о объяснение. Просто в голове не укладывалось, что может быть такое. -- Ерунда какая-то, -- сказал Володька. -- Чего ж ты молчал, не вмешался? -- спросил Таир. -- Чудила! -- Родька снисходительно улыбнулся. -- Я же только предполагаю. А вдруг все не так? -- Ну и что? Мог же ты рассказать, как мы подшутили на пляже, а потом ты сам, лично отдал этот несчастный костюм, -- не унимался Таир. -- А если бы он отказался? -- Родька внимательно и твердо глядел в глаза Таиру. Таир смутился отчего-то и отвел взгляд в сторону. -- Да как же он мог отпереться? -- заорал Володька. -- С ума ты сошел! Мы бы подтвердили твои слова! -- А если он жулик? Подтвердили! Что получается? А то: вместе брали, вместе закапывали, вместе прятали. Сказал бы он, что я ничего ему не отдавал, и никто бы вашим словам не поверил. Вышло бы, что не он, а мы все трое жулики. Родька говорил напористо и убедительно. Таир и Володька растерянно молчали. Нельзя сказать, что Родька убедил их. Нельзя сказать, что они испугались. Да и чего пугаться, если ты ни в чем не виноват? И все же. Какая-то смутная тревога охватила мальчишек. Таир хмурился, сосредоточенно уставясь в землю, тер кулаком лоб. У Володьки противно сосало под ложечкой, он глядел на Родьку, и тот вдруг показался ему ни капельки не симпатичным, обаяние и добродушная улыбка, все это куда-то исчезло, лицо Родькино сделалось напряженным и злым. -- Все это странно и противно, -- проговорил Володька. -- Вот что, -- решительно сказал Таир. -- В этом деле надо разобраться. А потому необходимо разыскать щекастого. -- Правильно! -- закричал Родька. -- Верно! Найдем и все выясним. Не отвертится. Он обрадовался, заулыбался и снова стал прежним Родькой -- веселым и добродушным парнем. Но оказалось, что не так-то просто даже в небольшом городе отыскать человека, если не знаешь ни имени его, ни фамилии. Разве что случайно встретишь. Но щекастый не попадался на глаза, он как в воду канул. Несколько дней, сразу после школы, мальчишки бродили по пляжу, без устали сновали по главной улице города, вглядывались в лица прохожих -- все без толку. -- Асфальт полируем, -- посмеивался Родька, -- ноги гудят как чугунные. -- Ну его к монахам, -- разозлился наконец Володька, -- мы из-за этого типа нахватаем "пар" полные дневники. Я уже третий день уроков не делаю. -- И я! -- подхватил Родька. -- Ладно, -- решил Таир, -- никуда он не денется. Все равно когда-нибудь встретим. Случайно. И они встретили. Но не щекастого пижона, а того худенького парнишку, на которого щекастый напал тогда у цирка. И встретили неподалеку от школы. -- Стой! -- закричал Таир. -- Погоди! Поговорить надо. . Мальчишка остановился. Хмуро оглядел по очереди троих приятелей. Одет он был в обычную школьную форму. -- Чего вам? -- спросил он. -- Слушай, мы видели, как тебя и еще одного милиционер увел. Ну, у цирка, помнишь? -- Еще бы не помнить! -- мальчишка сердито фыркнул. -- А вам-то какое до этого дело? -- Да брось ты злиться. Мы тебе помочь хотим, понимаешь? -- сказал Володька. -- В чем помочь? -- А в том! Где твой джинсовый костюм? -- спросил Таир. Мальчишка дернулся, будто его ударили. -- И ты туда же?! -- заорал он. -- Идите вы все к черту с этим проклятым костюмом! -- Не ори, -- приказал Таир. -- Говори толком. Мы тебе действительно можем помочь. Рассказывай все по порядку. Мальчишка внезапно сник. Исподлобья поглядел в серьезное лицо Таира, нехотя заговорил. -- Чего там рассказывать -- костюм этот ворованный оказался. Его у того парня сперли на пляже. А я-то откуда знал? Мне его предложили купить, я продавца этого домой отвел. Маме костюм тоже понравился. Купили. Шестьдесят рублей заплатили. Только и поносить успел четыре дня. А потом этот парень налетел. Милиция, крики, родителей наших вызвали. Мать и отец того парня -- его Славкой зовут -- подтвердили, что он не врет: его это костюм, обворовали его на пляже. -- Мальчишка помолчал немного, грустно улыбнулся. -- Славкина мать красную тряпку принесла, из которой фальшивые латки вырезала. Все точно, без обмана. -- Ну, а дальше что? -- спросил Володька. -- Ясное дело -- что! Пришлось отдать костюм. Славка его в охапку, и тю-тю мой костюмчик -- укатил! -- Куда укатил, говори ты толком! -- закричал Таир. -- Не знаю, -- равнодушно ответил парнишка. -- В Ленкорань или в Баку, не знаю. Славка-то нездешний. Он с родителями на несколько дней приезжал. -- Вот так номер! -- Родька весело захохотал. -- А продавец-то какой из себя? -- Взрослый уже парень, лет семнадцать ему, восемнадцать, невысокий такой, квадратный. -- Что я говорил? -- ликовал Родька. -- Жулики! Этот Славка и продавец -- одна шайка-лейка. Надули тебя, парень! -- Ты-то чему радуешься?! -- разозлился парень. -- Никуда этот продавец от меня не денется! Я его, кривоногого, за километр узнаю. Уже больше недели ищу. -- Ну и городишко! Все друг друга ищут!--веселился Родька. -- Вот у нас... -- Вот у вас в Юрмале! -- оборвал его Таир. -- Слыхали. Надоело. Они распрощались с парнем, у Родьки оказалось какое-то срочное дело, и Таир с Володькой остались одни. -- А Родька-то оказался прав. Я б до такого в жизни не додумался! А этот-то щекастый, ну и подлая рожа! -- Да, -- кивнул Таир. -- Прав. И это очень хорошо. Нет, не то говорю! Ничего, конечно, хорошего во всей этой истории нету, но я... -- Таир запнулся, быстро вскинул на Володьку глаза, -- я ведь знаешь о чем думал... я ведь подумал, что Родька костюм хозяину не вернул. Таир и Володька сосредоточенно глядели друг на друга, довольно долго молчали. Потом Володька опустил глаза, тихо произнес: -- Я тоже. Только говорить было неловко. Больно уж все это... -- Володька сделал неопределенный жест, лицо его брезгливо сморщилось. -- Это точно!--буркнул Таир. И больше они об этой истории не говорили. ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Всю дорогу до пещеры Родька бежал. Он стоял у входа и не мог отдышаться. Родька заглянул в пещеру, Кубика не было. Он поковырял прутиком кострище -- пепел слежавшийся, старый, значит, костер жгли давно. Родька поднял несколько окурков -- тоже старые, пожелтевшие от утренних рос. Сзади негромко хрустнуло. Родька быстро оглянулся и увидел Кубика. Тот стоял, полускрытый ветвями орешника, и внимательно ощупывал взглядом поляну. Подошел. Глаза колючие, подозрительные, спросил: -- Один? -- Один. -- Зачем пацанам показал пещеру? -- Я не показывал. Их Филимон привел. Кубик еще больше насторожился. -- Какой еще Филимон? -- Такой -- с хвостом. Которого ты на привязи держал. Зачем тебе щенок-то понадобился? Чуть не заморил пса голодом. -- Смеешься, гаденыш?! -- прошипел Кубик. -- Самому жрать было нечего, орехами питался. Ты скажи, где ты пропадал? Три дня тебя ждал не жрамши. -- В Баку я был, -- спокойно ответил Родька. -- Гланды вырезали. Четыре дня в больнице пролежал. -- А потом? -- Потом пижона того искали, чей костюм ты так здорово продал. Дурак ты все-таки, Кубик! В этом городишке каждый человек на виду. Не мог в другом месте покупателя найти? -- Помалкивай! Встретили? -- Уехал. Нездешний он. На мое счастье. Таир с Володькой от меня ни на шаг не отходили. А если бы нашли? Нет, ты все-таки дурак. -- Полайся у меня, -- Кубик замахнулся. -- Отчего шум? Зачем искали-то? Родька подробно все рассказал. Начиная от драки у выхода 'из цирка и кончая событиями сегодняшнего дня. Кубик внимательно слушал. -- Невезуха, -- пробормотал он. -- Надо же им было встретиться! Родька злорадно улыбнулся. -- А этот покупатель здорово тебя описал: маленький такой, говорит, квадратный и кривоногий. Кубику это очень не понравилось. -- Еще что он говорил? -- "Я, -- говорит, -- этого жулика за километр узнаю". Он и в милиции все рассказал. Злой на тебя, как черт. -- А ты-то чего скалишься? -- Я ничего. Только придется тебе отсюда валить. В городе теперь не покажешься. -- Ну уж дудки! Здесь безопаснее всего. До холодов поживу. Потом денег добудем и рванем с тобой куда-нибудь в Сочи. Или в Крым. Лафа! Родька отвернулся. -- Ты что же это -- на попятный? -- Кубик схватил Родьку длинной своей клешнястой рукой за плечо, повернул к себе. -- Зря я с тобой связался, Кубик. Катился бы ты отсюда поскорее, -- тихо ответил Родька. -- У мамы после той истории сердце стало болеть. Отец работу, квартиру бросил, сюда перевелся из-за меня. И ребята здесь подходящие. -- Эх, ты! -- Кубик презрительно сплюнул. -- Маменькин сыночек! Нюни распустил -- ребята, мамочка, папочка! А кого я в колонии от темной спас? -- Ну меня, -- вяло отозвался Родька. -- То-то же! Что ты себя с этими мальками, салажатами равняешь! Ты же настоящей жизни хлебнул! Ты же отчаянный. Садись, закурим. Кубик уселся на траву, вытащил сигареты, протянул Родьке. Закурили. Кубик о чем-то сосредоточенно думал. -- Вот что, -- сказал он, -- надо этих твоих шкетов покрепче привязать. Они и так уже на крючке -- костюмчик-то вместе брали! Есть у меня идея. Слушай. Кубик обнял Родьку за плечи и долго, подробно растолковывал ему свой план. Родька слушал. Тошно ему было и безнадежно. Одно он понимал: просто так Кубик от него не отвяжется. "Ну зачем, зачем я, дубина, рассказал ему, куда мы переезжаем. Он никогда бы меня не нашел!" А Кубик все говорил и говорил. Родька глядел ему в переносицу, на мясистый пористый нос, на красные, быстро шевелящиеся губы, и ему казалось, что слова, которые он слышит, исходят не изо рта Кубика, а откуда-то со стороны, издалека и вливаются в него, как отрава -- вязкая, липкая. "Пропади ты пропадом,--думал Родька, и ему хотелось зареветь. -- Вали хоть в Африку!" -- Понял? Все усек? -- спросил Кубик и встал. Родька кивнул. -- И обо мне пока ни слова малькам! Завтра жратвы принеси. Оставишь не в пещере, а здесь, в кустах. -- У тебя же деньги есть. Купил бы, -- осторожно отозвался Родька. -- То деньги наши общие, святые, на дело, -- торжественно проговорил Кубик. Родька молча повернулся и понуро пошел прочь. "Святые! --усмехнулся он про себя. -- Мне сказал, что за сорок рублей костюм продал, а парень говорил -- за шестьдесят". -- Но гляди, Халва, без фокусов, -- крикнул Кубик. -- Ты меня знаешь! Мне терять нечего! Ярость захлестнула Родьку. Он так резко обернулся, что чуть не упал. Зубы его оскалились, лицо перекосилось. -- Ну ты, Кубик поганый! -- зловещим фальцетом выкрикнул он. -- Если ты еще хоть раз... если ты еще разочек назовешь меня Халвой... -- Родька задыхался от бешенства, -- или станешь грозить -- гляди! Ты меня тоже знаешь! На мгновение Кубик растерялся. Лицо вытянулось, поглупело. Но он быстро пришел в себя, ласково улыбнулся. -- Ну, порох! Ну даешь! Я ж пошутил! Я ж на Кубика не обижаюсь, а чем Халва хуже? Ну-ну, не буду, ей-богу, не буду! Не злись. Скорей приходи. Родька двинулся дальше. Во рту был противный вкус, будто он сосал позеленевший пятак. -- Халва!--шептал Родька. -- Чтоб она пропала во всем мире, эта халва! Он медленно шел вниз по тропинке. Сквозь редкие голубые стволы грабов виднелся город, весь в зелени садов, с белыми, будто сложенными из кусочков сахара-рафинада, домами, а дальше, до самого горизонта застыла густая синь Каспийского моря. Потом все сделалось расплывчатым, неясным. Родька сошел с тропинки, сел на землю, прислонившись к стволу дерева, закрыл глаза. И замельтешили картинки, будто какой-то сумасшедший киномеханик склеивал кадры ленты как попало, путая конец, середину, начало... Вот он, Виталька, тогда еще не Халва, не Родька, летит вдоль берега замерзшей широкой реки Лиелупе на самодельном буере. Рядом отец -- сильный, веселый. Шкот паруса намотан на руку в дубленой желтой рукавице, другая рука на румпеле. Виталька сидит между отцовских колен, ему страшно и весело. Скорость приличная. Летит буер на трех коньках-полозах, встречный ветер выжимает слезы из глаз. Все лето и осень возились они с отцом в сарае, пилили, шили парус, ладили оснастку... Пожалуй, не было в его, Виталькиной, жизни поры счастливее. Чему он только не научился за те месяцы! Управляться с рубанком, сверлом, обтачивать напильником зажатые в тиски стальные пластины полозьев, подрубать грубую парусину здоровенной матросской иглой, орудовать молотком и отверткой. Научился распознавать и ценить разные сорта древесины. Липу -- на полозья, она легко принимает любую форму, не колется. Рябину -- на рукоятки молотков -- пружинит, никогда не отобьет руки при ударе. Научился шкуркой наждачной бумаги и осколком стекла полировать высушенный до звона, ровный ствол сосенки -- будущую мачту. Да разве все перечислишь! Они с отцом ходили счастливые, в штанах, закапанных варом, с пахучими стружками в волосах, с твердыми мозолями на ладонях. Мама улыбалась, шутливо поругивала: -- Поглядите на себя! Грязные, будто черти. И улыбка, как у лунатиков. -- Мы и голодные, как черти, -- смеялся отец. -- Корми, мать, мастеровых. Славное было время! А потом случилась беда. Лиелупе река коварная -- течение сильное, упругое, вода вихрится воронками, и потому отец никогда не выезжал на середину, держался только вдоль берега -- здесь лед был надежнее. И все-таки промоина подстерегала их. Случилось это мгновенно. Буер резко клю- нул передним полозом, и сидящий впереди Виталька очутился по шею в ледяной воде. Отец успел вскочить, выдернуть Витальку из воды, он отшвырнул его в сторону, на крепкий лед и, оттолкнувшись от деревянной рамы, выпрыгнул сам. Он промок только до пояса. Буер весь ушел под воду и встал, упершись мачтой в переднюю кромку льда. Парус яростно трепетал на ветру. Все это произошло в считанные секунды. Отец подбежал к Витальке, схватил за руку, и они побежали со всех ног к берегу. Прячась от ветра за стенкой запертой будки лодочной станции, отец сорвал с Витальки мокрое пальто, валенки, полные воды, снял с себя полушубок, укутал сына с головой, подхватил на руки и побежал. Когда они ввалились в дом, отец дышал как запаленный конь -- километра два он бежал изо всех сил. Мамы не было, она уехала в командировку. Отец раздел Витальку, растер его водкой, обдирая жесткой ладонью кожу, укутал в одеяло, напоил горячим чаем с малиновым вареньем. В общем, сделал все, что мог. И все-таки Виталька заболел. На него навалилось сразу несколько болезней -- ангина, бронхит, крупозное воспаление легких. Витальке несчетное число раз делали разные уколы, он покорно глотал таблетки, и когда бы ни приходил в себя после горячечного полусна, полузабытья, он видел перед собой почерневшее от бессонницы и горя лицо отца. Потом отца сменила мама. Поправлялся Виталька медленно и трудно. Но выкарабкался. Отца словно подменили. Он стал тихий, пришибленный какой-то. Виталька однажды слышал, как мать говорила ему: -- Ну что казнишься! Ну случилось несчастье, с кем не бывает! Кончилось ведь все хорошо. Ты погляди на себя -- тень, а не человек. -- Да, да... Я ничего, ты не волнуйся, -- бормотал отец. До конца учебного года оставался месяц, полторы четверти проболел Виталька, безнадежно отстал. На семейном совете было решено пропустить учебный год, отдохнуть как следует, набраться сил. Витальке снова предстояло идти в пятый класс. Но пятый класс ему довелось кончать в колонии для малолетних правонарушителей. Родька очнулся от своих видений, сорвал травинку, пожевал -- горькая. Сплюнул. И снова стал вспоминать. В тот год весна пришла рано. Было очень тепло, и в Юрмалу хлынули отдыхающие. Майори, Дзинтари, Дубулты наводнили веселые, пестрые толпы приезжих. Виталькины сверстники еще учились, и он целыми днями одиноко бродил вдоль Рижского залива по желтоватому плотному песку пляжа, бесконечной крутой дугой отделяющему Юрмалу от моря. Искал в зеленых валиках выброшенных морем водорослей желтые кусочки янтаря -- солнечного камня. В этой окаменевшей древней смоле попадались удивительные вещи. Виталька больше всего дорожил зеленоватым прозрачным янтарем, внутри которого застыл доисторический комарик. Он отполировал находку и постоянно носил в кармане. Камень был теплый, словно живой. Но Витальке было смертельно скучно. И когда он познакомился с Кубиком и его компанией, обрадовался и ожил. Вернее, познакомился -- не то слово, знал он этого Кубика давно, знал и побаивался. Водился Кубик с местной шпаной, из седьмого класса его выгнали, и два года он где-то пропадал. Поговаривали, что Кубик побывал в колонии, и в ореоле этих слухов кривоногий, плотный коротышка Кубик (его еще звали "Кубик на колесах") казался фигурой таинственной, опасной и романтической. Он верховодил шумной, нахальной компанией мальчишек, вечно жевал жвачку, выменянную у иностранных туристов, прилично играл на гитаре и очень ловко метал большой складной нож. Без промаха попадал в ствол дерева шагов с пятнадцати. Компания Кубика задирала прохожих, распевала под гитару, резалась в карты на пляже и побаивалась одного только Юргиса Калныня -- участкового милиционера. Неторопливый, медлительный Калнынь отбирал карты, спокойно рвал их в клочки, говорил одно слово: -- Уймись! Кубик угодливо улыбался, давал всяческие обещания, но униматься и не собирался. Когда Калнынь отходил, лицо Кубика перекашивалось от злости, и он шипел вслед: -- Мент проклятый! Погоди у меня, доходишься! И длинно цвикал слюной сквозь зубы. На Витальку ни Кубик, ни его дружки не обращали внимания, не снисходили. Но за время болезни Виталька здорово повзрослел и вытянулся, он стал выше Кубика на полголовы и свято уверовал в истину, вычитанную в какой-то книжке: там герой говорит, что когда человек ходит, то растет в одну сторону, а когда лежит, то в две. Виталька отлежал два с половиной месяца и блестяще подтвердил эту теорию. Однажды он шел вырезать себе удилище и в зарослях над пляжем наткнулся на компанию Кубика. Они сидели в кружок, играли в карты. На траве лежали деньги. Кубик увидел Витальку, затянулся сигаретой, выпустил красивое кольцо дыма. -- Ну, что бродишь, утопленник, -- весело сказал он, -- садись с нами, метни карту. Виталька смущенно улыбнулся. -- Не умею, -- сказал он. -- Садись, научим, плевое дело, -- ответил Кубик. -- Деньги есть? Виталька запустил руку в карман, нащупал рубль, позвенел мелочью. Научиться играть в "двадцать одно", в очко, оказалось нетрудно. И тут неожиданно для самого Витальки выяснилось, что он человек очень азартный. Ощущение, когда он брал карту, складывал очки, было настолько острым и необычным, что у Витальки руки дрожали. И не от жадности, нет, от возбуждения. Он с таким же азартом играл бы на спички или на щелчки, но здесь играли на деньги, и Виталька свой рубль с мелочью просадил очень быстро. -- Все? -- спросил Кубик. -- Пустой? Отвали. И снова стал сдавать карты. Витальку он уже не замечал. А у того просто руки чесались еще разок испытать свою удачу. -- Сейчас, сейчас, -- проговорил он, -- сейчас принесу, только домой сбегаю. -- Вот! Это по-нашему! А ты, оказывается, заводной! -- похвалил Кубик. -- Возвращайся быстрей. Виталька кинулся домой, открыл жестяную коробку из-под леденцов, где хранил все свои накопленные на спиннинг деньги -- двенадцать рублей восемьдесят копеек, зажал их в потном кулаке и побежал обратно. Когда он вернулся, в кустах чинилась расправа. Кубик сидел верхом на груди длинного сутулого мальчишки по имени Валдас и методично отвешивал ему пощечины. Валдас ревел, но не сопротивлялся. -- Не садись без денег, не садись! -- приговаривал Кубик. -- На холяву1 проехаться хочешь! Не садись! Остальные равнодушно наблюдали за расправой. Потом он спокойно слез с Валдаса, сказал: -- Поехали дальше. И стал сдавать карты. Валдас встал, шмыгнул носом, размазал по своей длинной унылой физиономии слезы и уселся рядом с Кубиком. Тот покосился на него, но промолчал. Потом заметил Витальку. Обрадовался. -- А-а-а! Пришел? Садись, садись, дорогой! Бери картинку. Везло в тот день Витальке необычайно. Через час он выиграл двадцать три рубля. Двенадцать восемьдесят плюс двадцать три! Неслыханная сумма денег шуршала в его карманах. Но он все еще не верил, что это всерьез. -- Ребята, -- сказал он сконфуженно, -- не надо мне. Вы заберите, кто сколько проиграл. -- Чего-о? -- Кубик вылупил глаза. -- Шутки шутишь? Ты у меня гляди. Карточный долг -- долг чести. Запомни! Три дня не ходил Виталька к Кубику. Дурные деньги жгли карманы. Но так тянуло, так тянуло снова испытать остроту риска и сладость удачи, победы. И он снова пошел. И проиграл все до копейки. Нормальное дело. Кубик охотно дал в долг. Через неделю Виталька не мог спать от ужаса, метался и не находил выхода -- он был должен Кубику тридцать два рубля. И достать их было негде. В воскресенье отец с мамой уехали в Ригу, Виталька сидел дома один. Пришел Кубик. -- Айда на пляж, -- пригласил он. -- Слушай, Кубик, у меня... у меня денег нет, не могу я долг отдать. -- А-а, делов-то! -- беспечно отмахнулся Кубик. -- Отработаешь. -- Как? -- Пойдем на пляж -- покажу. 1 На холяву (жаргон.) --даром, бесплатно, на чужой счет. Это оказалось очень легко -- отработать. Кубик долго бродил по пляжу. Беспечно посвистывал, курил, бесцеремонно перешагивал через распластанные на теплом песке тела. Тысяча людей блаженно жмурились, ловили бледной своей кожей солнечные лучи, подставляли спины и животы, впитывали живительные "ультрафиолетики". Кряжистая фигура Кубика выгодно отличалась от остальных густой загорелостью. Он что-то высмотрел, подошел к своей молчаливой компании. -- Ты, -- ткнул он пальцем в грудь Витальки, -- и ты, -- в грудь Валдаса, -- пошли. Валдас вскочил. -- Куда? -- спросил Виталька. -- Пошли, -- сказал Кубик, -- поборетесь. Погляжу, кто кого. Матч века: Утопленник с Фитилем. Он бесцеремонно схватил Витальку за руку, протащил вперед. Виталька ничего не понимал. Валдас покорно плелся сзади, загребал косолапыми ногами песок. Кубик подтолкнул его к Витальке. -- Давай, -- приказал он. И неуклюжий Валдас неожиданно резко прыгнул на Витальку, сбил его на песок. Виталька разозлился. Валдас пыхтел, жарко дышал ему в лицо, и было ясно, что зубы он не чистил давно. Виталька вывернулся из-под него, и тут навалился Кубик. Клубком покатились по песку, поднимая чьи-то полотенца, подстилки. Возмущенно кричала толстая белокурая женщина, кто-то стал разнимать их. -- Куликаны! Места фам малло!--кричала женщина-латышка. -- Итите прочь! Фыпороть фас нато! Виталька поднялся и обнаружил, что Кубик и Валдас куда-то исчезли. Он извинился. Женщина не ответила, она аккуратно раскладывала на песке широкое махровое полотенце. -- Ухоти, ухоти, малшик, -- сказала она и легла на полотенце, прилепила на нос кусочек газеты. -- Не заслоняй мне солнца. -- Извините, -- пробормотал Виталька. Тетка ему не понравилась. Она была круглая, как любительская колбаса. Он подошел к своей одежде, сгреб ее, недоуменно оглянулся. Из-за кустов на высокой предпляжной гряде выглядывал Кубик, рукой манил к себе. Рядом маячил Валдас. Виталька взобрался к ним. -- Быстро по домам, -- скомандовал Кубик, -- считай, что мы с тобой наполовину в расчете. -- Он хлопнул Витальку по плечу. -- Не понимаю, -- прошептал тот. Валдас хихикнул. -- Не понимает!--обрадовался Кубик. -- Он дите! А это видел? -- Он протянул ладонь. На ней лежали круглые блестящие часики с браслетом. -- Золотые. Везучий ты парень, -- сказал Кубик. -- На сегодня все. Дуй домой и на пляже два дня не появляйся. Родька медленно поднялся. Неторопливо пошел вниз, к городу. Сколько раз потом он вспоминал эту сцену на пляже в Дзинтари! Бессонными ночами, после мучительного, стыдного разговора со следователем, после суда, встречи с заплаканной мамой, растерянным отцом, водворения в ВТК -- воспитательно-трудовую колонию -- он вспоминал первое свое участие в воровстве. Нельзя сказать, что он не сопротивлялся. Он перестал встречаться с компанией Кубика, прятался от него. Но куда спрячешься в маленьком городишке? И он все еще находился в кабале. Он был должником. А потом рано-рано утром, когда родители только ушли на работу, явился Кубик, притащил два лоснящихся тугих чемодана и попросил спрятать их в том самом сарае, где они с отцом с таким упоением мастерили буер. -- Ты не дергайся! -- утешил Кубик. -- Ты их прихонырь, чтоб никто не увидел. Через неделю заберу. И долга не будет, прощу. И считай, что у тебя есть десятка. Сыграем? Виталька и не помнил, как сел играть. И снова сделался должником Кубика. -- Ерунда, --утешил его тот, -- отработаешь. -- Он ругнулся. -- Вокруг фраеров -- глаза разбегаются. Кубик тогда долго сидел у Витальки, опустошил почти весь холодильник, ел много и жадно. Виталька молча угощал его. А Кубик разглагольствовал. -- Погоди, -- говорил он, -- еще одно дельце -- и мы махнем с тобой на юг. Красотища! Едой надо запастись. Поможешь. Я с этой местной шантрапой знаться не хочу. Тебе доверяю. Все вдвоем сделаем. Виталька молчал. Ходу назад не было... А потом он стал... Халвой. ГЛАВА ДЕСЯТАЯ К глухой стене пятиэтажного дома прилепилась легкомысленная пристроечка из гофрированной розовой пластмассы. Внутри стояло несколько столиков для любителей мороженого, в дальнем конце был буфет. Торговали в этом заведении чем угодно: от мороженого и сластей до банок с кильками пряного посола. Ночи стояли теплые, Виталька спал на открытой террасе, и поэтому, когда явился Кубик, посвистел тихонько, Витальке оставалось только перелезть через балюстраду с точеными балясинами и прыгнуть метров с двух на мягкую землю клумбы. Городок спал. Кубик нес под мышкой тугой сверток, держался поближе к стенкам домов. Фонари светили вполнакала. Зато полная луна сияла, как прожектор. -- Обрадовалась, дура, вылупилась, -- шепотом ругался Кубик. -- Кто? -- не понял Виталька. -- Кто, кто! Луна! Хоть бы ее тучей занавесило, что ли, -- ворчал Кубик. Как ни напряжен был Виталька, как ни боялся, но не выдержал, расхохотался. И тут же Кубик тяжело и резко треснул его кулаком по спине, дыхание пресеклось. -- Тише ты, болван! -- прошипел Кубик. -- Развеселилась деточка! На пластмассовой двери висел здоровенный новенький замок. Все произошло до удивления просто. Кубик развернул свой сверток -- это был вещевой мешок, вынул коротенький ломик -- гвоздодер, с негромким скрежетом вывернул петлю, отворил дверь, быстро втащил за собой Витальку и сразу же защелкнул дверь на щеколду. Потом Кубик включил фонарь. Они находились в тесной кладовке. Вокруг громоздились консервные банки, висели палки колбас, друг на друге лежало несколько больших кругов сыра, в ящике стояли две бутылки шампанского. Кубик стал проворно набивать всем этим добром мешок. Несколько раз он высыпал все из мешка, заполнял его новыми, лучшими, на его взгляд, консервами, совал плитки шоколада. Повертел в руках две бутылки шампанского, с сожалением сказал: -- Тяжеленные, заразы! Да и не влезут! Ладно! Одну здесь разопьем, другую в руках понесешь. Кубик стал на ящик, ловко сорвал фольгу и проволоку с горлышка, бесшумно откупорил шампанское -- только дымок из горлышка пошел. -- Будешь? -- спросил он Витальку. -- Нет, нет, не буду, -- пробормотал тот. -- Эх ты, салажонок! Гляди, как надо! -- Кубик присосался к бутылке, кадык на его толстой шее запрыгал вверх и вниз -- казалось, в горле у Кубика ходит куриное яйцо. Виталька отвернулся -- было противно. Наконец Кубик с чмоканьем оторвал бутылку от губ. Он сидел и отдувался. Глаза его блаженно маслились. -- Вот это житуха! -- проговорил он. -- Дураки пусть работают. Десять минут -- и готово! Он хлопнул ладонью по раздувшемуся мешку, встал, легко вскинул мешок за спину. "Ох и здоровенный же, бычина",-- подумал Виталька. Мальчишка понимал, что они делают, понимал прекрасно, но было в этом столько новизны, остроты и риска, что спина покрывалась пупырышками. -- А ты, -- приказал Кубик, -- бери бутылку и вот это. -- Он показал на прямоугольник, завернутый в вощеную бумагу. -- А это что? -- Виталька колупнул пальцем лоснящуюся обертку. -- Халва. Вещь! Любимая моя еда. Пошли. Иди вперед. Он распахнул дверь и подтолкнул Витальку в спину. Ослепленный ярким светом, Виталька сделал шаг и застыл. Рот его приоткрылся. Вид у него был такой глупо-изумленный, что вокруг захохотали. -- Ну вот и халва с шампанским пожаловали, -- проговорил чей-то веселый голос. -- Картина называется "Не ждали". Виталька сквозь слепящий свет фар милицейской машины разглядел прямо перед собой молодого милицейского лейтенанта. За ним стояли еще несколько человек. Кубик метнулся назад, захлопнул дверь, щелкнул засовом. Витальку отвели в сторону, лейтенант подошел к двери. -- Дуралей ты, Кубик, -- негромко сказал он. -- Давай-ка выходи сам, не будем портить народное имущество -- дверь, она тоже денег стоит. В ларьке раздался глухой рокот, звяканье, потом дверь отворилась и вышел Кубик, туго свернутый пустой мешок он держал под мышкой. -- Ну, молодец! -- восхитился лейтенант. -- Успел? -- Он заглянул в кладовку. -- Что ж ты их грудой вывалил? Сложил бы хоть. Глаза Кубика затравленно бегали. Ноги его согнулись, руки висели ниже колен. Удивительно он был похож в этот момент на обезьяну. Вдруг он оскалился и метнулся к Витальке. Лейтенант молниеносно перехватил его правую руку, завернул ее за спину. Кубик застонал от боли, опустился на колени. -- Это ты, гаденыш! -- хрипел он. -- Ты донес. -- Я же говорил, Кубик, что ты дурак, -- спокойно произнес лейтенант. -- Слыхал о таком: электрическая сигнализация? Так вот, не успели вы открыть дверь, как сигнализация сработала. Мы уже давненько поджидаем вашего выхода. Да вы что-то там завозились. Лейтенант отпустил Кубика, тот медленно поднялся, машинально отряхнул брюки. Лейтенант заглянул в кладовку. -- Э! Да вы тут шампанское распивали! -- воскликнул он. -- Ну, молодцы! Шампанское! Халва! Шоколад! Губа у вас не дура. Ишь, аристократы! -- Он подозвал пожилого сержанта, приказал: -- Этих голубчиков в машину -- и в отделение. Утром с понятыми и продавцом разберемся, чего не хватает. Потом была камера с толстой, обитой железом дверью и круглым глазком, прорезанным в ней. Оглушенный всем происшедшим, Виталька сгорбившись сидел на деревянных нарах, тупо глядя на дверь. В голове была звонкая пустота, от липкого, тяжелого страха поташнивало, противно сосало под ложечкой. Кубика держали в другом месте. Сколько он просидел в оцепенении, Виталька не знал. Очнулся от маминого голоса-- звенящего, тревожного. Мама спрашивала: -- Где он? Где мой ребенок? Густой бас ответил насмешливо: -- Увидите сейчас своего ребеночка, любителя халвы. -- Какой халвы? При чем здесь халва? -- изумилась мама. -- Сейчас все узнаете, гражданка. Пожалуйста, пройдите сюда. Через несколько минут лязгнул замок, дверь отворилась, и Витальку повели по длинному коридору в комнату, где сидели пожилой человек в коричневом костюме и мама. Это уже потом Виталька разглядел того человека. А сначала он увидел маму, вернее ее глаза -- влажные, в пол-лица, испуганные и недоумевающие. Он воспринимал все происходящее как бы со стороны, словно происходило это не с ним, с кем-то посторонним, незнакомым совсем человеком. Этот незнакомец глуповато улыбается, не знает, куда деть ставшие вдруг совершенно лишними руки. Виталька что-то говорил, отвечал на вопросы мужчины. Он говорил чистую правду, у него просто не было ни сил, ни желания изворачиваться и кривить душой. Виталька пришел в себя, только услышав голос Кубика. Сквозь дымчато-молочную пелену, застилавшую сознание, он услыхал, как Кубик совершенно спокойно заявляет, что забрались они в ларек только потому, что он, Виталька, обожает халву, просто жить без нее не может. -- Боже мой! -- растерянно говорила мама. -- При чем здесь халва? Да мой сын никогда ее не любил! -- Зачем же он тогда схватил ее? Целый брусок? Ведь верно говорю, гражданин начальник? Кубик ерзал на стуле -- весь воплощенная невинность и раскаянье. Виталька медленно провел рукой по лицу, будто снимая липкую паутину, поглядел на Кубика. Что он говорит? Обычно неподвижное лицо Кубика удивительно преобразилось -- оно негодовало, глядело с подобострастием на следователя, с гневом на Витальку и в то же время успевало Витальке подмигнуть -- мол, не будь дураком, слушай, о чем я говорю, и соглашайся. -- Халвы, говорит, хочу, -- слышал Виталька веселый голос Кубика, -- пойдем, говорит, ломанем лабаз, без халвы, говорит, не могу, а дома не покупают. Я говорю: да брось ты. .. Дальше Виталька не слышал. Темная, вязкая волна ненависти захлестнула его, он в длинном упругом прыжке бросился на Кубика, сшиб его со стула, вцепился в мягкое, резиновое лицо. Он не помнил, как верещал Кубик, как с трудом растащили их. Единственное, что запомнилось,-- вопль Кубика. -- Видали?! Видали?! Псих он. Псих ненормальный! Халва проклятая! У него и прозвище такое -- Халва! Кого хотите спросите. ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ А потом накатил кошмар. Виталька видел все обрывками, нечетко, расплывчато. Был обыск дома, понятые-соседи, смущенные, неразговорчивые. Застывшее лицо мамы, отец -- суетливый и несчастный. И были те самые лоснящиеся чемоданы, которые принес и спрятал в сарай Кубик. Молодой, насмешливый лейтенант удивленно вздернул брови и сразу посерьезнел. -- Вот они где, голубчики, -- сказал он и похлопал чемоданы по пухлым бокам, -- а мы-то с ног сбились. -- Откуда они у нас? -- изумилась мама. Отец глядел на чемоданы с ужасом. -- Действительно, откуда они? -- спросил у Витальки лейтенант. -- Кубик принес, -- равнодушно ответил Виталька. Надо было видеть, что сделалось с Кубиком. Он побагровел, заметался, завизжал не своим голосом: -- Видали гадюку! Сперва из-за его проклятой халвы ларек ломали, а теперь чемоданы на меня вешает! Ворюга! -- Ах, Кубик, Кубик, -- тихо, укоризненно произнес лейтенант,--ну зачем же так волноваться. Ведь на ручке и на двери туристского автобуса, из которого унесены эти чемоданы, масса отпечатков пальцев. На чемоданах тоже есть на- верняка--они ведь лакированные. Сравним твои пальчики, Виталькины, и все станет ясно. И не кричи так громко, не надрывайся. Было следствие, был суд. И все это время Виталька чувствовал, что он -- это не он. Видел себя будто со стороны -- стриженого, оцепенелого, с деревянными скованными движениями, а чаще и вовсе неподвижным. Сидит тощий, сгорбившийся мальчишка, уставясь в одну точку, и часами молчит. На суде в зал не глядел. Не мог он видеть измученные лица родителей, любопытные глаза знакомых. Приговор был такой: год пребывания в воспитательно-трудовой колонии. Кубик получил три года. Ему было шестнадцать лет, и значит, предстояло Кубику отбыть до восемнадцати в колонии для несовершеннолетних, а потом еще год в исправительно-трудовой колонии для взрослых. Виталька и Кубик попали в одну колонию. В разные только отряды. В первую же неделю Кубик зверски избил Витальку. И попал в штрафной изолятор, а Виталька -- в санчасть. Витальку поташнивало, голова кружилась, ныли ссадины на лице, и было так тошно, что и не скажешь. Витальке не хотелось жить. Через несколько дней его выписали, и Виталька твердо решил, что в другой раз он так просто Кубику не дастся, защищаться будет всем, что под руку попадется, способами дозволенными и недозволенными. Но другого раза не случилось. Начальник колонии вызвал к себе Кубика и объяснил ему просто и доступно, что в следующий раз отдаст его под суд и Кубик схлопочет еще год или два за хулиганство. И Кубик присмирел, стал как шелковый. Правда, он поглядывал на Витальку волком, шипел иногда при встречах: -- Гляди, Халва, еще не вечер! Котлету сделаю, попомни! И Кубик медленно отходил, улыбаясь многозначительно и зловеще. Виталька каждый раз вздрагивал, услышав ненавистное прозвище Халва, но поделать ничего не мог -- с легкой руки Кубика прозвище прилепилось к нему прочно. Особенно после того, как он пару раз подрался из-за него. А вот этого уже делать совсем не следовало. Теперь Виталька стал Халвой окончательно и бесповоротно. Кубик только ухмылялся, видя, как тот злится. Но однажды, когда Кубик вошел в столярную мастерскую, где Виталька трудился над очередной табуреткой, и при всех мальчишках стал объяснять, какое очередное мясное блюдо он сделает из Витальки, терпение у того лопнуло. Он схватил увесистую ножку табуретки, шагнул к Кубику и звонко крикнул: -- Пальцем тронешь -- убью! Убью как собаку, Кубик вонючий! Кубик отпрянул. Поглядел в выцветшие от ненависти, почти белые Виталькины глаза и поверил. Отступил еще на шаг. Но вокруг стояли мальчишки и внимательно наблюдали за этой сценой. Кубик огляделся. Очень многое решалось в эти мгновения. -- Ну ты, малек! -- крикнул он. -- Просишь? Забыл, как я тебя метелил? -- Больше не будешь, -- твердо ответил Виталька. -- Допрыгаешься! -- кинул Кубик и пошел к выходу. На пороге оглянулся, увидел насмешливые лица мальчишек и понял, что проиграл. Позорно проиграл. А Виталька понял, что с этого момента приобрел смертельного врага -- хитрого, злобного и жестокого. Но он несколько преувеличил опасность. Выяснилось, что уязвленное самолюбие и гордость у Кубика на втором месте, на первом -- желудок. Виталька понял это, когда получил первую посылку из дому. Нельзя сказать, что в колонии плохо кормили, еды было достаточно -- простой, сытной, но довольно однообразной. И когда Витальке пришла посылка со всяческими домашними вкусностями и он стал угощать ими ребят, Кубик не выдержал, дрогнул. Он подошел к Витальке, выдавил улыбку и протянул руку. -- Чего уж там! -- сказал он. -- Чего грыземся-то? Земляки ведь. Давай пять. Виталька онемел от неожиданности. Он настороженно оглядел Кубика, неуверенно подал руку. Он ждал подвоха. Но Кубик уселся рядом, обнял его за плечи и зашептал: -- Слушай, ты ошалел? Чего ты все раздаешь этим гаврикам. Нам тут двоим еле-еле хватит. Виталька удивленно поглядел на Кубика и усмехнулся. -- Ну, ты даешь, Кубик! Ну, ты тип! -- Чего лыбишься, -- мрачно отозвался Кубик, -- тебе хорошо, тебя родители не забудут, а мой старик давно от меня отказался. Фигу он мне пришлет с маслом, а не копченую колбасу. Ему самому на выпивку не хватает. Виталька смутился. -- Да бери, пожалуйста, угощайся. Что мне, жалко! -- Вот это правильно! С товарищем надо делиться! --сказал Кубик, набивая карманы печеньем и конфетами. -- А кто шакалить будет -- гони в шею. Говори: нам с корешем самим мало. А халвы не прислали? Виталька вскочил как ужаленный. -- Че ты, че ты! -- забормотал Кубик. -- Я ж просто так спросил. Ужасно я ее, понимаешь, люблю, халву. -- А меня от нее тошнит, -- отрезал Виталька. -- Пошел вон! -- Да ладно тебе... да брось! -- Кубик торопливо сунул в карман еще одну горсть конфет и ушел. Вот как Виталька избавился от кровного врага. По крайней мере, так ему тогда показалось. Жизнь в колонии была поначалу очень нелегкой. Каждый час строго расписан, заполнен плотно, по-деловому. Учиться Витальке было легко, ведь он снова пошел в пятый класс. Но вот работать и учиться с непривычки было тяжело. Виталька работал в столярке -- там делали табуретки, подвесные книжные полки, ребята постарше мастерили столы, тумбочки. С какой же благодарностью вспоминал он уроки отца, постройку буера! -- А у тебя, парень, руки-то вставлены тем концом, что надо! -- удивился мастер, разглядывая первую Виталькину табуретку, после того как грохнул ею об пол и она не развалилась. Это у него был такой метод проверки первой продукции своих учеников. У иного и пятая и десятая разваливались, и мастер не успокаивался, пока не добивался нужной прочности. Кубика он доводил до белого каления. -- Эх ты! На тебе пахать можно, а руки что крюки, -- говорил мастер, пиная ногой обломки очередной Кубиковой поделки. -- Ну дождется старый хрыч, ну дождется, -- шептал Кубик трясущимися губами, -- он дождется, что я ему о башку эту проклятую табуретку разломаю. Мальчишки смеялись. Кубик заходился от злости, раздавал затрещины. Тем, кто побезобиднее, конечно. Но вообще-то безобидных было немного, ребята собрались здесь отчаянные, повидавшие в жизни такое, о чем Виталька и слыхом не слыхивал. Днем с мальчишками занимались учителя, воспитатели, мастера, а по вечерам в спальне начинались разговоры по душам. Большинству лихих и отчаянных историй Виталька не верил, был у него хоть и небольшой, но достаточно горький опыт, и все же... все же что-то оседало в душе, что-то оставалось. .. И многое из того, что раньше казалось ему невозможным и стыдным, теперь таким уже не казалось. Родители часто писали, несколько раз приезжали в дни, разрешенные для посещений. Виталька и ждал этих дней, ждал жадно и... тяготился ими. У отца были такие глаза, будто он в чем-то крепко виноват перед Виталькой, а маме все казалось, что ее сына обижают. А он очень повзрослел за последние месяцы. И внутренне и внешне -- сильно вытянулся, раздался в плечах и выглядел в своем черном комбинезоне, подпоясанном широким ремнем, в белой парадной рубашке с отложным воротничком почти юношей. -- Ну что ты, мама, так переживаешь, -- говорил Виталька, -- учусь хорошо, сыт, здоров. Сперва трудно было, а сейчас втянулся. Гляди, какие мозоли, -- он с гордостью показывал ладони. -- В тринадцать лет -- мозоли, -- шептала мама, -- сыночек ты мой бедненький! -- Это вы зря, -- заметил случившийся поблизости воспитатель, немолодой уже дядька, к которому ребята относились уважительно, -- мозоли еще никому вреда не приносили. А вообще-то парень он у вас хороший. Если не сорвется, будем ходатайствовать о досрочном освобождении. Мама задохнулась от радости, так горячо стала благодарить воспитателя, что тот смутился, попрощался и поспешно ушел. -- Вот хороший, замечательный человек, -- говорила мама, -- Виталик, сынок, если тебя станут обижать эти уголовники, беги сразу к нему! -- Мама! Что ты говоришь? Да за такие дела... -- Виталька покраснел. -- Действительно, мать, зря ты это, --- пробормотал отец. -- Ну хорошо, хорошо, может быть, я не понимаю чего-нибудь! Но сынок, я тебя умоляю -- веди себя хорошо. Не сорвись, не сорвись, ради бога! И Виталька старался изо всех сил. Но все же был один случай, который едва не перечеркнул все его старания. Существовала в колонии одна компания, которая держалась особняком. Вечно они о чем-то шушукались, запугивали новичков, многих нещадно эксплуатировали, заставляли делать за себя самые неприятные работы. И новички безропотно убирали вместо них помещения, прибирали верстаки, затачивали инструменты, заправляли койки. Мальчишки таких презирали, называли "шестерками". Верховодил этой компанией невысокий, хрупкий мальчишка по фамилии Моргулис. Глядя на его красивое, тонкое лицо, на чистые синие глаза -- не глаза, а очи, опушенные густыми длинными ресницами, -- никому в голову бы не пришло, что это воплощение невинности способно на какую-нибудь гадость. Просто ангел небесный. Но это был самый зловредный парень во всей колонии. Ему доставляло сладостное удовольствие унижать самых безответных, растерянных свалившейся на них бедой ребят. Виталька Моргулиса терпеть не мог. И чувство это было взаимным. Виталька был в колонии уже полгода и считался старожилом, когда в его спальне появился тихий деревенский парнишка, которого сразу прозвали Химиком. Дело в том, что он бредил химией, чудом химических превращений и опытов, и один из них окончился плачевно -- в сарае, где проводился очередной химический эксперимент, раздался взрыв. Химику опалило волосы, а сарай загорелся. Был сильный ветер, огонь перекинулся на дом соседа. Погасить дом не сумели, и Химик попал в колонию. И вот к этому парнишке явились Моргулис и его друг-телохранитель Борька Коряга. Они пребывали в развеселом настроении и пришли развлечься -- "окрестить" новичка. Моргулис вытянул Химика ремнем по спине, Коряга -- тоже. Но парень мгновенно вскочил и двинул Моргулиса в ухо. Виталька от души отвесил оплеуху тупице и прихлебателю Коряге, и они вдвоем мгновенно выкинули ошеломленных весельчаков за дверь. -- Будет тебе, Халва, темная, -- заявил тогда Моргулис во всеуслышание. -- Не будет. Только попробуй, ноги переломаю. Тебе. Лично, -- вмешался вдруг Кубик. В этот день Виталька получил из дому посылку. И тогда Моргулис сделал подлость, после которой вся колония объявила ему бойкот. Он заставил одного из самых своих запуганных прихлебателей пойти к начальнику лагеря и сказать, что Виталька и Химик ни за что ни про что избили его, Моргулиса. Вызвали Витальку, он все рассказал, как было, Химик подтвердил, подтвердили и другие ребята. А от Моргулиса отвернулись даже его дружки, даже верный Коряга. И остался Моргулис один, а хуже этого ничего быть не может. Незадолго до освобождения (на целых четыре месяца раньше срока) Виталька узнал, что отец получил назначение в далекий город на Каспии. На конверте стоял незнакомый адрес, адрес его будущего дома. Виталька догадывался, что родители переехали туда из-за него, и хоть жаль было расставаться с родными местами, Виталька был рад. Уж очень тяжело было возвращаться туда, где об его истории знали все от мала до велика. -- Ну вот, Кубик, -- сказал он, прочитав письмо,--больше мы с тобой никогда не увидимся. -- Отчего это? -- Переехали мы. Родители уже там. Мама за мной приедет. -- Да где -- там? Виталька показал конверт с обратным адресом. Кубик присвистнул. -- Ничего себе махнули. Эх, и теплынь же там! Везуха тебе. У меня в тех краях дружок живет. Крутой паренек. А буквально за несколько дней до отъезда Витальки в лагере начался переполох: Кубик сбежал. Был конец месяца, за готовой продукцией столярной мастерской колонии приехало сразу несколько грузовиков, и в одном из них среди тумбочек и столов умудрился спрятаться Кубик. Но Витальку это уже не интересовало. Он рвался к новому дому, к родителям и новой жизни. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ На новом месте жизнь пошла правильная. Не было больше Халвы, даже Виталька остался только для родителей. Для всех остальных существовал Родька, от фамилии Родин, -- ничего, в общем, обидного. И когда однажды под вечер, в сумерки, в тени густого инжирового дерева Родька увидел притаившегося человека и узнал в нем Кубика, показалось, будто кто-то трахнул его по затылку палкой так, что в глазах потемнело. -- Здорово, парень, -- прошептал Кубик, -- узнал? Родька молчал. -- Да ты что, онемел? Или знаться не хочешь? -- Век бы мне тебя не видеть, -- пробормотал Родька, -- откуда ты взялся, как ты меня нашел? Кубик ухмыльнулся. -- Сам ведь адрес показывал. Я думал, ты рад будешь. Тон у Кубика был заискивающим, но в то же время почти неуловимая нахальная, насмешливая нотка проскальзывала в нем. Родька разозлился. -- Знаешь, катился бы ты отсюда! -- сказал он. -- Не хочу больше никаких приключений и колонии больше не хочу. Сыт. -- Гонишь, значит? -- горько проговорил Кубик. -- А я-то надеялся... Ты погляди на меня. Загнали, как зверя. Розыск объявлен, никуда не сунешься. Поесть хоть вынеси. Кубик был жалок. Оборванный, грязный, с голодным блеском в глазах, он стоял перед Родькой, с тоской и надеждой вглядывался ему в лицо. Родька заколебался. -- Мне бы несколько дней отлежаться, отдохнуть, а потом я уйду, -- говорил Кубик. -- Ладно, -- решил Родька, -- эту ночь переспишь у нас в сарае. Поесть сейчас принесу. А завтра отведу тебя в горы. Есть там одна пещера. Я ее случайно нашел. По орехи ходил и нашел. Там и отлежишься. Рано утром, до школы Родька отвел Кубика в горы. Тот выглядел отдохнувшим. И прежняя наглость вернулась к нему. -- Ну, жратву мне сюда приносить будешь ты, -- сказал он. -- И еще мне надо достать шмотки поприличнее. -- Где же я тебе их достану? -- удивился Родька. -- Ха, делов-то. Сходи на пляж. Помнишь, как у пижонов вещи в песок закапывали? Раз плюнуть. -- Вот сам иди и закапывай, -- отрезал Родька. -- Чудак человек! Да меня в этих лохмотьях первый же мент заметет. Небось у них во всех отделениях моя вывеска известна. А меня заметут -- и про тебя все узнают, усек? -- Ах ты... ах ты подлец! Вот ты как заговорил? Запугиваешь? -- Что ты, Виталька, что ты! Ей-богу, достанешь одежку -- и только меня и видели. Уйду. Я ведь не только о себе, о тебе тоже беспокоюсь. -- Благодетель, -- процедил Родька, -- чтоб ты провалился! -- И провалюсь, Виталик, и провалюсь! К Черному морю подамся. В Сочи куда-нибудь. Хочешь со мной? -- Иди ты к чертям! Родька лихорадочно думал. Он был в смятении. Он чувствовал, что Кубик загнал его в угол. Ни за что на свете Родька не хотел, чтобы новые друзья, весь класс, Таир с Володькой узнали о том, что' он бывший вор. -- Ладно, Кубик, я тебе помогу. Но поклянись, что ты сразу же уберешься отсюда. -- Виталик, кореш! Клянусь! Век свободы не видать! -- Ну, гляди! И снова началась для Родьки постылая двойная жизнь. Когда после той истории с джинсовым костюмом он узнал, что Кубик не ушел, а костюм продал, то понял, что влип окончательно, попался на крючок. Кубик теперь выглядел вполне прилично. Он купил себе трикотажный спортивный костюм, кеды -- ну просто прелесть: турист, который обожает горы. И с каждым днем Кубик наглел все больше. Вот тогда-то Родька и попросил маму поехать в Баку, удалить гланды. У него частенько болело горло, не раз ему предлагали операцию, но он отказывался. Теперь решился. Он надеялся, что за три дня его отсутствия голод прогонит Кубика из его убежища. И он, Родька, избавится наконец от постылой и стыдной зависимости. Избавится от страха. Не вышло. Кубику здесь нравилось. Родька шел все медленнее. Наконец остановился. "А ведь дальше будет все хуже. Ведь он уверен, что прижал меня к стенке. Да так оно и есть, -- думал Родька, -- но ведь это Кубик. Он только тогда страшный, когда его боятся. Он ведь сам сейчас трясется, как овечий хвост. Нет, надо кончать!" Родька повернулся и побежал в гору. Он не видел ни голубого грабового леса, ни кустов орешника, он даже тропинку потерял, он шел напролом. Шел, бежал, задыхался, снова шел. Ветки хлестали по лицу, какой-то сухой сук с треском разорвал рубаху. И когда Родька выскочил на поляну перед пещерой, выглядел он, очевидно, настолько дико, что Кубик оторопел. Странно, но Родька отчетливо видел себя со стороны, видел, как лениво покуривающий Кубик, безмятежно лежащий на сочной траве, резко вскочил и уставился на него, будто увидел привидение. -- Случилось чего? Родька говорить не мог, он задыхался. -- Слу... случилось, -- прохрипел он. -- Ты их... Ты задержи их хоть на пять минут, понял? Потом не найдут. Далеко они? Родька уже отдышался. Он глядел на мечущегося Кубика, на его трясущиеся руки, на судорожные бестолковые движения -- Кубик зачем-то топтал давным-давно прогоревший костер, рвал траву, забрасывал черное пятно кострища, вдавливал пальцами в землю окурки и бесконечно повторял одно и то же: 90 -- Далеко они? Далеко? -- Далеко, -- сказал Родька. И, видно, сказал он это единственное слово с таким презрением, что Кубик застыл pi уставился Родьке в лицо цепким настороженным взглядом. Зрачки его сузились, сделались величиной с булавочную головку. -- Ты зачем вернулся? -- Голос Кубика был тусклый, нарочито спокойный. -- Не понял? Странный это был разговор. Слова ничего не значащие, тихие голоса. Но такое напряжение ощущал каждый, что Кубик не выдержал. -- Ты зачем вернулся? -- завизжал он. Глаза его стали косить, и он {мелкими шажками двинулся к Родьке. -- Стой, Кубик! И слушай. -- Родька сказал это почти шепотом, но Кубик замер. -- Я тебя не боюсь, понял? И больше приходить не буду. Родька повернулся и пошел прочь. Спина его была напряжена. Каждой клеточкой своего тела он ожидал удара. Но удара не было. Остановил Родьку голос Кубика: -- Виталик! А я? Как же я-то? Пропаду ведь! И такая тоска, такая безнадежность была в этом голосе, что Родька застыл, потом медленно обернулся. Он глазам своим не поверил -- Кубик плакал! Этот наглый, непрошибаемый, как танк, Кубик плакал самыми настоящими, человечьими слезами! -- Пропаду ведь я, Виталик! -- причитал он. Лицо его обмякло, толстые губы распустились... И впервые Родька почувствовал жалость к этому типу. Даже не просто жалость, а жалость с примесью брезгливости. Взрослый, здоровенный парень хлюпал носом и причитал, бормотал какие-то жалкие слова. Родька не слышал его. Ему было нестерпимо стыдно. Впервые в жизни перед ним так откровенно, так обнаженно унижался человек. -- Ладно, уймись ты, не позорься, -- пробормотал Родька, -- прокормлю. Живи пока. Но дружков моих, Володьки и Таира, не касайся! -- Да на кой мне эти малявки! Ну. спасибо, Виталик! Ну, кореш! -- Ладно тебе! Только сиди тихо, носа не высовывай! И Родька ушел. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ А через несколько дней у дяди Арчила пропало его знаменитое ружье. Боже мой, какое это было несчастье! Дядя Арчил обезумел от горя. Его ружье, которым он так гордился, которое чистил каждый день, пыль с него сдувал! И вот оно исчезло, его украли, поднялась у кого-то рука. Володька и Таир утешали своего друга, они говорили, что в их городе с таким кристально честным населением воры не водятся, просто подшутил кто-то. Но дядя Арчил был безутешен. -- Шакал! -- ругал он вора. -- И отец его был шакал, и дед тоже! Нет... дед, может быть, не был. Но он сам вороватый, хитроватый шакал! Холера ему в печенку! Дядя Арчил бегал по тротуару перед дверью своей парикмахерской, заламывал руки, возносил их к небу и без устали посылал проклятья. И чем больше собиралось зрителей, тем больше он распалялся. -- Все! -- кричал он. -- Все! Теперь хоть дом гори, хоть весь этот несчастный город гори, Арчил Коберидзе пальцем не шевельнет! Выяснилось, что вор выманил дядю Арчила из парикмахерской очень простым и остроумным способом. Клиентов не было, дядя Арчил скучал. Он в очередной раз почистил любимое ружье, поставил его в угол и задумался: чем бы еще заняться? В этот миг его огромный нос напрягся, ноздри раздулись -- нос уловил запах дыма. -- Где-то что-то горит! -- сам себе сказал дядя Арчил и выскочил из парикмахерской. Горела всего-навсего урна. Стояла она метрах в двадцати от парикмахерской и дымила, как труба парохода. Дядя Арчил бросился за тазиком, набрал воды и побежал тушить этот игрушечный пожар. Он выплеснул в урну воду, но дым повалил еще пуще. Чихая и кашляя, дядя Арчил накрыл урну тазиком и сел на него. Выдержал он всего несколько минут -- уж больно припекало сзади, но пожар был затушен, ему не хватило кислорода. А когда дядя Арчил, гордый своей победой, вернулся в парикмахерскую, знаменитое ружье исчезло. Он понял, что его хитро и подло провели с этим пожаром, нарочно подожгли урну. Все это дядя Арчил сообщил сочувствующим зрителям. Родька стоял в стороне и сжимал кулаки. "Ну, Кубик! Ну, свинья! Это же твоя работа! Нашел у кого красть -- это же все равно, что у ребенка отнять любимую игрушку! Ну, погоди у меня!" Он круто повернулся и зашагал прочь от толпы. -- Ты куда, Родька? -- окрикнул Таир. -- Надо. Дела у меня. -- Что-то многовато у него дел появилось непонятных, -- задумчиво проговорил Володька, глядя в Родькину спину. -- Эх, ружья жалко, -- сказал Таир. -- Ружье -- что! Дядю Арчила жалко, -- отозвался Володька. Пещера, как всегда, открылась взгляду неожиданно. У входа мирно сидел Кубик и бездумно втыкал в землю нож. "Ишь деточка! В ножички сам с собой играет", -- подумал Родька и подошел к Кубику вплотную. -- А, кореш, привет! Сыграем? Сигареты принес? -- Ты ружье взял? -- голос у Родьки пресекался от злости. -- Ружье? -- Кубик сделал изумленные глаза. -- Какое ружье? У кого? -- Двуствольное. У парикмахера. -- Ах, у парикмахера, -- протянул Кубик, -- так бы сразу и говорил. -- Он широко улыбнулся. -- Не-а. Не я. И парикмахера никакого не знаю. Месяца три уже не стригся. А что, увели ружьишко? -- Ты не придумывай! Гляди, Кубик, узнаю, что это ты, -- все! Заложу тебя, и будь что будет! -- Да на кой мне это ружье, -- закричал Кубик, -- что, я здесь в горах грохотать буду? Что, я совсем уж по уши деревянный?! У меня для охоты рогатка есть. Во, гляди. И он, действительно, вытащил из кармана любовно сделанную рогатку. -- А я уж думал -- твоя работа. -- Индюк тоже думал, -- сострил Кубик и захохотал, очень довольный собой. Вдоволь повеселившись, Кубик посерьезнел и важно сказал: -- Я тут отвалю на недельку, ты не беспокойся. -- Буду плакать и рыдать! На кого ж ты меня покидаешь?! -- Ладно, ладно, остряк. Неделю не свидимся. -- Век бы тебя не видать! -- Опять шутишь? -- Кубик весело помахал пальцем перед Родькиным носом. -- За что я тебя, Виталька, люблю, так это за юмор. -- Юмор! -- хмыкнул Родька и не прощаясь зашагал вниз. -- Покедова, корешок! Не скучай, -- крикнул Кубик. -- Провалился бы ты, кубометр несчастный, -- проворчал Родька. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ А потом в школе появился новый учитель по труду. Казалось бы, тоже мне -- новость! Появился и появился. Такой шустрый старикашечка, лицо узкое, хитроглазое, сам худенький, а кисти рук будто от другого человека -- огромные, раздавленные работой. Про таких говорят: возьмет яблоко, протянет два кулака и спросит: в какой руке? Поначалу ребята отнеслись к нему прохладно. Ну что такое уроки труда, чем они были прежде? До одури выпиливали лобзиками из фанеры всякие ненужные рамочки, мальчишки лениво шаркали напильниками -- считалось, что они делают молотки, обрабатывают стальную болванку до нужной точности. Скукота несусветная. Учитель черчения, совмещающий должность учителя по труду, садился в уголок и читал. А каждый занимался, чем хотел. Даже в слона играли. Это такая игра: трое, четверо, пятеро и т. д. мальчишек становятся согнувшись, обхватив друг друга за пояс, передний упирается в стенку руками, а другие трое, четверо, пятеро и т. д. прыгают на них с разбега верхом. Если кто-нибудь из прыгающей команды срывается, то команды меняются местами. Очень увлекательная игра, только шумная. Учитель черчения иногда зажимал уши. Новый учитель труда, Федор Андреич, сперва молча приглядывался, усмехался. Поначалу все прилежно вырезали и шаркали напильниками. Тоже приглядывались. Видят -- молчит. Перешли на слона: пятеро на пятеро, остальные болельщики. Федор Андреич тоже глядел с любопытством, а когда прозвенел звонок, сказал: -- А что! Веселая игра. И полезная. Силу развивает. И ловкость. Веселые вы труженики. -- И ушел. Несколько секунд мальчишки оторопело молчали. -- Во! Вот это учитель!--восхитился Таир. -- Все понимает! -- Странно даже, -- сказала Ленка Бородулина. -- Очень странно. По-моему, он просто над нами смеется. -- Еще чего! -- поддержал Таира Володька. -- Просто дед юмор понимает. -- А по-моему, Лена права, -- сказал Родька, -- уж больно у этого Андреича глаза хитрющие. -- Ага, спелись! Пропал наш Родечка, пропал родненький! -- крикнул Таир. Кто-то засмеялся. Ленка закусила нижнюю губу, отвернулась. Родька поглядел на Таира долгим взглядом и ничего не сказал, отошел. Таир почувствовал, как у него заполыхали уши. Не больно-то приятно, когда на тебя так смотрят. -- Тоже мне цацы... недотроги... -- пробормотал он, -- настроение только испортили. Упрямый человек был Таир и очень не любил признаваться в своих ошибках. А Родька, отойдя от Таира, вдруг резко остановился, будто наткнувшись на столб. Он стоял, морщил лоб и сосредоточенно думал. Родька никак не мог сообразить, что же остановило его. Бывает так -- хочешь вспомнить что-то хорошо тебе известное, напрягаешься, кажется, вот-вот ухватишь ускользающую мысль -- и не можешь. Родькин отец в таких случаях говорил: -- Шестеренки заело. Надо отвлечься, расслабиться, потом само вспомнится. Родька медленно побрел дальше. Теперь он думал об отце. Как же он переменился после всей этой злосчастной истории! Раньше он был веселый, шумный человек. Иногда под горячую руку мог и по шее дать сыну. А теперь он стал другим. До того вежливым и предупредительным с Родькой, что у того сердце щемило, когда он случайно перехватывал виноватый взгляд отца. А в чем он был виноват? Тягостно все это было. Родька давно бы уже поговорил с отцом начистоту, по душам, если бы не появилась эта чума, этот ненавистный Кубик. Неожиданно Родька вновь остановился. Он вспомнил, где видел нового учителя труда. Кровельщик! Ведь это он висел тогда на краю крыши. Это его едва не угробили ребята; его полные ужаса глаза видел Родька так близко, когда тянулся за страховочной веревкой. Родька счастливо засмеялся. Вот это номер! "Интересно, а он меня помнит? -- подумал он. -- Где там! До меня ли ему было тогда! Если не помнит -- ни за что не скажу", --твердо решил Родька. Он выпрямился, походка стала упругой и уверенной. До чего же приятно человеку чувствовать себя благородным! Когда ребята пришли в следующий раз на урок труда, то увидели на столах какие-то толстые чурки и медные пластинки -- обрезки самых замысловатых форм. И увидели совсем другого Федора Андреича -- спокойного, без усмешечки, даже торжественного какого-то. -- Ну, вот что, дорогие мои, -- начал он, -- надо вам начинать учиться работать руками. И работать со смыслом. Хотите? Класс загалдел, ребята переглядывались. Кто сказал "да", кто пожал плечами, кто откровенно усмехался. -- Тогда другой вопрос, -- продолжал Федор Андреич. -- Хотите всем классом поехать во время каникул в Москву или в Ленинград, или куда вас потянет? Тут уж все дружно заорали: "Да!". -- Ну, так вот, голуби, видите эти чурки и обрезки медного листа? Что из них можно сделать? Так. Молчите. Вот что можно для начала. Вы глядите внимательно, а я потом вам дальше все расскажу. Федор Андреич взял треугольный обрезок металла, положил его на чурку, в которой заранее была выдолблена неглубокая овальная ямка, и стал несильно постукивать по пластинке молотком. Ребята обступили его, притихли, глядели внимательно, но ничего еще не понимали. Звонко постукивал молоток, и на каждый удар металл отзывался по-разному, каждый раз -- другая нота. Звуки были чистые и звонкие. Веселые звуки. Пластина постепенно начала прогибаться. Она словно растягивалась, принимая форму ямки в чурбаке. А Федор Андреич легонько придерживал пластину пальцами, слегка поворачивал ее, и чем дальше, тем мягче, бережнее пристукивал молотком. И металл послушно поддавался, пока не обволок собою всю выемку в чурбаке. Тогда Федор Андреич взял узкое зубильце и выбил на одном из углов косо летящую чайку. -- Что получилось? Получилась пепельница. Сувенир. Школа договорилась с магазином сувениров. Если у вас будут получаться красивые вещицы, не обязательно пепельницы, магазин будет их покупать. Туристы всегда интересуются сувенирами ручной работы. Деньги магазин будет переводить на банковский счет школы. И летом на эти деньги можно будет отправиться путешествовать. Ясно? Ребята по очереди брали в руки сделанную на их глазах пепельницу. Она была еще теплая, приятно тяжелая, а многочисленные впадинки от удара молотком делали поверхность ее узорчатой. Красивая получилась штука. -- Каждый пусть придумает для себя личный знак. Мой, видите, чайка, -- сказал Федор Андреич. Таир придумал для себя кинжал, Володька -- условного человечка: палочка -- ручки, палочки -- ножки, палочка -- туловище и голова. Родька -- букву "Р", а Мамед-Очевидец извивающуюся змею. Каких только знаков не напридумывали! Только метить ими пока было нечего, потому что дело оказалось непростым. Сперва придумывали контуры будущей формы, рисовали ее на поверхности чурбака, потом полукруглой стамеской делали выемку, потом зачищали ее наждаком, потом... Вот с этим "потом" было похуже. То, что так легко, играючи получалось у Андреича, никак не получалось у остальных: пластинка прыгала, больно отбивала пальцы, если ее придерживали пальцами, и вообще вела себя совершенно по-хулигански. -- Дрянь такая, -- приговаривал Таир и молотил по своей пластинке, -- прыгает, как сумасшедшая лягушка! -- Моя еще хуже дрянь -- вообще с чурбака сваливается, -- жаловался Володька. Ленка Бородулина завизжала от боли -- молотком попала по пальцу. Андреич смазал его зеленкой, обернул пластырем и от работы Ленку отстранил. Только у Родьки получалось все ладно. Все-таки дни, проведенные в колонии, не прошли даром, руки его уверенно и четко работали. Он быстро уловил ритм и силу ударов, и медная пластинка покорилась. -- Ну, вот! Видал, какие номера выкидывает? -- заорал Таир. Он со злости так трахнул по пластинке, что она прорвалась в самой середине. Подошел Андреич, поглядел. -- Не беда,--сказал он, -- не расстраивайся. Первый блин. Дальше лучше пойдет. Вот глядите, как у него получается, -- Андреич показал на Родьку. -- А почему? Потому что с умом работает. Когда-нибудь пробовал уже? -- спросил он Родьку. Родька потупился и скромно ответил: -- Нет. Просто я гений. Самый обыкновенный. -- Ну, вот видите, -- серьезно сказал Андреич, -- у нас уже и гении собственные появились. Ну-ка, гений, покажи, как ты работаешь, а вы еще не гении, внимательно наблюдайте. Родька усмехнулся про себя: "Как пишут в милицейских протоколах: "Виталий Родин, он же Халва, он же Родька, он же Гений". Ну, Гений так Гений, все лучше, чем Халва". Родька стал стучать молотком. Остальные ребята окружили его. -- Чуете? -- спрашивал Андреич. -- Улавливаете? Удар должен быть не очень сильным, двойным. Раз-два! Раз-два! Раз-два! От центра по кругу. Тогда она елозить не будет. А грохать молотком изо всех сил -- тут ума не надо. Однажды Андреич задержался за спиной Родьки подольше. -- А ведь у тебя, Виталька, талант. Очень чуткие руки, и вкус есть. -- Он помолчал. -- Думаешь, не помню ничего? Молчишь? Ну, молчи. А ведь я из-за тебя в школу пошел работать. Родька наклонился над пластинкой, спрятал лицо. -- А ты молодец, парень. Скрытный малость. Но гляди, если что надо будет, говори открыто. Я ведь жизнью тебе обязанный. Родька молчал. Андреич покряхтел за спиной, хмыкнул -- видно, хотел еще что-то сказать, но не сказал, хлопнул легонько Родьку по плечу и отошел. И не стало уроков более увлекательных, чем уроки труда. Родька даже после уроков оставался, любимый футбол забросил. Он придумывал все новые и новые формы, одна замысловатее другой. Ему было интересно. Эта работа была ему в радость. Он не знал еще, что такое чувство называется радостью творчества. Кубик не напоминал о себе. Да Родька и не думал о нем, убрался -- и скатертью дорога. Но вскоре Кубик вновь объявился. И при обстоятельствах необычных. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ -- Ну, ваш Андреич и жох! -- сказал Володьке отец. -- Припер меня к стене. Хватка у него мертвая. Володька встрепенулся. -- Как это -- припер? За что? -- Сам скоро узнаешь, -- ответил отец и загадочно улыбнулся. И как Володька ни старался, ничего больше ему не удалось узнать. Несколько дней все в классе ломали голову над этой загадкой, но так ни до чего и не додумались. А в пятницу Андреич сказал: -- Кто хочет со мной сплавать на остров Козлиный? На нем один из самых красивых маяков на Каспии и множество действующих вулканов. Слишком уж много сведений вывалил на головы ребят Андреич: остров, маяк, действующие вулканы... -- Что-то заговаривается наш Андреич, -- пробормотал Родька. -- А тигров и носорогов там нет? -- ехидно спросил Таир. -- Тигров и носорогов там нет. -- А как мы поплывем -- кролем или брассом? -- спросил Володька. -- Нас туда твой отец забросит. Я с ним уже договорился. -- Ах, вот оно что, -- пробормотал Володька и вдруг сообразил: -- Но ведь мы все на отцовом дубке не поместимся. -- А все и не поплывут. Вам, во-первых, надо отпроситься у родителей, потому что едем мы с ночевкой, уходим в субботу сразу после уроков, возвращаемся вечером в воскресенье. Те, кого отпустят, бросят жребий, потому что больше десяти человек судно не возьмет. Десять вас и я одиннадцатый. Надо взять с собой еду и одеяло. Жребий бросать не пришлось. На остров Козлиный отправилось пять человек, остальных родители не отпустили. В субботу было четыре урока, и ровно в час пять счастливчиков стояли на пирсе рядом с пузатыми рюкзаками. -- Ну, молодцы! -- смеялся Андреич. -- Снарядились отменно. Хоть в кругосветку отправляйся, провианта хватит. -- Из этой-то лужи в кругосветку! -- хмыкнул Родька. -- Вот из нашей Юрмалы... -- хором отозвались Таир и Володька. Подошедший Володькин отец внимательно оглядел Родьку. -- Лужа, говоришь? -- спросил он. -- Нет, милый, это море. И море серьезное. И ты в этом скоро убедишься. И Родька убедился. И действительно, очень скоро. Глядя на море с пирса, казалось, что стоит полный штиль. Но едва только дубок отвалил, стало ясно, как этот штиль обманчив. Море дышало. Длинные пологие валы шли размеренно и мощно. Легкий дубок тарахтел мотором, тужился, словно играл с волнами в пятнашки, но те легко догоняли его, мягко подбрасывали, какую-то долю секунды держали на своих хребтах, потом ускользали, и дубок клевал носом, катился вниз. И так бесконечно -- вверх-вниз, вверх-вниз. Уже через час такой мерной болтанки Родька укачался. Он сидел, сжав изо всех сил зубы, и старался на воду не глядеть. О чем-то весело болтали мальчишки. Восторженно взвизгивала Ленка Бородулина, а Родька сидел, уставясь напряженным взглядом в собственный рюкзак, и сглатывал, сглатывал подкатывавшийся к горлу противный комок. Он мужественно продержался еще целый час. Неожиданно Таир умолк, внимательно вгляделся в Родьку и сказал: -- А Родька-то зеленый! -- Точно. Как огурец, -- подтвердил Володька. -- Тебе плохо, Виталик? -- участливо спросила Ленка. И тут Родька не выдержал. Он метнулся к борту, перевесился через него и... как говорится в старых романах, отдал морю дань. Вид у него был такой несчастный, что даже Таир, неистовый патриот своего родного Каспийского моря, не стал ехидничать, не припомнил Родькины пренебрежительные слова, простил ему "лужу". А Володькин отец похлопал Родьку по плечу и утешил: -- Не расстраивайся. Сам великий адмирал Нельсон тоже укачивался всю жизнь. И на командном мостике его корабля всегда стояло ведро. На всякий случай. Родька нашел в себе силы отшутиться: -- А где ведро на вашем мостике? Отец Володьки улыбнулся, подмигнул: молодец, мол, так и надо, держись. -- Дело в том, -- сказал он, -- что я, к сожалению, не адмирал Нельсон, и на моем корабле просто нет ни мостика, ни командной рубки. Но есть и преимущества -- море рядом, стоит только через борт перегнуться. Тут совершенно неожиданно в разговор влез Мамед-Очевидец. Он заговорил, будто его неожиданно включили, будто ткнули клавишу магнитофона: -- Адмирал Нельсон. Командовал линейным кораблем "Агамемнон". В боях потерял правую руку и глаз. Последний корабль -- "Виктория". Родька от изумления даже позабыл, что ему плохо. Володькин папа на миг выпустил штурвал, дубок рыскнул носом, стал бортом к волне, всех тут же окатило водой. Крутнулся штурвал, крутнулся, словно человек на пятке, дубок на гребном винте, стал на курс. -- А еще что знаешь? -- спросил Володькин папа. -- Ведро у него на мостике действительно было. Самое простое -- брезентовое. После каждого похода его выбрасывали, -- так же бойко проверещал Мамед и, словно очнувшись, оглядел всех привычным, блестящим от неутолимого любопытства взглядом. -- Вот это знаток! -- восхитился Андреич. -- Все знает! Родька почти не слышал последних слов. Пример адмирала Нельсона оказался очень заразительным. Когда он, оторвавшись от борта, обессиленно рухнул на место, Володькин отец вдруг спросил: -- Есть хочешь? Родька с недоумением уставился на него. Шутит или издевается? И вдруг внутри что-то со скрежетом провернулось, будто колеса несмазанные скрипнули. Родька застыл, прислушался к себе и понял, что он зверски хочет есть. -- Очень хочу. Просто помираю,-- удивленно ответил он. -- Вот и отлично, -- отозвался Володькин отец. -- Спустись в кубрик, там макароны есть в кастрюле. Правда, они холодные, но тебе сейчас все равно, верно? -- Правда. Все равно, -- ответил Родька: он почувствовал, как рот заполняется слюной. Кубрик на дубке был крохотный -- сверху люк, пять ступенек вниз, две узкие койки, столик и дверь в машинное отделение. Родька вошел и попятился -- в нос ударила тяжелая волна запахов -- солярки, нагретого железа, перегоревшего масла -- все едкое, раздражающее. Родьку затошнило. Но тут он увидел стоящую на столе здоровенную кастрюлю. Кастрюля стояла в деревянном гнезде, неподвижно и важно. И была полна флотских макарон с мясом, обрызганных томатным соком. И есть захотелось так, что ноги ватно ослабли. Из дверцы машинного отделения выглянул чумазый моторист, подмигнул, прокричал сквозь треск дизеля: -- Рубай! Вилка в ящике стола. Привет! -- И исчез, как игрушечный чертик из коробочки. Не буду описывать дальнейшего, скажу только, что, когда дубок пришвартовался к хлипкому деревянному пирсу острова Козлиный и Володькин папа спустился в кубрик за макаронами, которыми хотел накормить своих пассажиров, он с изумлением увидел почти пустую кастрюлю и спящего на его койке Родьку. Моторист хохотал. -- Нет, ты видал, кэп, что за лихой народец пошел! Целый лагун макарон срубал и рухнул. А ведь пришел чуть живой. Ну, дают! Ну, орлы! -- Ты серьезно? Один -- весь лагун? Может быть, ты ему помогал? -- Ей-богу, шкипер, не притронулся даже. -- Прекрати ты эти штучки -- кэп, шкипер! Тоже мне -- морской волк. Присмотрел бы за парнем, так и заворот кишок устроить недолго. -- Ничего с ним не сделается, паренек крепкий. А ведь здорово укачался! Другие, коль укачаются, на еду глядеть не могут. Меня просто с души воротит. -- А у других -- наоборот -- аппетит появляется гигантский. Вот и этот из таких. Но целый лагун макарон! Фантастика! Надо его будить! Родька вскочил бодрый и веселый, будто и не было ни качки, ни его недавних мучений. Макароны сделали свое дело. Но к Каспийскому морю Родька с этих пор проникся почтением. Почему остров назывался "Козлиный", никто не понял. -- Может, здесь дикие козлы водятся? -- предположила Ленка. -- Сроду здесь никаких козлов не было, -- сказал смотритель маяка, большой неторопливый человек, -- коза, правда, есть. Но я ее собственноручно с материка привез. -- Тогда при чем здесь козлы? -- спросил Таир. -- А вот поднимемся на маяк -- и поймете. Маяк был стальной, весь покрытый округлыми головками заклепок. У входа привинчена большая медная доска, на ней написано: Henri Lepaunt 1872 Paris Федор Андреич ткнул пальцем в сторону надписи: -- Была такая знаменитая фирма, устанавливала маяки во всех странах. Добротные делал маяки этот Генри, хоть и проживал в сухопутном городе Париже. -- А где же вулканы, Федор Андреич? -- спросил Родька. -- А, оклемался, Гений? Раз любознательность проявляешь, значит, все в порядке. Будут и вулканы. Самые взаправдашние. Пошли наверх. Гуськом долго поднимались по крутой винтовой лестнице внутри маяка, пока не очутились в маленькой, удивительно чистой комнате. -- Вот это и есть маяк. Все остальное -- башня, -- сказал смотритель. И начал рассказывать. Оказалось, что в мире нет двух одинаковых маяков. Все чем-нибудь да отличаются. Или формой башни, или сектором освещения, или цветом огня, или высотой его над уровнем моря, или... Всего и не перечислишь -- непрерывный свет, одинарные проблески, группы проблесков, затмевающийся свет... А еще маяки бывают не только световые, но и радиомаяки и акустические. Попросту говоря, ревуны. Стоит такой маячок на коварной скале среди моря, на рифе и орет дурным голосом ночью или во время тумана. Вахтенный на корабле услышит -- и сразу корабль в сторону. -- Наш маячок виден на тридцать километров. В каждой лоции записано, что проблески у нас такие: два по три минуты, один -- минута. Если какое суденышко заблудится, то как только штурманы свет наш увидят, сразу поймут, где они находятся. Ребята молча разглядывали огромную лампу, сложную систему линз. Все было ново, необычно и интересно. -- Все! Решено! Иду в смотрители маяка, -- сказал Мамед-Очевидец. -- Ты же в море говорил, что капитаном будешь, -- сказал Володька. -- А когда на экскурсию на Нефтяные камни ездили, что нефтяником, -- сказал Таир. -- Ничего. Все успею. Сперва нефтяником, потом капитаном, потом смотрителем. Или наоборот. Я еще молодой, -- хладнокровно ответил Очевидец, не смутившись ни капли. -- А теперь пошли наружу, поглядите остров, -- сказал смотритель. Он открыл небольшую овальную дверь, и ребята вышли на узкий балкончик -- балюстраду, -- опоясывающий башню маяка. Маяк стоял в конце узкого мыса, и остров с балкончика виден был весь, будто внизу лежала рельефная карта. -- А ведь точно -- козел! -- закричал Таир. -- А мы на хвосте стоим. Вон тот мыс -- точь-в-точь борода. -- Вулканы! -- прошептал Родька. Правая сторона острова, "голова козла", как ее назвал смотритель, была сплошь покрыта кратерами вулканов. В них что-то шевелилось, всплескивало, стекало по склонам конусов. -- Чушь какая-то, -- не поверил глазам Родька. -- Действующие вулканы! Чушь! -- Почему же чушь? -- усмехнулся Федор Андреич. -- Весь остров вулканического происхождения. И вулканы действующие. Только эти вулканы грязевые. -- Вон мои огольцы в "Башке" купаются, -- сказал смотритель. -- "Башка" -- самый у нас большой вулкан, метра четыре ростом и плюется грязью дальше всех. А в кратере у него тепло, градусов сорок -- сорок пять будет. Вон, глядите. Двое мальчишек казались сверху совсем маленькими. Они сидели на самой верхушке вулкана, опустив ноги в кратер, и по очереди опускались в него с головой. Казалось, что из кратера выскакивают два негритенка. Но вот негритята кинулись наперегонки к морю, нырнули, сверху отчетливо было видно, как в голубой воде расплылось вокруг них темное пятно, и на берег вышли два белоголовых мальчишки. -- Сейчас познакомитесь. Я их на моторке сегодня привез. Целую неделю в интернате, один -- в четвертом классе, другой-- в пятом. Дорвались до своих вулканов, соскучились, -- ласково сказал смотритель, -- говорят, эта грязь полезная. Может, и так. Знаю одно -- не вредная, это точно. Мои ребятишки с самых малых лет в ней бултыхаются. -- Как же вы тут один живете? Вам не скучно? -- спросила Ленка. -- Почему один? Нас на острове пятеро. Два метеоролога, моя жена и сестра ее. Обе -- техники. Да вот гостей сколько! Кроме Андреича с вами еще егерь из заповедника приехал. -- Какой заповедник? -- спросил Володька. Смотритель нахмурился. -- Есть тут такой. На материке, недалеко. Уникальный заповедник, там даже розовые фламинго водятся. Да только там сейчас нехорошо. Завелось, понимаете, бандитье, бьет птицу на гнездовьях без жалости. Мешками увозят. -- А егерь что смотрит?!--возмутился Таир. -- Егерь? Их там трое. А заповедник огромный. И браконьеры вооружены. Стреляют. Нашего Авеза едва не подстрелили. -- А он что же глядел? Лопух ваш Авез, -- заявил Родька. -- Ишь ты, какой горячий! Нет, Авез не лопух. Он человек. Пошли вниз, сейчас познакомитесь. Дом смотрителя был просторный. Две удивительно похожие женщины суетились во дворе вокруг летней печки. Очень вкусно пахло. Дубок уже ушел. Андреич с ребятами расположились на террасе, прямо на полу, на толстом, сплетенном из пеньковых веревок мате. Пришли сыновья смотрителя Леха и Саша, чинно поздоровались, побежали переодеваться. Но больше всех заинтересовал ребят егерь Авез. Это был высокий молчаливый парень. Лицо мрачноватое, озабоченное. Оказалось, что Андреич с ним хорошо знаком. -- Что, Авез, все о своих браконьерах думаешь? -- ласково спросил он. -- Раньше, помню, ты веселый был. -- Веселый! -- Авез горько усмехнулся. -- Понимаешь, Андреич, это фашисты какие-то! Палят по всему живому. Лебедей бьют, аистов, журавлей. Десять убьют, двадцать ранят. А я подранков, как "скорая помощь", собираю. Вчера в меня стреляли. Всадили заряд утиной дроби в борт моторки. -- Ты их знаешь? -- Двоих знаю. Отец бандит и сына такого же вырастил. Барыги. За копейку удавятся. Два раза обыск у них делали. Без толку. Их с поличным надо взять. -- Пробовали? -- Сколько раз! Осторожные. Уходят. Есть у меня подозрение, что кто-то из заповедника, из наших кто-то сведения им сообщает. Узнаю -- вот этими руками, -- Авез протянул перед собой могучие ручищи, -- голову отвинчу. Андреич засмеялся. -- Не отвинтишь. Ты добрый. -- Я был добрый! -- закричал Авез. -- Раньше! Теперь я очень злой. Тут еще один подлец появился. Совсем сопляк. Я его в бинокль разглядел. Так этот просто так стреляет. Развлекается. Кто ему ружье продал, не понимаю! И такое горестное изумление было на лице Авеза, что ребятам стало его жаль. -- Ты когда возвращаешься, Авез? -- спросил Андреич. -- Завтра. -- Может быть, покажешь ребятам заповедник? Пусть поглядят на эту красоту. Авез внимательно осмотрел ребят. -- Покажу, -- серьезно сказал он. -- Пусть. Пусть знают, что красоту беречь надо. Немного погодя, когда Авез ушел к своей лодке, чтобы наладить что-то в моторе, и ребята остались одни, Родька задумчиво сказал: -- Нет, этот Авез не лопух. -- Он очень увлеченный человек, -- сказала Ленка. -- Но эти-то живодеры! Как у них рука поднимается! -- воскликнул Таир. -- У тебя же поднялась -- отстрелить невинной корове хвост, -- поддел Володька. -- Так я же нечаянно! -- Буду егерем, -- сказал Мамед. -- Сперва нефтяником, потом капитаном, потом смотрителем маяка, потом егерем? -- насмешливо спросил Родька. -- Правильно. Я еще молодой. Все успею, -- подтвердил Мамед. ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Поистине, это был лабиринт. В плавнях, заросших камышом, причудливо петляли, извивались узкие протоки. И везде бесчисленные гнездовья птиц. Это было беззаботное птичье царство. Каких только пернатых красавцев здесь не было! Изумрудными шейными воротничками красовались селезни, вышагивали на долгих, членистых, похожих на стволы бамбука ногах цапли. Дикие гуси -- могучие серые птицы -- стремительно пересекали открытые пространства воды. Они напоминали современные авиалайнеры, когда отрывались после долгой пробежки и взлетали с воды, как с бетонной полосы аэродрома, обтекаемые, устремленные по косой ввысь, неутомимые воздушные бродяги. Невозмутимо, без видимых усилий плыли лебеди. Они казались высокомерными, пока не ныряли стремительно за потерявшей бдительность добычей. Стояли кое-где застывшие пеликаны, с тяжело отвисшим зобом, набитым рыбешкой. А красавцы птицы фламинго! Розоватые, как отблеск утренней зари на воде... Плевать было на все эти красоты Кубику и его новым дружкам! Впрочем, дружками их нельзя было назвать. Дружки! Старшему, Бархрам-оглы, отцу, было лет под сорок. Сыну его, Саиду, восемнадцать. Походили они друг на друга разительно--вкрадчивой легкой походкой, заросшими темной с синеватым отливом щетиной лицами, вислыми могучими плечами, а главное, взглядом -- ускользающим, опасным, настороженным. Кубик их боялся. Серьезные были люди. Когда он их нашел, Саид сделал вид, что не знает его, хотя вместе прожили бок о бок в колонии почти полтора года. Кубик попал туда впервые за карманную кражу. Саид был старожилом, взял Кубика под свою опеку. Саид был хозяин, Кубик -- "шестерка", мальчик на побегушках, слуга. И Кубик старался вовсю. Саид получал роскошные посылки--копченую рыбу, мясо, прекрасные плоские лепешки, которые, стоило их только разогреть, становились мягкими, пышными и свежими. Саид снисходительно делился с Кубиком. Он ни с кем не ссорился, держался спокойно и с достоинством. Веки всегда презрительно полуопущены. Слова цедил сквозь зубы. Был он не по возрасту могуч, и никто в колонии, даже из самых отчаянных, с ним не связывался. Кубик на него только что не молился, унижался, старался всегда быть на глазах, старался услужить во всякой мелочи. И был счастлив, когда Саид ронял ему сквозь зубы какие-нибудь указания. Все мальчишки в колонии знали, что Кубик "шестерит" у Саида, презирали его за это, но Кубику было наплевать. Главное, он был в безопасности. Саиду оставалось пробыть в колонии еще восемь месяцев, когда Кубика освободили. -- Адрес возьми,--процедил Саид, -- будешь в наших краях, заходи. Может быть, понадобишься. Он повернулся спиной к Кубику и, казалось, забыл о его существовании. Кубик вызубрил адрес наизусть и много дней повторял его, как скворец, боясь забыть. И потом был поражен, узнав от Витальки-Халвы, от этого лопоухого салаги -- мальца, которого так легко затравил в "дело", что родители его переезжают в места неподалеку от дома Саида. Может быть, он и не решился бы никогда на побег, если бы не это странное, показавшееся ему чудесным совпадение. После того как он отлежался, отоспался, отъелся в пещере, снова подцепил на крючок Халву, разжился деньгами и приоделся, Кубик решился навестить Саида и его отца. Он тогда оторопел, увидев выросшего на голову Саида. Тот скользнул по нему равнодушным взглядом, не кивнул даже, повернулся и ушел в дом. И не было его очень долго. А Кубик стоял как оплеванный и не знал, куда деваться. Узкая улочка поселка была пропечена солнцем, тени не было, лучи били отвесно. А за калиткой шелестело широкими листьями могучее инжировое дерево, в тени его стоял врытый в землю стол, несколько легких плетеных стульев. На столе блестела капельками воды огромная отпотевшая бутыль с красным вином, видно, только что вынутая из погреба. Кудрявилась на тарелках зелень-закуска. В глубине двора виднелся красивый дом с широкой террасой. Истекающему потом на солнцепеке Кубику все это бла- гополучие показалось таким заманчивым, таким желанным! А сам он в пропотевшем спортивном костюме, неприкаянный, как пес, вздрагивающий от любого внимательного взгляда, -- таким несчастным, несправедливо обиженным судьбой, что ему захотелось плакать. Таким его и увидел впервые отец Саида -- жалким, мокрым, с трясущимися губами... Еще более кряжистый, чем сын, он щелками глаз ощупал Кубика с ног до головы, резко повернулся и проворчал Саиду: -- Трясется, как шакалий хвост. Медуза. Гони его. -- Погоди, отец. Ему жарко, он голодный. Он пригодится, -- ответил Саид и что-то еще добавил на непонятном Кубику языке. Что-то насмешливое. Отец улыбнулся, ответил, вновь оценивающе оглядел Кубика. -- Ладно. Иди,-- сказал он и отворил калитку. -- Не трясись. Садись, пей, ешь. Поговорим потом. Серьезные были люди. Жесткие. Деловые. Когда Кубик поел, отец Саида сказал: -- Возьмем тебя. Помогать будешь. Охотился когда-нибудь? -- Нет, -- ответил Кубик. -- Научим, -- Он переглянулся с сыном, снова что-то быстро сказал. Непонятное, клекочущее. Оба вновь рассмеялись. -- Ты тоже теперь дичь. На мушку не попадайся. Кубик улыбнулся -- растерянно, непонимающе. -- Берем, -- сказал отец. -- Мы охотники. Птицу бьем. Дичь. Потом продаем. У нас ружье, катер, места, покупатели. У тебя руки. Кривые. Кормить будем. Подкинем кое-что. Старайся. Ружье добудешь -- в долю возьмем. Во время обеда Кубик сидел тихо, скромно, весь вид его выдавал подавленность и покорность. Однако Кубик думал. Лихорадочно соображал. Бесшумные старухи молча подавали на стол очень вкусные, пряные, острые кушанья. Отец Саида распоряжался без лишних слов -- знаками. Слушались его беспрекословно. "Добуду, добуду!"--думал Кубик. Он вспоминал редкие фразы Халвы, случайно вырвавшиеся -- о чудаке парикмахере дяде Арчиле, о его ружье, ежедневно стоявшем в углу пустынной парикмахерской, и продолжал бормотать про себя: "Добуду! Добуду". Особенно сильно эта мысль обуяла его после первой охоты, на которую его взяли. Впрочем, охотой это назвать было нельзя. Так, хладнокровное избиение. Саид со своим отцом неторопливо выбирали непуганых птиц покрупнее, очень проворно перезаряжали двустволки. И били, били в упор, по стаям. Экономили дробь: каждым дуплетом сшибали несколько птиц. Проворно собирали их в полосатые мешки. Тех, что падали в густые заросли камышей, приходилось доставать Кубику. Он соскальзывал с лодки, продирался сквозь осклизлые стволы камыша и, как охотничья собака, приносил дичь. Подранков он сначала топил. Слишком уж они трепыхались и верещали. Но Саид сказал: -- Не топи. Утопленников не надо. Так надо.-- Саид взял живого еще селезня, проворно перегрыз, вернее прокусил ему с хрустом с одного раза шею. -- Понял? Так надо. Этому Кубик научился быстро. "Ружье! Ружье надо добыть",--думал он. И когда устроил этот спектакль с горящей урной, увидел парикмахера, суетливо и добросовестно гасящего дымный, игрушечный пожар; когда он ощутил в руках тяжелое двуствольное ружье, прохладную гладкость его стволов; когда безнаказанно скрыли его от людских глаз голубые стволы грабов, Кубик почувствовал восторг. В руках его было оружие! Он вновь ощутил наконец себя человеком. Нахальство и самоуверенность вернулись к нему. Правда, Виталька-Халва чуть не испортил всего. Если бы этот салажонок при последнем их разговоре чуть поднял глаза, он бы увидел висящую на ветке орешника двустволку, и тогда пришлось бы что-то придумывать, изворачиваться. А может быть.. . Нет, ни о чем другом Кубик думать не хотел, боялся. Отмахивался от опасных мыслей. Тем более, что все обошлось. Когда Кубик принес ружье, Саид и отец его недоуменно переглянулись. Они явно не ожидали от Кубика такой прыти. Откуда появилось ружье, они не спросили, но по глазам их, по неуловимым признакам Кубик понял, что его если и не уважают еще, то относятся уже по-другому. Он чувствовал, что становится своим. -- Долю получишь, -- сказал отец Саида. -- Я шесть, Саид три, ты одну. Понял? Кубик радостно закивал. Целая доля! Вихрь радостных мыслей, надежд взметнулся в его голове. Он начал лихорадочно подсчитывать. Доля -- это хорошо. Через пару месяцев можно завести свою лодку. Отделиться. Браконьерить самому. Потом мотор купить, потом... Сладостные эти мысли прервал насмешливый голос отца Саида: -- Не вздумай один бить птичку. Если егерь поймает, конец тебе. С нами не поймает. Саид добавил, глядя своими равнодушными глазами на Кубика: -- Егерь не поймает, мы поймаем. Не шали, Кубик. Ты понял? И этот спокойный тон, эти немигающие глаза показались Кубику куда страшнее узких, горячих глаз отца. Кубик часто закивал. Он понял. И снова тоска подкатила под его сердце. Но долго тосковать Кубик не умел. Как не умеют долго грустить и плакать плохие люди всех возрастов и народов. Но злость осталась. Кубик понимал, что при своем бесправном положении он просто не сможет никому продать ни одну самую лучшую утку или гуся без риска попасться и снова очутиться в колонии. "Ништяк! -- думал он. -- Я одинокий серый волк! Проживем. Еда есть. Ружье есть. И есть на всякий случай лопух Халва! -- Он подумал так и выпрямился, расправил плечи. -- Я одинокий серый волк! Плевать на всех!" Кубик стал злее. И всю злость свою перенес на тех, кого бил своим беспощадным ружьем. -- Ты дура! Глупая дура! -- злился отец Саида. -- Зачем грохочешь? Зачем зря нырка стреляешь? Кто его ест? Он рыбой пахнет! Никто не купит! Зачем пеликан бьешь?! С ним не знаю, что делать, редкий птица! Дура ты! -- Отец, когда злился, начинал говорить с сильным акцентом. Кубик только щерил свои крепкие желтоватые зубы. -- А мне так нравится! -- говорил он. Первая встреча с катером егеря -- собакой, гадом. . . И ка-ких только слов не пробормотал отец Саида, когда судорожно пытался завести подвесной мотор! Он суетливо дергал шнур, мотор всхрапывал, чихал и не заводился. Катер подходил все ближе. Саид встал, тщательно прицелился и выстрелил. Удар крупной дроби пришелся в нос катера, тот вильнул в сторону и врезался в стену камыша. И в тот же миг взревел мотор лодки. Отец Саида прибавил оборотов, лодка скользнула в почти неприметную протоку и растворилась в плавнях. Кубик сидел испуганный, подавленный. Он боялся. Он так боялся, что его поташнивало. Когда лодка, повернув в очередной раз, застыла с выключенным мотором, Кубик спросил: -- Ты в него целился? Саид спокойно! закурил сигарету, затянулся, стряхнул пепел, тихо сказал: -- Зачем в него? Лодку сбил. Если б не сбил, в него стрелял бы. Трясешься? Кубик отвернулся. Вечная история: он попадал из огня в полымя. Переполненный катер егеря тихо скользил по бесчисленным протокам заповедника. Мотор был выключен. Егерь осторожно, стараясь не плеснуть, отталкивался шестом от дна. Ребята |застыли в лодке, боясь резким движением или шепотом спугнуть птиц. Они зачарованно смотрели на непуганые стаи, неторопливо отплывающие при виде катера. Лебеди недовольно оглядывались: не мешайте, мол. -- Ой, мамочка, змеи!--прошептала вдруг Ленка Бородулина. И правда -- прямо по xодy лодки из воды торчало несколько десятков змеиных головок. -- Змеи?-- Егерь усмехнулся, опустил руки в воду и лов-ко выхватил... черепаху. Панцирь у нее был неожиданной формы -- не круглый, как у обычных черепах, а овальный, сильно вытянутый овал. -- Водяная черепаха,-- сказал егерь, -- возьми на память, -- он протянул черепаху Ленке. -- А где она будет жить у меня? Ей же вода нужна. -- У вас в городе речка есть? -- Есть. Жинжа. Хорошая речка, -- опередил Ленку Таир.-- Поймайте еще парочку, мы их выпустим, и в нашей замечательной Жинже тоже будут свои черепахи. А потом. .. Таир не успел договорить. Совсем рядом, где-то справа гулко хлестнули выстрелы. С треском поднялась огромная стая уток, а выстрелы все гремели и гремели, вырывая из плотной массы стаи все новые и новые жертвы. -- Что же они делают, ребята?! -- крикнула Ленка. Губы у егеря побледнели. Он яростно ругался на своем родном языке, но понимал его один Таир. Егерь изо всех сил налегал на шест. Впереди показался просвет в камышах, и сквозь него все увидели лодку. Лодка была метрах в трехстах от катера. В ней стояли трое с ружьями. Егерь подвел катер к небольшому островку с чахлой березкой посередине, прошептал: -- Высаживайтесь и ждите меня. С вами я за ними гнаться не могу. Мальчишки запротестовали. Егерь одернул: -- Некогда спорить. Теряем время. Потом он внимательно oглядел всех, остановился на самом рослом и сильном -- на Родьке. -- Ты останься, может быть, пригодишься. Если начнут стрелять, сразу ложись на дно. Таир, Володька, Мамед и Ленка высадились на остров, а егерь с Родькой осторожно, стараясь не шуметь, поплыли к браконьерам. Но незаметно подобраться им не удалось. Внезапно самый высокий из тройки обернулся, увидел катер и мгновенно прыгнул к мотору. Егерь рванул шнур своего. Моторы заработали почти одновременно. И началась гонка! Браконьерская лодка была явно перегружена, и катер стал ее медленно, но неуклонно настигать. Когда до лодки оставалось метров сто пятьдесят, один из браконьеров схватил другого в охапку и швырнул в камыши. -- Беги! -- крикнул он. И сразу облегченная лодка рванулась вперед. Родька вскочил. Он сразу узнал того, которого выбросили из лодки. Его нельзя было не узнать -- Кубик. Кубик с ружьем. -- Кубик! -- заорал он. -- Стой! Стой, подлец! -- Стой! --крикнул егерь. Но Кубик и не думал останавливаться. Он с треском ломился через стену камышей, как обезумевший от страха медведь. Егерь заглушил мотор. -- Из катера не выходи, -- приказал он и бросился за Кубиком. Ему сразу здорово не повезло. Егерь угодил в яму и окунулся с головой. Пока он отплевывался и, фыркая, выбирался из ямы, Кубик был уже далеко. -- Ушел! Ушел, подлец, -- шептал Родька. -- Это я, я во всем виноват! Без меня его давно бы уже поймали! Но ничего... ничего... Я сам! Все равно не уйдет! Мокрый егерь перевалился через борт лодки. Он запаленно дышал и долго не мог выговорить ни слова. -- Видал, что делают, мерзавцы?! Запомни! Крепко запомни! -- Запомню! -- поклялся Родька. -- На всю жизнь! В тот же день отправились домой. Ребята наперебой обсуждали встречу с браконьерами, подробно рассказывали обо всем Володькиному отцу и Андреичу. Один Родька молчал. Сидел как каменный, уставясь в одну точку, и молчал. -- Ты что, опять укачался? -- спросил Андреич. -- Сходи в кубрик, поешь, -- предложил Володькин отец. -- Не. Я не укачался. И есть не хочу. Спасибо, -- ответил Родька. -- Слушай, а какого ты там Кубика поминал? -- спросил вдруг Андреич и пристально поглядел Родьке в глаза. -- Мне егерь говорил. -- Ни про какого, -- буркнул Родька и отвернулся. Но Андреич заметил, как сжались его кулаки, как туги желваки на скулах. -- Ну, гляди, не хочешь говорить, не надо, не неволю, -- сказал Андреич и тоже отвернулся. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ Кубик задыхался. Слезы текли по горячему воспаленному лицу. Припекало в груди. Язык распух, сделался большим и шершавым, едва помещался во рту. Несколько раз Кубик зачерпывал ладонью воду, плескал в рот. Но вода была теплая, солоноватая, и пить от нее хотелось еще сильнее. Сил больше не было, но Кубик все ломился и ломился сквозь камыш, по пояс в воде. Он тихо подвывал, глотал слезы и приговаривал -- выдыхал одно только слово: -- Продали... продали... продали... "Так вот для чего я им понадобился, вот для чего! -- стучало в мозгу. -- На крайний случай! Как тряпку выбросили. Козлы поганые! Ну, погодите! Погодите! Вы еще узнаете, кто такой Кубик!" -- На коленях ползать будешь... на коленях, -- шептал Ку