озлился, наконец сдался: - Ну что же, если идти, так с музыкой! - Вот это голос! - повеселел Янка. - Под музыку, под барабан и солдатам веселее ходить. А с какой музыкой мы пойдем? - Наша музыка безголосая, а слышна будет далеко. - И ты начал говорить афоризмами? - немного удивился Янка. - Что же это за музыка такая? - Музыка наша начнется от вывороченной ели. - Во! Теперь я понимаю, о какой музыке идет речь. Пора, пора, братец, музыкантам нашим по свету походить да поиграть добрым людям. Друзья уговорились захватить с собой листовки и брошюрки, лежавшие в лесном тайнике, и разбросать их кое-где, чтобы люди читали. Но сперва эти брошюрки и листовки нужно было пересмотреть, отобрать, - ведь многие из них уже отжили свой век и утратили свою злободневность. Заветное вывороченное бурей дерево верно и честно выполняло свои обязанности хранителя литературы: ни одна капля воды не просочилась в засмоленный ящик, все было цело. То, что уже устарело либо просто не отвечало политическим взглядам двух друзей, было здесь же сожжено, а наиболее ценное взято в дорогу. Остальное снова спрятали под дерево. Захватив с собой на всякий случай маленьких гвоздиков и молоток, друзья двинулись в дорогу. В поле на низинах и по краям лесов еще белел снег. По дороге бежали ручейки, а под ногами хлюпала жидкая грязь, и только на высоких песчаных пригорках земля подсохла, там идти было легко и приятно. - Как хорошо в поле на приволье, когда с земли сходит снег! - восхищался Лобанович весенним простором земли. - Вот видишь, а ты не хотел идти... Версты через три путники вышли на скрещение дорог, где стоял высокий крест, огороженный деревянным штакетом, полусгнившим и покосившимся. К кресту была прибита деревянная фигурка Христа работы неизвестного резчика. Голова фигурки скорбно склонилась вниз, ее украшал венок, также вырезанный из дерева. Выцветший, истрепанный ветрами и непогодами передничек закрывал нижнюю часть фигуры Христа. - Остановимся здесь, - сказал Лобанович и оглянулся вокруг. - Знаю, что ты хочешь делать, - догадался Янка. - А что? - Прибить к кресту прокламацию. - Угадал, брат Янка. - Это будет ново и оригинально! - загорелся Янка. - И знаешь что! Напишем печатными буквами вверху на прокламации несколько слов. - Каких? - спросил Лобанович. - А вот таких: "И говорит вам Христос: "Читайте и поступайте так, как написано здесь". - А это, пожалуй, будет неплохо, - согласился Лобанович. Они достали прокламацию, обращение к крестьянам В ней говорилось, чтобы крестьяне не слушались попов, ксендзов и царских чиновников, потому что все они лгут, обманывают простых людей. А потому не нужно платить податей для содержания дармоедов. Крестьяне не должны давать своих детей в солдаты, должны устраивать забастовки, требовать от землевладельцев справедливой оплаты труда батраков и батрачек. Не нужен царь, власть должна принадлежать народу. Янка сел на камень, взял газету, положил на нее прокламацию и стал выводить печатными буквами предисловие от имени Христа. Когда все было готово, Лобанович начал прибивать прокламацию к кресту под фигуркой. - Да, брат, смотри, чтобы не натолкнулся на нас кто-нибудь. Ведь, с точки зрения полиции, мы делаем двойное преступление: распространяем прокламации и совершаем богохульство, - говорил Лобанович, прикрепляя продолговатый листок. - Ничего, - ответил смеясь Янка, - в это преступление замешан и сын божий. - А все-таки давай, братец, заметем следы и свернем с этой дороги, пойдем вон по той слепой стежке, обогнем деревеньку и выйдем на свою дорогу с другой стороны. - Твоими устами говорит мудрость, - согласился Янка. Проходя мимо деревеньки, друзья тихонько подкрались к большому амбару, где хранилось общественное зерно, и прибили к стене несколько листовок и брошюр. Не заходя в деревеньку, сделали еще один круг, а затем уже направились своим путем. Они снова вышли на Засульскую дорогу. Изредка навстречу им попадались пешеходы. С одним встречным крестьянином путники наши приветливо поздоровались. - Остановитесь, дядька, на минутку, - обратился к нему Лобанович. Крестьянин остановился. Это был человек средних лет, в суконном хорошем пиджаке домашнего производства, в сапогах. Видать, не бедный хозяин. Он спокойно и внимательно глянул на друзей. - Скажите, пожалуйста, далеко ли до Ячонки? - спросил его Лобанович. - Ячонка осталась слева, сзади, - ответил немного удивленный крестьянин и еще более внимательно посмотрел на путников. - А-а, как же это мы прозевали! - почесал затылок Янка. - А вы идите вон той стежкой, - показал крестьянин на малоприметную тропинку в поле. - Прождете с полверсты, выйдете на проезжую дорогу и Тогда повернете влево - там уже недалеко и Ячонка. - Спасибо за хороший совет, - сказал Лобанович. - Возьмите от нас подарок - вот эту книжечку и пару листовок. Прочитайте сами и другим дайте прочитать. Да читайте их внимательно, как святую молитву. Крестьянин немного замялся, еще раз недоверчиво глянул на друзей, взял книжечку и прокламации. Он пошел своей дорогой, время от времени оглядываясь. Друзья свернули на стежку, хотя в этом нужды не было. - Знаешь, Андрей, а не влипли мы с этим дядькой? Что-то он не очень дружелюбно посматривал на нас, - заметил Янка. - И мне он кажется ненадежным. Как только дядька исчез из глаз, друзья свернули с глухой тропинки и пошли зарослями, направляясь на сухой, заросший можжевельником пригорок. В ложбине дорогу преграждала неглубокая, но довольно быстрая речушка, на дне которой лежал лед. Друзья остановились. Возвращаться назад небезопасно. - Вперед, Янка! Друзья разулись, сняли штаны и зашагали по скользкому льду на другую сторону. Вода обжигала ноги, по льду идти было трудно, но они благополучно перешли речку, выскочили на берег. Оделись, обулись. Потом, углубившись в можжевельник, выбрали такое местечко, с которого можно было видеть всю окружающую местность. - Давай немного обождем, - предложил Лобанович. - Музыка безголосая, а слышна будет далеко, - с некоторой тревогой и насмешкой проговорил Янка. Идти сейчас к Мальвине Фидрус было не с руки. Друзья обсудили новый план. И вдруг видят - по дороге мчится кто-то верхом на лошади. Подскакал к тропинке, которую показывал друзьям крестьянин, и повернул на нее. - Урядник, столбуновский урядник, - тихо проговорил Янка. - Пускай ловит ветра в поле. Умно сделали, Янка, что переправились через речку. Только вечером пришли друзья в Панямонь, отмерив десятки лишних верст, чтобы замести свои следы. Встретиться и поговорить с учительницей Фидрус Янке и Андрею довелось уже в другой раз. XIV Есть своя положительная сторона в определенной ограниченности твоего богатства, когда ты можешь упаковать его в сундучок либо в чемодан, закинуть за плечо и идти, взяв палку в руки, куда тебе нужно. Такое положение было сейчас и у Лобановича. Как только установилась теплая погода и подсохла земля, собрал он свое имущество, а все лишнее и не очень нужное оставил у брата, простился с ним и двинулся в путь. На опушке леса Лобанович остановился и окинул взглядом Смолярню, двор и хату, небольшой садик, где уже собиралась зацвести молодая дикая груша. "Может, не придется мне больше увидеть этот временный приют мой", - подумал он. Миновав глухие Темные Ляды, Лобанович повернул влево, держа направление на Микутичи. Малоприметными лесными дорожками и тропинками обошел он поселок, где находилось лесничество и где почти все жители знали его. Дорога шла через лес - чистый, высокий, стройный бор, носивший название Сустрэновка. "Почему его назвали так? Видимо, здесь произошла какая-то встреча" [По-белорусски встреча - сустрэча], - размышлял Андрей и вдруг увидел - впереди, немного в стороне от дороги, стоит огромный старый лось с темной Шерстью на спине, с здоровенными ветвистыми рогами. От неожиданности Лобанович остановился. Лось также стоял и смотрел на него. "Дай-ка напугаю его!" - подумал Лобанович и ринулся на лося. Когда между ними оставалось шагов сорок, лось принял боевую позу, не трогаясь с места. Лобанович испугался и от наступления перешел к обороне, спрятался за толстой сосной и давай стучать по ней палкой. Лось начал проявлять некоторое беспокойство, но достоинства своего не уронил, принял свой обычный вид и не торопясь направился в глубину леса. "Вот тебе и Сустрэновка", - сказал себе Лобанович, не на шутку напуганный. Он пошел дальше, то и дело поглядывая по сторонам. Но лося нигде не было видно. Лес окончился, и глазам путника предстало песчаное бугристое поле микутичских крестьян. Мать и дядя Мартин скорее с печалью, чем с радостью, встретили бездомного и безработного скитальца. Но, видя его хорошее настроение, они также повеселели. Дядя Мартин сказал даже, беззаботно махнув рукой: - Не удалось теперь, может, удастся в четверг. Только не загнали бы куда-нибудь на край света. Ни мать, ни дядя ни в чем не упрекнули Андрея и даже избегали напоминать о неприятном происшествии на собрании учителей. А Якуб искренне обрадовался приходу брата. Когда же он узнал, что Андрей собирается жить у них все лето, радость Якуба еще увеличилась. За последнее время он заметно подрос и был правой рукой дядьки Мартина. - Без Якуба я прямо как без рук, - сказал дядька. - Он и на гумне помогает мне, и в поле, и в лесу. То пойдет украдкой вырубит еловый шест для рукоятки граблей либо для косовища, то заскочит в дубняк, и если выберет било для цепа, то только поднимай цеп: било само будет молотить. Знал дядя Мартин, чем и как угодить племяннику. А Якуб слушал и весь расцветал от удовольствия. Чтобы не выдать своего волнения, счастливый Якуб сказал, обернувшись к брату: - Я покажу тебе, Андрей, одно местечко на Немане, в Бервянке. Вот где рыбы! Нигде нет столько! Иной раз как плеснет сом или щука - только пузыри пойдут по воде. А язей сколько! А голавлей! Так и ходят вереницами. - А тебе не приходилось подцепить на удочку язя? - поинтересовался Андрей. - Трудно взять его там, - безнадежно признался Якуб. - Коряги, корни... Не один крючок мой остался там. - А может, мы с тобой вдвоем справились бы? - спросил Андрей. Якуб заверил, что и вдвоем ничего не сделают. Дядя Мартин слушал и усмехался в усы. - Уж если Якуб сказал, значит так оно и есть, - поддержал он маленького племянника. Дядя Мартин и Якуб были большими приятелями. - Вот когда потеплеет, они с дядей сетками, топтухами наловят с пуд рыбы, - заметила мать и пошла к печке: ведь Андрей с дороги, должно быть, голоден. Дядя Мартин, Андрей, Якуб вышли во двор осмотреть хозяйство. Чем-то близким, родным повеяло на Лобановича, когда он осматривал двор, постройки, убогий скарб несложного крестьянского хозяйства, где все напоминало далекое, беззаботное детство. И вместе с тем еще с большей силой поднимался в груди протест против несправедливого устройства жизни, при котором бедному человеку достается такой жалкий, тесный уголок. Одно только радовало сердце: народ не хочет примириться с такими порядками, и в этом залог победы. Андрей никогда не чурался крестьянской работы и при случае охотно помогал дяде Мартину. Когда он был учителем, часто посылал своим домашним деньги. А теперь он такой помощи оказать не может, хотя она очень нужна. Промелькнула неведомо откуда возникшая мысль о том, как много разных мест приходится переменить человеку на своем веку. Не более четверти века прожил на свете Лобанович, а побывать ему пришлось во многих местах. И сколько еще новых мест ждет его впереди! Но сейчас не было возможности долго предаваться таким размышлениям - живой, разговорчивый Якуб звенел, словно звоночек, стараясь как можно больше рассказать брату о разных вещах и событиях. На гумне он подвел Андрея к толстому дубовому столбу. В столбе торчал большой гвоздь, на котором важно отдыхали цепы. Якубу хотелось показать цеп с тем крепким билом, о котором рассказывал дядя Мартин: било вырублено в дубняке самим Якубом! - Действительно било ладное, - похвалил Андрей, снял с гвоздя цеп и два-три раза взмахнул им. Из хаты вышла мать, хлопотливая, трудолюбивая, вечно озабоченная, позвала Андрея завтракать. Дядя Мартин и Якуб в хату не пошли, сославшись на то, что они недавно здорово наелись. Мать положила на стол деревянный кружок и поставила на него сковороду с яичницей и жирными, сочными шкварками. - Знаешь, мама, - обратился к ней Андрей, - и дым из кадила, который пускает поп в церкви, не пахнет так приятно, как эта сковорода со шкварками. - Не надо, сынок, говорить лишнего, - грустно улыбнулась мать. Отведав яичницы, Андрей продолжал: - Такой яичницы не только губернатор, но и наш дурень-царь Николка Второй не ел. - Ешь, сынок, и глупостей говорить не нужно, - запротестовала мать. - Вот вы пошли против начальства, оскорбили царя, а сейчас сидите без места. Забыли вы поговорку: "Не трогай дерьма, не то смердеть будет!" Лобанович громко захохотал. - Вот это, мама, правда! Но если это навоз, что совершенно справедливо, то нужно его в землю закопать, чтобы удобрял ее. Андрей подошел к матери, поцеловал ей руку. - Спасибо, мама, за угощение. Прости меня за неприятности, за огорчения, которые я причинял вам. Горевать же и плакать нечего. Вот если бы я совершил преступление против людей, простых людей, тогда нужно было бы отвернуться от меня и в хату не пустить, хотя я и родной ваш сын. Я же хочу и многие, многие сотни тысяч таких, как я, хотят, чтобы простым людям жилось хорошо, чтобы сами они были хозяевами своей судьбы и чтобы не издевались над ними паны, чиновники, начиная от урядника и губернатора и кончая царем. Ведь во имя царя и от имени царя творятся все эти несправедливости, от которых приходится страдать мужикам на земле, рабочим на фабриках и заводах. Имеем ли мы право сидеть сложа руки и спокойно смотреть на всю эту мерзость? Если бы лучи солнца не уничтожали весной снега и льда, земля не избавилась бы от холода и не было бы весны. Пусть меня выгнали, пусть я сижу без работы, - хотя, правда, работу кое-какую нахожу, - пусть меня судят и засудят, я никогда не сдамся, так как знаю, во имя чего борюсь. Мать слушала и плакала. - Ох, сынок, если уж так надо, то надо! - И вытерла фартуком слезы. XV За Микутичами вверх по Неману, в полуверсте от села, есть высокий красивый пригорок, где росли пышные, ветвистые сосенки. Местность, в которой расположен этот пригорок, называлась Клещицы. Молодой еще лесок и живописные, тихие долинки привлекали сюда летом микутичских учителей, любивших ловить здесь рыбу и устраивать товарищеские маевки. Глубоко внизу, под обрывистым песчаным берегом, струился быстрый Неман, пронося по чистому руслу весенние воды и подмывая высокий берег. В песчаных осыпях, как рассказывали старые люди, попадались человеческие черепа и кости. Старики утверждали, что здесь был когда-то курган - могила убитых на войне со шведами солдат. Неман не вошел еще в свои берега. Довольно широкая равнина была залита вешней водой. Там, где вода спадала, пробивалась и желтела крупная, широколистая калужница. На противоположной стороне равнины раскинулись поля, узкие полоски бугристой земли занеманских крестьян, где ютились защищенные пригорками небольшие деревеньки, имевшие общее название - Села. Как раз напротив Клещиц, на той стороне равнины, поднимался довольно высокий курган. На самой вершине кургана красовался выступ, словно круглая шапка. В Микутичах его называли Демьяновым Гузом. Лобанович стоял на самом высоком пункте берега, откуда очень хорошо видны Демьянов Гуз, Микутичи, местечки Панямонь и Столбуны и синяя полоска Синявского гая - картина, которой нельзя не залюбоваться. Но глаза Андрея Лобановича были прикованы к вершине Демьянова Гуза - там скоро должна появиться фигура человека, имя которому Янка Тукала. Прежде чем оставить Смолярню и перебраться в Микутичи, Лобанович сообщил об этом Янке. - Без тебя, Янка, мне горько на свете жить, давай не будем разлучаться и в дальнейшем. Так вот что, мой ДРУГ, устрой и ты себе каникулы, тем более что не за горами пасха, и перебирайся к родителям в Нейгертово, за Неман, в ваши знаменитые Села. Янка торжественно поднял правую руку. - Твоя радость - моя радость, твое горе - мое горе, твой бог - мой бог, пусть будет благословенно имя его! И пусть будет по слову твоему! - Чувствую, Янка, и знаю, что ты мой настоящий друг. А если так, давай наладим нашу следующую встречу в страстную пятницу и наладим ее... в просторах! - До этого я все понимал, а вот встреча "в просторах" не дошла, - заметил Янка. - Растолкую тебе. Знаешь Демьянов Гуз? - спросил приятеля Андрей. - Знаю, хорошо знаю. - А про Клещицы ты слышал? - И Клещицы знаю. И горелку там пил, и вкусную уху ел. - Ну, так вот, мой братец, в двенадцать часов в страстную пятницу ты взойди на гору высокую, сиречь на Демьянов Гуз. А я в это время буду стоять над Неманом, на высоком берегу в Клещицах. С этого берега хорошо виден Демьянов Гуз, а с Демьянова Гуза еще лучше видны Клещицы. Когда ты взойдешь на Демьянов Гуз, я два раза махну тебе сосновой веткой. А это будет означать: "Здравствуй, Янка!" А поскольку леса в районе Демьянова Гуза нет, то прикрепи к палке дерюжку, платок или просто онучу и таким самодельным флагом помаши мне. Я буду знать, что ты увидел и понял мой сигнал и в ответ посылаешь мне свое приветствие. Янке Тукале в высшей степени свойственно было увлекаться. Ему очень понравилась выдумка Андрея. - Интереснейшая мысль! - весело отозвался Янка. - Да ты знаешь, брат, мы создадим целую систему сигналов, чтобы разговаривать на расстоянии, или, как удачно ты сказал, устроим встречу в просторах. Вспоминая этот разговор с приятелем, Лобанович внимательно вглядывался в Демьянов Гуз. Пяти минут не хватало до двенадцати. И вдруг из-за склона кургана показалась человеческая фигура. Не было никакого сомнения, что это Янка. Взбираясь на самую макушку Демьянова Гуза, он держал в руках самодельный флаг, который был хорошо виден, хотя расстояние между друзьями составляло не менее версты. На фоне неба фигура Янки отчетливо вырисовывалась в прозрачном воздухе. Обрадованный Лобанович поднял вверх довольно большую сосновую ветку и медленно махнул ею два раза. Тотчас же над Демьяновым Гузом взвился флаг Янки. Друзья обменялись приветствиями, как было условлено, затем Лобанович снова подал сигнал, сделав веткой круг над головой. То же самое проделал и Янка на Демьяновом Гузе. А это означало: "Здоров, нового пока ничего не слышно". Следующий сигнал был такой: Лобанович одной рукой поднял над головой ветку, а другую руку вытянул в сторону. Янка ответил такими же движениями. Это означало: "Хочу повидать тебя вблизи". И ответ: "Я тоже хочу". После этого Лобанович двумя руками поднял ветку вверх и стал махать ею в свою сторону, давая этим знать, чтобы Янка сошел с кургана и направился к гати, которая начиналась сразу же за Неманом напротив Микутич и тянулась через всю неманскую долину. Другим своим концом гать вплотную подходила к занеманскому полю; сейчас она была залита водой. Увидев сигнал, Янка поднял свой флаг и несколько раз махнул им в сторону Андрея: "Понял, иду и буду ждать переправы". Лобанович быстро зашагал в село, чтобы взять лодку и плыть к Янке. На все Микутичи приходилось не более трех лодок, хотя в селе насчитывалось около двухсот дворов. Были, правда, челноки, но чтобы плыть на челноке, нужна большая ловкость, по такой воде переправляться на нем небезопасно. Как раз напротив гати, над самым Неманом, на пригорке, стояла хата старого Базыля, у которого была лодка. К нему и обратился Лобанович. Правда, сам Базыль уже не мог управляться с лодкой, ею распоряжался старший сын Базыля Павлюк. Но из уважения к старости следовало обратиться сначала к Базылю. Старик сидел на завалинке в кожухе и посасывал свою трубку, которую он никогда не выпускал изо рта, разве только когда садился за стол поесть либо когда спал. Лобанович приветливо поздоровался со стариком, преподнес ему пачку махорки. Базыль долго всматривался в Лобановича. Глаза не очень хорошо служили ему. - Чей же ты будешь? - спросил Базыль. Лобанович объяснил, чей он и кто такой. Старый Базыль его хорошо знал, а сейчас не узнал, потому что плохо видел. - Ну что ж, возьми. Вон там Павлюк в дровяном сарае. Иди к нему, детка, пусть даст ключ от лодки. С Павлюком дело уладилось быстро, и минуты через две Лобанович сидел в лодке. Много пришлось ему помахать веслом и потратить сил, пока он приспособился править лодкой. Быстрая вода, широко разлившись из берегов, несла лодку вниз по течению. Временами на перевалах, где половодье бушевало с неудержимой силой и швыряло лодку, как щепку, приходилось налегать во всю мочь на весло, чтобы выбраться из небезопасных водоворотов. Переезд на ту сторону долины оказался не таким легким и простым, как казалось вначале. Наконец большая часть водного пути была преодолена. Ближе к полю вода текла спокойнее, а потом и совсем не двигалась. Лобанович вздохнул с облегчением. Взглянув перед собой, он увидел Янку. Друг стоял возле самой воды, выбрав наиболее удобное место для "пристани". Когда Андрей подплыл к ней, Янка снял шапку и замахал ею в воздухе. - Ура! Победа! - кричал он, видимо имея в виду удачную встречу в "просторах". - Не одна, а две, - отозвался из лодки Лобанович, вытирая рукавом потный лоб. Лодка совсем близко подошла к берегу и носовой частью коснулась земли. Янка ухватился за нос и подтянул ее к себе, чтобы удобнее было вскочить в нее. Друзья радостно поздоровались. Несколько мгновений они молча вглядывались друг в друга, и на лицах у них светилась веселая улыбка. - Ну, что скажешь, мой живой афоризм? - Нет на свете такого невеселого положения, в котором веселые люди не могли бы найти для себя веселья! - сразу ответил Янка. XVI Не менее двенадцати молодых учителей, уволенных из школ, съехались в Микутичи праздновать пасху, а заодно поговорить о своих делах и главным образом о том, как держаться на допросе. То обстоятельство, что никого из учителей до сих пор не трогали, успокаивало многих из них. Если бы здесь было серьезное дело, рассуждали они, их давно взяли бы в оборот. Тем не менее уверенности в том, что все обойдется, не было. Вот почему та репетиция допроса, которую провели в Смолярне Лобанович и Янка, произвела впечатление на их друзей, заставила их призадуматься и целиком принять метод защиты, разработанный приятелями. Кое-кто из уволенных учителей нашел работу не по своей специальности. В этом отношении особенно выделялся Милевский. Он сшил себе синий долгополый сюртук, отпустил еще больше бороду, разделенную надвое, и бакенбарды, а подбородок для большей важности брил. Словно клещ, вцепился он в должность помощника волостного писаря, ставя своей целью сделаться писарем. Вся его причастность к "крамоле" выражалась в том, что он подписал протокол учительского съезда, в чем он теперь раскаивался, хотя об этом никому не Говорил. Ходили даже слухи, что Милевский тайком послал просьбу земскому начальнику. Он писал покаянную, просил замолвить за него словечко перед соответствующим начальством. С друзьями же он держался так, что трудно было догадаться о его тайных хлопотах. В первый день пасхи учителя шумной толпой двинулись из Микутич в Панямонь отдавать пасхальные визиты местным интеллигентам. Вместе со всеми шествовал и Адам Милевский в синем сюртуке и с живописной бородой. - Пропали мы с тобой, брат Янка, - шутил Лобанович, - затмит нас Милевский своим сюртуком и бородой! - Его бородой припечек подметать, - ответил Янка Тукала. Все захохотали. Учителя шутили, смеялись, им было весело. Забавляла их и сама мысль о том, какой страх нагонят они на хозяев и хозяек и какой ущерб причинят их пасхальным столам, если ввалятся в дом такой оравой. - Стойте, волочебники, замолчите! Послушайте песню, что мы сложили с Андреем! - воскликнул Янка Тукала. - Ну, давайте песню! - Начинай, Андрей, твоя первая скрипка. Так уж мы уговорились: ты начинаешь, я подбрехиваю. А вы, волочебники, присоединяйтесь к нам: припев поем все, хором! - не унимался Янка. - Что ж, давай, - согласился Лобанович. - Как раз паша песня и есть волочебная. Андрей откашлялся и начал: Ходят волочебники без дорог. Янка подхватил: Они не жалеют ни горла, ни ног. - Припев! - обратился ко всем запевала. Помоги, боже, Пошли нам, боже, - Христос воскрес - Сын божий. Лобанович: Ходят волочебники из дома в дом! Янка: А кто их не примет, того убей гром! Все: Помоги, боже, Пошли нам, боже, - Христос воскрес - Сын божий. Лобанович: Сбросьте, девчата, стесненья ярмо! Янка: Сегодня целовать вас нам право дано! Все: Помоги, боже, Пошли нам, боже, - Христос воскрес - Сын божий. Песня наладилась, и теперь уже все пели ее с увлечением. Привет вашей хате, дядька Тарас! Не жалей горелки нам и колбас! Под Тарасом подразумевался Тарас Иванович Широкий. С него ватага учителей решила начать свои визиты. Последний куплет имел и такой вариант - на случай, если придется зайти с поздравлением к Базылю Трайчанскому: Живи и красуйся, Трайчанский Базылек! Вейся возле Наденьки, как мотылек! Для сидельца Кузьмы Скоромного был сложен особый куплет: У Кузьмы Скоромного дом как сад. Как цветов весенних, в том саду девчат. Составители песен не обошли также и урядника, схватившего протокол во время налета на квартиру Садовича: Есть в Панямони урядник-кощей, Но мы не откроем его дверей. Не забыли волочебники и волостного старшину Язепа Брыля, донесшего на учителей земскому начальнику: Есть в Панямони Брыль-старшина, У него щенок есть - честь им одна! Заканчивалась волочебная песня так: Что ж? Кончаем песню, ведь кончать пора. Добрым панямонцам возгласим "ура"! Песня еще больше подняла веселое настроение волочебников. Некоторые куплеты ее вызвали дружный смех. Составителей песни - Андрея Лобановича и Янку Тукалу - не один раз по-дружески награждали словами одобрения: - А, чтоб вам пусто было! Были, правда, и критические замечания. В роли критика выступил Милевский Адам: - Ну, какие там у Кузьмы Скоромного весенние цветы! Да его дочери просто чучела! Против такого оскорбления известных панямонских барышень восстал Янка Тукала: - Пускай себе дочери сидельца не очень красивы, так разве нужно говорить им об этом в глаза, голова твоя капустная? А если мы похвалим их в песне, то и сами они и родители их будут на седьмом небе и угостят тебя так, что и сюртука на пупе не застегнешь. - Браво, Янка! - Чтобы критиковать нашу песню, - сказал поощренный похвалой Янка, - тебе нужно подмести своей бородой не припечек, а целый двор. Янку снова поддержали громким смехом. Волочебникам было весело в пути не столько от шутливой песни, сколько от тепла и света погожего весеннего дня, когда все, что попадалось на глаза, выглядело так ласково, молодо, уютно и влекло к себе. Особенно приятно было взглянуть с деревянного моста вверх по Неману, на широкую наднеманскую долину. Река уже почти вошла в берега. На низинных лугах кое-где еще стояла вода, а над нею желтели заросли калужницы, расстилавшей по воде свои широкие листья. С луга веяло весенней сыростью. Берега Немана, щедро напоенные половодьем, еще не просохли. Повсюду на них пробивалась густая желтовато-зеленая, еще слабенькая мурава, свидетельствуя о возрождении и обновлении земли. Над заливными, низинными лугами возвышалось поле с глубокими рвами, проложенными снеговой и дождевой водой, с высокими пригорками, заросшими кустарником. Далеко на юге выступала голубая колокольня микутичской церкви. Несколько минут стояли на мосту учителя-волочебники, любовались Неманом, еще многоводным и быстрым, лугами, полем и лесом. Много раз видел их Лобанович, но никогда не надоедали они, потому что пробуждали в груди неодолимую жажду жизни и так много говорили сердцу, хотя без слов, о свободе, о великих просторах земли, о молодой жизни. - Эх, хлопцы! - проговорил он. - Как хорошо было бы жить на свете, если бы человека не гнали, не обижали, не лишали свободы, не связывали ему крылья! XVII Почти полвека прошло с того времени, когда мои волочебники, а с ними и я, ходили в Панямонь с пасхальными визитами и поздравлениями. Многих из тех, о ком рассказывается здесь, уже нет на свете. И когда я сегодня тревожу их память, мне становится грустно: быть может, не так сказал о них, как это было в действительности, порой, может, некстати посмеялся либо не в меру принизил кого-нибудь. Они не напишут мне и не придут ко мне, чтобы сказать: "Ты отступил от правды, мы не такие, какими ты нас показываешь". Если бы они были живы, мы объяснились бы и пришли к согласию. А так я могу только сказать: "Простите! Я же хотел и хочу одного - правды". Придя в Панямонь, волочебники сразу же направились к Широкому. Так было удобнее: дом, в котором жил Тарас Иванович, стоял первым на их пути. Волочебники вошли во двор школы и остановились возле окна. Лобанович и Янка вышли вперед, остальные выстроились за ними в два ряда. Лобанович что было силы затянул: Привет вашей хате, дядька Тарас! Янка также во весь голос подхватил: Не жалей горелки нам и колбас! И все вместе грянули известный припев, да грянули так, что стекла в окнах задрожали. Тотчас же открылось окно, показались две головы - женская и мужская. Ольга Степановна улыбнулась, увидя толпу волочебников, большинство которых были ей знакомы. Тарас Иванович также просветлел. Со свойственной ему стремительностью он бросился на крыльцо. - Браточки мои! Христос воскрес! - воскликнул Тарас Иванович и ринулся к волочебникам. Каждого он приветливо обнимал и со словами "Христос воскрес!" целовал три раза в губы - волочебник на мгновение почти совсем исчезал в могучих объятиях Тараса Ивановича. Только когда очередь дошла до Адама Милевского, гостеприимный хозяин поцеловал его всего один раз и заметил: - Борода твоя, брат, как помело! Волочебники захохотали. Смеялся и сам обладатель бороды. Он в душе гордился тем, что имел такую жесткую бороду: ведь это признак твердого характера. Тарас Иванович тотчас же пригласил друзей в квартиру. Самая большая комната, смежная с передней, была специально приспособлена для пасхальных визитов. На пасху обычно в гости не приглашали, кто хотел, приходил сам. Таков был обычай, заведенный дедами. Посреди комнаты стоял длинный стол, застланный белой скатертью и сплошь заставленный богатой и разнообразной снедью, выпивкой, посудой. Ножи и вилки лежали в нескольких кучах. Гости сами по мере надобности брали посуду, нож и вилку и, выпив добрую чарку, нацеливались на закуску, более всего отвечавшую их вкусам. Самое почетное и видное место на столе занимал копченый окорок, запеченный в хлебном тесте. По величине он напоминал большую подушку и лежал на специально сделанном деревянном кружке, убранном стеблями брусничника и венком из дерезы. Этот окорок был украшением стола и гордостью Ольги Степановны и Тараса Ивановича. Янка Тукала сразу же заметил: - Вот это окорок! Не окорок, а Демьянов Гуз! На столе красовались зажаренные поросята, кольца колбас, мясо разных видов, пара индеек, мазурки и целая горка окрашенных яичек. - Вот как буржуи живут! - добродушно сказал кто-то из волочебников, окинув взглядом стол. - Хватит работы нам, безработным, на долгое время, - шутил Янка. - Садитесь, садитесь же за стол! - приглашала гостей Ольга Степановна. Тарас Иванович принес несколько стульев. Волочебники расселись. Горелку наливал каждый сам себе, ее было много. Выпили по чарке, по другой, пропустили по третьей. Копченый окорок больше всего пришелся по вкусу волочебникам и на глазах уменьшался в своих размерах. За столом было шумно и весело. Лобанович тихонько подошел к Янке. - Знаешь, Янка, надо в нашу волочебную песню добавить посвящение Ольге Степановне. - Это было бы кстати, - поддержал приятеля Янка. Они немного пошептались, подбирая лучшие варианты куплетов, а затем Янка крикнул: - Внимание! Хлопцы! Восславим волочебной песней нашу милую хозяюшку Ольгу Степановну. - Восславим! Восславим! - дружно отозвались волочебники. Все поднялись со своих мест. В комнате сделалось тихо. Лобанович принял позу регента и запевалы. Рядом с ним стоял Янка Тукала. Песня загремела с большим подъемом: Милейшей супруге гаспадара [Гаспадар - хозяин] Ольге Степановне желаем добра! Помоги, боже, Пошли нам, боже, - Христос воскрес - Сын божий. Живите на свете сорок тысяч ден, Если мы не любы, гоните нас вон. Ольга Степановна зацвела, как роза. Она подошла к запевале и подпевале и поцеловалась с ними, остальным низко поклонилась. Тарас Иванович вскочил со стула. - Браточки мои, волочебники! Выпьем и будем петь всю вашу волочебную песню! Они ведь и про меня не забыли, - сказал он жене. - Я хочу петь с вами! - Спойте, спойте! - с радостным возбуждением присоединилась к мужу Ольга Степановна. - Слышишь, Янка, и вы, вахлаки, какой большой успех имеет наша песня! - обратился Лобанович ко всей компании. Дружно выпили, закусили. Лобанович вытер губы. - Ну, Янка, начнем. Волочебники сбились в кучу. Впереди снова стали Андрей и Янка, начали песню. Куплеты, в которых говорилось про девчат, чтобы они "сбросили стесненья ярмо", про сидельца Кузьму Скоромного и про старшину, вызвали бурное восхищение Тараса Ивановича. Он смеялся, хлопал в ладоши и весь был в движении. По счастливой случайности в тот момент, когда собирались запеть про Базыля, вошел сам Трайчанский, Это вызвало особенно веселое оживление за столом. Лобанович сделал Трайчанскому знак остановиться, молчать и слушать. Для Тараса Ивановича, для Ольги Степановны и для самого Базыля этот куплет был неизвестен. Вот почему, когда запевала и подпевала исполнили строчки, посвященные Трайчанскому, Тарас Иванович сорвался с места и, как регент, замахал руками, чтобы все подхватили припев. Базыль также стоял веселый и счастливый, а лицо его светилось, как пасхальный пирог, помазанный яичным желтком. Когда кончили пение, в котором принял участие и Базыль, он похристосовался с хозяевами и с волочебниками по всем правилам пасхального этикета. Базыль сел за стол, и хотя он до этого немного выпил, но выпил и здесь. На пасху разрешалось пить сколько кто может. Если же кто и выпьет лишнего, того не судили. Немного посидев, поговорив, посмеявшись, Базыль обратился к хозяину, к волочебникам с приглашением посетить его "хижину". Ольга Степановна, как хозяйка, осталась дома принимать посетителей. Тарас же Иванович даже был рад покинуть свой дом и вывести из него "саранчу" - так называл он мысленно волочебников, - чтобы спасти хоть остаток окорока. На улице возле каменного дома Базыля лежало около десятка больших камней. Они предназначались для фундамента и остались неиспользованными во время постройки дома. По какой-то необъяснимой причине Лобанович обратил на них внимание, - может, потому что еще в детстве он любил сидеть на кучах камней в поле - такие кучи назывались крушнями - и наблюдать за тем, что происходит вокруг. Вот и теперь ему захотелось остановиться возле камней и посидеть на них, но хозяин и Тарас Иванович взяли твердый курс на пасхальный стол Базыля, также обещавший быть обильным и разнообразным. За этим столом уже сидели какой-то приезжий чиновник родом из Панямони, по фамилии Булах, мать Базыля, низенькая и толстая, как кадушка, две сестры Смолянские и "кощеева" дочь Аксана. Появление оравы учителей произвело в доме целый переполох. Старая мать Базыля важно двинулась к Широкому. Чиновник Булах, стараясь ничем не уронить своего достоинства, медленно приподнялся. Девушки же вскочили и, как мотыльки на огонь, бросились встречать гостей. Лобанович дал знак учителям остановиться, чтобы спеть свою волочебную. Когда дошли до куплета, в котором говорилось, чтобы девушки "сбросили стесненья ярмо", Базыль бросился к Наде. Но девушка отстранила его и сама подошла к Янке Тукале, с тем чтобы потом, уже на законном основании, похристосоваться с Андреем, которого она просто, по-девичьи полюбила. Выждав немного, Надя и Лобанович вышли из-за стола и присели в более или менее укромном уголке. Гости подвыпили, шумели и не обращали на них внимания, только Базыль изредка бросал в их сторону беспокойные взгляды. Он не очень был уверен, что Надя не откажется от него, хотя он и владелец знаменитого каменного дома. - Когда же вы замуж выходите? - спросил Лобанович Надю. - За кого? - Еще спрашиваете! Известно, за кого. За Базыля! Об этом вся Панямонь говорит. Человек он добрый и не противный, имеет такой славный дом. Вот видите, буду вашим сватом. Надя посмотрела на Андрея, лукаво улыбнулась. - Если бы за свата, то пошла бы, а за Трайчанского не пойду. В эту минуту к ним подошел Базыль. - Как видите, сон в руку, - заметил Лобанович, - но простите, меня мучит жажда. Лобанович подошел к столу, на котором стоял огромный жбан, ведра на полтора, с квасом. Жбан и квас были домашней гордостью матери Базыля. Больше всех шумел за столом Янка Тукала, шутил и выкидывал разные штуки, что не совсем нравилось немного чопорной старухе Трайчанской. Лобанович вывел друга из дома. - Посидим на камешках, - сказал он другу. - Я сейчас в таком состоянии, что, кажется, перевернул бы каменный дом Базыля. - Вижу, брат, что энергии у тебя очень много. Так пойди и принеси жбан с квасом, умираю от жажды. Янка, не задумываясь, притащил жбан. Лобанович напился, в голове у него также чрезмерно шумело. - Ты помнишь про Стеньку Разина, как бросил он в Волгу персидскую княжну? - спросил Андрей Янку. Повернувшись к камню, он запел, держа в руке жбан: Камень, камень, батька родный, Ты красавчика прими! Размахнулся и трахнул жбан о камень. Янка хохотал: - Уничтожили буржуйскую собственность! Когда мать Базыля огляделась и нашла черепки от жбана, она всю вину за его гибель возложила на Янку. Но друзей в это время уже не было в каменном доме Базыля. XVIII Удачная погода в начале весны сменилась холодами. Ветры подули с северо-запада, а затем переместились на восток и задержались там на долгое время. Днем по небу плыли клочья рваных облаков, холодных, пустых. К вечеру ветер затихал. Над землей повисало яркое, звездное небо, а под утро на землю оседала изморозь. Земля высыхала, трава не росла, и всходы никак не могли оторваться от земли. Люди горевали и с неприязнью смотрели на глухое, бесплодное небо. Не обходилось и без того, чтобы немного не позлились на бога: что для него значит послать погоду и вообще помочь людям! А микутичский Семка Демидов, теперь уже покойник, говорил: - Поймать бы этого бога да огреть кнутом по ушам, так он знал бы, как делать досаду людям и скотине! Микутичские женщины пошли по другому пути. Нашлась среди них одна, Тареся, которая знала верный способ открыть в небе дверь для теплых дождей. А для этого нужно было до восхода солнца перепахать поперек Неман, его дно, да чтобы соху не конь и не волы тащили, а сами женщины. Они так и сделали в одно холодное майское утро. И все-таки дождь не пошел. А чтобы он пошел наверняка, нужно было еще разрушить забор Миколы Стырника, который ставил этот забор между двумя Юриями - католическим и православным. Разбросали и забор, хотя это стоило нескольких прядей волос на головах двух женщин, тетки Тареси и Стырниковой Текли: они подрались во время уничтожения забора. Обиднее всего было то, что и это мероприятие не помогло, а авторитет тетки Тареси, инициатора этого дела, совсем упал. Так и не было дождя и тепла до самого июня. В эту сухую неприятную погоду, когда вокруг слышались одни только жалобы и упреки, к Лобановичу пришло письмо из Вильны. Писал ему Власюк. "Уважаемый дядька Андрей! Если Вы не имеете очень прибыльных заработков, приезжайте к нам: работа для Вас найдется. Довольно Вам сидеть в щели, надо выходить в люди. В этом мы Вам можем оказать помощь и со временем сделать из Вас образованного человека - послать Вас туда, где учится Тетка-Пашкевич. Держитесь, дядька, и держите хвост трубой. С уважением к Вам Н. В. " Небольшое и немного чудаковатое письмо направило мысли Лобановича по новому руслу. Прежде всего было приятно, что его приглашают в редакцию. Редакция казалась ему тогда самым высоким и самым разумным учреждением на свете, где сидят самые разумные люди. А главное - в письме был намек на то, что его пошлют учиться в университет, а это была давняя мечта Лобановича. Сидеть же дома, не имея определенных занятий, было неинтересно. Вот почему письмо так приятно взволновало его. Ему хотелось сейчас же показать кому-нибудь это письмо, поговорить о его содержании. С кем же, как не с Янкой, поделиться мыслями и чувствами! В эти дни Янка прозябал у родителей. Будь хорошая весна, к этому времени вырос бы лук в огороде, щавель на лугу и разные съедобные коренья в лесу. Сейчас же ничего этого не было, разве только изредка перепадало яичко - все же он был сыном у матери. Назревала потребность отправиться в Столбуны, там наклевывалась кое-какая работа. К Янке и направился Андрей Лобанович, взяв небольшой кусочек сала и "крючок" горелки. Вода в Немане шла на убыль. Микутичские крестьяне говорили, что сейчас и курица перейдет реку вброд. Лобанович перебрел Неман и минут через сорок подходил к Нейгертову, где жил Янка. В нем была только одна уличка. Сам житель деревни, Янка так определял длину своей улицы: в определенный час, на рассвете, в одном и другом конце деревеньки выходили во двор, встав с постели, дед Матвей и дед Авсей. Они делали свое дело, смотрели на звезды, на небо, гадали о погоде. И каждый звук, издаваемый одним дедом, был хорошо слышен другому. Лобанович переступил высокий, почти полуметровый порог и остановился возле двери. В хате, кроме Янки, никого не было. - Здравствуй, Янка! Пусть не падет на тебя тень березы, под которой сидел грек! Янка не ждал прихода приятеля. Он сидел за простеньким крестьянским столиком и читал книжку "Так говорил Заратустра". В углу над столом висели образа в примитивной, самодельной оправе, но под стеклом, чтобы мухи не загрязняли лица святых угодников. На одном конце столика лежала завернутая в домотканую скатерть краюшка хлеба. Хлеб, как бы его ни было мало, не должен сходить со стола. Янка удивился и обрадовался. - Кого я вижу! Не обманывают ли меня мои глаза?! - воскликнул он и выскочил из-за стола. - Приветствую человека, ищущего себе погибели, чтобы стать человеком! - добавил Янка и горячо поздоровался с приятелем. - Вот этого я от тебя еще не слыхал. Не у Ницше ли заимствовал? - спросил Лобанович. - У него, собачьего сына! - признался Янка. Усадив Андрея на лавку, он выразил сожаление, что в хате никого нет, все в поле, а потому угостить друга нечем и некому. - Не единым хлебом жив человек, - отозвался Лобанович. Он знал, что семья Янки жила бедно. - Я пришел не для того, чтобы ты меня угощал. Помолчав немного, Лобанович добавил: - Может быть, действительно ты недалек от истины, когда говоришь о человеке, который ищет себе погибели, чтобы стать человеком. Лобанович достал из кармана письмо Власюка. - Вот, прочитай! Взяв письмо, Янка впился в него глазами, а Лобанович наблюдал, какое впечатление производит письмо на приятеля. Кончив читать, Янка молча и долго глядел на Андрея. По лицу видно было, что он обрадован. - Вот это новость! Я же тебе говорил, что нашего брата бездомного бродягу голыми руками не возьмешь и от земли не оторвешь: ведь его корни глубоко сидят... Валяй, братец, обеими руками благословляю тебя в дорогу. Пусть будет она посыпана желтеньким песочком! Янка крепко пожал руку Андрею. - Так ты советуешь ехать? - От всего сердца! - Ну, если так, давай пить магарыч! Лобанович вытащил "крючок" горелки, поставил на стол и положил сало, завернутое в бумагу. Янка с восхищением смотрел на это добро. - А, братец ты мой! Пусть будет благословен тот ветер, который занес тебя в мою хоромину! Янка живо метнулся к деревянному шкафчику и достал оттуда вместительную крестьянскую чарку, быстро развернул скатерть, отрезал два ломтя хлеба. Лобанович тем временем откупорил "мерзавчик" и налил чарку. - Давай, Янка, выпьем за тех, у кого, как причастие, лежит на столе краюшка хлеба, с такой любовью и уважением завернутая в простенькую, домотканую скатерть. Пусть этого хлеба будет больше, и пусть не добавляют в него мякины либо толченой картошки. Пусть свободно, счастливо и богато живут трудовые люди! - Смотри ты, какой из тебя оратор! - заметил Янка, а Лобанович опрокинул чарку, налил в нее горелки и передал приятелю. Янка взял чарку. - Хоть и велико мое желание выпить эту чарку, но еще сильнее желание также сказать что-нибудь перед тем, как выпить. Лети же, мое слово, далеко в свет! Вырвись из этой низкой хаты, где даже нет пола, пробейся сквозь соломенную крышу, бомбой взорвись в панских дворцах, в кабинетах царских сатрапов и в самой царской резиденции и крикни им: "Подохните вы все, окаянные обдиралы, обидчики, палачи, на радость простым трудовым людям!" - Одним духом Янка опорожнил чарку. - А здорово ты сказал! Затмил ты меня, Янка. Молодец! Янка взял кусочек хлеба и сала. - Перед тобой, Андрей, я могу произнести речь, а вот если бы я выступал перед толпой людей, ничего не вышло бы, - признался Янка. - Ведь тебе и не приходилось выступать перед народом. Практика, брат, нужна! - поддержал приятеля Андрей. Хоть "крючок" и не очень большая мера, но все же друзья заметно повеселели, когда осушили его. - Что же, Янка, - сказал Лобанович, - не пойти ли нам искать своей погибели? Что мы будем сидеть так? - А куда думаешь пойти? - спросил Янка. - Среди микутичских окрестностей для меня малоизвестным осталось одно место: я никогда не ходил еще в Панямонь занеманскими полевыми дорогами. Давай прогуляемся! - С тобой я готов идти какими угодно тропинками, какими угодно дорогами на самый край света. - А знаешь, почему я хочу заглянуть в Панямонь? - Может, и знаю, но не знаю, - ответил Янка. - Совесть, братец, не дает мне покоя с того дня, когда я разбил жбан старой матери Базыля Трайчанского. Меня немного, а может быть и очень, волнует то, что вину она возложила на тебя. И ты мне скажи: зачем обижать старую и добрую женщину, которая годится нам в бабки? Этот жбан, быть может, ее друг, старый спутник ее жизни, а мы учинили такое свинство! Если я не искуплю своего греха перед доброй теткой Соломеей, бог покарает меня самого! - шутливо-трагическим тоном произнес Лобанович. - Бог? - спросил Янка. - Ну, пусть не бог, а судьба. Знаешь, Янка, никакой глупости, никакого свинства со стороны человека по отношению к другим людям жизнь не прощает... Это мелочь, но все это верно. - Мне нравится, Андрей, все, что ты сказал сейчас. Но как мыслишь ты себе искупить свой "грех"? - спросил Янка. - А вот как. Сегодня базарный день в Панямони. На ярмарке нас более всего должны интересовать гончары, купим самый большой муравленый жбан, какой только найдется у них. На этом жбане я наклею этикетку с такой надписью: "Дорогая тетка Соломея! Не гневайтесь вы на нас и особенно на Янку: жбан разбил не он, это наша общая с ним вина". И подпишусь. Она поверит, так как знает меня с малых лет. - А если мы не найдем такого жбана? - спросил Янка. - Тогда мы закажем гончару вылепить еще больший жбан и с двумя утками, - ответил Лобанович. XIX Пассажиров в вагоне было не так много. Лобанович примостился на скамейке возле окна и любовался все новыми и новыми картинами, написанными щедрой природой на каждом кусочке земли, а также и созданными трудом человека. Какая глубокая, невыразимая красота скрыта в этом совместном творчестве человека и природы! Одно только не радует: наступившие вдруг холода и засуха задержали рост хлебов на полях и травы на лугах. Особенно бросаются в глаза своим убожеством яровые на узких полосках, что поднимаются на песчаные пригорки и, достигнув середины, скрываются на их противоположных склонах. Совершенно иначе выглядят помещичьи поля, составленные из лучших кусков земли и собранные в широкие массивы, окружающие панские усадьбы и фольварки. Вовремя посеянные, богато унавоженные, пышно растут здесь озимые и яровые и стойко переносят невзгоды весны. Лобанович внимательно присматривался ко всему, что попадалось на глаза во время быстрого бега поезда, с каждой минутой уносившего его все дальше и дальше от Микутич, от Нейгертова, откуда еще позавчера брели они с Янкой неведомой ему прежде полевой дорогой. Возле дороги стояла пышная, старая сосна, вершину которой давно видел Лобанович, проходя по одному пригорку, неподалеку от Микутич. Не раз останавливался он там, чтобы полюбоваться сосной. Он смотрел на нее в подзорную трубу, купленную когда-то в Пинске. До одинокой сосны было шесть верст от того пригорка. И вот недавно Лобанович вместе с Янкой вплотную подходил к очаровавшему его дереву. И сейчас оно стоит в глазах Андрея. Чем больше отдалялся Лобанович от Микутич и его окрестностей, тем меньше думал о них. Иные мысли занимали сейчас путника: о том городе, в котором еще не приходилось ему бывать, о газете и ее редакции, куда приглашали его приехать. Что увидит он там? Как примут его? Какую работу дадут в редакции? Не забывал он и о том, что находится под тайным надзором полиции. Вот почему он считал рискованным обратиться за разрешением поехать в Вильну. Его могут спросить в полиции: а почему он просит разрешения? Может выявиться, что поднадзорному известно его положение. Так лучше поехать втихомолку, а там что будет, то будет, лишь бы -не киснуть на одном месте. Уже совсем рассвело, когда Лобанович подъезжал к Вильне. Из-за высокого живописного холма, которыми так богаты окрестности Вильны, взлетали в ясное и холодное небо, словцо золотые стрелы, лучи солнца. С каждой минутой поезд приближался к вокзалу и наконец остановился. Лобанович с небольшим чемоданчиком в руке одним из первых вышел из вагона и двинулся вслед за толпой, с восхищением разглядывая подземные туннели, которые вели на вокзал и в город. Здесь было такое множество поворотов, что если бы не надписи, новый человек мог бы легко заблудиться. Наконец Лобанович вышел в город, пересек довольно просторную площадь и сразу же вышел к Острой Браме, где находилась святыня католического населения, икона остробрамской божьей матери. Вступая под арку Брамы, горожане, пешие и конные, даже важные чиновники и околоточные, неизменно снимали фуражки и шляпы и шли либо ехали медленным шагом. По краям улицы, несмотря на ранний час, стояли на коленях богомольные люди, мужчины и женщины, неистово били себя в грудь кулаками и припадали лбами к холодной торцовой мостовой. Было здесь много нищих, молившихся с особым рвением и нарочито громко. Лобанович также вынужден был снять фуражку, причем ему вспомнился один полешук, которого силой загоняли в церковь. По дороге он говорил: "Хоть и пойду, но ни рукой, ни губой не пошевельну!" Миновав Острую Браму, Лобанович начал отыскивать и украдкой читать надписи на перекрестках, надеясь встретить название улицы, на которой помещалась редакция газеты. Было еще рано, город только-только пробуждался, и на улицах людей было мало. Лишь изредка попадались одинокие фигуры мужчин и женщин, которым некогда было нежиться в постелях, а может, и не все они имели свои постели. Это были преимущественно крестьяне из окрестных деревень и обитатели глухих городских закоулков, ремесленники и люди неизвестных профессий. Худые, оборванные, озабоченные, они куда-то спешили ради куска насущного хлеба. Лобанович внимательно и сочувственно присматривался к ним и думал: "Как много есть на свете людей, которым живется гораздо хуже, чем выгнанным из школ учителям!" Не спеша заходил он в глухие, тесные переулки, которыми был богат город, чтобы лучше ознакомиться с ними. Переулки порой заводили путника в тупики. Он возвращался обратно и терял ориентацию в городе, которого не знал, шел в другом направлении и снова упирался в тупики. Наконец он выбрался на более просторные улицы. На каждом шагу бросались в глаза монастыри, костелы, церкви, кирки и часовни, богато украшенные скульптурами католических святых. Они являлись своеобразной летописью, рассказывавшей о многовековой жизни города, о его исторических судьбах. Блуждая по улицам и переулкам, Лобанович забрался в такие районы, где уже потерял надежду без посторонней помощи найти нужную ему Завальную улицу. А Вильна тем временем пробудилась и начала свою обычную жизнь полицейско-чиновничьего губернского города царской империи. Прошло еще полчаса, когда Лобанович наконец остановился возле редакции. Рядом помещалась довольно большая, богатая лавка с пышно размалеванной вывеской, на которой было написано по-русски: "Торговая фирма Амстердама". Можно было подумать - люди так и думали вначале, - что это торговый дом, открытый здесь каким-нибудь богатым купцом из Амстердама. В действительности же лавка принадлежала местному торговцу по фамилии Амстердам, торговавшему цикорием и кофе. Несмело, с некоторым волнением и даже страхом, переступил Лобанович порог дома, где помещалась редакция. В тесной каморке, за простенькой деревянной перегородкой с небольшим оконцем без стекла, сидел человек, молодой, худощавый. Перед ним стояла жестянка с клейстером и кисточкой. Он складывал номера газеты то по одному, то целыми пачками и наклеивал на них ярлычки с тем или иным адресом. Молодой человек поднял глаза на незнакомого посетителя. Лобанович почтительно приветствовал его по-белорусски: "День добрый!" - и спросил: - Это здесь редакция? - Здесь, - ответил молодой человек и в свою очередь полюбопытствовал: - Вам, собственно говоря, кого нужно? По какому вы делу? Молодой человек говорил по-белорусски, но с сильным польским акцентом. Это был экспедитор газеты, секретарь по хозяйственной части, бухгалтер и делопроизводитель. Звали его Стасем, а фамилия его была Гуляшек. Лобанович рассказал, что редактор прислал ему приглашение приехать на работу в редакцию. - Так будьте любезны, раздевайтесь. Редактор обычно приходит в двенадцать. Стась Гуляшек стал теперь значительно гостеприимнее и любезнее со своим новым знакомым. Он даже высказал предположение, что здесь, в редакции, Лобановичу будет предоставлена и комната, - Стась показал рукой на комнатку, находившуюся напротив перегородки. - А сами вы где живете? - спросил Лобанович. - На квартире в городе. Со мной живет и моя мать, - ответил Стась и добавил: - У нее кое-кто столуется. Стась оказался разговорчивым и готовым на разные услуги человеком. С разрешения Стася Лобанович зашел в ту комнатку, которая должна была стать его квартирой. Комнатка была запущенная, давно не беленная, мрачная и неуютная. Номер газеты, наклеенный на стеклах так, чтобы можно было читать его с улицы, заслонял свет и делал комнатку еще более темной. Возле одной стены в глубине комнаты стояла койка, похожая на санитарные носилки. Дерюжка крестьянского производства, прикрепленная к двум боковым деревянным брускам, была продавлена, и вся постель напоминала собой корыто. Так потом и называл ее Лобанович. Вскоре в редакцию пришел и сам редактор, высокий, плечистый, с пышными черными усами. Видно было, что, перед тем как выйти из дому, редактор цеплял на усы наусники, а концы их, туго натянув, завязывал на затылке и так ходил около часа, чтобы придать усам желательный для их обладателя вид. Вся фигура редактора, манера держаться, шляпа и платье свидетельствовали о стремлении произвести впечатление, пустить пыль в глаза. Своему внешнему виду редактор придавал большое значение. В разговоре с малознакомыми людьми он держался независимо, любил употреблять такие словечки и выражения, которые характеризовали бы его как человека самобытного, не похожего на других и в то же время шутника и оптимиста. После каждой меткой фразы или поговорки он смеялся солидным, басовитым смехом. - Го! - приветливо сказал редактор, увидя Лобановича. - С приездом вас, дядька Андрей! Работать будем. Что? - Благодарю за доброе слово, - почтительно ответил Лобанович. - Не знаю только, справлюсь ли с работой. - Не святые горшки лепят, - сказал редактор и махнул рукой. - Закрутим, пане мой, дело так, что пыль столбом пойдет. Что? Редактор положил на плечо Лобановичу свою тяжелую руку, давая этим понять, что он, редактор, человек простой и деловой, а редакционное и газетное дело поставлено как нельзя лучше. Редакторский оптимизм увлекал и радовал Лобановича: ведь ему хотелось, чтобы так оно и было. - А скажите, пожалуйста, как расходится газета в народе? - поинтересовался Лобанович. Редактор на мгновение отвел в сторону глаза, словно немного смутился, но твердо ответил: - Хорошо, очень хорошо, дядька Андрей. А будет расходиться еще лучше, если начнем печатать ее - есть у нас такое предположение - кириллицей и латинкой: ведь много есть белорусов-католиков. Эту новость Лобанович встретил без особого восторга: ведь тогда уже ходили разговоры о том, что к белорусской газете примазываются польские клерикалы. Но он счел за лучшее пока что промолчать. Долго еще говорил редактор, переходя от одной темы к другой. Он не забыл даже упомянуть о возможной посылке Лобановича в Краковский университет. На прощание редактор дал Лобановичу гривенник на обед. - Подкрепитесь и отдохните с дороги. Редактор показал рукой на комнатку, в которой стояла похожая на корыто продавленная койка. XX Неподалеку от редакции работала столовая-чайная, открытая "Союзом истинно русских людей". Там можно было за пять копеек съесть тарелку борща и соответствующую порцию каши. Обо всем этом сообщил Лобановичу услужливый Стась. - Хоть столовка и черносотенная, но почему не попользоваться ею тому, у кого мало денег! - хитро подмигнул Стась и добавил: - Не сделают же человека черносотенцем черносотенский борщ и каша. Как вы смотрите на это? - Согласен с вами, Станислав Зигмундович, - подхватил Лобанович. В глазах у него блеснул веселый огонек. - Это даже будет интересно: "истинно русские люди" по дешевке подкармливают крамольников! Стась засмеялся. - И не только крамольников, но и прямо... бог его знает кого, - сказал он. Вскоре они уже сидели в столовой, довольно просторной, но грязноватой и примитивно обставленной. Столы были топорной работы и без скатертей. Вместо стульев возле них стояли деревянные табуретки и просто длинные, узкие скамейки. За столами сидело несколько посетителей неопределенной профессии. Лобановичу даже показалось, что среди них есть обычные карманники. В этой компании Стась и Лобанович выглядели элегантными молодыми людьми. Вот почему на них подозрительно посмотрел человек средних лет, с широкой русой бородой, сидевший возле буфета, где стояли вместительные чайники, стаканы и тарелки незамысловатого производства. Возле буфета и между столами не торопясь ходила курносая, розовощекая, еще молодая женщина. Она разносила чай и подавала борщ и кашу. Один из посетителей нежно назвал ее "перепелочкой", когда она подошла к нему. По соседству с тем столом, за который сели Стась и Андрей, примостились два человека, по виду мещанин и крестьянин. Они вели разговор о своих делах, о заработках, кому, как и где повезло. - И много же ты заработал? - услыхал Лобанович. Крестьянин вздохнул, провел рукой по усам, глянул на мещанина и серьезно ответил: - Рупь и две ноздри круп. Лобанович не раскаивался, что зашел сюда: здесь можно и утолить голод и спокойно понаблюдать людей, услышать меткое словечко или выражение. Можно также увидеть и интересные сцены. Он вспомнил Янку Тукалу. Жалко, что его нет здесь. Наверно, выдумал бы афоризм, - например, такой: "И в черносотенной грязи можно найти крупицы золота" (Лобанович имел в виду слова крестьянина о его заработке). Начинало вечереть, когда Лобанович, обойдя многие уголки города, порой чрезвычайно живописные, очутился снова в редакции. Стась окончил свой рабочий день и ушел домой. Лобанович остался один и также отправился в свою "опочивальню", где стояла известная уже койка-корыто. Пожилая женщина, убиравшая в редакции, принесла дерюжку и ворох каких-то лоскутьев вместо подушки. Андрей постелил постель, лег и усмехнулся: ни один царь, вероятно, не чувствовал себя так хорошо в своей постели, как чувствует себя в этом корыте Лобанович. Долгое время ему не удавалось заснуть. Он вспоминал разные события, впечатления прожитого на новом месте дня, гадал, думал, что нового принесет ему завтрашний день. Возникало много вопросов в связи с изданием газеты: на какие средства она издается, каковы перспективы ее в будущем? А неугомонный город шумел. За окном тарахтели колеса тяжелых повозок. Ритмично цокали по мостовой подкованные конские копыта, слышались голоса людей и заливистая музыка рельсов и колес старомодной, конки на крутых поворотах. Все это сливалось в глухой, неумолкаемый шум. Под этот приглушенный шум Лобанович уснул наконец крепким сном. Но как только рассвело и запела конка, он проснулся и несколько часов лежал - торопиться было некуда. Начинался новый день с его заботами и хлопотами. В первую очередь следовало так или иначе решить вопрос о том, как и на какие деньги жить в редакции. На редакторских копейках и пятачках далеко не уедешь. Стась вчера сообщил, что для издания газеты специальных денег нет, что сотрудники газеты, - правда, их не так много, - работают больше из-за идеи, чем из-за гонорара, и сам Стась получает всего три рубля в месяц да небольшой процент от продажи газет, но он любит белорусскую газету, сочувствует и помогает ей как может. Часов в десять утра Стась первым явился в редакцию. Он дружески поздоровался с Лобановичем. - Как отдыхали? - спросил Стась. - Благодарю. Отдыхал, можно сказать, не хуже губернатора. Губернатор дрожит за свою жизнь, он боится террористов. А мне чего бояться? Дальше ссылки и тюрьмы дорог для меня нет, - пошутил Лобанович. - Пускай лучше в ссылку и в тюрьмы идут губернаторы, - заметил Стась. Они разговорились. Видно было, что Стась более или менее знаком с делами газеты и ее внутренним механизмом, но не все выкладывает, - может, он и не все знал, а может, просто не хотел обо всем рассказывать. От Стася Лобанович узнал, что редактор Власюк играет в газете второстепенную роль, является официальным лицом, представителем редакции, юридическим редактором. Подлинные же руководители и заправилы газеты - братья Лисковские, Стефан и Ясь. Фактическим редактором является Стефан Лисковский. Старший брат Ясь - казначей газеты. Большую часть времени он проводит далеко за пределами редакции, главным образом в разъездах. Что это за разъезды, Лобанович узнал потом: Ясь Лисковский поставил себе целью собрать как можно больше белорусских экспонатов и открыть краевой музей. Не последнюю роль в этих планах играли и соображения определенной экономической выгоды. Некоторые ранее добытые экспонаты Ясь Лисковский выменивал на такие, которых у него не было, и при этом с прибылью для себя. Разъезжая по разным уголкам Белоруссии, по старинным городам и местечкам, он не пропускал католических монастырей, костелов и старых церквей, заглядывал в помещичьи усадьбы, шляхетские фольварки, обделывал свои дела и собирал подписку на белорусскую газету. Ксендзы, арендаторы и владельцы фольварков видели в газете средство для распространения "польскости" в белорусском крае. А может, на эту мысль наталкивал их сам собиратель белорусской старины. Ксендзы и панки в тех случаях, если они не подписывались на газету, все же вносили определенную дань на ее издание. Отсюда стало ясно, почему газету печатали некоторое время кириллицей и латинкой. В свое строго определенное время пришел редактор. Как всегда пышные редакторские усы красовались в своей боевой позиции, не выходя за пределы той формы, которую придали им наусники. И сам редактор был, как всегда, спокойный, уравновешенный, с тем же видом независимого веселого человека, любящего пошутить и посмеяться. - Ну, как чувствуете себя на новой квартире и в новой, пане мой, обстановке? - спросил редактор Лобановича, поздоровавшись с ним и со Стасем. - Благодарю, Никита Александрович, чувствовал бы себя по-губернаторски, если бы в животе кишки не играли марш. Редактор захохотал добродушно и раскатисто. - Люблю белорусов за то, что они никогда не теряют чувства юмора и обладают аппетитом запорожских казаков! Что? Я вам, пане мой, найду заработок. Есть у меня в управлении Полесской железной дороги знакомый инженер, Блок по фамилии. Я с ним переговорю. Он даст вам переписку с хорошей оплатой. - За это благодарю, - искренне ответил Лобанович. - Мы вас, пане мой, на ноги поставим и свет откроем перед вами, - не унимался редактор, - а чтобы кишки марш не трубили, мы сейчас закатим бал на всю Завальную улицу. Редактор дал Стасю несколько медяков и послал его купить пару булочек и баранок. Сам же вытащил из угла примус и с увлечением начал возиться с ним. - А тем временем, пока я буду готовить губернаторское угощение, вы просмотрите корреспонденцию "Мартина из-за речки" и, где нужно, поправьте. Человек способный, только язык у него хромает. Редактор сунул в руки Лобановичу несколько продолговатых листочков, а сам засуетился возле примуса. Лобанович присел за столик, чтобы основательно ознакомиться с корреспонденцией. "Делают мне экзамен, - подумал он. - Ну что ж, или пан, или пропал. И не святые же горшки лепят", - размышлял Лобанович под густой шум примуса. XXI Утром на следующий день после разговора с редактором Лобанович надумал зайти к ному и к братьям Лисковским. Все они были неженатые, или, как тогда говорили, "кавалеры", и жили на одной квартире. Ранний приход незнакомого и нежданного гостя удивил Стефана Лисковского. В этот день из всех троих квартирантов он встал первым и присел за письменный стол. В ответ на несмелый стук Стефан подошел к двери и спросил: - Кто там? Лобанович, как умел, объяснил, кто он такой и зачем пришел. Дверь открылась. На пороге стоял сам действительный редактор белорусской газеты, молодой невысокий человек с белым, довольно красивым лицом, с темно-серыми глазами. Он пожал руку Лобановичу и с приятной улыбкой повел его в кабинет. - Ну, садитесь, пожалуйста, - Стефан показал на стул, стоявший перед столом, а сам сел в кресло за стол. На столе лежали несколько номеров газеты, рукописи, разные статьи и корреспонденции. Стефан обрабатывал их для очередного номера газеты. Среди этих рукописей была и корреспонденция "Мартина из-за речки", выправленная вчера Лобановичем. На столе царил полный порядок, рукописи и газеты были аккуратно сложены, и каждая вещь лежала на своем месте. Лобанович окинул взглядом кабинет. Ни в какое сравнение не шел он с конурой в редакции, где обосновался Лобанович и где стояло его "корыто". Двумя дверями кабинет соединялся с другими комнатами квартиры. Стефан Лисковский взял со стола "Мартина из-за речки", ласково кивнул головой налево и направо, как бы кладя этим начало разговору. - Совершенно согласен с вашими поправками. - Очень рад слышать это, - ответил обнадеженный Лобанович. - А как вам нравится наша газета? - спросил Стефан. - Обо мне и говорить нечего. Люблю ее. Люблю уже потому, что это первая белорусская газета. А самое главное - ее охотно читают простые люди, для которых она предназначена. Слова Лобановича вызвали новую улыбку на губах Стефана. - Очень, очень приятно слышать это, и особенно от вас, - проговорил Стефан. В его тоне Лобанович почувствовал фальшивую нотку, но смолчал. В эту минуту дверь, что была напротив, медленно открылась и оттуда вышел Ясь Лисковский. Лобанович успел увидеть на стене комнатки несколько старинных сабель и пистолетов. Но они только мелькнули в его глазах- дверь тотчас же закрылась. Ясь Лисковский был совсем не похож на брата и на целую голову выше его. На лице Яся все время блуждала улыбка, порой очень сладкая, льстивая. - Познакомься: новый сотрудник нашей газеты, талантливый, - представил Стефан Лобановича. Ласковая улыбка на лице Яся расплылась еще шире. - Очень, очень рад видеть вас в нашей среде, - сладко проговорил он. - Фактически я знаком с вами, заочно. Знаете, профессия моя - путешествия. Я путешествую из одного уголка Белоруссии в другой, присматриваюсь ко всему, прислушиваюсь, о чем говорят люди, - одним словом, ищу всего того, что составляет особенность белорусов. И о вас я также многое слышал, разумеется, хорошее. А сейчас очень рад, что вижу вас перед собой. Лобанович молча слушал этого ловкого дипломата. А Ясь продолжал: - Растет наша Белорусская грамада, ширится и собирается вокруг нашей газеты группа сознательных белорусов. Скоро мы объединим все наши лучшие силы. Говорил Ясь с увлечением. На губах у него появлялась попеременно то сладкая, то настороженно-хитрая улыбка. В самый разгар возвышенного красноречия Яся из соседней комнаты, приоткрыв дверь, высунулся Никита Александрович, босиком, в одной только нижней коротенькой сорочке. Вся его почти голая фигура напоминала дебелую чугунную тумбу. Нельзя было без смеха смотреть на него. Под носом у Власюка красовались наусники, концы которых были завязаны на затылке. Такой "торжественный" выход редактора оскорбил эстетическое чувство Яся Лисковского. Ничего не говоря, он быстро вышел в свою комнату, снял со стены одну из старинных сабель, не вынимая клинка, шлепнул раза два ножнами по редакторскому заду. Редактор нисколько не обиделся и только сказал: - Не паненки же здесь сидят! Повернулся и пошел в свою комнату. Там у него были гири и штанга, и он приступил к гимнастическим упражнениям, а затем занялся туалетом. Братья же Лисковские говорили много, с большой горячностью, говорили так, словно только у них открыты глаза на все явления современной жизни. И все, что касалось работы газеты, рисовали они в розовых тонах. Не обошли также и Краковского университета, где учится не одна только Элоиза Пашкевич (Тетка), но и много других белорусов. Им помогает Белорусская грамада, белорусское землячество. Лобановичу также не заказан путь в Краковский университет. - Вы знаете, уважаемый друг Андрей, - не унимался Ясь Лисковский, - культура идет к нам и дальше на восток с запада. - На последнем слове Лисковский сделал ударение. - А как определить границы этого запада? - спросил Лобанович. Ясь Лисковский снисходительно улыбнулся: "Какой же ты, братец, неуч, если ставишь такой вопрос!" - Запад - это Италия... - С римским папой или без папы? - кинул реплику "неуч" Андрей. Ясь Лисковский пропустил ее мимо ушей и продолжал: - Неметчина, Франция и, если хотите, Польша. Главным образом культура с запада шла в идет к нам через Польшу. - Но Польши теперь, как таковой, нет. И если через нее шел шляхетский "не позволяй" и реакционный католицизм и если это вы называете культурой, то такую "культуру" собаке под хвост, - отрезал Лобанович. - Мы это и не считаем культурой, - вставил слово Стефан, а Ясь, немного смущенный, положил руку на плечо Лобановичу. - Вы, почтенный друг, не совсем разбираетесь в том, что идет к нам с запада. Не из азиатской же России идет культура! Сразу заметно на вас влияние русской школы и русификаторства, и в этом ваша ошибка. - Вы мне простите, уважаемый дядька Ян, - мягко заметил Лобанович, - вы валите в одну кучу русскую школу и русификаторство. Русификаторство - это самодержавная, царская национальная политика. Не признаю ее, борюсь против нее, как умею. А русская школа - для меня это Пушкин, Белинский, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, неповторимый Иван Андреевич Крылов, которого я очень люблю. Вот моя русская школа. Братья Лисковские еще долго говорили о культуре с запада, говорили как политики-дипломаты. Вышел от них Лобанович с чувством не вполне осознанной тревоги, с не приведенной в порядок мешаниной в голове. У него слегка приоткрылись глаза на роль братьев Лисковских. Рубеж, отделявший от них Лобанович а, остался неперейденным. Единственным реальным результатом этой встречи была записка от редактора Власюка на имя инженера Блока. Пойти к нему Лобановичу удалось только во вторую половину дня, и впустили его в кабинет инженера не сразу. Наконец он все-таки переступил порог светлого, просторного, богато обставленного кабинета. В мягком, широком кресле величественно, как царь на троне, сидел инженер Блок. Он только хлопнул глазами на посетителя, ничего не сказал и снова опустил свой взгляд в бумаги. Лобанович, вежливо поклонившись, стоял возле двери, ожидая, когда Блок обратится к нему, и разглядывал важного инженера. Это был пожилой человек интеллигентного вида, спокойный и солидный. Редактор говорил, что Блок либерал, кадет по своим политическим взглядам. На стене кабинета висел портрет министра путей сообщения, но Блок, казалось, затмевал его своей персоной, своей лысиной, занимавшей три четверти головы, и пышной, короткой, но широкой бородой, в которой пробивались серебряные нити седины. Спустя несколько минут инженер оторвался от бумаг, поднял голову, взглянул на Лобановича таким взглядом, будто мысленно взвешивал его. - Вы ко мне? - спросил Блок. - Да, господин инженер, у меня есть письмо к вам, - ответил Лобанович, подошел к столу и передал конверт, в котором лежала записка от редактора. Блок прочитал записку и уже более внимательно, с любопытством посмотрел на Лобановича. - М-да... - неопределенно промычал инженер и еще раз взглянул на посетителя. - Подходящей для вас работы найти мне... м-да... трудновато. Инженер замолчал, а Лобанович с волнением ждал, что будет дальше. - А впрочем, пожалуй, кое-что могу вам предложить, - сказал Блок. Он открыл ящик стола, вытащил оттуда пачку бумаг, перебрал несколько листов, выбрал один, размером не менее квадратного аршина, и другой, с набросанными на скорую руку цифрами. - Вот, молодой человек, - сказал инженер Блок, - здесь два листа - черновой и чистый. На чистый лист вы перенесете исправленные цифры. Это так, на первых порах. Перенесите аккуратно цифры с чернового листа на чистый и тогда приходите. К тому времени, может быть, найдется для вас что-нибудь более подходящее... Ну, всего доброго! Инженер Блок довольно демократично подал руку Лобановичу. Вышел Лобанович из семиэтажного дома управления железных дорог с довольно хорошим настроением. Жить на свете можно и безработному изгнаннику-"огарку". В тот же вечер он твердо решил написать большое письмо своему другу Янке Тукале. Впечатлений так много, что писать есть о чем и написать можно очень интересно. С такими мыслями шел Лобанович в свой приют, где его ожидало известное "корыто". Эту квартиру он окрестит и письме приятелю "вертепом Венеры похоронной". XXII То, что вначале представлялось Лобановичу большой удачей, впоследствии стало для него источником забот и огорчений. Лобанович сидел в своей конуре, склонившись над огромными листами разлинованной бумаги. На каждом из них было не менее чем по сто клеточек, похожих одна на другую как две капли воды. На черновом листе стояли цифры, иногда перечеркнутые и исправленные. Их нужно было перенести на чистый лист. Как ни всматривался Лобанович в клетки, какие только вычисления и сверки он ни делал, при написании цифр в чистовике они нет-нет да и попадали не в ту клетку. Когда ошибка обнаруживалась, Лобанович испытывал неприятное чувство. Написанное пером приходилось соскабливать ножиком, так как резинка не помогала. На месте выскобленных цифр оставалось пятнышко, бумага просвечивала. Несколько дней мучился незадачливый переписчик над простой, чисто механической работой и часто сбивался с пути. Одна ошибка вызывала другую. Как же он будет смотреть в глаза редактору? И как будет сдавать такую работу инженеру? Пришлось, как посоветовал Стась, искать в аптеках такие кислоты, которые вытравляли следы чернил. Эти кислоты Стась называл "чернильной смертью". Когда через неделю Лобанович закончил переписку цифр в чистый лист, то этот чистовик выглядел хуже, чем черновик. Теперь только Лобанович упрекнул себя в том, что не попросил у Блока запасного чистого листа бумаги. Но тогда все это дело казалось ему легким. Или еще лучше - нужно было сперва легонько вписывать цифры карандашом, а затем, если они попадали не туда, куда нужно, просто стереть их и написать правильно. Тут Лобановичу вспомнилась польская поговорка: "Мондры поляк, ды па шкодзе" [Умен поляк, когда уже наделал беды]. Взглянув на пестрый лист с выскобленными пятнами, он сказал сам себе: "Это тебе, братец, не "Мартин из-за речки". С пониженным настроением шел Лобанович в управление Полесской железной дороги, чтобы сдать переписку, так небрежно выполненную. Инженер Блок сидел в том же кресле, такой же важный и спокойный. Лобанович поклонился. Блок ответил на поклон легким, едва заметным кивком головы. - Ну что, переписали? - спросил Блок. - Переписал, господин инженер, да только первый блин вышел комом. Если вы будете любезны и дадите мне лист чистой бумаги, я сделаю это хорошо. Инженер ничего не ответил, взял свернутые в трубку листы. Едва заметная улыбка мелькнула на его лице. - М-да, - проговорил он, - переписчик-бухгалтер из вас неважный. - Дайте мне чистый лист, я перепишу наново. Я теперь знаю, в чем была моя ошибка. Блок ничего на это не сказал, положил в ящик стола листы, затем вынул из кармана бумажник, дал Лобановичу десятирублевку и молча кивнул головой, давая этим понять, что больше говорить не о чем и что работы больше не будет. "Унизил меня кадет, - размышлял Лобанович, выходя из управления железных дорог, а на улице сказал себе: - Десять рублей не в яйце пищат". И направился в свое логово. Выход свежего номера газеты вносил оживление в жизнь редакции. Обычно в такой день под вечер Стась брал извозчика и ехал в типографию забирать отпечатанный номер газеты. К этому времени приходил и сам редактор. А в редакции уже было много учащейся молодежи: гимназисты, студенты технического училища и просто молодые люди, которых трудно было отнести к какой-либо категории. Все они помогали фальцевать готовые газетные листы. Работа порой затягивалась за полночь. Было шумно и весело. Редактор рассказывал разные смешные истории, сам смеялся и других смешил. А примус шумел не умолкая, подогревая один за другим закопченные чайники. В такие вечера изредка показывался в редакции и Стефан Лисковский. Он окидывал помещение и присутствующих взглядом строгого хозяина, держался подчеркнуто важно и независимо. В его присутствии Никита Александрович становился сразу более серьезным и не пускался в разговоры. Стефан с ласковой улыбкой кивал кое-кому головой. Он бегло просматривал несколько номеров газеты, а затем заходил за перегородку, где сидел Стась Гуляшек, и имел с ним секретный разговор, давал инструкции и забирал деньги, поступавшие от продажи газет. Потом с тем же важным и величественным видом выходил из редакции. Таким образом наглядно подтверждались слова Стася о том, что фактический редактор газеты Стефан Лисковский. На одном из таких вечеров познакомился Лобанович с панямонцем Михаилом Бовдеем, со своим "почти земляком". Встречаться с ним в Панямони Лобановичу не приходилось. Сейчас Михаил Бовдей также был безработным: его уволили со службы за участие в забастовке железнодорожников. Как "почти земляки", они нашли много материала для разговора. Бовдей был года на два старше Лобановича. Он очень гордился тем, что тоже принимал участие в революции и потерял в связи с этим работу. Но в отчаяние он не впадал: рано или поздно снова примут обратно, ведь работник он способный. Уже многих железнодорожников, уволенных вместе с ним, возвратили сейчас на старые места. Михаил Бовдей, скептик по натуре, ко всему новому относился недоверчиво. Почти всех он высмеивал и в искренность человеческой натуры не верил. Редактора Власюка называл он ограниченным простаком, но куда более честным, чем братья Лисковские, - ведь они просто иезуиты со шляхетской окраской. Их надо остерегаться. Они, как говорил Бовдей, умеют залезть человеку в душу, с тем чтобы опоганить в ней что-нибудь. Бовдей отрицательно относился к изданию белорусской газеты: нужна ли она, если есть совершенный, высокоразвитый русский язык, который белорусы хорошо понимают? На этой почве между ним и Лобановичем возникали споры. Никаких разумных доводов против существования белорусской газеты Бовдей не приводил, он только высмеивал белорусские слова и тексты, написанные этими словами, что очень оскорбляло в Лобановиче национальное чувство. - По-моему, Михаил Кириллович, вы просто раскольник, отщепенец, если так относитесь к своему народу, к его языку, к его праву на развитие своей культуры, - со злостью говорил Лобанович. Бовдей презрительно улыбался. - Что же, и школу вы хотите строить белорусскую? - спрашивал он насмешливо. - И школу, и театр, и все, что необходимо народу для культурной жизни. Бовдей недоверчиво хихикал и окончательно выводил Лобановича из терпения. - Таким отношением к своему народу, забитому, темному, униженному, вы, простите меня, проявляете свое панямонское бовдейство! - уже совсем зло говорил Лобанович. - Недаром же земляк ваш Маргун откусил палец одному из ваших однофамильцев, Сымону Бовдею. И эта ссылка на действительный случай не вывела из равновесия Бовдея. - Пятрусь Маргун человек решительный, но это ничего не доказывает. Нет, - Бовдей круто повернул разговор в другую сторону, - ничего из ваших потуг не выйдет, не на той почве вы стоите. Вот вы, энтузиаст возрождения белорусского народа, работаете в газете, а что вы зарабатываете? Пятак да три копейки в день, а деньги кладут в карман Лисковские, вы даже не знаете сколько. Вам же с редактором - подставным, надо сказать, - фига с маслом. Михаила Бовдея трудно было сбить с занятой им позиции. На колкие слова своего оппонента он не обращал никакого внимания и нисколько на него не обижался. Наоборот, он очень сочувствовал ему. - Вот вам напевают песенки про Краков, - говорил Бовдей, - но вы увидите этот Краков тогда, когда укусите себя за локоть. Вас просто, извините, водят за нос, чтобы удержать при себе - вы для них нужный человек. А вот вы лучше послушайте меня, вашего не совсем близкого земляка. Здесь, в Вильне, на Новом Свете, это за железной дорогой, есть обер-кондуктор. Человек он ловкий, собирает дань с "зайцев". У него есть хороший домик, приобретенный за деньги, заработанные на "зайцах", огород, домовитая жена и два сына, которых нужно подготовить к поступлению в гимназию. Я могу закинуть слово за вас, потому что вы, мне кажется, хороший учитель и будете иметь хороший заработок. И если вам суждено милостью Лисковских поехать в Краков, - иронически заметил Бовдей, - то у вас будут деньги на дорогу. Согласны? Бовдей лукаво глянул на Лобановича, а Лобанович подумал: "На свете поживешь - и Бовдея другом назовешь". XXIII С запиской от Бовдея пошел Лобанович на Новый Свет, где преимущественно жили железнодорожники, искать того ловкого обер-кондуктора, который жил на деньги от провоза безбилетных пассажиров, или "зайцев", как тогда их называли. Обер-кондуктор Эдуард Рымашевский собирался в очередной рейс по Полесской железной дороге. Это был человек лет сорока, деликатный и обходительный. Ничто в нем не бросалось в глаза, все было в меру и на своем месте. Он прочитал записку и внимательно взглянул на Лобановича. - Вы знакомы с паном Бовдеем? - спросил обер-кондуктор, чтобы начать разговор. - Он почти земляк мой, но познакомился я с ним здесь, в Вильне. - Вы были учителем в школе? - продолжал расспрашивать Рымашевский. - Был, но сейчас уволен. - Не буду спрашивать, за что вас уволили. Мне важно, чтобы у моих детей был хороший учитель. Обер-кондуктор позвал сыновей - Эдика и Юзефа. - Вот вам директор, а вы слушайтесь и учитесь старательно, - сказал он. - Особенно ты, Эдик. Мальчики взглянули на "директора" и тотчас же опустили глазки в землю. Они производили впечатление воспитанных и дисциплинированных мальчиков. Эдику было девять лет, а Юзеф на год моложе. - Если с вашей стороны препятствий не будет, я прошу начать обучение сегодня же, - обратился обер-кондуктор к Лобановичу. - Время занятий определите сами, как вам удобнее. - А затем он снова глянул на сыновей. - Учитесь, детки, слушайтесь пана директора. А с вами, пане директор, мы поладим. Я буду платить вам пятнадцать рублей в месяц, а там будет видно. Сейчас я отправлюсь в свою дорогу. Он пожал руку Лобановичу, поцеловал сыновей и, взяв дорожный чемоданчик, направился в кухню проститься с женой и сказать ей несколько слов. Во время разговора мужа с "директором" она в комнату не заходила. Лобанович тем временем присматривался к своим ученикам. Они показались ему симпатичными мальчиками. - Так что же, орлята мои, будем учиться? - спросил он. Мальчики молчали, а затем Юзеф тихо проговорил: - Будем! Он несмело взглянул на учителя. Так же взглянул на него и Эдик, и это означало, что он согласен с братом. - А где мы будем заниматься? - обратился к ним Лобанович. В эту минуту вошла хозяйка. Еще с порога она приветливо поздоровалась, неся на пухлых губах приятную улыбку, свойственную только женщинам. Лобанович встал, поклонился. - Мы вот здесь договариваемся, где заниматься, - сказал Лобанович, подойдя к хозяйке. Мальвина Казимировна ласково взглянула на своих мальчиков. Ей понравилось, что учитель договаривается с сыновьями, которых она очень любила. - Если пан директор не имеет ничего против, можно заниматься и в этой комнате, - любезно заметила обер-кондукторша, преданная мать своих детей, хорошая мужняя жена и заботливая хозяйка. - Лучшей комнаты для занятий и не нужно, - согласился Лобанович. Действительно, комната была светлая, чистая, просторная и уютная. - С вашего разрешения мы и приступим к занятиям. - Пожалуйста! - Хозяйка одобрительно кивнула головой и с той же доброй улыбкой вышла из комнаты. Лобанович приказал мальчикам принести книги, тетради, какие у них есть, и все, что необходимо для занятий. Для начала хоть в общих чертах нужно было ознакомиться с учениками, с тем, как они подготовлены. - Вот, Эдик, - обратился Лобанович к старшему ученику, - скажи, до скольких ты можешь считать? - До тысячи и больше, - уверенно ответил Эдик. - Хорошо. Вот ты насчитал, скажем, пятьсот девяносто восемь. Как ты будешь считать дальше? - Пятьсот девяносто девять, шестьсот... - Молодец, Эдик! А теперь попробуй считать пятерками. Пять прибавить еще пять... - Десять, пятнадцать, двадцать. Выяснилось, что Эдик может считать пятерками и десятками. Юзеф, хотя его учитель не спрашивал, также отвечал вместе с Эдиком, порой опережал его. Больше часа беседовал Лобанович с мальчиками. Они оказались способными к учению, умели считать и читать, могли написать отдельные слова и простенькие фразы. Учитель и ученики не замечали, как быстро летело время. В дверях снова показалась Мальвина Казимировна. Она несла на подносике стакан кофе, а на тарелочке несколько пирожков с мясом, толстеньких, пухленьких, еще горячих. - Вот пожалуйста, подкрепитесь немного, а дети пусть поиграют несколько минуток, - ласково сказала хозяйка. - У нас действительно немного затянулся урок, хотя это еще не настоящие занятия. Я просто знакомился с вашими детками, насколько они подготовлены. - И какое же впечатление у пана директора? - с некоторой тревогой спросила Мальвина Казимировна. - Первое, что можно сказать, - мальчики способные, с ними можно заниматься с успехом. А что касается Юзефа, мне кажется, он может обогнать Эдика. Мальвина Казимировна расцвела, как роза: Юзеф был ее любимым сыном. - Ну, тогда я не буду вам мешать. - С любезной улыбкой Мальвина Казимировна вышла из комнаты. Лобанович сразу же начал "подкрепляться". Кофе был сладким, ароматным, а пирожки сами таяли во рту. "Эх, Янка, - вспомнил Андрей друга, - попробовал бы ты такого пирожка! Хорошо живут обер-кондукторы". После короткого перерыва Лобанович дал задание ученикам для самостоятельных занятий и условился, в какое время он будет ходить заниматься с ними. Не раз вспоминал Лобанович своего "почти земляка" Михаила Бовдея: никто лучше, чем он, не позаботился о безработном учителе. Занятия с маленькими Рымашевскими доставляли одно удовольствие. Учились они старательно, были послушными, внимательными учениками. Всякий раз, когда Лобанович приходил на занятия, мальчики выбегали ему навстречу. Один брал учителя за одну руку, другой за другую, и так, все вместе, входили они в свою комнату. Мальвина Казимировна взяла за правило каждый день угощать "директора" душистым кофе и вкусными пирожками. После такого угощения и на сердце становилось веселее. Сам же Рымашевский, проэкзаменовав тайком своих сыновей, остался очень доволен. - Вы не только учите, но и воспитываете их, - дружелюбно сказал он Лобановичу и уже сам, по своей доброй воле, набавил еще три рубля за уроки. Одним словом, материальные дела Лобановича кое-как наладились. Правда, и работы хватало. Редакторы приказали ему вести в газете отдел, посвященный Государственной думе. Из всех речей депутатов думы он выбирал все наиболее интересное и наиболее прогрессивное и лишь мимоходом упоминал о выступлениях правых и реакционных депутатов, чтобы не бросалась в глаза царским чиновникам тенденциозность газеты. Время от времени можно было также дать и свою оценку речей разных Марковых и подобных им черносотенных зубров. С работой своей Лобанович справлялся. За это редакторы оплачивали его обеды у матери Стася Гуляшека. В веселую минуту Лобанович слагал песни о том, как бесприютная голытьба разрушит царский трон, сбросит царя, а из его позолоченной порфиры сошьет себе штаны. Но ничто не вечно под ясным месяцем. Не думал Лобанович, что его виленскому благополучию придет неожиданный конец. Однажды ночью, когда город угомонился, а Лобанович сладко спал в своем "корыте" и видел сны, вдруг раздался стук в дверь редакции. Лобанович проснулся, прислушался - в дверь застучали еще сильнее. Не было сомнения, что кулак был здоровенный, а его обладатель человек опытный по части стука в дверь поздней ночной порой. Лобанович натянул штаны, набросил на плечи пиджак и под барабанный бой кулака босиком подошел к двери. - Кто там? - упавшим голосом спросил он. - Открывай! - послышался властный окрик. - Я не знаю, кому открывать, - может, вы какие-нибудь грабители. - Открывай, говорят тебе! Не грабители, а полиция! В голове Лобановича мелькнула мысль: "Что лучше, грабители или полиция?" Он отпер дверь, а сам отступил в сторонку. В редакцию вошли жандармский вахмистр с фонарем в руках, за ним три городовых, человек в штатском и жандармский ротмистр. Он осветил фонариком лицо Лобановича. - Ты что здесь делаешь? - грозно спросил ротмистр. - Служу, - ответил Лобанович. - Паспорт есть? - Вот он. Ротмистр перелистал паспорт, а затем взглянул на Лобановича и уже более человеческим тоном проговорил: - Где ваши вещи? Лобанович открыл свой убогий чемоданчик, в котором лежали запасная пара белья, легонькие носки, несколько писем и исписанных листов бумаги. Жандармский ротмистр все это пересмотрел, вахмистр с городовыми пошныряли по углам редакции, - ничего не нашли. Ротмистр забрал письма и несколько переписанных от руки стихотворений. Все это он записал в протокол. Когда обыск был окончен, ротмистр строго сказал Лобановичу: - Если вы в трехдневный срок не выедете сами, то я вас арестую и отправлю этапом к месту вашего жительства. Ротмистр повернулся и направился к двери. За ним вышла и вся его капелла. XXIV Пришли, понюхали, побрехали и исчезли... Хорошо, что хоть так обошлось. И все же хлопот наделали много. Спать Лобанович уже не мог. Неожиданный визит жандармов и городовых разрушил все его планы. Три дня! За это время нужно ликвидировать все дела. Во-первых, сообщить обер-кондуктору, чтобы он искал для своих сыновей другого "директора", и проститься с его домом. Во-вторых, зайти к редакторам, - может, они чем-нибудь помогут. Хотя надеяться на их поддержку - пустое дело. Прав был Бовдей, когда говорил, что в Краков земляк его поедет, когда укусит свой локоть. Так пусть хоть поклон передадут своему Кракову. Но что предпринять, как расчистить себе путь к возвращению в Вильну? И тут неожиданно решил - использовать орган виленского генерал-губернатора "Виленский вестник" и с помощью этой газеты устранить препятствия, вставшие на его пути. А для этого надо навестить редакцию, да не с пустыми руками. Лобанович сел за стол и начал писать небольшой рассказ, очень умеренный, не было в нем революционности, но он не имел и ничего общего с творчеством реакционно-шовинистических писак. К десяти часам утра работа была окончена. Рассказ понравился автору, он подписался "Иван Торба". Захватив рукопись, Лобанович направился в редакцию "Виленского вестника", которая помещалась в шикарном доме, в просторных и богато обставленных комнатах. Редактора еще не было. Лобановича принял секретарь редакции, молодой, белесый, прилизанный человек. - Садитесь! - показал он на кресло и вопросительно взглянул на посетителя. - Прошу простить меня за ранний визит, - почтительно обратился к нему Лобанович. - Я еду в провинцию. Мне хочется быть корреспондентом и вообще сотрудником вашей газеты. Для начала принес вам небольшой рассказ. Секретарь просмотрел рукопись, взглянул на подпись. - Это ваша настоящая фамилия? - спросил он. - Нет, это мой псевдоним. - Здорово звучит, - усмехнулся секретарь и добавил: - Ваш рассказ мне нравится. В очередном номере газеты будет помещен, только напишите вашу настоящую фамилию и адрес. Еще чем могу служить? - Мне хотелось бы, - проговорил обрадованный Лобанович, - иметь какой-нибудь документ, скажем, корреспондентский билет, в котором значилось бы, что я сотрудник или корреспондент "Виленского вестника". Это помогло бы мне стать более полезным для газеты сотрудником. - Это можно, - согласился секретарь. Минут через пять Лобанович держал в руках аккуратно написанный на хорошей, твердой бумаге, с отчетливой печатью корреспондентский билет от "Виленского вестника". Эта удача окрылила Лобановича, но он сам еще не осознал в должной степени ее значения. Редакторы сделали вид, будто огорчены вынужденным отъездом Лобановича. Они сочувственно покачивали головами, выражали сожаление. - А если бы вместо выезда на местожительство взять да махнуть в Краков? - со скрытой насмешкой спросил Лобанович Стефана и Власюка. Стефан виновато опустил глаза, а Власюк отвел их в сторону. - Время еще не пришло, - проговорил Стефан. Помолчав, он добавил, положив руку на плечо Лобановичу: - Не теряйте надежды! Власюк повернул лицо к Лобановичу и дал такой совет: - Вот что, дядька Андрей, зайдите в Минске к адвокату Семипалову. Он свой человек и может посоветовать вам что-нибудь хорошее. На то он и адвокат... Что? Власюка поддержал и Стефан. Они дали Лобановичу письмо на имя адвоката. - Когда же вы рассчитываете выехать из Вильны? - поинтересовался Стефан. - Чем скорей, тем лучше. Может, даже сегодня вечером. Допустить, чтобы жандармы повезли как арестанта, не очень приятная вещь... А впрочем, может, таким способом добираться домой выгоднее: дорога ничего не будет стоить, - сказал Лобанович с горькой усмешкой. - На дорогу мы вам кое-что подбросим, - успокоил Лобановича Стефан. Лобанович даже не поделился с редакторами своей удачей. Зачем? Он твердо решил выехать из Вильны в тот же день. Сборы небольшие. Зайти же к своим ученикам, сообщить обо всем и проститься времени хватит. Обер-кондуктор и доброжелательная Мальвина Казимировна искренне пожалели, что их дети остаются без "директора". Да и сами ученики опечалились - они привыкли к своему учителю. Обер-кондуктор добросовестно рассчитался с Лобановичем с надбавкой трех рублей к пятнадцати. А на прощание сказал: - Если бы вы поехали по Полесской железной дороге, то до Баранович я довез бы вас бесплатно. - Лобанович поблагодарил, ехать на Барановичи ему не с руки. Простился он также и со Стасем Гуляшеком. Затем зашел в свой курятник, где стояло "корыто", остановился возле него. "Эх, корыто мое, корыто! - мысленно сказал Лобанович. - Лелеяло ты мои мечты о Кракове, но им не суждено осуществиться". Он взял свой чемоданчик и пешком двинулся на вокзал. Поезд из Вильны в Минск шел не более шести часов. На восходе солнца Лобанович выходил из вагона в Минске. Сухая и не по времени холодная погода сменилась теплыми ночами и жаркими днями. С вокзала, по пути в город, Лобанович зашел к бывшему своему другу Болотичу, с которым он дружил в семинарии и который работал теперь учителем в школе слепых. Болотич держался старых правил поведения, с пути "благонадежного" человека не соступал и революции не сочувствовал, но старого приятеля встретил приветливо, гостеприимно, хотя и шутил по поводу его неудачного участия в революции. - Ты, братец, погоди смеяться, - сказал Лобанович. - А вот что ты скажешь на это? - Он достал из кармана корреспондентский билет и показал другу. Болотич внимательно рассмотрел билет, а затем перевел глаза на приятеля. - Значит, одумался и над крамолой поставил крест? - спросил баском немного удивленный Болотич. - Нет, братец, крест думаю поставить над дураками, но об этом еще рано говорить, - заметил Лобанович. Болотич словно бы немного растерялся: на что намекает приятель? - Как понимать твои слова? - Если бы с нами был Янка Тукала, он ответил бы тебе каким-нибудь афоризмом. Болотич недоумевал еще больше. - Ничего не понимаю. Какой афоризм сказал бы он? Лобанович развел руками. - Ход его мыслей отг