гиозный обряд производит столь глубокое впечатление. Итак, мы шли и разговаривали в совершенном одиночестве, как вдруг во всем городе зазвонили колокола и улицы мгновенно заполнились благочестивыми прихожанами, спешащими в церковь. -- Вот и колокола, -- сказал мой спутник. -- Вы человек приезжий, сэр, а посему позвольте предложить вам мою скамью в церкви. Быть может, вы не знакомы с нашими шотландскими богослужениями; тогда я покажу вам в молитвеннике, какие нынче будут псалмы. Я прихожанин храма Святой Девы, а наш пастырь, доктор богословия, преподобный Генри Грей, -- один из лучших проповедников в городе. Это предложение повергло меня в ужас. Я вовсе не собирался идти на такой риск. На улице мимо нас пройдут десятки людей, кое-кто, возможно, разок на меня оглянется, но и только; если же я просижу на церковной скамье долгую службу, на меня посмотрят и в третий и в четвертый раз и в конце концов признают. Довольно случайного поворота головы, чтобы привлечь внимание людей. "Кто бы это мог быть? -- спросят они себя. -- До чего знакомое лицо". И так как в церкви думать решительно не о чем, меня станут разглядывать и еще до конца богослужения припомнят, кто я такой. Но будь что будет! Я поблагодарил моего нового друга за любезность и покорно пошел за ним. Мы направились в северо-восточную часть города, где в живописном новом предместье стояла недавно построенная просторная И красивая церковь. И вскоре я уже восседал на скамье рядом с моим добрым самаритянином, и на меня глядели словно бы с угрозой все многочисленные прихожане храма. Сперва я непрестанно думал об опасности и сидел как на иголках, но понемногу уверился, что страшиться нечего, ибо, видно, служба так и не оживится арестом французского шпиона, и принялся усердно слушать проповедь преподобного Генри Грея. Но и это испытание кончилось, мы вышли из церкви, и моего спутника окружила толпа друзей и знакомых; я с радостью услышал, что они называли его, как я и предполагал, мистером Робби. Лишь только мы вновь остались одни, я поклонился и спросил: -- Мистер Робби, если не ошибаюсь? -- Он самый, сэр, -- отвечал этот достойный джентльмен. -- И, кажется, адвокат? -- Присяжный стряпчий его величества, к вашим услугам. -- Сама судьба нас свела! -- воскликнул я. -- У меня с собою карточка, адресованная вам. Ее вручил мне поверенный нашего семейства. Когда я уезжал, он на прощание просил меня передать вам низкий поклон и выразил надежду, что вы извините ему такой неположенный способ представить меня вам. И я подал ему листок мистера Роумена. -- А-а, старый друг Дэниел, -- сказал Робби. -- И как же поживает мой старый друг? Я заверил его, что мистер Роумен находится в добром здравии. -- Да, вот уж поистине прихоть случая, -- продолжал мистер Робби. -- Но поскольку знакомство наше состоялось, чем я весьма польщен, давайте, не откладывая, его закрепим. Позвольте пригласить вас перекусить перед дневною проповедью в храме и распить бутылочку моего излюбленного вина, а если никто нам не помешает, потихоньку побеседуем о гербах, мистер Дьюси. (Я еще прежде назвался этим именем в тщетной надежде, что в ответ и он назовет себя.) -- Прошу прощения, сэр, должен ли я понять ваше предложение в том смысле, что вы приглашаете меня к себе в дом? -- спросил я. -- Именно это я и пытался сделать, -- отвечал адвокат. -- Город наш славится гостеприимством, и я желал бы, чтобы вы вкусили от моего радушия. -- Мистер Робби, я искренне надеюсь им насладиться, но только не теперь, -- сказал я. -- Прошу вас, поймите меня правильно. Дело, которое привело меня в Эдинбург, не совсем обычного свойства. Сначала выслушайте мою историю, ибо иначе меня будет мучить мысль, будто я обманом втерся к вам в дом. -- Ну что ж, -- сказал Робби, несколько суше прежнего. -- Будь по-вашему, хотя говорите вы так, что можно подумать, будто вы совершили убийство. Теряю на этом только я: мне придется обедать в одиночестве -- что весьма пагубно для человека моих привычек, -- удовольствоваться, я пинтой разливного кларета и ожидать беседы с вами. Однако о вашем деле: ежели оно и вправду столь необычно, оно, вероятно, не терпит отлагательства? -- Должен признаться, сэр, дело крайне спешное. -- В таком случае встретимся завтра, скажем, в половине девятого утра, -- предложил мистер Робби, -- и я надеюсь, когда вы выполните свою миссию и успокоитесь -- а ваше к этому отношение делает вам честь, -- вы все же разделите со мной временно отложенную трапезу и разопьете бутылочку. Есть у вас мой адрес? -- прибавил он и дал мне его, а мне только того и надобно было. Наконец где-то возле Йорк-Плейс мы учтивейшим образом распростились, и сквозь толпы народу, возвращавшегося из церкви, я стал пробираться к себе на Сент-Джеймс-сквер. Я дошел почти до самого дома и тут нагнал мою квартирную хозяйку в невообразимо строгом и чопорном наряде, которая влекла за собою не кого иного, как Роули; на шляпе у него красовалась кокарда, а сапоги были с элегантными отворотами. Впрочем, говоря, что миссис Макрэнкин влекла его за собою, я несколько преувеличил; напротив того, это он с неподражаемым достоинством вел ее под руку. Втихомолку улыбаясь, я поднялся вслед за ними по лестнице. Увидев меня, оба поспешили со мною поздороваться, и миссис Макрэнкин тот же час осведомилась, где я был. Я хвастливо отвечал, что посетил такую-то церковь и слушал такого-то проповедника, по своему невежеству надеясь возвысить себя в ее глазах. Но она не замедлила меня разубедить. В нраве жителей Шотландии есть такие извивы и хитросплетен-ия, которых человеку пришлому не только не понять, но и не разглядеть: он постоянно ходит меж пороховых бочек, и лучше всего ему сразу сдаться на милость победителя. "Вот я весь тут в твоей власти" -- как гласит стих из любимого псалма миссис Макрэнкин. Она презрительно фыркнула; ошибиться в значении этого звука было столь же невозможно, как изобразить его на бумаге, и я мигом прибегнул к упомянутому выше стратегическому маневру. -- Не забывайте, что я человек пришлый, -- промолвил я. -- И ежели я сделал что-нибудь не так, сударыня, то единственно по невежеству. Нынче же вечером, ежели вы соблаговолите взять меня с собою, я буду иметь честь сопровождать вас в вашу церковь. Но успокоить миссис Макрэнкин оказалось не такто просто, и она удалилась в свои комнаты, ворча что -- то себе под нос. -- Итак, Роули, ты тоже был в церкви? -- спросил я. -- С вашего позволения, сэр, -- сказал он. -- Что ж, значит, нам обоим равно не повезло, -- заметил я. -- И как же ты справился с шотландским богослужением? -- Да что, сэр, трудновато пришлось, чуть вовсе не осрамился, -- отвечал Роули. -- Не пойму даже, с чего бы это, но, сдается мне, тут уж больно все переменилось со времен Уильяма Уоллеса. Ну и чудная же эта церковь, куда она меня водила, мистер Энн! Прямо диву даюсь, как я высидел всю службу до конца, может, потому, что она мне то и дело совала леденцы. Она ведь добрая душа, наша хозяйка, хоть и налетит другой раз, что твой коршун, и уж больно беспокойная, а только, право слово, мистер Энн, она это все не со зла. Да вот нынче утром как напустится на меня, прямо беда! Понимаете, вчера она меня позвала ужинать, а я, сэр, с вашего позволения, осмелился да и сыграл ей песенку-другую на флажолете, и она ничего, вроде даже довольна была. Ну вот, я утром-то нынче и стал потихоньку наигрывать сам себе, а она как взовьется, да как закричит на меня, да все попрекает и попрекает, дескать, нынче воскресенье! -- Видишь ли, Роули, они тут все немного не в себе, и нам надобно им угождать, -- сказал я. -- Смотри же, не ссорься с миссис Макрэнкин, а пуще всего остерегайся с ней спорить, не то будет худо. Что она тебе ни скажет, ты знай кланяйся да тверди: "Как вам будет угодно, сударыня" либо "Прошу прощения, сударыня". И еще вот что: мне тебя, конечно, очень жаль, но придется тебе и к вечерней службе с ней сходить. Ничего не поделаешь, мой милый, это наш долг. Как я и ожидал, с первым звуком вечернего колокола к нам явилась миссис Макрэнкин, чтобы препроводить нас в церковь; я вскочил и с готовностью предложил ей руку. Роули поплелся следом. Я уже начинал привыкать к опасностям моего пребывания в Эдинбурге, и мне показалось даже забавным предстать перед новой паствой в новой церкви. Правда, к концу службы я не забавлялся более, ибо если поутру преподобный доктор Грей был весьма многоречив, то мистер Маккроу оказался еще куда многоречивой, да притом говорил сумбурно и невразумительно, и проповедь его состояла из одних лишь нападок на все иные вероисповедания, включая и мое; поэтому меня клонило ко сну, и я несколько оживлялся лишь, когда проповедник позволял себе открытые оскорбления в адрес инаковерующих. Словом, я изо всей мочи таращил глаза и время от времени колол Роули булавкой в бок, чтобы и он не задремал, так что оба мы с грехом пополам высидели всю службу до конца. Миссис Макрэнкин была совсем покорена нашим "благочестием", но, боюсь, в этом не последнюю роль сыграли соображения земного толка. Прежде всего ей лестно было шествовать в церковь об руку с элегантным молодым джентльменом, да еще в сопровождении щеголеватого слуги с кокардой на шляпе. Это явствовало из того, как она хлопотала вокруг нас, указывая нам в молитвеннике нужные места, шепотом сообщила мне имя проповедника, совала мятные конфетки -- я немедля передавал их Роули, -- и поминутно украдкой поглядывала по сторонам, чтобы убедиться, что на нас смотрят. Роули был недурен собой, и я тоже не совсем урод, да простит мне читатель такую нескромность. Если сами вы уже не молоды, как светлеет комната, как озаряется все вокруг, едва вашему взору предстанут юность, изящество, здоровье и миловидность! Вам уже нет в них никакой корысти, вы не стремитесь ими завладеть даже для вашего сына, и, однако же, с улыбкой ими любуетесь, и при одном воспоминании о таких минутах вновь невольно улыбаетесь. Попробуйте испытать это или хоть вспомнить -- и не улыбнуться от безграничного, сокровенного и притом вполне бескорыстного удовольствия! Вот такое чувство и владело нашей почтенной миссис Макрэнкин, или уж я вовсе не понимаю женщин. Вопервых, она шла в церковь в сопровождении слуги с кокардой; во-вторых, дом ее осветился присутствием двух красивых представителей сильного пола, которые всегда учтиво и уважительно с нею обходились и никогда не вступали в спор. Такие чувства надобно было поощрять, и потому по пути домой из церкви (если это можно назвать церковью) я пустил в ход самую коварную уловку, чтобы еще сильней воспламенить ее интерес к нам: я доверив ей свою сердечную тайну. Стоило мне заикнуться о юной леди, которой я отдал свое сердце, как миссис Макрэнкин обратила на меня взор, исполненный устрашающей серьезности. -- Она хороша собой? -- спросила сия достойная особа. Я от всей души заверил ее в этом. -- А какой она веры? -- последовал новый вопрос, и от неожиданности я совсем оторопел. -- Право, не знаю, сударыня, я как-то не спрашивал! -- воскликнул я. -- Знаю лишь, что она истинная христианка, и этого мне довольно. -- Да, но тверда ли она в своей вере? -- со вздохом произнесла миссис Макрэнкин. -- Ведь истинные христиане есть во всяком вероисповедании. Встречаются они и среди макглашанитов, есть и среди гласситов, а сколько их среди макмилланитов, и даже в англиканской церкви найдутся. -- Я знавал даже иных весьма благочестивых католиков, если уж на то пошло! -- подхватил я. -- Мистер Дьюси, постыдитесь, сэр! -- воскликнула миссис Макрэнкин. -- Помилуйте, сударыня! Я ведь только... -- начал было я. -- Не годится шутить в серьезных делах, -- наставительно молвила она, не дав мне даже договорить. Вообще же, когда я рассказывал ей про нашу с Флорой любовь то немногое, что счел нужным рассказать, она чуть ли не облизывалась, точно кошка перед горшком со сметаной, и, как ни странно -- вот что значит пылкое чувство! -- мне и самому было столь же приятно излить свою любовь перед этой твердокаменной слушательницей. Меж нами сразу же образовались крепкие узы: с той минуты мы точно спаялись в единую семью, и мне не стоило никакого труда уговорить миссис Макрэнкин откушать с нами чаю и сидеть при этом во главе стола. Престранная это получилась компания: миссис Макрэнкин, Роули и виконт Энн! Но я согласен с апостолом, если только слегка изменить его изречение "Все -- женщинам! ". И пусть в тот день, когда я не смогу более угодить даме, меня удавят моим собственным галстуком! ГЛАВА XXVIII. ЧТО ПРОИЗОШЛО В ПОНЕДЕЛЬНИК. ВЕЧЕР У МИСТЕРА РОББИ На другое утро, ровно в половине девятого, я уже звонил у дверей адвокатской конторы на Касл-стрит, где ждал меня мистер Робби; он удобно расположился за письменным столом; по стенам его кабинета сверху донизу тянулись полки, уставленные зелеными папками с делами. Поздоровался он со мною, как со старинным другом. -- Слушаю вас, сэр, слушаю, -- сказал он. -- Это все равно, что рвать зуб, и я, ваш дантист, обещаю вам, что операция пройдет безболезненно. -- Позвольте мне в этом усомниться, мистер Робби, -- возразил я, пожимая ему руку. -- Но по крайности постараюсь не отнять у вас ни одной лишней минуты. Пришлось мне сознаться в том, что я бродил с двумя гуртовщиками и их стадом, что прикрывался вымышленным именем, что убил или смертельно ранил человека в драке и допустил, чтобы двое ни в чем не повинных людей просидели немалое время в тюрьме по обвинению, от которого я с легкостью мог бы их избавить. Все это я выложил мистеру Робби с самого начала, чтобы худшее поскорее осталось позади, и все это он выслушал очень серьезно, однако не высказывая ни малейшего удивления. -- А теперь, сэр, -- продолжал я, -- пришла мне, видно, пора расплачиваться за мои неудачные похождения, но я очень бы хотел, ежели возможно, устроить это, не появляясь самолично на сцене, и так, чтобы даже мое настоящее имя не было упомянуто. За все время моего сумасбродного бродяжничества у меня хватило ума называться вымышленным именем; мои родичи до крайности бы встревожились, дойди до них какие-либо слухи. Однако же, если рана этого Фэя приведет к роковому исходу и против Сима Тодда и Кэндлиша будет возбуждено еще и дело об убийстве, я отнюдь не намерен спокойно смотреть со стороны, как их станут допекать или еще, чего доброго, покарают, а потому вверяю свою судьбу вам: ежели вы полагаете нужным, отдайте меня под суд, а ежели нет, приготовьтесь защищать Тодда и Кэндлиша в суде. Надеюсь, сэр, что вы не сочтете меня Дон-Кихотом, но я решился во что бы то ни стало добиться справедливости. -- Прекрасно сказано, -- отвечал мистер Робби. -- Все это, правда, не совсем по моей части, что, без сомнения, подтвердил бы вам и ваш друг мистер Роумен! Я редко берусь за уголовные дела и стараюсь не иметь к ним касательства. Но для вас, молодой человек, я мог бы, пожалуй, сделать исключение и смею надеяться, что в этом случае сумею вам помочь скорее, нежели кто-либо другой. Я незамедлительно отправлюсь в канцелярию государственного прокурора и наведу нужные справки. -- Одну минуту, мистер Робби, -- возразил я. -- Вы забываете о расходах. Я полагал для начала вручить вам тысячу фунтов. -- Соблаговолите подождать, уважаемый сэр, покуда я предъявлю вам счет, -- строго сказал мистер Робби. -- Но мне казалось, что раз уж я свалился к вам как снег на голову и навязал дело столь для вас необычное, некая солидная гарантия моей добропорядочности... -- начал я. -- У нас в Шотландии так дела не делаются, сэр, -- тоном, не допускающим возражений, прервал мистер Робби. -- И все же прошу вас, мистер Робби, позвольте мне договорить, -- продолжал я. -- Я имею в виду не только расходы по ведению моего дела; я думаю также о Тодде и Кэндлише. Это весьма достойные люди, и из-за меня им пришлось немалое время пробыть в тюрьме. Прошу вас, сэр, не жалейте средств для того, чтобы их вызволить. Вот почему я хочу вручить вам тысячу фунтов, -- прибавил я с улыбкой. -- Я желал бы дать вам понятие, какими капиталами располагаю для успешного проведения моих дел. -- Прекрасно понимаю, мистер Дьюси, -- отвечал адвокат. -- И чем быстрей я приступлю к делу, тем больше у нас надежды на успех. Мой секретарь проводит вас в приемную; полистайте, если угодно, свежие номера "Каледонокого Меркурия" и "Реджистера", это поможет вам скоротать время до моего возвращения. Мистер Робби отсутствовал часа три, не менее. Наконец я увидел в окно, как он выходит из кареты, и почти тут же меня вновь пригласили к нему в кабинет; держался он на сей раз столь сурово, что у меня душа ушла в пятки от самых дурных предчувствий. У него достало жестокости начать с пространного нравоучения о том, сколь неправдоподобно глупы, чтобы не сказать безнравственны, были все мои поступки. -- Мне тем приятнее откровенно высказать вам свое мнение, что, кажется, вам все сойдет с рук, -- сказал он наконец, и, право же, на мой взгляд, именно с этого ему и следовало начать. -- Вашего Фэя выпустили, он совершенно излечился, а приятели ваши Тодд и Кэндлиш давным-давно вышли бы из тюрьмы, не будь они так безгранично вам преданы, мистер Дьюси... то бишь мсье Сент-Ив, видимо, так мне следует теперь вас называть? Эти два старых дурака словечка не проронили, ни единым намеком не дали понять, что есть на свете некто Сент-Ив, а когда им предъявили версию Фэя о том, что произошло, они вдруг заговорили совсем несообразно, наперекор и прежним своим показаниям и друг другу, вовсе сбили прокурора с толку, и он вообразил, будто за этим кроется что-то серьезное. Ну, разумеется, я высмеял его подозрения и с легкостью их рассеял. А затем имел удовольствие наблюдать, как обоих ваших друзей освободили и они с радостью воротились к своим гуртам. -- Ах, сэр! -- вскричал я. -- Почему вы не привели их обоих сюда? -- Вы не давали мне такого поручения, мистер Дьюси, -- отвечал мой адвокат. -- Как я мог знать, что вы пожелаете возобновить знакомство, которое наконец столь благополучно пришло к концу? И, по совести говоря, я бы воспротивился, даже если бы вы мне это поручили. Пусть себе идут своей дорогой! Им уплачено, они вполне довольны и почитают мистера Сент-Ива величайшим своим благодетелем. Когда я выдал каждому по пятьдесят фунтов -- как вам угодно, мистер Дьюси, а этого более чем достаточно, -- Тодд стукнул посохом оземь и сказал (вообще-то я только его голос и слышал, второй уж вовсе ни разу рта не раскрыл): "То-то, я ж говорил, он самый настоящий джентльмен!" А я ему в ответ: "Знаете, Тодд, то же самое мистер Сент-Ив говорит про вас". -- Словом, обмен любезностями, как в великосветской гостиной! -- Нет, право, мистер Дьюси, эти самые Кэндлиш и Тодд ушли из вашей жизни -- и скатертью дорога! Конечно, они на свой лад превосходные люди, но вам не компания, и, сделайте милость, обещайте мне оставить наконец свои проказы и не связываться более с гуртовщиками, разбойниками, мастеровыми и прочим сбродом, а наслаждайтесь жизнью, подобающей вашим летам, богатству, уму и, ежели мне позволено об этом упомянуть, вашей наружности. И первым шагом на этом пути будет холостяцкий обед у меня дома, -- докончил он, глядя на часы. За обедом, кстати говоря, отменно вкусным, мистер Робби продолжал развивать свою мысль. -- Вы, без сомнения, любитель потанцевать? -- спросил он меня. -- Так вот, в четверг состоится бал в Благородном собрании. Вы непременно должны там быть, и позвольте мне к тому же выполнить долг чести и от имени нашего города послать вам приглашение. Я твердо верю, что молодой человек всегда и во всем остается молодым человеком, но заклинаю вас, хотя бы из уважения ко мне: довольно гуртовщиков и разбойников! Кстати, мне вдруг пришло на мысль, -- я ведь и сам был молод когда-то! -- что у вас может на бале не оказаться дамы, и потому, ежели только вас соблазнит скучнейшее семейное чаепитие в холостяцком доме стряпчего в обществе его племянниц и племянников, внучатых племянников и племянниц, а также его подопечных и многочисленных родственников его бывших клиентов, то загляните ко мне сегодня часу в седьмом. Надеюсь, мне удастся представить вас двум или трем барышням, на которых стоит посмотреть, и затем на бале в Благородном собрании вы пригласите их потанцевать. И мистер Робби принялся описывать мне девиц, по его мнению, подходящих, с которыми я могу познакомиться у него дома. -- И еще у меня будет мой задушевный друг, мисс Флора, -- сказал он под конец. -- Но ее я даже не пытаюсь вам описать. Увидите сами. Вы, конечно, понимаете, что я с радостью принял приглашение и, воротясь домой, поскорее занялся туалетом, достойным той, кого мне предстояло повстречать вечером, а также тех добрых вестей, которые я готовился ей сообщить. Туалет, полагаю, удался на славу. Мистер Роули отпустил меня, сказав на прощание: -- Вот это да! Вы, мистер Энн, прямо картинка! Даже твердокаменная миссис Макрэнкин была -- как бы это получше выразиться? -- ослеплена и в то же время скандализирована моим видом, и хотя она, разумеется, скорбела о моем суетном тщеславии, однако же не могла не восхищаться его плодами. -- Ох, мистер Дьюси, дурное это занятие для богобоязненного христианина! -- сказала она с укоризной. -- Когда Христа презирают и отвергают во всех краях земли, а Завет совсем позабыт, вам больше пристало бы преклонить колена и молиться. Впрочем, не скрою: наряд вам очень к лицу. И ежели вы собираетесь к тому же повидать нынче вечером вашу милую, придется мне, верно, вас простить. Молодость -- она и есть молодость, -- прибавила миссис Макрэнкин со вздохом. -- Помню, когда мистер Макрэнкин приходил поухаживать за мной -- ох, давненько это было! -- я надевала зеленое платье, все расшитое бисером, и люди говорили, шло оно мне на диво! Я, правда, не была, как нынче говорят, хорошенькая, а все-таки интересная, бледная такая, на меня сразу внимание обращали. И склонясь со свечой над перилами лестницы, она глядела мне вслед, пока я не скрылся из виду. Вечер у мистера Робби оказался совсем скромный; не то, чтобы малолюдный, нет, гостей было полнымполно, но никто не старался их принимать и развлекать. В одной комнате приготовлены были карточные столы, и гости, пожилые, солидные, самозабвенно предались игре в вист; в другой, что попросторнее, собралась молодежь и довольно скучно развлекалась: дамы сидели на стульях в ожидании кавалеров, а молодые люди стояли вокруг в различных позах, от совершенно равнодушных до вкрадчиво-льстивых. Единственным занятием здесь были разговоры, да еще порою молодые люди брали со столов разложенные на них многочисленные альбомы со стихами и рисунками либо иллюстрированные рождественские сборники и принимались показывать девицам картинки. Сам хозяин дома почти все время пребывал в карточной комнате и только время от времени, выйдя из игры и замешавшись в общество молодежи, весело, вразвалочку, переходил от одного к. другому -- этакий добродушный всеобщий дядюшка. Случилось так, что в тот день Флора повстречала его на улице. -- Приходите нынче пораньше, мисс Флора, -- сказал ей мистер Робби. -- Я хочу познакомить вас с чудом совершенства, неким мистером Дьюси, моим новым клиентом, в которого я, клянусь вам, попросту влюбился. И добряк в нескольких словах описал меня, да так верно, что Флора сразу же заподозрила истину. Поэтому она приехала на вечер, вся трепеща от волнения и тревожных предчувствий, и выбрала себе место у самой двери, где я и нашел ее, едва -- переступив порог, окруженную толпой прескучных желторотых юнцов. Когда я подошел к ней. Флора вся подалась мне навстречу и самым непринужденным образом произнесла, должно быть, заранее приготовленное приветствие. -- Как поживаете, мистер Дьюси? -- сказала она. -- Мы с вами не видались целую вечность! -- Мне многое нужно вам рассказать, мисс Гилкрист, -- отвечал я. -- Разрешите к вам подсесть? -- ибо плутовка догадалась сохранить один стул подле себя свободным: усевшись у двери, она как бы ненароком бросила на него свою пелерину. Теперь она на диво естественным движением освободила этот стул для меня, и у толпившихся вкруг нее юнцов хватило смекалки скромно удалиться. Как только я сел. Флора подняла веер и, прикрываясь им, шепнула: -- Вы сошли с ума! -- Только от любви, -- отвечал я, -- но ни в каком ином смысле. -- Вы несносны! Неужто вы не понимаете, каково мне? -- продолжала Флора. -- Чем вы объясните ваше здесь появление Рональду, майору Шевениксу, моей тетушке? -- Тетушка? -- содрогнувшись, ахнул я. -- Поделом мне, грешному! Неужто она здесь? -- В карточной комнате играет в вист, -- отвечала Флора. -- Пожалуй, она просидит там весь вечер? -- с надеждой спросил я. -- Быть может. Обычно так и бывает. -- Что ж, значит, мне надобно держаться подальше от карточной комнаты, -- сказал я. -- Собственно, я и не собирался туда заглядывать. Не за тем я сюда пришел, чтобы играть в карты, а за тем, чтобы досыта наглядеться на одну молодую особу, если только сердце мое может когда-либо насытиться ее созерцанием, и сообщить ей кое-какие добрые вести. -- А Рональд и майор? -- воскликнула Флора. -- Они-то не станут весь вечер сидеть за картами. Рональд будет бродить по всем комнатам, а майор Шевеникс... он ведь... -- Всегда держится поближе к мисс Флоре? -- прервал я. -- И они беседуют о несчастном Сент-Иве? Я так и предполагал, дорогая, и мистер Дьюси пришел положить этому конец! Но ради бога успокойтесь: мне не страшен никто, кроме вашей тетушки. -- Почему же именно тетушки? -- Потому что она женщина, дорогая моя, и женщина очень умная, и, как все умные женщины, склонна к поступкам опрометчивым, -- пояснил я. -- От таких женщин неизвестно чего ждать, разве что удастся застигнуть ее в каком-нибудь укромном уголке, -- вот как я сейчас застиг вас, и убедительно и серьезно с нею поговорить, вот как я сейчас говорю с вами. Ваша тетушка не постесняется поднять самый страшный скандал: она будет равнодушна к тому, сколь это опасно для меня и в каком положении окажется наш добрейший хозяин. -- Ну хорошо, -- согласилась Флора. -- А как же Рональд? Уж не думаете ли вы, что он неспособен поднять скандал? Вы, верно, еще плохо его знаете. -- А я как раз убежден, что прекрасно его знаю, -- возразил я. -- Просто мне надобно первым заговорить с ним, не дать ему начать разговор, вот и все. -- Тогда подите и поговорите с ним сейчас же! -- умоляюще сказала Флора. -- Вот он -- видите? -- в другом конце залы, разговаривает с девушкой в розовом. -- Но ведь я потеряю место рядом с вами, а я еще не передал вам мои добрые вести! -- вскричал я. -- Нет! Ни за что! И, кроме того, милая, подумайте хоть немного обо мне и моих новостях. Я-то полагал, что гонец, несущий добрые вести, -- всегда желанный гость. И я даже надеялся, что ему немного обрадуются и ради него самого! Подумайте: у меня ведь в целом свете есть только один-единственный друг! Так позвольте же мне остаться подле него. И я жажду услышать лишь одноединственное слово -- так дайте же мне его услышать! -- Ах, Энн! -- вздохнула Флора. -- Ежели бы я вас не любила, отчего бы мне так тревожиться? Я стала совсем трусихой, милый! Представьте себе на минуту, что все приключилось наоборот: вы живете совершенно спокойно, а я в смертельной опасности -- и что бы вы чувствовали? Она еще не договорила, а я уже клял свою безмерную тупость. -- Да простит мне бог, дорогая! -- поспешно молвил я. -- Мне, признаться, и невдомек, что у этой медали тоже две стороны! И я поведал ей все, как мог короче, и поднялся, чтобы разыскать Рональда. -- Вот видите, дорогая, я вам во всем послушен, -- сказал я. Взгляд, который бросила мне Флора, уже был немалою наградой, и, когда я отворотился от нее с таким чувством, будто отворачиваюсь от солнечного света, взгляд этот остался у меня в душе, подобно ласке. Девица в розовом оказалась лукавым кокетливым созданием: она строила Рональду глазки и сверкала белыми зубками, играла плечиками и трещала без умолку. Судя по виду Рональда, он боготворил даже стул, на котором она восседала. Но я был беспощаден. В ту минуту, как он склонился над нею, словно курица над цыпленком, я опустил руку ему на плечо. -- Можно вас на минутку, мистер Гилкрист? -- сказал я. Рональд вздрогнул, круто обернулся и только рот раскрыл от изумления, не в силах выговорить ни слова. -- Да, да, представьте, это я, -- продолжал я. -- Простите, что нарушил столь приятный tete-a-tete, но, понимаете, дружище, первейший наш долг -- не ставить в затруднительное положение нашего любезного хозяина, мистера Робби. Негоже рисковать тем, что в чужой гостиной разыграется неприятная сцена; вот почему мне прежде всего надобно было вас предупредить. И заметьте на всякий случай, меня теперь зовут Дьюси. -- Н-ну, знаете! -- вскричал Рональд. -- Что вы тут делаете, черт побери? -- Тише, тише! -- сказал я. -- Здесь не место, дружище, здесь не место. Приходите ко мне, если угодно, нынче же вечером прямо отсюда либо завтра поутру, и мы все обсудим за хорошей сигарой. Но здесь, вы и сами понимаете, надобно соблюдать приличия. И прежде чем он нашелся что ответить, я уже дал ему свой адрес на Сент-Джеймс-сквер и вновь замешался в толпу гостей. Но увы! Мне не суждено было так легко воротиться к Флоре. На пути моем встал мистер Робби; он был неиссякаемо словоохотлив, он болтал и болтал, а я глядел, как мою богиню вновь окружают прескучные желторотые юнцы, и проклинал свою судьбу и речистого хозяина. Он вдруг припомнил, что мне еще предстоит в четверг присутствовать на бале в Благородном собрании и что мой нынешний выезд в свет -- лишь подготовка к этому балу. А потому он вздумал познакомить меня еще с одной молодой особой, но разговор с нею я повел столь искусно, что, оставаясь безукоризненно учтив и даже сердечен по отношению к сей девице, ухитрился в то же время удержать возле себя и Робби и, едва представился случай, отошел от нее вместе с ним. Мы двигались по зале рука об руку, как вдруг я заметил издали моего старого приятеля, майора Шевеникса: он приближался к нам, прямой, как шомпол, и, как всегда, до тошноты лощеный. -- А, вот с кем я очень желал бы познакомиться, -- сказал я, сразу беря быка за рога. -- Пожалуйста, мистер Робби, представьте меня майору Шевениксу. -- Извольте, мой милый, -- сказал Робби и закричал: -- Майор! Подойдите-ка сюда и разрешите представить вам моего друга мистера Дьюси; он ищет чести с вами познакомиться. Майор заметно покраснел, но ничем иным не выдал своего замешательства и пренизко мне поклонился. -- Мне что-то сдается, мы уже встречались? -- сказал он. -- Да, но не были друг другу представлены, -- отвечал я, возвращая ему поклон. -- И я с нетерпением ждал случая и удовольствия свести с вами знакомство по всем правилам. -- Вы очень добры, мистер Дьюси, -- сказал майор. -- Не поможете ли освежить мою память? Где я имел удовольствие... -- Ну, это значило бы раскрывать тайны мадридского двора, -- со смехом возразил я, -- да еще в присутствии моего адвоката! -- Бьюсь об заклад, Шевеникс, что когда вы встречались с моим клиентом, а прошлое нашего друга мистера Дьюси -- черная бездна, полная ужасающих тайн, -- бьюсь об заклад, вы знали его под именем Сент-Ива, -- вмешался мистер Робби и изо всех сил толкнул меня локтем в бок. -- Ошибаетесь, сэр, -- отвечал майор, поджав губы. -- Что ж, надеюсь, вы не обнаружите за ним особенных грехов, -- продолжал адвокат, и никогда еще веселая шутка не была столь некстати. -- Сам-то я вовсе его не знаю. По мне, он может быть авантюристом, недаром у него столько разных прозвищ. Напрягите-ка свою память, майор, и как только припомните, где и когда вы с ним встречались, всенепременно мне об этом расскажите. -- Положитесь на меня, сэр, -- сказал майор. -- А за хлопоты -- с него! -- крикнул Робби, удаляясь, и помахал нам рукою. Едва мы остались одни, майор с обычной своей невозмутимостью поглядел на меня в упор. -- Да, -- сказал он, -- смелости вам не занимать. -- Смелость моя столь же неоспорима, как ваша честь, сэр, -- отвечал я с поклоном. -- Могу ли поинтересоваться: вы ожидали застать меня здесь? -- осведомился он. -- Во всяком случае, как вы сами видели, я просил меня вам представить, -- отвечал я. -- И не побоялись? -- спросил Шевеникс. -- Я был совершенно спокоен. Я знал, что предо мною джентльмен. Это могло бы послужить вам даже эпитафией. -- Но вас ищут и другие, -- возразил он, -- и эти другие нимало не заботятся о чести. Разве вы не знаете, дорогой сэр? Полицейские прямо с ног сбились, разыскивая вас. -- Весьма невежливо с их стороны, -- заметил я. -- Видели вы уже мисс Гилкрист? -- спросил майор, явно желая переменить разговор. -- Ту, чьей благосклонности, как я понимаю, мы равно добиваемся? -- в свой черед, спросил я. -- Да, я ее видел. -- А я как раз искал ее, когда мы с вами встретились, -- сказал Шевеникс. Я уже с трудом сдерживал гнев; думаю, он испытывал то же. Мы смерили друг друга взглядом. -- Забавное положение, -- заметил майор. -- Вы правы, -- отвечал я. -- Но позвольте сказать вам прямо: ваши усилия будут напрасны, и предупредить вас об этом мой долг, ибо вы были добры к узнику Шандиверу. -- Вы хотите сказать, что сердце молодой леди уже занято и судьба оказалась благосклоннее к вам? -- заметил Шевеникс с усмешкой. -- Весьма признателен. Но откровенность за откровенность: выслушайте же и вы меня. Честно ли это, деликатно ли, достойно ли порядочного человека -- компрометировать молодую девушку вниманием, которое, как вы и сами прекрасно понимаете, ни к чему хорошему привести не может? Я молчал: я просто не находил слов. -- Прошу прощения, но я вас покидаю, -- продолжал Шевеникс. -- Надо полагать, разговор наш бесплоден, а меня ждет беседа более приятная. -- Да, -- сказал я. -- Вы правы, говорить нам с вами не о чем. Вы бессильны, связаны по рукам и ногам путами чести. Вы знаете, что меня обвиняют ложно, да если бы и не знали, вы мой соперник, и потому у вас только два выхода: либо молчать, либо совершить подлость. -- Этого я бы не сказал, -- возразил майор, побледнев. -- Мое терпение может лопнуть. -- И он направился туда, где среди унылых желторотых юнцов сидела Флора, мне же оставалось лишь последовать за ним да по пути немилосердно корить себя за недостаток самообладания. Замечали ли вы когда-нибудь, как тушуются молодые люди, еще не достигшие двадцати лет, при одном появлении мужчин постарше -- лет двадцати пяти и более? Едва подошли мы с майором, как желторотые юнцы бежали с поля брани, даже не подумав сопротивляться; правда, иные еще помешкали неподалеку с видом глупейшим и беспомощным, но затем скрылись и они, и перед Флорой остались только мы двое. В этом углу залы от дверей слегка тянуло сквозняком, и Флора накинула пелерину на обнаженные плечи и руки; обшитый темным мехом край пелерины оттенил ее дивную кожу, и она как бы засияла в лучах света, а лицо от волнения вспыхнуло румянцем... Поистине Флора была ослепительна! Какую-то долю секунды она переводила взор с одного поклонника на другого и словно колебалась. А затем обратилась к моему сопернику. -- Вы, разумеется, приедете на бал в Благородное собрание, майор Шевеникс? -- спросила она. -- Боюсь, что нет; в этот вечер я, вероятно, буду занят, -- отвечал Шевеникс. -- Долг превыше всего, превыше даже удовольствия танцевать с вами, мисс Флора. Несколько времени мы беседовали о каких-то безобидных пустяках, -- кажется, о погоде -- потом разговор как-то коснулся войны. Никто в этом не был повинен, просто война была у всех на языке, и упоминания о ней не удалось избежать. -- С театра военных действий поступают хорошие вести, -- сказал майор. -- Вести эти хороши, пока положение не меняется, -- возразил я. -- Но не выскажет ли нам мисс Флора свое мнение о войне? Конечно, она восхищается победителями, но не примешивается ли сюда и малая толика жалости к побежденным? -- О да, сэр! -- с живостью отвечала Флора. -- И отнюдь не малая. Мне кажется, с девушками о войне говорить не следует. Я ведь волей-неволей... как бы это сказать... не воин. Зачем же напоминать мне о том, что приходится совершать другим, и о том, как они страдают? Это просто несправедливо. -- У мисс Гилкрист нежное, истинно женское сердце, -- заметил майор. -- Напрасно вы так в этом уверены! -- вскричала Флора. -- Я была бы очень рада, если бы мне позволили сражаться! -- На чьей же стороне? -- спросил я. -- Вы еще спрашиваете! -- горячо воскликнула она. -- Ведь я шотландка. -- Она шотландка, -- повторил майор, выразительно глядя на меня. -- Она вас жалеет, но в этом вам никто не позавидует. -- А я упиваюсь каждой каплей ее жалости, -- возразил я. -- Ведь жалость -- сестра любви. -- Что ж, давайте спросим у нее самой. Мисс Гилкрист решать, а нам -- покорно склоняться перед ее решением. Скажите, мисс Флора, что ближе к любви -- восхищение или жалость? -- Полноте, -- прервал я, -- будем говорить прямее. Нарисуйте перед дамой всю картину, без утайки: опишите вашего кавалера, а я опишу моего -- и пусть мисс Флора сделает выбор. -- Кажется, я вас понимаю, -- сказал Шевеникс. -- Что ж, попробуем. Вы полагаете, что женское сердце прежде всего подвластно жалости и родственным ей чувствам. Нет, я более высокого мнения о женщинах. Я убежден, что тот, кого женщина полюбит, должен сначала завоевать ее уважение: он тверд, ему смело можно довериться; он горд; если угодно, быть может, суховат... но превыше всего тверд. Вначале она будет глядеть на него с сомнением, но под конец поймет, что лицо его, суровое для остального мира, смягчается для нее одной. Прежде всего доверие, говорю я. Так любит женщина, достойная героя. -- О да, сэр, он у вас большой честолюбец и несомненный герой, -- сказал я. -- Мой кандидат проще и, смею думать, человечнее. Он и сам не особенно уверен в себе и не обладает столь необыкновенной твердостью, чтобы ею восхищаться; он видит прекрасное лицо, слышит милый голос -- и вот без всяких пышных слов он уже влюблен. О чем же ему просить, как не о сострадании, о сострадании к его слабости, к его любви, которая составляет всю его жизнь! Для вас женщина всегда в подчинении у героя, она должна глядеть на него снизу вверх, а он стоит, точно мраморное изваяние, задравши нос! Но господь бог мудрее вас, и даже самый неколебимый ваш герой может в конце концов оказаться всего лишь человеком. А теперь выслушаем приговор королевы, -- закончил я, оборотясь к Флоре, и низко пред нею склонился. -- Но как же королеве судить, кто из вас прав? -- спросила Флора. -- Мне придется дать ответ, который вовсе не послужит ответом на ваш вопрос. Кто прикажет ветру, куда дуть? Кто прикажет девушке, кого любить? Говоря это, она закраснелась, и мои щеки тоже вспыхнули, ибо я услышал в ее словах признание, и сердце мое переполнилось радостью. Шевеникс же побледнел. -- Вы превращаете жизнь в весьма опасную лотерею, сударыня, -- сказал он. -- Но я не стану отчаиваться. Наперекор всему я отдаю предпочтение чести и безыскусственности. И должен признать, что в эту минуту он был на диво хорош и в то же время презабавно походил на мраморную статую с задранным носом, с которою я его сравнил. -- Просто понять не могу, как это у нас зашел такой разговор, -- молвила Флора. -- Из-за войны, сударыня, -- сказал майор Шевеникс. -- Все дороги ведут в Рим, -- заметил я. -- О чем же еще мы с мистером Шевениксом можем разговаривать? Тут я ощутил позади себя в комнате какое-то оживление, суету, но отнесся к этому без должного внимания -- и совершенно напрасно! Флора переменилась в лице, поспешно замахала веером; глаза ее жалобно молили меня о чем-то; я с несомненностью понял, что она от меня чего-то ждет... Неужто она хочет, чтобы я отступил и оставил поле брани сопернику? Ну нет, не бывать этому! Наконец она в нетерпении поднялась. -- Мне кажется, вам пора откланяться, мистер Дьюси, -- сказала она. Но я не видел к тому никакой причины и так прямо и сказал. -- Моя тетуш-к-а вышла из карточной комнаты, -- был устрашающий ответ. Во мгновение ока я откланялся и был таков. В дверях я на секунду оглянулся и имел честь узреть величественный профиль и лорнет в золотой оправе: миссис Гилкрист выплывала из карточной комнаты. При виде ее у меня словно выросли крылья, сам не помню, как я вылетел вон; через минуту я уже стоял на тротуаре на Касл-стрит, а надо мною сияли освещенные окна, в которых, точно в насмешку, мелькали тени тех, кто остался на вечере у мистера Робби. ГЛАВА XXIX. ЧТО ПРОИЗОШЛО ВО ВТОРНИК. СЕТЬ ЗАТЯГИВАЕТСЯ Этот день начался с неожиданности. Сев завтракать, я обнаружил у своего прибора письмо, адресованное "его милости Эдуарду Дьюси", и в первое мгновение перепугался свыше всякой меры. Поистине нечистая совесть всех нас обращает в трусов! Я вскрыл письмо; это оказалась всего лишь записка от мистера Робби, а в нее вложен был пригласительный билет на четверг на бал в Благородное собрание. Вскоре после завтрака, когда я курил сигару у окна гостиной и понемногу приходил в себя, а Роули, выполнив свои немногочисленные обязанности, сидел неподалеку и с воодушевлением дудел на флажолете, явно питая пристрастие к самым высоким нотам, нежданно явился Рональд. Я предложил ему сигару, пододвинул для него кресло к камину и заставил сесть... я чуть было не сказал, удобно расположиться в нем, да не хочу грешить против истины: Рональд сидел как на иголках, долго не мог решить, взять ли у меня сигару или отказаться, а когда, наконец, взял, то снова очутился перед неразрешимой задачей, то ли ее закурить, то ли вернуть мне. Я сразу же понял, что ему надобно о чем-то со мной поговорить и притом не по своей воле, и готов был побиться об заклад, что тут не обошлось без майора Шевеникса. -- Ну вот вы меня навестили, -- заметил я с холодной любезностью, ибо отнюдь не желал облегчать ему разговор. Если он и вправду выполняет поручение моего соперника, я поведу с ним честную игру, но уж, конечно, не дам никаких преимуществ. -- Собственно, я бы хотел побеседовать с вами наедине, -- начал Рональд. -- Извольте, -- сказал я. -- Роули, поди-ка в спальню. Однако, дружище, -- продолжал я, обращаясь к Рональду, -- такое начало меня пугает. Надеюсь, ничего дурного не случилось? -- Скажу начистоту, -- отвечал Рональд. -- Я, и правда, очень встревожен. -- Держу пари, я знаю причину! -- вскричал я. -- И держу пари, что могу вас выручить! -- Что вы хотите сказать? -- спросил озадаченный Рональд. -- У вас, верно, нужда в деньгах, -- пояснил я, -- и могу вас заверить, вы пришли как раз туда, куда нужно. Если вам понадобился какой-нибудь пустяк -- ну, скажем, сотня фунтов или около того, вам стоит только заикнуться. Они всегда к вашим услугам. -- Это, конечно, очень любезно с вашей стороны, -- отвечал Рональд. -- По совести сказать, хоть я и не пойму, как вы догадались, я и правда поиздержался. Только я пришел говорить с вами совсем не об этом. -- Конечно, конечно! -- вскричал я. -- Об этом и говорить нечего. Но помните, Рональд: я всегда готов помочь вам всем, чем могу. Помните, в свое время вы оказали мне такую услугу, что я вам друг навеки. И раз уж мне посчастливилось получить изрядное наследство, вы меня очень обяжете, если хоть столь малую его долю станете считать своею. -- Нет, -- сказал Рональд. -- Я не могу принять от вас эти деньги, право, не могу. Да и пришел я к вам совсем по другому делу. Речь пойдет о моей сестре, Сент-Ив, -- тут он покачал головой и поглядел на меня с угрозою. -- Вы уверены, что деньги вам сейчас не нужны? -- настаивал я. -- Они здесь, при мне, и к вашим услугам, извольте, хоть пятьсот фунтов, хотите? Ну, да ладно, когда они вам понадобятся, просто приходите и берите. -- Ах да перестаньте вы ради бога! -- с досадой вскричал Рональд. -- Я пришел для весьма неприятного разговора, а как мне к нему приступить, если вы не даете слова сказать? Я уже говорил, речь пойдет о моей сестре. Вы и сами понимаете, дальше так продолжаться не может. Своим вниманием вы ее только компрометируете, это все равно ни к чему не приведет, и вообще я бы ни одной моей родственнице не позволил с вами знаться, неподходящий вы человек, вы и сами должны это понимать. Мне до крайности неприятно говорить вам все это, Сент-Ив... как будто бьешь лежачего... и я сразу сказал майору, что все это мне ужасно претит. Но так или иначе вам пришлось бы это выслушать. Ну, а теперь все сказано и, надеюсь, нам больше незачем об этом говорить, мы ведь оба джентльмены. -- Компрометирует... ни к чему не приведет... неподходящий человек... -- повторял я задумчиво. -- Да, кажется, я вас понимаю и потому не замедлю поступить en regle. Я встал и отложил сигару. -- Мистер Гилкрист, -- продолжал я с поклоном, -- в ответ на ваши вполне естественные замечания имею честь просить у вас руки вашей сестры. У меня есть титул, -- этому у нас во Франции не придают особого значения, но род мой очень древний, а это высоко ценится в любой стране. Могу предъявить вам герб, на котором запечатлены тридцать два союза между безупречно родовитыми семействами моих предков. Мне предстоит получить весьма недурное состояние: доход моего дядюшки -- примерно тридцать тысяч фунтов в год, хотя, признаюсь, я не удосужился узнать точнее. Во всяком случае, не менее пятнадцати тысяч, а пожалуй, ближе к пятидесяти. -- Сказать можно что угодно, -- заметил Рональд и снисходительно улыбнулся. -- К сожалению, все это пока еще воздушные замки. -- Извините, вполне земные, -- в Бакингемшире, -- тоже с улыбкой возразил я. -- Видите ли, дорогой мой Сент-Ив, вы же ничего не можете доказать, -- продолжал Рональд. -- А вдруг все это вовсе не так? Вы меня понимаете? Вы не можете представить нам свидетеля, который подтвердил бы ваши слова. -- Ах вот оно что! -- воскликнул я, вскочил и кинулся к столу. -- Прошу прощенья. -- Я написал на листке бумаги адрес Роумена. -- Вот мои доказательства, мистер Гилкрист. И до тех пор, пока вы не напишете ему и не получите отрицательный ответ, я имею право на то, чтобы со мною обходились, как с джентльменом, более того, я на этом настаиваю. Рональду ничего не оставалось, как переменить тон. -- Простите меня, Сент-Ив, -- сказал он. -- Поверьте, я вовсе не хотел вас оскорбить. Но в том-то ведь и беда: что я бы ни сказал вам об этом деле, всякое мое слово звучит оскорбительно. Еще раз прошу прощенья, это не моя вина. Но, во всяком случае, вы и сами должны понять, что ваше предложение просто... просто немыслимо, дружище! Это вздор какой-то! Наши страны воюют друг с другом, да вы еще вдобавок военнопленный! -- Мой предок во времена Лиги женился на гугенотке из Сентонжа, проехал двести миль по вражеской стране, чтобы увезти свою невесту, и это оказался очень счастливый брак. -- А еще... -- начал Рональд, посмотрел на огонь в камине и умолк. -- Что же еще? -- спросил я. -- Еще эта история с... с Гогла, -- пробормотал Рональд, все еще глядя на жар в камине. -- Что?! -- вскричал я, резко выпрямляясь в кресле. -- Что вы сказали? -- История с Гогла, -- повторил Рональд. -- Рональд, -- сказал я, -- это не вы придумали. Это не ваши слова. Я знаю, откуда они идут: вам вложил их в уста какой-то негодяй! -- Как-то трудно с вами говорить, Сент-Ив! -- воскликнул Рональд. -- Ну зачем вы меня мучаете? И какой толк оскорблять других? Повторяю вам ясным и понятным языком: ни о каком браке с моей сестрой не может быть и речи, я и слушать не стану, пока вас обвиняют в таком ужасном преступлении. Как же вы сами этого не понимаете? В жизни не слыхал ничего нелепее! И вы еще заставляете меня пререкаться с вами! -- Значит, вы, молодой солдат или почти солдат, отвергаете мое предложение только потому, что я дрался на дуэли и в честном поединке имел несчастье убить противника? Так ли я вас понял? -- вопросил я. -- Но послушайте! -- взмолился Рональд. -- Конечно, вы можете истолковать мои слова, как вам вздумается. А я должен верить вам на слово, что это была настоящая дуэль. Конечно, я не могу сказать вам, что... то есть... ну, вы же понимаете, в том-то и суть! Так ли все это было на самом деле? Ведь я-то ничего этого не знаю! -- А я имею честь вам это сообщить, -- сказал я. -- Но поймите, другие говорят прямо противоположное! -- Они лгут, Рональд. Придет время, и я вам это докажу. -- Короче говоря, человек, которому настолько не повезло, что о нем ходят такие толки, не может стать моим зятем! -- в отчаянии вскричал Рональд. -- А знаете, кто будет моим первым свидетелем в суде? Артур Шевеникс, -- объявил я. -- Мне все равно! -- закричал он, вскочил с кресла и вне себя принялся шагать по комнате. -- Чего вы добиваетесь, Сент-Ив? Что это такое в самом-то деле? Право, дурной сон какой-то! Вы сделали предложение моей сестре, и я вам отказал. Мне оно не нравится, я не согласен; да хоть бы я и согласился, что за важность... согласился или отказал. Тетушка все равно и слушать об этом не станет! Поймите же, другого ответа вам не будет! -- Не забывайте, Рональд, что мы играем с огнем, -- сказал я. -- Предложение руки и сердца -- предмет деликатный, с этим надо обходиться с осторожностью. Вы мне отказали и объяснили свой отказ несколькими причинами. Первая -- я мошенник, вторая -- наши страны воюют между собой, третья... Нет, дайте мне договорить, вы ответите, когда я кончу. Итак, третья -- я бесчестно убил -- по крайности так про меня говорят -- этого Гогла. Так вот, мой милый, приводя подобные доводы, вы ступаете на скользкую почву. Надо ли говорить, как бы я принял эти обвинения из любых других уст, но сейчас руки у меня связаны. Я исполнен столь глубокой благодарности к вам, не говоря уже о моей любви к вашей сестре, что вы можете оскорблять меня совершенно безнаказанно. Мне больно слушать вас, очень больно, но я должен все это сносить и не могу защищаться. Поначалу Рональд все пытался меня перебить, когда же я кончил, он долго молчал. -- Знаете, Сент-Ив, -- сказал он наконец, -- пожалуй, мне лучше уйти. Все это было весьма, неприятно. Я, собственно, вовсе не собирался говорить вам ничего такого и прошу меня извинить. Я глубоко вас уважаю, так глубоко, как только джентльмен может уважать джентльмена. Я лишь хотел сказать вам... хотел объяснить, что повлияло на мое решение, короче говоря, этот брак невозможен. Но в одном не сомневайтесь: сам-то я ничего против вас не сделаю. Хотите пожать мне руку на прощанье? -- вдруг выпалил он. -- Да, -- сказал я, -- разговор был не из приятных, согласен, но кто старое помянет, тому глаз вон. До свидания, Рональд. -- До свидания, Сент-Ив, -- ответил юноша. -- Мне от души жаль. -- И он ушел. Окна моей гостиной выходили на север, но из окна прихожей открывалась площадь, и я видел, как Рональд вышел из дома и уныло побрел по тротуару и как вскоре к нему подошел -- кто бы вы думали? -- майор Шевенике собственной персоной! Тут я еле удержался от улыбки, ибо им тоже, конечно, предстоял пренеприятный разговор, и я, казалось, слышал их голоса, холодные и резкие, точно скрещивающиеся клинки, и старый, как мир, припев: "Говорил я вам!" и "А я говорил вам: не надо!" Конечно, они почти ничего не выиграли от этого посещения, но ведь и я от него только проиграл, да вдобавок разгорячился и пал духом. Рональд упорно стоял на своем и отказал мне. Правда, иного я и не ожидал, но от этого положение мое не стало лучше. Теперь я твердо знал, что в то время, покуда я вынужден находиться во Франции, здесь воспользуются любыми средствами, перевернут небо и землю, лишь бы убедить Флору отвергнуть навязчивого француза и стать женой Шевеникса. Конечно, она будет противиться. Но все же мысль эта не давала мне покоя, и я решил предупредить Флору и подготовить ее к борьбе за наше счастье. Напрасно было пытаться увидеть ее сейчас же, но я дал себе слово, что вновь отправлюсь в "Лебяжье гнездо" едва стемнеет. А пока надобно было собираться в дальний путь. Здесь, в Эдинбурге, я находился в четырех милях от моря, и, однако, мысль обратиться с улыбкой на устах и с камнем за пазухой к первым встречным рыбакам настолько меня отталкивала, что я уже готов был вновь отправиться в северные графства и еще раз постучаться к Берчелу Фенну. Но для этого понадобятся деньги; после того, как я отдал все ассигнации Флоре, у меня оставалось еще около тысячи пятисот фунтов. Вернее, я ими и располагал и не располагал, ибо после обеда у мистера Робби поместил все эти деньги, кроме тридцати фунтов мелочью, в банк на Джорджстрит на имя Роули. Я рассудил, что это будет мой ему подарок на случай, если мне придется внезапно уехать. Теперь же, обдумав все как следует, я отправил моего преданного слугу в полном облачении и с кокардой на шляпе взять эти деньги из банка. В скором времени он воротился, весь красный, и отдал мне назад чековую книжку. -- Ничего не вышло, мистер Энн, -- сообщил он. -- Как так не вышло? -- Понимаете, сэр, найти-то я тот банк нашел, это уж будьте благонадежны, да тут-то и перепугался насмерть! У двери стоял один человек, и я его мигом признал. Угадайте, кто, мистер Энн! Тот самый сыщик. Ну тот, с которым я тогда вместе завтракал возле Эйлсбери. -- А ты уверен, что не обознался? -- спросил я. -- Еще как уверен! -- отвечал Роули. -- Не мистер Лейвендер, нет, сэр; а тот, другой, который был с ним. Вот я и говорю себе: а что это он здесь околачивается? Нет, тут дело нечисто! -- Ты совершенно прав, Роули. И я зашагал из угла в угол, напряженно размышляя. Этот сыщик мог, конечно, оказаться здесь по чистой случайности, но трудно вообразить столь редкостную цепь, совпадений, чтобы человек, который разговаривал с Роули в "Зеленом драконе" -- близ Эйлсбери, случайно очутился в Шотландии, где у него и дел-то никаких быть не может, да еще у самых дверей банка, где открыт счет на имя Роули. -- Надеюсь, он тебя не заметил, Роули? -- спросил я. -- Не извольте беспокоиться, -- ответствовал мой слуга. -- Да ведь если бы он меня заприметил, мистер Энн, сэр, уж вы-то меня больше век бы не увидели! Я ведь не дурак, сэр! -- Что ж, дружок, спрячь чековую книжку обратно в карман. Больше она не понадобится тебе до тех самых пор, покуда ты не останешься здесь один. Смотри же, не потеряй ее: это твоя доля из мешка Санта-Клауса -- полторы тысячи фунтов в твоем полном распоряжении. -- Прошу прощенья, мистер Энн, а что мне с ними делать? -- спросил Роули. -- Откроешь трактир, -- отвечал я. -- И опять же извините меня, сэр, но трактир мне вовсе ни к чему! -- решительно возразил Роули. -- И потом, сдается мне, сэр, молод я еще для этаких-то дел. Я ваш телохранитель, мистер Энн, и больше я никто. -- Хорошо, Роули, тогда послушай, отчего я даю тебе эти деньги. Они -- за очень дорогую услугу, которую ты мне оказал и о которой я не хочу, да и не смею говорить. За твою преданность, за то, что ты не унываешь, мой дружок. Деньги эти все равно предназначались тебе, а теперь, по правде говоря, иначе и нельзя, придется тебе их взять. И раз тот сыщик ждет подле самого банка, их нельзя трогать, покуда я отсюда не уеду. -- Уедете? -- эхом отозвался Роули. -- Вот что я вам скажу, мистер Энн, сэр! Никуда вы без меня не уедете. -- Нет, мой дружок, придется нам расстаться, и в очень скором времени, -- отвечал я. -- Быть может, даже завтра. Это надобно ради моей безопасности, Роули! Поверь мне, если у того сыщика были причины караулить у дверей банка, то ждал он там, конечно, не тебя. Как они ухитрились так быстро пронюхать о счете в этом банке, просто ума не приложу. Быть может, нас спугнуло какое-то дурацкое совпадение, но надобно считаться с обстоятельствами... И еще одно, Роули: мало того, что я вынужден на время с тобой распрощаться, я еще вдобавок должен просить тебя не выходить из дому до нового моего распоряжения. Только так ты и можешь сейчас сослужить мне службу. -- Да вы только слово скажите, сэр, и я для вас в лепешку расшибусь! -- вскричал мой верный слуга. -- У меня такое правило -- ничего не делать вполовину! Я ваш телом и душой и пойду за вас в огонь и в воду! Теперь я до заката солнца ровно ничего не мог предпринять. Выход был один: как можно скорее повидаться с Флорой, моим единственным надежным банкиром, а до наступления темноты об этом нечего было и думать. Оставалось лишь кое-как убить время над "Каледонским Меркурием", где напечатаны были дурные для Франции вести о военных операциях да запоздалые документы о нашем отступлении из России. И вот я сижу у камина, порой встрепенусь от злости и горькой обиды из-за этих дурных вестей, а порой снова начинаю клевать носом над пустопорожними заметками о мелких событиях в Эдинбурге. И вдруг меня точно ударило: "Недавно в Эдинбург прибыл виконт де Сент-Ив; он остановился в отеле Дамрека", -- прочитал я. -- Роули! -- К вашим услугам, сэр, -- с готовностью откликнулся мой слуга, опуская флажолет. -- Поди-ка взгляни, -- сказал я и протянул ему газету. -- Вот те на! -- вскричал Роули. -- Заявился собственной персоной, сэр. -- Да, собственной персоной, -- подтвердил я. -- Напал на след. И уже почти догнал нас. Готов поклясться, они приехали вместе, он и тот сыщик у банка. Так что охота в полном разгаре: и доезжачие, и егеря, и гончие, и охотники -- все собрались тут, в Эдинбурге! -- Что ж вы теперь будете делать, сэр? Знаете что? Дайте-ка, я все возьму в свои руки, сделайте милость! Вот только одну минутку, я переоденусь, чтоб не узнали, и схожу в этот Дам... ну, в этот отель, и выведаю, что он там затевает. Вы уж на меня положитесь, мистер Энн, я проворный, в руки никому не дамся, всегда улизну, коли что. -- Ты отсюда и носа не высунешь, -- твердо сказал я. -- Ты пленник, Роули, запомни это хорошенько. И я тоже пленник или без пяти минут пленник. Я показал тебе газету, чтобы тебя остеречь: если ты выйдешь на улицу, ты меня погубишь. -- Как вам будет угодно, сэр, -- покорно отвечал Роули. -- Пожалуй, сделаем так: ты простыл или вроде этого. Незачем вызывать подозрения у миссис Макрэнкин. -- Простыл? -- воскликнул Роули, мгновенно оживляясь. -- Это я могу, мистер Энн! И он принялся чихать, кашлять и сморкаться, да так натурально, что я поневоле улыбнулся. -- На этакие уловки я мастак, уж вы мне поверьте, мистер Энн, -- гордо заявил он. -- Что ж, весьма кстати, -- отвечал я. -- Пойду-ка я испробую их на нашей старушке, ладно? -- спросил Роули. Я его отпустил, и он убежал такой ликующий, точно торопился на футбол глядеть. А я опять взялся за газету и продолжал рассеянно ее просматривать; мысли мои вновь и вновь возвращались к нависшей надо мною опасности, и вдруг я наткнулся на следующую заметку: "В связи с недавним злодейским убийством в Замке нас просят опубликовать следующее сообщение: полагают, что убийца -- солдат по имени Шандивер -- находится где-то неподалеку от Эдинбурга... Его приметы: среднего роста или чуть ниже, приятной наружности и весьма учтив в обращении. В последний раз его видели в модном платье жемчужно-серого цвета и в светло-коричневых башмаках. Он чисто говорит по-английски, называет себя Рейморни. Его сопровождает слуга лет шестнадцати. За поимку преступника обещана награда". Я кинулся в соседнюю комнату и стал лихорадочно стаскивать с себя жемчужно-серый сюртук. Признаться, теперь я был не на шутку встревожен. Нелегко оставаться спокойным и невозмутимым, когда чувствуешь, как сеть медленно, но неумолимо затягивается вокруг тебя, и я рад был, что Роули не видит моей растерянности. Лицо мое пылало, дышал я прерывисто и тяжело, еще никогда в жизни не был я так растерян. И при всем том ничего нельзя было поделать -- только выжидать, спокойно обедать и ужинать и поддерживать разговор с чересчур словоохотливым Роули, притворяясь, будто я вполне владею собой. Правда, беседу с миссис Макрэнкин поддерживать не приходилось, но от этого мне становилось только еще горше. Что случилось с моей квартирной хозяйкой? Отчего она держится гордо и отчужденно, не желает со мною разговаривать, глаза у нее красные и по дому непрестанно разносится ее страдальческий голос? Либо я сильно ошибался, либо она прочитала злополучную заметку в "Меркурии" и узнала обличающий меня жемчужно-серый сюртук. Теперь мне припомнилось, что она с каким-то странным выражением лица подала мне в то утро газету и объявила, хмыкнув то ли сочувственно, то ли с вызовом: "Вот вам ваш "Меркурий"!" Однако же с этой стороны я не ждал непосредственной опасности: трагический вид миссис Макрэнкин выдавал ее волнение, ясно было, что она борется со своей совестью и исход этой борьбы еще не решен. Я терзался и не знал, что делать. Коснуться столь сложного и таинственного механизма, как внутренний мир моей квартирной хозяйки, я не осмеливался, ибо от первого же моего слова он мог, словно неумело сработанная петарда, вспыхнуть и рвануть совсем не в ту сторону. И я, превознося теперь свою осмотрительность -- ведь с первых же шагов я ухитрился расположить к себе миссис Макрэнкин самым дружеским образом, -- я все же не понимал, как вести себя сейчас. Более обыкновенного выказывать знаки внимания, пожалуй, столь же опасно, как и пренебрегать этим. Одна крайность покажется ей дерзостью и только ее рассердит, вторая будет, в сущности, признанием вины. Короче говоря, я обрадовался, когда на улицах Эдинбурга стало смеркаться, а заслышав голос первого сторожа, отправился в путь. Когда я добрался до холма, на котором стояло "Лебяжье гнездо", еще не было семи часов; я стал взбираться по крутому склону к садовой ограде и вдруг с изумлением услышал собачий лай. Прежде здесь собаки лаяли только у хижины на вершине холма. Но этот пес был в саду "Лебяжьего гнезда", он рычал, задыхался от ярости, прыгал и рвался с цепи. Я дождался, чтобы он немного поутих, потом с крайней осторожностью вновь стал приближаться к ограде. Но не успел я заглянуть поверх нее в сад, как пес разразился лаем еще пуще прежнего. В ту же минуту дверь отворилась, и из дому вышли с фонарем Рональд и майор Шевеникс. Они стояли как раз передо мною, немного ниже, яркий свет фонаря падал на их лица, и я отчетливо слышал каждое их слово. Майор успокаивал собаку, и теперь она только глухо ворчала, лишь изредка снова разражаясь лаем. -- Как удачно, что я привел Таузера! -- заметил майор. -- Черт его побери, где же он? -- нетерпеливо сказал Рональд, поводя фонарем и тревожа ночную мглу причудливой игрой света и тени. -- Пойду-ка я, пожалуй, на вылазку. -- Не надо, -- возразил Шевеникс. -- Помните, Рональд, я согласился прийти сюда и помочь вам караулить дом лишь на одном условии: условие это -- военная дисциплина, мой мальчик! Мы ходим дозором только по этой дорожке у самого дома. Лежать, Таузер! Хороший пес, хороший... Тише, тише, -- продолжал он, лаская треклятое чудовище. -- Подумать только! Может быть, этот наглец нас сейчас слышит! -- вскричал Рональд. -- Вполне вероятно, -- отвечал майор. -- Вы здесь, Сент-Ив? -- прибавил он отчетливо, но негромко. -- Я хочу сказать вам одно: идите-ка вы домой. Мы с мистером Гилкристом будем караулить посменно всю ночь напролет. Больше играть в прятки было ни к чему. -- Beaucoup de plaisir [57], -- отвечал я в тон ему. -- Il fait un peu froid pour veiller; gardez-vous des engelures! [58]. Должно быть, майора охватил неодолимый приступ бешенства: минутой ранее он столь рассудительно уговаривал Рональда соблюдать дисциплину, а сейчас выпустил из рук цепь -- и собака стрелой метнулась по косогору вверх к ограде. Я сделал шаг назад, подобрал с земли камень фунтов в двенадцать весом и приготовился встретить врага. С разгона пес прыгнул на стену, и в тот же миг я изо всей силы ударил его камнем по голове. Он сдавленно взвизгнул и свалился обратно в сад, тяжелый камень с грохотом покатился следом. И тут раздался отчаянный вопль Шевеникса: -- А, дьявол! Неужто он убил мою собаку! Я почел за благо ретироваться, покуда цел. ГЛАВА XXX. ЧТО ПРОИЗОШЛО. В СРЕДУ. КРЭМОНДСКАЯ АКАДЕМИЯ Я пробудился с чувством растерянности, чуть ли не ужаса, и несколько часов не вставал с постели, обдумывая создавшееся положение. Но, куда бы я ни направлял свои мысли, нигде не брезжило ни малейшей надежды, и все приводило меня в отчаяние. За "Лебяжьим гнездом" неусыпно следят, завели огромного свирепого сторожевого пса... разве что я его вчера вечером прикончил, а если так, его неутешный хозяин в отместку за утрату станет еще усердней караулить дом. Чтобы блеснуть перед Флорой своей преданностью и любовью, я отдал ей почти все деньги, мне казалось, что это великолепный жест -- гонимый странник является к своей возлюбленной и, точно сам Юпитер, осыпает ее золотым дождем -- тысячами фунтов. Затем, в минуту невообразимой глупости, я похоронил все, что у меня еще оставалось, в банке на Джордж-стрит. Теперь же мне надобно вернуть либо то, либо другое, но все-таки что же именно и каким образом? Я беспокойно ворочался в постели, и наконец предо мною предстали три возможных пути, причем все они на каждом шагу грозили гибелью. Во-первых, Роули мог и ошибиться и за банком вовсе не следят, тогда он всетаки сумеет взять оттуда деньги. Во-вторых, я могу вновь обратиться к мистеру Робби. И, наконец, можно поставить все на карту, отправиться на бал в Благородное собрание и поговорить с Флорой на глазах у всего Эдинбурга. Последний путь всего опаснее, и, кроме того, придется ждать еще двое суток, поэтому я тот же час отверг эту мимолетную мысль и вновь принялся обдумывать другие два пути. Вероятнее всего, Робби уже предупрежден, что со мною не следует иметь никакого дела. Поведение семейства Гилкрист определяет сейчас майор Шевеникс, и он, конечно же, не мог не подумать о столь очевидной предосторожности. Если же он ее все-таки упустил, тогда все в порядке: Робби, конечно, найдет способ повидать Флору, и к четырем часам я буду уже спешить на юг, и притом свободным человеком. Наконец я решил сам убедиться воочию, верно ли, что банк на Джордж-стрит находится под наблюдением. Я позвал Роули и допросил его с пристрастием о наружности того сыщика у банка. -- Расскажи-ка мне, Роули, каков он с виду, -- спросил я, начиная одеваться. -- Каков с виду? -- повторил Роули. -- Да уж и не знаю, как вам описать, мистер Энн. Красотой-то он не блещет, прямо скажу. -- Высок ростом? -- Высок? Нет, этого бы я не сказал, мистер Энн. -- Так, значит, он маленького роста? -- Маленького? Нет, пожалуй, маленьким его не назовешь, сэр. Нет, сэр, он не то чтобы уж очень маленький. -- Стало быть, среднего роста? -- Можно сказать и так, сэр, да только тоже не особенно среднего. Я едва удержался, чтобы не выбраниться. -- Он бритый? -- начал я снова. -- Бритый? -- повторил Роули с выражением простодушного усердия. -- Господи, да что ты повторяешь мои слова, как попугай? -- воскликнул я. -- Расскажи мне, каков он с виду, мне это очень важно, чтобы узнать его с первого взгляда. -- Я и то стараюсь, мистер Энн. А вот насчет бритья... Что-то я ничего такого не разглядел. Вот сейчас, думается мне, вроде он такой и есть, а потом, как подумаю, вроде бы и нет. Нет, верно, коли вы мне скажете, что у него вроде малость баки отпущены, я и то Не удивлюсь. -- А лицо у него красное? -- громовым голосом и раздельно, по слогам выговорил я. -- Ну чего это вы гневаетесь, мистер Энн? -- отвечал Роули. -- Я и так стараюсь все вам разобъяснить, что видел, ничего не пропускаю. Красное, лицо? Да нет, пожалуй, не такое уж оно красное. Мною вдруг овладело убийственное спокойствие. -- А может, он совсем бледный? -- осведомился я. -- Этого я как-то не могу сказать, мистер Энн. Да ведь, по совести говоря, я особенно и не примечал, бледный он или нет. -- Как тебе показалось, похож он на пьяницу? -- Уж чего нет, того нет. С вашего позволения, сэр, он больше смахивает на обжору. -- А, так, значит, он толстяк? -- Да нет, сэр, он и не то чтобы такой уж толстый. Нет, толстяком его не назовешь. Даже, я бы сказал, скорее он вроде тощий. Думаю, что незачем описывать далее этот разговор. Под конец я совсем разъярился, но ничего путного так и не узнал, только довел Роули до слез. Выяснил я одно: росту сыщик то ли высокого, то ли маленького, то ли среднего, как вам угодно; сложения то ли плотного, то ли худощавого; лицо, может, бритое, а может, бородатое; цвет его волос, по словам Роули, назвать никак невозможно, зато глаза вроде синие, даже более того -- единственно в этом Роули был твердо уверен. "Вот хоть под присягой скажу, глаза у него синие-пресиние", -- повторял он чуть не со слезами. В действительности глаза оказались черные, как угли, очень маленькие и очень близко посаженные. Вот вам и показания даже столь бесхитростного свидетеля! Чего же я в конце концов добился? Описания не самого сыщика, а его одежды. На нем были короткие штаны и белые чулки, куртка вроде "какая-то светловатая или, верней сказать, то ли светлая, то ли темная". И еще молескиновый жилет. Казалось бы, довольно с меня? Так нет же, Роули в крайнем волнении вытащил меня из-за стола, когда я завтракал, и указал на какого-то солидного господина весьма почтенной наружности, который в эту минуту пересекал площадь. -- Это он самый и есть, сэр! -- воскликнул мой преданный слуга. -- Он самый, точь-в-точь! Правда, этот вроде получше одет и, может, капельку повыше ростом, да ведь и лицо у него, пожалуй, не такое, даже вовсе не похоже. Нет, я теперь и сам вижу, это и не он совсем. -- Болван! -- выбранился я, и, право, даже наистрожайший блюститель хорошего тона меня бы за это не осудил. Тем временем появилась наша квартирная хозяйка, и ко всем моим мукам прибавилась еще одна. Миссис Макрэнкин, очевидно, провела бессонную ночь, и лицо ее опухло от слез. Прислуживая мне за столом, она то и дело вздыхала, охала, всхлипывала и качала головой. Коротко сказать, она была опасна, точно петарда с тройным зарядом истерики, и я не решился с нею заговорить; после завтрака я на цыпочках улизнул из дому и бегом сбежал с крыльца в страхе, что она вот-вот меня окликнет и надобно будет воротиться. Да, в таком непрестанном напряжении долго существовать немыслимо! Первым делом я отправился на Джордж-стрит, и тут мне повезло: банковский служитель как раз опускал железные шторы, и с ним разговаривал человек в белых чулках и молескиновом жилете; вид у этого субъекта был самый что ни на есть разбойничий. Все это, несомненно, сходилось с signalement [59], которое мне дал Роули: как вы помните, он утверждал, что чем-чем, а красотою сподвижник великого Лейвендера отнюдь не отличается. От банка я двинулся прямиком к дому мистера Робби и в скором времени уже звонил у его двери. Мне открыла служанка и объявила, что адвокат занят, чего я, впрочем, и ожидал. -- Как передать, кто его спрашивал? -- настойчиво осведомилась она. -- Мистер Дьюси, -- отвечал я. -- Тогда, верно, это для вас. -- И она подала мне письмо, лежавшее на столике в прихожей. Письмо гласило: "Дорогой мистер Дьюси! Единственный совет, который я могу вам дать, -- quam primum [60] отправляйтесь на юг. Искренне ваш, Т. Робби". Коротко и ясно. И, по крайности, на одном пути мне не осталось ни малейшей надежды. От Робби уже ничего более не добиться; дорого бы я дал, чтобы узнать, что ему обо мне наговорили. Надеюсь, не чересчур много, ибо законник этот пришелся мне очень по душе, хотя он меня сейчас и бросил на произвол судьбы. Я всетаки верил в порядочность Шевеникса. Конечно, пощады от него не жди, но, с другой стороны, и возводить напраслину из одной только жестокости он тоже не станет. Итак, я воротился на Джордж-стрит, чтобы проверить, все ли еще Молескиновый жилет караулит банк. На тротуаре его не оказалось. Тут я приметил почти напротив банка отворенную дверь дома и за дверью лестницу -- вот отличный наблюдательный пункт! Я пересек улицу, с деловым видом вошел в подъезд -- и столкнулся нос к носу с Молескиновым жилетом. Я остановился и вежливо извинился перед ним, он отвечал тем же, выговор у него был, безусловно, английский, так что если у меня и были какие-то сомнения, то теперь они рассеялись без следа. Мне оставалось одно: подняться на верхний этаж, позвонить у какой-то двери и осведомиться, здесь ли живет мистер Вавасур; получив ответ, что о таковом здесь и не слыхивали (это меня не слишком удивило), я спустился по лестнице и, учтиво поклонясь сыщику, снова вышел на улицу. Теперь волей-неволей надобно было испробовать последний путь -- бал в Благородном собрании. Робби от меня отказался. За банком следят, и Роули нельзя даже близко подпустить к Джордж-стрит. Значит, остается только дождаться завтрашнего вечера и явиться на бал, а там будь что будет. Но, честно говоря, решение это мне стоило немалой внутренней борьбы: впервые за все время мужество мне едва не изменило. Нет, решимость моя ничуть не поколебалась, мне не пришлось себя уговаривать, как это было, когда я бежал из Замка; просто мужество более меня не поддерживало, словно остановились часы или перестало биться сердце. Разумеется, я пойду на бал, разумеется, мне нынче же с утра надобно заняться своим туалетом. Все это было решено. Но почти все здешние лавки располагались за рекой, в так называемом Старом городе, и я с изумлением убедился, что попросту не в силах перейти Северный мост! Точно предо мною разверзлась бездна или морская пучина. Ноги наотрез отказывались нести меня в сторону Замка! Я говорил себе, что это всего лишь преглупое суеверие; я заключил сам с собою пари -- и выиграл его: я все-таки пошел на Принцесс-стрит, где неизменно прогуливается лучшее общество Эдинбурга, прошелся по ней, остановился и постоял один, на виду у всех, поглядел поверх садовой решетки на старые, замшелые стены крепости, где начались все мои мытарства. Я заломил шляпу, подбоченился и, словно бы нимало не опасаясь быть узнанным, дерзко прохаживался по панели. Убедившись, что все это мне вполне удается, я ощутил прилив бодрящей веселости, даже некоторый cranerie [61], и это подняло меня в собственных глазах. И все же на одно я так и не сумел подвигнуть ни дух свой, ни тело: я не смог перейти по мосту и вступить в Старый город. Мне казалось, что уж там-то меня сей же час арестуют и придется мне шагать прямиком в сумрачную тюремную камеру, а оттуда прямиком в безжалостные объятия палача и пеньковой веревки. И, однако же, я не в силах был идти вовсе не от осознанного страха пред тем, что меня там ждет. Я просто не мог. Конь мой заартачился -- и ни с места! Да, мужество покинуло меня. Нечего сказать, приятное открытие для того, над кем нависла столь грозная опасность, кто ведет столь отчаянную игру и знает, что выиграть ее можно лишь с помощью постоянной удачи и безудержной смелости! Струна была натянута слишком туго и слишком долго, и мужество мое не выдержало. Мною овладел тот страх, что зовется паникой: я видывал такое у солдат, когда среди ночи внезапно нагрянет враг; я поворотился спиною к Принцесс-стрит и едва ли не бегом пустился наутек, точно за мной гнались все дьяволы преисподней. Смутно припоминаю, что на площади Сент-Эндрю кто-то меня окликнул. Даже не оглянувшись, я, как одержимый, помчался дальше. Почти тотчас на плечо мое опустилась тяжелая рука, и я едва не лишился чувств. На мгновение в глазах у меня потемнело, а когда я очнулся, предо мною стоял веселый сумасброд! Страшно подумать, каков я был в ту минуту: верно, побледнел как полотно, весь дрожал, точно осиновый лист, и, пытаясь что-то сказать, беззвучно шевелил помертвевшими губами. И это солдат Наполеона и джентльмен, который намерен завтра вечером танцевать на бале в Благородном собрании! Я описываю свой позор так подробно потому, что во всей моей жизни то был единственный случай, когда я совершенно потерял власть над собою, а для офицеров это может послужить хорошим уроком. Никому на свете я не позволю назвать меня трусом, не раз доказывал я свою храбрость так, Как может доказать далеко не всякий. И, однако же, я -- потомок одного из благороднейших родов Франции, с младых ногтей приученный к опасностям, -- минут десять, а то и двадцать являл собою столь отвратительное зрелище на улицах Нового города. Едва сумев перевести дух, я тот же час попросил сумасброда извинить меня. Дело в том, сказал я, что в последнее время, а особливо сегодня, я что-то до крайности подвержен волнению; малейшая неожиданность совершенно выводит меня из равновесия. Он слушал, казалось, с искренним участием. -- Да, здоровье ваше, видно, из рук вон плохо, -- заметил он. -- Ну и я хорош -- надо ж было эдак подурацки вас напугать! Покорнейше прошу извинить! А на вас и вправду глядеть страшно. Вам надобно посоветоваться с доктором. Дорогой сэр, даю вам самолучший рецепт: клин клином вышибать! Стаканчик джина пойдет вам на пользу. Или вот что: час еще ранний, но что за беда! Заглянемте к Дамреку, перехватим по бараньей отбивной и разопьем бутылочку -- идет? Я наотрез отказался: терпеть не могу эти роскошные отели! Но затем, напомнив мне, что в этот день заседает Крэмондская академия, он предложил прогуляться с ним за город (всего-то пять миль) и отобедать в обществе юных оболтусов вроде него самого. И тут я согласился. Надо же как-то дождаться завтрашнего вечера, а обед с "академиками" поможет мне скоротать нескончаемые тягостные часы до бала, подумал я. Да, лучше всего, пожалуй, скрыться за городом, к тому же прогулка превосходно успокаивает нервы. Но тут я вспомнил беднягу Роули, который дома старательно прикидывается больным под неусыпным надзором нашей грозной и теперь-то уж, конечно, что-то заподозрившей хозяйки, и спросил веселого сумасброда, нельзя ли мне взять с собою слугу. -- Бедняга совсем с тоски погибает в одиночестве, -- пояснил я. -- Великодушный человек добр даже к своему ослу, -- нравоучительно заметил мой новый приятель. -- Сделайте милость, возьмите его, отчего же нет? Слуга-сиротка нес за ним Последнюю отраду -- арфу. -- Покуда мы будем трапезничать, этот сиротка, разумеется, получит на кухне кусок холодного мяса. Итак, окончательно оправясь после моего постыдного приступа слабости (правда, перейти Северный мост я все равно не согласился бы ни за какие блага мира), я заказал себе в лавке на Лит-стрит, где мне постарались угодить, вечерний костюм, извлек Роули из его заключения и в начале третьего часа ждал вместе с ним в условленном месте, на углу Дьюк-стрит и Йорк-плейс. Академию представляли одиннадцать человек, включая нас, аэронавта Байфилда и верзилу Форбса, уже знакомого мне по тому воскресному утру, когда он весь был закапан свечным салом в трактире "Привал охотников". Меня представили всем прочим, и мы тронулись в путь через Ньюхейвен и далее по берегу моря; вначале мы шли живописными проселочными дорогами, потом -- мимо бухточек поистине волшебной красоты и, наконец, добрались до цели -- до крохотной деревушки Крэмондна-Элмонде, приютившейся на берегу крохотной речушки, под сенью лесов, и глядящей на широкую песчаную отмель, на море и маленький островок вдали. Все это было крохотное, прямо игрушечное, но полно своеобразной прелести. Воздух ясного февральского дня был бодрящий, но не холодный. Всю дорогу мои спутники резвились, дурачились и острили, и у меня точно гора с плеч свалилась, я повеселел, шутил и дурачился вместе со всеми. Я обратил внимание на Байфилда не потому, что он меня заинтересовал: просто я слышал о нем раньше и видел его афиши. Это был смуглый, темноволосый человек, желчный и на редкость молчаливый; держался он холодно и сухо, но чувствовалось, что его снедает неугасимый внутренний жар. Он оказался столь любезен, что почти не отходил от меня и при всем своем немногословии одного меня удостаивал разговором, за что я в тот час нимало не чувствовал к нему признательности. Знай я тогда, какую роль суждено ему вскорости сыграть в моей судьбе, я бы отнесся к нему повнимательней. В Крэмонде в каком-то убогом трактире для нас была уже приготовлена комната, и мы уселись за стол. -- Здесь нет места чревоугодию и лакомству, -- предупредил мой веселый сумасброд, который, кстати, звался Далмахой. -- Вам не подадут ни черепахового супа, ни соловьиных язычков. Да будет вам известно, сэр, девиз Крэмондской академии: "Ешь попроще, а пей побольше". Профессор богословия прочитал застольную молитву на какой-то изуверской латыни, и я не понял ни слова, уловил только, что молитва была рифмованная, и догадался, что она, должно быть, не столь благочестива, сколь остроумна. Затем "академики" принялись за грубую, но обильную еду: тут была вяленая пикша с горчицей, баранья голова, телячья требуха, заправленная овсяной мукою, луком и перцем, и прочие истинно шотландские деликатесы. Все это запивалось крепчайшим черным пивом, а как только со стола были убраны остатки еды, вмиг появились стаканы, кипящая вода, сахар и виски и началось приготовление пунша. Я с наслаждением уплетал одно блюдо за другим, не отказывался и от напитков и по мере сил и умения состязался с прочими в остроумии и в шутках, которыми обильно сдобрен был обед. Как ни дерзко это покажется с моей стороны, я даже отважился пересказать этим шотландцам излюбленную историю Сима о собаке его друга Туиди и, видно, так мастерски подражал говору гуртовщиков (на их взгляд, редкий подвиг для южанина!), что они незамедлительно избрали меня в "Совет шотландцев", и с этой минуты я стал полноправным членом Крэмондской академии. Вскорости я уже развлекал их песней; а еще через малое время -- впрочем, может, и не такое уж малое -- мне пришло в голову, что, пожалуй, выпил я предостаточно и пора незаметно удалиться. Сделать это было нетрудно, ибо никого не интересовало, чем я занят и куда иду; все от души веселились, и оттого всем было не до подозрений. Я преспокойно вышел из комнаты, гудевшей хмельными голосами этих ученых мужей, и вздохнул с облегчением. Весь день и вечер я провел приятнейшим образом и остался цел и невредим. Увы! Я заглянул в кухню -- и обомлел. Эта глупая обезьяна, мой слуга, вдребезги пьяный, стоял, пошатываясь, на кухонном столе, и трелями своего флажолета услаждал слух всех трактирных служанок и кучки деревенских жителей. Я вмиг стащил его со стола, нахлобучил ему на голову шляпу, сунул флажолет ему в карман и поволок за собою в город. Руки и ноги у него были как ватные, он ничего не соображал; приходилось вести его и поддерживать, ибо он шатался из стороны в сторону, и поминутно снова ставить на ноги, когда он и вовсе валился наземь. Поначалу он распевал во все горло либо ни с того ни с сего разражался дурацким хохотом. Но постепенно бурное веселье сменилось беспричинной грустью; минутами он принимался жалобно хныкать, а то вдруг останавливался посреди дороги, твердо объявляя: "Нет, нет, нет!" -- и тут же падал навзничь или же непослушным языком торжественно взывал ко мне: "М-млорд!" -- и для разнообразия валился ничком. Боюсь, у меня не всегда хватало терпения обходиться с дурнем кротко, но, право же, это было невыносимо. Мы продвигались вперед черепашьим шагом и едва успели отойти примерно на милю от Крэмонда, как позади послышались крики: "Академический совет" в полном составе спешил за нами вдогонку. Кое-кто из них еще сохранил человеческий облик, но и остальные по сравнению с Роули казались благочестивыми трезвенниками, однако же настроены все были до крайности игриво, шумно резвились, и чем ближе к городу, тем очевиднее становилась для меня опасность. Они горланили песни, бегали наперегонки, фехтовали своими тростями и зонтиками; казалось, пора бы устать и угомониться, но не тут-то было: с каждой пройденной милей их веселость становилась все бесшабашней. Хмель засел в них прочно и надолго, как огонь в торфянике, хотя, справедливости ради, надобно признать, что дело тут было не только в опьянении: попросту они были молоды и в отличном расположении духа, вечер удался, ночь стояла прекрасная, под ногами отличная дорога, и весь мир и вся жизнь впереди! Не прошло и часу с тех пор, как я довольно бесцеремонно их покинул; не мог же я сделать это во второй раз, да притом мне так надоело возиться с Роули, что я обрадовался подмоге. Но, когда впереди на горе засияли огни Эдинбурга, мне стало весьма не по себе, а когда мы вступили на освещенные улицы, я положительно встревожился. Спутники мои заговаривали с каждым встречным и поперечным, а многих даже окликали по имени. Наконец, Форбс остановил какого-то солидного господина. -- Сэр, -- сказал он. -- От имени советуса Крэмондской академии я присваиваю вам ученое звание доктора прав. -- И с этими словами нахлобучил шляпу ему на нос. Вообразите, каково было злосчастному Сент-Иву бродить по городу, где его разыскивала и полиция и заклятый враг -- кузен, в компании этих разгулявшихся лоботрясов! Правда, пока еще мы продолжали свой путь беспрепятственно, хотя и поднимали на улицах шум, способный разбудить и мертвого, но вот наконец, кажется, на Эберкромби-плейс -- во всяком случае, за садовыми оградами выстроились полумесяцем весьма респектабельные дома -- мы с Байфилдом остановились как вкопанные: мы с ним вдвоем тащили Роули и изрядно поотстали, и вдруг наши проказники принялись срывать звонки и дощечки с именами владельцев! -- Ну, знаете, это уже слишком! -- сказал Байфилд. -- Черт возьми, я все-таки человек почтенный, на виду у широкой публики. Я не могу позволить себе попасть в полицию. -- Совершенно то же самое должен сказать о себе, -- отозвался я. -- Вот что, давайте сбежим от них, -- предложил Байфилд. Мы поворотили назад и вновь стали спускаться под гору. И как раз вовремя: послышались громкие тревожные голоса, зазвонил колокол, там и сям застучали колотушки ночных сторожей; было очевидно, что Крэмондская академия вот-вот вступит в стычку с полицией города Эдинбурга! Мы с Байфилдом, увлекая полубесчувственного Роули, торопливо удалялись от места происшествия и остановились лишь через несколько кварталов, там, куда шум и гам уже почти не доносились. -- Ну-с, кажется, пронесло, сэр! -- сказал Байфилд. -- Видали вы когда-нибудь этаких дикарей? -- Поделом нам, мистер Байфилд, -- отвечал я. -- Напрасно мы связались с этой оравой. -- Совершенно справедливо, сэр, вполне с вами согласен. Возмутительно! А ведь на пятницу объявлен мой полет! -- вскричал он. -- Вот был бы скандал! Воздухоплаватель Байфилд в полицейском участке! Ай-яяй! Ну, как, сэр, теперь вы доберетесь до дому с этим негодником один, без меня? Разрешите вручить вам мою визитную карточку. Я остановился в отеле Уокера и Пула и буду рад, ежели вы меня навестите. -- С превеликим удовольствием, сэр, -- не слишком искренне отвечал я, и, когда глядел вслед удаляющемуся аэронавту, у меня и в мыслях не было продолжать это знакомство. Мне предстояло еще одно испытание. Я втащил мой бесчувственный груз на крыльцо, и дверь мне отворила миссис Макрэнкин в белоснежном высоком ночном чепце и с лицом чернее тучи. Со свечой в руках она проводила нас в гостиную и, когда я усадил Роули в кресло, сурово сделала мне книксен. Нет, положительно, от этой женщины пахло порохом! Голос ее дрожал от еле сдерживаемых чувств. -- Прошу вас съехать с квартиры, мистер Дьюси, -- сказала она. -- В домах порядочных людей... Но тут самообладание, видно, совсем изменило ей, и она удалилась, не прибавив более ни слова. Я оглядел комнату, осоловелого Роули, который тупо таращил на меня мутные глаза, погасший камин: мне вспомнились все нелепые происшествия этого нескончаемого, долгого дня, и я горько, невесело рассмеялся... [62]. ГЛАВА XXXI. ЧТО ПРОИЗОШЛО В ЧЕТВЕРГ. БАЛ В БЛАГОРОДНОМ СОБРАНИИ Проснулся я, едва забрезжила заря холодного утра, и уже не нашел в себе сил рассмеяться хотя бы и невеселым смехом. Накануне я ужинал с советниками Крэмондской академии, это я помнил твердо. А сегодня четверг, будет бал в Благородном собрании. Но, судя по пригласительному билету, он начнется только в восемь, и надобно как-то убить еще целых двенадцать мучительных часов. Эта мысль и заставила меня без промедления вскочить с постели и позвонить, чтобы Роули принес воды для бритья. Однако же Роули, видно, не спешил явиться на зов. Я снова дернул шнур звонка. Ответом был стон: в дверях стоял или, точнее, покачивался, мой верный телохранитель, помятый, нечесаный, без воротничка, лицо страдальческое, словом, и стыдно, и тошно, и голова болит. Руки у него тряслись так, что горячая вода лилась из кувшина прямо ему на ноги. Я было разразился грозной речью, но вид у него был до того несчастный, что пришлось умолкнуть. Виноват-то, в сущности, был я сам, а паренек вел себя прямо как герой: ведь он сумел преодолеть тошноту и пришел на мой звонок. -- Хорош! -- сказал я. -- Прошу вас, мистер Энн, ругайте меня, ругайте крепче, я кругом виноват. Но чтоб я когда-нибудь еще... да чтоб мне посинеть и почернеть, если я... -- Что ж, сейчас ты такой зеленый, что, пожалуй, уж лучше посинеть, -- возразил я. -- Ввек больше не буду, мистер Энн. -- Конечно, Роули, конечно. Один раз такое может со всяким случиться, а дальше как бы легкомыслие не перешло в распущенность. -- Да, сэр. -- Вчера с тобой пришлось изрядно повозиться. Мне еще предстоит разговор с миссис Макрэнкин. -- Что до нее, мистер Энн, -- сказал мой слуга, пытаясь подмигнуть налитым кровью глазом, -- она уже принесла мне поджаренного хлеба и полный чайник чаю. Если позволите так выразиться, сэр, старуха только лает, но не кусает, то бишь она ничего, сэр, добрая. -- Этого-то я и опасался, -- отвечал я. Одно было несомненно: доверить ему в то утро бритву и собственный подбородок я не мог. Поэтому я велел ему снова лечь в постель и не вставать, пока я не разрешу, а сам тщательно занялся своим туалетом. Несмотря на все заверения Роули, предстоящий разговор с миссис Макрэнкин отнюдь меня не радовал. Да, столь мало он меня радовал, что, когда она вошла в комнату с "Меркурием" в руках, я принялся усердно ковырять в камине кочергою, а когда принесла завтрак, я не менее усердно читал этот самый "Меркурий". Миссис Макрэнкин грохнула поднос на стол, уперла руки в боки и с вызывающим видом остановилась у моего стула. -- Что скажете, миссис Макрэнкин? -- начал я, оторвавшись от газеты и обратив к ней притворно-невинный взор. -- Ах, что я скажу? Гм! Я поднял с подноса салфетку и увидел большую кривую рогульку из теста -- явный намек на мое криводушие. -- Роули вел себя вчера преглупо, -- неодобрительно заметил я. -- С кем поведешься, от того и наберешься. -- Миссис Макрэнкин указала на крендель. -- Больше вы ничего не получите, мистер... Дьюси, коли вас и вправду так зовут. -- Сударыня, -- и я поднял рогульку двумя пальцами, -- примите ее обратно вместе с моими извинениями. -- Я положил рогульку на поднос и вновь прикрыл ее салфеткой. -- Вы хотите, чтобы мы уехали из вашего дома, это ясно. Что ж, подождите всего лишь день, дайте Роули прийти в себя, и завтра вы от нас избавитесь. -- И я потянулся за шляпой. -- Куда это вы идете? -- Искать другую квартиру. -- Но я же не сказала... И вам не стыдно, молодой человек? А я-то всю ночь глаз не сомкнула! -- она рухнула в кресло. -- Нет, мистер Дьюси, вы не должны так поступать. Подумайте об этом невинном ягненке. -- Об этом поросенке, хотите вы сказать. -- Он еще совсем дитя, рано ему помирать, -- всхлипнула моя хозяйка. -- В общем, я с вами согласен, но никто и не требует его смерти. Скажите лучше, что он слишком молод, чтобы стать для меня свидетелем обвинения. -- Я отошел от двери. -- Вы, видно, добрая женщина, миссис Макрэнкин. И, конечно, вам любопытно узнать, что происходит. Поэтому прошу вас, успокойтесь и выслушайте меня. Я вновь уселся на свое место, наклонился к ней через стол и поведал ей свою историю, ничего не утаив и не преувеличив. Когда я рассказывал о своей дуэли с Гогла, у нее перехватило дыхание, а когда описывал, как спускался со скалы, она, кажется, совсем перестала дышать. Об Алене она сказала: "Видала я таких! ", -- а о Флоре дважды повторила: "Хоть бы поглядеть на нее разочек!" Все остальное она выслушала в молчании, а когда я кончил, встала и так же молча пошла к двери. На пороге она оборотилась. -- Больно все это чудно. Коли покойный мистер Макрэнкин поднес бы мне этакую историю, я бы ему прямо в глаза сказала: враки, мол. Через две минуты наверху загремел ее голос -- от его раскатов дрожали стены. Петарда наконец взорвалась, и палка ударила по беспомощному Роули. Чем же мне занять часы бездействия? Я уселся и прочитал "Меркурия" от корки до корки. "Беглый французский солдат Шандивер, которого разыскивают в связи со зверским убийством, происшедшим недавно в Замке, все еще не пойман... ", и далее повторялось то, что было уже напечатано во вторник. "Не пойман!" Я отложил газету и принялся разглядывать книги миссис Макрэнкин. Тут были "Физическая и астрономическая теология" Дерхэма, "Библейская доктрина первородного греха" некоего Тейлора, доктора богословия, "Арифметические таблицы готовых расчетов, или верный спутник коммерсанта" и "Путь в преисподнюю с двенадцатью гравюрами на меди". Чтобы хоть немного рассеяться, я стал шагать взад и вперед по комнате, повторяя про себя те памятные латинские изречения, о которых мсье Кюламбер много лет назад говорил мне: "Сын мой, настанет день, когда слова эти вновь вспомнятся тебе и ты найдешь в них если не красоту, то утешение". Добрый человек! Я шагал по ковру в такт строкам из Горация: "Virtus recludens immeritis mori Caelum... raro antecedentem scelestum deseruit pede Poena claudo" [63]. Я остановился у окна. Это могло бы показаться неблагоразумным, но снаружи по стеклам струился холодный дождь, а теплый воздух в комнате затуманил их изнутри. "Pede Poena claudo", -- выводил я пальцем по стеклу. Вдруг зазвонил колокольчик у входной двери, и я в испуге отпрянул к камину. Потянулись нескончаемые минуты, и наконец в комнату вошла миссис Макрэнкин -- от портного принесли фрак. Я удалился в спальню и разложил все на постели; фрак был оливково-зеленый, с золочеными пуговицами и отделкой муарового шелка, панталоны тоже оливково-зеленые, жилет белый и расшит голубыми и зелеными незабудками. Я разглядывал все это до полудня, а там настала пора обедать. Часы трапезы дважды благословенны: для узников и для людей, страдающих отсутствием аппетита; они вехи в сером, однообразном течении времени. Я сидел над бараньей отбивной и пинтой крепкого портера так долго, что миссис Макрэнкин успела уже дважды с каменным лицом войти в столовую, чтобы убрать со стола; наконец она нарушила свое противоестественное молчание и осведомилась, не собираюсь ли я просидеть за столом до самой ночи. Настали сумерки, и она вновь явилась -- принесла чай. В шесть часов я удалился в спальню одеваться. Теперь вообразите: я выхожу оттуда, фрак сидит на мне отлично, панталоны подчеркивают стройность ног; благородная простота моей осанки (весьма подобающая отпрыску опального рода) чуть скрашена франтовским жабо и вновь подчеркнута белоснежным жилетом, усыпанным незабудками (знак постоянства) и застегнутым на кораллово-розовые пуговицы (знак надежды). Оглядев себя, я остался совершенно доволен и отправился в резиденцию новоявленного Рыцаря печального образа -- мистера Роули. Он был уже не такой зеленый, но все такой же несчастный, а у постели его сидела миссис Макрэнкин и начиняла его подобающими случаю поучениями из Книги притч Соломоновых. При виде меня Роули оживился. -- Вот это да, мистер Энн, вот это наряд так наряд, всем щеголям на зависть! Миссис Макрэнкин захлопнула книгу и окинула меня сурово-одобрительным взглядом. -- А вы еще недурно выглядите, прямо скажу. -- Да, кажется, сидит неплохо. Я самодовольно повернулся, чтобы они могли как следует меня разглядеть. -- Я, говорю, по вас незаметно, что вы вчера перехватили. Не то, что, бывало, мой. Макрэнкин. -- Поговорим о деле, сударыня. Прежде всего рассчитаемся за наше жилье и пансион. -- Этим я занимаюсь по субботам. -- Пусть так. Возьмите сколько следует из этих денег. -- Я протянул ей двадцать пять гиней; теперь у меня оставалось всего пять гиней и крона. -- Остального хватит на содержание Роули и его расходы. Надеюсь, он вскоре сможет взять из банка деньги, которые лежат там на его имя, он об этом знает. -- Но ведь вы вернетесь, мистер Энн? -- вскричал мой слуга. -- Кто знает, дружок. Нет, нет, спокойствие! -- поспешно прибавил я, видя, что он готов тут же вскочить с постели и кинуться за мной. -- В Эдинбурге ты мне всего нужнее. От тебя требуется только выждать и в подходящую минуту незаметно отыскать мистера Робби с Касл-стрит или мисс Флору Гилкрист из "Лебяжьего гнезда". От одного из них или от обоих ты узнаешь, что тебе делать дальше. Вот их адреса. -- Если мальчик нужен вам только для этого, -- сказала миссис Макрэнкин, -- он тут проест, а тем паче пропьет больше того, что сам стоит. -- Роули поморщился. -- Уж лучше я возьму его к себе. -- Но, дорогая миссис Макрэнкин... -- Он мне пригодится: будет топить печи и чистить ножи. Никаких возражений она и слушать не пожелала. Пришлось оставить Роули нести у нее эту двойную службу, сам же я, согласившись надеть галоши покойного мистера Макрэнкина, вышел из дому на залитую дождем улицу. Адрес на пригласительном билете привел меня к Баклей-плейс, чуть в стороне от Джордж-сквер; здесь, под полосатым тентом под двумя фонарями собралась насквозь промокшая толпа. Из-под тента на покрытый лужами тротуар падал сноп света. Гости уже съезжались. Я проскользнул внутрь, показал свое приглашение и поднялся по лестнице, украшенной флагами, зеленью и государственными гербами. На верхней площадке лестницы меня встретил лакей весьма внушительного вида. -- В гардероб пожалуйте налево, сэр. Я повиновался; у меня взяли плащ и галоши и дали взамен круглый металлический жетон. -- Как прикажете о вас доложить, сэр? -- промурлыкал лакей, склонясь над моим пригласительным билетом, пока я медлил в вестибюле, оглядывая залу -- поле предстоящего сражения, и вдруг, откашлявшись, гаркнул во всю мочь: -- Мистер Дьюси! Совершенно как на сцене: "Звучат фанфары. Входит переодетый виконт". По правде говор