езного каперства: и все они дочери, невестки или внучки капитана Коленсо. Что до мужчин -- а их было числом двадцать три, -- то те из них, кто не носил фамилию Коленсо, прозывались Пенгелли, и почти все, судя по страдальческим позеленевшим физиономиям и неуклюжим движениям, -- народ сугубо сухопутный. Походка у них была такая, словно они только что оторвались от плуга, хотя на лицах уже не осталось здорового загара и румянца -- отпечатка работы в поле, на свежем воздухе. Дважды в день, а по воскресеньям трижды, эта престранная команда собиралась на полуюте, обнажала головы, и начиналось богослужение, назвать которое неистовством -- значит еще ничего не сказать. Сперва все шло вполне пристойно, капитан Коленсо дрожащим голосом излагал какую-либо главу Священного писания. Но постепенно (и особливо в час вечерней службы) слушатели воодушевлялись и так часто повторяли "аминь", точно открывали беглый огонь. Мало-помалу они доходили до исступления и разражались благодарственными кликами, все более и более разжигая друг друга; они теснились к "кафедре" (ею служил пушечный лафет) и, отчаянно бия себя в грудь, поочередно, наперебой, до хрипоты каялись в грехах, в то время как остальные рыдали, кричали "Еще, еще!" и даже подпрыгивали на месте. "Говори, говори, брат!" -- восклицали они. "Вот оно, просветление. Искупаем грехи свои! Душа спасется!" Минут десять, а то и пятнадцать на корабле царило вавилонское столпотворение, он поистине превращался в сумасшедший дом. Затем буйство стихало так же внезапно, как началось, капитан отпускал команду, все расходились по своим обычным делам, и лица вновь становились непроницаемы, разве лишь слегка подергивались после только что испытанного душевного потрясения. А еще через пять минут просто не верилось, что все эти люди способны на такие взрывы чувств. Капитан Коленсо, заложив руки за спину, вновь принимался мерить шагами шканцы, по-стариковски волоча ноги и с обычной кроткой рассеянностью оглядывая корабль. Порою он приостанавливался и мягко поучал какогонибудь неумелого матроса, что неуклюже брасопил реи либо не по правилам вязал морские узлы. Он никогда никого не распекал, редко возвышал голос. Манерой говорить и легкостью, с какою он повелевал людьми, капитан разительно отличался от всех остальных членов своего семейства. Однако же я, кажется, понял, отчего все они столь беспрекословно ему повинуются. Самый неумелый из этих горе-моряков вязал узлы и делал любую работу (как правило, из рук вон плохо) с видом столь серьезным и сосредоточенным, будто решал тем самым иную, куда более сложную и возвышенную задачу. В середине второй недели плавания мы попали в шторм, нас закружило, завертело, но, по счастью, ненадолго, потому что шторм задел нас только краем, однако же для человека сухопутного и эта недолгая встряска была тяжким испытанием. Уже совсем под вечер я, наконец, высунул нос на палубу и огляделся. Огромные сорокафутовые валы швыряли наш корабль из стороны в сторону, и фальшборт временами так кренился, что, высунувшись из люка трапа, я упирался взглядом в скользящую серую бездну и чувствовал себя как муха на стене. Усталое деревянное тело "Леди Нипеан" неслось вперед по бурным валам, под одним только малым парусом, остальные были туго зарифлены. Капитан приказал убрать брамстеньги и принайтовить орудия в средней части судна, и все же корабль качало так, что кошка и та не удержалась бы на палубе, через которую беспрестанно перекатывались волны. Все попрятались в каюты, наверху оставались лишь капитан да рулевой на полуюте, совсем еще мальчишка -- тот самый, что был гребцом на шлюпке, которая нас подобрала. Весь исхлестанный волнами, он мужественно сжимал спицы штурвала и не сводил глаз с рукояти, но по лицу его, бледному, как полотно, видно было, что он ни на миг не забывает о бушующих вокруг валах. На мостике над рулевым возвышался капитан Коленсо в резиновых сапогах и дождевике; он помолодел и весь преобразился; тело легко покачивалось в такт движениям корабля, лицо было спокойное и бодрое, воспаленные от морских брызг глаза чуть сузились, но смотрели зорко и даже сверкали, как у юноши. Чем не герой! В сердце моем пробудилась горячая симпатия к нему, и на другое утро, когда мы скользили по волнам при умеренном бризе, я воспользовался случаем и поздравил капитана с тем, каким молодцом "Леди Нипеан" показала себя в шторм. -- Да, -- рассеянно отозвался он. -- Старушка не подвела. -- Надобно полагать, настоящей опасности и не было? Капитан Коленсо вдруг поднял на меня серьезные глаза. -- Мистер Дьюси, вся моя жизнь -- служение господу, и он не потопит судно, которому я вверил свою честь. -- И, не давая мне времени понять, что означают эти загадочные слова, он продолжал совсем другим тоном: -- Сейчас этому трудно поверить, но в прежние времена моя "Леди Нипеан" была очень шустрая. -- Уж, наверно, быстрота для нее и сейчас -- первое дело, -- заметил я. Только безнадежно сухопутная крыса, вроде меня, могла вообразить, будто этому старому корыту по силам заниматься каперством, но никак иначе я не умел объяснить себе странности этого корабля. -- У нас нет нужды полагаться на быстроту ее хода. -- Стало быть, вы полагаетесь на ваши пушки? Я еще и раньше приметил, как заботливо здесь ухаживают за орудиями. Они были медные и сияли не хуже дверных ручек в кают-компании. -- Что ж, мне и прежде случалось на них полагаться, -- уклончиво отвечал капитан. -- В последний раз -- в те поры только еще началась война с Америкой -- мы направлялись в Галифакс и в открытом море сошлись с одной шхуной. На ней было двенадцать тяжелых карронад и две длинных пушки, да еще тяжелое орудие на левом траверсе, а у нас, сами видите, восемь карронад и еще вот это орудие, мы их называем "почтовые пушки". Однако же за каких-нибудь два часа мы обратили эту шхуну в бегство. -- И спасли свою почту? Капитан резко встал (мы с ним сидели на корме на клетках с курами). -- Извините, мне надобно распорядиться, -- сказал он и поспешно поднялся по трапу на ют. Дней, должно быть, через десять, когда я по обыкновению рассеянно бродил по палубе, капитан подошел ко мне и предложил с ним посидеть. -- Я желал бы с вами посоветоваться, мистер Дьюси. Вы, как будто, не обрели еще спасения? Я хочу сказать, вы не принадлежите к нашей вере? -- Какой именно? -- Я и все мое семейство, сэр, -- смиренные последователи Джона Уэсли. -- Нет, к этой вере я не принадлежу. -- Но ведь вы джентльмен? -- Я поклонился. -- И во всем, что касаемо чести... Считаете ли вы, сэр, что верноподданным должно повиноваться своему земному повелителю, даже если веления его противны их совести? -- Смотря по тому... -- Речь идет о чести, сэр. Положим, вы поклялись исполнить справедливое... нет, более того, благородное дело, и вам приказывают нарушить клятву. Как тут поступить? Мне вспомнился злополучный полковник, что бежал из плена, изменив своему слову, и я ответил не сразу. -- Может быть, вы выскажетесь яснее? -- спросил я наконец. Капитан не сводил с меня пытливого взгляда. Потом вздохнул, покачал головою и вытащил из кармана маленькую Библию. -- Я не джентльмен, сэр. Я исповедовался во всем перед господом, однако же мне хотелось узнать, как поступил бы на моем месте джентльмен, -- продолжал он простодушно. Длинные нервные пальцы его листали Библию, видно, он хотел отыскать какой-то текст, но передумал, снова вздохнул и закрыл книгу, а через минуту его позвали проверить курс судна. До сих пор мое уважение к капитану неуклонно росло. Он был ко мне так доброжелателен, так неизменно учтив; он нес бремя скорби -- какова бы ни была ее причина -- с такой кроткой покорностью, что я подчас от души жалел его, хоть и клял его самого и всю команду за их противную человеческой природе скрытность. Но назавтра же это уважение в один короткий миг рассеялось, как дым. Мы сидели в кают-компании за обедом, капитан во главе стола с обычным своим отсутствующим видом рассеянно крошил сухарик, и вдруг на пороге встал Рубен Коленсо, старший сын и первый помощник капитана, и торжественно объявил, что в четырех милях по курсу с подветренной стороны виден парус. Я поднялся за капитаном на палубу. Когда неизвестную шхуну сквозь дымку тумана заметил дозорный, она лежала в дрейфе, но теперь, судя по всему, она готовилась нас перехватить. Было около двух часов дня, видимость отличная, и хотя она была от нас мили за две, я разглядел на ней британский флаг. -- Но это не настоящий английский флаг, -- сказал капитан Коленсо, глядя в подзорную трубу. На его старческих, желтовато-бледных щеках заиграл румянец, я почувствовал скрытое волнение всей команды. Что до меня, то я готов был в предстоящей схватке играть незавидную роль мишени; однако же, к моему удивлению, капитан не стал раздавать абордажные сабли, не приказал вытащить из трюмов порох, иными словами, и пальцем не шевельнул, чтобы привести "Леди Нипеан" и своих людей в боевую готовность. Почти все они собрались на палубе, совершенно позабыв про свои пушки, которые еще утром начищали с превеликим усердием. Так мы и шли, ни на дюйм не отклоняясь от курса, и были уже почти на расстоянии выстрела, как вдруг над шхуной взвился звездно-полосатый флаг, и прямо перед нами в воду шлепнулось ядро, должно быть, предостережения ради. Я во все глаза смотрел на капитана Коленсо. Неужто он намерен сдаться без единого выстрела? Отложив подзорную трубу, он взялся за рупор и словно ждал чего-то; лицо его болезненно подергивалось. Внезапно черное подозрение оледенило меня: да ведь этот человек собирается изменить своей отчизне! Я глянул на грот-мачту: там развевался британский флаг. Я повернул голову и тут скорее почувствовал, нежели увидел вспышку и услышал оглушительный грохот, -- озадаченный американский корабль ударил по "Леди Нипеан" из бортовых орудий так, что ядра пронеслись над самым носом нашего брига. Американцы, разумеется, тоже увидели наш флаг и решили, что мы намерены подойти вплотную, сцепиться с их судном на абордаж. И тут то ли мой упорный взгляд, то ли гром пушечных выстрелов, уж не знаю, что именно, вывели капитана Коленсо из оцепенения, и когда нас окутало дымом, он выронил рупор и с искаженным лицом побежал к гакаборту отвязывать фал. Предатель совсем позабыл спустить флаг своей страны! Но было уже поздно. Пока он канителился с фалом, по шканцам ударил ружейный залп. Капитан вскинул руки, повернулся на каблуках и повалился навзничь к ногам рулевого, а флаг медленно опустился на него, словно затем, чтобы скрыть его позор. Тот же час стрельба стихла. Во мне боролись презрение и жалость, влекло коснуться несчастного и обуревало отвращение, но тут какая-то женщина, я не вдруг узнал Сусанну, с воплем метнулась мимо меня и упала на колени перед трупом. Из-под пурпурных складок флага струился тоненький ручеек крови. Он пополз по палубе, приостановился у стыка двух досок и разлился там лужицей престранной формы. Я не сводил с нее глаз. Лужица удивительно напоминала карту Ирландии. Тут я наконец услышал, что мне что-то говорят, поворотил голову и увидел рядом тощего американца с квадратной челюстью, который уже успел подняться на бриг. -- Вы что, туги на ухо? Сколько раз повторять вам, что все это неслыханная глупость? -- Я и не думаю это оспаривать, сэр. -- "Леди Нипеан"! Не угодно ли! А кто там под флагом? Капитан? Так я и думал. Убит, а? Что ж, его счастье. А не то я охотно побеседовал бы с ним минут пяток: уж очень мне любопытно, чего ради он все это проделал. -- Что именно? -- Да привел свой корабль в здешние воды, -- ведь коммодор Роджерс уже у Род-Айленда, никак не дальше. Видно, не из трусливых был. Ну, а вы какую службу несете на этом дьявольском корыте? Черт меня побери, ну и баб же у вас тут! И в самом деле, три несчастные женщины, упав на колени, жалобно причитали над телом капитана. Мужчины все сдались, у них даже не было оружия, чтобы сложить его к ногам победителей, и теперь их собрали на шкафуте под охраной доброго десятка янки. Один лежал без чувств, двое или трое были в крови (их поцарапало летящими щепками): оказалось, что борт американского корабля -- фута на полтора ниже бортов "Леди Нипеан" и американцы почти не причинили вреда тем, кто был на палубе, хотя в корпусе, надобно думать, зияло немало пробоин. -- Прошу прощения, капитан... -- Меня зовут Секкомб, сэр, Олфеус Секкомб, а шхуна называется "Манхеттен". -- Так вот, капитан Секкомб, я на этом бриге пассажир, и мне неизвестно, куда и зачем он направлялся и почему вел себя так постыдно, что я краснею за его флаг, хотя, замечу мимоходом, у меня довольно оснований этот флаг ненавидеть. -- Ну-ну, полноте! Вы просто пытаетесь вывернуться. Впрочем, я вас понимаю, ведь тут пахнет виселицей. А что с почтой, капитан ее утопил? -- Сколько мне известно, тут не было никакой почты. Он с любопытством оглядел меня. -- А вы не похожи на англичанина. -- Надеюсь, что нет. Я виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив, бежал из британской военной тюрьмы. -- Ваше счастье, если вы сумеете это доказать. Ну, мы во всем разберемся. -- Он обернулся и крикнул: -- Кто тут у вас первый помощник? Рубену Коленсо разрешили сделать шаг вперед. Он был ранен в голову, и на правой щеке у него запеклась кровь, но шагнул он довольно твердо. -- Отведите его вниз! -- приказал капитан Секкомб. -- А вы, мистер, как вас там, ступайте вперед меня. Вы поможете мне разобраться во всей этой истории. В кают-компании он уселся во главе стола и лихо плюнул в дальний угол. -- Итак, сэр, вы первый помощник капитана на этом бриге, верней сказать, были первым помощником? Пленник стоял между двумя конвоирами и теребил в руках свою вязаную шапчонку. -- Пожалуйста, сэр, скажите, мой отец убит? -- Послушай, Сет, мне тут негде развернуться. Один из стражей, рослый молодой парень, подошел к иллюминатору и распахнул его. Капитан Секкомб невозмутимо и точно плюнул за борт и только потом ответил: -- Надо думать, убит. Как называется бриг? -- "Леди Нипеан". -- Пакетбот? -- Да, сэр, то есть... -- Ну, вот что, господин первый помощник, Коленсо-младший: отсюда до нок-реи рукой подать, и, чтоб вам не врать лишнего, я сам кое-что вам скажу. В августе прошлого года пакетбот "Леди Нипеан" под командой капитана Коленсо на пути в Галифакс повстречался с капером "Хичкок" близ южных берегов Ньюфаундленда и после двухчасового боя заставил его отойти. Были вы тогда на борту пакетбота? -- Да, при кормовом орудии. -- Отлично. На другой же день у тех же берегов ваш пакетбот повстречался с фрегатом Соединенных Штатов "Президент" под командой коммодора Роджерса и тут же ему сдался. -- Мы потопили почту. -- Верно, приятель. И все-таки этот герой с львиным сердцем обошелся с вами снисходительно, как истинный сын свободной страны. -- Теперь голос капитана Секкомба гремел и переливался, точно у прирожденного оратора. -- Он увидел, что вы истекаете кровью после вчерашней драки. Он накормил вас, как радушный хозяин дорогих гостей; он не позволил отобрать у вас ни малейшей малости. Более того, вспомните, что он вам пообещал? Он обещал отпустить вашего отца, его команду и пассажиров обратно в Англию на их же корабле, если они поклянутся честью, что возьмут на борт в Англии и доставят в Бостон такое же число американских военнопленных. Ваш отец торжественно поклялся в этом на Библии, и "Леди Нипеан" преспокойно отправилась восвояси, точно ягненок, спасшийся из волчьей пасти, с одним-единственным американским офицером на борту. И как же ответило ваше растреклятое правительство на подобное благородство и доверие? Да так, что распоследний клерк распоследнего стряпчего и тот сгорел бы со стыда. Оно отреклось от своего обещания. Прикрываясь отговоркой, будто никакой обмен военнопленными в открытом море не считается законным, вероломный тиран со своими клевретами заставил капитана преступить клятву и задержал бриг, а наш офицер вернулся домой ни с чем. Вашему отцу приказали вновь заняться своим прежним делом, ибо в стране, где людей силою загоняют в матросы, бессмертную душу не ставят ни во что. А теперь, господин первый помощник Коленсо, объясните-ка мне, как у вашего отца хватило наглости подойти на двести миль к берегам, где самое имя его смердит позором? -- Он хотел воротиться, сэр. -- Что-о?! -- Воротиться к вам в Бостон, сэр. Тут вот какое дело, капитан: отец был человек небогатый, а все ж кой-что отложил про черный день. И он не стал больше служить, хоть ему и позволили. Уж больно он маялся, что не сдержал слова. Мы в отце души не чаяли, можно сказать, так и жили одной семьей, хоть старшие уж и сами обзавелись женами да ребятишками, а кой-кто пошел в Редрут, на шахты. -- Ближе к делу. -- А я про дело говорю, капитан. Отец, стало быть, решил воротиться в Бостон. После того боя "Леди Нипеан" уже мало на что годилась. Ее оценили в тысячу двести фунтов, а Почтовое управление уступило ее нам за тысячу сто вместе с пушками, да ремонт стоил фунтов полтораста; счета вон там, в шкафу, сами поглядите. У отца было отложено фунтов пятьсот или малость побольше. Капитан Секкомб снял ноги со стола, весь подался вперед и даже приподнялся со стула. -- Как?! Вы ее купили?! -- Про то я вам и говорю, сэр! Оно, конечно, отец растолковал бы все куда лучше. Он поведал все господу, а потом и нам всем. Уж больно он маялся, что не сдержал слова. Тут встает моя сестра Сусанна и говорит: "Я так думаю, муженек мой посолидней всех вас, у нас с ним и ферма своя; да ведь и ферму можно продать, а для людей богобоязненных всюду найдется кров. Мы не можем доставить им американских военнопленных, зато можем сами отправиться в Бостон. Поглядела я на этих пленных американцев и так вам скажу: коммодор Роджерс только обрадуется, коли получит нас заместо них. А уж что он с нами сделает -- на то воля божья". Вот как она сказала, сэр. Оно, конечно, мы про это никому ни слова, а говорили, будто идем в Канаду, всей семьей туда переселяемся. А вон того джентльмена подобрали по пути, за Фалмутом, он, небось, вам уже и сам сказал. Капитан Секкомб уставился на меня, а я на него. Рубен Коленсо все вертел в руках свою шапчонку. Наконец американец перевел дух и присвистнул. -- Придется повернуть обратно в Бостон и все там доложить, хотя и дороговато это мне встанет. Такое дело решать не кому другому, как коммодору Бейнбриджу. Садитесь, мистер Коленсо. -- Дозвольте, сэр, я выйду на палубу погляжу на отца, покуда меня не заковали в кандалы, -- просто сказал пленник. -- Это ведь недолго. -- Конечно, сэр сделайте милость. И попросите за меня прощения у дам, я скоро приду. Я тоже хочу отдать вашему отцу последний долг. И когда Рубен вышел за дверь, капитан Секкомб задумчиво прибавил: -- По-моему, он рассказал чистейшую правду. И через пять минут, когда мы стояли на шканцах подле мертвеца, он повторил это слово: -- Чистейшей души был человек, сэр, или уж я ничего не смыслю. Прав ли он, нет ли, -- это решать крючкотворам. Я же в своих странствиях по белу свету постиг одну истину: в человеке всегда более величия, нежели в правительстве; подчас он и мудрее и уж всегда честнее. Не приведи меня бог когда-либо решать такую задачу, какая стояла перед старым капитаном пакетбота и под конец стоила ему жизни! Ему пришлось выбирать меж преданностью королю и собственной совестью, и может статься, он совершил ошибку. Но я верю, он всеми силами старался сделать правильный выбор и, поняв, что решение короля позорно, не унизился до такой сделки с совестью. Попав в подобное положение, человек может даже изменить своему отечеству, дабы не уронить его же честь. В надежде, что так оно и было, мы предали тело капитана Коленсо волнам вместе с флагом, который он спустил с нокреи и который уже сослужил свою службу, правую или неправую. Два дня спустя мы бросили якорь в огромной бостонской гавани, и капитан Секкомб отправился со своими пленниками и с докладом о случившемся к коммодору Бейнбриджу, а тот задержал всю команду у себя до той поры, покуда не снесется с коммодором Роджерсом. Спустя еще несколько недель их всех отослали в Ньюпорт, на Род-Айленд на допрос к Роджерсу, а потом к чести молодой республики, освободили, заручившись единственно их словом; но воротились они после войны в Англию или остались в Америке, приняв ее гражданство, -- этого я не знаю. Ко мне судьба оказалась благосклоннее. Коммодор разрешил капитану Секкомбу оставить меня у себя, покуда французский консул не разберется в моем деле, а консул не почел нужным торопиться, и добрых два месяца я гостил в доме капитана. Здесь я познакомился с мисс Амелией Секкомб, весьма достойной молодой особой, которая, как выразился ее любящий папенька, "недурно выучилась по-французски и рада будет обменяться с вами мнениями на вашем родном языке". Но мы с мисс Секкомб недолго изъяснялись пофранцузски: заметив в ней склонность перейти на куда более пылкий язык взглядов, я взял быка за рога, поведал ей тайну моего сердца и принялся восхвалять Флору. Благородная девушка не пожелала играть в моей одиссее роль влюбленной Навсикаи; она не обиделась, нет, напротив того, сама с жаром принялась помогать мне и так уговаривала отца и все консульство, что второго февраля тысяча восемьсот четырнадцатого года я уже махал ей на прощание рукою с палубы барка "Шоу мат", взявшего курс из Бостона в Бордо. ГЛАВА XXXV. В ПАРИЖЕ. АЛЕН ВЫКЛАДЫВАЕТ СВОЙ ПОСЛЕДНИЙ КОЗЫРЬ Десятого марта на закате "Шоумат" миновал форт Пуэнт де Грав и вошел в устье Жиронды, а на другое утро в одиннадцать часов бросил якорь чуть ниже Бле под пушками "Регулуса". Мы поспели как раз вовремя, ибо со дня на день здесь ожидали прибытия британского флота, идущего на соединение с герцогом Ангулемским и графом Линчем, который готовился изменить трехцветному знамени и передать Бордо в руки Бирсфорда или, если угодно, Бурбонов. Весть о его намерениях уже достигла Бле, и потому, едва ступив на землю милой Франции, я тот же час поспешил в Либурн, вернее, во Фронзак, а оттуда на другое же утро отправился в Париж. Но война отняла у страны чуть ли не всех лошадей и здоровых кучеров, а потому путешествовать в те дни было так трудно и так подолгу приходилось ждать на постоялых дворах, что я мог бы с таким же успехом пробираться в столицу пешком. Долгих две недели добирался я до Орлеана, а в Этампе, куда я приехал утром тридцатого марта, кучер разбитого дилижанса наотрез отказался ехать дальше. Казаки и прусские войска уже стояли у ворот Парижа. -- Ночью мы видели костры их бивуаков. Вы только послушайте, мсье, сами услышите стрельбу. Поговаривали, что императрица покинула Тюильри. -- Где же она? Кучер, содержатель постоялого двора, равнодушные прохожие -- все пожимали плечами. -- Может быть, в Рамбуйе. Никто не знал, что происходит и что будет дальше. Император был то ли в Труа, то ли в Сансе, а может быть, даже в Фонтенбло, -- наверно никто не мог сказать. Но беженцы из Парижа текли в Этамп нескончаемым потоком, и сколько я ни рыскал целыми днями по городу, ни за какие блага мира нельзя было нанять коляску и хоть какую-нибудь клячу. Наконец однажды поздно вечером я наткнулся на колченогую серую кобылу, запряженную в наемный кабриолет, судя по табличке, прибывший из Парижа; она кружила по улицам без всякого смысла и толку, ибо правил ею (если он вообще способен был чем-либо править) изрядно захмелевший кучер. Я кинулся к нему, но он едва не утопил меня в пьяных слезах и многословных жалобах. Оказалось, он двадцать девятого привез из столицы семью какого-то буржуа и последние три дня только и делал, что колесил по Этампу, а ночами спал пьяным сном в своем экипаже. Я обрадовался случаю и посулил хорошо ему заплатить, ежели он свезет меня в Париж. Он-то на все готов, шмыгая носом, объявил кучер. -- Мне все едино, хоть бы и помереть, потому как, сами знаете, мсье, до Парижа нам нипочем не добраться. -- Все лучше, чем торчать здесь, -- отвечал я. Бог весть почему, ответ мой его до крайности насмешил. Он принялся уверять меня, что я большой смельчак, и предложил немедля садиться. Пять минут спустя мы уже тряслись по дороге в Париж. Правда, мне казалось, -- что мы не двигаемся с места: серая кобыла насилу переставляла ноги, и с таким же трудом ворочался язык ее хозяина. Он рассказывал мне всяческие басни о трех днях, которые он провел в Этампе. Видно, здешние испытания тяжким грузом легли ему на душу и заслонили все события прежней его жизни. О войне же и о недавних грозах, прогремевших над миром, ему нечего было сказать. Ежели император и в самом деле был где-то под Фонтенбло, мы вполне могли столкнуться на дороге с его кавалерийским дозором; однако же дорога оказалась пустынна, и перед рассветом, не повстречав ни души, мы благополучно въехали в Лонжюмо. Мы подняли с постели хозяина кабачка, и он, зевая во весь рот, стал уверять, будто мы едем прямиком навстречу собственной гибели, но мы задали корму нашей серой, наглотались премерзкого коньяку и снова пустились в путь. Небо на востоке постепенно светлело, и я все прислушивался, не загремят ли впереди артиллерийские залпы. Но Париж безмолвствовал. Мы миновали Со и подъехали наконец к предместью Монруж и к городской заставе. Ворота стояли настежь, застава была покинута: часового и таможенника и след простыл. -- Где вам угодно сойти, мсье? -- осведомился мой кучер и, напрягши память, прибавил, что где-то в мансарде на улице Монпарнас у него есть жена и двое обожаемых малюток и до стойла его кобылы оттуда рукой подать. Я расплатился и, сойдя на пустынный тротуар, проводил его взглядом. Из дверей за моей спиною выскочил мальчонка и с разбегу налетел на меня. Я схватил его за шиворот и строго спросил, что приключилось с Парижем. -- Не знаю, -- отвечал малыш. -- А мама наряжается, она меня поведет глядеть парад. Tenez! [68]. Он показал пальцем в конец длинной улицы. Оттуда надвигалась колонна пруссаков в синих мундирах -- она маршировала через весь Париж, чтобы занять позиции на Орлеанской дороге. Вот и ответ на мой вопрос. Париж сдался! И я вступил в него с юга как раз вовремя, чтобы увидеть, коли того пожелаю, как с севера вступает в столицу Франции его величество император Александр. Вскорости я смешался с толпою, которая двигалась к мостам, а потом рассыпалась по всему пути следования Александра, от Барьер де Пантен до Елисейских полей, где и должен был состояться грандиозный парад. Я тоже направился туда по набережной и часов около десяти очутился на площади Согласия, "о тут престранная сценка заставила меня остановиться. Посреди площади собралось десятка два молодых людей, судя по одежде и повадке -- молодых аристократов. У каждого шея была повязана белым шарфом, а на шляпе красовалась белая кокарда Бурбонов; тощий белобрысый юнец, по-видимому, их предводитель, вытащил из кармана какую-то бумагу и громовым голосом, совершенно неожиданным при его хлипком сложении, начал читать: "При существующих обстоятельствах Парижу предоставлена честь приблизить зарю всеобщего мира! Его присоединение ожидается с тем огромным интересом, какой вполне естественно вызывает столь великая цель..." И так далее. Позднее мне удалось добыть листок с воззванием князя Шварценберга, и я тот же час узнал это суконное красноречие. "Парижане! У вас перед глазами пример Бордо!" Что и говорить, пример весьма наглядный! Белобрысый юнец закончил чтение кличем "Vive le Roi!" [69], и вся шайка, точно статисты по подсказке суфлера, подхватила этот клич. Толпа глядела равнодушно; кое-кто отошел подальше, а седовласый всадник с военной выправкой в полной форме полковника Национальной гвардии (то был герцог де Шуазель-Праслен, я его сразу узнал) осадил коня и сурово и укоризненно сказал что-то этим буйным молодчикам. Двое или трое из них только пренебрежительно пощелкали пальцами и с вызовом, хотя и не без смущения, повторили: "Vive le Roi!" Однако весь этот спектакль не имел никакого успеха: слишком холодны были зрители. Но тут прискакали еще десятка полтора молодцов голубой крови и постарались хоть немного оживить представление: среди них были Луи де Шатобриан, брат мсье Талейрана, Аршамбо де Перигор, известный подлец маркиз де Мобрей и... да-да, конечно, мой кузен, виконт де Сент-Ив! Непристойность его появления здесь, его бесстыдная, беззастенчивая наглость обрушились на меня, как удар. Даже в толпе незнакомых людей я залился краскою стыда и едва не бросился бежать. Лучше бы я и вправду убежал! Только случайно он меня не заметил, когда проскакал на чистокровном скакуне, гарцуя и рисуясь, точно оперный тенор, нарумяненный и по обыкновению вызывающе надменный, будто похвалялся своей низостью. На кончике его хлыста красовался белый кружевной платочек, и уже одно это могло взбесить кого угодно. Но когда он поворотил своего жеребца, я увидал, что он по примеру declasse [70] Мобрея украсил хвост коня крестом Почетного легиона. Тут уж я стиснул зубы и решил не отступать. -- Vive le Roi! Vivent les Bourbons! [71]. A has le sabot corse! [72] -- кричали они. Мобрей привез с собою полную корзину белых кокард и нарукавных повязок, и расфранченные всадники принялись разъезжать среди толпы, стараясь всучить их равнодушным зрителям... Ален протиснулся в кучку людей, среди которых был и я, и, когда он протягивал кому-то белую кокарду, взгляды наши встретились. -- Благодарю, -- сказал я. -- Поберегите ее до тех пор, покуда мы не сойдемся вновь на улице Грегуар де Тур! Рука его, державшая хлыст с кружевным платочком, дернулась, точно его ужалила змея. Прежде чем рука эта вновь опустилась, я нырнул в самую гущу толпы, и она тот же час теснее сомкнулась вокруг него, ничего не поняв, но дыша угрюмой враждебностью. -- Долой белые кокарды! -- закричали сразу несколько голосов. -- Кто этот грубиян? -- услышал я голос Мобрея; он уже протискивался сквозь толпу на помощь приятелю. -- Черт побери! Это мой младший родич, ему невтерпеж лишиться головы, а я предпочитаю сам выбрать для этого день и час, -- отвечал Ален. Я понял, что это всего лишь бессильная злоба, и, отойдя на безопасное расстояние, едва не рассмеялся. Однако же встреча наша отбила у меня охоту глазеть на парад; я поворотил назад, вновь перешел мост и направился на улицу дю Фуар, к вдове Жюпиль. Улица дю Фуар знавала лучшие времена, ныне же это был просто жалкий закоулок из тех, что все свои отбросы спускают по одной-единственной канаве в Сену, ну, а вдова Жюпиль не отличалась красотою даже в те дни, когда она следовала как маркитантка за сто шестым стрелковым полком еще прежде, чем женила на себе Жюпиля, сержанта того же полка. Но мы с нею свели дружбу, когда я был легко ранен на сторожевом посту у Альгуэдэ, и с той поры я приучился не замечать, что белое вино у нее кислит, ибо помнил, как сладостны были мази и притирания, которыми она смягчала боль моей раны; поэтому, когда при Саламанке сержанта Жюпиля сразила картечь и его Филумена, покинув войска, взяла на себя заботу о винной лавке его матушки на улице Фуар, мое имя она внесла в список будущих покупателей одним из первых. Я чувствовал, что благополучие ее дома в какой-то малой мере зиждется и на мне. "Право же, -- думал я, пробираясь по зловонной улочке, -- солдату Империи совсем не худо иметь в эти дни в Париже хотя бы такое прибежище". Мадам Жюпиль вмиг меня признала, и мы (разумеется, не в прямом смысле слова) кинулись друг другу на шею. В лавке не было ни души, жители всем кварталом отправились смотреть парад. После того как мы (опятьтаки в переносном смысле) пролили слезу о прискорбном непостоянстве французской столицы, я спросил, нет ли для меня писем. -- Увы, нет, camarade. -- Ни одного? -- воскликнул я, и, верно, лицо у меня сильно вытянулось. -- Ни единого. -- Мадам Жюпиль лукаво взглянула на меня и смягчилась. -- Мадемуазель, видать, больно опаслива. Я вздохнул с облегчением. -- Ах вы, коварная женщина! Объясните же! -- Да вот, дней десять назад приходит ко мне какой-то незнакомый человек и спрашивает, нет ли у меня каких вестей от капрала, который хвалил мое белое вино. А я говорю: "Какие уж известия от иголки в стоге сена? Мое вино все как есть хвалят". (Ах, мадам Жюпиль, мадам Жюпиль!) А он мне и говорит: "Я про того капрала, которого зовут или звали Шандивер". Тут я как закричу: "Как так звали! Да неужто он помер?" -- И, честно вам скажу, даже слеза меня прошибла. А он отвечает: "Нет, мол, не помер, и вот вам лучшее тому доказательство, скоро он самолично явится сюда, к вам, и будет спрашивать, нет ли ему писем. Тогда вы должны ему сказать что, ежели он ждет письма от... -- Постойте-ка, я записала имя на бумажке и сунула ее в бокал... вот она... -- от мисс Флоры Гилкрист, так пускай ждет в Париже, покуда его доброжелатель не сумеет передать ему письмо в собственные руки. А ежели он станет вас про меня расспрашивать, скажите, мол, я приходил от... -- Постойте-ка, я и это имя записала... да, вот оно... -- от мистера Роумена". -- Черт побери все эти предосторожности! -- вскричал я. -- А какой с виду этот человек? -- Степенный такой мужчина, волосы темные, и обхождение вежливое. Похоже, управляющий либо дворецкий, а то и помощник нотариуса; одет эдак просто, весь в черном. -- И хорошо он говорил по-французски? -- Куда уж лучше! -- А больше он не приходил? -- Как же, приходил, всего только позавчера и, видать, разогорчился, что вы еще не приезжали. Я спросила, может, он хочет еще что вам передать, а он сперва сказал -- нет, а потом говорит: передайте, мол, на севере все идет хорошо, только пускай из Парижа никуда не уезжает, покуда мы с ним не свидимся. Вы, верно, догадываетесь, как я клял мистера Роумена за его чрезмерную осторожность. Если на севере все идет хорошо, с какой же стати он не передает мне письмо Флоры? Да и вообще, раз я в Париже, как оно мне может повредить? Я уж готов был махнуть рукою на всякое благоразумие и немедля ринуться в Кале. Однако же распоряжение адвоката было ясно и недвусмысленно, и на то, без сомнения, имелась своя причина, хотя и изъяснялся он, по своему излюбленному обычаю, загадками. Да и посланный его мог воротиться в любой час. Вот почему, хоть это было мне сильно не по душе, я почел за благо остановиться у мадам Жюпиль и запастись терпением. Вы, верно, скажете, что не так уж трудно было убить время в Париже в те дни -- между тридцать первым марта и пятым апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года. Вступление в столицу союзников, неслыханное предательство Мармонта, отречение императора; на улицах повсюду казаки, редакции газет под началом новых редакторов гудят, как ульи, и с утра до ночи сообщают парижанам самые противоречивые сенсации; в каждом кафе новые слухи, на каждом углу драки или скандалы; нескончаемый поток манифестов, плакатов, афиш, карикатур, листовок с оскорбительными стишками... Все это доносилось до меня будто сквозь сон, и долгими часами я бродил по улицам, поглощенный лишь своими чаяниями и недоумениями. Пожалуй, то было не просто себялюбие, скорее глубокое отвращение заставляло меня в те дни чувствовать себя чужим в своей стране. Если этот Париж -- действительность, тогда сам я лишь призрак, пришелец из другого мира, тогда и Франция -- та Франция, за которую я сражался, а родители мои взошли на эшафот, -- тоже только призрак, страна, что никогда и не существовала, а патриотизм наш -- лишь тень бесплотной тени. Не судите меня слишком сурово, если за пять дней беспокойных, бесцельных скитаний я перешел мост, ведущий из страны, где у меня не осталось ни родных, ни друзей, а одно лишь бесплодное прошлое, в страну, где, по крайности, одна живая душа нуждалась в моей любви и преданности. На шестой день -- то было пятое апреля -- терпение мое лопнуло. В ресторане за бутылкой "Божоле" и завтраком я наконец решился, прямиком отправился к себе на квартиру, попросил у мадам Жюпиль чернила, перо, бумагу и уселся за стол, чтобы известить мистера Роумена, что к худу ли, к добру ли, но через сутки после получения сего письма я буду у него в Лондоне. Не успел я дописать первую фразу, как в дверь постучали, и мадам Жюпиль объявила, что меня желают видеть два господина. Сердце мое заколотилось. -- Пусть войдут, -- отвечал я, откладывая в сторону перо. И через мгновение в дверях появился... мой кузен Ален! Он был один. Взгляд его скользнул по моему лицу, перешел на письмо, и он понимающе усмехнулся, подошел ближе, положил шляпу на стол подле письма, снял перчатки, подул в них и тоже положил на стол. -- Кузен, -- начал он, -- время от времени вы проявляете редкостное проворство, а впрочем, охотиться за вами проще простого. Я поднялся. -- Сколько я понимаю, у вас ко мне неотложное дело, ежели в разгар бурной политической деятельности вы не пожалели трудов, разыскивая меня. Но соблаговолите изъясниться кратко. -- Никакого труда это не составило, -- любезно возразил Ален. -- Я с самого начала знал, что вы здесь. По правде сказать, я ожидал вас сюда еще ранее, чем вы прибыли, и посылал своего слугу Поля с известием для вас. -- С известием? -- Да, разумеется, -- касательно письма от la belle Flora [73]. Вы его получили? Я имею в виду известие. -- Так это был не... -- Нет, натурально, то был не мистер Роумен, которому вы... -- он вновь кинул взгляд на письмо, -- ...от которого вы, как я вижу, письменно требуете объяснений. И поскольку вы уже готовы спросить, как мне удалось проследить ваш путь сюда, в эту мерзкую дыру, позвольте вам сообщить, что дважды два четыре и что, когда полиция идет по следу преступника, она не преминет вскрывать его корреспонденцию. Я стиснул спинку стула внезапно задрожавшей рукой, но сумел совладать с собою настолько, что голос мой был тверд, когда я ответил: -- Два слова, мсье виконт, прежде, нежели я доставлю себе удовольствие вышвырнуть вас в окно. Вы на пять дней задержали меня в Париже и добились этого, по вашему собственному признанию, при помощи самой обыкновенной лжи. Превосходно. Быть может, вы будете столь любезны и завершите сие любопытное саморазоблачение, объяснивши мне, для чего вам это понадобилось? -- С превеликим удовольствием. Пять дней назад мои планы были еще не совсем ясны, недоставало одной мелочи, только и всего. Теперь и эта мелочь у меня в руках. Он придвинул себе стул, подсел к столу и вынул из нагрудного кармана сложенный лист бумаги. -- Возможно, вы еще не знаете, что наш дядюшка -- наш горько оплакиваемый дядюшка, если угодно, -- вот уже три недели как скончался. -- Упокой, господи, его душу! -- С вашего разрешения, я не присоединюсь к этой благочестивой надежде. На миг Ален запнулся, потом злоба все же одержала в нем верх, и он оскорбил память дядюшки непристойной бранью, лишний раз обнажив ничтожество своей души. Затем, спохватившись, продолжал: -- Мне нет нужды напоминать вам некую сцену (на мой вкус, чересчур театральную), которую его поверенный разыграл у его смертного одра; нет нужды также повторять суть его завещания. Но, быть может, вы забыли, что я тогда же честно предупредил Роумена о своих намерениях. Я обещал возбудить дело о незаконном давлении на умирающего и предупредил, что у меня есть тому свидетели. С тех пор у меня их даже прибавилось, но, признаюсь, доказательства мои станут еще весомей после того, как вы любезно подпишете бумагу, которую я имею честь вам предъявить. -- И он швырнул мне ее через стол. Я взял бумагу и развернул ее. Она гласила: "Я, виконт Энн де Керуаль де Сент-Ив, прежде служивший в армии Бонапарта под именем Шандивер и позднее под тем же именем заключенный в качестве военнопленного в Эдинбургский замок, настоящим удостоверяю, что я не был знаком с моим дядюшкой графом де Керуалем де Сент-Ивом, ничего от него не ожидал и не был им признан как племянник до той поры, пока меня не разыскал в Эдинбургском замке мистер Дэниел Роумен, который снабдил меня деньгами, чтобы устроить мой побег из замка, потом тайно меня оттуда похитил ночью и увез в Эмершем. Далее, я никогда в глаза не видал своего дядюшки как до того вечера, так и после; а когда я его видел, он был прикован к постели и, по всей видимости, уже в состоянии крайнего старческого слабоумия. У меня есть основания полагать, что мистер Роумен не полностью ознакомил его с обстоятельствами моего побега и в особенности утаил от него, что я причастен к смерти моего сотоварища по заключению, некоего Гогла, бывшего кавалерийского унтер-офицера двадцать второго стрелкового полка..." Полагаю, этого довольно, чтобы дать понятие об этом несравненном документе. То было с начала и до конца сплетение лжи, искаженных фактов и порочащих меня намеков. Я прочитал все до последнего слова и бросил бумагу на стол. -- Прошу прощения, -- сказал я. -- Но что, по-вашему, должен я с этим сделать? -- Подписать, -- отвечал Ален. Я рассмеялся. -- Еще раз прошу прощения, но, хоть вы и разряжены под стать, здесь все же не комическая опера. -- И тем не менее вы это подпишете. -- Вот докука. -- Я уселся в кресло и закинул ногу на подлокотник. -- Ну, а ежели я не подпишу? Ведь вы, как я разумею, предлагаете мне какой-то выбор? -- Без сомнения, -- весело отвечал он. -- Внизу ждет мой спутник, некто Клозель, а несколько далее по этой улице, у "Золотой головы", -- наряд полиции. Приятное положение, нечего сказать! Но если вначале Ален еще мог надеяться запугать меня, застав врасплох (я-то отнюдь этого не признаю!), то он быстро испортил дело тем, что отчаянно меня бесил. Я смотрел на него в упор, мысль моя лихорадочно работала, и чем дальше я размышлял, тем более уверялся, что в игре его есть какое-то уязвимое место, которое мне и надобно отыскать. -- Вы напомнили мне, что предупредили тогда мистера Роумена. Конечно, предмет сей слишком гадок, чтобы двум отпрыскам нашего рода его касаться, однако же не угодно ли вам вспомнить, чем пригрозил в ответ мистер Роумен? -- Он просто пытался взять меня на испуг, молодой человек. И в ту минуту, признаться, он кое-чего достиг. Я и вправду растерялся. Эта гнусная, оскорбительная, ни на чем не основанная угроза на миг меня ошеломила. -- Так, стало быть, она ни на чем не основана? -- Вот вам лучшее тому доказательство: Роумен мне угрожал, а я открыто презрел его угрозу, и, однако же, он до сей поры палец о палец не ударил, чтобы привести ее в исполнение. -- Вы хотите сказать, что дядюшка уничтожил все доказательства? -- Ничего подобного я сказать не хочу, -- горячо возразил Ален. -- Таких доказательств попросту никогда и не существовало! Я не сводил с него глаз. -- Ален, -- сказал я спокойно, -- вы лжец. Лицо его под слоем румян и белил густо покраснело. Он грубо выбранился и, запустив два пальца в жилетный карман, вытащил оттуда свисток. -- Еще одно оскорбление -- и я свистну полицию. -- Ну-ну, продолжим нашу беседу. Так вы говорите, этот ваш Клозель донес на меня? Ален кивнул. -- Да, дешевы сейчас в Париже солдаты Империи. -- Столь дешевы, что публика будет только рада, если все Шандиверы перебьют всех Гогла и угодят за это под расстрел или на виселицу -- не помню уж, что вам полагается по закону, да и публике, как я подозреваю, это все равно. -- И все же, -- сказал я задумчиво, -- такие дела делаются не вдруг. Наверно, сначала будет какой-то суд, допрос свидетелей и прочее. Может случиться даже, что меня оправдают. -- Я предвидел и такой маловероятный случай и решил им пренебречь. Откровенно говоря, трудно себе представить, чтобы английские присяжные отдали поместья графа де Керуаля де Сент-Ива беглому арестанту, бывшему солдату Бонапарта, которого судили за убийство товарища и оправдали только за недостатком улик. -- Позвольте мне приоткрыть окно, -- сказал я. -- Нет, уберите свисток. Я не собираюсь выкинуть вас в окно -- по крайности, еще не сейчас -- и удирать тоже не стану. Попросту, когда вы здесь, мне не хватает свежего воздуха. Итак, мсье, вы уверяете, что у вас на руках козырной туз. Что ж, ходите с него. Прежде чем порвать эту дурацкую бумажонку, я хочу взглянуть на вашего сообщника. Я шагнул к двери и крикнул вниз: -- Мадам Жюпиль, будьте добры, попросите моего второго посетителя подняться сюда! Потом подошел опять к окну и стал смотреть на зловонную канаву, по которой стекали в Сену отходы какой-то красильни. И тут на лестнице послышались шаги. -- Прошу извинить за вторжение, мсье... -- Как?! -- Я оборотился на этот голос так стремительно, точно в спину мне выпалили картечью. -- Мистер Роумен! Ибо в дверях стоял вовсе не Клозель, а именно этот достойный джентльмен. И поныне я не знаю, кто из нас более изумился -- я или Ален, хотя изумление наше, конечно же, было совершенно разного свойства. -- Мсье виконт недавно устроил некую подмену, -- продолжал Роумен, подходя ко мне. -- Я взял на себя смелость сделать то же самое, и мсье Клозель сейчас выслушивает внизу кое-какие доводы моего доверенного секретаря мистера Даджена. Пожалуй, я могу вам обещать, -- он хмыкнул, -- что Клозель найдет их вполне убедительными. По вашим лицам, джентльмены, я вижу, что мое появление кажется вам едва ли не чудом. А ведь мсье -- виконт уж, во всяком случае, должен был бы догадаться, что ничего не может быть проще и естественнее. Я дал вам слово, сэр, что буду за вами следить. Не нужно быть ясновидцем, чтобы предусмотреть, что, когда мы узнаем про ваши переговоры об обмене заключенного Клозеля, мы станем приглядывать и за ним. Мы последовали за ним в Дувр и, хоть, к сожалению, не попали на тот же корабль, но добрались до Парижа как раз вовремя, чтобы увидеть, как вы оба нынче утром выходили из вашей квартиры... Ну, а зная, куда вы направляетесь, мы и на улицу Фуар тоже поспели как раз вовремя, чтобы увидеть, как вы расставляете свои силы. Но я, кажется, слишком забегаю вперед. Мистер Энн, мне поручено передать вам письмо. Когда вы его прочтете, мы с разрешения мистера Алена еще немного побеседуем. Он подал мне письмо, отошел к камину и засунул в нос внушительную понюшку табаку, Ален же злобно уставился на него, точно бульдог, готовый вцепиться ему в горло. Я распечатал письмо, наклонился и поднял выпавший из него еще какой-то листок. "Любезный мой Энн, когда я получила твое письмо и впервые вздохнула с облегчением, я тут же села и написала на радостях ответ, которого никогда не покажу тебе. Я даже удивляюсь на себя, неужто я такое написала. Но потом я отнесла его мистеру Робби, и он попросил показать ему твое письмо и, когда увидел обертку, тот же час объявил, что письмо кто-то вскрывал раньше и, если я напишу тебе, что мы для тебя делаем, -- это окажется только на руку твоим врагам. А кое-что мы уже сделали, и имей в виду, этим письмом (чисто деловым!) я хочу сказать тебе, что не вся заслуга тут принадлежит мистеру Робби и твоему мистеру Роумену (судя по описанию мистера Робби, это, кажется, довольно нудный старикашка, хоть он, без сомнения, желает тебе добра). Но во вторник после твоего отъезда у меня был разговор с майором Шевениксом и, когда я сказала ему, что мне его очень жаль, но надеяться ему не на что, он заговорил совсем по-другому, и я поневоле стала уважать его еще больше: он сказал, что хочет единственно моего счастья и докажет это. Он сказал, что все обвинения против тебя может разбирать один только военный суд, -- и он уверен -- у него есть на то веские причины, -- что ты вынужден был драться на дуэли, значит, это было дело чести, а совсем не то, что они там говорят, и он готов не только сам дать об этом письменные показания под присягой, но и этого Клозеля отлично знает и заставит рассказать все начистоту. И майор все это исполнил на другой же день и заставил Клозеля тоже подписать показания, и у мистера Робби есть копия этого признания, и он ее посылает вместе с моим письмом в Лондон мистеру Роумену, и поэтому теперь Роули (что за милый мальчик!) пришел ко мне и ждет в кухне, покуда я закончу эти торопливые строки. Он также говорит, что майор Шевеникс едва-едва успел все это сделать, потому что покровители Клозеля исхлопотали для него обмен на военнопленного англичанина и он уезжает обратно во Францию. А теперь я спешу кончить, и остаюсь твой преданный друг Флора. Р. S. Тетушка здорова. Рональд ждет офицерского патента. Ты просил меня написать это, и я повинуюсь: "Я люблю тебя, Энн". Выпавшая из письма записка была написана крупным неровным почерком. Она гласила: "Дорогой мистер Энн, глубокоуважаемый сэр. Надеюсь, вы в добром здравии, как и я, и все хорошо, и мисс Флора, должно, пишет вам, подлюга Клозель сознался. Еще сообщаю Вам: мисс Макр, жива-здорова, одна беда: на уме у ней все церковь да Библия, но как она вдова, уж я-то ее судить не стану. Мисс Флора говорит -- она положит мою записку в свое письмо, и есть еще кой-что, только это страшный секрет, и больше я ничего не скажу, сэр, и остаюсь, с почтением ваш Дж. Роули". Я прочел оба письма, положил их в нагрудный карман, потом шагнул к столу и с серьезным видом подал Алену его бумагу, затем поворотился к мистеру Роумену, и тот с треском захлопнул свою табакерку. -- Теперь, я полагаю, остается лишь обсудить условия, которые -- исключительно по нашему великодушию или, скажем, для поддержания чести рода -- мы можем предложить вашему... мистеру Алену, -- сказал поверенный. -- А я полагаю, вы забываете о Клозеле, -- огрызнулся мой кузен. -- Ваша правда, я совсем забыл о Клозеле. -- Мистер Роумен вышел на лестницу и крикнул вниз: -- Даджен! Появился мистер Даджен и отвесил столь холодный и чопорный поклон, словно желал меня уверить, будто это вовсе и не он вальсировал со мною в лунном свете. -- А где же этот Клозель? -- Право, затрудняюсь вам ответить, сэр, ибо не знаю, в каком конце улицы находится винный погребок "Золотая голова". Но полагаю, что в том, ибо сточная канава ведет в противоположную сторону. Именно в том направлении минуты две назад исчез и мистер Клозель. Ален вскочил и поднес к губам свисток. -- Положите ваш свисток, -- посоветовал мистер Роумен. -- Мошенник вас просто надул. Можно лишь надеяться, -- добавил он с кислой усмешкой, -- что вы заплатили ему не наличными, а только распиской. Но, припертый к стене, Ален все не сдавался. -- Видно, от вас ускользнуло одно пустячное обстоятельство, почтенный адвокат, или вы храбрее, чем я думал. Англичане сейчас у парижан не в чести, да и квартал этот не отличается деликатностью. Стоит разок свистнуть, крикнуть: "Английские шпионы!" -- и двое англичан... -- Скорее трое, -- прервал его мистер Роумен и подошел к двери. -- Мистер Берчел Фенн, не соблаговолите ли подняться к нам? И на этом позвольте мне остановиться. Есть на свете вещи, по крайности, так я полагаю, столь презренные и жалкие, что они недостойны описания; таково было и падение Алена. Возможно также, что истинно британское чувство справедливости, присущее мистеру Роумену, на этот раз ему изменило, если он позволил себе прибегнуть к такому беспощадному оружию. Про Фенна скажу только, что этот сладкоречивый негодяй вступил в комнату так гордо и самоуверенно, точно давно уже намеревался исполнить свой долг перед обществом и лишь неблагоприятные обстоятельства помешали ему сделать это ранее. Он раболепствовал перед мистером Роуменом, потому что у того в руках оказалась вся цепь его преступлений. Он даже с каким-то подобострастным пылом спешил выдать своего собрата-изменника. Я убежден, что, ежели бы ему как следует пригрозили, он предал бы и родную мать. У здоровяка Даджепа рот дергался, как у бультерьера при виде землеройки. Ален очутился между молотом и наковальней, у него не осталось никакой надежды на спасение. И, уже не в первый раз, я невольно едва не посочувствовал своему кузену: свирепость, с какою на него обрушились его противники, была мне отвратительна. По-видимому, мистер Роумен впервые напал на след Алена именно через Фенна, и этот закоренелый негодяй утаил тогда некоторые сведения и готов был продать их теперь "любому джентльмену, который предаст забвению мое прошлое, ибо меня совратили с пути истинного". И вот, видя, что Ален окончательно разбит и унижен, я вмешался в разговор, выставил за дверь Берчела Фенна и вернул беседу в спокойное, деловое русло. Кончилось тем, что Ален отказался от всех своих притязаний и принял от меня шесть тысяч франков ежегодного содержания. Мистер Роумен поставил условием, чтобы нога Алена никогда более не ступала на английскую землю, но мне это показалось излишней предосторожностью: я знал, что, ежели он высадится в Дувре, и суток не пройдет, как его арестуют за долги. -- Отлично поработали, -- с удовлетворением заметил поверенный, когда мм вышли на улицу. Я промолчал. -- А теперь, мистер Энн, ежели вы окажете мне честь отобедать со мною, скажем, у Тортони, мы заглянем по пути в мой -- отель "Четыре времени года", что за префектурой, и закажем коляску четверней. ГЛАВА XXXVI. Я ЕДУ ЗА ФЛОРОЙ И вот я лечу на север на крыльях любви, отягощенный лишь присутствием мистера Роумена. Впрочем, этот достойный муж взобрался в коляску с видом отнюдь не столь постным, как обычно. Он -- и это вполне простительно -- откровенно торжествовал победу. В сумерках я различал, что он то и дело улыбается про себя или же, набрав полную грудь воздуха, воинственно отдувается. А как только мы миновали заставу Сен-Дени, он заговорил, я уж тут-то в полной мере раскрылось красноречие нашего семейного стряпчего. Он откинулся на спинку сиденья с видом человека, который по меньшей мере способствовал воцарению мира в Европе да еще вдобавок отлично пообедал. Одним взмахом зубочистки он в пух и прах разбивал вражеские бастионы, ехидно разглагольствовал об отречении императора, об измене герцога Рагузы, о будущем Бурбонов и характере мсье Талейрана, подтверждал свои умозаключения случаями и примерами, может быть, не слишком достоверными, зато весьма пикантными. Когда мы проезжали Ла-Шапель, мистер Роумен вытащил табакерку и протянул ее мне. -- Вы что-то молчаливы, мистер Энн. -- Я все жду, когда вступит хор, -- отвечал я. -- "Правь, Британия"... Начинайте, не стесняйтесь! -- Что ж, надеюсь, эта мелодия скоро и вам станет родной, -- возразил он. -- Нет, уж, пожалуйста, не торопите меня, мой дорогой! Я видел, как в Париж входили казаки и как парижане нацепляли на своих пуделей кресты Почетного легиона. Я видел, как они поднимали какого-то негодяя на Вандомскую колонну, чтобы тот разбил бронзовую голову героя Аустерлица. Я видел, как весь зал Оперы стоя рукоплескал жирному горлодеру, который пел хвалу пруссакам, да еще на мотив "Да здравствует Генрих Четвертый! ". Я видел также на примере моего кузена, на что способны отпрыски благороднейших родов Франции. Но видел я также и крестьянских пареньков, совсем еще зеленую молодежь, рекрутов последнего набора, -- скошенные картечью, они через силу приподнимались, чтобы с последним вздохом воздать хвалу Франции я маленькому человеку в сером сюртуке. Без сомнения, мистер Роумен, пройдет время, и в памяти моей эти крестьянские парни смешаются с аристократами, а их матери -- со знатными посетительницами Оперы; без сомнения, пройдет время -- и я окажусь мировым судьей и правой рукою главы графства Бакингем. Вы не ошиблись: я меняю свою родину, ведь я сейчас ей не нужен. Но во имя ее я искал и нашел самое лучшее, что есть на моей новой родине, -- нашел в заточении, в темнице. И потому повторяю: не торопите меня. Я пошарил в кармане, достал трутницу, серную спичку и зажег потухшую сигару. Спутник мой пощелкал языком. -- Придется провести вас в парламент, мистер Энн. Вы прирожденный оратор. Понемногу поток красноречия мистера Роумена стал иссякать, а когда мы миновали Сен-Дени, он нахлобучил поглубже дорожную шапочку, уселся поудобнее и задремал. Я же, сидя с ним рядом, и не помышлял о сне. Весенняя ночь была прохладна, ветер относил назад пар от дыхания лошадей, и он затуманивал фонари нашей коляски и вставал завесой между мной и форейторами. А в вышине, над черными шпилями выстроившихся в ряд тополей, двигались полчища звезд. Взгляд мой устремился вверх, к Полярной звезде -- знамени этого безмолвного парада, и к Кассиопее, что повисла под нею на севере, над самым горизонтом, над изголовьем моей Флоры -- моей Полярной звезды и цели моих странствий. Мысли эти успокоили меня, и я тоже задремал; вообразите же мое удивление и досаду, когда, пробудясь, я ощутил томительную тоску и тревогу. С каждым часом на душе у меня становилось все неспокойнее. И на пути от Амьена до побережья мистеру Роумену, должно быть, пришлось со мною не сладко. На постоялых дворах я, не жуя, проглатывал, что подавали, и беспрестанно требовал, чтобы поскорее сменили лошадей. В коляске я то и дело подскакивал, как рыба на горячей сковороде. Я проклинал все на свете: мне казалось, мы еле тащимся. Я издевался над табакеркой мистера Роумена, и когда мы наконец прибыли в Кале, дело едва не кончилось дуэлью, ибо я требовал, чтобы он тут же на дюнах с оружием в руках доказал свое право каждую понюшку превращать в некий торжественный обряд. По счастью, пакетбот уже готов был отчалить, и мы второпях погрузились на борт. На ночь мы заняли отдельные каюты, и неугомонные, бурные воды Ла-Манша укачали меня, смыли с души моей желчь и досаду, и я забылся на своей койке, безвольный, словно тряпка, послушная дуновению любого ветерка. Туманным утром мы сошли на берег в Дувре, и тут мистер Роумен приготовил для меня сюрприз. Ибо в толпе носильщиков и зевак я углядел ни много ни мало -- сияющую физиономию мистера Роули! Поверьте мне, от одного ее вида безжизненно-серые холмы Альбиона окрасились для меня в розовый цвет! Я едва не бросился ему на шею. А мой верный слуга поминутно снимал шапку и, не говоря ни слова, расплывался в восторженной улыбке. Позднее он признавался мне, что "тут уж было либо держать язык за зубами, сэр, либо кричать "Ура! ". Он выхватил у меня из рук саквояж и повел нас сквозь толпу прямиком в гостиницу завтракать. Видно, все время, что Роули пробыл в Дувре, он направо и налево кричал о том, какие важные прибывают гости, ибо хозяин гостиницы, отвешивая подобострастные поклоны, вышел приветствовать нас на крыльцо, и, едва мы переступили порог, все столь почтительно смолкло, что сам герцог Веллингтонский и тот был бы польщен; лакеи же, кажется, с радостью стали бы на четвереньки, если б только это не мешало им подавать на стол. Наконец-то я почувствовал себя важной персоной, знатным британским землевладельцем, и, когда после завтрака мы сквозь строй кланявшихся слуг выходили на крыльцо, у которого нас ждала карета, я изо всех сил старался держаться, как подобает столь высокой особе. -- Это еще что! -- воскликнул я, увидев экипаж, и вопросительно взглянул на Роули. -- С вашего позволения, сэр, я взял на себя смелость заказать такой цвет. Надеюсь, сэр, вы на меня не прогневаетесь. -- Малиновый, а колеса зеленые... в точности такой же, только дырки от пули не хватает. -- На это я уж не осмелился без спросу, мистер Энн. -- Мы воюем все под тем же флагом, дружок. -- И уж на этот раз добьемся своего и победим, сэр, чтоб мне посинеть и почернеть! Пока мы катили на первых перекладных к Лондону -- я и мистер Роумен в карете, а Роули на запятках, -- я рассказал поверенному, как мы ехали из Эйлсбери в Керкби-Лонсдейл. Он засунул в нос понюшку табаку. -- Этот ваш Роули, видно, добрый малый и не так глуп, как кажется. Когда мне в другой раз придется путешествовать на перекладных с нетерпеливым влюбленным, я последую его примеру и куплю себе флажолег. -- Сэр, я вел себя, как самый неблагодарный... -- Ладно, ладно, мистер Энн. Я был чересчур упоен своим успехом, вот и все, и, пожалуй, был бы не прочь, чтобы меня немного похвалили... так сказать, погладили по головке. Не часто у меня бывало такое желание -- должно быть, раза три за всю жизнь, оттого я и не опередил вас на некой стезе и не подыскал себе вовремя супругу. А ведь это единственный путь для человека, если он желает, чтобы кто-то еще радовался его успехам. -- И, однако же, готов поклясться, что вы бескорыстно радуетесь моей победе. -- Ничуть не бескорыстно, сэр: ведь вступи ваш кузен в права наследства, он в два счета выставил бы меня за дверь. Впрочем, должен признаться: он задел во мне еще иное чувство, почти столь же глубокое, как своекорыстие, один вид его и запах его духов неизменно вызывали во мне тошноту; меж тем как ваше неблагоразумие... -- он поглядел на меня с суховатой улыбкой, -- было, по крайности, симпатично мне и... короче говоря, сэр, хотя вы подчас и выводили меня из терпения, служить вам было приятно. Можете поверить, что от слов этих я только еще сильней ощутил раскаяние. Мы приехали в Лондон поздно ночью, и тут мистер Роумен с нами распрощался. У него были неотложные дела в Эмершеме. Роули дал мне несколько часов поспать и разбудил только для того, чтобы я выбрал двух мальчиков, которые будут стоять на запятках моей кареты до Барнета, -- эту высокую честь оспаривали четверо: двое в синих куртках и белых цилиндрах и двое в светло-коричневых куртках и черных цилиндрах. Выбрав синих с белым, я утешил светло-коричневых с черным солидными чаевыми, и мы снова тронулись в путь. Теперь мы ехали по Большому северному тракту, по которому почтовые кареты неизменно катят со скоростью десять миль в час под далеко разносящиеся переливы рожка, и я полагал, что под простодушную песенку флажолета мы будем делать уж никак не менее двенадцати миль. Но первым делом я пересадил моего верного слугу на прежнее место рядом со мною и принялся с пристрастием допрашивать о его похождениях в Эдинбурге, о том, как поживают Флора и ее тетушка, мистер Робби, миссис Макрэнкин и все прочие мои друзья. Оказалось, что моя дорогая Флора покорила Роули мгновенно и навсегда. -- Она и вправду как цветочек, мистер Энн. Я так думаю, сэр, вы и сами знаете, оно враз валит человека с ног. -- Я не совсем тебя понимаю, друг мой? -- Да вот, прошу прощения, сэр, это самое... как говорится, любовь с первого взгляда. Он даже покраснел, лицо у него стало и смущенное и вместе лукавое. -- Что ж, Роули, поэты на моей стороне. -- А вот миссис Макрэнкин, сэр... -- Сама Маргарита Наваррская, мистер Роули... Но он до того забылся, что даже перебил меня: -- Миссис Макрэнкин, сэр, сколько лет привыкала к своему мужу. Она сама мне говорила. -- Я припоминаю, что и мы не один день привыкали к миссис Макрэнкин. Правда, ее стряпня... -- Вот и я говорю, мистер Энн: это не то, чтобы пустяк -- и какие... и хотите верьте, хотите нет, сэр... а может, вы и сами приметили... у ней ведь и ножки хороши. Он покраснел как рак и дрожащими пальцами принялся свинчивать свой флажолет. Я глядел на него, и глазам не верил, и с трудом подавлял улыбку. Без сомнения, я и прежде знал, что Роули во всем пытается мне подражать, да и по традиции позволительно, более того, даже полагается, чтобы верный слуга влюблялся, хотя бы из сочувствия, когда влюблен его господин. И если кавалер шестнадцати лет от роду, еще новичок в науке страсти нежной, избирает себе в дамы сердца особу, которой стукнуло пятьдесят, -- что может быть естественней? А все же -- подумать только! -- Бетия Макрэнкин! Я с трудом сохранил серьезность. -- Друг мой Роули, -- сказал я, -- если музыка питает твою любовь, так играй же! И Роули поначалу робко, а затем, разошедшись, с чувствительностью невообразимой заиграл "Ту, что осталась дома". Потом оборвал мелодию, глубоко вздохнул и начал сызнова, я же отбивал такт ногою и тихонько подпевал: А нынче приказ: шлют в Брайтон нас, Путь дальний, незнакомый... Гак пусть же господь меня вновь приведет К той, что осталась дома. Эта вдохновляющая мелодия сопровождала нас всю дорогу. Она нам никогда не приедалась. Стоило нашему разговору иссякнуть, как с моего безмолвного согласия Роули доставал флажолет и принимался ее наигрывать. Под эту песенку веселым галопом скакали лошади, в такт ей позвякивала упряжь и подпрыгивали в седле форейторы... А ликующее presto [74], которым она завершалась, как только мы подъезжали к постоялому двору, предвкушая, что сейчас нам сменят лошадей, и описать невозможно: до того оно было веселым и стремительным. Итак, лошади мчали меня домой, в открытые окна кареты врывалась бодрящая вешняя свежесть, и душа моя тоже, словно окно, распахнулась навстречу молодости, здоровью и долгожданному счастью. Как всякий истинный влюбленный, я был полон нетерпения и все же не утратил способности радостно дивиться превратностям судьбы, ведь я ехал как какой-нибудь лорд, с карманами, полными денег, по той самой дороге, по которой ci-devant [75] Шандивер в страхе удирал, петляя и заметая следы, в крытой повозке Берчела Фенна! И все же нетерпение так обуревало меня, что, когда мы галопом проскакали по Келтбн-Хиллу и новой лондонской дорогою, где пахнущий апрелем ветер, веселый и свежий, дул нам прямо в лицо, спустились в Эдинбург, я отправил Роули с чемоданами к нам на квартиру, а сам забежал умыться и позавтракать к Дамреку и оттуда, уже один, поспешил в "Лебяжье гнездо". Дни ли, годы -- пусть! Все равно вернусь, Любовью своей влекомый, И уж больше вовек не расстанусь, нет, С той, что осталась дома! Как только из-за холма выглянул конек хорошо знакомой кровли, я отпустил кучера и пошел далее пешком, весело насвистывая все ту же песенку, но, дойдя до садовой ограды, умолк и принялся искать то место, где когда-то через нее перелез. Я нашел его по густым ветвям бука, нависшим над дорогой, и, как тогда, бесшумно взобрался на ограду под их прикрытием, вернее, они прикрыли бы меня, ежели бы я вздумал там ждать. Но я не собирался ждать, зачем? Ведь в нескольких шагах от меня стояла она! Она, моя Флора, моя богиня, с непокрытой головою, окутанная утренним узорчатым покрывалом солнечных бликов и зеленых теней, в сандалиях, влажных от росы и, как тому и быть должно, с охапкою цветов -- пунцовых, желтых, полосатых тюльпанов. А перед нею, спиной ко мне, все в той же куртке с памятной заплатой на спине, опершись обеими руками на лопату, стоял Руби, садовник, и выговаривал своей молодой госпоже. -- Но мне нравится срезать тюльпаны на длинном стебле, вместе с листьями, Руби! -- Дело ваше, мисс, а мое дело вам сказать: луковицы-то вы начисто загубите. Ждать долее я уже не мог. Едва садовник нагнулся и вновь принялся копать землю, я схватил обеими руками ветку бука и тряхнул ее. Флора услыхала шелест листьев, подняла голову и, увидав меня, тихонько вскрикнула. -- Что это вы, мисс? Руби мигом выпрямился, но она уже оборотилась и глядела вдаль, на огород. -- Там какой-то малыш забрался в арти... то есть в клубнику. Садовник швырнул лопату и заспешил к огороду. Флора оборотилась ко мне, тюльпаны упали к ее ногам, и о, как радостно она вскрикнула, какой восхитительный румянец залил ее щеки! Ее руки протянулись ко мне! Все повторилось снова, все было точно так же, как в первый раз, с тою лишь разницей, что теперь и мои руки протянулись ей навстречу. Все странствия кончаются Свиданием влюбленных. Садовник успел пробежать уже ярдов двенадцать и вдруг остановился: то ли услышал, как я слезал со стены, то ли смутно припомнил, что однажды его уже подобным образом провели. Как бы то ни было, он оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть Флору в моих объятиях. -- Боже милостивый! -- воскликнул он и с минуту стоял, точно окаменев; потом вперевалку заторопился к дому, к черному ходу. -- Надобно сей же час сказать тетушке! Она... куда же ты, Энн? -- воскликнула Флора, хватая меня за рукав. -- В курятник, конечно, -- отвечал я. Через минуту, взявшись за руки и заливаясь счастливым смехом, мы уже бежали по дорожкам к дому. И, помнится, на бегу я подумал: "Не странно ли, что сейчас я впервые войду в этот дом через парадный ход!" Мы застали миссис Гилкрист в столовой. На диване, набитом конским волосом, лежала груда полотна, на коврике перед камином, гордо выпятив грудь, стоял Рональд, а достойная тетушка расхаживала вкруг него с меркою в одной руке и ножницами в другой. Она оглядела меня поверх лорнета в золотой оправе, переложила ножницы в левую руку, а правую протянула мне. -- Гм, -- произнесла она. -- Доброе утро, мусью. Так зачем же вы к нам пожаловали на этот раз? -- Сударыня, -- отвечал я с поклоном, -- надеюсь, это совершенно ясно! -- Поздравляю вас от всего сердца, Сент-Ив, -- сказал Рональд, подходя ко мне. -- И вы тоже можете меня поздравить. Я получил офицерский чин. -- Ну, тогда я поздравлю Францию с тем, что войне конец, -- пошутил я. -- Нет, право, мой дорогой, сердечно за вас рад. Какой же полк? -- Четвертый. -- Полк майора Шевеникса! -- Шевеникс -- человек порядочный. Он вел себя отлично, просто превосходно. -- Да, превосходно, -- кивнув, подтвердила Флора. -- Это он умеет. Но если вы ждете, что от этого я стану лучше к нему относиться, то... -- Майор Шевеникс всегда напоминает мне ножницы, -- по обыкновению бесстрастно вставила миссис Гилкрист. Она лязгнула ножницами, которые держала в руке, и, должен признаться, как нельзя наглядней изобразила тем самым суровость и непреклонность. "Но, боже мой, сударыня, неужто вы не могли подыскать другой предмет для сравнения! ", -- мысленно воскликнул я. Вечером того счастливейшего дня я отправился назад в Эдинбург. Шел я некоей воздушной тропою, усеянной розами и не обозначенной ни на одной карте. Каким-то образом тропа эта все же привела меня к дверям моего временного жилища, и тут ноги мои коснулись земли, ибо дверь мне отворила Бетия Макрэнкин. -- А где же Роули? -- спросил я через минуту, оглядывая гостиную. -- Он-то? -- Миссис Макрэнкин язвительно усмехнулась. -- Он когда приехал, уж так закатывал глаза. Я сразу поняла: простыл, того гляди, задохнется. Ну, и пришлось влить в него полную ложку мятных капель и уложить в постель. Здесь я опускаю занавес и оканчиваю повесть о приключениях Сент-Ива. В начале июня мы с Флорой обвенчались и немногим более полугода наслаждались роскошью Эмершема, как вдруг пришло известие, что император бежал с острова Эльба. Должен признаться, что во время волнений и сумятицы последующих Ста дней (как назвал их впоследствии мсье де Шамбор) виконт де Сент-Ив преспокойно сидел у себя в поместье и грелся у домашнего очага. Да, конечно. Наполеон был прежде моим повелителем и я отнюдь не питал нежных чувств к cocarde blanche [76]. Но к тому времени я стал уже "натурализованным" англичанином (хотя этот юридический термин и не совсем точно выражает суть дела), и у меня появилась, как говорил мистер Роумен, доля капитала в этой стране; притом во мне пробудился интерес к иным ее законам, и я помогал вершить правосудие в своем графстве. Коротко сказать, положение запутанное, оно пришлось бы очень по вкусу какому-нибудь крючкотвору. Но мне-то, признаться, оно было вовсе не по вкусу, напротив того, отнимало у меня душевное спокойствие. Ежели вы, друзья мои, взвесив все pro и contra [77], памятуя о моем пристрастии к тихому домашнему очагу и о том, что Флора готовилась вскорости стать матерью, посоветовали бы мне оставаться в бездействии, вы предугадали бы мой выбор. Итак, я сидел и читал газеты. И тут пришло письмо от Рональда, сообщавшего, что его полк получил приказ отправиться в поход, вернее, в плавание, и через неделю корабль уже выйдет из гавани Лита в Нидерланды, где Рональд и его однополчане присоединятся к войскам герцога Веллингтонского. Ну, теперь уж моя ненаглядная не могла не поспешить в Эдинбург, чтобы попрощаться с братом, только на этот раз мы ехали в коляске и сопровождали нас ее горничная и Роули. Мы поспели в "Лебяжье гнездо" как раз вовремя -- накануне отъезда Рональда, и он провел с нами весь вечер. Юноша выглядел заправским воякой в своем алом мундире, который он надел нарочно, чтобы показаться дамам в полной форме, и они не преминули оросить этот мундир слезами (да простятся нам, мужчинам, эти слезы!). На другое утро мы спозаранку поехали в город и смешались с толпой, что собралась у подножия КаслХилл, дабы проводить четвертый полк в дальний путь. Прождав с полчаса, мы услышали барабанную дробь и первые звуки походного марша, -- они неслись из-за стены, окружавшей Замок; часовой у ворог отступил и взял на караул, и в ту же минуту под величественными сводами крепостных ворот запылали алые мундиры, засверкали медные трубы оркестра. Новобранцы еще раньше со всеми распрощались, и только неотвратимый топот ног по подъем, ному мосту звучал в ответ машущим платкам, крикам "Ура!" и плачу женщин. Солдаты шагали за рядом ряд, и первым, сразу же за оркестром, ехал верхом майор Шевеникс. Он увидел нас, слегка покраснел и торжественно отдал честь. Мне он никогда не был приятен, но я вынужден признать, что в ту минуту на него можно было залюбоваться. И мне стало его немного жаль, ибо он не сводил глаз с Флоры, ее же взор устремлялся на прапорщика Рональда Гилкриста, который шагал в арьергарде третьей роты, рядом с потрепанным, видавшим виды знаменем; голова Рональда была гордо вскинута, щеки разрумянились, но, когда он проходил мимо нас, губы его дрогнули. -- Благослови тебя бог, Рональд! -- Правое плечо вперед! Оркестр и гарцевавший за ним майор повернули за угол на Норт Бридж-стрит; последние ряды, знамя и бравый прапорщик скрылись из виду. Наш кучер тронул лошадей. Мы двинулись за полком, и тут рука Флоры тихонько скользнула в мою. Я отбросил все терзавшие меня сомнения и поспешил утешить мою дорогую. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Ну, ребята, как дела? (Искаж. франц.) 2. Ну-ну, женщина! Дела идут кое-как, не сказать, чтоб никак, буржуазка! (Искаж. франц.) 3. Франции (франц.). 4. Прекрасной Флоре -- признательный узник (франц.). 5. Унтер-офицер (франц.). 6. Все правильно, сынок (франи.). 7. Здесь: начали! (франц.) 8. Я на тебя не в обиде (франц.). 9. Я славный малый (франц.). 10. Кочегары (франц.) -- разбойники, которые во время французской революции жгли ноги жертвам, чтобы выманить деньги. 11. Парижская тюрьма, место массовых казней в 1792 году, разрушена в 1854 году. 12. Оказывался никуда не годен, выходил из строя (франц.). 13. Пришел, был побежден, бежал (лат.). 14. Комната со сводчатым потолком, соединенная подземным ходом с дворцом короля, чтобы можно было слушать, что происходит в темнице. 15. Тонкости (франц.). 16. Один из французских маршалов. 17. Английский государственный деятель (1762 -- 1812). 18. Кстати (франц.). 19. Господин майор (франц.). 20. Славных людях (франц.). 21. И даю вам честное слово, отец семейства стал сморкаться (франц.). 22. Простите, господин майор, но я рассказываю не вам, а тому господину (франц.). 23. Что это со мной? Я совсем запутался... Ничего, главное -- я его получил, и моя Берта была очень довольна (франц). 24. Да почиет в мире (лат.). 25. Великая Хартия вольностей (1215 г.) гарантирует (в известных пределах) неприкосновенность личности. 26. Сыщиков полицейского суда. 27. Вмешательство (франц.). 28. Я облобызал вас всласть (франц.). 29. В незапамятные времена (франц.) -- равноценно нашему "при царе Горохе". 30. Ничто не вызывает такого аппетита, как волнения (франц.). 31. Сокращенное infra dignitatem (лат.) -- ниже своего достоинства. 32. Некоторая горечь (лат.). 33. Господин виконт Энн (франц.). 34. Досточтимый дядюшка (франц.). 35. Милая мама, мамочка (франц.). 36. Милейший человек, не правда ли? (франц.). 37. Вы говорите с таким чувством (франц.) 38. Племянник (буквально -- господин племянник) (франц.). 39. Пронеси, господи! (лат.). 40. По всем правилам (франц.). 41. Подопечный (франц.). 42. Кот уже стар, простим его (франц.). 43. Молодость тешит себя надеждами и думает всем завладев но старость безжалостна (франц.). 44. Улица Грегуар де Тур (франц.). 45. Все вместе, полностью (франц.). 46. Обман зрения, иллюзия (франц.). 47. На войне, как на войне (франц.). 48. Ничто не должно бросаться в глаза, ничто не должно нарушать гармонию (франц.). 49. Уильям Уоллес (1272 -- 1305) -- шотландский герой и патриот. 50. Знаменитый в Англии разбойник, жил во второй половине XVII века. 51. Здесь: ошибка, промах (лат.). 52. Проклятие, черт побери! (франц.). 53. Чаевые, "на чай" (франц.). 54. Смежные (франц.). 55. Старинное название Эдинбурга. 56. До тошноты (лат.). 57. Желаю приятно провести время (франц.). 58. К утру, вероятно, станет прохладно; смотрите, как бы вам не обморозиться (франц.). 59. Описание, приметы (франц.). 60. Безотлагательно, немедленно (лат.). 61. Удаль, лихость (франц.). 62. Здесь обрывается рукопись Р. Л. Стивенсона; дальнейшее дописано английским писателем и литературоведом А. КвиллерКучем. 63. "Раскроет доблесть небо достойному... богиня мщенья все ж догонит, хоть и хромая, порок ушедший". (Перевод с, латинского Н. И. Шатерникова). 64. Здесь: мой дорогой (франц.). 65. Раскроет доблесть небо достойному, Неторных доблесть ищет дорог себе; Покинет сходбища народа, Топкую землю -- на быстрых крыльях. (Перевод с латинского Н. И. Шатерникова.) 66. Строки из оды английского поэта Джона Драйдена "Пиршество Александра". Перевод В. А. Жуковского. 67. Рогатина, оборонительное сооружение типа современных противотанковых "ежей" (франц.). 68. Вон, смотрите! (франц.). 69. Да здравствует король! (франц.). 70. Выродок (франц.). 71. Да здравствуют Бурбоны! (франц.). 72. Долой корсиканского бандита! (франц.). 73. Прекрасной Флоры (франц.). 74. Очень быстро (муз. термин). 75. бывший (франц.). 76. "Белой кокарде" -- то есть к королевской власти, к Бурбонам (франц.). 77. За и против (лат.).