лье не столько шутками, сколько сочувственной манерой держаться. Казалось, он принимает участие в застольных развлечениях не потому, что у него хорошее настроение, а потому, что, по доброте душевной, не любит мешать удовольствию других, Такую же грустную улыбчивость и умение стушевываться я замечал у отставных военных. Я боялся глядеть на него, так как мой взгляд мог выдать снедавшее меня волнение; однако судьба была на моей стороне, и не успели еще убрать со стола суп как мы познакомились самым естественным образом Я отхлебнул глоток местного вина, вкус которого давно уже успел забыть, и, не удержавшись, воскликнул: -- Фу, какая гадость! -- Не правда ли? -- заметил Мэдден и добавил: -- Разрешите налить вам моего вина. Здесь его называю! "шамбертэн", хотя это вовсе не шамбертэн, но пить его можно, чего не скажешь обо всех остальных напитках которые тут подаются. Я принял его предложение -- я был рад любому предлогу завязать с ним знакомство. -- Ваша фамилия, кажется, Мэдден? -- сказал я. -- Мне рассказывал о вас мой старый приятель Стеннис. Я еще застал его здесь сегодня утром. -- Очень жаль, что он уехал, -- заметил он. -- Среди этой молодежи я чувствую себя настоящим дедушкой -- Моя фамилия Додд, -- продолжал я. -- Я знаю, -- ответил он, -- мне сказала мадам Сирон. -- Я довольно долго жил в Сан-Франциско, -- пояснил я. -- Компаньон фирмы "Пинкертон и Додд", если не ошибаюсь? -- сказал он. -- Именно, -- ответил я. Мы не смотрели друг на друга, но я заметил, что он нервно катает хлебные шарики. -- Мне нравится эта ваша картина, -- сказал я. -- Передний план тяжеловат, зато лагуна сделана превосходно. -- Кому же это знать, как не вам, -- сказал он. -- Да, -- ответил я, -- я могу судить достаточно точно... об этой картине. Наступило долгое молчание. -- Вы, кажется, знаете некоего Бэллерса? -- начал он. -- Так, значит, -- воскликнул я, -- вы получили письмо от доктора Эркварта? -- Сегодня утром, -- ответил он. -- Ну, Бэллерс может и подождать, -- сказал я. -- Это длинная история и довольно глупая, но, мне кажется, нам есть о чем поговорить друг с другом. Но не лучше ли отложить разговор, пока мы не останемся одни? -- Вы правы, -- ответил он. -- Конечно, этим юнцам не до нас, но нам будет удобнее у меня в мастерской. Ваше здоровье, Додд! И мы чокнулись с ним через стол. Вот так странно состоялось наше, знакомство в компании тридцати с лишним художников и напудренных дам в халатах -- великан Сирон передавал тарелки над нашими головами, а его шумные сыновья вбегали с новыми блюдами. -- Еще один вопрос, -- сказал я. -- Вы узнали мой голос? -- Ваш голос? -- повторил он удивленно. -- А как я мог его узнать? Я никогда его не слышал. Мы ведь с вами не встречались? -- И все же до этой нашей встречи мы с вами один раз разговаривали, -- сказал я. -- Я задал вам вопрос, на который вы не ответили и который я с тех пор по очень веским причинам неоднократно задавал сам себе. -- Так, значит, тогда звонили мне вы? -- воскликнул он, вдруг бледнея. Я кивнул. -- И вам, -- продолжал он, -- я обязан своими бессонными ночами? Эти раздавшиеся в трубке тихие слова с тех пор свистели у меня в ушах, как ветер в замочной скважине. Кто это мог быть? Что это могло означать? Мне кажется, они причинили мне больше терзаний, чем... -- Он умолк и нахмурился. -- Хотя терзаться я должен был бы совсем из-за другого, -- добавил он и медленно допил свое вино. -- Видимо, мы оба были обречены судьбой сводить друг друга с ума загадками. Иной раз мне казалось, что у меня вот-вот голова расколется. Картью испустил свой странный смешок. -- Однако есть люди, которым пришлось хуже, чем нам, -- заметил он, -- они и вовсе ничего не понимают. -- Кто это? -- спросил я. -- Судовладельцы, -- ответил он. -- Ну конечно же! -- воскликнул я. -- Мне это и в голову не приходило. Как же они это объяснили? -- Никак, -- ответил Картью. -- Случившееся объяснению не поддавалось. Они все были люди небогатые, организовавшие небольшой синдикат. Один из них теперь ездит в карете, и о нем говорят, что он превосходный делец и еще станет финансовым воротилой. Другой на полученную прибыль купил себе небольшую виллу. Но все они совсем сбиты с толку и, когда встречаются, боятся смотреть друг другу в глаза, как авгуры. Как только обед кончился, Картью повел меня к себе. Старую мастерскую Массона совсем нельзя было узнать. На стенах висели гобелены, несколько хороших гравюр, а также изумительные картины, принадлежавшие кисти Руссо, Коро, Уистлера и даже Тициана. В комнате стояли удобные английские кресла, несколько американских качалок и дорогой письменный стол. На буфете выстроились бутылки и сифон с содовой водой, а в углу за портьерой я увидел раскладную кровать и большую ванну. Такая комната в Барбизоне поражала пришельца не меньше, чем чудеса пещеры графа Монте-Кристо. -- Ну, -- сказал мой хозяин, -- здесь нам никто не помешает. Садитесь и, если вам не трудно, расскажите мне всю вашу историю. Я выполнил его просьбу, начав с того дня, когда Джим показал мне заметку в "Дейли Оксидентел", и закончив эпизодом с марками и почтовым штампом Шайи. Мой рассказ занял много времени, а Картью к тому же перебивал меня, расспрашивая о подробностях. Словом, прежде чем я кончил, большие часы в углу комнаты уже успели пробить полночь. -- А теперь, -- сказал мой хозяин, -- пришла моя очередь рассказать вам свою историю, хотя мне это крайне тяжело, так как она отвратительна. Сам не знаю, как я еще могу спать. Я уже рассказывал ее однажды, мистер Додд. -- Леди Энн? -- спросил я. -- Вы угадали, -- ответил он. -- И, по правде говоря, дал клятву никому ее больше не рассказывать. Но вам я не имею права отказать. Вы за нее дорого заплатили, и я могу только надеяться, что, добившись своего, вы не разочаруетесь! С этими словами он начал свой рассказ, а когда он его закончил, на дворе уже был ясный день, в деревне пели петухи, и крестьяне направлялись в поля. ГЛАВА XXII. ЧЕЛОВЕК, ЖИВУЩИЙ НА ПОСОБИЕ Синглтон Картью, отец Норриса, был человек толстый, слабовольный, чувствительный, как музыкант, глупый, как баран, и добросовестный, как дрессированная собака. Он с большой серьезностью относился к своему положению: огромные комнаты и безмолвные слуги казались ему принадлежностью какого-то религиозного ритуала, в котором он занимал место смертного бога. Как все глупые люди, он не терпел глупости в других и, как все тщеславные, боялся, что его тщеславие может быть замечено. И в том и в другом отношении Норрис постоянно раздражал и оскорблял его. Он считал своего сына дураком и подозревал, что тот придерживается о нем такого же мнения. История их отношений очень проста: они встречались редко и ссорились часто. Для его матери, гордой и честолюбивой женщины, уже успевшей разочароваться в своем муже и старшем сыне, Норрис был только новым разочарованием. Однако недостатки молодого Картью были не особенно серьезными. Он рос застенчивым, уступчивым, малоэнергичным. Он совсем не был честолюбив, всякой деятельности предпочитал роль постороннего зрителя и скептически наблюдал, как его отец торжественно переливает из пустого в порожнее, мать самозабвенно гоняется за мотыльками, которые зовутся светскими успехами, а брат в поте лица занимается тем, что называют развлечениями. Картью пришел к убеждению, что его родные тратят свою жизнь на скучные пустяки. Он родился разочарованным, и карьера, открывавшаяся перед ним благодаря его происхождению, была ему совсем не по душе. Он любил жизнь на открытом воздухе, всему предпочитал одиночество и в то же время легко завязывал приятельские отношения со случайными встречными. Но больше всего его влекла живопись. С детства он не уставал любоваться прекрасными картинами в галерее Столлбриджа. Хотя, судя по этому собранию, его предки интересовались искусством, Норрис, пожалуй, был первым в роду, кто захотел сделать искусство своим призванием. Он с детства мечтал стать художником, но родители решительно воспротивились этому, и он уступил без всякой борьбы. Когда настало время поступать в Оксфорд, он попробовал спорить. Науки его не интересуют, объяснил он, ему хочется стать художником. Эти слова настолько потрясли его отца, что Норрис поспешил уступить. "Это ведь было не так уж важно, -- сказал он, -- а мне не хотелось дразнить старика". И вот он покорно отправился в Оксфорд и скоро стал там центром небольшого кружка убежденных бездельников. Завистливые первокурсники пытались подражать полному отсутствию всякого старания и страха, которое у него было совершенно естественным. "Все пустяки" -- было его девизом, и он следовал ему даже во время бесед с профессорами. Хотя он всегда был вежлив, это полное равнодушие производило впечатление беззастенчивой наглости, и в конце концов на втором году обучения он был исключен из университета. Ни с кем из Картью еще никогда не случалось ничего подобного, и отец Норриса не собирался смотреть на это сквозь пальцы. Он давно уже имел привычку пророчить своему второму сыну бесславную и позорную жизнь. И теперь его прежние пророчества стали для него источником утешения. Он то и дело повторял: "Я же говорил!" -- и уже не сомневался, что его сын кончит виселицей или каторгой. Незначительные долги, которые Норрис сделал в университете, в глазах его отца превратились в неслыханное мотовство, грозившее семье чуть ли не полным разорением. -- По-моему, это несправедливо, сэр, -- сказал Норрис. -- Я жил в университете так, как вы мне советовали. Мне жаль, что меня исключили, и вы имеете право бранить меня за это, но вот попрекать меня долгами вы права не имеете. Нетрудно представить, какое впечатление могли произвести эти слова на очень глупого человека, имевшего к тому же некоторые основания для своего гнева. Выслушав несколько яростных тирад своего отца, Норрис наконец сказал: -- Знаете что, сэр? Из этого ничего не выйдет. Лучше позвольте мне заняться живописью. Это единственное, что меня хоть сколько-нибудь интересует. Ничем другим я все равно заниматься не буду. -- Вы явились ко мне опозоренным, сударь, и я думал, у вас хватит стыда не повторять больше эти глупости! На этом разговор закончился, и Норрис вскоре был послан за границу изучать иностранные языки. Это обошлось его отцу недешево, потому что Норрис наделал новых долгов и не обратил никакого внимания на совершенно справедливое негодование отца, который их заплатил. В оксфордской истории с ним поступили несправедливо, и он со злопамятством и упрямством, удивительными в человеке, столь покладистом и слабовольном, не считал нужным ограничивать себя в расходах. Он швырял деньгами направо и налево, позволял своим слугам обкрадывать себя и, когда окончательно запутывался в долгах, извещал об этом отца с хладнокровием, которое приводило того в бешенство. Наконец ему выделили определенный капитал, устроили на дипломатическую службу и заявили, что на помощь отца он больше рассчитывать не должен. Когда Норрису исполнилось двадцать пять лет, он уже истратил все свои деньги, наделал множество долгов и в конце концов, как многие слабовольные, меланхоличные люди, пристрастился к азартным играм. Австрийский полковник (тот самый, который впоследствии повесился в Монте-Карло) преподал ему хороший урок -- за двадцать два часа Норрис потерял все, что у него оставалось, и многое сверх того. Его отец опять спас честь своего рода -- на этот раз действительно ценой значительной суммы, но теперь поставил Норрису гораздо более жесткие условия. Ему было предложено отправиться в Новый Южный Уэльс, где нотариусу в Сиднее поручалось раз в три месяца выплачивать ему семьдесят пять фунтов. Писать домой ему запрещалось. Если по той или иной причине он в день выплаты не явится к нотариусу, то будет сочтен мертвым, и высылка денег будет прекращена. Если он посмеет вернуться в Европу, во всех крупных газетах будет помещено заявление, что его семья от него отрекается. Пожалуй, его отца больше всего раздражали неизменная вежливость и спокойствие, не покидавшие Норриса в самый разгар семейной бури. Он ждал неприятностей и, когда они наступили, встретил их равнодушно. Безмолвно выслушав все упреки, он взял деньги и в точности выполнил все, что от него требовалось: сел на корабль и отправился в Сидней. Есть люди, которые в двадцать пять лет остаются еще детьми. Таков был Норрис. Через восемнадцать дней после того, как он приехал в Австралию, он истратил все деньги, на которые ему предстояло жить три месяца, и с легкомысленной надеждой на возможности, которые открываются перед приезжими в молодой стране, начал ходить по конторам, предлагая свои услуги. Всюду его встречал отказ, и в конце концов его попросили освободить квартиру, которую он снимал. Он еще носил свой щегольской летний костюм, но оказался на улице без гроша в кармане, как самый последний бродяга. Тогда он решил обратиться за помощью к нотариусу, который выплачивал ему деньги. -- Прошу вас запомнить, мистер Картью, что я не могу тратить мое время на пустяки, -- сказал нотариус. -- Можете не описывать мне своего положения. Люди, живущие на пособие своих родных, для меня не такая уж редкость. В подобных случаях я действую по определенной системе. Сейчас я вам дам фунт. Вот он. В любой день, когда вы решите зайти, мой клерк выдаст вам авансом шиллинг" По субботам, поскольку моя контора в воскресенье закрыта, он будет давать вам два шиллинга. Условия мои таковы: вы не будете обращаться лично ко мне, а только к моему клерку, вы не будете являться сюда пьяным, и вы будете немедленно уходить, как только распишетесь в получении шиллинга. Всего хорошего. -- Вероятно, я должен вас поблагодарить, -- сказал Картью. -- Я в столь отчаянном положении, что не могу отказаться даже от такого нищенского пособия. -- Нищенского? -- улыбнулся нотариус. -- В нашем городе человек, у которого в кармане имеется шиллинг, не считается нищим. У меня на руках есть еще один молодой человек, который вот уже шесть лет беспробудно пьет на такое пособие. И он занялся своими бумагами. В течение многих месяцев улыбающееся лицо нотариуса стояло перед глазами Картью. "Этот трехминутный разговор, -- пояснил он, -- научил меня большему, чем все мои прежние занятия. Это была сама жизнь. И я подумал: неужели я дошел до того, что завидую этому старому сухарю?" В течение следующих трех недель Норрис, небритый и исхудавший, каждое утро появлялся в конторе нотариуса. Ночью он спал на скамье в парке, днем лежал там на траве в обществе других бездомных бродяг. Каждое утро его будили лучи солнца, встающего за маяком. Он поднимался на ноги и смотрел, как меняются краски в восточной части неба, смотрел на еще не проснувшийся город, смотрел на кишащий кораблями порт, где начиналась утренняя работа. Его собратья по ночлегу продолжали лежать на своих скамьях и на траве, стараясь урвать лишний часок сна, а Картью бродил по дорожкам парка, проклиная свою былую лень и глупость. Днем в парке появлялись няньки с детьми, а потом -- нарядно одетая публика, а Картью и остальная "шваль" (это было его собственное горькое выражение), покусывая травинки, угрюмо поглядывали на проходящую мимо пеструю вереницу. Потом наступал вечер, потом ночь, и все начиналось сначала. Иногда ночью раздавались крики о помощи. -- Вы можете этому не поверить, -- сказал Картью, -- но я дошел до такого состояния, когда меня уже ничто не трогало. Как-то раз меня разбудил крик женщины. Она звала на помощь. А я только повернулся на другой бок и снова заснул... Да, странное место этот парк, где весь день гуляют нарядные дамы со своими детьми, а ночью грабят прохожих, хотя кругом горят огни большого города и слышится шум экипажей, в которых гости возвращаются с губернаторского бала. Единственным развлечением Норриса в те дни были разговоры с другими бродягами. Ему пришлось выслушать много скучных, много странных и много страшных историй. Пошли дожди, и он был вынужден каждый день тратить четыре пенса за право переночевать в ночлежке, лишая себя завтрака. Как-то утром, голодный и мокрый, он сидел на скамье в парке, как вдруг услышал громкий собачий визг. Оглянувшись, он увидел, что неподалеку несколько хулиганов развлекаются, мучая какого-то пса. И Норрис, остававшийся равнодушным к крикам людей, попавших в беду, не выдержал страданий ни в чем не повинного животного. Он бросился на хулиганов, раскидал их во все стороны, схватил собаку и, прислонившись к дереву, приготовился отразить нападение. Их было шестеро, но, как это часто случается, жестокость в них сочеталась с трусостью, и они предпочли удалиться, осыпая его ругательствами. На соседней скамье сидел безработный приказчик, веселый рыжий человечек, по фамилии Хемстед. Сам он не рискнул вмешаться, однако поспешил принести Картью свои поздравления и предостеречь его, что в следующий раз подобное вмешательство может окончиться для него плохо. -- В этом парке попадаются такие субъекты, с которыми лучше не связываться, -- сказал он. -- Ну, я и сам ничуть не лучше, -- ответил Картью. Хемстед рассмеялся и сказал, что человека из хорошей семьи сразу видно. -- Это не имеет никакого значения, я ведь безработный, -- сказал Картью, усаживаясь на скамью рядом со своим новым знакомым. -- Я и сам давно без места, -- сказал Хемстед. -- Все равно мне до вас далеко, -- заметил Картью. -- Моя беда в том, что у меня места никогда и не было. -- Значит, ремесла вы не знаете никакого? -- спросил Хемстед. -- Я умею тратить деньги, -- ответил Картью, -- разбираюсь в лошадях и немножко в мореходстве. Но я не член профсоюза, а то, наверное, меня взяли бы на какой-нибудь корабль. -- Жалость-то какая! -- сочувственно вздохнул его собеседник. -- А в конную полицию пробовали устроиться? -- Пробовал, и мне указали на дверь -- не подошел по здоровью. -- Ну, а как насчет железных дорог? -- осведомился Хемстед. -- А вы-то их пробовали? -- в свою очередь, спросил Картью. -- Нет, это не для меня. Я не собираюсь заниматься черной работой, -- гордо ответил бывший приказчик. -- Но, если не быть особенно разборчивым, там почти наверняка можно устроиться. -- Ну-ка, объясните мне, куда идти! -- воскликнул Картью, вскакивая на ноги. Дожди шли не переставая, реки выходили из берегов, и на железных дорогах требовались рабочие руки, но "безработные" предпочитали просить милостыню или грабить, так что землекоп, даже совсем неопытный, мог рассчитывать на хороший заработок. Поэтому в тот же вечер после скучной поездки, во время которой пришлось сделать пересадку, потому что дорогу размыло, Норрис оказался на грязном, поврежденном участке пути за Южным Клифтоном и впервые в жизни попробовал заняться физическим трудом. Дождь не прекращался несколько недель. Начались оползни, и целый склон горы обрушился в море -- лавина глины, камней и вырванных с корнем деревьев засыпала утесы, пляж и даже прибрежные рифы. Обвал уносил целые дома и разбивал их, как орехи. Из соседних домов, которым угрожала та же судьба, жильцы поспешно перебирались в другое место, и дома стояли запертые, покинутые. Днем и ночью в лагере землекопов горели костры, днем и ночью измученным землекопам работающей смены подавался горячий кофе, днем и ночью инженер участка совершал обход за обходом, ободряя своих рабочих, днем и ночью стучал телеграф, сообщая страшные новости и задавая тревожные вопросы. По размываемой линии редко-редко проходили поезда; они двигались медленно, поминутно давая гудки, и останавливались перед опасным местом, словно живые существа, чувствующие, что им грозит гибель. Начальник участка поспешно оглядывал линию и хриплым голосом кричал машинисту, что можно ехать. Землекопы, затаив дыхание, следили за тем, как поезд медленно проползал мимо, а когда опасное место оставалось позади, коротко кричали "ура", глядя вслед набиравшему ход поезду. Одну такую сцену Картью запомнил на всю жизнь. С моря дул сильный ветер. В пятистах футах под насыпью огромные валы долбили отвесное подножие горы. Неподалеку от берега маленькая шхуна подавала сигналы бедствия -- там кто-то стрелял из дробовика, -- словно в такое время можно было рассчитывать на помощь. Тут Картью отвернулся, потому что раздался пронзительный гудок и из-за дождевой завесы показался окутанный дымом паровоз. Сам инженер, побледнев, подал сигнал машинисту. Поезд полз черепашьим ходом, но вся гора содрогалась и, казалось, клонилась к морю: землекопы инстинктивно уцепились за деревья и кустарники -- тщетная предосторожность, столь же тщетная, как выстрелы несчастных моряков внизу. Но и на этот раз их страхи оказались напрасными, поезд прошел благополучно, и Норрис, переведя дыхание, снова посмотрел на шхуну. Она, уже скрылась в волнах. Так в тяжелой и опасной работе проходили дни и ночи. Картью устал от бессонницы, ему смертельно надоел кофе, его руки, размягченные сыростью, были натерты до крови, и в то же время он чувствовал себя необыкновенно спокойным и здоровым. Жизнь на открытом воздухе, физический труд, необходимость зарабатывать на пропитание оказались чудесным лекарством от скептицизма, разъедавшего его душу. Он хорошо знал, какая перед ним стоит задача: требовалось сделать так, чтобы поезд прошел их участок благополучно, и не было времени спрашивать, нужно ли это. Картью -- бездельник, мот, безвольный дилетант -- заслужил всеобщие похвалы и получил повышение. Особенно его хвалил инженер и ставил в пример другим. Как-то раз Норрис услышал, что он сказал: "У меня есть новый рабочий, городской щеголь. Он один стоит двоих". Эти слова прозвучали в ушах Картью, как музыка, и с этой минуты тяжелая плебейская работа не просто интересовала его -- он ею гордился. Горячка еще продолжалась, когда подошел день выплаты пособия. Норрис был к этому времени произведен в старшие рабочие: он решал, когда останавливать и когда пропускать поезда на опасном откосе вблизи Северного Клифтона. Эта ответственность одновременно пугала его и приводила в восторг. Мысль о семидесяти пяти фунтах, которые он вскоре должен будет получить в конторе нотариуса, и о том, что в этот день он обязан быть в Сиднее, смущала и тревожила его. Наконец он решился; выбрал свободную минуту, отправился в клифтонскую гостиницу, потребовал лист бумаги, перо и чернила и написал нотариусу, объясняя, что получил хорошее место, которое может потерять, если поедет в Сидней, и просил считать это письмо доказательством его присутствия в Новом Южном Уэльсе, с тем чтобы он мог получить причитающиеся ему деньги в день следующей выплаты. Со следующей почтой пришел ответ. Нотариус не только согласился на его просьбу, но и был очень любезен. "Хотя ваша просьба и противоречит полученным мной инструкциям, я готов взять на себя всю ответственность и поступить согласно вашему желанию. Должен признаться, что ваше поведение меня приятно разочаровало. Мой опыт показывает, что от молодых людей в вашем положении редко можно ожидать чего-либо подобного". Дожди кончились, и временные работники были уволены. Однако Норриса инженер оставил, приняв его на постоянную работу. Теперь он стал полноправным землекопом и жил в палатке среди скал, окруженный глухим лесом, вдалеке от всякого жилья. Когда он и его товарищи сидели у вечернего костра, тишина нарушалась только шумом проходящих мимо поездов да криками ДИКИХ ЖИВОТНЫХ И ПТИЦ. Чудесная погода, легкая, однообразная работа, долгие часы ленивой болтовни у лагерного костра, длинные бессонные ночи, когда, бродя по залитому лунным светом лесу, он вспоминал свою прежнюю глупую и бесполезную жизнь, полная оторванность от города, так что всякую случайно попавшую к ним газету прочитывали от первой до последней строчки, включая даже объявления, -- таково было его новое существование, которое скоро ему надоело. Он с глубоким сожалением вспоминал усталость, яростную спешку, напряжение, костры, ночную кружку кофе -- всю грубую, забрызганную грязью поэзию первых недель его работы на железной дороге. И вот примерно в середине октября он отказался от места и распрощался с палаточным лагерем на отроге Лысой горы. В своем рабочем костюме, с узлом за спиной и накопившимся жалованьем в кармане он второй раз очутился в Сиднее и шел по улицам, испытывая удовольствие, смешанное с растерянностью, словно человек, вернувшийся из долгого путешествия. Он смотрел на прохожих, как завороженный, и, забыв про голод, забыв о том, что ему надо подыскать себе жилье, бродил среди толпы, точно щепка, уносимая течением. Наконец он пришел в парк и, прогуливаясь по дорожкам, стал вспоминать страдания и мучительный стыд, который испытывал здесь, и с жадным любопытством вглядывался в своих преемников. На одной из скамеек он заметил Хемстеда, все такого же веселого и бодрого, и заговорил с ним, как со старым другом. -- Вы дали мне хороший совет, -- сказал он. -- Эта железная дорога сделала из меня человека. Надеюсь, вам тоже повезло? -- Ну нет, -- ответил бывший приказчик. -- Сейчас в торговле затишье, и для человека, вроде меня, нет подходящего места. -- Тут он показал Норрису свои рекомендации -- от бакалейщика в Вуллумуллу, от владельца скобяной лавки и от хозяина бильярдной. -- Да, -- объяснил он, -- я хотел стать маркером. Но разочаровался: ночная работа губит здоровье. Нет уж, я ничьим рабом не буду! -- заключил он. Памятуя правило, что тот, кто слишком горд, чтобы быть рабом, обычно без смущения принимает доброхотные даяния, Картью протянул ему соверен, а сам, почувствовав острый голод, отправился по направлению к ресторану "Париж", Когда он добрался это этой части города, по улицам как раз расходились из суда адвокаты в париках и мантиях, и Картью, поправляя на плече узел, остановился, чтобы полюбоваться на них и вспомнить прошлое. -- Черт возьми, -- раздался позади него голос, -- да это мистер Картью! Обернувшись, он увидел перед собой красивого загорелого, но, пожалуй, слишком полного юношу, одетого в щегольской костюм с бутоньеркой, которая стоила целый соверен. Это был Том Хэдден (весь Сидней называл его Томми), унаследовавший довольно большое состояние, но не имевший права им распоряжаться, так как его благоразумный отец назначил ему нескольких опекунов. Норрис познакомился с ним в первые дни своего пребывания в Сиднее на его прощальном ужине и даже проводил Томми до кишевшей тараканами шхуны, на которой он должен был отправиться в шестимесячное плавание к островам Тихого океана. Дело в том, что ежегодного дохода мистеру Хэддену хватало на три месяца роскошной жизни в Сиднее, а остальные девять он вынужден был проводить в длительных вояжах. Томми всего неделю назад вернулся в Сидней и уже успел обзавестись шестью новыми костюмами. Однако этот простодушный малый так радостно приветствовал одетого в рабочую блузу Картью, у которого за спиной болтался узелок, словно перед ним был герцог. -- Пойдемте выпьем вместе, -- предложил он. -- По правде говоря, я собирался пообедать в "Париже", -- заметил Картью, -- мне давно уже не приходилось есть как следует. -- Чудесный план! -- воскликнул Хэдден. -- Я позавтракал только полчаса назад, но мы возьмем -- отдельный кабинет, и я еще чего-нибудь погрызу. Вчера я здорово кутнул, а сегодня без конца встречаюсь с приятелями. Вскоре они уже сидели за столиком в отдельном кабинете на втором этаже модного ресторана, отдавая должное искусству лучшего повара Сиднея. Странное сходство их положения внушило им взаимную симпатию, и они принялись рассказывать друг другу о себе. Картью описал свои страдания в парке и работу на железной дороге. Хэдден поведал о том, как покупал копру в Южных Морях, юмористически обрисовав жизнь на коралловых островах. Насколько мог понять Картью, профессия землекопа была куда доходнее. Но, с другой стороны, груз шхуны Хэддена состоял в основном из пива и хереса для его личного потребления. -- У меня было и шампанское, но сначала я его хранил на случай болезни, а потом решил, что вряд ли заболею, и стал выпивать по бутылке каждое воскресенье. Спал все утро, потом завтракал с шампанским, ложился в гамак и читал "Средние века" Хэлема. Вы читали эту книгу? Я всегда беру с собой на острова что-нибудь солидное. По правде говоря, я не слишком стеснялся в расходах, но, если немножко экономить или если бы у меня нашелся компаньон, можно было бы хорошо заработать. Я пользуюсь влиянием среди местных жителей. Я теперь считаюсь одним из вождей, и в хижине совета для меня отведено особое место. И моя партия очень сильна. Правда, мне приходится подкармливать моих сторонников консервированной лососиной, а это обходится дорого. Впрочем, при всяком удобном случае я стараюсь достать для них осьминога. Это их любимое блюдо, хотя я сам осьминогов не люблю. А вы как? То же самое и с акульим мясом. Я все пытаюсь им втолковать, что раз копра сейчас стоит дешево, они должны нести убытки наравне со мной. Я считаю своей святой обязанностью просвещать их, но вот политической экономии они никак не понимают. Тут Картью воспользовался случаем и задал вопрос, который давно вертелся у него на языке. -- Да, кстати, о политической экономии, -- сказал он. -- Вы сказали, что если бы у вас был компаньон, то прибыль увеличилась бы. Каким это образом? -- Я сейчас вам докажу с помощью цифр! -- воскликнул Хэдден и, вооружившись карандашом, стал творить чудеса на обороте меню. Насколько я мог понять, Томми всегда носился со всевозможными проектами. Стоило ему услышать о какой-нибудь спекуляции, и он готов был исписывать цифрами целые страницы. Данные для своих расчетов он черпал из собственного воображения, полагаясь к тому же на довольно скверную память. Короче говоря, он казался карикатурой на Пинкертона. Если Джим был дельцом-романтиком, то Томми был дельцом-сказочником. -- Ну, и как по-вашему, во что это обойдется? -- спросил он, например, о какой-то закупке. -- Не имею ни малейшего представления, -- ответил Картью. -- Десяти фунтов хватит с избытком, -- торжествующе заявил Томми. -- Ну, это чепуха, -- сказал Картью, -- не меньше пятидесяти. -- Да вы же сами мне только что сказали, что не имеете об этом ни малейшего представления! -- возопил Томми. -- Как я могу производить расчеты, когда вы говорите то одно, то другое? Будьте же серьезны. Однако он согласился увеличить предполагаемую цифру до двадцати, но через несколько минут, когда выяснилось, что в подобном случае операция окажется убыточной, снова снизил ее уже до пяти фунтов, заявив: -- Я же говорил вам, что это чепуха. Уж если браться за дело, то браться как следует. Хотя многое в рассуждениях Томми казалось Картью нелогичным и неясным, постепенно он увлекся. Перед его глазами вырастал великолепный дворец, правда, лишенный фундамента. Медведь еще гулял по лесу, но из шкуры его уже был изготовлен великолепный ковер. Картью через несколько дней получит в свое распоряжение полтораста фунтов. У Хеддена уже есть пятьсот. Так почему бы им не подобрать себе еще двух-трех компаньонов, не зафрахтовать какую-нибудь старую шхуну и не отправиться торговать на острова? Картью -- опытный яхтсмен, а Хэдден, как он заявил, "умеет работать вполне прилично". Торговля в Южных Морях -- дело, несомненно, выгодное, а то зачем бы столько шхун отправлялось туда из года в год? А раз у них будет собственная шхуна, значит, они получат еще "большую прибыль. -- И, во всяком случае, своего мы не потеряем! -- вскричал Хэдден. -- Купите себе два-три костюма. С этого, конечно, надо начать. Потом возьмем извозчика и поедем в "Богатую невесту". -- Я обойдусь тем костюмом, который на мне, -- сказал Норрис. -- Да неужто? -- вскричал Хэдден. -- Должен сказать, я вами восхищаюсь. Вы настоящий мудрец-философ. -- Просто мне надо экономить, -- ответил Картью. -- Если мы решили взяться за это дело, мне нужны будут все мои деньги, все до последнего гроша. -- Решили ли мы взяться за это дело? -- просиял Томми. -- Вот вы сами увидите. Только одно условие, Картью: контракты будем заключать на ваше имя. Ведь у меня есть капитал. А вам в случае неудачи терять все равно нечего. -- Но мне казалось, мы сейчас только установили, что это дело совсем безопасное, -- заметил Картью. -- Ну, совсем безопасных дел не бывает, -- ответил мудрый Томми. -- Даже букмекеры и те разоряются. Трактир с садом, носивший название "Богатая невеста", был куплен на деньги, которые его владелец, капитан Босток, накопил за время длинной, бурной и отчасти исторической карьеры среди островов. Всюду, от архипелага Тонго до островов Адмиралтейства, он знал всех влиятельных людей и умел врать на любом местном диалекте. На его глазах сандаловое дерево и пальмовое масло уступили место копре, да и сам он стал пионером коммерции -- первым торговцем, который привез человеческие зубы на острова Гилберта. Во времена сэра Артура Гордона его чуть было не приговорили к смерти на Фиджи, и если он имел привычку молиться, то, несомненно, не забывал поминать сэра Артура. На Новой Ирландии он был семь раз ранен копьями (его помощник был убит) во время знаменитой "резни на бриге "Веселый Роджер", однако коварные дикари ничего не добились своим предательством, и Восток заполучил на свой корабль семьдесят пять рабочих, из которых от ран и увечий скончалось не более десяти человек. Он также принимал участие в милой шутке, которая стоила жизни епископу Паттерсону, -- когда самозваный епископ сходил на берег, молился и благословлял туземцев. Восток, наряженный в женскую ночную рубашку (среди их товаров были и рубашки), стоял справа от него и в нужную минуту басил "аминь! ". В компании "надежных ребят" он больше всего любил рассказывать именно эту историю ("двести рабочих за горстку аминей! "), а ее следствие -- гибель настоящего епископа -- казалось ему чрезвычайно смешным обстоятельством. Все это Картью узнал, пока они ехали в извозчичьей карете. -- Зачем нам понадобилось ехать к этому старому негодяю? -- спросил он в изумлении. -- Погодите судить, пока вы с ним не познакомитесь, -- ответил Томми. -- Этот человек знает всех и вся. Когда они сошли с извозчика перед крыльцом "Богатой невесты", Хэдден вдруг с интересом уставился на своего возницу -- коренастого, краснолицего, голубоглазого толстяка лет под сорок, который чем-то походил на моряка. -- Ваше лицо мне знакомо, -- сказал он. -- Я ездил с вами и прежде? -- Много раз, мистер Хэдден, -- ответил извозчик. -- Когда вы в прошлый раз вернулись с островов, я возил вас на ипподром. -- Вот и отлично! Слезайте с козел и пойдемте выпьем, -- оказал Томми, направляясь к калитке, которая вела в сад при трактире. Гостей встретил сам капитан Восток. Это был медлительный старик с кислым лицом и рыбьими глазами. Он небрежно поздоровался с Томми и (как они вскоре вспомнили) подмигнул извозчику, который подмигнул ему в ответ. -- Бутылку пива для извозчика на тот стол, -- сказал Томми. -- А вот на этот -- что угодно, от виски до шампанского. И присоединяйтесь к нам. Разрешите познакомить вас с моим другом мистером Картью. Я пришел по делу. Билли. Я хочу посоветоваться с вами, как с другом. Я решил самостоятельно заняться торговлей на островах. Несомненно, капитан был настоящим кладезем полезных сведений, но ему не удалось доказать это. Не успевал он открыть рот, как Хэдден обрушивался на него с возражениями и всяческими поправками. Он задавал вопрос необычайной длины, а едва капитан пытался ответить, тут же перебивал его, высмеивал его советы, а иногда разражался негодующими тирадами. -- Извините меня, -- сказал он один раз, -- я джентльмен, мистер Картью, -- джентльмен, и мы не собираемся заниматься подобными делами. Разве вы не видите, с кем разговариваете? Так почему вы не скажете чего-нибудь дельного? Неужто вы не можете дать нам полезного указания, каким товаром лучше заниматься? -- Нет, не могу, -- возразил капитан Босток. -- Какие там указания, когда вы мне не даете говорить. Я торговал джином и ружьями. -- А, идите вы к черту со своим джином и ружьями! -- вскричал Хэдден. -- В ваше время это, конечно, было неплохо. Но теперь вы старик, и условия переменились. Вот я сейчас скажу вам, Билл Босток, чем выгодно заниматься теперь. -- И он тараторил еще минут десять без передышки. Картью не мог удержаться от улыбки. Он уже перестал относиться серьезно к их предприятию, так как Томми оказался малонадежным компаньоном. Но в то же время эта беседа ему очень нравилась, чего нельзя было сказать о капитане Востоке. -- И чего вы только не знаете! -- саркастически заметил старый капитан, когда Томми умолк, чтобы перевести дух. -- Уж во всяком случае побольше вас, -- возразил Том. -- Да и как может быть иначе? Вы не получили никакого образования. Вы всю жизнь торчали либо в море, либо на островах, -- так какой же полезный совет вы можете дать человеку вроде меня? -- Ваше здоровье, Томми, -- ответил Босток, поднимая свой стакан. -- Из вас выйдет первоклассное жаркое на Новых Гебридах. -- Вот теперь выговорите дело! -- воскликнул Том, очевидно, не совсем уяснив сомнительную сущность этого комплимента. -- Ну, слушайте внимательно. У нас есть деньги и предприимчивость. И я человек опытный. А нужна нам дешевая хорошая шхуна, хороший капитан и рекомендация какой-нибудь фирме, чтобы она открыла нам кредит. -- Вот что, -- ответил капитан Босток. -- Я видел, как людей вроде вас жарили и съедали, а потом отплевывались. Некоторые были жестковатыми, а некоторые -- совсем безвкусными, -- добавил он угрюмо. -- То есть что вы хотите этим сказать? -- вскричал Том. -- А то, что не желаю с вами связываться, -- ответил Босток, -- мне это ни к чему. Ей-богу, мне жалко того людоеда, который сожрет ваши мозги! Рекомендую вам купить дешевый хороший гроб и нанять хорошего могильщика. А может, какая-нибудь фирма отпустит вам гроб в кредит. Посмотрите лучше на своего приятеля. У него вроде есть голова на плечах -- он все время над вами смеется. Весьма возможно, что мистер Босток говорил так не со зла и что все его замечания представлялись ему милыми шутками, но, как бы то ни было, Хэддену они пришлись не по вкусу. Он вскочил, и, вероятно, совещание пришло бы к концу, если бы в этот момент не раздался новый голос. Извозчик все это время сидел к ним спиной, покуривая глиняную трубку и, очевидно, внимательно прислушиваясь к разглагольствованиям Томми, потому что он вдруг повернулся и произнес следующие странные слова: -- Извините меня, господа. Если вы купите шхуну, которая мне по вкусу, я раздобуду вам кредит. Наступила долгая пауза. -- То есть как это? -- еле выдохнул Томми. -- Ну-ка, Билли, скажи им, кто я такой, -- обратился извозчик к капитану. -- А ты не боишься, Джо? -- осведомился Босток. -- Ну, уж это мое дело, -- возразил извозчик. -- Господа, -- сказал Босток, торжественно поднимаясь на ноги. -- Позвольте представить вам мистера Уикса, капитана "Милой Грейс". -- Да, господа, вот кто я такой, -- сказал извозчик. -- Вы знаете, что у меня были неприятности, и я не отрицаю, что нанес удар, да только где мне было взять свидетелей, что меня на это вынудили? Поэтому я сменил фамилию и стал извозчиком. И вот уже три года никто ни о чем не догадывается. -- Прошу прощения, -- сказал Картью, чуть ли не в первый раз вступая в беседу, -- я здесь человек новый. В чем вас обвиняли? -- В убийстве, -- ответил капитан Уикс. -- И я не отрицаю, что нанес удар, и не отрицаю, что боялся суда, -- а то почему бы я был сейчас здесь? Он пробовал поднять мятеж. Вот вы Билли спросите, он знает, как все было. Картью глубоко вздохнул. У него было странное, но приятное ощущение, что он все глубже погружается в поток жизни. -- Ну, -- сказал он, -- вы собирались предложить нам... -- Я собирался предложить вот что, -- подхватил капитан. -- Я слышал, что говорил мистер Хэдден. Помоему, он говорил дело. Некоторые его мысли мне очень понравились. Я думаю, мы с ним поладим. Кроме того, вы оба джентльмены, и мне это нравится. А потом, мне надоело возиться с лошадьми. Я хочу снова взяться за настоящую работу. Предлагаю я вам вот что: у меня есть кое-какие деньги, которые я могу вложить в дело, -- фунтов сто. Кроме того, моя прежняя фирма даст мне кредит, да еще обрадуется. От меня они никогда убытков не терпели и знают, чего я стою как суперкарго. И, наконец, вам нужен хороший капитан, а я десять лет командовал шхунами. Спросите Билли, какой я капитан. -- Лучше не найти, -- сказал Билли. -- Но послушайте, -- вскричал Хэдден, -- как вы все это устроите? Вы можете разъезжать на козлах, и никто вас ни о чем не спросит, но, если возьметесь командовать шхуной, вас тут же сцапают. -- Я постараюсь поменьше показываться на людях, -- ответил Уикс, -- и возьму другое имя. -- А как же судовые документы? Какое другое имя? -- спросил Томми, совсем сбитый с толку. -- Пока еще не знаю, -- ответил капитан ухмыляясь. -- Посмотрю, какое имя будет в моем новом дипломе, то я и возьму. Ну, если мне не удастся купить диплом, чего, впрочем, никогда еще не бывало, то старик Керкап одолжит мне свой. Он сейчас уже не плавает, а завел себе ферму около Бонди. -- Мне казалось, что вы имеете в виду какую-то определенную шхуну, -- сказал Картью. -- Так оно и есть, -- ответил капитан Уикс. -- Настоящая красавица. Шхуна "Мечта". В жизни не видел таких линий. А уж ход -- просто обомлеешь! Как она меня обогнала около острова Четверга -- делала по два узла на каждый мой один! А ведь "Милая Грейс" была кораблем, каким можно гордиться. Я просто волосы на себе рвал. И с тех пор "Мечта" стала моей мечтой. Тогда она была частной яхтой. Хозяином ее был Грант Сендерсон. Сумасшедший богач, который заболел в конце концов лихорадкой и умер. Капитан привез его тело в Сидней и уволился. Оказалось, что Грант Сендерсон оставил десятка два завещаний и десятка два вдовиц. Эти вдовицы подали друг на друга в суд, и, пока шло разбирательство, "Мечта" стояла на якоре у мыса Глиб и потихоньку гнила. Но теперь процесс закончился -- судьи, наверное, в орлянку разыграли, какая вдова правильная, -- и "Мечта" назначена к продаже. Ее можно купить по дешевке, потому что она долго стояла без дела и гнила. -- А какое у нее водоизмещение? -- Для нас в самый раз будет -- сто девяносто, почти двести, -- ответил капитан. -- Нам втроем с ней не справиться. Придется взять здесь еще матроса, хоть и жаль тратить деньги. На островах туземцы служат чуть не даром. И еще нам будет нужен кок. С матросами-новичками я справлюсь, но нет ничего хуже пуститься в плавание с новичком-коком. У меня на примете есть один -- гаваец, с которым я уже плавал. Зовут его Амалу, стряпает -- пальчики оближешь, а кроме того, всегда приятнее иметь дело с туземцами: командуй им как хочешь, а он даже и не знает, какие у него есть права. С той секунды, когда в разговор вмешался капитан Уикс, Картью снова поверил, что их планы могут осуществиться. Какой бы проступок ни совершил этот человек в прошлом, он явно был добродушен и хорошо знал свое ремесло. Раз он одобрил их предприятие, вкладывал в него свои деньги, отдавал в их распоряжение весь свой опыт и обещал обеспечить им кредит, то Картью готов был продолжать начатое. Хэдден же был на седьмом небе. Они с Востоком выпили шампанского и помирились. Тост следовал за тостом. Единодушно было решено после покупки переименовать шхуну в "Богатую невесту". И еще не совсем смерклось, как уже возникла новая "Компания островной торговли "Богатая невеста". Три дня спустя Картью, все еще в рабочем костюме, отправился к нотариусу, получил свои полтораста фунтов и довольно робко попросил еще раз сделать ему снисхождение. -- У меня есть возможность, -- сказал он, -- заняться выгодным делом. Завтра к вечеру я, вероятно, стану собственником части корабля. -- Опасная собственность, мистер Картью, -- заметил нотариус. -- Нет, если собственники сами будут плавать на ней и в случае крушения отправятся вместе с ней на дно, -- был ответ. -- Пожалуй, вы действительно можете так кое-что заработать, -- заметил нотариус. -- Но разве вы моряк? Я думал, вы были на дипломатической службе. -- Я старый яхтсмен, -- сказал Норрис, -- и постараюсь еще чему-нибудь научиться. В Австралии на дипломатию не проживешь. Но я хотел предупредить вас вот о чем: в день следующей выплаты я не могу быть в Сиднее -- мы отправляемся в шестимесячное плавание среди островов. -- Мне очень жаль, мистер Картью, но об этом не может быть и речи, -- ответил нотариус. -- Но ведь в прошлый раз вы согласились, -- сказал Картью. -- Тогда дело обстояло иначе, -- возразил нотариус, -- тогда я знал, что вы находитесь в Новом Южном Уэльсе, и все же я отступил от данных мне инструкций. На этот раз, по вашим собственным словам, вы собираетесь нарушить условие. Предупреждаю вас: если вы приведете свое намерение в исполнение и я получу тому доказательства (я считаю наш разговор конфиденциальным и выводов из него делать не буду), мне придется, выполнить свой долг. Либо вы явитесь сюда в день выплаты, либо пособие вам будет прекращено. -- Это, по-моему, очень жестоко и довольно глупо, -- заметил Картью. -- Я тут ни при чем, мне были даны определенные инструкции, -- ответил нотариус. -- И вы так толкуете эти инструкции, что лишаете меня возможности честно зарабатывать на жизнь, -- настаивал Картью. -- Будем откровенны, -- сказал нотариус. -- В данных мне инструкциях ничего не говорилось о том, как вы должны зарабатывать на жизнь. Насколько я могу судить, моим клиентам это совершенно безразлично. Насколько я могу судить, они хотят только одного: чтобы вы не покидали Нового Южного Уэльса. Из этого я делаю определенный вывод, мистер Картью... я делаю определенный вывод. -- Не понимаю, -- пожал плечами Норрис. -- Я хочу оказать только, что, по моему мнению, основанному на веских фактах, ваши родные не желают больше вас видеть, -- объяснил нотариус. -- Весьма вероятно, что это очень несправедливо, но такое у меня создалось впечатление. За это, насколько я понимаю, мне и платят. И у меня нет иного выбора. Я обязан выполнить свой долг. -- Не хочу вас обманывать, -- сказал Норрис, густо краснея, -- ваша догадка совершенно правильна. Мои родные не желают меня больше видеть. Но ведь я еду не в Англию, я еду на острова Тихого океана. -- Да, но ведь я не знаю, куда вы едете, -- возразил нотариус, не поднимая глаз и втыкая карандаш в промокашку. -- Прошу прощения, мне кажется, я имел удовольствие сообщить вам об этом. -- Боюсь, мистер Картью, что я не могу принять ваше сообщение к сведению, -- последовал медленный ответ. -- Я не привык, чтобы в моем слове сомневались! -- вскричал Норрис. -- Тише, тише, я не разрешаю повышать голос в моей конторе, -- сказал нотариус, -- но, если вы заговорили об этом, -- а вы, кажется, неглупый молодой человек -- подумайте, что мне о вас известно? Ваши родные отреклись от вас и платят деньги, чтобы держать вас подальше от себя. Что вы сделали? Не знаю. Но разве вы не понимаете, как глуп я был бы, если бы поставил свою репутацию в зависимость от слова джентльмена, о котором мне известно только то, что мне известно о вас? Наш разговор очень неприятен. Зачем же его затягивать? Напишите домой, добейтесь того, чтобы мне дали другие инструкции, и я буду поступать по-другому. Но только на этом условии. -- Мне очень пригодились бы триста фунтов в год, -- сказал Норрис, -- но я не могу платить требуемую цену. Боюсь, я больше не буду иметь удовольствия видеться с вами. -- Как угодно, -- сказал нотариус. -- Если в следующий день выплаты вас здесь не будет, вы больше ничего не получите. И я хочу вас предостеречь -- из самых лучших побуждений, -- что через шесть месяцев вы явитесь сюда просить о помощи, а я обязан буду указать вам на дверь. -- Всего хорошего, -- сказал Норрис, -- Желаю вам того же, мистер Картью, -- отозвался нотариус и, позвонив клерку, попросил его проводить молодого человека. Вот почему Норрис до отплытия больше не виделся с нотариусом. Все это время он был поглощен деловыми хлопотами, и шхуна уже вышла в открытое море, когда Хэдден подошел к нему и показал объявление в газете, над которой дремал в тени камбуза. "Мистера Норриса Картью, -- гласило объявление, -- просят незамедлительно зайти в контору мистера... где его ожидает важное известие". -- Этому известию придется подождать еще шесть месяцев, -- сказал Норрис с притворным равнодушием. На самом же деле ему очень хотелось узнать, в чем здесь дело. ГЛАВА XXIII. ПЛАВАНИЕ "БОГАТОЙ НЕВЕСТЫ" Утром 26 ноября из Сиднейского порта вышла шхуна "Богатая невеста". Ее собственник Норрис Картью находился на борту в качестве помощника капитана, имя которого официально было Уильям Керкап. Коком был гаваец Джозеф Амалу. Команду составляли два матроса -- Томас Хэдден и Ричард Хемстед (последний был взят на корабль отчасти из-за своего покладистого характера, а отчасти из-за того, что он обладал некоторыми познаниями в плотницком деле). "Богатая невеста" шла к островам Южных Морей -- сперва на остров Бутаритари в группе Гилберта. Однако в порту считали, что ее владелец путешествует ради удовольствия. Какой-нибудь приятель покойного Гранта Сендерсона узнал бы в этой шхуне преображенную "Мечту", утратившую теперь свое прежнее название. А агент Ллойда, будь он приглашен для ее осмотра, нашел бы много поводов для критических замечаний. За три года бездействия "Мечта" сильно пострадала и поэтому была продана за Гроши, но у трех ее новых хозяев не хватало денег на основательный ремонт. Правда, часть снастей была заменена новыми, а остальные починены. Используя все запасы, штопая и сшивая, шхуну удалось обеспечить достаточным количеством парусов. Старые мачты еще продолжали держаться, хотя сами, вероятно, немало этому дивились. -- У меня не хватает духу проверить их, -- не раз замечал капитан Уикс, измеряя взглядом мачты или поглаживая их основания. И "гнилой, как наш фок" стало любимой поговоркой команды. Дальнейшие события показали, что шхуна была, вероятно, крепче, чем можно было подумать на первый взгляд, но тогда никто этого не знал наверное, так же как никто, за исключением капитана, не имел ясного представления об опасностях предстоящего плавания. Но капитан отдавал себе в них полный отчет и не скрывал своего мнения. И, хотя он был человек удивительной храбрости и не привык отступать перед опасностями, он потребовал, чтобы на шхуну был взят вельбот. -- Выбирайте, -- сказал он, -- либо новый рангоут, либо вельбот. А так я отказываюсь выйти в море. Его компаньоны были вынуждены согласиться, после чего их маленький капитал разом уменьшился на тридцать шесть фунтов. Все четверо трудились не покладая рук почти полтора месяца. О капитане Уиксе, разумеется, не было ни слуху ни духу, но им помогал какой-то человек с густой рыжей бородой, которую, спускаясь в трюм, он обычно снимал. Голосом и характером он удивительно напоминал капитана Уикса. Что касается капитана Керкапа, он явился на шхуну в самую последнюю минуту и оказался мужественным морским волком с огромной седой бородой. Пока шхуна выходила из гавани, все зеваки на берегу могли любоваться, как эта белоснежная борода развевается по ветру. Но, едва "Богатая невеста" прошла последний маяк, капитан спустился к себе в каюту и через пять секунд уже вышел на палубу чисто выбритым. Вот какое количество хитроумных приемов и обманов понадобилось для того, чтобы в море мог выйти ветхий корабль под командой капитана, которого разыскивало правосудие. Возможно, даже эти уловки не помогли бы, если бы не репутация Хэддена: на это плавание смотрели снисходительно, как на очередную эксцентричную затею Томми. А кроме того, прежде шхуна была яхтой, и к ней по-прежнему относились как к яхте, которой положено пускаться в рискованные предприятия. Странный вид имела эта шхуна: высокие мачты были обезображены залатанными парусами, обшитая красным деревом каюта превращена в склад, и вдоль всех ее стен тянулись грубо сколоченные полки. И жизнь, которую они вели на этом странном корабле, была не менее странной. Один Амалу помещался в кубрике, остальные расположились в каютах, спали на атласных диванах и усаживались в курительном салоне за скудную трапезу, состоящую из скверной солонины и не менее скверного картофеля. Хемстед ворчал. Томми иногда не выдерживал и разнообразил меню банкой наугад вскрытых консервов или бутылкой своего хереса. Однако Хемстед ворчал по привычке, Томми возмущался лишь на несколько минут, и за всем этим скрывалась общая готовность безропотно мириться с такого рода трудностями. Ведь, кроме лука и картофеля, на "Богатой невесте" почти не было собственных запасов продовольствия. В ее трюме хранились полученные в кредит товары стоимостью в две тысячи фунтов -- вся надежда ее команды, и, когда они ели что-нибудь, кроме картошки с луком, они поедали свою будущую прибыль. Хотя на шхуне не соблюдалось никакой субординации, на отсутствие дисциплины пожаловаться было нельзя. Уикс был единственным моряком на борту и поэтому пользовался большим авторитетом, а кроме того, он оказался таким добродушным и веселым человеком, что его слушались просто из симпатии. Картью старался изо всех сил, отчасти потому, что ему нравились его обязанности, отчасти потому, что ему нравился его капитан. Амалу был трудолюбив и исполнителен, и даже Хемстед и Хэдден работали с охотой. Томми заведовал складом и целыми днями возился в трюме или в бывшей кают-компании, и, когда он появлялся на палубе, никто уже не мог бы узнать в нем сиднейского щеголя. Кончив работу, он зачерпывал ведро морской воды, переодевался и устраивался на палубе с большой кипой сиднейского "Геральда" или с томом "Истории цивилизации" Бокля -- научным трудом, выбранным для этого плавания. Заметив, что он берет Бокля, его товарищи обменивались веселыми улыбками, ибо Бокль неизменно усыплял Тома, а когда он просыпался, его почти всегда охватывало желание выпить хересу. Эта зависимость была настолько четкой, что "стаканчик Бокля" или "бутылка цивилизации" стали ходячими выражениями на борту "Богатой невесты". Хемстед производил необходимые починки, и дела у него хватало. На шхуне буквально не было живого места: лампы текли, обшивка текла; дверные ручки оставались в руках, панели отставали от стен, помпа не откачивала воду, а испорченная ванна в каюте чуть было не затопила весь корабль. Уикс утверждал, что от гвоздей давно ничего не осталось и шхуна держится только на ржавчине. "Не смеши меня так, Томми, -- любил он повторять, -- а то как бы от моего хохота ахтерштевень не переломился! ". И, когда Хемстед бродил по шхуне со своими инструментами, что-то подправляя, что-то подштопывая, Уикс непременно начинал над ним подшучивать: "Если бы ты занимался каким-нибудь полезным делом, я бы мог это понять, но какой толк чинить снаружи, когда внутри все равно одна гниль? ". И, несомненно, эти постоянные шутки успокаивали новоявленных моряков, которые невозмутимо занимались своими делами в обстоятельствах, напугавших бы даже адмирала Нельсона. Погода с самого начала была великолепная, а ветер ровный и постоянный. Шхуна летела как на крыльях. "Наша "Богатая невеста" совсем старуха, а болезней у нее столько, что и подумать страшно, -- говорил капитан, берясь за карту, на которой он откладывал пройденный путь, -- но она уйдет от любой другой шхуны в этой части Тихого океана". Они мыли палубы, сменяли друг друга у штурвала, выполняли остальные свои обязанности, а по вечерам, особенно если Томми решал достать "бутылку цивилизации", болтали и пели. Амалу прекрасно исполнял гавайские песни, а Хемстед недурно играл на банджо, напевая приятным дрожащим тенорком австралийские песни. Я знаю, чем кончилось это плавание, и, наверное, поэтому, когда я думаю о нем, меня охватывает чувство глубокой жалости и ощущение таинственности. Построенная для удовлетворения прихоти богатого негодяя шхуна, где жалкие остатки былой роскоши странно сочетались с ее новым назначением, летящая по просторам океана в сменяющейся красоте восходов и закатов; ее команда, так странно подобранная, предпочитающая шутки и остроты серьезному разговору; Бокль Хэддена -- единственная книга на борту, которую некому было читать и тем более понимать, а единственный признак каких-то духовных интересов -- кисти и карандаш Картью, с помощью которых он коротал свободные часы... и все это время они мчались навстречу страшной трагедии. Через двадцать восемь дней после выхода из Сиднея, в канун рождества, они подошли к острову Бутаритари и всю ночь крейсировали у входа в лагуну, определяя свое положение по рыбачьим кострам на рифе и силуэтам пальм на фоне затянутого облаками неба. Когда рассвело, они подняли было сигнал, требуя лоцмана, но, очевидно, рыбаки ночью заметили их огни, потому что к ним уже приближалась лодка. Она пронеслась по лагуне, кренясь при особенно сильных порывах ветра так, что, казалось, должна была вот-вот опрокинуться, с блеском сделала поворот оверштаг, остановилась у самого их борта, и к ним на палубу поднялся изможденного вида человек в пижаме. -- Доброе утро, капитан! -- сказал он. -- Я было принял вас за крейсер -- такие у вас высокие мачты и чистые палубы! Поздравляю вас и вашу команду с рождеством и желаю вам счастливого Нового года! -- С этими словами он покачнулся и устоял на ногах только потому, что успел уцепиться за ванты. -- Да какой же вы лоцман! -- воскликнул Уикс, меряя его неприязненным взглядом. -- Ни за что не поверю, что вы проводили корабли через этот проход! -- А вот проводил, -- возразил лоцман, -- я капитан Доббс, и, когда я становлюсь к штурвалу, шкипер может отправляться в свою каюту и бриться. -- Но вы же пьяны! -- воскликнул Уикс. -- Пьян? -- повторил Доббс. -- Мало же вы на своем веку повидали, если называете меня пьяным. Я еще только начал. Будь сейчас вечер, я бы ничего не сказал. Вечером я, точно, бываю под мухой, но пока трезвее меня не найдешь человека во всем этом океане. -- Ничего не выйдет, -- сказал Уикс, -- я не могу доверить вам свою шхуну. -- Ну и ладно, -- ответил Доббс, -- оставайтесь, где находитесь. А то попробуйте провести ее через проход сами, как капитан "Лесли". Пожалел заплатить мне двадцать долларов и утопил товару на двадцать тысяч вместе с новенькой шхуной: распорол ей все днище, так что она затонула в четыре минуты и лежит теперь на глубине в двадцать саженей со всем своим грузом. -- С каким еще грузом? -- воскликнул Уикс. -- И что это за "Лесли"? -- Шхуна Коуэна и Компания, из Фриско, -- объяснил лоцман. -- А ждали ее здесь -- не могли дождаться. У нас там гамбургский барк грузится, вон его мачты, и еще два корабля должны прийти из Германии -- один через месяц, а другой через три, и мистер Топлес, агент Коуэна и Компания, из-за всего этого свалился с желтухой. Да и то сказать -- товаров нет, копру, того и гляди, перехватят, а ему надо подготовить ее тысячу двести тонн. Если у вас есть копра, капитан, можете сделать хорошее дело. Топлес заплатит наличными по самой высокой цене. Вот что бывает, когда отказываются от лоцмана. -- Погодите минутку, капитан Доббс, мне надо поговорить со своим помощником, -- сказал капитан, и глаза его заблестели. -- Сколько угодно, -- ответил лоцман, -- только угостили бы вы меня стаканчиком для поднятия бодрости. Всегда следует проявлять гостеприимство, а то у вашей шхуны будет скверная репутация. -- Поговорим об этом на досуге, -- ответил Уикс и, отведя Картью в сторону, прошептал: -- Тут дело пахнет большими деньгами. Мы можем двадцать лет проплавать, прежде чем нам выпадет второй такой случай. А вдруг сюда сегодня вечером придет еще один корабль и перебьет сделку? Все ведь возможно. Но, с другой стороны, можно ли довериться Доббсу? Он пьян как сапожник, а мы ведь даже не застрахованы. -- Ну, скажем, вы подниметесь с ним на мачту, и пусть он указывает фарватер, -- предложил Картью. -- Если он не будет слишком уклоняться от карты и не свалится в море, пожалуй, стоит рискнуть. -- В таких делах без риска не обойдешься, -- ответил капитан. -- Становитесь сами за штурвал и держите ухо востро. Если будут два разных распоряжения, слушайтесь меня, а не его. Кока пошлите на фок, а остальных двоих -- на грот. И скажите, чтобы они не зевали. Подозвав лоцмана, он поднялся с ним на рею, и вскоре послышалась желанная команда: -- Паруса спускать! Бросай якорь! Таким образом, первый рейс "Богатой невесты" оказался необыкновенно удачным. Она доставила товаров на две тысячи фунтов именно туда, где они были нужнее всего, и капитан Уикс (вернее, капитан Керкап) доказал, что он умеет извлечь все выгоды из положения. Почти два дня он сидел у Топлеса на веранде, почти два дня его компаньоны следили за ним из соседнего кабака, и еще не сгустились сумерки второго дня, как враг сдался. Уикс ввалился в "Сан-Суси" (так именовался кабак), лицо у него совсем почернело, налитые кровью глаза почти заплыли, но в них горел веселый огонек. -- Пошли ребята, -- оказал он и, когда они углубились в пальмовую рощу, добавил голосом, который трудно было узнать: -- У меня на руках все двадцать четыре очка (очевидно, намекая на почтенную игру в криббедж). -- Это вы о чем? -- спросил Томми. -- Я продал наш груз, -- ответил Уикс. -- Вернее, часть его, потому что я оставил нам всю консервированную говядину, а также половину муки и сухарей. Теперь у нас хватит запасов еще на четыре месяца. -- Ого! -- воскликнул Хемстед. -- За сколько вы его продали? -- еле выговорил Картью, заражаясь волнением капитана. -- Дайте мне рассказать по порядку! -- воскликнул Уикс, расстегивая ворот рубашки. -- Если я выложу все сразу, меня удар хватит. Я ж не только продал, а еще зафрахтовался сходить во Фриско и обратно. На собственных моих условиях! Я сперва ему наврал, что мне нужна копра. Я ведь знал, что это ему придется не по нутру. И чуть он начинал спорить, я опять заговаривал о копре, и он поджимал хвост... Так что мы все получили наличными, если не считать двух небольших чеков на Фриско. На чем мы покончили? Так вот, нам это плавание, включая две тысячи кредита, обошлось пока в две тысячи семьсот с лишком. Мы все это уже вернули. За тридцать дней плавания мы успели оплатить шхуну и груз! Неплохо, а? Но это не все. Мы можем поделить между собой тысячу триста фунтов чистой прибыли. Я нагрел его на четыре тысячи! Несколько мгновений его компаньоны тупо глядели на капитана, испытывая только недоверчивое изумление. Первым понял, что произошло, Томми. -- Эй, вы, -- сказал он жестким, деловым тоном, -- пошли назад в "Сан-Суси", я должен напиться. -- Мальчики, я с вами не пойду, -- серьезно ответил капитан, -- мне сейчас пить нельзя. Если я выпью хоть одну кружку пива, боюсь, меня удар хватит. Я и так еле на ногах держусь. -- Ну, так троекратное "ура" в честь нашего капитана! -- предложил Томми. Однако Уикс предостерегающе поднял трясущуюся руку. -- Не надо, мальчики, -- сказал он, -- пожалейте Топлеса: если я в таком состоянии, то с ним-то сейчас что делается! Если он услышит, как мы здесь кричим, то может ноги протянуть. Однако Топлес отнесся к своему поражению по-хорошему, зато матросы с потерпевшего крушение "Лесли" приняли все случившееся близко к сердцу. При встрече с членами команды "Богатой невесты" они зло на них поглядывали и выкрикивали ругательства. Раза два дело чуть было не дошло до драки. Однако такие пустяки не могли уменьшить радость компаньонов от удачной сделки. Пять дней шхуна стояла в лагуне, пока туземные работники Топлеса разгружали ее и подвозили балласт. Кроме Томми и капитана, все были совершенно свободны, и время шло, как приятный сон. Вечерами они обсуждали свою удачу, а днем бродили по узкому острову, любуясь видами. Первого января "Богатая невеста" подняла якорь и взяла курс на Сан-Франциско. Погода обещала быть все такой же хорошей. Благодаря попутному ветру ход шхуны превзошел самые смелые ожидания, а команда была тем более счастлива, что бремя и без того небольшой работы еще уменьшилось с появлением нового члена экипажа -- боцмана с "Лесли". Он поссорился со своим капитаном, успел растратить жалованье в кабаках Бутаритари и, решив, что пора сменить обстановку, предложил свои услуги капитану "Богатой невесты". Это был уроженец северной Ирландии, человек грубоватый, громогласный, не лишенный чувства юмора, очень темпераментный и к тому же отличный моряк. Однако его настроение сильно отличалось от настроения его новых товарищей. Они заключили выгодную сделку, а он потерял место; кроме того, ему очень не нравилась провизия, а состояние шхуны приводило его в ужас. В первый день плавания заело дверь одной из кают, и Мак (как они его называли), нажав на нее плечом, к своему удивлению, сорвал ее с петель. -- Господи, -- сказал он, -- шхуна-то совсем гнилая! -- Что правда, то правда, -- отозвался капитан Уикс. На следующий день Уикс заметил, что новый матрос стоит, задрав голову. -- Не советую глядеть на мачты, -- сказал капитан, -- а то недолго хлопнуться без чувств и свалиться за борт. Мак повернулся к капитану и бросил на него растерянный взгляд. -- Да вон там фок совсем прогнил. Если стукнуть как следует кулаком, то насквозь пройдет. -- Может быть, если стукнуть лбом, так и вся голова пролезет, -- сказал Уикс. -- Но какой смысл смотреть на то, чего нельзя исправить? -- И зачем меня только понесло сюда?.. -- задумчиво протянул Мак. -- Ну, ведь я никогда не говорил, что шхуна у нас крепкая, -- ответил капитан, -- я говорил только, что она кого хочешь обгонит. А кроме того, может, это место и не очень гнилое? Ну-ка, брось лот, это тебя утешит. -- Да, такого капитана, как вы, поискать, -- заметил Мак. И с этих пор он больше ничего не говорил о состоянии шхуны, за исключением тех случаев, когда Томми решал распить еще одну бутылку. -- За торговлю старьем! -- говорил Мак, поднимая свой стакан. Он часто упоминал о своей вспыльчивости. "Я человек вспыльчивый", -- говорил он не без гордости. Однако проявилась эта вспыльчивость только один раз. Он вдруг набросился на Хемстеда, свалил его с ног ударом кулака, потом поднял его на ноги и еще раз ударил, прежде чем кто-нибудь успел вмешаться. -- А ну, брось его! -- рявкнул Уикс, вскакивая на ноги. -- Я драк не потерплю! Мак вежливо повернулся к капитану. -- Я просто хотел научить его хорошему тону, -- объяснил он. -- Он обозвал меня ирландцем. -- Ах, так? -- сказал Уикс. -- Ну, тогда дело другое. А ты, дурак, думай, что говоришь! У тебя не хватает силенок, чтобы так обзывать человека. -- Я его не обзывал, -- огрызнулся Хемстед, брызгая слюной и кровью, -- только сказал, что он ирландец. -- Хватит об этом! -- отрезал Уикс. -- Но ведь вы же ирландец? -- спросил Картью у Мака несколько минут спустя. -- Ну и что же? -- ответил тот. -- Только я никому не позволю себя так обзывать. Да вот вы, например, -- щеголь-чистоплюй. Разве нет? А попробуй я назови вас так -- вы разделаетесь со мной по-свойски. Двадцать восьмого января, когда шхуна находилась на 27ь20' северной широты и 177ь западной долготы, неожиданно с запада задул несильный, но порывистый ветер с дождем. Капитан, обрадованный возможностью идти прямо по ветру, поставил все паруса. У штурвала стоял Томми, и, так как до смены оставалось полчаса (было половина восьмого утра), капитан решил, что сменять его не стоит. Удары ветра были сильными, но слишком короткими, чтобы их можно было назвать шквалами. Кораблю не грозила никакая опасность, и даже за сомнительные мачты беспокоиться не приходилось. Вся команда была на палубе, ожидая завтрака. Над камбузом вился дымок, приятно пахло кофе, и у всех было хорошее настроение, потому что шхуна неслась прямо на восток со скоростью в девять узлов. И тут гнилой парус фокмачты неожиданно лопнул вдоль и поперек. Могло показаться, что гневный архангел мечом начертал на нем изображение креста. Матросы кинулись к вантам, чтобы закрепить бьющиеся обрывки паруса, но этот внезапный шум и тревога заставили Томми Хэддена потерять голову. С тех пор он много раз объяснял, как это случилось, но о его объяснениях достаточно сказать, что все они были не похожи друг на друга и ни одно нельзя счесть удовлетворительным. Как бы то ни было, гик перелетел с одного борта на другой, оборвал ванты, переломил грот-мачту примерно в трех футах над палубой и сбросил ее за борт. Почти минуту подгнившая фок-мачта мужественно сопротивлялась напору ветра, а затем тоже полетела за борт, и, когда матросы очистили палубу, оказалось, что от всего рангоута и такелажа, благодаря которым они так весело неслись по волнам, остались два торчащих обломка. Лишиться мачт в этих пустынных просторах, где редко ходят корабли, -- значит почти наверняка погибнуть. Уж лучше кораблю сразу перевернуться и пойти ко дну -- по крайней мере мучения команды будут недолгими. Но что может быть страшнее бесконечных месяцев, когда люди, прикованные к беспомощному корпусу, тщетно всматриваются в пустынный горизонт и считают шаги невидимой смерти! Единственная надежда -- шлюпки. Но какая это слабая надежда! "Богатая невеста" осталась без мачт и парусов в тысяче миль от ближайшей суши -- Гавайских островов. И людей, решивших добираться туда на шлюпке, ожидали всяческие невзгоды, а быть может, смерть или потеря рассудка... Завтракать село очень унылое общество. Но капитан поспешил подбодрить всех улыбкой. -- Ну, вот что, ребята, -- сказал он, допивая кружку горячего кофе. -- На "Богатую невесту" нам больше рассчитывать нечего. Хорошо одно: мы успели выжать из нее все, что могли, и выжали немало. Теперь, если мы снова решим заняться торговлей, то сможем приискать хорошее суденышко. И еще одно: у нас есть прекрасный крепкий вельбот, и вы знаете, кому вы этим обязаны. Нам надо спасти шесть человек и неплохие деньжата. Вопрос в том, куда нам направиться. -- До Гаваев не меньше двух тысяч миль, по-моему, -- заметил Мак. -- Пожалуй, будет поменьше, -- возразил капитан. -- Хотя... тоже немало -- тысяча с лишком. -- Я знавал человека, который однажды проплыл полторы тысячи миль в шлюпке и был этим сыт по горло. Он добрался до Маркизских островов и с тех пор отказывался взойти на корабль или в лодку, -- говорил, что скорее застрелится. -- Бывает, -- отозвался Уикс. -- Я слышал, как одна шлюпка доплыла до Гавайских островов примерно с того же места, где мы сейчас находимся. Когда они завидели сушу, то словно все с ума посходили. Там как раз рифы и такой прибой, что никакая шлюпка пройти не может. И канаки им кричали со своих рыбачьих лодок, что там не пройти, а они знай себе правят к берегу, в самую-то эту кашу. Ну, и все утонули, кроме одного. Нет уж, господь избавь от плавания на шлюпках! -- угрюмо закончил капитан. Этот тон был так не похож на его обычную бодрость, что Картью сказал: -- Знаете, капитан, вы что-то другое задумали. Нука, выкладывайте. -- И то правда, -- признался Уикс. -- Понимаете, здесь повсюду разбросаны маленькие коралловые острова, вроде как оспины на карте. Ну, так я подчитал о них в справочнике, и вот что оказывается: мы сейчас в сорока милях от острова Мидуэй, или по-другому он называется "Брукс". А там расположена угольная станция Тихоокеанской почтовой компании. -- Ничего там такого нет, -- сказал Мак. -- Я ведь служил на почтовых пароходах. -- Ну ладно, -- ответил Уикс, -- вот тебе справочник. Прочти-ка, что говорит Хойт. Вслух читай, чтобы все слышали. Как известно читателю, ложные сведения, приводимые Хойтом, звучали очень убедительно. Всякое недоверие рассеялось, и сердца команды преисполнились надежды. Все уже мысленно видели, как их вельбот подходит к красивому островку, где виднеется пристань, угольные склады, сады и белый домик смотрителя, над которым развевается американский флаг. Там они проведут несколько спокойных недель, а потом отправятся на родину на почтовом пароходе, романтично избежав гибели в морских волнах и в то же время сохранив все свои деньги, так что домой они поплывут в каютах первого класса. Завтрак, начавшийся столь уныло, закончился почти весело, и все немедленно принялись готовить вельбот. Тали были снесены за борт вместе с мачтами, и спустить вельбот на воду оказалось делом нелегким. Сперва в него были сложены необходимые припасы, в частности деньги в металлическом сундучке, который был крепко привязан к задней скамье на случай, если вельбот перевернется. Затем они спилили кусок фальшборта до самой палубы, прикрепили вельбот к обломкам мачт и благополучно спустили его на воду. Чтобы оказаться в надежном убежище, предстояло проплыть сорок миль. Для этого не требовалось большого количества припасов и воды, но и того и другого они взяли в избытке. Амалу и Мак, -- старые моряки, захватили свои сундучки, в которых хранилось все нажитое ими имущество. Кроме того, в вельбот было спущено еще два сундучка с одеялами и плащами для остальных. Хэдден под взрыв рукоплесканий спустил туда последний ящик хереса, капитан взял корабельный журнал, инструменты и хронометр, а Хемстед не забыл захватить банджо и узелок с раковинами из Бутаритари. Они отчалили примерно в три часа дня и, поскольку ветер все еще дул с запада, взялись за весла. -- Ну, мы тебя хорошо выпотрошили, -- сказал капитан, кивая на прощание останкам "Богатой невесты", которые вскоре исчезли в синей дымке моря. К вечеру пошел проливной дождь, и команде пришлось есть и спать под ревущими потоками воды. Однако на другой день задул хороший, ровный пассат. Они поставили парус и в четыре часа уже подошли к внешней стороне рифа острова Мидуэй. Капитан стоял на носу и, держась за мачту, внимательно рассматривал остров в бинокль. -- Ну и где же ваша станция? -- воскликнул Мак. -- Что-то я ее не вижу, -- отозвался капитан. -- И не увидите, -- отрезал Мак голосом, в котором торжество смешивалось с отчаянием. Скоро ни у кого не осталось сомнений: в лагуне не было ни буев, ни маяков, ни сигнальных огней, ни угольных складов, ни домика смотрителя. На маленьком островке, к которому они пристали, единственными следами человека были обломки разбитых кораблей, а единственным звуком -- неумолчный гул прибоя. Не было даже морских птиц, с которыми пришлось воевать команде "Норы Крейн", -- в это время года они носились над просторами океана, и только валявшиеся повсюду перья и скорлупа высиженных яиц говорили о том, что они здесь гнездятся. Так вот ради чего они всю ночь не разгибаясь работали тяжелыми веслами, с каждым часом удаляясь от пути, который мог привести к спасению! Даже лишенная мачт шхуна была все-таки созданием человеческих рук, каким-то кусочком дома, а островок, на который они ее променяли, оказался бесплодной пустыней, где их ждала медленная голодная смерть. Весь день до сумерек они пролежали на песке, не разговаривая, даже забыв о еде, -- лживая книга завлекла их в ловушку, лишила богатства и смысла жизни. После первой катастрофы все были настолько великодушны, что ее виновнику, Хэддену, не пришлось выслушать ни одного упрека. Новый удар перенести оказалось труднее, и на капитана было брошено много злобных и сердитых взглядов. Однако именно он пробудил их от этой апатии. Они угрюмо подчинились его команде, вытащили вельбот повыше на берег, куда не доставал прилив, и пошли вслед за капитаном на самую высокую точку жалкого островка, откуда был виден весь горизонт; небо на востоке было уже совсем черным, но на западе еще багровел последний отблеск заката. Тут они из весел и паруса соорудили себе палатку, и Амалу, не дожидаясь распоряжений, развел костер и приготовил ужин. Прежде чем он был готов, наступила ночь, и над их головами засверкали звезды и серебристый серп молодого месяца. Вокруг них простиралось холодное море, блики от огня ложились на их лица. Томми достал бутылку хереса, но прошло еще много времени, прежде чем завязался разговор. -- Так, значит, мы все-таки будем добираться до Гаваев? -- неожиданно спросил Мак. -- С меня хватит, -- заметил Томми, -- давайте останемся тут. -- Я вам одно могу сказать, -- продолжал Мак, -- когда я служил на почтовом пароходе, мы как-то раз заходили на этот остров. Он лежит на пути кораблей, идущих из Китая в Гонолулу. -- Да неужто? -- воскликнул Картью. -- Значит, вопрос решен. Останемся на острове и будем жечь костер, благо обломков здесь много. -- Разве это поможет? -- возразил Хемстед. -- Такой костер издали не увидишь. -- Ну нет, -- заметил Картью, -- оглянитесь-ка. Они послушались и увидели простиравшееся в ночном сумраке бесконечное водное пространство и звезды над головой. Людей охватило чувство бесконечного одиночества. Им начало казаться, что они видны из Китая с одной стороны и из Калифорнии -- с другой. -- Вот жуть! -- прошептал Хемстед. -- Ну все лучше, чем вельбот, -- сказал Хэдден. -- Я вельботом сыт по горло. -- А я просто подумать не могу о наших деньгах! -- вдруг заговорил капитан. -- Такое богатство -- четыре тысячи фунтов -- и досталось нам без всякого труда, а толку от него, как от прошлогоднего снега. -- Знаете что? -- перебил Томми. -- Надо бы перенести их сюда. Мне не нравится, что они так далеко от нас. -- Да кто их возьмет? -- воскликнул Мак, холодно усмехнувшись. Но компаньоны придерживались другого мнения и, отправившись к вельботу, скоро вернулись с драгоценным сундучком, подвешенным к двум веслам, и поставили его у костра. -- Вот он, красавчик мой! -- воскликнул Уикс, наклоняя голову и устремляя на сундучок восторженный взгляд. -- Это лучше всякого костра. В нем почти две тысячи фунтов банкнотами, чуть ли не сорок фунтов чеканного золота и впятеро больше серебра. Да ведь к нам сюда скоро явится целый флот. Или, по-вашему, золото не окажет влияния на компас? Или, по-вашему, дозорный просто не учует его? Мак, не имевший никакого отношения ни к банкнотам, ни к золоту, ни к серебру, нетерпеливо выслушал эту речь до конца и зло засмеялся. -- Погодите, -- сказал он грубо. -- Прежде чем нас заметит какой-нибудь корабль, вам еще придется бросить эти банкноты в огонь, когда кончится другое топливо! -- С этими словами он отошел от костра и, повернувшись спиной к остальным, стал смотреть на море. Компаньоны, настроение которых немножко улучшилось после обеда и возни с сундучком, теперь опять помрачнели. Воцарилось тяжелое молчание, и Хемстед, как обычно по вечерам, начал тихонько наигрывать на банджо сентиментальную песенку. -- "Будь он самый-самый скромный, лучше дома места нет..." -- пел он. Последняя нота еще не успела замереть у него на губах, как вдруг инструмент был вырван из его рук и брошен в костер. Вскрикнув, он повернулся и увидел перед собой искаженное яростью лицо Мака. -- Этого я не потерплю! -- крикнул капитан, вскакивая на ноги. -- Я же вам говорил, что я человек вспыльчивый, -- сказал Мак виноватым тоном, который как-то не вязался с его характером, -- так почему он с этим не считается? Нам ведь и без того не сладко приходится! Ко всеобщему изумлению и смущению, он вдруг всхлипнул. -- Я сам себе противен, -- сказал затем Мак, немного успокоившись, -- и прошу у вас всех прощения за мою вспыльчивость, а особенно у коротышки. И вот ему моя рука, если он согласится ее пожать. После этой сцены, где ярость так странно сочеталась с сентиментальностью, у всех осталось странное и неприятное ощущение. Правда, все скорее обрадовались, когда оборвалась эта чересчур уж неуместная песня, а извинение Мака сильно подняло его в глазах остальных. Однако эта, пусть мимолетная, ссора на диком, пустынном островке заставила всех с ужасом подумать о том, что может таить в себе будущее. Было решено по очереди дежурить у костра, чтобы случайно не пропустить идущего мимо корабля, и Томми, которому в голову пришла одна мысль, предложил дежурить первым. Его товарищи забрались под натянутый на весла парус и скоро уже погрузились в сон, который успокаивает тревоги и ускоряет бег времени. Едва к шуму прибоя стал примешиваться многоголосый храп, как Томми тихонько ушел со своего поста, захватив ящик с хересом, и утопил его в тихой бухточке глубиной около сажени. Однако бурная смена настроений Мака не имела никакого отношения к вину -- просто таков уж был его характер. Никто не мог сказать заранее, на какой подвиг или на какое преступление окажется способным этот ирландец. Около двух часов ночи звездное небо затянули тучи, и хлынул дождь, который лил не переставая три дня. Островок превратился в губку, его невольные обитатели промокли до костей, а все кругом затянулось сеткой дождя, настолько густой, что не было видно даже кольцевого рифа. Костер скоро погас; тщетно изведя две коробки спичек, они решили не разжигать его, пока не пройдет ненастье, и три дня питались всухомятку холодными консервами и черствым хлебом. Второго февраля на рассвете ветер разогнал тучи, засияло солнце, и потерпевшие крушение снова разожгли костер и принялись пить обжигающий кофе с животной жадностью людей, давно лишенных горячей пищи. День за днем проходили в тягучем однообразии. Они поддерживали костер днем и ночью -- дежурный занимался им все время, а остальные около часа в день собирали топливо. Утром и вечером все купались в лагуне -- это было их плавное и почти единственное удовольствие. Часто они удили рыбу, и улов бывал неплохим. А все остальное время они бездельничали, бродили по островку, рассказывали разные истории и спорили. Сначала они пытались установить расписание почтовых пароходов, заходящих в Гонолулу, но это было быстро оставлено. Хотя все безмолвно согласились не предпринимать рискованного плавания в вельботе и ждать здесь спасения или голодной смерти, ни у кого не хватало духу не только заговорить об этом вслух, но даже подумать. Однако тайный ужас ни на минуту не оставлял их, и в минуту молчания их взгляды то и дело обращались к горизонту. И тогда, стремясь как-то отвлечься, они спешили заговорить о чем-нибудь другом. А о чем было говорить на этом пустынном островке, кроме сундучка с их сокровищем? Присутствие этого сундучка с банкнотами, золотом и серебром было главной особенностью их островной жизни -- он господствовал над их мыслями, как собор над средневековым городом. А кроме того, нужно было точно установить долю каждого, и это помогало коротать часы безделья. Две тысячи надо было возвратить сиднейской фирме, предоставившей им кредит. Оставшиеся деньги надо было разделить на шесть частей, в зависимости от затраченных капиталов и суммы причитающегося жалованья. Каждый вложенный в дело фунт считался "паем". Таким образом, Томми имел пятьсот десять паев, Картью -- сто семьдесят, Уикс -- сто сорок, а Хемстед и Амалу -- по десяти. Всего набиралось восемьсот сорок паев. Чего же стоил пай? После долгих споров и ошибочных вычислений его примерная стоимость была установлена в два фунта семь шиллингов и семь с четвертью пенсов. Эти цифры были явно неточны, так как общая сумма паев при такой оценке равнялась не двум тысячам фунтов, а тысяче девятистам девяноста шести фунтам шести шиллингам. Таким образом, три фунта четырнадцать шиллингов оказывались нераспределенными. Но точнее установить размер пая им никак не удавалось, и пока остановились на этом. Уикс вложил сто фунтов и должен был получить капитанское жалованье за два месяца. Его доля равнялась тремстам тридцати трем фунтам трем шиллингам шести с тремя четвертями пенсам. Картью вложил сто пятьдесят фунтов. Ему предстояло получить четыреста один фунт восемнадцать шиллингов шесть с половиной пенсов. Пятьсот фунтов Томми превратились в тысячу двести тринадцать фунтов, в двенадцать шиллингов девять и три четверти пенса. А Амалу и Хемстеду, имевшим право только на жалованье, причиталось по двадцать два фунта шестнадцать шиллингов и полпенса каждому. После всех этих разговоров им, разумеется, захотелось открыть сундучок, чтобы посмотреть, как выглядит доля каждого в звонкой монете. Но, когда началась настоящая дележка, выяснилось, что мелких денег у них почти нет. В конце концов они решили разделить только фунты, а шиллинги и пенсы сложить в общий фонд. Таким образом, вместе с неделящимися тремя фунтами четырнадцатью шиллингами образовался излишек в семь фунтов один шиллинг. -- Вот что, -- сказал Уикс, -- Картью, Томми и я возьмем по одному фунту, Хемстед и Амалу возьмут по два и разыграют оставшийся шиллинг в орлянку. -- Ерунда, -- заметил Картью, -- нам с Томми и так некуда девать деньги. Мы с ним возьмем по полфунта, а вы трое разделите между собой остальные сорок шиллингов. -- Ну что тут делить! -- вмешался Мак. -- У меня с собой есть карты. Возьмите да сыграйте на излишек. Людям, томившимся от безделья, такое предложение понравилось. Маку, как собственнику карт, тоже была разрешена ставка, и после пяти партий в криббедж он выиграл весь излишек. Быстро пообедав, они снова сели за карты, и игра, начавшаяся 9 февраля, почти не прерывалась до вечера 10-го. Они даже ели наспех. И только Томми однажды исчез довольно надолго, а потом вернулся весь мокрый, волоча по песку ящик с хересом. Наступила темнота, и они придвинулись ближе к костру. Часов около двух ночи Картью, который спасовал, поднял голову от карт и посмотрел по сторонам. Он увидел лунную дорожку на воде, деньги, сложенные и рассыпанные по песку, озабоченные лица игроков. Он ощутил в своем сердце знакомое волнение, ему показалось, что он слышит музыку, что луна сияет не над тем морем, что рядом светятся окна казино и деньги звенят на зеленом сукне. "Боже великий! -- подумал он. -- Я опять стал игроком!" Он с большим любопытством оглядел песчаный стол. Он и Мак играли рискованно и выигрывали -- рядом с ними лежали кучки золота и серебра. Амалу и Хемстед тоже были в небольшом выигрыше, но Томми спустил значительную часть своего капитала, а у капитана оставалось не больше пятидесяти фунтов. -- Давайте бросим, -- сказал Картью. -- Дайте-ка ему стаканчик Бокля, -- отозвался кто-то. Была откупорена новая бутылка, и игра неумолимо продолжалась. Картью выиграл слишком много, чтобы бросить карты, и до конца ночи был вынужден принимать участие в общем безумии -- он старался проиграть нарочно, но в результате только выигрывал больше, как это нередко бывает. На заре 11 февраля он почувствовал, что больше так продолжаться не может. Ставки все росли, и капитан уже поставил свои последние двенадцать фунтов. Картью был банкометом. Заглянув в свои карты, он увидел, что сдал себе беспроигрышную комбинацию. -- Вот что, -- сказал он громко, -- зря мы затеяли эту игру, и пора кончать. С этими словами он показал им свои карты, потом разорвал их на мелкие клочья и встал на ноги. Остальные тоже вскочили, растерявшись от удивления. Но Мак благородно поддержал его. -- И правда, пора кончать, -- заявил он. -- Но, конечно, игра шла в шутку, и вот мои фишки. Возвращаем фишки, ребята. -- И он начал укладывать выигранные деньги в сундучок, который стоял рядом с ним. Картью горячо пожал ему руку. -- Я этого никогда не забуду! -- сказал он. -- А что вы будете делать с гавайцем и коротышкой? -- спросил Мак шепотом. -- Они ведь тоже выиграли. -- Правильно! -- сказал Картью громко. -- Амалу и Хемстед, сосчитайте свой выигрыш. Заплатим мы с Томми. Так и было сделано. Амалу и Хемстед были рады получить свой выигрыш -- все равно от кого, Томми же, проигравший около пятисот фунтов, пришел в восторг от такого компромиссного решения. -- А как же Мак? -- спросил Хемстед. -- Он что же, ничего не получит из своего выигрыша? -- Вот что, коротышка, -- сказал ирландец. -- Я знаю, что ты говоришь от чистого сердца, но лучше держи язык за зубами, потому что я не такой человек. Играли мы в шутку -- по крайней мере я так думал, -- а подарков я ни от кого не беру. Так и запомни. -- Мак, вы благородный человек! -- сказал Картью, помогая ему сложить его выигрыш назад в сундук. -- Еще чего, сэр! Просто пьяница матрос, -- ответил Мак. Капитан, который все это время сидел, опустив голову на руки, вдруг поднялся, пошатываясь, словно после бессонной ночи. Но тут его лицо сразу изменилось, и он громовым голосом воскликнул: -- Корабль! Все обернулись на его крик: озаренный лучами утреннего солнца к острову Мидуэй шел бриг "Летящий по ветру" из Гулля. ГЛАВА XXIV. ЖЕСТКОЕ УСЛОВИЕ Корабль, который увидела команда "Богатой невесты", был трампом, перевозившим случайные грузы из порта в порт. Он покинул Лондон два года назад, обогнул мыс Доброй Надежды, побывал в Индии и на Малайском архипелаге, а теперь направлялся в Сан-Франциско в надежде найти там подходящий фрахт и вернуться в Англию, обогнув мыс Горн. Капитаном его был некий Джейкоб Трент. Лет за пять до описываемых событий он решил оставить море, поселился в загородном коттедже, возделывал капустный огород, обзавелся бричкой и открыл, как он выражался, "банк". Однако название это не соответствовало сущности предприятия. Лица, желающие взять ссуду, должны были приобрести картину, статуэтку или какую-нибудь домашнюю утварь в лавочке и оставить в залог голову сахара или штуку сукна; а по субботам управляющий имел обыкновение объезжать в бричке своих клиентов и забирать у них проценты натурой, так как все это были мелочные торговцы. Такая деятельность отвечала вкусам человека, привыкшего к жизни на открытом воздухе и наделенного душою крысы. Однако неожиданные убытки, судебный процесс и неприятные замечания тупицы судьи в его адрес внушили капитану Тренту отвращение к его новому делу. Мне чрезвычайно повезло -- в старой газете я наткнулся на отчет о судебном разбирательстве по иску Льялла против "Кардиффской банковской компании взаимного обеспечения". "Признаюсь, я не в состоянии понять, в чем заключалась деятельность этой компании", -- сказал судья, а потом, когда Трент кончил давать показания, добавил: "Они наименовали это банком, но, на мой взгляд, речь идет о тайной лавке закладчика". Заключил же он свою речь следующим грозным предостережением: "Мистер Трент, я обязан вас предупредить: будьте очень осторожны, не то мы с вами вновь увидимся здесь". За одну неделю капитан покончил с банковскими делами, продал коттедж, огород и бричку и снова отправился в море на "Летящем по ветру". Плавание проходило удачно, судовладельцы были им довольны, однако капитана не покидала мысль о недавнем величии, и он любил повторять, что хоть он и простой моряк, но одно время был банкиром. Старший помощник Элиас Годдедааль был великаном-викингом, сильным, исполнительным, сентиментальным, и страстно любил музыку. Он постоянно напевал шведские песни, почти всегда в минорном ключе. Он как-то заплатил девять долларов, чтобы послушать Патти, а чтобы услышать Нильсен, дезертировал с корабля, потеряв таким образом двухмесячное жалованье. Если предоставлялся случай попасть на хороший концерт, он готов был пройти ради этого десять миль и семь -- ради хорошего спектакля. Даже на борту корабля он не расставался с тремя сокровищами: канарейкой, концертино и собранием сочинений Шекспира в одном томе. Он обладал присущим скандинавам даром заводить друзей с первого взгляда -- врожденная наивность делала его очень симпатичным. Это был рыцарь без страха и упрека, без денег и надежды когда-нибудь ими обзавестись. Вторым помощником был Холдорсен, который тоже помещался на корме, но ел обычно с командой. Из матросов только об одном сохранились живые подробности -- о Брауне, старшем матросе из Клайда. Это был невысокий, коренастый брюнет, чрезвычайно кроткий и безобидный; неизлечимая страсть к спиртным напиткам превратила его в морского бродягу. "Одна беда -- не могу я не пить, -- объяснил он впоследствии в разговоре с Картью. -- А я ведь из очень хорошей семьи". Письмо, которое, как, может быть, помнит читатель, столь сильно подействовало на Нейрса, было адресовано именно Брауну. Такова была команда корабля, увидев который потерпевшие крушение обезумели от радости. При мысли о близком спасении они потеряли всякую власть над собой. Руки их тряслись, глаза сияли, они смеялись и кричали, как дети, собирая свои вещи. Однако Уикс немного охладил их восторг. -- Полегче, ребята, -- сказал он. -- Мы отправляемся на корабль, о котором ничего не знаем. У нас с собой сундучок с золотом, и этого никак не скроешь -- слишком тяжел. А вдруг это какие-нибудь пираты вроде Забияки Хейса? Мой совет -- проверить, в порядке ли наши пистолеты. У всех них, кроме Хемстеда, были пистолеты и револьверы, которые они сейчас поспешили зарядить и положить в карманы. Сборы были закончены столь же радостно, и, спустив вельбот на воду, они начали изо всех сил грести к выходу из лагуны, к которому уже приближался бриг. Дул свежий ветер, и за рифом было довольно сильное волнение. Брызги пены били в лица гребцов. Они увидели английский флаг, развевающийся по ветру, команду, столпившуюся у борта китайца-кока в дверях камбуза, а на юте -- капитана в тропическом шлеме и с биноклем в руках. Каждый удар весла приближал их к прежней жизни, к надежному убежищу, и радость их не знала предела. Уикс первым поймал брошенный ему конец, и десяток дружеских рук помог ему взобраться на борт. -- Капитан, сэр, если не ошибаюсь? -- сказал он, обращаясь к суровому старику в тропическом шлеме. -- Капитан Трент, сэр, -- ответил тот. -- А я капитан Керкап. Мы с сиднейской шхуны "Богатая невеста", потерявшей мачты в открытом море двадцать восьмого января. -- Прекрасно, -- сказал Трент. -- Теперь вы можете ничего не опасаться. Вам повезло, что я увидел ваш сигнал. Я ведь даже не знал, что нахожусь так близко к этому мерзкому островку, -- наверное, здесь есть югозападное течение; когда я сегодня утром поднялся на палубу, мне было показалось, что за горизонтом горит корабль. На вельботе было условлено, что Уикс поднимется первым и выяснит обстановку, а остальные займутся сундучком. Теперь им сбросили канат, к которому они крепко привязали свое сокровище и подали команду тянуть. Но неожиданная тяжесть оказалась не под силу одному человеку, и ему на подмогу бросились еще два матроса. Эта суматоха привлекла внимание Трента. -- Отставить подъем! -- крикнул он резко и затем повернулся к Уиксу: -- Что у вас там? Мне еще не приходилось видеть таких тяжелых сундучков. -- Это деньги, -- сказал Уикс, -- золотые монеты. Трент внимательно посмотрел на него. -- Спустите-ка этот сундучок назад в вельбот, мистер Годдедааль, и не поднимайте вельбота, а возьмите его на бакштов. -- Есть, сэр! -- ответил Годдедааль. -- Что случилось? -- спросил Уикс. -- Да ничего особенного, -- ответил Трент, -- только согласитесь сами, не так-то часто посреди океана попадаются лодки с сундуками, полными золота, и с вооруженной командой. -- Тут он указал на оттопыренный карман Уикса. -- Ваш вельбот постоит за кормой, а вы спуститесь со мной в каюту и все мне объясните. -- Ну, это легко, -- ответил Уикс. -- Мой журнал и документы в полном порядке. -- И, крикнув своим товарищам, чтобы они спокойно ждали, он спустился вслед за капитаном Трентом в каюту. -- Сюда, капитан Керкап, -- сказал тот, -- и не обижайтесь за эти предосторожности -- после этих китайских рек нервы всегда сдают. Я просто хочу убедиться, что вы тот, за кого себя выдаете. Это моя обязанность, сэр, и вы сами на моем месте поступили бы точно так же. И, кроме того, я ведь не всегда был капитаном, я был банкиром, а это тоже приучает к осторожности. Тут Трент с суховатым гостеприимством поставил на стол бутылку джина, и они выпили за здоровье друг друга. Затем Трент просмотрел корабельные документы и с большим интересом выслушал рассказ о Топлесе и утонувших товарах. Все его подозрения рассеялись. Но вскоре он погрузился в глубокую задумчивость и несколько минут просидел неподвижно, барабаня пальцами по столу. -- Что-нибудь еще? -- спросил Уикс. -- Эта лагуна подходит для стоянки? -- неожиданно спросил Трент, словно Уикс нажал на какую-то кнопку. -- Вполне, -- ответил Уикс. -- Есть несколько мелей, но ничего опасного. -- Я думаю зайти туда, -- заметил Трент. -- В Гонконге я поставил новый такелаж, и его надо подтянуть, а то я побаиваюсь за мачты. Я думаю, за один день мы управимся. Вы, наверное, поможете нам привести его в порядок? -- Еще бы! -- сказал Уикс. -- Значит, договорились, -- закончил Трент. -- Потрать минуту -- сбережешь час. Они вернулись на падубу. Уикс сообщил своим товарищам о намерении капитана Трента. На бриге был поднят форбрамсель, и "Летящий по ветру", ведя на буксире вельбот, быстро прошел по узкому проходу и еще до восьми часов бросил якорь у островка Мидл-Брукс. Команда "Богатой невесты" поднялась на борт, и, после того как они позавтракали, а их вещи были перенесены из вельбота и сложены на шкафуте, началась проверка такелажа. Работа продолжалась весь день, и команды обоих кораблей соревновались между собой в рвении и сноровке. Обед был подан на палубе: офицерам -- на корме, а матросам -- на носу. Трент, казалось, был в превосходном настроении: он распорядился, чтобы команде выдали грогу, угостил офицеров вином и сообщил гостям множество подробностей о своей финансовой деятельности в Кардиффе. Он сорок лет провел на море, пять раз терпел крушение, девять месяцев просидел в темнице какого-то малайского раджи, не раз вступал в схватки с береговыми пиратами, но все это казалось ему скучным и неинтересным, и гордился он только одним: своей карьерой ростовщика в трущобах приморского города. Это был тяжелый день для команды "Богатой невесты". Бессонные ночи и тревоги предыдущей недели совсем их измучили, и только нервное возбуждение давало им силы работать. Когда Трент наконец был удовлетворен состоянием своего такелажа, они с нетерпением стали ждать приказа выйти в море. Но капитан, казалось, не торопился. Некоторое время он прогуливался по палубе, погруженный в свои мысли, а затем спросил у Уикса: -- У вас ведь что-то вроде торговой компании, капитан Керкап? -- Да, у нас предприятие на паях, -- ответил тот. -- Тогда, с вашего разрешения, я приглашу вас всех к себе в каюту выпить чаю, -- сказал Трент. Уикс удивился, но, разумеется, ничего не сказал, и вскоре шестеро потерпевших кораблекрушение уже сидели рядом с Трентом и Годдедаалем за столом, уставленным тарелками и банками с мармелад