верное, больше моего известно об этом корабле, мистер Пинкертон, -- сказал Бэллерс. -- Я знаю только, что мне было поручено его купить и что я не сумел этого сделать. -- Мне нравится в вас одна черта, мистер Бэллерс: вы не тратите времени зря, -- сказал Джим. -- Назовите имя и адрес своего клиента. -- Я пришел к заключению, -- ответил Бэллерс с неописуемо хитрым видом, -- что не имею права сообщать имя моего клиента. Я буду рад связаться с ним, если вы мне это поручите, но адрес я вам дать не могу. -- Отлично, -- сказал Джим и надел шляпу. -- Довольно решительный шаг, а? -- И продолжал, делая заметные паузы после каждой фразы. -- Не передумал? А ну взвесьте, взвесьте. Даю доллар. -- Мистер Пинкертон! -- с возмущением воскликнул Бэллерс. И я на мгновение испугался, что Джим ошибся в оценке его характера и зашел слишком далеко. -- Ах, вам сейчас доллар не нужен, -- сказал Джим. -- Ну послушайте, мистер Бэллерс, мы оба люди занятые, и я вам прямо скажу свое последнее слово. Согласны на... -- Не надо. Пинкертон, -- перебил я, -- мне известен адрес: улица Миссии, дом девятьсот сорок два. Не знаю, кто был более удивлен, Пинкертон или Бэллерс. -- Какого дьявола ты молчал до сих пор, Лауден?! -- воскликнул мой друг. -- Ты ведь раньше об этом не спрашивал, -- сказал я и покраснел до корней волос, когда он бросил на меня тревожный взгляд. Наступившее молчание первым нарушил Бэллерс, любезно снабдив нас сведениями, мне неизвестными: -- Раз вы знаете адрес мистера Диксона, -- сказал он, явно стремясь отделаться от нас как можно скорее, -- то не вижу причин задерживать вас долее. Не знаю, что чувствовал Пинкертон, во, когда мы вышли из конторы этого мерзкого крючкотвора, у меня на душе лежала свинцовая тяжесть. Я напряженно ждал первого вопроса Джима и готов был со слезами признаться во всем, но мой друг ничего не спросил. -- Надо взять извозчика, -- сказал он, чуть ли не бегом устремляясь к ближайшей извозчичьей стоянке. -- Время терять нельзя. Ты заметил, к чему я клонил? Какой смысл платить этому Бэллерсу комиссионные! Снова я ждал, что он спросит меня о причинах моей скрытности, и снова он промолчал. Было ясно, что Джим боится этого вопроса, и я готов был возненавидеть его за подобный страх. Наконец когда мы уже сидели в извозчичьей пролетке и катили к улице Миссии, я не выдержал: -- А ты не спросил меня, откуда я знаю этот адрес, -- сказал я. -- Да, -- поспешно и смущенно ответил он, -- действительно, откуда ты его знаешь? Расскажи, пожалуйста. Его тон подействовал на меня как пощечина. Я вспылил. -- Попрошу тебя не спрашивать меня об этом, -- сказал я. -- Я не могу дать никаких объяснений. Едва я выпалил эти глупые слова, как готов был уже отдать все на свете, чтобы вернуть их. И мне стало совсем стыдно, когда Пинкертон, похлопав меня по плечу, ответил: -- И отлично, милый друг, ни слова более. Я убежден, что ты поступил наилучшим образом. Снова вернуться к этой теме у меня не хватило мужества, но мысленно я дал клятву, что приложу в дальнейшем все усилия, чтобы исправить последствия нашего безумного поступка, и скорее дам разрезать себя на куски, чем позволю Джиму потерять из-за этого хотя бы доллар. Но, когда мы подъехали к дому номер 942, у меня нашлась другая пища для размышлений. -- Мистер Диксон? Он уехал, -- сказала квартирная хозяйка. -- Куда? -- Не могу вам сказать, -- ответила она. -- Он никогда здесь прежде не останавливался. -- А куда он адресовал свой багаж, сударыня? -- спросил Пинкертон. -- У него не было багажа. Он приехал вчера вечером, а сегодня уехал, и был у него только небольшой саквояж. -- Когда он уехал? -- спросил я. -- Часов в двенадцать, -- ответила хозяйка. -- Ктото позвонил ему по телефону и, наверное, сообщил чтонибудь важное, потому что он тут же уехал, хоть и заплатил за комнату вперед за неделю. И вид у него был очень расстроенный. Наверное, "кто-нибудь умер. У меня упало сердце. Пожалуй, причиной его поспешного отъезда действительно была моя идиотская шутка. И опять я спросил себя, почему она могла на него так подействовать, и снова погрузился в водоворот самых невероятных предположений. Очнувшись от своих мыслей, я услышал, как Пинкертон спрашивает хозяйку: -- А каков он был с виду, сударыня? -- Такой бритый, -- ответила она. И больше ничего от нее нельзя было добиться. -- Остановитесь у ближайшей аптеки, -- оказал Пинкертон извозчику. Из аптеки он позвонил в контору Тихоокеанского пароходства и спросил: -- Какой пароход, идущий в Китай, должен в ближайшее время зайти в Гонолулу? -- "Город Пекин". Он отплыл сегодня в половине второго, -- ответили ему. -- Все яснее ясного, -- сказал Джим. -- Он сбежал, или моя фамилия не Пинкертон. Он решил добраться до острова Мидуэй раньше нас. Однако я не разделял его мнения -- ведь Пинкертон знал не все, а я хорошо помнил страх, отражавшийся на лице капитана Трента, и уверенность, что именно я спугнул мистера Диксона, не оставляла меня, хотя я и понимал, что, возможно, строю свои домыслы на песке. -- Не посмотреть ли нам список пассажиров? -- спросил я. -- Диксон -- фамилия слишком распространенная, -- возразил Джим. -- А кроме того, он, наверное, записался под вымышленным именем. И тут меня словно озарило. Перед моими глазами возникла улица, на которой жил Бэллерс, -- когда мы шли туда, я был слишком занят другими мыслями, чтобы обращать внимание на окружающее. Но теперь я как будто снова увидел грязную мостовую, тяжело (Нагруженные подводы, путаницу телеграфных проводов, китайчонка с корзиной на голове и у самого угла -- бакалейную лавку, на вывеске которой огромными золотыми буквами сияла фамилия "ДИКСОН". -- Ты прав, -- сказал я, -- он так и поступит. Да и вообще это не его фамилия. Я убежден, что он заимствовал ее с вывески бакалейщика напротив конторы Бэллерса. -- Возможно, -- рассеянно ответил Джим и продолжал стоять, хмуря брови. -- Ну, что будем делать дальше? -- спросил я. -- С одной стороны, надо бы поторопить подготовку нашей шхуны, -- ответил он, -- но не знаю, удастся ли это. Я уже звонил капитану, чтобы он не терял времени даром, и, судя по его ответу, у него работа кипит вовсю. Знаешь что, Лауден? Попробуем взяться за Трента. Он в этом как-то замешан. Да и не как-то, а больше всех. Даже если он не может перекупить у нас бриг, он может объяснить нам, в чем дело. -- Согласен, -- сказал я. -- Как нам его разыскать? -- Через английское консульство, конечно, -- ответил Джим. -- И это еще одна причина, почему следует начать с него. Шхуной мы можем заняться и вечером, но консульство тогда будет закрыто. В консульстве мы узнали, что капитан Трент поселился в гостинице "Веселье". Мы немедленно отправились в это большое, но отнюдь не фешенебельное заведение и обратились за справкой к портье, который жевал большую зубочистку и глядел мимо нас в одну точку. -- Капитан Джейкобс Трент здесь проживает? -- Выбыл, -- ответил портье. -- Куда? -- спросил Пинкертон. -- Не могу сказать, -- ответил портье. -- Когда он уехал? -- спросил я. -- Не знаю, -- ответил портье и с бесцеремонностью коронованной особы повернулся к нам спиной. Боюсь и подумать о том, что могло бы случиться дальше, ибо возбуждение Пинкертона уже достигло предела, но, к счастью, от возможного скандала нас спасло появление второго портье. -- Да это, никак, мистер Додд! -- воскликнул он, подбегая к нам. -- Рад вас видеть, сэр! Чем могу служить? Добродетель всегда вознаграждается. В свое время я усладил слух этого молодого человека нежными звуками "Перед самой битвой, мама..." на одном из наших пикников, а теперь, в эту критическую минуту, он явился, чтобы помочь мне. -- Капитан Трент? Ну, конечно, мистер Додд. Он уехал около двенадцати, вместе с одним из своих матросов, А гаваец уехал раньше на "Городе Пекине". Я это знаю, потому что отослал в порт его сундучок. Багаж капитана Трента? Я сейчас наведу справки, мистер Додд. Да, они все проживали здесь. Вот их имена в книге. Поглядите, пока я схожу узнаю про багаж. Я пододвинул к себе книгу и стал рассматривать четыре фамилии, написанные одним и тем же размашистым и довольно скверным почерком: "Трент, Браун, Харди и (вместо А. Синга) Джозеф Амалу". -- Пинкертон, -- сказал я вдруг, -- у тебя с собой этот номер "Оксидентела"? -- Конечно, -- ответил Пинкертон, доставая газету. Я скользнул глазами по отчету о кораблекрушении. -- Здесь есть еще одна фамилия, -- сказал я. -- "Элиас Годдедааль, помощник". Почему мы больше ничего не слышали об Элиасе Годдедаале? -- Правильно, -- сказал Джим. -- Его ведь не было с остальными, когда ты видел их в кафе? -- По-моему, нет, -- ответил я. -- Их было только четверо, и никто из них не был похож на помощника. В эту минуту вернулся мой портье. -- Капитан сам нанял какой-то фургон, -- сообщил он, -- и вместе с одним из матросов погрузил на него три сундучка и большой саквояж. Наш швейцар помогал им, но фургоном они правили сами. Швейцар думает, что они поехали в приморский район. Это была около часу дня. -- Они могли еще успеть на "Город Пекин", -- заметил Джим. -- Сколько их у вас останавливалось? -- спросил я. -- Трое, сэр, и еще гаваец, -- ответил портье. -- Второй матрос тоже уехал, но я не знаю, когда и как. -- А мистер Годдедааль, помощник, здесь не проживал? -- спросил я. -- Нет, мистер Додд, только эти четверо, -- ответил портье. -- И вы о нем ничего не слышали? -- Нет. А почему вы их разыскиваете, мистер Додд? -- осведомился портье. -- Мы с моим другом купили их корабль, -- объяснил я, -- и хотели выяснить кое-какие подробности. Крайне неприятно, что мы никого не нашли. К этому времени вокруг нас собралось несколько любопытных -- сенсационный аукцион еще не был забыт. И тут один из зевак, дюжий матрос, неожиданно сказал: -- А помощник, наверное, еще в городе. Он ведь совсем больной. Говорят, на "Буре" он не выходил из лазарета. Джим дернул меня за рукав. -- Вернемся-ка в консульство, -- сказал он. Но даже в консульстве о мистере Годдедаале ничего не было известно. Судовой доктор с "Бури" выдал справку, что он находится в тяжелом состоянии, сам помощник в консульстве не появлялся, а только прислал свои документы. -- У вас есть телефонная связь с "Бурей"? -- спросил Пинкертон. -- Есть, -- ответил клерк. -- Так, может, вы позвоните туда или позволите мне позвонить? Нам совершенно необходимо увидеться с мистером Годдедаалем. -- Хорошо, -- ответил клерк и взял телефонную трубку. Поговорив несколько минут, он обернулся к нам. -- Мне очень жаль, -- сказал он, -- но мистер Годдедааль уехал с корабля, и никто не знает куда. -- Скажите, вы оплачиваете проезд потерпевших кораблекрушение на родину? -- спросил я, когда мне в голову пришла неожиданная мысль. -- Если они просят об этом, -- ответил клерк, -- что бывает не всегда. Сегодня утром мы оплатили проезд гавайца до Гонолулу, и, насколько я понял из слов капитана Трента, остальные собираются вернуться на родину вместе. -- Так, значит, вы еще не выдавали им деньги? -- спросил я. -- Пока еще нет, -- ответил клерк. -- А вы очень удивитесь, узнав, что они уже уехали? -- спросил я. -- Этого не может быть, вы ошибаетесь, -- сказал он. -- Однако так оно и есть, -- настаивал я. -- Нет, нет, вы ошибаетесь, -- повторил он. -- Разрешите воспользоваться вашим телефоном? -- спросил Пинкертон и после утвердительного ответа позвонил в типографию, которая обычно печатала наши объявления. Я не слушал этого разговора, потому что вспомнил вдруг размашистый скверный почерк в книге гостиницы "Веселье" и осведомился у клерка, нет ли у него образчика почерка капитана Трента. Тут я узнал, что капитан не может писать, так как поранил правую руку незадолго до катастрофы, и что даже корабельный журнал в последние дни вел за него мистер Годдедааль, а сам Трент даже расписывался левой рукой. К тому времени, когда я получил все эти сведения, Пинкертон уже повесил трубку. -- Ну, с этим все. А теперь займемся шхуной, -- сказал он. -- И, если завтра к вечеру я не разыщу этого Годдедааля, мое имя не Пинкертон. -- Каким образом? -- поинтересовался я. -- Увидишь вечером, -- ответил Пинкертон. -- А теперь после всей этой канители с консульством, портье и сморчком Бэллерсом приятно будет посмотреть на шхуну. Там, наверное, работа идет полным ходом. Однако на пристани царила полная тишина и спокойствие. И, если не считать дымка, поднимавшегося над камбузом, на "Норе Крейн" не было заметно никаких признаков жизни. Пинкертон побледнел и, стиснув зубы, прыгнул на борт шхуны. -- Где капитан этой... -- Он не докончил фразы, потому что не нашел слова, достаточно сильного, чтобы выразить свои чувства. Вопрос его, казалось, был обращен в пустоту. Однако из дверей камбуза высунулась чья-то голова -- очевидно, кока. -- Закусывает у себя в каюте, -- ответил этот субъект, что-то пережевывая. -- Шхуна разгружена? -- Нет, сэр. -- И разгрузка даже не начиналась? -- Да нет, начиналась. Завтра мы возьмемся за дело поживей. -- Ну, кому-то это даром не пройдет, -- сказал Пинкертон и решительным шагом направился к каюте. Там за накрытым столом сидел смуглый толстяк и увлеченно расправлялся с жарким. При нашем появлении он оторвался от еды и смерил взглядом Пинкертона, который, скрестив руки на груди, смотрел на него в упор, сурово сжав губы. На добродушном лице капитана появилось удивление, смешанное с досадой. -- Так вот что вы называете спешкой? -- сказал наконец Джим. -- А вы кто такой? -- воскликнул капитан. -- Кто я такой? Я Пинкертон, -- ответил Джим, как будто это слово было магическим талисманом. -- Вы не очень-то вежливы, -- возразил капитан, но это имя, по-видимому, произвело на него впечатление, потому что он все-таки встал и поспешно добавил: -- Когда-нибудь надо же и пообедать, мистер Пинкертон. -- Где ваш помощник? -- рявкнул Джим. -- Где-то в городе. -- Ах, где-то в городе! -- язвительно повторил Пинкертон. -- А теперь я вам скажу, что я о вас думаю: вы мошенник, и, если бы только я не боялся запачкать свой башмак, я бы пинком вышвырнул вас вместе с вашим обедом на пристань. -- Я вам тоже кое-что скажу, -- ответил капитан багровея. -- Для такого, как вы, я корабль не поведу, даже если бы вы меня на коленях умоляли. Я привык иметь дело с людьми порядочными. -- Я могу вам назвать имена кое-каких порядочных людей, с которыми вам больше не придется иметь дело! -- отрезал Джим. -- Это вся компания Лонгхерста. Уж об этом я позабочусь! Собирайте свои вещи, да побыстрей, и забирайте с собой свою паршивую команду. Я сегодня же вечером найду себе настоящего капитана и настоящих матросов. -- Я уйду, когда мне будет удобно, а удобно мне будет завтра утром! -- крикнул нам вслед капитан. -- Сегодня весь мир словно перевернулся, -- пожаловался Пинкертон, когда мы вышли на пристань. -- Сначала Бэллерс, потом портье с зубочисткой, а теперь этот мошенник. А где мне искать капитана, Лауден? Ведь Лонгхерст час назад ушел домой, да и остальных никого не найти. -- Я знаю, где, -- ответил я. -- Садись скорей. -- И, когда мы сели в пролетку, добавил, обращаясь к извозчику: -- Гони к трактиру Черного Тома. Добравшись до этого заведения, мы пересекли большой зал и, как я и надеялся, нашли в задней комнате Джонсона и весь его клуб. Стол был сдвинут к стене. Один из торговцев копрой играл в углу на губной гармонике, а посредине Джонсон и еще какой-то моряк, обняв друг друга за плечи, неуклюже, но с большим усердием отплясывали неизвестный мне танец. В комнате было холодно и в то же время душно. Газовая горелка, ежеминутно грозившая обжечь головы танцоров, бросала вокруг неверный свет. Музыка звучала визгливо и заунывно, а лица всех присутствующих были так серьезны и торжественны, словно они находились в церкви. С нашей стороны было бы, конечно, невежливо прерывать это унылое веселье, поэтому мы тихонечко пробрались к стульям, точно слушатели, опоздавшие на концерт, и стали ожидать конца пляски. Но вот, наконец, торговец, как видно, выдохся и оборвал мелодию на середине такта. С прекращением музыки остановились и танцоры. Несколько мгновений они покачивались, все еще обнимая друг друга, а затем разошлись в разные стороны, поглядывая на зрителей в ожидании аплодисментов. -- Хорошая пляска, -- сказал кто-то. Но, очевидно, такая похвала не удовлетворила исполнителей, потому что они не преминули тут же высказать и свое мнение. -- Ну что ж, -- сказал Джонсон, -- может, я и плохой моряк, зато танцевать я умею. А его бывший партнер с почти трогательной убежденностью добавил: -- Я легок на ногу, будто перышко. Заметив, откуда дует ветер, я, как вы легко догадываетесь, сначала отпустил несколько комплиментов по поводу танцевального искусства Джонсона, а потом, задобрив его этой лестью, увел в коридор и, рассказав о нашем положении то, что нашел нужным, попросил стать нашим капитаном или, если это его не устраивает, порекомендовать нам какого-нибудь подходящего человека. -- Чтобы я да пошел в капитаны! -- вскричал он. -- Ни за что на свете! -- Но ведь вы же помощник, -- возразил я. -- Конечно, помощник, -- засмеялся Джонсон, -- потому-то в капитаны я и не пойду. Но я вас выручу. Я уговорю Артп Нейрса. Вы же его видели. Первоклассный моряк и умеет подать товар лицом. После чего он сообщил мне, что мистер Нейрс, который через шесть месяцев должен был получить под свою команду прекрасный барк, пока, ожидая, чтобы поулеглись слухи, живет очень уединенно и будет рад переменить обстановку. Я подозвал Пинкертона и объяснил ему положение дел. -- Нейрс! -- воскликнул Джим, едва только услышал это имя. -- Да ведь лучше ничего и придумать нельзя! Такого моряка поискать, Лауден. Все было решено, и Джонсон обещал на следующее утро привести к нам Нейрса еще до шести часов, а Черный Том, к которому мы обратились за советом, обязался к тому же часу подобрать нам четырех бравых моряков, ручаясь даже, что они будут трезвы, как стеклышко, хотя в последнем мы и позволили себе усомниться. Когда мы вышли из трактира, на улицах уже горели фонари. Везде по холмам разбегались яркие цепочки огней, а на невидимых волнах бухты поднимались и опускались сигнальные огни стоявших там бесчисленных судов. Мы расплатились с извозчиком и пошли пешком к ресторанчику "Пудель", чтобы поужинать. По дороге туда я заметил, что расклейщик афиш наклеивает на будку какое-то объявление. Это меня удивило, потому что час был уже поздний, и, остановившись, я стал ждать, когда объявление будет полностью развернуто. Пинкертон терпеливо стоял рядом. Вот что я прочел: ДВЕСТИ ДОЛЛАРОВ НАГРАДЫ офицерам и матросам потерпевшего крушение брига "ЛЕТЯЩИЙ ПО ВЕТРУ", если они обратятся лично или письменно в контору Джеймса Пинкертона до полудня завтрашнего дня. -- Это ты придумал. Пинкертон? -- воскликнул я. -- Да. И хозяин типографии времени зря не терял. Не то что этот мошенник капитан, -- ответил мой друг. -- Но это еще не все, Лауден. Ведь мы же знаем, что Годдедааль болен, так я распорядился послать по одному такому объявлению во все больницы, во все аптеки и всем докторам Сан-Франциско. Разумеется, Пинкертон благодаря своим деловым связям получил в типографии большую скидку, и все же я испугался тех затрат, в которые нам обошлось это объявление. -- Долларом больше, долларом меньше, какое это имеет значение? -- печально ответил Джим, когда я высказал ему свои сомнения. -- Мы будем рассчитываться за все через три месяца, Лауден. До конца нашей прогулки мы хранили унылое молчание. Даже в "Пуделе" мы почти ничего не ели и совсем не разговаривали. Только когда Пинкертон допил третий бокал шампанского, он откашлялся и сказал, виновато глядя на меня: -- Лауден, ты не хотел говорить со мной на одну тему. Я не буду тебя расспрашивать, только скажи мне -- ты решил промолчать не потому, что... -- он запнулся, -- не потому, что ты мной недоволен? -- Пинкертон! -- воскликнул я. -- Погоди, не перебивай, -- продолжал он, -- дай я кончу. Я высоко ценю твою деликатность, хотя сам я ее лишен. Я отлично понимаю, что, как бы недоволен ты мной ни был, ты скорее умрешь, чем заговоришь об этом. Я и сам понимаю, что мог бы добиться большего, но, когда я убедился, как трудно раздобыть деньги в этом городе, когда я заметил, что даже такой человек, как Дуглас Лонгхерст, один из первых калифорнийских пионеров, который и глазом не моргнув в течение пяти часов отбивался на своем поле от бандитов, убоялся риска, признаюсь тебе, Лауден, я совсем отчаялся. Может быть, я наделал много ошибок, и тысячи людей сумели бы добиться на моем месте большего, но, клянусь, я сделал все, что мог. -- Мой бедный Джим, -- сказал я, -- ты говоришь так, словно я могу в тебе усомниться! Как будто я не знаю, что ты творил чудеса. Весь день я восхищался твоей энергией и находчивостью. Но что касается этого... -- Нет, Лауден, ни слова более! Я не хочу... -- начал Джим. Но я перебил его: -- По правде говоря, я отказался объяснить тебе, в чем дело, потому что мне было стыдно. -- Тебе было стыдно, Лауден? О, не говори подобных вещей! Не говори их даже в шутку! -- возмутился Пинкертон. -- А разве ты никогда не совершаешь поступков, которых потом стыдишься? -- спросил я. -- Нет, -- ответил он недоуменно. -- И с какой стати? Иногда я жалею, когда результаты получаются не такие, как я рассчитывал. Но не понимаю, с какой стати я стал бы стыдиться? Несколько минут я молчал, восхищаясь простодушием моего друга, потом вздохнул. -- Знаешь, Джим, о чем я больше всего жалею? -- спросил я. -- О том, что теперь я не смогу быть шафером на твоей свадьбе. -- На моей свадьбе? -- повторил он, вздыхая, в свою очередь. -- Какая там свадьба! Я сегодня же объяснюсь о Мэйми. Вероятно, это и мучило меня весь день. Мне кажется теперь, что я не имел права, после того как стал женихом, идти на подобный риск. -- Но ведь во всем виноват я, Джим! Так и скажи ей, -- заметил я. -- Ничего подобного! -- вскричал он. -- Я увлекся не меньше тебя. Просто я оказался не таким сообразительным. Нет, это моя вина. И все-таки ужасно тяжело на душе. Когда Джим печально побрел объясняться с Мэйми, я в одиночестве вернулся в контору, зажег газ и принялся размышлять о событиях этого необычайного дня -- о странном кораблекрушении, о неизвестно куда исчезнувших людях, об огромных деньгах, поставленных на карту, и об опасном и трудном предприятии, ожидающем меня в недалеком будущем. Когда вспоминаешь подобные события, очень трудно задним числом не приписать себе знание, которым мы обладаем теперь. Но все же я могу сказать, не отступая от истины, что в тот вечер меня снедали подозрения и лихорадочное любопытство. Истощив свою фантазию в поисках всевозможных объяснений, которые я одно за другим отбрасывал, так как они не соответствовали фактам, я, однако, в самой вставшей передо мной тайне нашел стимул для мужества и усыпляющий бальзам для совести. Однако я вовсе не хочу сказать, что в противном случае я отступил бы. Контрабанда -- одно из самых подленьких преступлений, потому что таким образом мы грабим все общество, и в первую очередь беднейшую его часть, а контрабанда опиума, кроме того, -- это контрабанда вреднейшего из наркотиков. Все это было мне ясно, и совесть моя восставала против моих интересов настолько, что, если бы дело не касалось Джима, я искренне пожелал бы сам себе неудачи. Но счастье Джима, все его состояние, его женитьба зависели от того, удастся ли мне осуществить свою миссию. Я поставил интересы моего друга выше интересов островитян Южных Морей. Я согласен, что это очень узкая и эгоистическая точка зрения, но так я чувствовал тогда, и не столько стыжусь своего участия в подобном предприятии, сколько горжусь тем, что в те дни ради своего друга я не покладая рук работал с утра до, ночи, не дрогнув встречал любую опасность и хоть раз в жизни проявил настоящее мужество. Но в то же время я был бы счастлив найти своей энергии другое применение и поэтому радовался тайне, которая в какой-то мере смягчала неприглядность цели, ради которой я трудился. Не будь этого, я чувствовал бы себя гораздо хуже и хотя, вероятно, поступил бы так же, но с неохотой и отвращением. А в этот вечер, помимо, нетерпеливого желания увидеть море, остров, потерпевший крушение корабль, меня вдохновляла надежда, что там я найду ответы на сотни вопросов и узнаю, почему капитан Трент нервно обмахивал свое побагровевшее лицо во время аукциона и почему мистер Диксон после моего телефонного звонка так поспешно покинул пансион на улице Миссии. ГЛАВА XI, В КОТОРОЙ МЫ С ДЖИМОМ РАССТАЕМСЯ Когда я засыпал, на душе у меня было очень скверно, а проснувшись, еще хорошенько ничего не сознавая, я сразу ощутил, что вчера произошло что-то очень неприятное. Я чувствовал себя совсем разбитым и, кажется, некоторое время лежал в тупом оцепенении, пока не услышал, что в дверь стучат. И тут мгновенно вспомнил аукцион, "Летящего по ветру", Годдедааля, Нейрса, Джонсона, Черного Тома -- все неприятности вчерашнего дня и все бесчисленные дела, которые мне предстояло переделать сегодня. Это подействовало на меня, как звук трубы перед началом атаки: я вскочил с постели, прошел через контору, где Пинкертон спал глубоким сном на своем раскладном диване, и открыл дверь, чтобы прямо в халате встретить наших посетителей. На пороге я увидел расплывшегося в улыбке Джонсона, а позади него стоял, нахлобучив шляпу на самые глаза и зажав в зубах сигару, капитан Нейрс, который сухо кивнул мне, очевидно, вспомнив наше первое знакомство. За ним на лестнице толпились матросы -- новая команда "Норы Крейн". Предоставив последним полировать стены спиной и локтями, я пригласил офицеров пройти в комнату и принялся трясти Джима за плечи, пока он не очнулся. Наконец он приподнялся на постели и растерянно уставился на нового капитана. -- Джим, -- сказал я, -- это капитан Нейрс. Капитан, разрешите представить вам мистера Пинкертона. Нейрс снова молча кивнул, и мне показалось, что он рассматривает нас очень внимательно. -- А, -- сказал Джим, -- это капитан Нейрс? Доброе утро, капитан Нейрс. Счастлив познакомиться с вами, сэр. Мне давно уже известна ваша превосходная репутация. Возможно, что последние слова Джима, принимая во внимание предшествующие обстоятельства, прозвучали несколько иронически. Во всяком случае, Нейрс в ответ только что-то угрюмо буркнул. -- Ну, капитан, -- продолжал Джим, -- вы знаете, что нам требуется? Вы доведете "Нору Крейн" до острова Мидуэй, снимете с разбитого брига все, что можно снять, зайдете в Гонолулу и вернетесь в Сан-Франциско. Я полагаю, вы об этом уже осведомлены? -- Что ж, -- ответил Нейрс все так же недружелюбно, -- по причинам, которые, я полагаю, вам известны, ваше предложение меня, в общем, устраивает. Однако, мистер Пинкертон, прежде нам надо выяснить несколько деталей. Но соглашусь я или нет, корабль все равно надо готовить к отплытию, и незачем терять время. Пусть мистер Джонсон с вашей запиской забирает команду и отправляется на шхуну. Эти ребята, -- прибавил он с видом величайшего отвращения, -- как будто совсем трезвы. Так заставьте их работать, чтобы они не напились. На том и порешили. Когда Джонсон ушел в сопровождении матросов, Нейрс с облегчением вздохнул и сказал: -- Ну, теперь нам никто не мешает, и мы можем по говорить. Что тут кроется? Ваше предприятие наделало много шуму, и афиша взволновала весь приморский район -- это меня не устраивает, потому что пока я не хочу привлекать к себе внимание. Ну, и во всяком случае, прежде чем принять команду, я должен твердо знать, куда и зачем мы плывем. Тогда Пинкертон рассказал ему всю историю. Начал он деловито и точно, но под конец снова увлекся. Нейрс, так и не снимая шляпы, задумчиво курил и хмурым кивком сопровождал каждое новое сообщение. Однако в его бледно-голубых глазах загорелся предательский огонек жадного интереса. -- Ну и, как вы сами понимаете, -- закончил Пинкертон, -- Трент скорее всего отправился в Гонолулу, где ему потребуется гораздо меньше пятидесяти тысяч долларов, чтобы зафрахтовать какое-нибудь подходящее судно и добраться до Мидуэя. Поэтому-то мне и нужен хороший капитан! Этот бриг мой, я заплатил наличными, и если за него придется драться, то надо драться как следует. Я скажу вам откровенно: если вы не вернетесь через три месяца, то меня ожидает неслыханное банкротство. Для мистера Додда и для меня речь идет о жизни и смерти, Весьма возможно, что на острове дело дойдет до рукопашной. Так что, когда я услышал вчера ваше имя, и тем более сегодня, когда я увидел вас самого, я сказал себе: "Нейрс! Вот кто мне нужен!" -- Насколько я понимаю, -- заметил Нейрс, разглядывая пепел своей сигары, -- чем раньше я выведу эту шхуну в открытое море, тем приятнее вам будет. -- Вы тот, о ком я мечтал! -- воскликнул Джим, подпрыгивая на постели. -- На все сто процентов! -- Минуточку, -- оказал Нейрс, -- еще не все" Я слышал, что на шхуне будет суперкарго. -- Да, мистер Додд, мой компаньон, -- ответил Джим. -- Это как-то странно, -- сухо заметил капитан. -- Мне еще не приходилось плавать на корабле, где было бы два капитана. -- Не разочаровывайте меня, -- возразил Пинкертон. -- Вы же говорите не подумав. Ведь вы не претендуете на то, чтобы распоряжаться нашей фирмой, не так ли? А это не просто рейс, это деловая операция, которой занимается мой компаньон. Вы будете вести корабль, наблюдать за разгрузкой брига, следить за командой -- словом, у вас забот хватит. Но одно поймите ясно с самого начала: все это должно быть сделано так, чтобы мистер Додд был доволен, потому что платит за все мистер Додд. -- Я привык, чтобы мною были довольны, -- сказал мистер Нейрс, густо краснея. -- В этом никто не сомневается! -- вскричал Пинкертон. -- Я хорошо вас понимаю. Вы любите все делать по-своему, но вы человек честный, и на вас можно положиться. -- Однако нам следует уточнить положение, -- ответил Нейрс, немного смягчаясь. -- Я имею в виду мое положение. Я не собираюсь плавать в качестве шкипера. Хватит и того, что я соглашаюсь командовать этой крохотной шхуной. -- Ну, вот что, -- заметил Джим, весело подмигивая. -- Вы только не спорьте со мной насчет балласта, и мы сделаем ее баркентиной. Нейрс усмехнулся. Отсутствие такта снова помогло Пинкертону одержать победу. -- Теперь еще одно, -- продолжал капитан, очевидно, считая предыдущий вопрос решенным. -- Как насчет ее владельцев? -- О, это вы предоставьте мне. Я ведь из компании Лонгхерста, как, может быть, вам известно, -- ответил Джим с неописуемым тщеславием. -- Тот, кто подойдет мне, подойдет и им. -- А кто они? -- спросил Нейрс. -- Макинтайр и Спитл, -- ответил Джим. -- Ну, в таком случае просто дайте мне вашу визитную карточку, -- ответил капитан, -- и писать ничего не надо. С Макинтайром и Спитлом я всегда договорюсь. Похвальба на похвальбу: это было привычкой и Нейрса и Пинкертона, двух самых тщеславных людей, каких я когда-либо встречал. Восстановив таким образом свое достоинство в собственных Глазах, капитан встал и, сухо поклонившись мне и Джиму, удалился. -- Джим, -- сказал я, когда дверь за ним закрылась, -- этот человек мне не нравится. -- Придется тебе перебороть себя, Лауден, -- ответил Джим. -- Это типичный американский моряк: храбрый, как лев, умеющий всегда найти выход из самого трудного положения и высоко ценимый судовладельцами. Это человек с репутацией. -- С репутацией зверя, -- заметил я. -- Говори что хочешь, -- возразил Пинкертон, -- а нам повезло, что мы сумели его заполучить, -- я хоть завтра доверю ему жизнь Мэйми. -- Да, кстати, как у тебя с Мэйми? -- спросил я. Джим перестал одеваться. -- До чего эта малютка мужественна и благородна! -- воскликнул он. -- Лауден, я собирался разбудить тебя вчера, когда вернулся, и не сочти за холодность, что я этого не сделал. Я зашел к тебе, увидел, что ты спишь, что лицо у тебя очень усталое, и решил тебя не; тревожить. Я рассудил, что новости могут подождать до утра. А ведь даже ты, Лауден, не прочувствуешь их так, как я. -- Какие новости? -- спросил я. -- Вот как было дело, -- ответил Джим. -- Я объяснил ей наше положение и сказал, что хочу вернуть ей ее слово. "Вы меня разлюбили?" -- спрашивает она. Нет, ты только подумай! Но, я снова объяснил ей наше положение, сказал, что нам грозит банкротство, что тебе непременно нужно уехать и что я обязательно хочу, чтобы ты был моим шафером. Ну, и все остальное. "Если вы меня еще любите, то, мне кажется, есть только один выход, -- отвечает она. -- Давайте поженимся завтра, и мистер Лауден успеет стать вашим шафером прежде, чем он отплывет". Вот так она прямо и сказала, словно какая-нибудь героиня Диккенса! Даже разорение ее не испугало. "Значит, я тем более буду вам нужна", -- сказала она. Нет человека, которому бы так везло, как мне! Ты, я и Мэйми -- это словно веревка из трех прядей, Лауден. Я и подумать боюсь, что кто-нибудь из вас может умереть... И ты ей очень нравишься, она считает тебя очень даровитым и говорит, что у тебя истинно аристократическая внешность. И она не меньше меня хочет, чтобы ты был моим шафером. Она зовет тебя "мистер Лауден". Как дружески это звучит! Вчера она не ложилась до трех -- все возилась со своим подвенечным платьем. До чего же было приятно смотреть на нее, Лауден! Следить за тем, как мелькает игла, и думать: "Вся эта спешка, Джим, только для того, чтобы выйти за тебя замуж". Я просто поверить этому не мог -- словно какая-нибудь сказка! А когда я вспомнил о тех временах, когда был бродячим фотографом, тут у меня уж и вовсе голова закружилась: каким я был тогда необразованным, некультурным и одиноким! А теперь! Ну просто не понимаю, чем я заслужил такое счастье... И он продолжал изливать свою простодушную радость, а я старался уяснить из его бессвязной речи, каковы его дальнейшие планы. Оказалось, что они действительно собираются сегодня пожениться, что свадебный обед будет в ресторане Франка, что вечером они посетят "Нору Крейн" и что затем мы с Джимом расстанемся: он поедет с женой на свою новую квартиру, а я поплыву к острову Мидуэй. Если я и питал неприязнь к мисс Мэйми, то в эту минуту я все ей простил: ведь она проявила истинное мужество, доброту и благородство. Погода испортилась, небо закрыли свинцовые тучи -- я никогда еще не видел Сан-Франциско таким унылым, жалким и грязным. Казалось, он преждевременно состарился. Но все время, пока я, судорожно спеша, заканчивал дела в порту, в конторах, среди оглушительного шума и малопривлекательных зрелищ, у меня в душе раздавалась тихая музыка -- я вспоминал о счастье своего друга. И то сказать, это был чрезвычайно хлопотливый день. Не успели мы позавтракать, как Джим уже умчался в муниципалитет и в ресторан Фрэнка -- ведь надо было подготовить свадьбу, а я поспешил в контору Джона Смита договариваться о поставке припасов, а оттуда -- на "Нору Крейн". Среди окружавших ее могучих кораблей она показалась мне еще меньше, чем вчера. На ней и вокруг нее царил невообразимый хаос. Набережная была завалена бочками, ящиками, жестянками, инструментами, бухтами каната и миниатюрными бочонками с порохом. Казалось, никакой человеческий гений не в силах будет уместить все это в ее трюме. Джонсона я нашел на шкафуте. Помощник капитана был облачен в красную рубаху и холщовые брюки и весь кипел энергией. Обменявшись с ним несколькими словами, я отправился по узкому проходу между бортом и рубкой на корму и спустился по трапу в общую каюту, где капитан пил вино с портовым чиновником. Я с неприязнью оглядел крохотную каморку, которой в течение многих недель предстояло быть моим домом. Справа тянулась перегородка, отделявшая капитанскую каюту, а слева одна над другой виднелись две неопрятные койки, упиравшиеся в ветхий буфет. Стены были желтые и сырые, пол -- черный и измазанный каким-то жиром. Повсюду валялись старые газеты, солома, доски от ящиков, а единственными украшениями были подставка для стаканов, термометр, преподнесенный "в знак уважения" каким-то торговцем виски, рекламирующим свой товар, и подвешенная к потолку лампа. Трудно было представить себе, что не пройдет и недели, как эта каюта покажется мне веселой, светлой, нисколько не душной и даже обширной. Я был представлен портовому чиновнику и его молодому приятелю, которого, как мне показалось, он привел с собой только для того, чтобы тот мог вволю накуриться дорогих сигар. Мы выпили за здоровье друг друга по стаканчику калифорнийского портвейна, слишком сладкого и слишком липкого, чтобы быть подходящим утренним напитком, а затем чиновник разложил на столе свои бумаги и была вызвана команда. Несколько минут спустя матросы ввалились в каюту и остановились, неуклюже переминаясь с ноги на ногу и глядя либо, в пол, либо в потолок. На их лицах было написано смущение и явное желание сплюнуть, на что, конечно, никто не осмеливался. Единственным исключением был китаец-кок в белоснежном халате, державшийся с большой уверенностью и достоинством. Полагаю, вам никогда не приходилось участвовать в фарсе, вроде того, который затем последовал. Морские законы Соединенных Штатов составлены в духе отеческой строгости и, очевидно, исходят из предпосылки, что всякий матрос -- идиот от рождения, а его наниматели -- негодяи и мошенники. Каждому матросу по очереди прочитывался длинный и многословный документ, именуемый "Инструкцией о правах кубрика". Прослушав его пять раз подряд, я, казалось бы, должен был вполне постигнуть его содержание; однако чиновник (весьма достойный человек) проделывал подобную процедуру каждый божий день по многу раз подряд, отчего, разумеется, читал с такой быстротой и монотонностью, что даже я, человек образованный, умевший сосредоточиваться, почти ничего не понял, а о матросах уж и говорить нечего. Отдача приказов не должна сопровождаться руганью, ношение ножей запрещается, место назначения -- остров Мидуэй или любой другой порт, куда решит зайти капитан до истечения шести календарных месяцев, выплата жалованья в этом порту -- вот что излагалось в этом документе с удивительным многословием, а больше я ничего уловить не сумел. Закончив чтение, чиновник каждый раз переводил дух и затем начинал разговор о деле уже нормальным голосом. "Итак, любезный, -- говорил он, -- вы поступаете матросом на этот корабль за столько-то долларов в американской валюте. Напишите свою фамилию вот здесь, если у вас есть фамилия и вы умеете писать". После того как матрос, пыхтя от напряжения, подписывался, чиновник начинал заполнять официальный бланк с описанием его наружности: рост, особые приметы и т, п. При создании этих литературных портретов он, кажется, полагался всецело на вдохновение, ибо я ни разу не заметил, чтобы он бросил хоть один взгляд на своих натурщиков. Правда, ему помогали замечания капитана, вроде: "Волосы голубые, глаза рыжие... Нос пять футов семь дюймов, рост сломанный", -- и прочие шуточки, родившиеся вместе с возникновением американского торгового флота. Вершина юмора была достигнута, когда китайца-кока записали под именем "Пей-чай". В ответ на его протесты портовый чиновник только весело ухмыльнулся. -- Кроме того, капитан, -- сказал он, начиная складывать свои бумаги, когда матросы удалились, -- согласно закону, вы обязаны иметь на борту судовую лавку и аптечку. -- Я знаю, -- ответил Нейрс. -- Очень хорошо, -- закончил чиновник и налил себе еще стакан портвейна. Однако, когда он ушел, я вернулся к этой теме, так как прекрасно знал, что у нас нет ни той, ни другой. -- Ну как же, -- протянул Нейрс, -- сон на набережной лежит ящик с шестьюдесятью фунтами табака и еще двадцать фунтов всяких консервов. А кроме того, я никогда не ухожу в плавание без обезболивающей микстуры. На самом деле у капитана был большой запас всяческих патентованных снадобий, которыми он, по обычаю моряков, пользовался с большим рвением, но очень бестолково. У него хранился также запас каких-то покрытых плесенью полупустых пузырьков без этикеток, и время от времени он открывал их, нюхал и размышлял вслух: "Кажется, пахнет, как средство от поноса. Попробовать, что ли? Пожалуй, попробую". Однако товары в судовой лавке исчерпывались пачками дешевого табака. Вот так составляются отечески строгие законы и так они обходятся: когда наша шхуна вышла в море, она, как и множество других, подлежала штрафу в шестьсот долларов за отсутствие лавки и аптечки. Этот эпизод, который занял столько места в моем описании, на самом деле промелькнул совсем незаметно -- день был слишком полон всяческих волнений и забот. Чтобы от зари и до сумерек успеть снарядить шхуну в плавание и подготовить брачную церемонию, требовались поистине героические усилия. Весь день мы с Джимом бегали по городу, смеялись, чуть не плакали, тревожно советовались друг с другом, а затем устремлялись (с готовым сарказмом на устах) к модистке, задержавшей шляпку, на шхуну или в контору Джона Смита, а на каждом втором углу нами же выпущенные огромные афиши напоминали нам о нашем отчаянном положении. И все же я улучил время посетить полдюжины ювелирных лавок, и выбранный мной подарок был принят очень мило. Кажется, покупка подарка была последней (хотя отнюдь не наименьшей) из моих забот, перед тем как старого священника, добродушного старичка, извлекли из его дома и привели в нашу контору, словно дрессированного пуделя. И там, в сгущающихся сумерках, под холодным блеском двухсот бутылок "Тринадцати звездочек", рядом с пестрым великолепием сельскохозяйственной машины, Мэйми и Джим соединились навек. Хотя обстановка была более чем неподходящая, сама церемония показалась мне очень милой и трогательной машинистки, сияя улыбками, держали чудесные букеты, Мэйми скромно потупляла глаза, а Джим... как я могу описать бедного преображенного Джима? Он начал с того, что отвел священника в дальний угол конторы. Не знаю, о чем шла речь, но у меня есть основания полагать, что он объявлял себя недостойным такого счастья. Разговаривая со священником, он плакал, а тот растроганно утешал и ободрял его, и я слышал, как он произнес следующее: "Уверяю вас, мистер Пинкертон, что не много найдется людей, которые имели бы право сказать о себе это..." Отсюда я сделал вывод, что мой друг, осыпая себя обвинениями, позволил себе по крайней мере одну законную похвальбу. Затем Джим подошел ко мне, и, хотя у него хватило сил только назвать меня по имени и стиснуть мою руку, он заразил своим волнениям и шафера. Наконец брачная церемония началась. Джим был просто в экстазе. Даже священник проникся к нему глубочайшей симпатией и закончил службу небольшой теплой речью, в которой поздравил Мэйми с чудесным мужем и заявил, что ему редко приходилось сочетать браком более интересную пару. В эту самую минуту к довершению общей радости в контору была доставлена карточка Дугласа Лонгхерста с поздравлениями и ящик с четырьмя дюжинами шампанского. Одну из бутылок откупорили немедленно, священник провозгласил тост за новобрачную, подружки после жеманных отнекиваний согласились отпить вина, после чего я, в свою очередь, произнес веселый тост. Но бедняге Джиму не пришлось попробовать шампанского: улучив момент, я шепнул ему: -- Не пей! Ты так взволнован, что сразу станешь пьян как сапожник. И, пожав мне руку, Джим шепнул в ответ: -- Спасибо, Лауден! Ты снова меня спас! Затем мы с несколько судорожной веселостью поужинали в ресторане Фрэнка, откуда, захватив двадцать бутылок шампанского (больше я взять отказался), отправились в извозчичьей карете на "Нору Крейн" -- Ах, какой милый кораблик! -- воскликнула Мэйми, увидев шхуну, и затем повернулась к шаферу. -- И как вы храбры, мистер Додд! -- воскликнула она. -- На такой крохотной скорлупке отправиться далеко в океан! -- И я заметил, что ее мнение обо мне заметно улучшилось. На "милом кораблике" царил ужасный беспорядок, а все его обитатели валились с ног от усталости и были настроены чрезвычайно кисло. Кок расставлял в кладовой консервы, и четыре угрюмых матроса, обливаясь потом, перебрасывали их по цепочке со шкафута. Джонсон клевал носом, сидя у стола, а капитан, лежа на койке в своей каюте, угрюмо курил сигару. -- Вот что, -- сказал он, вставая, -- зря вы сюда пожаловали. Раз нам завтра отплывать, мы не можем прервать работу, и вообще на корабле, готовящемся к отплытию, не место посторонним. Вы только помешаете матросам. Я собирался было ответить что-то резкое, но Джим, хорошо знавший подобных людей, -- ему не раз приходилось иметь с ними дело, -- поспешил пролить масло на бушующие поды. -- Капитан, -- сказал он, -- я знаю, что мы здесь всем мешаем и что вам сейчас не до нас, но мы просто хотели попросить вас выпить с нами стакан шампанского, которое прислал Лонгхерст, чтобы отметить мою свадьбу и отъезд Лаудена... мистера Додда. -- Ну, дело ваше, -- сказал Нейрс, -- полчаса, конечно, роли не играют. Эй вы, шабаш! -- крикнул он матросам. -- Полчаса можете отдыхать, но только чтоб потом дело шло живее. Джонсон, поищите-ка стул для дамы! Тон его был столь же нелюбезен, как и его слова, ню когда Мэйми подняла на него свои сияющие глаза, сообщила ему, что он первый настоящий морской капитан, с которым ей довелось познакомиться, выразила восторг перед его отвагой и каким-то необъяснимым образом дала ему понять, что находит его внешность красивой и мужественной, наш медведь постепенно смягчился и принялся перечислять неприятности этого дня, словно извиняясь за свое дурное настроение. -- Черт знает что такое! -- сказал он. -- Половина припасов никуда не годится. Джон Смит дождется, что я сверну ему шею. Затем явились два негодяя-газетчика и пытались взять у меня интервью, пока я не пригрозил изукрасить их так, что родная мать не узнает. Потом приполз какой-то миссионер, предлагая бесплатно свои услуги в качестве матроса, чтобы мы отвезли его на Раиатэа или куда-то там еще... Я "пообещал ему хорошего пинка, и он ушел, ругаясь на чем свет стоит. Так бы я и позволил ему портить вид моей шхуны. Пока капитан произносил эту речь, где юмор так странно сочетался с самомнением, я заметил, что Джим смотрит на него внимательным, оценивающим взглядом, словно на что-то интересное, но давно знакомое. -- На одно слово, Лауден, -- сказал Джим, неожиданно повернувшись ко мне, и, когда мы вышли на палубу, продолжал: -- Он всегда будет стараться настоять на своем, но ты, пожалуйста, с ним не спорь. Я знаю эту породу: он скорее умрет, чем кого-нибудь послушается, а если ты его разозлишь, он растопчет тебя. Я редко навязываюсь с советами, Лауден, и только когда твердо знаю, что говорю. Столь неудачно начавшаяся беседа благодаря смягчающему влиянию шампанского и присутствию женщины стала гораздо дружелюбнее и оживленнее. Мэйми в великолепной широкополой шляпе и в шелковом пунцовом платье казалась на фоне убогой каюты настоящей королевой. Беспорядок вокруг подчеркивал ее свежесть и аккуратность, неуклюжий Джонсон оттенял ее хрупкое изящество, и она сияла в этой жалкой каморке, как звезда, так что даже я, не принадлежавший к числу ее поклонников, почувствовал легкое восхищение. А капитан, который отнюдь не был дамским угодником, предложил, чтобы я увековечил эту сцену своим карандашом. Как я ни торопился, прошло около полутора часов, прежде чем мой рисунок был закончен: портрет Мэйми был отделан во всех деталях, а изображения остальных только набросаны, в том числе на заднем плане -- изображение самого художника, которое было найдено очень похожим. Но больше всего Мэйми понравился ее собственный портрет. -- Ах! -- воскликнула она. -- Неужели я действительно такая? Неудивительно, что Джим... -- Она запнулась и закончила, перефразируя строку известных стихов: -- Портрет так же прелестен, как Джим хорош. Мы все засмеялись, и вскоре уже прощались с ней и Джимом, и смотрели им вслед, когда они проходили по освещенной фонарями пристани. Так мы расстались среди шуток и смеха. И я осознал, что произошло, только когда все было кончено. Фигуры новобрачных исчезли в вечернем сумраке, их шаги замерли, на борту шхуны матросы снова взялись за работу, а капитан -- за свою сигару, и после долгого дня, заполненного самыми разнообразными делами и чувствами, я наконец остался наедине с собой. У меня было очень тяжело на сердце, но, возможно, это объяснялось усталостью. Я стоял" облокотившись о борт, глядел то на затянутое облаками небо, то на отражение фонарей, дрожащее в волнах, и чувствовал себя как человек, утративший всякую надежду и мечтающий о могиле, словно о спокойном приюте. Но тут я вдруг подумал о "Городе Пекине", приближающемся со скоростью тринадцати узлов к Гонолулу, с ненавистным Трентом (а может быть, и с таинственным Годдедаалем) на борту. И при этой мысли кровь закипела у меня в жилах. Мне показалось, что нам ни за что их не опередить -- ведь мы до сих пор стоим у причала и занимаемся какими-то глупыми консервами, теряя драгоценные минуты! "Ну, пусть они доберутся туда первыми, пусть! Мы тоже туда явимся". Я считаю, что в этот миг круг моего жизненного опыта замкнулся -- я с радостью подумал о возможном кровопролитии, и больше мне испытать было нечего. Кроме того, еще одна мысль радовала меня. Я понял, что моему другу удалось меня воспитать, что романтика делового предприятия (если только наша нелепая покупка заслуживала такого названия) опьянила мою душу дилетанта, и кровь янки в моих жилах ликовала и пела, пока мы выходили через бурлящий пролив из бухты. Прошло много времени, прежде чем работа кончилась и я смог лечь. Но и потом сон продолжал бежать моих глаз, а едва я заснул, как (по крайней мере так мне показалось) был уже разбужен криками матросов и скрипом натянувшихся канатов. Мы отчалили прежде, чем я успел выйти на палубу. В туманном предрассветном сумраке я увидел впереди дым и огни буксира, который выводил нас из гавани, и услышал, как он, пыхтя, режет крупную зыбь бухты. Над нами, окутанный туманом, лежал на холмах СанФранциско, сверкая огнями. Мне показалось странным, что фонари еще не погашены, -- ведь без них, только при бледном свете зари, я сумел узнать одинокую фигуру, стоящую у причала. А может быть, я узнал ее не глазами, а сердцем, эту смутную фигуру на темной пристани? Не могу сказать, но, во всяком случае, это был Джим -- Джим, пришедший проститься со мной. Мы успели только помахать друг другу рукой на прощание, он что-то крикнул, но я не разобрал, что. Так мы расстались во второй раз, но теперь наши роли переменились: я должен был ускорять ход событий, планировать, добиваться цели, быть может, ценой жизни, а ему пришлось остаться дома, считать дни и ждать. Когда мы вышли в открытый океан, оказалось, что еще дует свежий северо-восточный бриз. Мы поспели вовремя. Солнце едва появилось над горизонтом, когда буксир, сбросив канат, отсалютовал нам тремя гудками и повернул назад к берегу, озаренному первыми лучами нового дня. "Нора Крейн", подняв все паруса, начала свое долгое плавание к выброшенному на мель бригу. ГЛАВА XII. "НОРА КРЕИН" Я люблю вспоминать приятное однообразие плавания по Тихому океану, когда дует ровный и сильный пассат и корабль дни и ночи летит вперед, не замедляя хода. Громоздящиеся горы пассатных облаков, которыми можно любоваться (а я к тому же и писал их) при любой прихотливой игре света, когда они закрывают звезды, когда купаются в ярком блеске луны, когда они темной грядой перерезают горизонт, пылающий на западе багряными огнями заката, и, наконец, когда они в полдень вздымают свои снежные вершины между синим сводом небес и синим простором океана. Неторопливая жизнь маленького хлопотливого мирка шхуны, такая незнакомая и интересная: ловля дельфинов гарпуном с бушприта, священная война с акулами, кок, месящий тесто у главного люка, взятие рифов на парусах перед налетающим шквалом; самый шквал, когда падает сердце и словно все хляби небесные обрушиваются на шхуну, а когда он проносится -- неизъяснимая радость, обновленная прелесть океана, над которым снова сияет солнце, а наш побежденный враг -- уже только пятнышко с подветренной стороны. Я люблю вспоминать эту жизнь, и как хотелось бы мне точно восстановить все незабываемое и уже давно забытое! Память, столь мудро отказывающаяся регистрировать боль, в то же время не сохраняет для нас и пережитого удовольствия, если оно длилось долго. Мы просто смутно помним чтото приятное, окутанное розоватой дымкой, и все. Но в одном блаженном воспоминании я уверен. Термометр виноторговца в позолоченной солнцем каюте день за днем показывал двадцать восемь градусов, день за днем воздух сохранял все ту же животворность и нежность -- он был прохладен и сладок, как напиток здоровья. День за днем сияло солнце, ночь за ночью светила луна или мерцали мириады звезд. Я замечал в себе какую-то перемену, обновление всего моего организма. У меня было такое ощущение, словно я наконец нашел себе климат по сердцу, и я с жалостью вспоминал ту промозглую сырость, которая почему-то называется умеренным климатом. -- Два таких года, хорошее местечко на каком-нибудь острове -- и человек совсем размягчается, -- как-то сказал капитан. -- Он уже нигде больше счастлив быть не может. Вот так и произошло с одним моим земляком. У них на корабле случился пожар, и он выбрался на один из островов архипелага Навигаторов. Потом он мне писал, что не покинет этого острова, пока жив. А ведь он из богатой семьи, у его отца есть свои корабли. Но Билли предпочитает валяться на песке и есть горячие булочки с хлебных деревьев. Внутренний голос шепнул мне, что я могу разделить судьбу Билли. Но не помню, когда это было. К острову Мидуэй мы шли северным курсом, и, возможно, я бессознательно распространил на все плавание впечатление от нескольких дней, а может быть, это чувство возникло во мне много позже, когда мы уже направлялись к Гонолулу... Но в одном я уверен: я проникся преданной любовью к Южным Морям задолго до того, как увидел хотя бы один из их островов, достойный этого названия. Под таким синим небом не может надоесть даже однообразие океана, и нет на земле места лучше палубы шхуны, там, где дуют пассаты. Если бы не постоянная тревожная мысль о том, что ждет нас, когда плавание кончится, само плавание было бы чудесным отдыхом. Я чувствовал себя великолепно; облака и волны давали достаточно материала для моего альбома, а кроме того, у меня было и другое развлечение -- я изучал противоречивый характер моего друга капитана. Я уже называю его другом, хотя тогда до этого было еще далеко. В те дни меня слишком ужасало то, что я считал его варварством, слишком озадачивала изменчивость его настроений, слишком раздражали довольно безобидные проявления его тщеславия, чтобы я мог смотреть на него иначе, как на свой тяжкий крест. И только постепенно, в те редкие часы, когда он бывал в хорошем расположении духа, когда он словно забывал (и заставлял забывать меня) о своих недостатках, во мне начинало просыпаться чувство, похожее на привязанность. В конце концов я понял, что эти недостатки -- как диссонансы в музыкальном произведении. Я принял их и стал даже находить их интересными -- так мы восхищаемся дымящейся вершиной вулкана или густыми зарослями на топком болоте. Капитан происходил из хорошей семьи. Он родился в Восточных штатах и учился в прекрасной школе. Однако с самого детства он был вспыльчив и необыкновенно упрям (весьма возможно, что эти качества он унаследовал от своего отца, и в его разрыве с семьей виноват, вероятно, не он один) и, поссорившись с родными, стал юнгой. На корабле с ним обращались ужасно, но это не заставило его раскаяться в своем решении, а только ожесточило: он сбежал с этого корабля в одном из южноамериканских портов, занялся там какой-то торговлей и, хотя был еще совсем мальчиком, нажил порядочные деньги, попал в дурную компанию, был дочиста ограблен, попросился на корабль матросом без жалованья с тем только, чтобы снова вернуться на родину, и в одно прекрасное утро постучался в дверь старушки соседки, у которой в детстве воровал в саду яблоки. Казалось бы, его появление должно было доставить ей мало удовольствия, но Нейрс знал, что делает. Увидев перед собой своего былого врага в лохмотьях, изможденного, старая дева растрогалась. -- Я всегда питал слабость к этой старушке, -- сказал Нейрс. -- Даже когда она метлой выгоняла меня из своего сада или сердито грозила мне пальцем в наперстке, стоило мне пройти мимо ее окошка. Я всегда считал, что она старуха добрая. Ну, когда она мне открыла дверь в то утро, я так ей это и сказал и еще сказал, что я совсем на мели. А она меня сразу провела в комнату и стала угощать пирогом. Она одела его, платила за его обучение и снова отправила в море, а потом приветливо встречала при возвращении из каждого плавания и, когда умерла, оставила ему все свое имущество. -- Очень она была добрая, -- говорил он. -- И знаете, мистер Додд, ужасно смешно это было, -- когда мы с ней гуляли по ее саду, а мой старик хмурился на нас через забор. Она же была его соседкой, и, наверное, потому-то я к ней и пришел, Я хотел, чтобы он знал, до чего мне скверно и что я все-таки скорее обращусь за помощью к черту, чем к нему. А ему это было еще неприятнее, потому что он в свое время с ней рассорился из-за меня и из-за яблок, и теперь он бесился дальше некуда. Да, я в молодости был порядочной свиньей, но старушку мою никогда не обижал. Постепенно он стал знающим и опытным моряком. Наследство ему досталось во время плавания на "Жнеце", и теперь, как только улягутся разговоры, вызванные капитаном этого судна, он должен был получить под свою команду корабль. Ему было около тридцати лет. Он производил впечатление человека очень сильного и подвижного. Глаза у него были синие, густые каштановые волосы росли низко надо лбом, а его энергичный подбородок всегда был чисто выбрит. Он неплохо пел, неплохо играл на любимом инструменте моряков -- аккордеоне, был находчив в споре и очень наблюдателен, когда хотел, умел быть необыкновенно любезным и милым, а порой становился настоящим зверем. Его обращение с командой, его издевательства, ругань и постоянные придирки могли бы, кажется, заставить взбунтоваться даже галерных рабов. Предположим, рулевой на что-нибудь загляделся. "Ах ты... голландец [18] -- голодранец! -- рявкал Нейрс. -- Вот дам тебе хорошего пинка, так будешь знать, как глазеть по сторонам! А ну, смотри на компас, не то плохо тебе придется!" Или, предположим, какой-нибудь матрос задержался на корме, куда его за чем-нибудь вызвали. "Мистер Дэниэлс, не сделаете ли вы мне большое одолжение, отойдя от мачты? -- начинал капитан с насмешливой вежливостью. -- Благодарю вас. И, может быть, вы будете так добры сказать мне, какого черта вас сюда занесло? Я не хочу, чтобы здесь околачивались олухи вроде вас! Вам что, нечем заняться? Обратитесь к помощнику. Лучше не ждите, чтобы я сам нашел вам работу, а не то две недели проваляетесь в лазарете". Подобные высказывания, тем более обидные, что капитан знал все слабые места своей жертвы и умел этими знаниями пользоваться, произносились таким грозным голосом и сопровождались такими яростными взглядами, что несчастного матроса начинала бить дрожь; Очень часто за подобной речью следовал удар кулаком, и у меня вся кровь вскипала при виде такого трусливого нападения -- ведь матрос не мог ответить тем же, потому что это было бы тяжелым преступлением, за которое ему пришлось бы отвечать по закону. Он вставал с палубы и, пошатываясь, уходил в кубрик, испытывая, вероятно, жгучую ненависть к своему обидчику. Может показаться странным, что я начал питать дружеские чувства к этому тирану. Может показаться еще более странным, что я оставался спокойным зрителем и не пытался положить конец подобным сценам. Однако я был не настолько глуп, чтобы вмешиваться на людях: ведь это могло привести к тому, что половина из нас погибла бы во время мятежа, а вторая половина отправилась бы на виселицу. Уж лучше пусть будет избит один человек, рассуждал я. Впрочем, когда мы оставались наедине, я не переставая спорил с ним. -- Капитан, -- сказал я ему однажды, взывая к его патриотизму, потому что он считал себя патриотом, -- разве можно так обращаться с американскими моряками? Неужели это по-американски -- смотреть на матросов, как на собак? -- Американцы? -- повторил он угрюмо. -- По-вашему, все эти голландцы и черномазые итальяшки -- американцы? Вот уже четырнадцать лет, как я плаваю по морям и -- за одним исключением -- всегда под американским флагом, и я еще ни разу не видел матросаамериканца. А с этой швалью надо держать ухо востро. Если их распустить, того и гляди, получишь нож в спину или упадешь за борт темной ночью. Нет, единственный способ держать команду в руках -- это нагнать на нее страх. -- Но послушайте, капитан, -- сказал я, -- всему есть мера. У американских кораблей такая скверная репутация, что, если бы не большое жалованье и приличная еда, ни один матрос не пошел бы служить на них. Даже и так многие предпочитают английские корабли, хоть там и платят меньше и кормят скверно. -- А, лимонщики? -- сказал он. -- Они тоже матросам спуску не дают, хоть и попадаются среди них тюфяки. -- Тут он улыбнулся как человек, вспомнивший чтото смешное, и продолжал: -- Вот я вам сейчас кое-что расскажу, хоть, может, это и не в мою пользу. В 1874 году нанялся я помощником на английский корабль "Мария", отправлявшийся из Фриско в Мельбурн. Такой странной посудины я с тех пор никогда не видывал. Еда такая, что в рот не положишь, и все сдобрено лимонным соком. Когда я смотрел, что ела команда, меня тошнило, да и собственный обед аппетита не вызывал. Капитан был ничего себе, кроткий такой старикашка, по фамилии Грин. Но команда -- сброд сбродом. А когда я пытался привести матросов в человеческий вид, капитан всегда становился на их сторону! Но будьте уверены, я никому не позволю мной командовать! "Отдавайте мне распоряжения, капитан Грин, -- сказал я, -- и я их выполню, а остальное вас не касается. Свои обязанности я буду выполнять, а уж как -- это мое дело, и ничьих поучений мне не требуется". Ну, конечно, старик озлил меня и озлил всю команду. И мне приходилось драться чуть ли не каждую вахту. Матросы меня так возненавидели, что зубами скрипели, когда я проходил мимо. Както раз гляжу, скотина-голландец избивает юнгу. Я подо шел и сшиб мерзавца с ног. Он вскочил, а я его опять уложил. "Ну, -- говорю, -- хочешь еще? Только скажи, и я тебе все ребра переломаю!" Но он остался лежать смирнехонько, точно поп на похоронах. Так его и вниз унесли -- пусть себе думает про свою Голландию. Как то ночью на двадцать пятом градусе южной широты попали мы в шквал Наверное, мы все спали, потому что не успел я сообразить, в чем дело, как у нас сорвало фор-брамсель. Кинулся я на нос, ругаюсь -- небу жарко, а когда пробегал мимо фок-мачты, что-то свистнуло у меля над ухом и вонзилось в плечо. Гляжу -- а это нож! Негодяи подкололи меня, как свинью. "Капитан! -- кричу я. "В чем дело?" -- спрашивает он. "Они меня подкололи", -- говорю я. "Подкололи? -- спрашивает он. -- Ну, я этого давно ждал". "А, черт побери! -- кричу я. -- Я сведу с ними счеты!" "Вот что, мистер Нейрс, -- говорит он, -- идите-ка вы к себе в каюту. Будь я на месте матросов, вы бы так дешево не отделались. И попрошу вас больше на палубе не ругаться. Вы и так уж обошлись мне в фор-брамсель". Вот так старик Грин стоял за своих офицеров! Но вы погодите, ягодки еще впереди. Пришли мы в Мельбурн, старик и говорит: "Мистер Нейрс, мы с вами не сработались. Моряк вы первоклассный, с этим никто не спорит, но -- такого неприятного человека мне еще встречать не приходилось, а вашу ругань и обращение с командой я больше терпеть не намерен. Нам лучше расстаться". Уйти-то я был рад, только я на него озлился и решил отплатить ему за его подлость тем же. Ну, я сказал, что пойду на берег и осмотрюсь, Съездил я на берег, навел справки -- вроде все хорошо складывается, вернулся опять на "Марию" и поднялся на мостик. "Ну как, думаете укладывать ваш багаж, мистер Нейрс?" -- спрашивает старик. "Нет, -- говорю, -- пожалуй, до Фриско мы с вами не расстанемся. Хотя это вам решать: я-то рад уйти с "Марии", да не знаю, захотите ли вы выплатить мне за три месяца вперед по договору". Он тут же полез за деньгами. "Сынок, -- говорит, -- это, -- говорит, -- еще дешево!" Так он меня опять поддел. Странный это был рассказ, особенно если вспомнить, о чем мы вели спор, но он вполне отвечал характеру Нейрса. Стоило мне высказать какой-нибудь убедительный довод, стоило мне справедливо осудить какие-нибудь его поступки или слова, как он подробно записывал мои возражения в свой дневник (который мне довелось прочесть впоследствии), причем указывал, что я был прав. Точно так же, когда он говорил о своем отце, которого ненавидел, он старался быть к нему справедливым, что производило даже трогательное впечатление. Больше мне не доводилось встречать человека с таким странным характером -- столь внутренне справедливого и столь обидчивого, причем обидчивость всегда брала верх над чувством справедливости. Такой же странной была его храбрость. Он любил бороться с опасностью, она никогда не заставала его врасплох. И в то же время мне не доводилось встречать человека, который с таким постоянством ожидал бы дурных последствий когда угодно и от чего угодно, особенно если дело касалось моря. Храбрость была у него в крови не только охлажденной, но просто замороженной дурными предчувствиями. Во время шквала он ставил нашу скорлупку боком к ветру и черпал бортом воду до тех пор, пока я не решал, что пришел мой последний час, а матросы без команды бросались на свои места. "Ну вот, -- заявлял он. -- Наверное, тут не найдется человека, который был бы способен продержать ее так дольше, чем я: больше они уже не станут хихикать, будто я ничего не понимаю в шхунах. Бьюсь об заклад, ни один капитан этой лохани, будь он пьян или трезв, не сумел бы продержаться так долго на критическом крене". И тут же он принимался каяться и жалеть, что вообще ввязался в это плавание, а затем подробно расписывал коварство океана, ненадежность оснастки любой шхуны (терпеть он шхун не может!), бесчисленные способы, какими мы могли отправиться на дно, и внушительные флотилии кораблей, которые уходили в плавание на протяжении истории, скрывались из глаз наблюдателей и более не возвращались в родной порт. "Ну, да важность какая! -- заканчивал он обычно свои тирады. -- И для чего житьто? Конечно, будь мне сейчас лет двенадцать, да сиди я на чужой яблоне и угощайся чужими яблоками, я бы так не говорил. А эта взрослая жизнь -- чепуха, и больше ничего: моряцкое дело, политика, святошество и все прочее. Куда лучше спокойно утонуть!" Каково было выслушивать все это бедной сухопутной крысе в бурную ночь? Просто невозможно придумать что-нибудь менее подобающее моряку (как мы воображаем моряков и какими они обычно бывают), чем эти постоянные минорные рассуждения. Эту сторону его характера я успел основательно изучить еще до конца нашего плавания. Утром на семнадцатый день после нашего отплытия из Сан-Франциско, выйдя на палубу, я обнаружил, что на парусах взяты двойные рифы и что все-таки шхуна стремительно несется по довольно бурному морю. До сих пор нашим уделом были ровные пассаты и гудящие, туго надутые ветром паруса. Теперь, когда мы приближались к острову, мне все труднее становилось сдерживать мое волнение, и уже несколько дней больше всего меня интересовали показания лота, результаты ежедневных определений широты и долготы и прокладка нашего пути на карте. И на этот раз я немедленно посмотрел на компас, а затем -- на лот. Лучшего я не мог бы пожелать: мы шли точно по курсу, и начиная с девяти часов предыдущего вечера шли со скоростью не меньше восьми узлов. Я даже вздохнул от удовольствия. Но тут какой-то неприятный зимний облик моря и неба заставил мое сердце похолодеть. Мне показалось, что шхуна выглядит особенно маленькой, а матросы угрюмо молчат и с опаской поглядывают на облака. Нейрс был в скверном настроении и даже не кивнул мне. Он тоже, казалось, следил за ходом корабля внимательно и тревожно. Еще больше меня смутил тот факт, что у штурвала стоял сам Джонсон и что он то и дело перекладывал его, часто с видимым усилием, а когда время от времени оглядывался через плечо на вздымающиеся за нами черные валы, то, словно человек, уклоняющийся от удара, втягивал голову в плечи. Я понял, что все идет не так, как следовало бы, и не пожалел бы горсти долларов за ясные и прямые ответы на вопросы, которые не осмеливался задать. Рискни я заговорить с капитаном, невзирая на его нахмуренные брови, я услышал бы только, что суперкарго (это мое звание поминалось только в минуты раздражения) лучше всего сидеть в каюте и не высовывать носа на палубу. Поэтому мне оставалось только по мере сил бороться со своими смутными страхами, пока капитан не соблаговолит по собственному почину объяснить, что происходит. Ждать мне этого пришлось не так уж долго. Едва кок позвал нас к завтраку, и мы уселись за узким столом друг против друга, как Нейрс сказал, бросив на меня странный взгляд: -- Видите ли, мистер Додд, у меня к вам небольшое дельце. Последние два дня ветер все свежел и развел большую волну. Барометр падает, ветер продолжает свежеть, и можно ждать бури. Если я положу шхуну по ветру, то нас унесет бог знает куда. А если я буду продолжать идти по курсу, то мы дойдем до острова завтра днем и сможем укрыться в лагуне или с его подветренной стороны. А решать вам надо вот что: предпочтете ли вы рискнуть, чтобы капитан Трент опередил вас, или вы предпочтете рискнуть шхуной. Мне было сказано: управлять кораблем так, чтобы вы были довольны, -- прибавил он, злобно усмехнувшись. -- Ну, так вот вопрос, который должен решать суперкарго. -- Капитан, -- ответил я, холодея от страха, -- лучше риск, чем верная неудача. -- Жизнь -- это сплошной риск, мистер Додд, -- ответил он. -- Но учтите, что решать надо немедленно: через полчаса даже сам господь бог не сможет положить шхуну по ветру. -- Хорошо, -- сказал я, -- идем к острову. -- К острову так к острову, -- ответил он и принялся за еду. Все эти роковые полчаса он с аппетитом жевал мясной пирог и выражал горячее желание снова оказаться в Сан-Франциско. Когда мы вышли на палубу, он сменил Джонсон, -- у штурвала -- в такую погоду они боялись доверить штурвал матросам, -- а я стал рядом с ним, потому что от его соседства мне было как-то спокойнее. Картина разбушевавшейся стихии, так же как и принятое мною решение, возбуждала во мне восторг, смешанный со страхом. Ветер так пронзительно свистел в снастях, что у меня порой душа уходила в пятки. Огромные валы били в борт и захлестывали палубу. Пришлось задраить люки. -- И мы должны терпеть все это ради долларов мистера Пинкертона! -- неожиданно воскликнул капитан. -- Сколько бравых моряков погибло в волнах, мистер Додд, из-за дельцов вроде вашего друга. Разве они боятся потерять корабль или два? Ведь корабли-то застрахованы. А что для них жизнь команды по сравнению с двумя-тремя тысячами долларов! Им нужна только скорость да дурак капитан, который поведет судно на верную гибель, как сейчас делаю я, и хоть убейте, не знаю, зачем я вообще согласился. Я ушел подальше от кормы настолько поспешно, насколько позволяла вежливость. От этого разговора мне стало еще больше не по себе, и он натолкнул меня на множество неприятных мыслей. Я рисковал собственной жизнью и подвергал опасности жизнь еще семи человек, а с какой целью? Ради довольно большого количества смертоносного яда. Другого ответа не было. И я подумал, что если мифы о загробной жизни окажутся правдой, то, представ сейчас перед вечным судией, я едва ли найду себе какое-нибудь оправдание. "Ну ничего, Джим, -- подумал я, -- это все ради тебя". Около одиннадцати часов на гроте был взят третий риф, и Джонсон, расстелив на мокром полу каюты штормовой грот, начал вместе с двумя матросами быстро приводить его в порядок. К обеду я ушел с палубы и пристроился на койке, отупев от головокружения и ужаса. Бедная "Нора Крейн" прыгала и металась по волнам, словно олень, убегающий от собак, и я, ударяясь то о стол, то об угол койки, скоро весь покрылся синяками. Над головой дико ревела охотиница-буря, выл ветер, скрипел корпус шхуны, хлопали паруса, гремели о борта волны; а порой, мнилось мне, перекрывая этот шум, раздавался почти человеческий голос, подобный рыданию ангела -- я знал имя этого ангела, знал, что крылья его черны. Казалось, никакое создание рук человеческих не выдержит безжалостной хватки моря, которое швыряло шхуну с одной водяной горы на другую, сотрясая ее до самого киля, как ребенка на дыбе. Казалось, каждая досочка на ней молит о пощаде, но тем не менее шхуна продолжала храбро бороться с волнами, и я почувствовал большую симпатию к ней и все усиливающееся восхищение перед ее мужеством и упорством. Эти мысли отвлекали меня, и я порой забывал о грозящей мне смерти. Какую благодарность испытывал я к плотникам, создавшим такой маленький и такой крепкий корабельный корпус! Они трудились не только ради денег -- они помнили, что от них зависит спасение человеческих жизней. Остаток дня и всю ночь я просидел или пролежал не смыкая глаз на своей койке, а на рассвете новая тревога опять погнала меня на палубу. Этот вечер и эта ночь были, пожалуй, самыми мрачными в моей жизни. Джонсон и Нейрс продолжали сменять друг друга у штурвала, и тот, кто освобождался, приходил в каюту. Не успев войти, они оба смотрели на барометр, затем, хмурясь, принимались постукивать по стеклу -- барометр продолжал непрерывно падать. Затем, если это был Джонсон, он брал из буфета бутерброд и, стоя у стола, принимался жевать его, иногда обращаясь ко мне с каким-нибудь шутливым замечанием вроде: "Ну и холодина же на палубе, мистер Додд!" Это сопровождалось усмешкой. Или: "Уж поверьте, такая ночка не для тех, кто ходит в пижамах". А затем он кидался на свою койку и крепко спал положенные ему два часа перед следующей вахтой. Но капитан не ел и не спал. "Вы здесь, мистер Додд? -- спрашивал он, кончив стучать по барометру. -- Ну, до острова сто четыре мили (или сколько там оставалось), и летим мы как бешеные. Будем там завтра в четыре часа, а может быть, и нет. Это уж как случится. Вот и все, что есть новенького. А теперь, мистер Додд, вы же видите, как я устал, так что ложитесь-ка снова на вашу койку". После этой любезности он крепко прикусывал свою сигару и следующие два часа сидел, глядя на качающуюся лампу сквозь густое облако табачного дыма. Как-то потом он сказал мне, что это был, л для него очень счастливая ночь, но сам я никогда об этом не догадался бы. -- Видите ли, -- объяснил он, -- ветер-то был не такой уж сильный, зато волнение ничего хорошего не обещало. Да и шхуна капризничала. А барометр показывал, что мы где-то недалеко от центра урагана, и нельзя было сказать, удаляемся мы от него или мчимся в самое пекло. Ну, а в таких случаях чувствуешь себя как-то по-особому торжественно и словно сам себе больше нравишься. Так уж странно мы устроены, мистер Додд. Утро занялось зловеще ясное. Воздух был пугающе прозрачен, небо чисто, и край горизонта четко выделялся в синей дали. Ветер и бушующие волны, успевшие за ночь стать еще огромнее, по-прежнему обрушивались на шхуну. Я стоял на палубе, задыхаясь от страха. Мне казалось, что руки и ноги меня не слушаются. Когда шхуна скатывалась в узкую ложбину между двумя пенистыми горами, колени у меня подгибались, как бумажные, и я совсем терял голову от ужаса, когда какаянибудь из этих черных гор обрушивалась на наш борт и я оказывался в воде чуть ли не по пояс. Все это время я испытывал только одно сильное желание: ничем не выдать охватившего меня ужаса и любой ценой вести себя достойно, какая бы опасность ни грозила моей жизни. Как сказал капитан, "так уж странно мы устроены". Настало время завтрака, и я заставил себя выпить немножко горячего чаю. Затем меня послали вниз посмотреть, который час, и, глядя на хронометр слезящимися глазами, я никак не мог понять, какой смысл определять местоположение шхуны, когда она несется неизвестно куда среди бушующих волн. Утро тянулось нескончаемо в монотонном однообразии вечной опасности. И каждый поворот штурвала был так же рискован и так же необходим, как прыжок пожарного внутрь охваченной огнем комнаты. Настал полдень. Капитан определил долготу и широту и проложил пройденный нами путь на карте с педантичной точностью, которая вызвала во мне насмешливое чувство, смешанное с жалостью: ведь очень возможно, что в дальнейшем эту карту увидят только глаза любопытных рыб. Прошло еще два часа. Капитан совсем помрачнел, и видно было, что он с трудом сдерживает раздражение и тревогу. Я не позавидовал бы матросу, который решился бы в эту минуту ослушаться его. Неожиданно он повернулся к Джонсону, стоявшему у штурвала. -- Два румба право по носу, -- пробормотал он, беря штурвал. Джонсон кивнул, вытер глаза тыльной стороной своей мокрой руки, выждал минуту, когда шхуна поднялась на очередную волну, и, уцепившись за ванты, полез на грот-мачту. Я смотрел, как он взбирается все выше и выше, замирая, когда шхуна ныряла с гребня волны, и используя каждое мгновение относительного затишья. Наконец, добравшись до реи и обхватив одной рукой мачту, он стал всматриваться в горизонт на югозападе. Еще через мгновение, скользнув вниз по бакштагу, он уже встал на палубу и, ухмыльнувшись, утвердительно кивнул, глядя на капитана. Еще одно мгновение -- и он уже снова крутил штурвал, а его измученное, покрытое потом лицо расплывалось в улыбке, волосы развевались и полы куртки громко хлопали на ветру. Нейрс сходил в каюту за биноклем и начал внимательно вглядываться в горизонт. Я последовал его примеру, но только у меня не было бинокля. Мало-помалу в белой пустыне бушующей воды я заметил пятно более густой белизны (небо тоже было туманным и молочнобелым, как во время шквала), а затем я стал различать рев более низкий и грозный, чем завывание бури: громовой грохот прибоя на рифах. Нейрс обтер рукавом бинокль и передал его мне, указав пальцем, куда смотреть. Я увидел бесконечный простор бушующих волн, потом -- бледный кружок неба, затем -- линию горизонта, изрезанную пенными гребнями волн, и вдруг на одно короткое мгновение, потому что я сразу потерял их из виду, мачты, флаг и разорванный в клочья топсель брига, ради которого мы предприняли этот тяжелый путь и за который так дорого заплатили. Снова и снова я ловил в бинокль его очертания и снова терял их из виду. Земли не было видно. Бриг словно висел между небом и водой, и ничего более грустного мне не приходилось видеть за всю мою жизнь. Затем, когда мы приблизились к нему, я заметил, что по обеим его сторонам тянется пенная линия прибоя, отмечающая внешний край рифа. Вдоль этой линии висела завеса из брызг, похожая на дым; прибой гремел, как пушечная канонада. Через полчаса мы подошли почти к самому рифу. Еще примерно полчаса мы шли вдоль него, а затем волнение немного утихло, и шхуна ускорила ход. Это означало, что мы достигли наветренной стороны острова -- так из любви к точности назову я это кольцо пены, водяной завесы и грома -- и, обогнув подводную скалу, вошли в проход, ведущий в лагуну. ГЛАВА XIII. ОСТРОВ И РАЗБИТЫЙ БРИГ Все были охвачены радостью. Она читалась на всех лицах. Джонсон за штурвалом широко улыбался, Нейрс разглядывал план острова, и во взгляде его уже не было ярости, а матросы, столпившись на носу, оживленно переговаривались, указывая друг другу на берег. И неудивительно, ведь мы избежали почти верной гибели, а после долгого плавания среди бескрайней пустыни океана даже такой клочок суши казался необыкновенно заманчивым. Кроме того, по одному из тех злокозненных совпадений, благодаря которому судьба иногда кажется проказливым мальчишкой, чуть только мы оказались в безопасном месте, как буря начала утихать. Однако едва я избавился от одного страха, как стал жертвой другого. Едва я понял, что скоро мы укроемся в лагуне, как проникся убеждением, что Трент успел там побывать раньше меня. Я взобрался на ванты и стал жадно всматриваться в кольцо кораллового рифа, в пенную полосу прибоя и в глубокую лагуну, которая лежала за ними. В ней уже можно было различить два островка -- Мидл-Брукс и Лоуэр-Брукс, как именовались они в справочнике, -- две невысокие, поросшие кустарником песчаные полосы около полутора миль в длину, тянущиеся с востока на запад и разделенные узким проливом. Над ними кружили, кричали и хлопали крыльями миллионы морских птиц, белых и черных, причем черные были гораздо крупнее. Вспыхивая в ярком солнечном свете, этот водоворот крылатой жизни непрерывно кружил внутри себя, а потом вдруг взрывался и рассеивался по всей лагуне, и мне невольно вспомнилось то, что я читал о небесных туманностях. Редкое облачко вилось над рифом и внешним морем: пыль от прежних взрывов, решил я. Был и еще один фокус у этого водоворота -- несколько в стороне, у самой линии ревущего прибоя, с аккуратно свернутыми парусами (если не считать разорванного в клочья топселя) и с красным флагом английского торгового флота на грот-мачте виднелся "Летящий по ветру", созданный руками стольких тружеников, оставивший след в жизни стольких людей и бороздивший самые дальние уголки океана. Теперь он нашел здесь последнюю стоянку, и океан уже начал разрушать его. И по направлению к нему неслась "Нора Крейн", словно коршун, собирающийся обглодать его кости. Но, как я ни вглядывался вдаль, я не мог заметить никаких признаков присутствия человека. В лагуне не было шхуны из Гонолулу, у борта которой толпились бы наши вооруженные соперники, над островками не вился дымок от костров, где стряпалась бы пища. Казалось, мы все-таки не опоздали, и я глубоко и с облегчением вздохнул. Однако я пришел к этому приятному убеждению, только когда мы вплотную приблизились к линии прибоя, когда лотовой уже занял свое место на носу, а капитан поднялся на рей фок-мачты, готовясь провести нас по узкому проходу среди коралловых рифов в лагуну. Все обстоятельства нам благоприятствовали: заходящее солнце было позади нас, дул свежий и ровный ветер, а отлив еще не наступил. Еще мгновение -- и мы проскользнули между двумя первыми бурунами, лотовой начал промер глубины, капитан принялся выкрикивать четкие слова команды, шхуна стала лавировать среди опасных подводных камней, и вскоре мы уже бросали якорь у северо-восточной оконечности островка МидлБрукс на глубине в пять саженей. Паруса были свернуты, шлюпки очищены от всевозможного хлама, который набрался в них за время плавания, а палуба убрана -- работа эта заняла добрых три четверти часа, и все это время я метался по палубе, как человек, мучимый сильной зубной болью. Переход от бушующего моря к сравнительному спокойствию лагуны странно подействовал на меня. Я не мог ни секунды пробыть в неподвижности. Медлительность матросов, до смерти уставших во время бури, раздражала меня так, словно они притворялись, а резкие крики морских птиц нагоняли на меня тоску, как погребальный звон. С огромным облегчением я наконец спустился в шлюпку вслед за Нейрсом и двумя матросами, и мы поплыли к "Летящему по ветру". -- А жалкий у него вид, -- заметил капитан, кивая в сторону разбитого брига, от которого нас отделяло около полумили. -- Похоже, что ему не очень-то нравится его стоянка и что капитан Трент не очень-то о нем заботился. Живей, живей, ребята! -- прибавил он, обращаясь к матросам. -- Вечером я вас всех отпущу на берег. Вы сможете поболтать с чайками и вдоволь напиться морской водицы. Мы все рассмеялись этой шутке, и шлюпка еще быстрее заскользила по чуть подернутой рябью поверхности лагуны. Хотя "Летящий по ветру" затерялся бы среди морских великанов у пристаней Сан-Франциско, он был раза в три больше "Норы Крейн", и, когда мы подошли к его борту, он показался нам огромным. Бриг лежал, повернувшись носом к рифу, у которого вечно взлетали и падали волны бушующего прибоя, так что, направляясь к его правому борту, мы должны были обогнуть корму. Руль был повернут до отказа влево, и мы без труда прочли надпись: "ЛЕТЯЩИЙ ПО ВЕТРУ" Гулль С правого борта, примерно у конца юта, свисал веревочный трап, и по нему мы поднялись на бриг. Он оказался весьма вместительным кораблем. Приподнятый ют возвышался над палубой примерно на три фута, на носу был небольшой матросский кубрик, а рядом с ним -- камбуз. На рубке находилась небольшая шлюпка, а две побольше стояли на ростр-блоках по бокам рубки. И снаружи и внутри бриг был выкрашен белой краской, наиболее подходящей для тропиков, а фальшборт и комингсы люков, как мы узнали позднее, были обведены зеленой каймой. Однако, когда мы поднялись на корабль, эта кайма была совершенно скрыта под густым слоем птичьего помета. Над кораблем кружила туча птиц, а когда мы заглянули в камбуз, нам пришлось отступить -- с такой стремительностью вылетели оттуда гнездившиеся там чайки. Это были злые, смелые птицы с сильными клювами, и некоторые черные экземпляры размерами не уступали орлу. На шкафуте мы заметили несколько бочонков, почти погребенных под мусором; раскопав их, мы обнаружили, что они содержат воду и солонину -- очевидно, Трент и его матросы уже готовили провизию, чтобы добраться до Гонолулу в шлюпках, когда на горизонте неожиданно показалась "Буря". Больше ничего примечательного на палубе не было, если не считать снастей, оборвавшихся там, где по ним бил топсель, и теперь висевших запутанным клубком и гудевших в постепенно затихающем ветре. Охваченные какой-то странной робостью, словно в присутствии смерти, мы с Нейрсом спустились по винтовому трапу внутрь корабля и оказались перед переборкой, делившей ют на две части. В первом помещении хранились различные запасы и находились две койки -- по мнению Нейрса, кока и второго помощника. Дальняя часть служила кают-компанией и имела форму подковы (она была расположена в самой корме), у левого борта помещалась кладовая и каюта старшего помощника, а у правого -- капитанская каюта и туалет. В эти помещения мы только заглянули -- больше всего нас интересовала кают-компания. В ней царил полумрак -- световой люк был покрыт слоем пыли и птичьего помета, -- стоял тяжелый и душный запах, и всюду жужжали рои мух. Меня удивило их присутствие на атолле Мидуэй, поскольку я считал их неизменными спутниками человека и его объедков. Вероятнее всего, какой-нибудь корабль завез их сюда, причем довольно давно, поскольку они успели размножиться в невероятном количестве. Пол был завален беспорядочно разбросанной одеждой и книгами, морскими инструментами и всякими вещами, которые могут быть выброшены из матросских сундучков при внезапной тревоге после нескольких месяцев плавания. Странно было перебирать в этой сумрачной каюте, содрогавшейся от разбивавшегося совсем рядом прибоя и оглашаемой пронзительными криками чаек, запыленные вещи, которыми дорожили какие-то неизвестные нам люди, которые они носили на своих телах: старое, штопаное белье, пестрые пижамы, клеенчатые куртки, плащи, флаконы с духами, вышитые рубахи, куртки из японского шелка, -- короче говоря, все виды одежды, от той, в которой выстаивают ночную вахту, и до той, которую носят днем на веранде отеля. А вперемешку с ней валялись книги, сигары, трубки, пачки табака, множество ключей, заржавленный пистолет и дешевые восточные сувениры: бенаресскне бронзовые изделия, китайские кувшинчики, картинки и ящички с завернутыми в вату красивыми раковинами -- скорее всего, подарки родным, наверное, жившим в Гулле, откуда был родом Трент, и куда был приписан его корабль. Осмотрев пол, мы занялись столом, который, очевидно, был накрыт к обеду, потому что на нем стояла корабельная посуда из толстого фаянса с остатками еды: в кружках виднелась кофейная гуща, на блюде лежал поджаренный хлеб, а рядом с ним стояли банки с мармеладом и сгущенным молоком. Красная скатерть около капитанского места была залита чем-то коричневым, очевидно, кофе, а на другом конце стола она была отвернута, и прямо на досках стояла чернильница и лежало перо. Табуреты были отодвинуты от стола так, словно обедавшие кончили есть и курили, болтая между собой; один из табуретов был сломан и валялся на полу. -- Посмотрите, они дописывали журнал, -- сказал Нейрс, указывая на чернильницу. -- Значит, их застигли врасплох, как это всегда бывает. По-моему, не родился еще капитан, у которого в минуту крушения журнал был бы в порядке. Обычно приходится сразу дописывать за целый месяц, как Чарльзу Диккенсу, который печатал по кусочку романа ежемесячно. Сразу видно, что это лимонщики, -- добавил он презрительно, указывая на стол, -- мармелад и жареный хлеб для капитана. Фу, гадость! Эта насмешка над отсутствующими неприятно подействовала на меня. Не могу сказать, чтобы капитан Трент или кто-нибудь из его исчезнувшей команды внушал мне особую симпатию, но унылое запустение этой когда-то обитаемой каюты произвело на меня гнетущее впечатление -- смерть творения рук человеческих почти так же печальна, как смерть самого человека, и мне вдруг почему-то показалось, что окружающая меня обстановка хранит воспоминание о страшной трагедии. -- Мне немного не по себе, -- сказал я. -- Давайте поднимемся на палубу и глотнем свежего воздуха. -- Да, унылое местечко, ничего не скажешь, -- кивнул капитан. -- Но, прежде чем идти на палубу, хорошо бы отыскать ящик с сигнальными флагами; я хочу поднять сигнал "покинут командой" или что-нибудь в этом роде. Надо же украсить наш островок. Капитан Трент сюда еще не возвращался, но его можно ждать в самом скором времени, и ему будет приятно увидеть на бриге какой-нибудь сигнал. -- А не существует ли официальной формулы, которой мы могли бы воспользоваться? -- спросил я, увлеченный его мыслью. -- Что-нибудь вроде: "Продано в пользу страховой компании. За дальнейшими справками обращаться к Дж. Пинкертону, Сан-Франциско". -- Что ж, -- ответил Нейрс, -- какой-нибудь старик боцман, пожалуй, мог бы набрать вам этот сигнал, если бы вы дали ему на это денек и фунт табаку в награду, но мне такая задача не по зубам. Я могу попробовать что-нибудь вроде KB -- требование: "Подай назад", или LM -- предупреждение: "Здесь опасный район". А может быть, вы предпочтете PQH -- "Сообщите судовладельцам, что корабль в полном порядке"? -- Это несколько преждевременно, -- сказал я, -- по наверняка погладит Трента против шерстки. Я за PQH. Сигнальные флаги мы нашли в капитанской каюте. Они были аккуратно разложены по ячейкам ящика, помеченным соответствующими буквами. Нейрс отобрал нужные ему флаги, и мы вернулись на палубу. Солнце уже наполовину зашло за горизонт, и начинали сгущаться сумерки. -- Эй, ты! Не смей пить, дурак! -- закричал капитан ожидавшему нас матросу, который зачерпнул воду из открытого бочонка. -- Эта вода протухла. -- Прошу прощения, сэр, -- отозвался матрос, -- на вкус она совсем свежая. -- Дай-ка я попробую! -- Нейрс, зачерпнув воды, поднес ее к губам. -- И в самом деле, -- сказал он. -- Значит, испортилась, а потом опять стала свежей... Странно, а, мистер Додд? Впрочем, помню, такой же случай был на судне, огибавшем мыс Горн. Что-то в его голосе заставило меня повернуться к нему. Привстав на цыпочки, он оглядывался по сторонам, словно человек, охваченный любопытством, и на лице его было написано сдерживаемое волнение. -- Вы сами не верите тому, что говорите! -- воскликнул я. -- Нет, почему же, -- ответил он, предостерегающе кладя мне руку на плечо, -- это вполне возможно. Но меня занимает совсем другое... С этими словами он подозвал одного из матросов, отдал ему сигнальные флаги, а сам подошел к главному сигнальному фалу. Еще минута -- и по ветру вместо красного английского флага забился американский, который мы привезли с собой, а на фоке затрепетал PQH. -- Ну ладно, -- сказал Нейрс, с удовлетворением поглядывая на фок. -- Ребята, становитесь к помпам. Надо посмотреть, что за вода в этой лагуне. Раздалась варварская какофония работающей помпы, и на палубу хлынули потоки скверно пахнущей воды, промывая проходы в слежавшемся гуано. Нейрс, облокотившись на поручень, смотрел на мутную жижу так, словно она его очень интересовала. -- Что же вас все-таки занимает? -- спросил я. -- Сейчас объясню, -- ответил он, -- но сперва вот что: вы видите эти три шлюпки -- одну на рубке и две по ее сторонам? Так какую же шлюпку спускал Трент, когда часть его матросов погибла? -- Наверное, он снова поднял ее на бриг, -- сказал я. -- Допустим. Но объясните мне, зачем, -- возразил капитан. -- Ну, значит, у них была еще одна шлюпка, -- предположил я. -- Может быть, и была, не стану отрицать, -- согласился Нейрс. -- Только для чего она была нужна? Разве для того, чтобы капитан мог кататься лунными ночами вокруг брига, играя на аккордеоне. -- Ну, какие это имеет значение? -- заметил я. -- Наверное, никакого, -- ответил он, оглядываясь через плечо на открытый люк. -- И долго будет грохотать эта помпа? -- спросил я. -- Мы же перекачаем всю воду лагуны. Ведь капитан Трент сам сказал, что бриг сел на дно, получив пробоину где-то в носовой части. -- Ах, он так сказал, -- многозначительно протянул Нейрс. И не успел он договорить, как помпа захлебнулась, и потоки на палубе иссякли. Матросы бросили рукоятки помпы и распрямились. -- Ну, что вы об этом скажете? -- спросил Нейрс и продолжал, понизив голос, но по-прежнему небрежно опираясь на поручень -- Днище у этого брига такое же целое, как у "Норы Крейн". Я догадался об этом еще до того, как мы поднялись на борт, а теперь знаю наверняка. -- Не может быть! -- воскликнул я. -- Так, значит, Трент, по-вашему... -- Об этом я судить не берусь. Может быть, Трент лжец, а может быть, трусливая баба. Я просто сообщаю вам факт, -- сказал Нейрс и затем добавил: -- И еще одно. Мне не раз приходилось плавать на судах с большой осадкой, и я знаю, что говорю, а говорю я вот что; когда бриг сел на мель, его очень легко было с этой мели снять -- потребовалось бы всего семь-восемь часов. И это было бы ясно любому моряку, кроме разве самого желторотого новичка. Я вскрикнул от изумления, и Нейрс предостерегающе поднял руку. -- Осторожней, чтобы они ни о чем не догадались, -- сказал он. -- Думайте что хотите, но помалкивайте. Я осмотрелся по сторонам. Уже совсем стемнело. В отдалении мерцал огонек фонаря -- там стояла "Нора Крейн". Наши матросы, отойдя от помпы, курили на шкафуте, лица их освещал красноватый отблеск от тлеющего в трубках табака. -- Почему Трент не снял его с мели? -- спросил капитан. -- Почему он готов был во Фриско заплатить за бриг такие бешеные деньги, когда мог спокойно приплыть туда на нем? -- Может быть, тогда он не знал, чего стоит этот корабль? -- предположил я. -- Да -- знаем ли это мы? -- воскликнул Нейрс. -- Однако я не хочу вас огорчать, мистер Додд. Ведь я понимаю, как все это должно тревожить вас. Скажу одно: я добрался сюда, не тратя лишнего времени, и собираюсь теперь заняться бригом по всей форме. В одном отношении вы можете быть спокойны -- со мной у вас хлопот не будет. В его голосе прозвучала искренняя дружеская нота, и, почувствовав к нему глубокое доверие, я крепко пожал ему руку. -- Ну что ж, старина, -- сказал он, -- теперь мы друзья. И вы увидите, что дело от этого нисколько не пострадает. А сейчас поехали ужинать. После ужина мы отправились на залитый ярким лунным светом островок Мидл-Брукс. Вдоль берега тянулся плоский пляж, а дальше шли густые заросли невысокого кустарника, где обитали морские птицы. Мы попробовали было пойти напрямик, но из этого ничего не вышло -- легче было бы пересечь Трафальгарскую площадь в день демонстрации. Мы сбивали гнезда, давили яйца, птицы били нас крыльями по лицу, норовили выколоть глаза своими острыми клювами, и, совсем оглушенные их пронзительными криками, мы поспешили отступить. -- Лучше пройдемся по пляжу, -- сказал Нейрс. Матросы занялись сбором яиц, и дальше мы пошли одни. Мы шагали по плотному песку у самой воды, слева темнели кусты, откуда нас изгнали чайки, справа простиралась лагуна, по которой бежала широкая дорожка лунного света, а за лагуной, вздымаясь и опадая, тянулась линия внешнего прибоя. Пляж был усеян обломками, занесенными сюда течением. Мы заметили несколько стволов тропических деревьев, две мачты с джонок и кусок обшивки европейского корабля. Эти мрачные находки произвели на нас тягостное впечатление, и мы заговорили об опасностях, которые таит в себе море, и о тяжкой судьбе потерпевших кораблекрушение. Беседуя на эти печальные темы, мы обошли большую часть острова, с южной его оконечности оглядели соседний островок, прошли из конца в конец западный берег, где лежала густая тень от зарослей, и снова вышли на лунный свет у северной оконечности острова. Справа от нас, на расстоянии примерно полумили, виднелась наша шхуна, слегка покачивающаяся на якоре. Впереди, тоже примерно в полумиле, над кустарником вились птицы -- значит, матросы все еще были заняты сбором яиц. И вдруг прямо перед собой, в маленькой ложбине, мы увидели лежащую на боку лодку. Нейрс, пригнувшись, отступил в тень. -- Что это может быть? -- шепнул он. -- Трент, -- шепнул я в ответ, и сердце у меня забилось. -- А мы, как дураки, отправились на берег без всякого оружия! Но, во всяком случае, надо удостовериться, -- процедил Нейрс. В темноте его лицо казалось совсем белым, а голос выдавал сильное волнение. Он достал из кармана свой свисток. -- На случай, если мне захочется сыграть песенку, -- заметил он угрюмо и, зажав свисток в зубах, вошел в полосу лунного света. Мы торопливо зашагали вперед, настороженно оглядываясь по сторонам. Все было спокойно, а когда мы приблизились к лодке, то убедились, что она лежит здесь уже давно. Это был обычный восемнадцатифутовый вельбот с веслами и уключинами. В нем лежало несколько бочонков, один из которых был вскрыт и распространял невыносимый смрад. Осмотрев бочонки, мы обнаружили в них такую же солонину, какую видели на борту брига.