватываюсь, что я ведь только девушка, что я не умею держать шпагу или нанести хороший удар, и тогда я перекраиваю свою историю так, чтобы бой не состоялся, а я бы все равно вышла победительницей -- вот как вы с вашим лейтенантом; и я -- мальчик и все время произношу благородные слова, совсем как мистер Дэвид Бэлфур. -- Вы кровожадная девица, -- сказал я. -- Я знаю, что надо уметь шить, прясть и вышивать, -- ответила она, -- но если бы вы только этим и занимались, вы бы поняли, какая это скука. И по-моему, это вовсе не значит, что мне хочется убивать. А вам не случалось убить человека? -- Случалось, и даже двоих. И я был тогда мальчишкой, которому еще надо -- бы учиться в школе, -- ска зал я. -- Но, вспоминая об этом, я нисколько не стыжусь. -- Но что вы чувствовали тогда... после этого? -- спросила она. -- Я сидел и ревел, как малый ребенок, -- сказал я. -- Я понимаю! -- воскликнула она. -- Я знаю, откуда берутся эти слезы. Во всяком случае, я не желаю убивать, я хочу быть Кэтрион Дуглас, которая, когда выломали засов, просунула в скобы свою руку. Это моя любимая героиня. А вы хотели бы так умереть за своего короля? -- По правде говоря, -- сказал я, -- моя любовь к королю (бог да благословит его курносое величество!) гораздо более сдержанна; к тому же я сегодня так близко видел смерть, что теперь предпочитаю думать о жизни. -- Это хорошо, -- сказала она, -- так и должен рассуждать мужчина! Только вам нужно научиться фехтовать. Мне было бы неприятно, если б мой друг не умел сражаться. Но тех двоих вы, наверное, убили не шпагой. -- Нет, -- ответил я, -- у меня была пара пистолетов. И к счастью моему, эти люди были совсем рядом со мной, ибо стреляю я ничуть не лучше, чем фехтую. Она тотчас выведала у меня все о сражении на бриге, о чем я умолчал, когда впервые рассказывал о себе. -- Да, -- сказала она, -- вы очень храбрый. А вашим другом я просто восхищаюсь и люблю его. -- Им нельзя не восхищаться, -- сказал я. -- У него, как у всех, есть свои недостатки, но он храбрец, верный друг и добрая душа, благослови его бог! Не верится мне, что придет такой день, когда я смогу забыть Алана! -- Сейчас я уже мог думать только об Алане и о том, что от меня одного зависит, увидимся мы нынче же ночью или нет. -- Боже, где моя голова, ведь я забыла сообщить вам новость! -- воскликнула Катриона и рассказала мне, что получила письмо от отца: он пишет, что его перевели в Замок, где она может завтра его навестить, и что дела его улучшаются. -- Вам это, наверное, неприятно слышать, -- сказала она. -- Но можно ли осуждать моего отца, не зная его? -- Я и не думаю его осуждать, -- ответил я. -- И даю вам слово, я рад, что у вас стало легче на душе, а если я и приуныл, что, должно быть, видно по моему лицу, то согласитесь, что сегодня неподходящий день для примирений и что люди, стоящие у власти, -- совсем не те, с кем можно поладить. Я все еще не могу опомниться после встречи с Саймоном Фрэзером. -- О, как можно их сравнивать! -- воскликнула она. -- И кроме того, не забывайте, что Престонгрэндж и мой отец Джемс Мор -- одной крови. -- В первый раз об этом слышу, -- сказал я. -- Странно, как мало вы вообще знаете, -- заметила Катриона. -- Одни называют себя Грантами, другие Макгрегорами, но все принадлежат к одному клану. И все они сыны Эпина, в честь которого и названа наша страна. -- Какая страна? -- спросил я. -- Моя и ваша, -- ответила Катриона. -- Как видно, сегодня для меня день открытий, -- сказал я, -- ибо я всегда думал, что моя страна называется Шотландией. -- А на самом деле Шотландия -- это страна, которую вы называете Ирландией, -- возразила она. -- Настоящее же, древнее название земли, по которой мы ходим и из которой сделаны наши кости, -- Эпин. И когда наши предки сражались за нее с Александром и римлянами, она называлась Эпин. И до сих пор так называется на вашем родном языке, который вы позабыли! -- Верно, -- сказал я, -- и которому я никогда не учился. -- У меня не хватило духу вразумить ее относительно Александра Македонского. -- Но ваши предки говорили на нем из поколения в поколение, -- заявила она, -- и пели колыбельные песни, когда ни меня, ни вас еще и в помине не было. И даже в вашем имени еще слышится наша родная речь. Ах, если бы мы с вами могли говорить на этом языке, вы бы увидели, что я совсем другая! Это язык сердца! Дамы угостили меня вкусным обедом, стол был сервирован красивой старинной посудой, и вино оказалось отменным; очевидно, миссис Огилви была богата. За столом мы оживленно болтали, но, заметив, что солнце быстро клонится к закату и по земле потянулись длинные тени, я встал и откланялся. Я уже твердо решил попрощаться с Аланом, и мне нужно было найти и осмотреть условленное место при дневном свете. Катриона проводила меня до садовой калитки. -- Долго я вас теперь не увижу? -- спросила она. -- Мне трудно сказать, -- ответил я. -- Быть может, долго, а быть может, никогда. -- И это возможно, -- согласилась она. -- Вам жаль? Я наклонил голову, глядя на нее. -- Мне тоже, и еще как, -- сказала она. -- Мы мало виделись с вами, но я вас высоко ценю. Вы храбрый и честный; со временем вы, наверное, станете настоящим мужчиной, и я буду рада об этом услышать. Если даже случится худшее, если вам суждено погибнуть... что ж! Помните только, что у вас есть друг. И долго-долго после вашей смерти, когда я буду совсем старухой, я стану рассказывать внукам о Дэвиде Бэлфуре и плакать. Я расскажу им, как мы расстались, что я вам сказала и что сделала. "Да сохранит и направит вас бог, так будет молиться ваша маленькая подружка" -- вот что я сказала, и вот что я сделала... Она схватила мою руку и поцеловала ее. Это так меня поразило, что я вскрикнул, словно от боли. Лицо ее зарделось, она взглянула мне в глаза и кивнула. -- Да, мистер Дэвид, -- сказала она, -- вот что я думаю о вас. Вместе с поцелуем я отдала вам душу. Я видел на ее лице воодушевление и рыцарский пыл смелого ребенка, но не больше того. Она поцеловала мне руку, как когда-то целовала руку принцу Чарли, в порыве высокого чувства, которое неведомо людям обычного склада. Только теперь я понял, как сильно я ее люблю и какой трудный путь мне еще нужно пройти для того, чтобы она думала обо мне, как о возлюбленном. И все же я чувствовал, что уже немного продвинулся на этом пути и что при мысли обо мне сердце ее бьется чуть чаще, а кровь становится чуть горячее. После великой чести, которую она мне оказала, я уже не мог произнести какую-нибудь обычную любезность. Мне даже трудно было говорить: в голосе ее звучало такое вдохновение, что у меня готовы были хлынуть слезы. -- Благодарю господа, что вы так добры, дорогая, -- сказал я. -- Прощайте, моя маленькая подружка. -- Я назвал ее так, как она назвалась сама; затем поклонился и вышел за калитку. Путь мой лежал по долине вдоль реки Лит, к Стокбриджу и Силвермилзу. Тропинка бежала по краю долины, посреди журчала и звенела река, низкое солнце на западе расстилало свои лучи среди длинных теней, и с каждым извивом тропы передо мной открывались все новые картины, точно за каждым поворотом был новый мир. Думая об оставшейся позади Катрионе и ждавшем меня впереди Алане, я летел, как на крыльях. Мне бесконечно нравились и здешние места, и этот предвечерний свет, и говор воды; я замедлил шаг и огляделся по сторонам. И потому, а также по воле провидения -- увидел недалеко позади себя в кустах рыжую голову. Во мне вспыхнул гнев; я круто повернул назад и твердым шагом пошел обратно. Тропа проходила рядом с кустами, в которых я заметил рыжую голову. Поравнявшись с засадой, я весь напрягся, готовясь встретить и отразить нападение. Но ничего не случилось, я беспрепятственно прошел мимо, и от этого мне стало только страшнее. Еще светило солнце, "о вокруг было совсем пустынно. Если мои преследователи упустили такой удобный случай, то можно было предположить лишь одно: они охотятся за кем-то поважнее, чем Дэвид Бэлфур. Ответственность за жизнь Алана и Джемса легла мне на душу тяжким бременем. Катриона все еще была в саду, одна. -- Катриона, -- сказал я, -- видите, я вернулся. -- И на вас нет лица! -- воскликнула она. -- Я отвечаю за две человеческие жизни, кроме своей собственной, -- сказал я. -- Было бы преступно и позорно ходить, не остерегаясь. Я не знаю, правильно ли я поступил, придя к вам. Я был бы очень огорчен, если бы навлек этим беду на нас обоих. -- Есть человек, который был бы огорчен еще больше и уже сейчас огорчен вашими словами, -- проговорила она. -- Скажите по крайней мере, что я такого сделала? -- О, вы! Вы ничего не сделали, -- ответил я. -- Но когда я вышел, за мной следили, и я могу назвать того, кто шел за мной по пятам. Это Нийл, сын Дункана, слуга вашего отца и ваш. -- Вы, разумеется, ошиблись, -- сказала она, побледнев. -- Нийл в Эдинбурге, его послал с каким-то поручением отец. -- Вот этого я и боялся, -- сказал я, -- то есть последних ваших слов. А если вы думаете, что он в Эдинбурге, то, кажется, я смогу доказать, что это не так. У вас, конечно, есть условный сигнал на случай необходимости, сигнал, по которому он поспешит к вам на помощь, если сможет услышать и добежать? -- Как вы узнали? -- удивленно воскликнула Катриона. -- С помощью волшебного талисмана, который бог подарил мне при рождении, и называется он Здравый Смысл, -- ответил я. -- Сделайте одолжение, подайте сигнал, и я покажу вам рыжую голову Нийла. Не сомневаюсь, что слова мои звучали горько и резко. Горечь переполняла мое сердце. Я винил и себя и девушку и ненавидел нас обоих; ее за то, что она принадлежит к этой подлой шайке, себя -- за глупое легкомыслие, с которым я сунул голову в это осиное гнездо. Катриона приложила пальцы к губам, и раздался свист, чистый, пронзительный, на высокой ноте; так мощно мог бы свистнуть пастух. С минуту мы стояли молча, и я уже хотел было просить, чтобы она повторила сигнал, но вдруг услышал, как внизу на склоне холма кто-то пробирается сквозь кустарник. Я с улыбкой указал ей в ту сторону, и вскоре Нийл прыгнул в сад. Глаза его горели, в руке был обнаженный "черный нож", как называют его в горах; увидев меня рядом со своей госпожой, Нийл остановился, как вкопанный. -- Он явился на ваш зов, -- сказал я, -- судите сами, был ли он в Эдинбурге и какого рода поручение дал ему ваш отец. Спросите его самого. Если я или те двое, что от меня зависят, должны погибнуть от руки вашего клана, то дайте мне идти навстречу смерти с открытыми глазами. Дрожащим голосом Катриона обратилась к нему погэльски. Вспомнив деликатную щепетильность Алана в таких случаях, я чуть не рассмеялся горьким смехом; именно сейчас, зная о моих подозрениях, она должна была бы говорить только по-английски. Они перебросились двумя-тремя фразами, и я понял, что Нийл, несмотря на всю свою подобострастность, очень разозлился. Затем Катриона повернулась ко мне. -- Он клянется, что это неправда, -- сказала она. -- Катриона, -- произнес я, -- а вы сами верите этому человеку? -- Откуда я знаю? -- воскликнула она, ломая руки. -- Но я должен как-то узнать, -- сказал я. -- Не могу больше блуждать в потемках, неся на себе две человеческие жизни! Катриона, постарайтесь поставить себя на мое место, а я богом клянусь, что изо всех сил стараюсь стать на ваше. Не думал я, что когда-нибудь нам с вами придется вести такой разговор, вот уж не думал; сердце мое обливается кровью. Но задержите его здесь до двух часов ночи, и больше мне ничего не нужно. Попробуйте его уговорить. Они опять заговорили по-гэльски. -- Он говорит, что мой отец. Джемс Мор, дал ему поручение, -- сказала Катриона. Она побледнела еще больше, и голос ее дрожал. -- Теперь мне все ясно, -- сказал я, -- и да простит им господь их злодеяния! Она ничего не ответила, но по-прежнему смотрела на меня, и с лица ее не сходила бледность. -- Что же, прекрасно, -- сказал я, -- Значит, я должен умереть и те двое тоже? -- О, что же мне делать! -- воскликнула она. -- Как я могу идти наперекор отцу, когда он в тюрьме и жизнь его в опасности? -- Но может быть, все не так, как мы думаем? -- сказал я. -- Может быть, он опять лжет и никакого приказа он не получал; возможно, все это подстроил Саймон, без ведома вашего отца? Она вдруг расплакалась, и у меня больно сжалось сердце; я понимал, в каком ужасном положении эта девушка. -- Знаете что, -- сказал я, -- задержите его только на час; я попробую рискнуть и буду молить за вас бога. Она протянула мне руку. -- Мне так нужно хоть одно доброе слово, -- всхлипнула она. -- Итак, на целый час, -- сказал я, беря ее руку в свою. -- Он стоит трех жизней, дорогая! -- Целый час! -- сказала она и стала громко молить Спасителя, чтобы он простил ее. Я подумал, что мешкать здесь больше нельзя, и убежал. ГЛАВА XI. ЛЕС У СИЛВЕРМИЛЗА Я не терял времени и что было духу помчался вниз по долине, мимо Стокбриджа и Силвермилза. Каждую ночь от двенадцати до двух часов Алан ждал в условленном месте -- "в роще, что восточное Силвермилза и южнее южной мельничной запруды". Рощу я нашел довольно легко, она сбегала по крутому склону холма к быстрой и глубокой речке; здесь я пошел медленнее, стараясь спокойно обдумать свои действия. Я понял, что мой уговор с Катрионой -- сущая бессмыслица. Вряд ли Нийла послали с таким поручением одного, но возможно, что он был единственным из приверженцев Джемса Мора; в таком случае я сделал все, чтобы отправить отца Катрионы на виселицу, и ничего такого, что помогло бы мне. Сказать по правде, раньше мне все это и в голову не приходило. Если то, что она задержала Нийла, приблизит гибель ее отца, она не простит себе этого до конца своей жизни. А если сейчас по моим следам идут и другие, хороший же подарок я преподнесу Алану; и каково будет мне самому? Я уже подходил к западному краю леска, когда эти мысли поразили меня, как громом. Ноги мои вдруг сами собой остановились и сердце тоже. "Зачем я затеял эту безумную игру?" -- подумал я и круто повернулся, готовый бежать, куда глаза глядят. Передо мной открылся Силвермилз; тропа огибала деревню петлей, однако была видна отсюда вся как на ладони, и кто бы за мной ни охотился, горцы или не горцы, но на ней не было ни души. Вот он, удобный случай, вот то стечение обстоятельств, которым мне советовал пользоваться Стюарт, и я побежал вдоль запруды, обогнул восточный край леса, прошел его насквозь и снова очутился на западной опушке, откуда я мог наблюдать за тропой, оставаясь невидимым. Она попрежнему была безлюдной, и я немного приободрился. Больше часа я сидел, притаившись за деревьями, и, наверное, ни заяц, ни орел не могли бы следить за опасностью зорче и настороженнее, чем я. Солнце зашло еще в начале этого часа, но небо сияло золотом, и было еще совсем светло; к исходу часа дневной свет стал меркнуть, очертания предметов сливались вдали, и наблюдать стало трудно. За это время к востоку от Силвермилза не прошел ни один человек, а в западном направлении шли только честные поселяне с женами, возвращавшиеся по домам на покой. Если даже за мной следят самые хитроумные шпионы в Европе, думал я, и то маловероятно, чтобы они догадались, где я; забравшись немного глубже в лесок, я лег и стал дожидаться Алана. Все это время я сильно напрягал внимание, следя не только за тропой, но и, насколько хватало глаз, за всеми кустами и полями. Сейчас в этом уже не было надобности. Луна в первой своей четверти поблескивала между ветвями; вокруг стояла сельская тишина, и следующие три-четыре часа я, лежа на спине, мог спокойно обдумывать свое поведение. Прежде всего два обстоятельства не вызывали у меня сомнений: я не имел права идти сегодня в Дин, и уж если я там побывал, то не имел права лежать в этом леске, куда должен прийти Алан. Если здраво рассуждать, то из всех лесов обширной Шотландии именно в этот мне был заказан путь; я это знал и тем не менее лежал здесь, дивясь самому себе. Я думал о том, как дурно я сегодня поступил с Катрионой; как я твердил, что от меня зависят две человеческие жизни, и этим заставил подвергнуть опасности ее отца; и о том, что, легкомысленно явившись сюда, я опять могу выдать их обоих. Чистая совесть -- залог мужества. И как только я здраво оценил свои поступки, мне показалось, что я стою безоружный среди полчища опасностей. Я быстро привстал. А что если я сейчас пойду к Престонгрэнджу, застану его, пока он не лег спать (я легко успею дойти), и покорно отдамся в его руки? Кто меня за это осудит? Не стряпчий же Стюарт: мне только стоит сказать, что за мною гнались, что я отчаялся спастись и поэтому сдался. И не Катриона, для нее тоже ответ у меня был наготове: я не мог допустить, чтобы она выдала своего отца. И в одно мгновение я смогу избавиться от всех бед, которые, в сущности, и не были моими: выпутаться из эпинского убийства, уйти из-под власти всех Стюартов и Кемпбеллов, всех вигов и тори в стране и отныне жить по собственному разумению, наслаждаться своим богатством, увеличивать его и посвятить дни моей молодости ухаживанию за Катрионой, что для меня будет куда более подходящим занятием, чем прятаться от преследователей, словно воришка, и снова терпеть тяжкие мытарства, которыми была полна моя жизнь после бегства с Аланом. Поначалу я не видел ничего постыдного в том, чтобы сложить оружие; я только удивлялся, почему я не додумался до этого раньше, и стал размышлять, почему же во мне свершилась такая перемена. Очевидно, причина в том, что я пал духом, а это было следствием моего недавнего безрассудства, которое, в свою очередь, порождено старым, всеобщим позорным грехом -- безволием. Мне тотчас же вспомнились евангельские слова: "Как сатане изгнать сатану?" Неужели же, думал я, изза своего малодушия, из-за того, что я пошел по приятному мне пути и поддался влечению к молодой девушке, я совсем лишился самоуважения и готов погубить Алана и Джемса? И теперь должен искать выхода там, откуда я вошел? Нет, зло, причиненное себялюбием, надо исправить самоотречением; плоть, которую я ублажал, должна быть распята на кресте. Я мысленно искал такой образ действий, который был бы мне наименее приятен: очевидно, я должен уйти из леса, не дождавшись Алана, и продолжить свой путь в одиночестве, во тьме, среди невзгод и опасностей, уготованных мне судьбой. Я описываю свои размышления столь подробно потому, что они, как мне кажется, могут быть полезными и послужить уроком для молодых людей. Но говорят, и в том, чтобы сажать капусту, есть своя истина, и даже в нравственности и вере находится место здравому смыслу. Близился час прихода Алана, и луна уже зашла. Если я уйду и шпионы в темноте меня не заметят (не мог же я свистнуть им, чтобы они следовали за мной!), то по ошибке они могут накинуться на Алана. А если я останусь, то хотя бы сумею его предостеречь и, быть может, этим спасу. Потворствуя своим желаниям, я рисковал жизнью других людей; навлекать на них опасность снова, и на этот раз во имя искупления, вряд ли было бы разумно. И я, привстав было, опять опустился на землю, но теперь я был настроен по-иному: я одинаково удивлялся приступу малодушия и радовался охватившему меня спокойствию. Вскоре я услышал треск сучьев. Низко наклонившись к земле, я просвистел две-три нотки из песни Алана; он ответил таким же осторожным свистом, и немного погодя мы с Аланом натолкнулись друг на друга в темноте. -- Неужели это ты наконец, Дэви? -- прошептал он. -- Я самый, -- ответил я. -- Боже, как мне хотелось тебя видеть! -- сказал он. -- Время тянулось бесконечно. Я целые дни просиживал в стоге сена, где нельзя было разглядеть даже собственных пальцев, а потом два часа ждал тебя здесь, а ты все не шел! Ей-богу, ты не слишком торопился -- ведь я отплываю завтра утром. Что я говорю, не завтра, а сегодня! -- Да, Алан, дружище, конечно, сегодня, -- сказал я. -- Уже первый час, и ты отплываешь сегодня. Долгий тебе путь предстоит! -- Но сначала мы всласть наговоримся, -- сказал Алан. -- Конечно, -- ответил я, -- и у меня есть что порассказать! И я рассказал все, что ему надлежало знать, правда, довольно сбивчиво, но в конце концов Алан понял все. Он слушал меня, почти не задавая вопросов, иногда от души смеялся, и его смех, особенно в этой темноте, где мы не видели друг друга, удивительно согревал мне сердце. -- А ты, Дэви, все-таки на редкость странный малый, -- сказал он, когда я кончил, -- чудак да и только, не дай бог столкнуться с такими, как ты! А насчет того, что ты рассказал, -- ну, Престонгрэндж тоже виг, как и ты, и я о нем распространяться не стану, но, ей-богу, он был бы тебе лучшим другом, если б только ты мог ему доверять. Но Саймон Фрэзер и Джемс Мор одной породы со мной, и я вправе говорить о них, что думаю. Все Фрэзеры пошли от черного дьявола, это каждый знает, а от Макгрегоров меня мутит с тех пор, как я научился стоять на ногах. Помню, одному я расквасил нос, когда еще ходить как следует не умел, я его толкнул и шмякнулся ему на спину. Отец тогда очень этим гордился, упокой, господи, его душу, да и было чем. Спору нет, Робин волынщик, каких мало, -- прибавил он, -- но Джемс Мор пусть идет к черту в зубы! -- Нам надо подумать вот о чем, -- сказал я. -- Прав был Чарлз Стюарт или нет? Им нужен только я или мы оба? -- А ты как полагаешь, ты ведь теперь человек опытный? -- спросил Алан. -- Не могу понять, -- сказал я. -- И я тоже, -- признался Алан. -- Ты думаешь, эта девушка сдержала слово? -- Конечно. -- Ну, кто ее знает, -- сказал Алан. -- Впрочем, что теперь говорить: этот рыжий давно уже вместе с остальными. -- А много ли их, как по-твоему? -- спросил я. -- Смотря какие у них намерения, -- ответил Алан. -- Если они ловят одного тебя, наверно, пошлют двух-трех проворных молодцов, а если они решат, что не худо прихватить и меня, тогда человек десять -- двенадцать. Я невольно прыснул со смеху. -- И думается мне, ты собственными глазами увидишь, как они побегут от меня, будь их даже вдвое больше! -- воскликнул Алан. -- Увидеть не придется, -- сказал я, -- на этот раз я от них отделался. -- Как знать, -- возразил Алан, -- я ничуть не удивлюсь, если они притаились где-то в этом лесу. Видишь ли, Дэвид, дружище, это ведь горцы. А среди них, наверное, будет кое-кто из Фрэзеров и из Макгрегоров тоже; и спору нет, что и те и другие, в особенности Макгрегоры, люди умные и опытные. Кто не гнал стадо коров целых десять миль по людным дорогам низин, зная, что его вот-вот настигнет черная стража, тот еще ничего не испытал. Вот это, пожалуй, больше всего и научило меня быть прозорливым. Что и говорить, это лучше, чем война, но война тоже может многому научить, хотя вообще это пустяковое дело. Так вот, Макгрегоры -- люди бывалые. -- В моем образовании тут как раз пробел, -- произнес я. -- Это я вижу то и дело, -- сказал Алан. -- Но вот что странно в вас, людях образованных: вы невежды и сами этого не замечаете. Я, к примеру, не знаю ни погречески, ни по-древнееврейски; но ведь я, дружище мой, сознаю, что я этого не знаю, -- вот в чем разница. А ты? Ты валяешься на брюхе в этом лесу и уверяешь, что отделался от всех Фрэзеров и Макгрегоров. И почему? "Потому, что я их не видел", -- говоришь ты. Глупая ты голова, да ведь тем они и живут, что умеют прятаться. -- Предположим самое худшее, -- сказал я, -- что же нам тогда делать? -- Вот и я о том же думаю, -- ответил Алан. -- Мы можем разделиться. Это мне очень не по душе. И кроме того, совсем не разумно. Во-первых, тьма здесь кромешная, и, может, мы сумеем улизнуть. Если мы будем держаться вместе, то пойдем в одну сторону, а разделившись, побежим в разные стороны, и тем вероятнее, что кто-то из нас наткнется на этих твоих джентльменов. А, во-вторых, если они нас выследят, наверное, драки не миновать, и скажу тебе честно, Дэви, я был бы рад чувствовать рядом твое плечо, а ты, думаю, не прочь чувствовать мое. Так что, по-моему, надо нам поскорей выбираться из леса и держать на восток, в Джиллан, где меня подберет корабль. Все, как в наши былые дни, Дэви, и если найдется время, надо будет подумать, что тебе делать дальше. Трудно мне бросать тебя одного, Дэви. -- Что ж, будь по-твоему, -- согласился я. -- Ты зайдешь туда, где ты остановился? -- Боже упаси! -- сказал Алан. -- Они хорошо ко мне отнеслись, но, наверное, не обрадуются при виде моего милого лица. Время нынче такое, что меня нельзя назвать желанным гостем. Тем больше я дорожу вашим обществом, мистер Дэвид Бэлфур из Шоса, можете задирать нос! С тех пор как мы расстались у Корсторфайна, я почти и рта не раскрывал, если не считать двух перебранок с Чарли Стюартом здесь, в лесу. Он встал, и мы бесшумно пошли через лес на восток. ГЛАВА XII. СНОВА В ПУТЬ С АЛАНОМ Шел, вероятно, второй час ночи; луна, как я уже говорил, зашла, с запада внезапно налетел сильный ветер, несущий тяжелые, рваные тучи, и мы пустились в путь в такой непроглядной тьме, о которой может только мечтать беглец или убийца. Белеющая в темноте дорога привела нас в спящий городок Браутон, а оттуда пошла через Пикардию мимо старой моей знакомой -- виселицы с телами двух воров. Пройдя немного дальше, мы увидели очень нужный для нас маяк: огонек в верхнем окне какого-то дома в Лохэнде. Мы направились к нему почти наугад, топча ногами жатву, спотыкаясь и падая в канавы, затем миновали деревню и добрались наконец до покатой болотистой пустоши под названием Фигейтские Дроки. Здесь, под кустом дрока, мы улеглись и продремали до зари. Солнце пробудило нас в пять часов. Стояло погожее утро, все еще дул сильный западный ветер, но тучи уплыли в Европу. Алан сидел на земле и чему-то улыбался. С тех пор, как мы расстались, я впервые видел своего друга и глядел на него с удовольствием. На нем был все тот же широкий плащ, но вязаных гетр, натянутых выше колен, он раньше не носил. Гетры, без сомнения, служили своего рода маскировкой, но так как день обещал быть жарким, то наряд Алана был совсем не по сезону. -- Смотри, Дэви, -- сказал он, -- какое славное утро! Будет такой денек, каким ему положено быть от бога. Это не то, что сидеть в стоге сена! Пока ты спал да похрапывал, я тут занялся тем, чего никогда почти не делаю. -- Чем же? -- спросил я. -- Да просто взял и помолился. -- А где же мои джентльмены, как ты их называешь? -- спросил я. -- Кто их знает, -- сказал он. -- Одним словом, надо нам воспользоваться тем, что их не видно. Живей подымайся, Дэви! Мы сейчас славно прогуляемся. Вперед, Фортуна, веди нас за собой! Мы пошли берегом моря на восток, к устью Эска, туда, где курились паром соляные варницы. В лучах утреннего солнца Стул Артура и зеленые Пентлендские холмы, были необычайно живописны; но прелесть занимающегося дня, по-видимому, вызывала в Алане только досаду. -- Надо быть сущим ослом, чтобы покидать Шотландию в такой денек, -- ворчал он. -- Неохота уезжать; лучше бы мне остаться, и пусть меня тут повесят. -- Нет, Алан, это нисколько не лучше. -- Не потому, что Франция хуже, -- объяснил он, -- а просто она совсем другая. Там, пожалуй, еще красивее, чем здесь, но все-таки это не Шотландия. Когда я во Франции, мне там очень нравится, и все же я тоскую по шотландскому дерну и торфяному дыму. -- Если дело только в дыме, то это еще не беда, -- заметил я. -- Конечно, грех жаловаться, когда я только что вылез из того проклятого стога, -- сказал он. -- Тебе, должно быть, опостылел этот стог? -- спросил я. -- Мало сказать, опостылел, -- сказал он. -- Я не так-то легко впадаю в уныние, но мне нужен свежий воздух и небо над головой. Я, как и старый Черный Дуглас, больше люблю пение жаворонка, чем писк мышей. А в этом стоге, Дэви, хотя я признаю, что лучшего тайника не сыскать, но там с рассвета до сумерек было темно, как в могиле. Иные дни (а может, и ночи, разве их там отличишь?) казались мне долгими, как зима. -- Как же ты узнавал час, когда идти на место встречи? -- спросил я. -- Около одиннадцати хозяин приносил мне еду, немножко бренди и огарок свечи, чтобы не есть в темноте. И я знал, что, когда поем, пора идти в лес. Там я лежал и сильно тосковал по тебе, Дэви, -- сказал он, кладя руку мне на плечо, -- и гадал, прошло уже два часа или нет, если только не приходил Чарли Стюарт со своими часами; а потом возвращался в свой распроклятый стог. Нет, дрянное было житье, и слава богу, что я оттуда вырвался. -- А что же ты там делал все время? -- Да все, что мог! Иногда играл в бабки. Я отлично играю в бабки, только неинтересно играть, если тобой никто не любуется. А иногда сочинял песни. -- О чем? -- спросил я. -- Ну, об оленях, о вереске, -- сказал Алан, -- о вождях, что жили в давние времена, и вообще обо всем, о чем поется в песнях. А иной раз я воображал, что в руках у меня волынка и я играю. Я вспоминал прекрасные песни, и мне казалось, будто я играю страх как хорошо; клянусь тебе, порой я даже слышал звуки своей волынки! Но до чего я рад, что все это кончилось! Он заставил меня снова рассказать о моих приключениях и выслушал все с начала до конца, расспрашивая о подробностях, выказывая бурное одобрение и временами восклицая, что я "на редкость храбрый, хоть и чудак". -- Значит, ты испугался Саймона Фрэзера? -- однажды спросил он. -- По правде сказать, да! -- Я бы на твоем месте тоже испугался, Дэви, -- сказал Алан. -- Но хоть он и негодяй, а надо по справедливости сказать, что в сражениях он вел себя очень достойно. -- Так он не трус? -- спросил я. -- Трус! -- хмыкнул Алан. -- Да он бесстрашный, как моя шпага. Рассказ о моей дуэли привел его в неистовство. -- Подумать только! -- кричал он. -- Я ведь показывал тебе этот прием в Корринэки! Три раза, три раза ты дал выбить у себя шпагу! Позор на мою голову -- ведь это я тебя учил! Ну-ка, становись, вынимай шпагу, мы не сойдем с этого места, пока ты не сотрешь пятно со своей и моей чести! -- Алан, -- сказал я, -- тебя, должно быть, хватил солнечный удар! Ну время ли сейчас заниматься уроками фехтования! -- Ты, пожалуй, прав, -- согласился он. -- Но три раза выбить шпагу, Дэви! А ты стоял, как соломенное чучело, и бегал за ней, точно собачонка за платком! Дэвид, этот Дункансби, очевидно, какой-то особенный! Должно быть, несравненный фехтовальщик! Будь у меня время, я бы побежал назад и сразился с ним сам. Он, как видно, большой мастер! -- Глупый ты человек, -- сказал я, -- ты забываешь, что сражался-то он со мной. -- Это верно, -- сказал он, -- но три раза! -- Ты же сам знаешь, что я никудышный фехтовальщик, -- сказал я. -- Все равно, я сроду ничего подобного не слыхал! -- Обещаю тебе одно, Алан, -- сказал я. -- Когда мы свидимся в следующий раз, я буду фехтовать лучше. Тебя больше не опозорит друг, не умеющий биться на шпагах. -- В следующий раз! -- вздохнул Алан. -- Когда он будет, хотел бы я знать? -- Я подумывал об этом, Алан, -- сказал я, -- и у меня вот какие намерения: мне хочется стать адвокатом. -- Это такая скучища, Дэви, -- возразил Алан, -- и к тому же сплошное крючкотворство. Нет, тебе больше подходит королевский мундир. -- И конечно же, тогда нам будет легче всего встретиться! -- воскликнул я. -- Но так как ты наденешь мундир короля Людовика, а я -- короля Георга, то встреча будет премиленькая! -- Пожалуй, ты прав, -- согласился Алан. -- Лучше я стану адвокатом, -- продолжал я, -- на мой взгляд, это -- самое подходящее дело для джентльмена, у которого три раза выбили шпагу. Но вот в чем соль: один из лучших колледжей, где учат на адвокатов и где учился мой родич Пилриг, -- это Лейденский колледж в Голландии. Что ты на это скажешь, Алан? Не сможет ли волонтер Royal Ecossais [5] взять отпуск, перескочить через границу и навестить лейденского студента? -- Еще бы, конечно, сможет! -- воскликнул он. -- Видишь ли, мой полковник, граф Драммонд-Мелфорт, ко мне благоволит; а что еще важнее, один из моих родичей -- подполковник шотландского полка в Голландии. Это проще простого -- отпроситься, чтобы навестить подполковника Стюарта из Халкета. А лорд Мелфорт -- человек весьма ученый, он, как Цезарь, пишет книги и бесспорно будет доволен, если я поделюсь с ним своими наблюдениями. -- Стало быть, лорд Мел форт -- писатель? -- обрадовался я, ибо если Алан превыше всего ценил солдат, то я питал гораздо большее уважение к джентльменам, пишущим книги. -- Вот именно, Дэви, -- подтвердил он. -- Многие думают, что полковник мог бы заняться делами и поважнее. Но что мне сказать, когда я сам сочиняю песни? -- Ну что же, -- сказал я, -- теперь тебе остается лишь дать адрес, куда тебе писать во Францию; а как только я попаду в Лейден, я пришлю тебе свой. -- Лучше всего писать на имя вождя моего клана, -- сказал он. -- Чарлзу Стюарту из Ардшила, эсквайру, город Мелон во Франции. Рано или поздно письмо непременно попадет в мои руки. Мы позавтракали жареной пикшей в Массельборо, где я от души потешался над Аланом. В это жаркое утро его плащ и вязаные гетры невольно бросались людям в глаза, и, быть может, разумнее было бы объяснить причины такого наряда вскользь, как бы между прочим; но Алан взялся за дело необычайно ретиво, вернее, даже разыграл целое представление. Он расхвалил хозяйку за ее умение жарить рыбу, а потом до самого ухода рассказывал, как у него от простуды заболел живот, торжественно описывал всевозможные симптомы болезни и свои страдания и с огромным интересом выслушивал хозяйкины советы. Мы постарались уйти из Массельборо до прихода первой почтовой кареты, ибо, как сказал Алан, этой встречи нам лучше избежать. Ветер, хотя и сильный, дышал теплом, и чем сильнее припекало солнце, тем больше Алан страдал от жары. В Престонпансе он увел меня в сторону, на Глэдсмьюрское поле, и стал с совершенно излишней пространностью описывать мне здешнее сражение. Оттуда мы прежним быстрым шагом отправились в Кокенси. Несмотря на верфи миссис Кэделл, где сооружались рыбачьи шхуны для ловли сельдей, это был пустынный, обветшалый городишко с множеством разрушенных домов; однако в харчевне оказалось чисто, и Алан, совсем разомлевший от жары, угостился бутылкой эля и поведал старухе хозяйке историю о простуженном животе, хотя на этот раз симптомы были совсем другие. Я сидел и слушал, и вдруг мне пришло в голову, что я не припомню, чтобы он сказал какой-нибудь женщине хоть два-три слова всерьез: он всегда зубоскалил и дурачился, втайне издеваясь над ними, однако же предавался этому делу с большим азартом и энергией. Я намекнул ему об этом, когда хозяйку случайно отозвали из комнаты. -- Что же ты хочешь? -- сказал он. -- Мужчина всегда должен веселить женский пол и плести всякие небылицы, чтобы развлечь бедных овечек! Тебе во что бы то ни стало надо поучиться этому, Дэвид, надо усвоить приемы, это ведь как ремесло. Ну, само собой, если б тут была молоденькая женщина, да еще и хорошенькая, я бы и не заикнулся про свой живот. Но если женщина слишком стара, чтобы думать о любовниках, ее хлебом не корми, только дай кого-то полечить. Почему? Откуда я знаю? Такими уж создал их бог. И все равно болван тот мужчина, который не постарается им угодить. Но тут старуха вошла в комнату, -- и он отвернулся от меня, словно ему не терпелось продолжить увлекательный разговор. Хозяйка, отвлекшись на время от Аланова живота, принялась рассказывать о своем девере из Эберледи, чью болезнь и кончину она живописала бесконечно долго. Иногда это было скучно, иногда же и скучно и противно, ибо старуха рассказывала, смакуя подробности. В конце концов я погрузился в глубокую задумчивость и глядел в окно на дорогу, почти не замечая того, что видел перед собой. Но если бы ктонибудь за мной наблюдал, он увидел бы, как я внезапно вздрогнул. -- И припарки к ногам мы ему ставили, -- говорила хозяйка, -- и горячий камень на живот клали, и давали ему пить отвар из иссопа, и мятную воду, и хороший, чистый серный бальзам... -- Сэр, -- тихо произнес я, вмешиваясь в разговор, -- сейчас мимо дома прошел один мой друг. -- Да неужели? -- небрежно отозвался Алан, словно речь шла о сущем пустяке. -- Ну, а еще что, мэм? -- обратился он к несносной старухе, и она опять повела свой рассказ. Вскоре, однако, он расплатился с ней монетой в полкроны, и ей пришлось выйти за сдачей. -- Это был тот рыжий? -- спросил Алан. -- Ты угадал, -- ответил я. -- А что я тебе говорил в лесу! -- воскликнул он. -- И все же странно, что он оказался тут. Он был один? -- По-моему, да. -- Он прошел мимо? -- продолжал Алан. -- Да, -- сказал я, -- и не смотрел ни направо, ни налево. -- Это еще более странно, -- произнес Алан. -- Мне думается, Дэви, что нам надо уходить. Но куда? Черт его знает! Похоже на прежние времена! -- воскликнул он. -- Нет, не совсем похоже, -- возразил я. -- Теперь у нас есть деньги в кармане. -- И еще одна большая разница, мистер Бэлфур, -- сказал он. -- Теперь за нами гонятся псы. Они почуяли след; вся свора бежит за нами. -- Он выпрямился на стуле, и на лице его появилось знакомое мне сосредоточенное выражение. -- Послушайте, матушка, -- обратился он к вошедшей хозяйке, -- нет ли другой дороги к вашему постоялому двору? Она ответила, что есть, и сказала, куда эта дорога ведет. -- Я думаю, сэр, -- сказал он мне, -- что этот путь будет для нас короче. Прощайте, милая хозяюшка, я не забуду о припарках из коричной настойки. Через огород с грядками капусты мы вышли на тропинку среди полей. Алан зорко огляделся по сторонам и, заметив, что мы находимся в неглубокой лощине, где нас из деревни не видно, сел на землю. -- Теперь давай держать военный совет, Дэви, -- сказал он. -- Но прежде всего хочу дать тебе небольшой урок. Если бы я вел себя, как ты, что бы запомнила о нас хозяйка? Только то, что мы вышли через огород. А что запомнит теперь? Что проходил красивый, веселый, любезный и разговорчивый молодой человек, он мучился животом, бедняжка, и очень расстроился, когда она рассказала про своего деверя. Вот, Дэвид, голубчик; учись, как нужно соображать! -- Постараюсь, Алан, -- сказал я. -- Ну, теперь о рыжем, -- сказал Алан. -- Он шел быстро или медленно? -- Ни так, ни эдак, -- ответил я. -- Ты не заметил, он не торопился? -- Нет, что-то незаметно было, -- сказал я. -- Гм!.. Это странно. Утром в Дроках мы их не видали; он прошел мимо нас, он как будто нас и не ищет, и все-таки он тут, на нашем пути!.. Черт возьми, Дэви, я, кажется, догадываюсь. По-моему, они ищут не тебя, а меня; и, по-моему, они отлично знают, куда им идти. -- Знают? -- переспросил я. -- Думаю, что меня выдал Энди Скаугел -- либо он, либо его приятель, который тоже кое-что знает; или этот молодчик, клерк Чарли Стюарта, что было бы совсем прискорбно, -- сказал Алан, -- и, попомни мое слово, на Джилланской отмели наверняка будет разбито несколько голов. -- Алан! -- воскликнул я. -- Если ты прав, то людей там будет много, силы неравные. Несколько разбитых голов только ухудшат дело. -- Все-таки хоть какое-то удовлетворение, -- сказал Алан. -- Но постой-ка, постой... я вспомнил -- спасибо славному западному ветру, кажется, я еще смогу уплыть. И вот каким образом, Дэви. Я условился с этим Скаугелом, что мы встретимся, когда стемнеет. "Но, -- сказал он, -- если ветер подует с запада, я приду гораздо раньше, лягу в дрейф и буду ждать вас за островом Фидра". Так вот, если твои джентльмены знают место встречи, то, конечно, знают и час. Понимаешь меня, Дэви? Благодаря Джонни Коупу и остолопам в красных мундирах я знаю эти места, как свои пять пальцев; если хочешь еще раз бежать с Аланом Бреком, то мы повернем от берега и снова выйдем к морю возле Дирлтона. Если корабль там, мы попробуем попасть на него. Если его не будет, придется мне возвращаться в постылый стог. Во всяком случае, думаю, что мы оставим твоих джентльменов в дураках. -- Мне кажется, надежда есть, -- сказал я. -- Будь по-твоему, Алан! ГЛАВА XIII. ДЖИЛЛАНСКАЯ ОТМЕЛЬ Несмотря на старания Алана, мне не удалось изучить эти места так, как он изучил их во время похода с генералом Коупом; я почти не замечал, какой дорогой мы шли. В оправдание свое могу сказать, что мы чрезвычайно спешили. Часть пути мы бежали бегом, часть трусили рысцой, остальное время шли очень быстрым шагом. Мчась изо всех сил, мы дважды наталкивались на крестьян; но хотя на первого мы налетели изза угла, Алан оказался наготове, как взведенный курок. -- Вы не видели мою лошадь? -- запыхавшись, выпалил он. -- Нет, милый человек, не видел я никакой лошади, -- ответил крестьянин. Алан, не пожалев времени, осведомил его, что мы по очереди ехали верхом на коне, что конь куда-то ускакал и мы боимся, не вернулся ли он домой, в Линтон. Но этого ему показалось мало: еле переводя дух, он стал проклинать свою неудачливость и мою глупость, из-за которой все и случилось. -- Если нельзя говорить правду, -- заметил он, когда мы двинулись дальше, -- надо уметь лихо и правдоподобно солгать. Когда люди не знают, что ты тут делаешь, Дэви, их разбирает ярое любопытство; а когда ени думают, что знают, им до тебя столько же дела, сколько мне до прошлогоднего снега. Так как мы сначала уходили от моря, то путь вел нас прямо на север; вехами нам служили слева старая церковь в Эберледи, а справа -- вершина горы Бервик Ло; таким образом, мы снова вышли к морю неподалеку от Дирлтона. К западу от Северного берега до Джилланского мыса тянутся цепочкой четыре островка: Крэйглит, Лэм, Фидра и Айбро; все они сильно разнятся друг от друга и величиной и формой. Самый своеобразный из них Фидра; это странный серый островок с двумя горбами, приметный еще и тем, что на нем виднеются какие-то развалины; помню, когда мы подошли ближе, через дверь или окно в этих развалинах море блеснуло, как человеческий глаз. Между островом и берегом есть удобное, защищенное от западных ветров место для стоянки кораблей, и мы еще издали увидели стоящий там "Репейник". Напротив островков тянулся совершенно пустынный берег. Здесь нет человеческого жилья и редко встретишь модей, разве только пробегут резвящиеся ребятишки. Маленькая деревушка Джиллан расположена на дальнем конце мыса; жители Дирлтона работают вдали от моря, на полях, а рыбаки Северного Бервика выходят на ловлю из своей гавани; словом, на всем побережье вряд ли найдется столь безлюдное место, как это. Но, помнится, когда мы, озираясь по сторонам и слыша громкий стук своих сердец, ползли на животе среди бесчисленных бугров и впадин, то здесь так ослепительно сияло солнце и сверкало море, так шелестели под ветром травы, так быстро юркали в норы кролики и взлетали чайки, что мне казалось, будто в этой пустыне царит кипучее оживление. Бесспорно, место для тайного отплытия было бы выбрано превосходно, если бы только оно оставалось тайным; даже сейчас, когда тайна была выдана и за берегом следили, нам все же удалось незаметно подползти к дюнам, спускавшимся прямо к морю. Но тут Алан остановился. -- Дэви, -- сказал он, -- здесь нам не пройти. Пока мы лежим, мы в безопасности, да только ни корабль, ни берег Франции от этого не станут ближе. А если мы встанем и начнем подавать знаки бригу, то неизвестно, чем это кончится. Где сейчас твои джентльмены, как ты думаешь? -- Может, они еще не пришли, -- сказал я. -- А если они и здесь, то у нас все-таки есть одно преимущество. Они ждут нас, чтобы схватить, это правда. Но ведь они ждут, что мы придем с востока, а мы явились с запада. -- Да, -- ответил Алан. -- Вот если бы нас было больше да завязался бы бой, тогда они остались бы с носом. Но нас только двое, Дэвид, и положение наше мало радует Алана Брека. Не знаю, что делать. -- Время идет, Алан, -- напомнил я. -- Я это знаю, -- ответил Алан, -- и больше ничего не знаю, как говорят французы. Просто хоть гадай -- орел или решка. Если бы только знать, где они, твои джентльмены! -- Алан, -- сказал я, -- это на тебя непохоже. Надо решать сейчас или никогда. "Не мне, не мне, сказал он"... -- пропел Алан и сделал забавную гримасу, в которой сочетались и смущение и озорство. Не мне и не тебе, сказал, не мне и не тебе! Клянусь я, Джонни славный мой, не мне и не тебе! Внезапно он встал во весь рост и, подняв правую руку с развевающимся платком, стал спускаться к берегу. Я тоже встал и пошел сзади, внимательно разглядывая песчаные холмы на востоке. Сначала его появление осталось незамеченным: Скаугел не ждал его так рано, а "мои джентльмены" высматривали нас с другой стороны. Затем на палубе "Репейника" началось движение; очевидно, там было все наготове, ибо не прошло и секунды, как с кормы спустили шлюпку, которая быстро поплыла к берегу. Почти тотчас же в стороне Джилланского мыса, примерно в полумиле от нас, на песчаном холме, поднялся человек и взмахнул руками, и, хотя он сразу же исчез, в той стороне еще с минуту беспокойно метались чайки. Алан, глядевший на корабль и на шлюпку, ничего не заметил. -- Будь что будет! -- воскликнул он, когда я сказал ему об этом. -- Быстрей бы они гребли на этой шлюпке, не то пройдется топор по моей шее! Здесь вдоль берега тянулась длинная плоская отмель, во время отлива очень удобная для ходьбы; по ней в море стекал маленький ручеек, а песчаные холмы высились над нею, как крепостной вал. Мы не могли видеть, что происходит по ту сторону холмов, и нетерпение наше не могло ускорить приближение шлюпки: время словно остановилось, и ожидание казалось мучительно долгим. -- Хотел бы я знать, какой приказ получили эти джентльмены. Мы с тобой вместе стоим четыреста фунтов; что, если они начнут стрелять в нас из ружей, Дэви? С этого длинного песчаного вала очень удобно стрелять. -- Этого не может быть, -- с