адать не так-то легко. Он мог бы сказать нечто вроде загадки библейского Самсона, например: "От поедающего получилось то, что можно есть, и от сильного получилось сладкое". Теперь Болотич развел руками. - Напускаешь ты на все какого-то туману. Чем дальше в лес, тем больше дров. Одно можно сказать, - усмехнулся Болотич, - ты тот заяц, за которым гонятся гончие, и ты закручиваешь петли, чтобы сбить их с толку. - Вот, вот! - подхватил Лобанович. - Наконец и ты можешь напасть на след. Они немного посмеялись. - А что думаешь делать сейчас? - Сказать тебе правду - и сам не знаю. Жандармы выгнали меня из Вильны, потому что я под надзором полиции. Разрешения на право жить в Вильне у меня нет. А там я имел кое-какой заработок. - Так ты сейчас из Вильны? - Оттуда, братец. - А отсюда куда направишься? Лобанович вскинул глаза на Болотича. - А что, если ты приютишь меня на своей квартире? Болотич замялся: - Что же, день-два поживи у меня... - А вот скажи ты мне правду. Если бы я был не бродягой-изгнанником, а важным чиновником, с окладом в тысячу рублей, тогда на сколько дней ты предоставил бы мне приют? - Получи тысячный оклад и тогда спрашивай... Знаешь, Андрей, я приютил бы тебя и больше, но известно ли тебе, что пишут о вас, о таких, как ты, в "Минском голосе"? - Это в той газете, где редактором черносотенец и изменник родины Шмидт? - Я не знаю, кто он такой, знаю только, что он редактор "Минского голоса" и написал в газете вот что. Болотич взял со стола, где все бумажечки лежали каждая на своем месте и царил образцовый порядок, номер газеты "Минский голос" и показал заметку, в которой участники учительского собрания в Микутичах шельмовались на все лады. Лобанович наскоро просмотрел заметку и сказал приятелю: - Можешь дать мне этот номер? - Для тебя я и берег его, - ответил Болотич. XXV Позавтракав у приятеля, Лобанович отправился на поиски адвоката Семипалова, чтобы передать ему письмо от редакторов. Адвоката дома не оказалось - он выехал на неопределенное время на юг Украины. Таким образом, надежды на Семипалова отпали. Да и что он мог сказать и какой дать совет? Вероятно, посоветовал бы ехать домой и у местного полицейского начальства просить разрешения жить и работать в Вильне. "Но я и без попа знаю, что в воскресенье праздник", - вспомнил Лобанович старую поговорку. В скверике напротив архиерейского дома он выбрал спокойное местечко, присел на скамейку и достал из кармана "Минский голос", в котором была помещена злая заметка о народных учителях под названием "Без ума и совести". Прочитал и задумался. И здесь пришла ему в голову мысль зайти к редактору "Минского голоса", к черносотенцу Шмидту, и в связи с этой заметкой поговорить с ним в том плане, в котором они с Янкой Тукалой проводили репетицию допроса. Сначала мысль эта показалась нелепой, но чем больше размышлял он, тем сильнее она захватывала его. И в самом деле, что он теряет? Если редактор даже не захочет разговаривать с ним, так что за беда! О Шмидте ходили разговоры, что прежде он был флотским офицером, украл планы Кронштадтской крепости и передал их немецкой разведке. Ему дали за это десять лет каторжных работ, но царь Николай II отменил наказание и вернул редактору гражданские права. А сейчас Шмидт самый преданный "истинно русский" человек. Лобанович окончательно укрепился в своем намерении сходить к Шмидту. Хоть посмотрит, что это за человек, и попробует завести разговор об уволенных учителях, которых шельмовала газета. В приемной редактора "Минского голоса" сидели два человека - поп и какой-то захудалый чиновник. Попа сейчас же пригласили в кабинет. Через несколько минут он вернулся оттуда, веселый, довольный, и кивнул чиновнику, чтобы тот вышел с ним вместе. Лобанович услыхал слова попа, сказанные им уже у двери: - Скажу тебе, человече: голова! Они исчезли. - Как доложить о вас господину редактору? - обратился к Лобановичу служитель с рыжеватой бородкой, неинтересный с виду. - Скажите: корреспондент "Виленского вестника", газеты виленского генерал-губернатора, - важно проговорил Лобанович. Служитель с уважением взглянул на посетителя и даже поклонился. Лобанович сам себе заметил: "Клюет!" Человек с рыжеватой бородкой тихонько юркнул в дверь редакторского кабинета и тотчас же вернулся. - Пожалуйста! - показал он головой на дверь. В просторном кресле за столом, застланным зеленым сукном, сидел редактор, без пиджака. Это был невысокий, коренастый человек, с широким лицом, с круглыми выцветшими глазами, с копной поседевших волос. На нем была русская рубашка с расстегнутым воротом, из которого выступала толстая, как у вола, шея. В ответ на приветствие Лобановича он только слегка пошевельнулся в своем кресле. - Чем могу быть полезным? - довольно сурово спросил он. - Я хочу поговорить с вами, господин редактор, не только о своем деле, но и о деле своих коллег - учителей. Редактор немного шире раскрыл глаза, но молчал, приготовившись слушать дальше. Лобанович сделал небольшую паузу. - Я вас слушаю, - уже нетерпеливо проговорил редактор. Лобанович вытащил из бокового кармана аккуратно сложенный номер "Минского голоса", развернул его, нашел заметку "Без ума и совести" и указал на нее редактору. - Я, господин редактор, и есть один из тех, которые в заметке значатся под таким титулом. Редактор взял из рук Лобановича газету, взглянул на заметку. Лицо его сразу переменилось. В выцветших глазах блеснул злой огонек. - Так что вам нужно? - спросил редактор так сердито, словно перед ним был не молодой человек, а какой-то вредный гад. - Если человека незаслуженно обливают помоями, - спокойно, хотя и с горечью в голосе ответил Лобанович, - то совершенно естественно, господин редактор, что этот человек хочет очиститься от такой грязи. Редактора, показалось Лобановичу, тронули эти слова. - Я не понимаю вас, - сказал он. - Дело вот в чем, господин редактор: то, что написано про нас в вашей газете, ни в какой мере не отвечает действительности. Редактор недоуменно взглянул на посетителя. - Как же так? Но было же у вас недозволенное, запрещенное законом собрание? Даже и постановление вы написали! - запротестовал редактор. Лобанович глянул редактору в глаза. - Жалко, что пристав, которому, конечно, хотелось выслужиться, взял одно только так называемое постановление. Но почему он не позаботился присоединить к нему полтора десятка пустых бутылок из-под водки? Тогда было бы понятно, откуда и как могло появиться это постановление. Редактор недоверчиво покачал головой. - Чем же объяснить тот факт, что в одном селе собралось свыше двух десятков учителей? - В этом селе, господин редактор, их более трех десятков. Такое уж наше село Микутичи - окончил учительскую семинарию один и показал дорогу десяти. Как ни старался редактор поймать Лобановича, ему это не удавалось. Все, что говорил Лобанович, казалось правдивым и естественным. Тогда редактор попытался повести атаку с другой стороны. - Скажите, вы специально зашли ко мне, чтобы опровергнуть выставленные против вас обвинения? - поставил он вопрос ребром. - Поверьте, господин редактор, я зашел к вам совершенно случайно. Скажу вам правду: я еду - и не по своей воле - из Вильны. Там я имел кое-какой заработок - занимался с детьми одного железнодорожника. Но позавчера мне жандармский ротмистр категорически заявил, чтобы я покинул город, если не хочу быть высланным по этапу. Изредка давал я также кое-какие материалы и в орган виленского генерал-губернатора, в газету "Виленский вестник". Лобанович заметил, что на столе редактора как раз и лежала эта газета. В подтверждение сказанного он достал свой "талисман" - аккуратно и красиво заполненный корреспондентский билет. На глазах у Лобановича с редактором произошла перемена - из сурового он сделался ласковым. Совсем иным тоном он сказал, подняв на Лобановича выцветшие глаза: - Вот что. Обо всем, что вы рассказали мне относительно учительского собрания, напишите в "Минский голос", напишите так, как было в действительности. Я помещу это в газете. Думаю, молодой человек, что это послужит вам на пользу и на пользу вашим коллегам. Я... - не без гордости заметил редактор, но перестроил свою фразу без "я": - К "Минскому голосу" прислушиваются и считаются с ним и его превосходительство минский губернатор, и его преосвященство епископ Минский и Туровский, и все высшие чиновники губернии. Лобанович заметил склонность редактора к самохвальству и решил использовать это. - Господин редактор! Мне довелось читать малоизвестного писателя Лейкина. Один из его героев на банкете сказал: "Любили правду мы сызмальства и награждены за это от начальства". Я хочу сказать, что и ваша любовь к правде начальством замечена. Редактор сладко улыбнулся. Видно было, что эти слова пришлись ему по вкусу. А когда Лобанович поблагодарил его за гуманный прием, редактор встал со своего широкого кресла и крепко пожал руку посетителю. - Так вот, жду вашей статейки. Когда Лобанович возвращался из "Минского голоса", ему казалось, что за плечами у него выросли крылья. Без помощи Лисковского и Власюка, без адвоката Семипалова он сам сумел сделать кое-что на пользу себе и товарищам. Не задерживаясь нигде, он быстро шел на квартиру Болотича - там он решил написать "статейку". К этому времени, закончив свои дела, Болотич сидел в кабинете и наводил порядок на письменном столе, хотя этот порядок и без того был на должной высоте. Болотич сразу заметил веселое, возбужденное настроение своего друга. - Ну как, Андрей? "С победой, Гришка, поздравляю и расцарапанной щекой"? - спросил он. - Вот что, Болотимус-Болото, дай мне пару-другую листов бумаги, и ты посмотришь, что я на них напишу, куда и для кого. Болотич искренне и весело смеялся, выслушав рассказ Лобановича о разговоре с редактором и о результатах встречи. - Это называется провести попа в решете, - шутливо заметил Болотич. Он вынул из стола с десяток листов хорошей, гладкой бумаги: - Пиши сколько влезет! Лобанович выбрал спокойный уголок в квартире и сел за работу. XXVI Статья Лобановича под названием "Как оно было" появилась через день в "Минском голосе" за подписью "Кудесник". Прочитав ее, Болотич широко раскрыл глаза и некоторое время молча смотрел на приятеля. - Вот попробуй разобраться, где правда, а где хитрая выдумка! - восхищенно сказал он. - Между правдой и выдумкой, похожей на правду, трудно, мой друже, провести границу, - заметил Лобанович. - Канву для них дает сама жизнь. - Замысловато говоришь, мой братец. Не выпив чарки доброй настойки, ничего не разберешь. Сказав так, Болотич направился к своему довольно красивому и даже уютному буфетику, достал вместительную бутылку и поставил ее на стол. - Это, братец мой, вроде польской старки. Долгов время я хранил ее на торжественный случай. - Тем самым, дорогой мой Болотимус, ты доказываешь, что ты мой настоящий друг, каким был и в семинарии. Наливая настойку в чарки, Болотич серьезным тоном заметил: - А знаешь, Лобуня, эта статья произведет если не переворот, то полное замешательство в головах судебных чиновников, а также и полицейских: ведь "Минский голос" - это их "Символ веры". - Что ж! - весело отозвался Лобанович, подняв чарку. - Дай боже нашему теляти волка поймати! Вечером, сердечно простившись с Болотичем, Лобанович отправился на вокзал. Он захватил с собой несколько экземпляров "Минского голоса" со своей статьей. Сидя в вагоне, Лобанович думал о том, как будут удивлены друзья, уволенные с учительских должностей, когда вдруг услышат про "Кудесника". Никому и в голову не придет, что это написал он, Лобанович. Ему было весело и вместе с тем смешно. Он думал в первую очередь о своем приятеле Янке Тукале, думал, как половчее рассказать ему о своих приключениях. В Столбуны поезд прибывал около одиннадцати часов утра. Чтобы не разминуться с Янкой, Лобанович решил зайти к нему на его прежнюю квартиру. От вокзала до местечка с полверсты. Как же удивились и обрадовались приятели, когда по счастливой случайности встретились на дороге, там, где она поворачивала на вокзал! Они бросились друг к другу: - Янка! - Андрей! Друзья крепко пожали друг другу руки, поцеловались. - Каким образом так неожиданно очутился здесь? Откуда ты взялся? - спрашивал с радостным недоумением Янка. - Время моего странствия никем не считано, а дороги мои только богом да жандармами меряны, - торжественно ответил Андрей. - Ты говоришь словно какой-то стародавний пророк, - засмеялся Янка в предчувствии важных новостей, о которых должен сообщить приятель. - А ты куда странствуешь? - спросил его Андрей. - Не сам я странствую, моими ногами завладели черти, - в тон приятелю ответил Янка. - Собирался в Минск, но когда увидел тебя, черти от меня отступились - побоку Минск! - Хорошо сказано!.. Знаешь, Янка, я все время думал, как бы не разминуться нам, а мы взяли да встретились! - Если кому везет, тот и в лаптях танцевать пойдет, - поговоркой ответил Янка. - Выкладывай, братец, о твоем никем не считанном времени. Лобанович оглянулся вокруг и тихо сказал: - Каждому овощу свое время. Свое время ягоде и свое время боровику... Слушай, Янка, давай зайдем в местечко, возьмем на дорогу того, что веселит сердце человеку. Отдалимся от улиц и от стен домов и там, в укромном месте, откроем наши души и дадим волю нашим словам. - Вот что значит побыть в редакции! Сразу видно, что человек набрался ума! И дурак будет тот, кто станет против этого возражать. Приятели направились в шинок к тетке Гене за подкреплением. В первом уютном местечке над Неманом они остановились. - Вот здесь мы и откроем уста наши! - воскликнул Лобанович. - Садись, брат Янка! Они уселись на зеленой траве за пышным лозовым кустом, раскинувшим тонкие, гибкие прутья над самым Неманом. Потревоженная луговая мята разливала вокруг острый аромат. Внизу, под обрывистым берегом, неудержимо мчала река прозрачные волны, словно живое серебро. - Что скажешь, Янка? Хорошо, уютно, покойно здесь! - сказал, озираясь вокруг, Лобанович. - Что хорошо, то хорошо, но не это я надеялся услышать от тебя, - заметил Янка. - Выходит, с большого грома малый дождь! Андрей засмеялся. - Знаешь, брат, я все думал, как начать рассказывать при встрече с тобой обо всем, что произошло за это время. И как будто не нахожу такого начала, которое удовлетворило бы тебя и меня. - Тогда откупоривай бутылку, - может, она развяжет тебе язык, - решительно сказал Янка и добавил: - Чует мое сердце, что скажешь что-то интересное. Лобанович вытащил из кармана "крючок", кусок колбасы, завернутый в бумагу, и хлеб. Янка в ожидании новостей не сводил глаз с приятеля. - Пока я буду накрывать на стол, ты прочитай вот эту заметку, - безразличным тоном сказал Андрей. В руках у Янки очутился "Минский голос". Он так и впился глазами в статейку. Лобанович резал колбасу и украдкой следил за приятелем. А Янка, по мере того как читал, менялся в лице, несколько раз озадаченно возвращался к началу статьи, глядел на подпись, на название. Наконец протер глаза и долгим взглядом посмотрел на Андрея. - Ну, что скажешь, Янка, на это? - Братцы мои! Матушки и батюшки! - не мог прийти в себя Янка. - Не обманывают ли меня мои глаза? Не ослеп ли я? Не водит ли меня черт по болоту? - Янка весело перекрестился. - Что же это значит? - развел он руками и вдруг схватился за бутылку. - Выпить за того доброго человека, который подал за бездомных "огарков" голос в "Минском голосе"! - Выпить! - поддержал приятеля Андрей. - А вот о чарке мы забыли. Из чего будем пить? - Как из чего? Обойдемся без веревки, была бы коровка! Янка передал бутылку Андрею. - Горелка твоя и твоя новость! Благословись, отче Андрей! Хлебни! Из горла в горло! Андрей выбил из бутылки пробку. - Так вот, братец Янка, возрадуемся и возвеселимся. Пусть отступится от нас лихо, а хорошо начатое пусть хорошо и кончится. Будь здоров! Горелка забулькала во рту у Лобановича за частоколом зубов. Добрую чарку влил он в рот. - Столько же, брате, возьми и ты, - передал он бутылку Янке и отметил ногтем на стекле, сколько тому полагалось выпить. Янка взял бутылку, глянул в сторону Панямони и Столбунов, затем повернулся лицом к Микутичам, поднял глаза на Демьянов Гуз. - Слышите вы, местечки и села, и ты, Демьянов Гуз, и вы, дороги, по которым мы ходили, ходим и будем ходить! Будьте здоровы! Будь здоров и ты, добрый человек, закинувший за нас доброе слово в "Минском голосе"! Пусть тебе легко икнется в эту минуту! И ты, Нейгертово, будь здорово! Лобанович усмехнулся. Янка глотнул в два приема свою порцию, крякнул, вытер губы, почесал нос и заметил: - Должно быть, еще выпьем! - Горелка еще есть, - потряс Лобанович бутылкой. - Давай закусим! Янка посмотрел на бутылку, прикинул на глаз, столько ли он выпил, сколько было отмерено, и заявил: - Немного перебрал! Знаешь, натура уж моя такая - на работе не дотягиваю до нормы, а во время выпивки перетягиваю! - Ну, ты немного клевещешь на себя, Янка! - Клевещу потому, что мне весело, а водка начинает дурманить. Друзья сидели над рекой под кустом, закусывали, шутили, прикладывались к бутылке. А когда опорожнили ее, Янка дал полную волю своим чувствам: - Есть ли на свете такой вельможа, которому я позавидовал бы сегодня? Есть ли такой замок или дворец, на который я променял бы этот куст над Неманом? Ничего подобного нет! Янка энергично махнул рукой. - Откуда же у тебя такое счастье? - Из двух источников: один - статья, а другой - вот эта бутылка, к сожалению пустая. - Из пустой бутылки можно сделать полную. Но как же ты относишься к "Кудеснику"? Каково, на твой взгляд, его значение для нас? - Да ведь это, братец, дождь в великую засуху! - воскликнул Янка. - Ты вот посмотри на луг, на пригорки: выжгло их солнце с весны, а прошли дожди - они начали оживать. Видимо, произошел и для нас какой-то благоприятный поворот. - Так приблизительно рассуждает и Костя Болотич. Он сказал даже: "Минский голос" для полицейских, для попов и чиновников то же самое, что "Символ веры" для правоверных христиан". - Браво! - крикнул Янка. - Знаешь, дружище, если на то пошло, сбегай к Моне - он сразу же здесь, за мостом, - и возьми еще "крючок", тогда я расскажу тебе, как появился "Кудесник" в черносотенной газете и кто он такой. - На край света побегу ради этого! Лобанович хотел дать деньги. - Моя копейка также не щербатая, - отвел руку приятеля Янка и помчался к Моне. Под тем же лозовым кустом рассказал Лобанович приятелю о всех своих приключениях - об изгнании из Вильны, о визите к редактору "Минского голоса" и о результатах этого посещения. - Знаю, мой друже Янка, - сказал в заключение Андрей, - правда, прикрытая дерюжкой, интереснее, чем голая правда. И мне кажется, что ты даже разочарован историей "Кудесника". Наша репетиция не пропала даром. Янка сказал в восхищении: - "Кудесник", ты хитрый старик! XXVII Андрей и Янка обосновались на некоторое время на просторном гумне дяди Мартина. Если бы заполнить это гумно доверху хлебом и сеном, добра хватило бы на три таких хозяйства. В одном из углов лежала довольно большая куча прошлогодней соломы, изгрызенной мышами. Там, разостлав дерюгу и накрывшись домотканым одеялом, друзья спали крепким крестьянским сном. Гумна нарочно строились так, чтобы в них имел свободный доступ наружный воздух, поэтому в стенах гумен и над широкими воротами вдоль всей стрехи обычно было много щелей. С двух сторон под крышей были даже парные оконца без стекла, через которые влетали и вылетали ласточки - они очень любят гнездиться на гумнах. Надо заметить, однако, что щели на гумнах оставлялись с таким расчетом, чтобы в них не засекал дождь, а зимой ветер не нагонял снега. Всходило солнце. Пробуждалось ясное летнее утро. Тысячи щелей и дырочек загорались на солнце, и все гумно наливалось сверкающими потоками света, блестело, жило и сияло в золотых лучах. - Убей меня гром, если что-нибудь подобное видел когда-нибудь царь, - сказал, пробудившись, Янка и залюбовался лентами ярких лучей, в которых носились мириады пылинок. - Ты слышишь, что я тебе говорю? - спросил он, не услыхав ответа приятеля. Андрей наблюдал, как над гнездами трепетали легонькими крылышками юркие ласточки и мирно щебетали. - Знаешь ли, Янка, я никогда не видел, чтобы ласточки дрались между собой, - заметил он, пропустив мимо ушей слова друга - он просто не слыхал их. - Славные птушенции! - подхватил Янка. - Когда они начнут щебетать над гнездом, я вспоминаю молодиц, которые соберутся порой с ведрами возле колодца и на все голоса разливаются. На гумно долетали привычные отзвуки трудового крестьянского дня. Несколько раз стукнула дверь в хате, скрипнули ворота в хлеве - это мать пошла доить корову. Вот заскрипел журавль над колодцем. Немного спустя застучал секач в корыте - готовился завтрак свиньям. Затем послышался недовольный голос Юзика, другого брата Андрея, - он выгонял на пастбище скотину, недоспал, был сердит и свою злость вымещал на коровах. Дядька Мартин остановил Юзика также сердитым окриком: - Что ты хлещешь кнутом корову? Что она тебе сделала? Вот возьму этот кнут да хлестну по твоей спине. Юзик молчал, пока двор не остался позади, а потом огрызнулся: - Не достанешь, руки коротки! А кнут - вот он, в моих руках. - Гляди, Дюбок, чтоб он не очутился в моих руках! Дядька Мартин сидел на толстом полене и отбивал косу. Однообразный стук молотка по железной бабке, вбитой в колодку, вторил утренним звукам, разносившимся по двору. Ко всем прежним звукам сейчас присоединялось пение горластого петуха. Лобанович вспомнил, какая сейчас горячая пора: дядя Мартин ладил косу, приближалось время косьбы. Нужно было торопиться: ведь если русиновцы скосят свои полосы, то они сразу же и лошадей пустят на скошенный луг, и если останутся там две полоски луга дяди Мартина, их потравят, потопчут кони. Совесть Лобановича говорила - надо помочь Мартину. Друзья лежали молча. Каждый думал свое. И вдруг Лобанович прервал молчание. - Знаешь, Янка, какой афоризм скажу я тебе? - А ну! - оживился Янка, словно очнувшись. - Всему на свете есть конец, - торжественно промолвил Андрей. - Это правда, как правда и то, что если человек голоден, то он хочет есть, - подпустил "жука" Янка. - А если правда, то довольно нам лежать, давай подниматься. - Вставание не стоит такого "афоризма", - все еще шутил Янка, но вылез из-под одеяла и сел на соломе. - И хорошо же спать здесь! Не спишь, а божественный напиток пьешь! - Гумно - это дача на даче, рай, который не снился Адаму и Еве. Друзья быстро оделись и пошли умываться на Неман. На тропинке, протоптанной возле гумна и ведущей к реке, они остановились и поздоровались с дядей Мартином, лихо сдвинувшим на затылок "варшавскую" фуражку. Когда-то Мартин носил ее только по праздникам, теперь она состарилась, утратила свой прежний шикарный вид, форму и цвет, но даже и в таком виде напоминала фуражки, которые носили фольварковцы. - Ну, как отдыхали? - спросил дядя приятелей и высморкался направо и налево, сначала из одной, а потом из другой ноздри. - Спали, как пшеницу продавши, - отозвался Янка. Андрей спросил: - Есть у дядьки запасные косы? - Почему же нет! Есть, и не одна. - Так наладь их хорошенько, пойдем вместе косить. А русиновцы пусть намотают себе на ус: если слишком налягут на косьбу, то как бы не были у них пятки подрезаны, - сказал шутливо Андрей. Дядя Мартин засмеялся. Он знал, что Андрей замечательный косарь и что с таким помощником в хвосте не останешься. На рассвете следующего дня дядя Мартин и Андрей, взяв косы и захватив молоток и бабку, пошли на косьбу в Елово. Янка с Якубом должны были прийти туда с граблями - работы хватит на всех - и принести косарям завтрак. Андрей с раннего детства любил Елово. Там росло много таких могучих дубов, что четыре человека едва могли обнять комель. На вершинах дубов, важно стоявших над рекой, чернели гнезда аистов. В глубине луга рос густой орешник, а Неман так красиво изгибался, образовывал такие луки, что ими нельзя было не залюбоваться. В Елове был очень хороший луг, особенно ближе к Неману. Луг и земля, на которой находилась усадьба дяди Мартина, принадлежали князю Радзивиллу. Их прежде арендовал Мовша Перец, который держал в Микутичах корчму. После того как Витте ввел монополию на водку, Мовша ликвидировал свои дела и перебрался в Панямонь, а княжескую землю заарендовал дядя Мартин. От хуторка дяди Мартина до Елова считалось четыре версты. Солнце еле-еле показывалось из-за леса, когда наши косцы пришли на луг. Дядя Мартин не терял даром времени. Он воткнул в землю косу, повесил на связку торбу, в которой лежали молоток и бабка, а сам пошел проверять границы своей полоски луга. Осмотрел, на месте ли стоят вешки, а затем мелкими шажками пошел от вешки к вешке - делать "брод", чтобы во время косьбы не сделать перекоса. У людей было так мало луга, что они держались за каждую пядь. Дядя Мартин и Андрей решили начать косьбу со стороны леса, с низины, где луг был истоптан коровьими ногами, следы которых оставались на долгое время. В ложбине кое-где было мокро, но зато и трава росла мягкая, хоть и неинтересная. Дядя Мартин провел "брод" до половины длинной и узкой полоски. Этот кусок разделили на две части. Мартин взял себе худшую делянку. Наточили косы. Прежде чем взмахнуть косой, дядя, не снимая шапки, перекрестился и сказал: "Господи, благослови!" Андрей за это время успел махнуть косой раза два. Утренняя роса делала молодую, сочную траву сырой и мягкой. Хорошо отбитые и наточенные косы только посвистывали. Трава легко поддавалась и покорно ложилась в ровные прокосы. Косари хоть и шли далековато друг от друга, но старались вовсю. Солнце поднялось и стало припекать. Поснимали шапки. На лбу выступал пот. Сняли и рубахи. Оба были мокрые от пота, но ни один не поддавался другому. Уже оставались только клочки нескошенного луга, когда Андрей, остановившись поточить косу, заметил Янку, а за ним и Якуба. Долго разглядывать их не было времени - дядя Мартин уже докашивал свою делянку. Однако Андрей успел увидеть над головою Янки сетку-топтуху, словно шлем стародавнего богатыря, и жбан в руке, вероятно с кислым молоком, - дядя Мартин любил его. Якуб нес на плечах пару граблей, а в руке порядочную торбу с "лигоминой", как называли плотогоны еду. Андрей и сам не знал, почему ему вдруг стало весело. Минут через десять гребцы подошли к дяде Мартину. - Как раз вовремя пришли. Молодцы, хлопцы! Мартин направился вместе с хлопцами к Андрею, который добивал последний прокос. Дядя весело сказал: - Коси, коса, пока роса! Роса долой - косец домой! Все вместе, косцы и Янка с Якубом, направились под дуб на берег Немана. - Вот хорошо, что взяли с собой сетку! Дай, боже, здоровья тому, в чью голову пришла такая отличная мысль! - воскликнул Андрей. - Это Якуб распорядился, - заметил Янка. - Якуб золото, а не хлопец! - похвалил брата Андрей. Дядя Мартин добавил: - Вы еще не знаете, что за голова на Якубовых плечах! Мартин и сам был рад, что Якуб догадался захватить сетку. XXVIII Для Якуба самой веселой и радостной порой года была пора сенокоса. Да и где столько простора для твоей резвости, для твоей ловкости, для твоих забав, как не на косьбе! И, сказать же, работа на лугу не тяжелая. А чего стоят пахучие волны скошенной и подвянувшей травы! Да не одними забавами увлекался маленький Якуб - каких только зрелищ не встретишь на сенокосе! Работа захватывает тебя всего, с головы до пят. Якуб внимательно присматривался, как ловко владеет косой дядя Мартин. Для мальчугана это был лучший в мире косец. Целыми часами сидел он возле Мартина, когда тот отбивал косу, и не пропускал ни одного дядиного движения. Мартин не всегда догадывался, что за ним следит так внимательно око племянника. Неожиданно Якуб иногда давал такие хозяйственные советы, что дядя только диву давался. Иногда в таких случаях он обнимал племянника, целовал и говорил: - Ты, брат Якуб, золотой человек, и голова твоя светлая. Пока дядя Мартин и Андрей завтракали под дубом, стоявшим как раз на их полоске, Якуб не ждал приказа, что надо делать. Он дал Янке грабли, а другие взял сам. - Пойдем выгребать сено из ложбины и перетащим его на бугор, там оно к вечеру почти совсем высохнет. Янка не возражал Якубу, ведь тот говорил правду. Выбрав несколько охапок травы посуше, они принесли ее под дуб - после завтрака захочется полежать на сене в тенечке. Сам Янка не догадался бы сделать этого, в чем потом и признался. Косцы долго не лежали, хотя и тянуло вздремнуть Причиной тому была сетка-топтуха, стоявшая тут же, под дубом, вверх мотней. Дядя Мартин вообще очень любил ловить рыбу, а здесь и место хорошее и никто из рыбаков еще не потревожил прибрежных заводей. О рыбе думали также Андрей и Якуб. Но в первую очередь нужно подогнать работу. Один только Янка оставался безразличным по отношению к рыбе, он не познал еще наслаждения в ловле сеткой-топтухой. Оставалось еще с полчаса до захода - солнца, а сено уже было все собрано и сложено в копны, чтобы не рыжело от росы. Вторая полоска также была скошена, к великому удовлетворению дяди Мартина. Еще день-другой хорошей погоды - и сено будет убрано с луга и свезено в гумно. - Ну как, хлопцы, пройдемся возле бережков с сеткой? - весело спросил Мартин свою рабочую артель. - Теперь самое время поплескаться, - солидно проговорил Якуб. - Давно пора, - поддержал его Андрей. - Ну, тогда давайте начнем! Ты, Якубок, будешь носить табак и вертеть нам цигарки. Когда ловишь рыбу, в особенности хочется курить. - И особенно тогда, когда она хорошо ловится, - заметил Андрей. - А ты, брат Янка, стереги одежду - ведь придется снять все, кроме шапок. Не обязательно стоять над нею крюком, - сделал оговорку Мартин, - но с глаз спускать не нужно. - Рад служить общему делу! - как солдат, ответил Янка. Дядя Мартин взял сетку и первым спустился в Неман. За ним полез в воду и Андрей. Оба голые, только в одних шапках. Лазить голому в воде среди жесткой травы и водорослей - не очень приятная вещь. Совсем иное дело, если надеть рыбацкую одежду. Но ее не взяли - не совсем удобно было нести все разом. - Вот давай, брат, потрясем эту завоинку, - предложил Мартин. Завоиной называлась полоса стоячей воды возле берега. Обычно она зарастала разной травой, кувшинками, мокрицей, камышом. С самого дна поднималась длинная, во всю глубину реки, трава, словно тонкие нити. Выбравшись на поверхность, она расстилала по воде овальные беловатые листики. Попадались местами возле берега тростник и аир. В этих водяных зарослях пряталась рыба, отдыхала после жирования или просто спасалась от своих заклятых врагов - щук и окуней. В рыбацком деле верховодил дядя Мартин, как самый опытный и ловкий по части ловли рыбы. Он взялся за один край обруча, на котором была натянута сетка, а помощник его - за другой, и оба тихонько-тихонько начали пробираться к берегу. Сетку легонько вели в воде. Бывали такие случаи, когда какой-нибудь неразумный язь либо лещ, удирая "на воду", попадал в сетку. Ведя сетку, дядя выбирал такие местечки, где, по его мнению, могло что-нибудь попасться, и команду своему помощнику отдавал шепотом. - Осторожней, осторожней! Ну, спускай сетку на дно, тихонько, тихонько, да смотри, чтоб она не повисла на коряге либо на кочке, не то рыба низом пройдет. Ну, ставь! Сетку плотно ставили на дно в соответствующем месте. Андрей стоял неподвижно возле края сетки, пока дядя Мартин, держась за обруч с противоположной стороны, не заносил как можно дальше ногу и не загребал - "топтал" ею, медленно гоня рыбу. Вслед за ним также заносил ногу и болтал ею Андрей, чтобы рыба не оставалась возле берега. Затем вдвоем они поднимали сетку, причем поднимать нужно было быстро. Когда подняли сетку в первый раз, из мотни бухнула здоровенная щука, высоко подскочила вверх, описала в воздухе дугу и вот-вот готова была шлепнуться в воду. Дядя Мартин рванулся, как тигр, и подставил сетку, чтобы подхватить ее. Прибежали Якуб, сторож Янка. И какова же была общая радость, когда щука фунтов на пять начала биться в сетке! - Нет, брат, дудки! - торжественно проговорил Мартин. Вдвоем с Андреем несли они сетку на берег, держа ее устьем вверх, и, только отойдя подальше от воды, перевернули. Ладная щука, еще, может, более крупная, чем показалось вначале, долго трепетала, подскакивала на траве, пока не ослабела. - Ну и ловкач вы, дядя Мартин! Если бы не вы, плавала бы щука в Немане! - с искренним восхищением говорил Янка. - Это, брат, редкий случай, просто повезло, - заметил Мартин. - Но если кому суждено попасть в горшок или на сковородку, тут уж ничего не попишешь. Дядя Мартин редко когда позволял себе выхваляться ловкостью, хотя и был человек умелый и ловкий. И все же пышный ус Мартина еще долго шевелился от счастливой улыбки. - Так, брат, и я скоро сделаюсь рыбаком, - сказал Янка. Случай со щукой вызвал много шуток и веселых разговоров. Дядя Мартин и Андрей сразу же снова полезли в Неман. Солнце еще не зашло, но его огромный красный шар уже приближался к поверхности земли. Завоина же была почти вся впереди. Рыбаки еще более осторожно подвигались вдоль берега. Шептались, ставили сетку и поднимали ее. Дядя Мартин тихо говорил: - Если почувствуешь - сетку толкнет что-то, так хватай сразу вверх: это наверняка будет щука. Почти в каждый заход попадалась кое-какая мелкая рыбка. Попадалась и порядочная. Много волнений рыбакам и наблюдателям стоил язь. Правда, он оказался фунта на два, но возни и шума в сетке наделал фунта на четыре. И, однако, все были довольны, тем более что, кроме язя в сетке плескались порядочные лещи. Часто попадались плотички, окуни, ельцы. Вкатился в сетку и неповоротливый налим и один очень важный и ленивый линь. Он лежал в сетке так спокойно, что дядя Мартин вначале его не заметил и чуть было не выкинул в воду. Наступал вечер, смеркалось. Пришла пора вылезать из воды, но Мартин во что бы то ни стало захотел еще раз поставить сетку возле кустиков аира. Прилаживались долго, осторожно. Наконец дядя болтнул ногой. Потоптались немного. Мартин с большой надеждой поднял сетку. Рыбы по было, зато важно сидела толстая зеленая лягушка и удивленно смотрела на незнакомую обстановку. Якуб так и покатился со смеху. - Поймали плотку, что не лезет в глотку! - хохотал он. Дядя Мартин вытряс сетку, затем выполоскал из нее грязь и тину на чистой, быстрой воде. Рыбаки старательно вымылись и полезли на берег одеваться и подсчитывать трофеи. Ловля оказалась более чем удачной. Дяде Мартину пришла мысль - наиболее крупную рыбу отнести завтра утром или, еще лучше, сегодня в Панямонь. А завтра как раз пятница, вечером наступает еврейский праздник - шабес. В такое время на рыбу необычно большой спрос. План дяди Мартина поддержали. Дома рыбу перебрали. Помельче оставили себе, отборную же Андрей и Янка потащили в Панямонь. За порогом Янка сказал: - Плакал-рыдал - бог не помогал, а стал танцевать - начал бог помогать. - Мы попали в хорошую полосу, - согласился Лобанович. - А то, что принесет завтрашний день, пусть будет также радостным. - Хорошо на лугу во время сенокоса, - признался Янка. XXIX Порой, как говорится, человек попадает в счастливое течение, и оно так ласково носит его по волнам жизни. И ты сильно желаешь, чтобы это течение как можно дольше колыхало и нежило, покачивало тебя, нигде не тряхнув, не подбросив на перекате. Но так бывает очень редко и очень недолго. Счастливое течение твое вдруг кончается, улетучивается, как легкий утренний туман, и ты остаешься возле того же старого, разбитого корыта. Андрей и Янка увлеклись рыбной ловлей. Им вначале везло. На рыбе они немного подкормились. Янка говорил порой: - Черт ее побери, учительскую службу! Переведу стрелки на рыболовство! Янка даже мечтал приобрести вторую топтуху: ведь если они одной сеткой в среднем ловили по десяти фунтов, то в две поймают полпуда. Андрей по этому поводу сказал Янке: - Однажды я шел через мост в Панямонь. Под мостом лежало старое русло Немана - Немчище, заросшее кувшинками и разной травой. В мелком и грязном озерке топталась с бреднем вереница женщин. Когда им удавалось поймать рыбу, они шумели, кричали, причитали. Одна, уже немолодая панямонская мещанка, держа в зубах и посасывая, как соску, большую папиросу, с увлечением говорила: "Вот наловлю рыбы и, ей-богу, куплю коня!" Не похож ли ты на эту женщину? - И зачем ты разрушаешь мои, может, самые лучшие мечты? Неужто человек не имеет права хоть в мыслях почувствовать себя счастливым?! - воскликнул Янка. - И та женщина была счастлива в своих мыслях, а вот купила ли она коня за пойманную рыбу - не знаю. Вероятно, нет. Косьба, счастливая пора, тем временем кончилась. Дядя Мартин однажды сказал Андрею: - В этом году с сеном у нас будет туговато. Придется телушечку продать. А жалко! Хорошая телушка... - Знаешь, дядя, а что, если вспахать кусок луга возле огорода, где капуста, да засеять овсом с викой, удобрив немного навозом? Мартин задумался. - А что ты думаешь? - проговорил он. Мысль эта ему понравилась. На следующий день Андрей с Янкой, возвратясь с рыбной ловли, увидели вспаханный лужок, старательно взбороненный и даже приглаженный валиком. Андрей тайком носил на засеянное место золу и, не жалея, рассеивал ее, пока не увидел, как густо и зелено всходят овес и вика. Еще во время косовицы Лобанович получил письмо от Райского, секретаря несуществующего учительского бюро. "Знаешь ли, старина, - взволнованно писал тот, - какая важная новость! И кто бы мог поверить! Шмидт, редактор "Минского голоса", отвел место в своей газете для статьи о нашем неудачном собрании, берет нас под защиту! Какой зверь в лесу подох? Вот тебе и Шмидт! Выходит, если не родной, то крестный батька!" Андрей и Янка весело смеялись, читая это письмо, но раскрывать тайну появления статьи считали ненужным и даже вредным. В ответном письме они выразили радость свою, говорили о своих надеждах на счастливый конец и набрасывались на бессмысленность всей чиновничьей возни вокруг учительского собрания. И все-таки добавили евангельские слова, уверенные в том, что их письмо чиновничьих рук не минует: "Бойся всевышнего и не говори лишнего". И вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей на ласковых волнах. Новый панямонский урядник - кощей, видимо, отправился в отставку - приехал на добром коне и в щеголеватой бричке на хуторок, где жили Янка и Андрей. Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор. Друзья встретили его возле калитки. - Заходите, пожалуйста, - сказал Андрей. Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки. - Стоволич, - назвал он себя. - Вы меня извините, но служба есть служба... Кто Андрей Лобанович? - спросил он, быстро окинув взглядом друзей. - Я! - ответил Лобанович. Стоволич вытащил из портфеля, такого же щеголеватого, как и сам урядник, пакет с важной печатью минского жандармского управления. - Прошу вас расписаться, - сказал Стоволич, показывая в списке место для подписи. Лобанович расписался. Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в бричку и уехал. Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами можжевельника, Лобанович аккуратненько оборвал узенькую полоску на краю пакета. Янка стоял и недоуменно смотрел на Андрея. Ему на мгновение почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж. - Что пишет ротмистр? Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу. "Настоящим предписывается вам 12 августа 1907 года явиться в г. Минск, Подгорная, 16, для дачи показаний по делу учительского собрания, которое состоялось в с. Микутичи 9 июля 1906 года. В случае неявки вы будете арестованы и доставлены по этапу". На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать. Друзья молча переглянулись. - А почему не привезли пакета и мне? - немного растерянно спросил Янка, и вид у него был такой, словно его обидели. Андрей вскинул плечи и развел руками, что означало: "Не знаю". - Я только бегло заметил в списке, где расписываются в получении пакетов, свою фамилию, фамилию Владика Сальвесева и какого-то незнакомого мне Тургая. Больше там не было никого. Янка в свою очередь пожал плечами и в полном недоумении проговорил: - Так что же это значит? Лобановичу лезли в голову разные мысли, догадки, предположения. Но прежде чем высказать их, нужно было подумать, взвесить все и тогда уже говорить. Чтобы развеселить Янку, Андрей рассказал об одном случае, который якобы имел место в университетской практике. Профессор во время лекции производил какой-то опыт. Уверенный, что аппарат все показывает как полагается, профессор торжественно спросил: "И что же мы видим?" В аппарате ничего не было видно. Тогда профессор сказал: "Мы видим, что мы ничего не видим, а почему ничего не видим, мы сейчас увидим". - Так и я могу сказать, - добавил Андрей, - ничего не известно. А почему не известно? Потому, что ничего не известно. После допроса буду знать. - А затем Андрей принял позу артиста, выступающего с эстрады, и продекламировал, по-актерски подняв руку: Кто снидет в глубину морскую, Покрытую недвижно льдом? Кто испытующим умом Проникнет в бездну роковую Души... жандармской? "Жандармской" Андрей употребил вместо "коварной". - Никакой загадочной тайны нет в жандармской душе, потому что она голая, как колено, без единого волоска. Вся сущность жандармской души заключается в словах: "Тащить и не пущать", - сказал Янка. Андрей положил руку на плечо Янки и проговорил евангельски-церковным тоном: - Нет ничего тайного, что не стало бы явным, как говорил когда-то дьячок Ботяновский. Обожду немного, до двенадцатого августа не так уж далеко. А может, еще и раньше что-нибудь прояснится. - Эх, пропади они пропадом! И пожить спокойно не дают. А жили мы с тобой, как рыба с водой. А еще можно было бы половить - погода, смотри, какая хорошая! - Так что же, давай наденем рыбацкую одежду и пойдем потрясем заводи. Разговор оборвался - подходила мать Андрея. - Скажи, сынок, зачем приезжал урядник? - спросила она. - Какой пакет он привез тебе? - Да ты, мама, не беспокойся, - просто нужно через неделю приблизительно явиться к приставу - я ведь под надзором полиции. Боится, как бы не сбежал куда-нибудь. Мать вздохнула и, ничего не сказав, пошла заниматься своим делом. Она совсем успокоилась, когда хлопцы надели рыбацкую одежду и направились в сторону Немана. - Знаешь что? - сказал Янка. - Если будет богатым наш улов, значит, ничего плохого с тобой не случится у жандармского ротмистра. - В некоторые минуты мы любим тешить себя всякими глупостями, - ответил Андрей. XXX Незаметно проходило время. Почти все дни Андрей проводил в поле, вязал ячмень, овес, помогал дяде Мартину возить снопы и складывать их в гумно. Ежедневно, утром или в другое свободное время, заглядывал он и на вспаханный лужок. Овес и вика росли так буйно, что смотреть было любо. Даже прохожие, идя берегом Немана, сворачивали с дороги, чтобы полюбоваться, как пышно и дружно поднимаются всходы, и сами себе говорили, покачивая головами: - Вот тебе и синюшник! Такого овса с викой и в панских имениях не найдешь. - А что, говорят, Андрей посоветовал Мартину посеять здесь овес с викой. И унавозили посев, да еще золой посыпали, - не без зависти говорили микутичские крестьяне. - На все умельство и практика надобны, - добавляли они глубокомысленно. Сам дядя Мартин также время от времени наведывался на лужок. Когда он смотрел на буйный рост своего посева, лицо его светилось, как луна в полнолунье, а пышные усы не могли скрыть довольную улыбку. Почти каждый день, когда начали расти боровики, Андрей, захватив кузовок, бежал на рассвете в сосняки за грибами. Для него не существовало более приятного занятия, как ходить по лесу и искать боровики. Нигде не было их так много, как в микутичских лесах. Да что за боровики! А какой чистый и звонкий воздух в летнее утро! Крикнешь - и кажется: сосенки перекликаются друг с другом и каждая подает свой голос. А какая радость для настоящего грибника, когда натолкнешься на многочисленную семью разного возраста черных, с серебристым налетом на молодых, упругих шапках, ладных, ни с чем не сравнимых боровиков! Все тогда забываешь на свете, даже жандармского ротмистра. У Янки не было охоты таскаться с корзинкой по соснякам, он слабо ориентировался в лесу, да и глаза имел близорукие. А потому он считал за лучшее поспать либо просто полежать на свежем, пахучем сене, подумать да помечтать. Когда же Янка переселялся в мир своих мечтаний, своих заветных мыслей, он становился глух и нем ко всему. О чем он только не думал, не мечтал! Но это была его святая святых, об этом он никому не рассказывал, даже Андрею. Да и рассказывать было трудно. Разве можно выразить словами неуловимые мечты-видения и чувства, наполнявшие его сердце и разум? Янке казалось, если начнет он обо всем этом рассказывать кому бы то ни было, все его самые яркие ощущения слиняют и ничего от них не останется. Однажды Андрей, набрав полную, до самой ручки, корзинку замечательных боровиков, зашел по дороге в гумно проверить, там Янка или потащился куда-нибудь. Приятель лежал на свежем, пахучем сене. - Янка, ты здесь? - Здесь, братец, - отозвался Янка. - Что же ты валяешься, лежебока! - дружески упрекнул его Андрей. - Поднимайся, купаться пойдем! Янка быстро натянул брюки и верхнюю рубаху, ботинки взял в руки и спустился на ток. - Хоть бы ты пошел половил рыбу удочкой. - Дай очухаться! - махнул рукой Янка. - Тьфу, тьфу! - плюнул он два раза. - Что с тобой случилось? - спросил Андрей. - Тьфу! - плюнул еще раз Янка. - Знаешь, брат, такая приснилась гадость, что и теперь еще противно во рту. - Что же тебе снилось? - Снилось, братец, что ходил по лугу, собирал горький чемер и ел. Нельзя было без смеха смотреть на сморщенное, перекошенное лицо Янки. Лобанович покатывался со смеху, слушая о происшествии, которое приснилось его приятелю. - Можно сказать, сон библейский. Раздевшись, Янка бросился в Неман, плыл, набирал в рот воды, полоскал рот и отплевывался. - Богатый будешь, Янка, раз приснился такой сон. - Если бы это была правда, я готов еще раз увидеть свой сон, - шутил Янка. А затем повернулся к Андрею и сказал: - А может, и в самом деле разбогатею. Знаешь, мой дядя Сымон, учитель якшицкой школы, прислал письмо, чтобы я приехал к нему. Говорит, хороший заработок есть. - Вот видишь, сон тебе в руку. А когда получил ты письмо? - Недавно Якуб принес, переслали из Микутич. Как ты мне советуешь, ехать или не ехать? - Почему же не поехать! Возьми только разрешение от полиции. Спустя день Янка собрался в дорогу, а еще через день мать, дядя Мартин, Якуб с сестрами проводили и Андрея за ворота дома. Дядя хотел отвезти его на станцию на подводе. Андрей категорически отказался. - Не все еще убрано с поля, зачем терять время? Мать долго стояла возле калитки и смотрела вслед сыну. В ее сердце была обида: Янка поехал в деревню к дядьке на какие-то заработки, а зачем же Андрея тащат в Минск? Не к добру это. Она стояла, пока Андрей не перешел Среднюю гору и не скрылся из глаз. Не радостно было и на сердце у Лобановича. Во-первых, ему жалко было покидать дом и родных. Он знал, как тоскуют о нем мать и все близкие. Во-вторых, тревожила также и мысль: почему только его и Владика из всей учительской группы вызывают к жандармскому ротмистру? Эта тревога еще усилилась, когда Андрей узнал на станции Столбуны от одного знакомого о том, что Владика Сальвесева посадили в бобруйскую тюрьму. Арестовали будто бы за распространение прокламаций и нелегальной литературы. А каковы же причины того, что вызывают его, Лобановича? Может, сотрудничество в белорусской газете? Дорога немного успокоила Лобановича. Он постепенно свыкся и с мыслью о допросе у жандармского ротмистра. Его радовало то, что дядя Мартин и семья не будут сидеть голодными, так как с поля все собрали. Даже и телушечки не придется продавать. С такими мыслями ехал Андрей в Минск. На Подгорной улице тогдашнего Минска было больше деревянных домов, чем кирпичных. Домик, в котором находились канцелярия и квартира жандармского ротмистра, стоял в глубине двора. Крытое, просторное крыльцо-веранда почти терялось в густой зеленой листве дикого винограда. На стене, на видном месте, блестела свежей краской жестяная табличка с обозначенным на ней номером дома. Оглядываясь, Андрей тихо взошел на обвитое зеленью крыльцо. На стене, сбоку от входа в жандармское логовище, висела на толстой проволоке ручка звонка. Лобанович постоял немного, подумал, взглянул на часы. Было половина одиннадцатого, время, когда чиновники уже сидят за своими столами. Лобанович потянул за ручку и начал прислушиваться. Вскоре послышались медленные, тяжелые шаги. Дверь открыл здоровенный жандармский вахмистр. Он окинул Лобановича пронзительным, сердитым взглядом и сурово спросил: - Вам что нужно? Лобанович молча подал ему вызов к ротмистру с таким видом, будто и сам он важная персона. Вахмистр взял пакет, посмотрел на конверт, потом на Лобановича и еще более сурово буркнул: - Заходите! Он провел Лобановича в приемную и показал на жесткий деревянный диван: - Ждите здесь! - а сам направился куда-то в глубину дома. "Видимо, спит либо завтракает", - подумал Лобанович. Но минут через пять издалека послышался звон шпор, и тотчас же вошел ротмистр. Не поздоровавшись, он открыл свой кабинет и, кивнув головой в сторону двери, спокойно сказал: - Ступайте за мной! Ротмистр пошел впереди, за ним Лобанович, а вахмистр замыкал процессию. Войдя в кабинет, ротмистр сразу же сел в стоявшее за столом кресло. Теперь Лобанович разглядел его вблизи. Это был одетый в аккуратно пригнанную форму офицера царской армии еще молодой, широкоплечий человек среднего роста, с красивым и даже симпатичным лицом. В каждом его движении чувствовалась военная выправка. Он показал Лобановичу рукой на стул возле стола, а сам отпер ящик, достал довольно объемистую папку с разными бумагами и документами. Отыскав нужный ему исписанный лист бумаги, он положил его перед Лобановичем. - Здесь записано показание одного из ваших коллег. Можете ознакомиться с ним. - Затем ротмистр достал из стола лист чистой бумаги. - Напишите коротко о вашем участии в учительском собрании. Что это было за собрание. Постарайтесь уложиться в один час. Сможете? - Постараюсь. Ротмистр запер стол и твердой, быстрой походкой вышел из кабинета в другую дверь, завешенную шторой. Прежде чем приняться за дело, Лобанович взял "показание одного из коллег". Владик Сальвесев писал по выработанному Лобановичем и Янкой плану. Поведение ротмистра очень удивило Андрея. Жандармский вахмистр также вышел из кабинета, и Андрей остался совсем один. "Что это - хитрость какая-то, западня? - спрашивал он сам себя. - Вероятно, за мной следят из тайного угла. Надо быть осторожным". Назначенный срок еще далеко не кончился, а свои показания Андрей написал, и написал аккуратно. После этого он стал разглядывать кабинет, не сходя с места. На переднем плане висели портреты Николая II и царицы. И больше ничего не было на стенах. Оставалось уже мало времени до конца срока. "Что же будет дальше?" - с беспокойством ждал Андрей. Ровно через час пришел ротмистр; видимо, он "подкрепился" - от него попахивало коньячком. - Ну что? - спросил он, усевшись в кресло. Лобанович молча подал бумагу. "Чем меньше говорить, тем лучше", - мысленно заметил он себе. Ротмистр внимательно присматривался к написанному. Казалось, его больше интересовал почерк, чем содержание показаний. - А красивый у вас почерк, - наконец проговорил он. - Учителю уж так положено. Ротмистр открыл ящик стола, взял какой-то исписанный лист, вгляделся в него, перевел глаза на написанное Лобановичем, а затем и на него самого. Усмехнулся. - Я не пророк, но могу вам сказать, что ваш почерк сыграет роль в вашей жизни... Можете быть свободным. - И ротмистр кивнул головой, давая знать, что Лобанович может идти. XXXI Очутившись на улице и убедившись, что сзади жандармов не видно, Лобанович почувствовал себя так, будто с его плеч свалился тяжелый камень и сам он вторично родился на свет. Все его страхи развеялись и растаяли, как тучки в засушливую погоду. Но теперь перед ним встал вопрос: почему жандармский ротмистр так присматривался к его почерку? Правда, это могла быть простая случайность, тем более что Лобанович и от друзей слыхал про свой красивый почерк. И все же точного ответа на интересующий его вопрос Лобанович не находил. Но хорошо уже и то, что он свободно ходит по улицам, сливается с толпой людей, снующих туда и сюда по тротуарам. Как хорошо было бы поговорить сейчас с Янкой! Но Янка далеко, живет где-то на реке Березине, у дяди. Более близкого знакомого, чем Болотич, у Андрея в Минске не было. Минут через десять он переступил порог чистенькой квартиры бывшего друга. - А, это ты, крамольник! Ну, рад видеть тебя, - такими словами, сдобренными шуткой, встретил Болотич Андрея. - Садись! - сказал он гостю. - Скоро ли вас будут судить? В словах Болотича слышались какие-то снисходительно-барские нотки, и это не понравилось Андрею. Не понравились ему прилизанность квартиры и самого хозяина ее и подчеркнутый порядок во всем. - О суде нам станет известно тогда, когда вручат повестки. Или, может быть, ты что-нибудь слыхал? Ты же имеешь доступ в "высшие сферы", а нам туда двери закрыты, - довольно сухо ответил Лобанович. - А ты уже и надулся! - заметил Болотич. - В "высших сферах", как ты говоришь, я не бываю. Да и само понятие "высшие сферы" неопределенное. А вот от одного писаришки - не знаю, из каких он "сфер", - я слыхал, что все ваше дело, кстати сказать бессмысленное, будет прекращено. - Что ты говоришь? - То, что ты слышишь. - Если бы это дело прекратили, было бы неплохо. Но почему же меня вызывали к жандармскому ротмистру для дачи показаний? Вот только что вырвался оттуда. Болотич пожал плечами. - О чем же тебя допрашивали? - По существу, и допроса никакого не было. Велел жандармский ротмистр написать, как проходило учительское собрание и что там было. И даже разрешил полюбопытствовать, что показали мои друзья, дал мне целую кипу бумаг. Лобанович рассказал, как ротмистр хвалил почерк допрашиваемого. - Что ж, может, собирается взять тебя в делопроизводители, - заметил Болотич. - Эх, брат Болотич! Тебе смешки да шуточки. Будь ты на моем месте, я так легко не отнесся бы к тебе. И скажи, почему наше собрание ты называешь нелепостью? - Да очень просто: в нем нет никакого смысла. - Почему? Болотич иронически улыбнулся, а затем уже серьезно, даже со злостью, ответил: - Государственный строй пытались разрушить, царя скинуть и вместо одного поставить тысячи царей в лице разных комитетов, муниципалитетов, коммун, товариществ... И это ваше народоправство? Моськи вы, лающие на слона! Лобанович удивленно посмотрел на Болотича, словно не веря, что перед ним бывший товарищ. Сдерживая острую вспышку негодования, он спокойно и с оттенком грусти сказал: - Эх, Костя! Как крепко засели в тебе князь Мещерский и вся закваска чиновничье-поповской семинарии! Как все смешалось в твоей голове! - Не знаю, у кого больше смешалось! - огрызнулся Болотич. Видимо, он был не в духе. - Не будем спорить, в чьей голове большая путаница, - спокойно ответил Андрей, - по зачем говорить о том, чего ты не знаешь и не понимаешь? Действительно легче, удобнее и выгоднее петь "Боже, царя храни", чем заступаться за обездоленных, голодных людей и получать за это пинки жандармов и полиции да косые взгляды черносотенцев всех мастей. - Довольно я наслушался всяких агитаторов и начитался разных прокламаций, и ты мне таких песен не пой! - прервал Андрея Болотич. Лобанович посмотрел на него, помолчал. А потом тихо проговорил: - Прости! Песни у нас разные, и наши дороги направлены в противоположные стороны. Но кто знает, жизнь не стоит на одном месте... Одно могу сказать: по дороге князей Мещерских, Дубровиных и гамзеев гамзеевичей я не пойду! - Это твое дело. Скажу тебе, как говорят твои белорусы: человек ест хлеб троякий - белый, черный и ниякий. Лобанович улыбнулся. - Мне кажется, что ты любишь более всего белый. - Это уже мое дело. Тебе же вот что скажу: та дорога, по которой ты идешь, заведет тебя не туда, куда ты хочешь. Лобанович поднялся, чтобы покинуть квартиру бывшего друга. Много раз он слыхал такие разговоры. На память пришел писарь Дулеба, с которым велись такие же споры. - Вот ты уже и надулся, как мышь на крупу, - примирительно сказал Болотич. - Посиди, пообедаем! - Благодарю! Мне надо ехать домой, сейчас отходит поезд, - отказался Андрей от угощения. Болотич с недоумением смотрел на бывшего друга, но не упрашивал его остаться. Уже стоя на пороге, Лобанович укоризненно улыбнулся и неожиданно для самого себя сказал: - Ни один царь не ездил короноваться верхом на свинье. Прощай! С этими словами, не подав руки, Андрей вышел за дверь. Болотич, оставшись один, покачал головой. - Ума решился, что ли? Или ум за разум зашел? XXXII Андрей шел на станцию. Из головы не выходили события минувшего дня: и нелепый допрос в кабинете жандармского ротмистра, и разговор с Болотичем, ставший по существу ссорой. Болотич же в это время сидел за рабочим столиком, подперев голову руками. Он думал о том, что несправедливо обидел Андрея. И как-то невольно вспомнились дни, когда зародилась их дружба. Во время семинарских каникул, будучи уже на последнем курсе, Болотич познакомился с дочерью железнодорожного инженера, кончавшей гимназию. Болотич крепко полюбил Валю, а Валя его. Эта первая, чистая, несмелая любовь захватила юношу. Ему тяжело было скрывать ее от всех, таить в глубине сердца, нужно было найти друга, с которым он мог бы поделиться своими чувствами. И лучшего хранителя сердечной тайны, чем Лобанович, он не мог найти. Целую ночь, прилегши на одну кровать с Андреем, рассказывал Болотич о Вале: какая она милая, красивая и как любит его. А на следующий день показал фотографию девушки, читал ее письма. Лобанович свято хранил доверенную ему юношескую тайну и принял живое участие в сердечных делах товарища. Они часто говорили о ней, порой вместе составляли письма к Вале. Все это сблизило их и породило между ними искреннюю дружбу. Около года переписывался Болотич с Валей. И вот однажды прислал Лобановичу письмо, полное отчаяния и сердечной печали: Валя нашла себе более выгодного и знатного жениха и вышла замуж. Лобанович, как мог и как умел, утешал Болотича и не очень осуждал Валю. Что ей за пара бедный и безвестный сельский учитель! Все это вспомнил сейчас Болотич. Его доверенное лицо Лобанович свято хранил тайну друга и никогда ничем не оскорблял ее. Но все отошло уже в прошлое и забылось, как первая весенняя гроза... Лобанович также почувствовал и понял, что Болотич был случайным явлением в его жизни, приятелем до поры до времени. Девушка ушла, Болотич пошел к иной цели. И сейчас их пути направлены в противоположные стороны. И нет основания горевать о потере друга - друга до первого крутого поворота. В Столбунах Лобанович сошел с поезда. Он забежал на почту, опустил в ящик письмо Янке, написанное в дороге. Андрей сообщал о допросе у жандармского ротмистра. Не забыл и о том, что больше всего интересовало ротмистра в показаниях и что явилось для Андрея неразгаданной загадкой. На почте Лобановича ожидало письмо от Янки. "Дорогой мой, бесприютный скиталец Андрей! Каждый час думаю о тебе, молюсь ветру, солнцу и тучам, чтобы они отогнали от тебя напасти, которыми усеяны наши дороги. Сам же я живу, как вол на винокурне: есть что есть и есть что пить. Имею кое-какие заработки. Катятся ко мне рублики, а порой трояки и пятерки. Школа моего дяди Сымона стоит неподалеку от Березы, в селе Якшицы. Славная эта река, хоть, может, и не такая красивая, как наш Неман. Возле берегов попадаются целые заросли разных лопухов, водяной травы. А в траве так и шныряют окуни, язи, голавли. Жалко, что нет здесь тебя: мы раздобыли бы топтуху и наловили бы тьму рыбы. Я же без тебя сам как рыба, выброшенная на песок: ни богу свечка, ни черту кочерга. Пиши мне, как и что с тобой. Укрепи мою душу крылатым словом. Своему же дяде я не пара. Он все работает, жалуется, сам сухой, напоминает тарань, которую наши родители покупают на коляды для постной верещаки. Обнимаю тебя, целую. Твой Янка". Андрей еще раз прочитал небольшое полушутливое послание друга. Хотелось ответить сразу же, но, подумав, он решил обождать: пусть придет ответ на письмо, которое послал он, приехав в Столбуны из Минска. Дня через три Андрей, пока что свободный в своих поступках и поведении, снова пошел на почту в надежде получить весть от Янки. И действительно, письмо пришло. Как только Андрей очутился один, он распечатал конверт. Янка писал: "Друг мой сердечный, таракан запечный! Ты и радость моя, ты и печаль моя. То, что ты сообщил, меня немного обеспокоило. Писать тебе об этом нет нужды, - ведь то, что легло тебе на сердце, лежит камнем и на моем. Я долго по спал - все думал да гадал. Наконец стрельнуло в голову... Помнишь ли ты, как однажды пришел я в твою "школу"? Тогда же я сказал один "афоризм": "Смерть есть начало новой жизни". Может, я не совсем буквально повторяю его, но смысл такой. Нам почему-то не довелось поговорить об этом: то ли афоризм был неудачный, то ли нас отвлекли другие мысли. Скажу прямо: вспомни нашу "копилку" и поклонись пню - он скажет то, что я тебе сказать хочу. Будем простые и ласковые, как голуби, и мудрые, как змеи, но пальца нам в рот не клади. Есть язык, понятный для всех, и есть язык, доступный для немногих... " С глаз Андрея будто спала пелена, он вспомнил, как Янка принес воззвание, выпущенное от имени группы учителей; оно начиналось словами: "Товарищи учителя!" Потолковав об этом воззвании, друзья отнесли его в потайной ящик под вывороченное дерево. Теперь Лобановичу стало понятно, почему жандармский ротмистр так внимательно присматривался к его почерку и сравнивал, сверял украдкой его показания с каким-то исписанным листком! Это и было, видимо, то учительское воззвание, один экземпляр которого спрятали друзья. Значит, на Лобановича падает подозрение, что воззвание написал он! Миновав озеро и мельницу, Андрей вдруг остановился. А что, если свернуть с дороги и наведаться в Смолярню? Из головы не выходили вывороченное дерево, "копилка" и воззвание в засмоленном ящике. Это воззвание приобретало сейчас для Лобановича особый интерес. Хотелось самому посмотреть на него и сравнить свой почерк с почерком человека, написавшего воззвание. Действительно ли есть сходство? Чтобы не встречаться с людьми, Лобанович шел кустарником и зарослями. Наконец он очутился" в Темных Лядах, миновал хату лесника - с братом ему также не хотелось встречаться. Смолярня и угрюмый лес вокруг нее выглядели сейчас еще более неприветливо, чем зимой, когда белая одежда немного украшала и делала более веселой эту глухую, тихую местность. Ни тропинки, ни даже следа, ведущего к заветному тайнику, здесь не было, но Андрей обладал хорошей зрительной памятью и вскоре очутился в нужном ему месте. Лобанович сразу же нашел концы, за которые нужно взяться, чтобы добраться до "копилки". Она стояла все в том же месте, как и полгода назад. Андрей вытащил ее из-под корневища и невольно попятился: на "копилке" сидела пухлая, противная, на коротеньких лапках, вся в бородавках, желтовато-серая жаба! - Ну, ты, тетка, слазь отсюда! - проговорил Лобанович, наклонил "копилку" и стряхнул жабу на землю. К шершавой крышке ящика прилип песок и разный мусор. В самой "копилке" все оставалось на своем месте, хотя немного и полиняло от времени. Тоненькие брошюрки и прокламации сохранились хорошо. Среди них лежало и учительское воззвание, более всего интересовавшее сейчас Андрея. Он быстро окинул его глазами. С первого взгляда казалось, что между почерком человека, написавшего воззвание, и почерком Лобановича существовало опасное сходство. Он свернул воззвание в четыре доли, спрятал в карман, чтобы затем основательно заняться сравнением и сверкой почерков. Все остальное, что хранилось в "копилке", и сам ящик теперь были уже не нужны. Лобанович вынул из него листовки и брошюрки и подложил под них спичку. Бумага загорелась. Андрей поворошил ее палочкой, чтобы, кроме черного пепла, ничего не осталось. Неуклюжая жаба смешно зашевелила коротенькими лапками, удирая подальше от огня. "Копилку" Андрей не сжег, боясь наделать много дыма, а поломал ее на кусочки и разбросал по лесу. Отправляясь в обратный путь, он в последний раз посмотрел на вывороченное дерево, словно прощаясь с ним навсегда. Не один раз, забравшись в укромный уголок, разглядывал Андрей каждую строчку и каждую букву воззвания. В результате таких обследований он не однажды говорил себе: "Но где же здесь сходство? Какому дурню могла прийти в башку такая мысль?" Лобанович был еще недостаточно опытным, недостаточно искушенным в житейских делах человеком, но все же ему приходили на память рассказы старых людей о том, как одна вещь превращалась иногда в другую, белое становилось черным. Наконец Лобанович махнул на все рукой. Нечего гадать и забегать вперед. Может, это одни только страхи. В результате таких размышлений Андрей сел за стол писать Янке. "Где ты, милый белобрысый? Где ты? Отзовися! - Андрей начал письмо переиначенными словами украинской песни, как некогда в Тельшине. - Слушай, друже, я поклонился вывороченному пню, и он мне дал то, чего мы не искали. Но не мы ищем беду, а беда ищет нас. Так было, например, с одним крестьянином, который продавал сметану. К нему подошел околоточный. "Что продаешь?" - "Сметану". Околоточный обмакнул палец в сметану и облизал его. "Что же ты врешь? - набросился он на крестьянина. - Это не сметана, а маслянка!" У околоточного нашлись свидетели, подтвердившие, что крестьянин продает маслянку. Поторговавшись еще немного, околоточный показал рукою на полицию и сказал: "Если ты будешь стоять на своем, то заведу тебя в околоток!" И крестьянин вынужден был согласиться, что он в самом деле продает чистую маслянку, и в связи с этим сметана была конфискована. Все это я говорю для того, чтобы ты знал, что в некоторых случаях одни вещи превращаются в другие. Можно, скажем, доказать, что Пятрусь Маргун похож лицом, на архангела Михаила, что я - не я и хата не моя. Жалко, братец, что ты на Березе, а не здесь со мной. Будем жить надеждой, что встретимся и станцуем танец "зеленого осла". Будь здоров! P. S. Под вывороченным деревом осталась одна корявая жаба! "Копилка" растрясла свои косточки по лесу. Твой Андрей". XXXIII У человека есть две жизни: одну жизнь творит он сам, а другая не зависит от него и часто выходит за пределы его воли. Другими словами - у человека есть жизнь явная и жизнь скрытая, когда за него стараются посторонние люди, преимущественно начальство. Примерно такое ощущение было у Лобановича, но выразить его более точно он не мог. Знал только, что вокруг него что-то накручивается, как нитки на веретено, чтобы потом с веретена перейти в клубок, а с клубка в основу кросен. И кросна обычно заканчивают дело, и этот конец - нечто вроде четвертого акта драмы или комедии. В середине лета тысяча девятьсот восьмого года в местных газетах появилось сообщение, интересное не только для одного Лобановича, а и для целого ряда его товарищей: "Административно-распорядительное заседание выездной сессии Виленской судебной палаты постановило: 1. Дело об учительском собрании в селе Микутичи прекратить и отменить. 2. Учителя, подписавшие так называемый протокол, - в постановлении они перечислялись - освобождаются от суда и следствия. Они имеют право занять учительские должности по соглашению с дирекцией народных училищ Минской губернии. 3. Что же касается Лявоника Владимира Сальвесева, Лобановича Андрея Петрова и Тургая Сымона Якубова, то поименованных выше лиц привлечь к судебной ответственности по 126 ст. уголовного кодекса". Сообщение глубоко взволновало Андрея. Прежде всего он чувствовал моральное удовлетворение: его статья, помещенная в "Минском голосе", бесспорно произвела перелом в их учительском деле. Вместе с тем его охватила и какая-то мягкая, тихая грусть: товарищам помог, а сам остался перед неведомым и, быть может, трагическим поворотом своей судьбы... В чем же причина того, что Лобановича привлекают к суду, да еще по статье, предусматривающей наказание каторгой за свержение государственного строя? Обвинительного акта Андрею еще не вручили. Оставалось думать, что ему ставится в вину написание листовки "Товарищи учителя!". Лобановичу вспомнились слова жандармского ротмистра: "Ваш почерк сыграет роль в вашей жизни". Андрей ждал дальнейшего развития событий. Странным и непонятным казалось то, что в деле был замешан какой-то Тургай. Андрей никогда не слыхал о нем и не видел его в глаза. Как могло статься, что в одну тележку впрягли такую тройку? Владика арестовали и посадили до суда в бобруйский острог за распространение прокламаций, запрещенной литературы и за агитацию против существующего самодержавного строя. Тургая, как вскоре узнал Лобанович, поймали в Кареличах на почте и загнали в новогрудский острог. Кроме всей прочей "крамольной деятельности", Тургаю ставили в вину и агитацию среди батраков и крестьян, чтобы они не ходили на работу в помещичьи имения, потому что все имения должны принадлежать народу... Много было неясного в той паутине, которую соткали для них троих царские юристы-пауки. В ожидании суда Андрей жил у своих родных на Немане. Отлучаться куда-нибудь из дому было сейчас неудобно. Он только ходил собирать грибы, а их в тот год уродилось много. В лесу было так тихо, и ничто не мешало думать и рисовать мысленно такие картины, от которых становилось веселее на душе, но которые редко когда осуществляются. Каждый день ждал он писем от своих бывших друзей. Но они молчали. Даже Янка, такой искренний, преданный друг, и тот не подавал голоса. Разве это не обидно? Нет, обижаться нечего! Бывшие друзья и самый близкий из них Янка сейчас думают, как бы закрепиться в какой-нибудь школе - осень не за горами. Что им он, Андрей! Они теперь чистые, политически благонадежные. Так зачем поддерживать связь с крамольником, которого впереди ждет суд?.. Андрей ощущал глубокое одиночество, но не поддавался унынию. Просто было немного грустно на сердце. В эту ночь Андрею не спалось. Сырая земля и ночная тишина доносили разнообразные звуки неугомонной жизни. Вот по дороге мягко прошумели в песке колеса крестьянской тележки. Кто-то, запоздав, медленно ехал в свой двор. За Неманом мелодично свистнула какая-то бессонная пташка. В низине по эту сторону Немана упрямо, не умолкая, однотонно квакали лягушки, и это кваканье сливалось в одну бесконечную, тоскливую песню. Как все это близко, знакомо с детских лет! Уснул Андрей только под утро, когда солнце уже пробивалось сквозь блестящие оконца недалекого леса. Первые же солнечные лучи, проникшие на гумно, где обычно проводил ночь Андрей, разбудили его. Уснуть больше он уже не мог, а ворочаться с боку на бок не хотелось. Лучше дольше побыть на просторной земле, на которой, однако, людям тесно, под ясным небом, которое также застилается тучами и шумит грозами. Не будет ли и сегодня грозы? Андрей заметил, что перед грозовыми дождями его навещает бессонница. Но он любил грозы, лучше недоспать, лишь бы только была шумная гроза. Он поднялся со своей пахучей постели на мягком сене, быстро оделся и пошел на Неман, чтобы в свежей, чистой, прозрачной воде прогнать следы усталости после бессонной ночи. И действительно, после купанья Андрею стало легко, тело словно налилось новой силой, и мускулы стали упругими. Одевшись, Андрей присел на берегу. Он любил побыть здесь в хорошую погоду. Размеренное течение неманской воды успокаивало, навевало такие светлые мечты... Над землей широко раскинулся ясный купол бездонного неба. Только немного левее Микутич, на юго-западе, показалась тонкая продолговатая тучка, словно некий художник, собираясь написать картину, провел уверенно и смело первую темную полоску. На полоске начали возникать причудливые белые клубочки, башни, разные завитушки. Они то росли, то снова таяли, и вместо них появлялись более причудливые. Лобанович сидел и любовался. Из своих наблюдений он знал, что такие облачка появляются на небе перед грозой. Вскоре полоска исчезла. Солнце поднялось выше. Дохнул ветерок, густой, теплый. "Юго-западный, дождевой", - подумал Лобанович. Он пошел в хату. Мать поставила на стол завтрак. - Ячмень лежит несвязанный, уже и высох. Как бы дождь не пошел: что-то припаривает, - сказала мимоходом она. Андрей вспомнил, что дядя с Якубом уехали утром на далекую болотистую пожню - там осталось с полвоза сена. Позавтракав, Андрей взял большую охапку заранее заготовленных свясел для снопов и пошел вязать ячмень, скошенный на противоположном конце той полоски земли, на которой стояла их усадьба, неподалеку от сосняка. Часа через полтора ячмень был связан в снопы. Андрей аккуратно сложил их в копну, на всякий случай укрепил жердями, чтобы не разметал ее ветер во время грозы. Сверху положил оставшиеся свясла, а на них - сноп-шапку, расправленный в виде зонта. Но эта работа оказалась лишней. Со двора выезжала телега - дядя Мартин привез сено и теперь ехал вместе с Якубом забирать ячмень. Андрей помог наложить воз, а сам поспешил на Среднюю гору, которую любил с юношеских дней. Там было тихо, спокойно, уютно. Один склон горы был покрыт желтым глубоким песком; кое-где попадались чахлые кустики можжевельника, убогие пучки чабреца и островки белого борового мха. Более всего нравилась Андрею гора за то, что с самой высокой точки ее открывался на редкость красивый вид. Особенно любил он смотреть в сторону большака, проходившего через Панямонь на Несвиж. В поле возле большака стояла и та чудесная сосна, неподалеку от которой незадолго до поездки в Вильну проходили Андрей с Янкой. Она поднимала из-за гребня занеманских пригорков кудрявую шапку-вершину и две могучие ветви, симметрично расположенные по обеим сторонам ствола. Казалось, какая-то сказочная женщина вошла по самую грудь в глубокую реку, вытянув в стороны руки, и вот-вот опустится в воду и поплывет. Тем временем с юго-запада поднималась зловещая туча, она все шире и плотнее застилала небо. Из-за Немана доносилось глухое урчание далекого грома. Лобанович невольно повернул домой. Гроза приближалась. Вдруг рванулся ветер и перешел в такую бурю, что земля закурилась пылью. Кусты припадали к самой земле. Огненными стрелами вспыхивали молнии, и хлынул такой дождь, что вода сквозь стены затекала в хату. Под натиском ветра хата дрожала и, казалось, вот-вот перевернется. Буря выкатила из-под навеса неокованное деревянное колесо, каким-то образом поставила его на обод и покатила в поле. Когда гроза пропела до конца свою грозную песню и поплыла дальше, Андрей вышел посмотреть следы, которые она оставила. Двор весь был залит дождем. В огромных лужах плавала солома, выдранная из крыш. Колесо далеко откатилось от двора и, попав в борозду, беспомощно лежало на боку. Поднимая его с мокрой земли, Андрей огляделся вокруг, чтобы не подслушали его думку, и сказал самому себе: - Не погонит ли в поле, как и это колесо, меня враждебная сила? XXXIV Лобанович шел из лесу и нес корзинку боровиков. Не доходя с полверсты до хаты, он услыхал за собой мягкий стук колес. Андрей оглянулся. В легкой, довольно щегольской бричке ехал урядник Стоволич. Сомнений не было, этот гость ехал к нему, Лобановичу. Андрей сошел немного с дороги и остановился. Догнав пешехода, урядник сдержал коня. - День добрый! - приветствовал он Лобановича. - Садитесь, подвезу, хотя, правда, тут недалеко. - Вы, верно, с каким-то сообщением ко мне? - спросил Лобанович, садясь в бричку. - Угадали, есть такое дело, - ответил урядник и замолчал. Молчал и Лобанович: до хаты совсем близко, там все станет известно, выказывать же нетерпение перед урядником он не хотел. Заехать во двор урядник отказался: не имел времени. Он остановил коня возле частокола, забросил вожжи на столб, взял портфель и вместе с Лобановичем пошел в хату. Андрея очень тронуло поведение Якуба - он сбегал в гумно и принес охапку лучшего сена для коня урядника. Этим, видимо, хлопец думал задобрить урядника, словно от него зависело дать Андрею облегчение. Обеспокоена была и мать: она знала, что такие посещения ничего доброго не приносят. В хате урядник снял фуражку, что немного удивило Андрея, и сел за стол. Не торопясь достал из портфеля бумажку. - Вот, распишитесь в получении. - Урядник развернул разлинованный журнал. Лобанович взглянул на бумажку. Это была повестка от Виленской судебной палаты с вызовом явиться на суд 15 сентября 1908 года в одиннадцать часов дня. В повестке подчеркивалось, что в случае неявки в указанное время подсудимый будет арестован и доставлен в суд под конвоем. Лобанович расписался и взял повестку. Прочитав ее еще раз, он проговорил, ни к кому не обращаясь: - Катись, мое колесо, пока катишься! Урядник не понял, на что намекает Лобанович, да и самому Андрею фраза эта была не совсем ясна, хотя в ней был какой-то смысл. Видимо, он вспомнил колесо, которое недавно выкатила буря со двора в поле. - Знаете что, - сказал урядник, - давайте поедем в Панямонь. Зачем вам оставаться здесь одному? Проветриться надо. Андрей удивился: урядник ему сочувствует и хочет отвлечь от грустных мыслей... Вот тебе и урядник, полицейский чин!.. А может, здесь какая-нибудь хитрость? Лобанович поблагодарил. - Боюсь, что задержу вас, я не завтракал еще, - отказывался он. - Какая же это задержка - завтрак! Можете потерпеть полчаса? А за это время мы будем на хуторке, там и позавтракаем. Поедем? И действительно, почему не поехать? Они сели в бричку, миновали Микутичи, а затем через Неман, вброд, выбрались на дорогу, проехав мимо Нейгертова, где жил Янка Тукала. Андрею стало грустно. "Эх, Янка! Думал ли ты, что я поеду с урядником возле твоей хаты и не зайду в нее? Но тебя здесь нет. И ты молчишь, не промолвишь мне ни одного слова! Неужто ты умер для меня?" Его мысли прервал урядник: - В чем же вас обвиняют? - спросил он. - За что судят? Почему всех освободили от суда, а вас нет? Лобанович усмехнулся и сказал: - В народной сказке рассказывается так. Шел кот лесом, встретил его волк. "Куда идешь, кот?" - "Иду судиться". - "А в чем твоя обида?" - спрашивает волк. "Как же не обида, - отвечает кот, - нашкодит кошка, а вину возлагают на кота". Вот и со мной так - кто-то написал воззвание к учителям, а меня за него судить будут. - Как же так? - удивился урядник. Лобанович объяснил, как обстоит дело и почему так вышло. Урядник верил и не верил. - Если не вы писали, так за что судить вас? Может, здесь еще что-нибудь примешано? - Этого я не знаю, а если примешано, то не по моей вине и не с моей стороны, - ответил Лобанович и подумал: "А впрочем, черт его знает, может, подсмотрели, как я с Янкой прибивал к кресту прокламацию? Нет, тогда и Янку взяли бы в оборот". Из-за пригорка выплыл хуторок, усадьба мелкого арендатора. Урядник повернул коня к высоким воротам, над архитектурой которых, видно, ломали головы местные архитекторы, а может, и сам хозяин. Ворота состояли из двух толстых дубовых столбов, ровных, старательно выстроганных, с дубовой перекладиной на них. Отступив от одного и от другого конца перекладины на аршин, на ней прикрепили еще четыре бревнышка; каждое следующее симметрично укорачивалось и было с концов затесано наискось. В верхнее, самое коротенькое бревнышко был воткнут шпиль, заостренный вверху, как иголка. - Вот выдумал себе ворота Язеп Глынский, - проговорил урядник, останавливая копя. Андрей выскочил из брички, через калитку вошел во двор, чтобы открыть ворота, но в эту минуту из хаты показался сам хозяин, лысый, средних лет человек, в расстегнутой жилетке. Глынский был шляхтич и стремился хоть чем-нибудь отличаться от простого мужика. - Пожалуйста! Пожалуйста! - быстро говорил Глынский, открыв ворота. Едва бричка остановилась, он подбежал к уряднику и потряс его руку обеими руками. - День добрый! День добрый! Как же вы вовремя приехали! Как раз к завтраку! Пойдем же в хату! Лобановича он совсем не замечал, хотя и знал его, и даже руки не подал. Глынский не любил Лобановича за то, что тот "забастовщик" и готов отбирать землю у панов и арендаторов. А такие люди босяки и бездельники, по мнению Глынского. Лобанович отстал от арендатора и от урядника и уже думал, где бы ему скрыться, но урядник оглянулся и воскликнул: - А вы что ж, Андрей Петрович?! Идем в дом! Тогда уже и хозяин изменил свое поведение по отношению к "забастовщику". Он подбежал к Андрею, взял его под руку и повел к двери. - Пожалуйста! Пожалуйста, заходите! Когда-то мы с вашим покойным отцом были добрыми знакомыми... Глынский повел гостей в чистую половину хаты. В довольно просторной комнате всюду стояли вазоны с цветами, очень распространенными в крестьянском обиходе; воздух был чистый, прохладный. Среди фикусов уютно пристроился стол, застланный белой скатертью. Глынский попросил гостей садиться, а сам отпер буфетик и достал объемистую бутылку вишневой настойки на чистом спирте. Затем, попросив прощения, отлучился в другую половину хаты. Вернулся он вместе с хозяйкой, еще молодой и очень привлекательной женщиной. Она приветливо поздоровалась с гостями, рассыпая самые приятные улыбки. В дверь на мгновение всунули головы сын и дочь хозяев. Лобанович только мог заметить, что дочь похожа на мать, а сын на отца. Глынский тотчас же приказал им пойти в сад, где было много вишен, и набрать коробку "для пана урядника". Тем временем на столе появились вилки, ножи и тарелки и следом поплыли сочные колбасы, целая тарелка искусно нарезанных ломтиков полендвицы, красных как лепестки георгинов, заправленный сметаной свежий сыр с черненькими точками тмина и сыр, немного подсушенный. Одним словом, богатое угощение. Урядник, внимательный, деликатный кавалер, обратился к красивой хозяйке, пани Анеле: - Садитесь, пани, за стол, без вас не будет порядка. Хозяин налил вместительные чарки настойки и произнес целый тост. А хозяйка переводила взгляд то с мужа на урядника, то наоборот, Лобановича обходила. Глынский говорил: - Выпьем за дорогого нашего гостя Герасима Павловича. Пускай бог поможет ему ловить воров, конокрадов и всяких забастовщиков, которые становятся поперек дороги начальству. - Хорошо сказали, пане Юзеф, - похвалил Андрей, - только надо было добавить: "и казнокрадов". - Это само собой разумеется, - отозвался Глынский. Улучив удобную минуту, Андрей поблагодарил хозяев, попросил прощения и вышел из-за стола. - Пане Лобанович, - сказал Язеп Глынский, - прошу вас зайти в мой садик и пощипать вишен сколько вашей душе будет угодно. Таких спелых, крупных вишен Лобанович никогда в жизни не видел. Когда "банкет" кончился и бричка выехала из хутора, урядник спросил Лобановича: - Не раскаиваетесь, что поехали со мной? - Нет, не раскаиваюсь! Наоборот, очень благодарю. Бричка взяла направление на Панямонь. XXXV Предстоящий уже в недалеком будущем суд заставил Лобановича поехать в Минск. Он вспомнил адвоката Семипалова, к которому направляли его в свое время редакторы Власюк и Стефан Лисковский. Семипалов как раз был дома. Молодой человек, только что начинавший делать свою адвокатскую карьеру, он выказал живое участие в деле Лобановича и в его судьбе. - По какой же статье закона вас привлекают к судебной ответственности? - спросил Семипалов и блестящими серыми глазами взглянул на Лобановича. - По сто двадцать шестой, по первой части, - ответил Лобанович. - И что конкретно ставится вам в вину? - продолжал интересоваться адвокат, теребя пальцами свою аккуратную темно-русую бородку, подстриженную в виде острого клинышка. - Обвинительного акта я не имею, он где-то путешествует по полицейским инстанциям, но по всему видно, что мне приписывают авторство в составлении воззвания к учителям. - Но это ваши догадки? - не отступал адвокат. - Да, догадки, но они имеют под собой почву. Лобанович рассказал Семипалову о допросе у жандармского ротмистра. Адвокат помолчал, подумал, а потом, хитро улыбнувшись, спросил: - А вы же имеете кое-какое отношение к авторству, как сказали вы? - Затем он добавил: - Мне вы можете говорить правду, в ваших интересах, чтобы я это знал. Прокурору и следователю можно соврать, лишь бы только гладко, - совсем дружески улыбнулся адвокат. Визит закончился тем, что Семипалов пообещал в этот же день ознакомиться с материалами следствия и уже тогда дать какой-либо определенный совет. - В пять-шесть часов вечера зайдите ко мне, - сказал адвокат и подал руку Лобановичу. Медленно тянулось время до вечера, а хороших знакомых, к которым можно было бы пойти, чтобы провести время, Лобанович теперь не имел. Дружба с Болотичем кончилась, да и заходить к нему при таких обстоятельствах Лобанович считал неудобным. Он долго бродил по улицам старого, преимущественно деревянного Минска. Наконец зашел в дешевенький ресторанчик закусить. Приближалось заветное время - было пять часов вечера. С чувством некоторого волнения Лобанович пошел к Семипалову. Адвокат уже был дома. Он весело глянул на своего клиента и повел его в кабинет. - Садитесь! - Семипалов показал на кресло возле стола и сам сел, - Ваши предположения оказались справедливыми, - проговорил адвокат, - вам действительно ставят в вину написание воззвания к учителям. Такое заключение дали эксперты. - Таким экспертам не экспертизы делать, а носом землю рыть! - возмутился Лобанович. Адвокат засмеялся. - Может, ваша и правда, - заметил он, - однако факт остается фактом, и с ним приходится считаться. Но поскольку вы воззвания не писали, защита ваша имеет законное право потребовать от суда назначения новой экспертизы. Но это обстоятельство пусть вас не очень радует. Если даже вторая экспертиза опровергнет первую, это еще не значит, что вы чисты перед судом. У суда имеются свои расчеты, и он часто руководствуется политикой, а не законом. Кроме того, у суда может быть и так называемое свое внутреннее убеждение. Семипалов говорил убедительно, веско, и трудно было возражать ему. - Ну что ж, - отозвался Лобанович, - засудят - так засудят за чужой грех! - Так пессимистически смотреть на вещи не следует, - сказал адвокат, но тут же добавил: - С другой стороны, не мешает подготовить себя психологически и к худшему. А относительно защиты вам надо подумать. Кого бы вы хотели иметь своим адвокатом? Лобанович немного помолчал. - Правду сказать, я и сам не знаю. Просил присяжного поверенного господина Врублевского. А если он не согласится, может, вы были бы любезны взять на себя мою защиту? - несмело обратился Лобанович к Семипалову. Адвокат сразу посерьезнел. - Я очень благодарен вам за доверие, но все же я в полной мере поддерживаю ваш выбор, обратитесь к Врублевскому. Он известен среди всех юристов России, и с ним прокурор вынужден будет серьезно считаться. Прокуроры же обычно, особенно прокуроры по политическим делам, подбираются злые, придирчивые, языкастые, - одним словом, проходимцы. - А если Врублевский по каким-либо причинам не сможет взять защиту меня и моих друзей, с одним из которых я совершенно незнаком? - Даже так? - слегка удивился Семипалов. Адвокат и его клиент помолчали. - Вот что, давайте сделаем так: поручите мне вести переговоры от корпорации присяжных поверенных города Минска с господином Врублевским. Вы в этих делах неопытны. Лобанович поднялся. - Я очень и очень благодарен за помощь, которую вы обещаете мне. - Ну вот и хорошо. Так или иначе, ваша защита в суде будет обеспечена. Адвокат записал адрес Лобановича, обещал вскоре сделать все, что надо и что можно сделать, и обо всем сообщить своему клиенту. Лобанович горячо пожал руку Семипалову и простился с ним. Идя на вокзал, Андрей вспоминал услужливого юриста, который освободил его от хлопот и забот, от лишних издержек на поездки к адвокатам. Казалось, все идет хорошо. Однако, поразмыслив глубже, Андрей вынужден был признать - не все идет так хорошо, как казалось в первые минуты. Поперек дороги становились эксперты и их заключение. Оказывается, еще мало опровергнуть выводы первой экспертизы. Андрей вспомнил слова Семипалова: суд - основной эксперт, и все решает "психологическая убежденность" самих судей. Мало радости в такой убежденности нарочито подобранных приверженцев царского самодержавия. Но беспокойные и невеселые мысли в пути постепенно развеялись. Оптимизм, свойственный натуре Лобановича, вера в лучшее в жизни взяли верх над неприятными мыслями, и он в весьма хорошем настроении вернулся домой. Семипалов оказался добросовестным и правдивым человеком. Ровно через неделю Лобанович получил письмо. Семипалов сообщал, что суд удовлетворил ходатайство адвоката Казимира Адамовича Петруневича назначить новых экспертов для проверки первой экспертизы. Врублевский, писал Семипалов, охотно принял бы участие в защите на суде Лобановича и его друзей, если бы не оказался занят на другом процессе. Вот почему он договорился с присяжным поверенным Петруневичем и поручил защиту ему. Лобанович слыхал, что Петруневич считался одним из лучших адвокатов Минска. "Чего же лучшего желать? - размышлял Андрей. - Экспертиза обеспечена, адвокат есть. Но ведь бывает, что больного человека лечит самый хороший доктор, а он возьмет и умрет. Так может случиться и здесь: захотят судьи засудить, так и засудят. Лучше не думать об этом. Через какую-нибудь неделю все станет известно". До суда оставалось несколько дней. Мать, дядя Мартин, Якуб, Андреевы сестры - все угождали Андрею, как великому, хотя еще и неведомому людям страдальцу. Дня за три до суда Лобанович взял корзинку, с которой обычно ходил за грибами. Хотелось посмотреть на свои грибные владения и проститься - кто знает, быть может, надолго - с теми местами, которые доставляли ему столько утехи и радости. Грибов, правда, было уже маловато, но те боровики, которые попадаются реже и отыскиваются с трудом, производят большее впечатление. Андрей взошел на Среднюю гору и остановился, прощальным взглядом обводя дорогие просторы земли. Вот перед ним Микутичи. Шумно было здесь летом. Теперь же учителя разъехались по школам. Вероятно, и Янка Тукала вошел уже в обычную учительскую колею. И все же до сей поры он не подал голоса. Правее Микутич, далеко за Неманом, выступает из прозрачной сентябрьской синевы узкая полоска леса, словно пила, положенная на землю зубьями вверх. Еще правее высится Демьянов Гуз и расстилаются занеманские поля, среди которых ютятся небольшие поселки, деревеньки и хуторки. Не обминул Андреев глаз и пышной сосны, возносившей свою вершину над пригорками... Много знакомых картин развертывалось перед глазами зачарованного Андрея. Налюбовавшись ими, он медленно двинулся в сторону молодого сосняка. Среди сыпучего желтого песка попадались иногда заброшенные пригорки, зараставшие молодым сосняком, низкорослыми кустами колючего можжевельника и белым мхом. До вечера сновал Андрей по своим любимым грибным местам, поднял десятка два упругих, крепких боровиков. Затем пошел на луг. Хотелось посмотреть на одинокую сосну неподалеку от Немана, на плотный, приземистый дубок - они так хорошо были знакомы Андрею с самого раннего детства. На склоненной вершине сосны красовалось стародавнее гнездо аиста. "Ну что ж, прощайте, милые, дорогие друзья!" - мысленно проговорил Андрей и лугом поспешил домой. XXXVI Долгое-долгое время в глазах Андрея стоял горестный образ матери. Она вышла со двора и остановилась поодаль от хаты, чтобы проводить сына в невеселую дорогу. Андрей с дядей Мартином отъехали уже далеко, а мать все стояла и смотрела в ту сторону, где дорога, поднявшись на горку, скрылась за выступом земли, чтобы уже больше не показаться. Тогда мать глубоко вздохнула, вытерла платком слезы и пошла в хату. Дядя Мартин отвез Андрея на вокзал. Возле самой станции подвода остановилась. Седок и подводчик слезли с телеги. Дядя Мартин долго не выпускал руки Андрея из своих, твердых и шершавых от тяжелой крестьянской работы, рук. Затем пристально посмотрел племяннику в глаза. В маленьких серых глазах дяди стояли слезы. - Ну, мой родной, дорогой, будь здоров! Пусть бог тебя сохранит. Возвращайся быстро и счастливо. Они крепко обнялись, поцеловались. Андрей изо всех сил старался сдержать себя, но и в его глазах блеснула слезинка. Утром в день суда Андрей уже был в Минске. Он сидел на скамейке в скверике, напротив здания земской управы, где происходили заседания суда. Слушание дела было назначено на одиннадцать утра, оставалось ждать еще полтора часа. "И почему так притягивает меня к себе это здание? - думал Лобанович. - Чего мне ждать от него - горя или радости? Вот есть же какая-то лихая и властная сила, что привязала меня к нему". Зал суда был довольно просторный и не очень привлекательный, особенно для таких лиц, как Лобанович, которым приходилось здесь выступать в качестве подсудимых. В конце зала возвышался помост, наподобие театральной сцены, отгороженный от публики крепким, хотя и нескладным, барьером. В барьере имелось несколько проходов - для подсудимых, для свидетелей и для разных лиц судебного персонала. Комната для судей находилась за сценой. Когда Андрей Лобанович вошел в зал, там почти никого не было. Понемногу начали собираться люди - мужчины, женщины, для которых суд, особенно над политическими, был таким же зрелищем, каким для театральных зрителей является спектакль. Чтобы лучше видеть, Лобанович сел поближе к барьеру, откуда можно было наблюдать за всем, что происходило в зале. Наибольшее внимание Лобановича привлекал помост, который он мысленно назвал Галгофой - местом страдания. Посреди помоста красовался большой стол, застланный зеленым сукном. Здесь же стояли кресла для адвоката и прокурора. Адвокаты Петруневич и Метелкин сидели среди публики неподалеку от барьера. В зале стоял сдержанный шумок. И вдруг послышался зычный голос: - Встать! Суд идет! - Это выкрикивал судебный пристав. Все, кто был в зале, поднялись. Из черневших за помостом открытых дверей показалась вереница судей и сословных представителей. Впереди важно выступал председатель суда, член Виленской судебной палаты, седобородый, громоздкий человек. Борода его была разделена на две половины и производила такое впечатление, будто под челюстями у председателя прикреплены два коротких веника, связанные из белого курчавого борового мха, в котором любят расти черные боровики. Это был известный в то время среди политических заключенных действительный статский советник Бабека, человек безжалостный к своим жертвам. Недаром среди осужденных им ходила такая поговорка: "За столом сидит Бабека, тот, что губит человека". За Бабекой с таким же важным видом шествовали судьи - Бужинский, Кисловский, Верховодов. Все они были в парадных синих сюртуках, в накрахмаленных белых манишках, строгие, неприступные, словно несли в себе частицу "божьего помазанника" - царя, которому присягали служить верно. За судьями, соблюдая сословное старшинство, шли: надутый, спесивый представитель дворянства, минский губернский маршалок Ромава-Рымша-Сабур, член управы Янцевич, прибывший сюда вместо городского головы. Замыкал процессию представитель от крестьян, волостной старшина Пахальчик, в армяке из простого, домотканого сукна, в громадных сапогах, давно не бритый и, видимо, успевший хорошенько "подкрепиться". Бабека занял самое видное место в центре стола и сел в самое высокое кресло. Пахальчик примостился с краю стола, в группе сословных представителей. Особое место занял на помосте прокурор, человек уже немолодой, с небольшой сединой, среднего роста, хмурого вида, довольно плотного телосложения. Кончики его ушей немного выступали вперед, словно завитки бараньих рожек. Из личных наблюдений Лобанович установил, что люди с такими ушами обладают способностью к красноречию. Прокурор ни на кого не смотрел, сидел молча, словно заглядывал внутрь самого себя, и едва приметно пожевывал передними зубами. Адвокаты сели ближе к скамье подсудимых. Петруневич, еще молодой, видный мужчина, с добрым лицом, был во фраке, украшавшем его фигуру; Метелкин, выглядевший значительно старше твоего коллеги, - в скромном, но строгом сюртуке. В зале стало тихо. Председатель суда величественно поднялся с кресла. Два веника его бороды плавно покачнулись из стороны в сторону. Он объявил, что рассмотрению палаты подлежит дело о крестьянах Андрее Лобановиче, Владимире Лявонике, Сымоне Тургае и Матвее Островце. Фамилию четвертого подсудимого Лобанович услышал впервые из обвинительного акта. Бабека перечислил все статьи и пункты, на основании которых палата будет судить поименованных лиц. После этого он спокойно и важно отдал приказ судебному приставу привести в зал суда подсудимых, находившихся под стражей. Из малоприметной боковушки тотчас же показались солдаты-конвоиры, а в их строгом окружении - Владик и Тургай, которого Лобанович только теперь впервые увидел. Оба подсудимых были бледные,