о могу! И тут он снова плюхнулся на ковер и попытался встать на голову, но безуспешно - салон качало из стороны в сторону. Капитан тем временем незаметно выскользнул в коридор. Два часа подряд не сходила улыбка с ярко-красных губ Пепе, намалеванных на набеленном лице, два часа подряд потешал он публику, как никогда раньше. Он кувыркался, прыгал, шатался, шлепался, катился кубарем, и его трюки в качающемся салоне увлекали зрителей мастерством и находчивостью. Актеры цирковой труппы, видавшие его на арене множество раз, смеялись и хлопали вместе со всеми, будто смотрели его номер впервые. - Так он еще ни разу не работал на манеже! - воскликнул Рамон, дрессировщик, а директор, музыкальный эксцентрик, эквилибрист и акробат подтвердили, что Пепе еще никогда не выступал с таким блеском. Лучший свой номер - виртуозную игру на крошечной скрипочке, чуть побольше ладони, - Пепе оставил напоследок. Скрипочку он заранее спрятал в люстру, свисавшую с потолка салона. Теперь, когда у него после двухчасового веселого кувыркания кружилась голова и пестрый клоунский костюм прилип к мокрой от пота спине, теперь, когда у него уже не хватало дыхания, а все тело было в синяках, он решил продемонстрировать свой коронный номер со скрипкой. Однако он не успел еще достать скрипку, как в салон опять вошел капитан. Он был явно удивлен, что пассажиры так беззаботно веселятся. Когда Пепе, под восхищенные крики зрителей, вновь бросился на шею этому высокому широкоплечему человеку, капитан сказал ему так тихо, что никто больше его не услышал: - В трюме вода. Матросы откачивают ее насосом. Не знаю, сколько мы еще продержимся. А вы сколько продержитесь? Измученного и обессилевшего Пепе эта весть поразила больше, чем ожидал капитан. - Не знаю, сколько я еще продержусь, капитан, - пробормотал Пепе, и уголки его ярко-красных губ опустились вниз. Клоунская маска Пепе четко отразила его усталость и отчаяние. Зрители, до этой минуты веселившиеся вовсю, вдруг испугались. Пепе без слов сообщил пассажирам дурное известие. Однако, заметив, что зрителям передалось его потрясение, он сразу нашел выход. На лице его в ту же секунду появилась плаксивая, обиженная гримаса. Уцепившись одной рукой за шею капитана и повиснув на ней, как обезьяна, он громко заревел, обращаясь к публике: - Он меня не лю-ю-бит! И, оторвавшись от капитана, он исполнил номер со всхлипами, который обычно проходил с не меньшим успехом, чем его коронный номер со скрипочкой. Исполняя его, он все снова запевал песенку о покинутой невесте моряка, но так ни разу и не допел ее до конца из-за душивших его рыданий и всхлипываний. Даже сейчас, когда корабль швыряло то вверх и вниз, то из стороны в сторону, здесь, в поднимающемся и накреняющемся салоне, "покинутая невеста моряка" имела полный успех. Пассажиры хохотали до слез. Никто не замечал, что слезы, медленно катившиеся по щекам клоуна, - это слезы усталости и отчаяния. Слезы бедной, покинутой невесты, так потешавшие публику, были солоны и горячи, как бывают только настоящие слезы. Силы Пепе были на исходе. Но старый клоун обладал удивительной выдержкой и хорошо знал зрителей. Он знал, что после раскатов смеха надо дать для разрядки номер с легкой улыбкой, что-нибудь задушевное, милое, успокаивающее. На такой номер Пепе был еще способен. Он подпрыгнул, вытащил из люстры свою скрипочку и извлек из нее несколько высоких звуков - самое начало мелодии. Словно маленькие голуби затрепетали на ветру. И вот он снова овладел публикой. Почти на целый час приковал он ее внимание к своей крошечной скрипке. А за этот час - пока клоун играл на скрипке, то певуче и нежно, то бурно и страстно, пока половина экипажа, тяжело дыша, откачивала воду насосом - решилась судьба корабля: шторм постепенно начал стихать, а с острова Тенерифа подошел катер спасательной службы, услышавший сигнал бедствия, переданный судовым телеграфом. Хотя море продолжало бушевать, катеру удалось пришвартоваться к правому борту корабля. Пепе как раз дошел до самой вершины своего виртуозного номера, когда в салоне вновь появился капитан. Он хотел, видно, сделать какое-то сообщение, но, увидев, как зрители поглощены представлением и с каким вниманием слушают они клоуна, извлекающего неистовые звуки из крошечной скрипочки, остановился в дверях. Штурман, держа руку на кобуре револьвера, протиснулся было в салон вслед за капитаном, но тот оттеснил его плечом назад в коридор. Только когда Пепе, закончив концерт звучным аккордом, поклонился публике, а пассажиры захлопали и закричали "браво!", капитан подошел к клоуну и сказал ему на ухо: - Подошел спасательный катер! Уголки губ Пепе поднялись вверх, ярко накрашенный рот растянулся чуть ли не до ушей... и вдруг руки его повисли как плети, скрипочка и смычок полетели на ковер, и он, потеряв сознание, рухнул на пол у ног капитана. Большой красный рот на белом лице клоуна все еще продолжал улыбаться. Только теперь пассажиры заволновались. Одни закричали, другие старались подняться на ноги. Штурман с решительным видом вошел в салон, чтобы в случае надобности навести порядок с помощью строжайших мер. Но капитан заявил ему, что теперь уже нет никаких оснований для паники. Шторм стихает, спасательный катер пришвартовался. Спокойно, почти весело, капитан обратился к пассажирам: - Оставайтесь все на своих местах! Нашего друга Пепе сразила добрая весть! Он поднял на руки потерявшего сознание клоуна и передал его двум матросам и продолжал: - Наш корабль, уважаемые дамы и господа, не может при таком сильном волнении войти в гавань. Поэтому с Тенерифа прибыл катер, который всех вас переправит на берег. Прошу пассажиров от первой до пятнадцатой каюты приготовиться к первому рейсу. Без особых волнений и приключений все пассажиры корабля, а затем и команда были доставлены на берег. На следующее утро - море было спокойно, а на небе светило солнце - буксир подтащил корабль, потерпевший аварию, в гавань. Там выяснилось, что какой-то тяжелый предмет, пригнанный волнами, - скорее всего большое бревно, - ударив в корму корабля, не только отколол лопасть гребного винта, но и перебил тяги руля. Лишь в тот день, когда корабль был отбуксирован в гавань, пассажиры узнали, в какой опасности они находились. Они прочли об этом в той же самой газете, в которой было помещено объявление о вечернем цирковом представлении с участием знаменитого клоуна Пепе. Нечего и говорить о том, что цирк в этот вечер был полон народу. Все пассажиры корабля, разумеется, тоже находились среди публики, приветствовавшей Пепе громкими аплодисментами и криками "браво!". И только теперь их охватил ужас, когда Пепе, размалеванный, как и положено клоуну, в широченных штанах, развевающемся балахоне и огромных белых перчатках, появился на арене и заиграл на крошечной скрипочке... Словно маленькие голуби затрепетали на ветру и полетели под купол цирка. Прадедушка свернул обои в рулон, а я вздохнул с облегчением, но, как видно, слишком уж громко, потому что Старый удивленно спросил: - Ты что это так пыхтишь? - Очень захватывающая история, прадедушка, - ответил я. - А вообще-то она совсем не веселая. - Это я тебе сразу сказал, Малый! Я собирался написать забавную историю про профессионального весельчака, а у меня получилось чуть ли не героическое сказание. - А чем все-таки Пепе герой, прадедушка? Я вижу, что он герой, а почему - объяснить не могу. - По-моему, Малый, тут многое сочетается. И мужество решиться на это представление в такую минуту. И выдержка - ведь он продолжал веселить публику и тогда, когда положение казалось безнадежным. И упорство, несмотря на страшную усталость. Собственно говоря, Пепе совершил чудо - он не только удержал пассажиров от паники, которая нередко приводит к необдуманным действиям и даже к гибели, но еще и заставил их смеяться. Он был не только клоуном, Малый, но и врачом и волшебником - он спасал смехом. Он был героем под маской клоуна. Прадедушка на минутку задумался и, улыбнувшись, добавил: - Он даже был, если хочешь знать, героем труда. - Как так, прадедушка? Он так хорошо работал, что отвлек пассажиров от опасности, грозившей их жизни... Знаешь, похоже, что нас сейчас позовут ужинать... А я и проголодаться-то не успел! Я взглянул на часы и сказал, что нам вполне еще хватит времени сочинить целых два "обойных" стихотворения - каждый по одному! - Прекрасно, - согласился прадедушка, - приступим. Давай-ка теперь напишем о таком - как бы это сказать? - задорном мужестве при самых отчаянных обстоятельствах, или, как говорят, о юморе висельника. Ведь часто это юмор героический. - Чур, я сочиняю про разбойника! Песню разбойника-висельника! - поспешно сказал я. - Только вот герой ли разбойник? Это еще вопрос, Малый. Ну что ж, попробуй, не возражаю! А я придумаю совсем другую песню. Я отправился за новым рулоном обоев и тут сделал одно открытие: кто-то рылся в наших рулонах. Мы принялись писать - сразу с двух сторон. Мы строчили, не отрывая карандаша от бумаги, - оба мы были сегодня в ударе. Не оттого ли, что утром к прадедушке приходил доктор и, когда он ушел, стало как-то легче на душе? Прадедушка, к моей радости, опять уступил мне очередь, и я голосом балаганного зазывалы стал громко читать, держа в руках развернутый рулон: Песня разбойника с петлей на шее Сюда, сюда! Вали, народ, толпою! Сияет солнце! Всем бесплатный вход! Меня, неукротимого в разбое, Сегодня поведут на эшафот. Пред всем народом, на глазах господ Казнят разбойника. Ну что ж, он казни ждет! Со мною процветали по дорогам Разбой, убийство, кража и грабеж. На совести грехов ужасных много - Свершился суд. От кары не уйдешь. Пред всем народом, на глазах господ Разбойник, в петлю лезь! Ну что ж, он петли ждет! Иной, быть может, мною обворован. Сочтемся же, пришел расплаты час. Веревку вы сулили мне в обнову? Так вот она! Вкруг шеи обвилась. Пред всем народом, на глазах господ Отмстят разбойнику. Ну что ж, он мести ждет! Прощай навек, разбойничья свобода, Прощай навек, веселое житье. В последний раз пред всем честным народом Я покажу бесстрашие свое. Пред всем народом, на глазах господ Умрет разбойник. Гордо он умрет! Последнее четверостишие я проорал на весь чердак диким и гордым разбойничьим голосом. - Гм... да... - заметил прадедушка. И только немного погодя добавил как-то особенно тихо: - Это производит впечатление, Малый, такая бравада. И вправду кажется, будто твой разбойник умирает как герой. Но вот подумай. Кто живет разбоем, тот всегда играет со смертью. Смерть - его ставка в игре. И когда она приходит - ну что ж, игра проиграна. Он умирает как игрок, а не как герой. - Но разве это не мужество - веселиться с петлей на шее? - Кто ни во что не ставит чужую жизнь, Малый, тот и свою невысоко ценит. Крестьянин из моего стихотворения проявил куда больше мужества в своей строптивой висельной песне, чем твой разбойник в своей бесшабашной. - Какой крестьянин, прадедушка? - Крепостной крестьянин из давних времен, восставший против своих господ за право и справедливость. Он у меня поет, стоя под виселицей, с петлей на шее, песню о непокорности. Вот слушай! Прадедушка снова надел очки - все это время он вертел их в руках - и начал читать: Песня крестьянина с петлей на шее Меня повесить, господа? Я в жизни вам помехой? Пеньковый галстук? Что ж, тогда Мне будет смерть потехой. Отсрочку мне дает палач. Эй, баре! Песню слушай! Пусть лучше песня, а не плач Вам раздирает уши. До нитки оберете нас, Как липку обдерете. А кто из вас в свой смертный час Споет на эшафоте? Смотрите ж, как на смерть идут! Нет, смерть вам не подвластна! Прощай навек, мой тяжкий труд, А виселица, здравствуй! Я так и не успел сказать прадедушке, что, по-моему, этот крестьянин - самый что ни на есть настоящий герой, потому что прадедушка сразу заговорил: - В старину случалось, что бунтовщиков и миловали, если они били челом своим повелителям и молили о прощении. А моему крестьянину свобода и справедливость дороже жизни в ярме. У него ведь, наверно, оставались жена, дети. И все-таки в своей песне он не просит пощады. Это песня героя. И господам его было не до смеха. Юмор висельника горше полыни. - Значит, это юмор без смеха, прадедушка? - Да нет, Малый. Только смех тут особый. Он освобождает человека от страха, разрывает его оковы. Бывают даже случаи, когда смех спасает висельника от веревки. Моя "Баллада о Мудром Гусе" как раз об этом. Хотя в ней и виселицы-то никакой нет. - Я ведь уже слыхал эту балладу, да, прадедушка? - Да, года два назад я тебе ее читал. А сегодня прочту опять - уж очень она нам подходит. Прадедушка на минуту задумался, припоминая, а потом стал читать наизусть: Баллада о Мудром Гусе Как попался Гусь Лисе, Говорит Лисица: "Больно думать о Гусе, Да нельзя ж поститься!" - "Разумеется, Лиса, Вы меня съедите. Для бесправного Гуся Где найтись защите? Что ж, попался, - значит, все! Но скажу вам честно: Яд смертельный есть в гусе, Где же - неизвестно. Иногда тот яд в хвосте, Иногда в головке, В лапках, в клюве, в животе Спрятан очень ловко. Вы, Лиса, учтите впредь: Гусь попался - надо Все проверить, осмотреть, Как там насчет яда. Вот, к примеру, у меня Яд запрятан в шее, Действует к исходу дня, Сплюньте-ка скорее! Как проглотишь, так помрешь В боли и мученьях, А симптомы - в теле дрожь И в желудке жженье. Лапу, часом, не свело? Есть температура?" У Лисы от этих слов Дыбом встала шкура. Показалось ей сперва, Будто ногу колет, Закружилась голова, Хвост взвился от боли. "Крышка, - думает Лиса, - Яд у гада в шее! К черту этого Гуся, Еще околею!" Вперевалку Мудрый Гусь Удирает в стадо И гогочет на бегу: "Так Лисе и надо! Хоть шиплю, да не змея, Нету во мне яда! Обманул лисицу я!" Вот и вся баллада. Я рассмеялся, но сказал, что, по-моему, этот гусь вовсе не герой. Просто он спасал свою жизнь. Вот и все. - И все-таки это юмор висельника, Малый! - оживился прадедушка. - Ведь страх смерти не лишил его дара речи, а сделал остроумным и находчивым. Героизм часто растет на меже между жизнью и смертью. Жив остается тот, кто сохраняет присутствие духа. Вот как поросенок с часиками на копытце из старинной песенки. - Из какой песенки, прадедушка? Я такой никогда не слыхал! - А ведь верно! - кивнул Старый. - Ты и не мог ее слышать. Ее пели, когда появились первые ручные часы. Тогда все ее пели, а теперь все позабыли. Ну, а я так иногда забываю далее, что ты на семьдесят пять лет меня моложе! - Споешь мне эту песенку, прадедушка? - Попробую, Малый. Прадедушка старательно откашлялся и в самом деле запел: Поросенок для красы, Для красы, для красы На ремешке носил часы С секундной стрелкой даже. И возле бойни всякий раз, Всякий раз, всякий раз Он проверял, который час, И хрюкал очень важно. Он думал: "Как придет пора, Придет пора, придет пора Мне помереть от топора, Взгляну я напоследок, Как растопырили часы Свои усы, свои усы, Свои усы, свои усы Из серебристых стрелок". Но вот настал тот страшный миг, Страшный миг, страшный миг, Когда для превращенья в шпик Он был на бойню стащен. Мясник сказал: "У поросят... У поросят?.. У поросят?! И ремешок и циферблат?! Ты, брат, не настоящий!" И вот, подумать только, он - Только он! Только он! - Был из-за часиков спасен! И ныне жив и весел. Он не боится мясника, Мясника, мясника, Пьет в день три литра молока И прибавляет в весе. Повторы этой песенки, которые раньше, наверно, подхватывали все хором, я пел вместе с прадедушкой, и, несмотря на его хрипловатый голос, получилось совсем неплохо. Я изо всех сил захлопал в ладоши. И вдруг за дверью тоже кто-то захлопал. Мы с прадедушкой с удивлением обернулись. - Эту песню я знаю, - сказала Верховная бабушка, входя в комнату. - Здорово вы ее спели! А ты, отец, оказывается, еще моложе, чем я думала. - Но тут же добавила: - Надеюсь, этот поросенок не имеет отношения к героям? - Да как же, Маргарита, - возмутился Старый, - конечно, имеет! В таком безнадежном положении он сохраняет юмор и присутствие духа! Даже на бойню отправляется при часах! Значит, у него храброе сердце! Больше мы в этот вечер не говорили о героях. Хромая и ковыляя, спустились мы, Старый и Малый, вслед за Верховной бабушкой на нижний этаж, и вид у нас был при этом совсем не геройский. И только на последних ступеньках лестницы прадедушка, тяжело опираясь на мое плечо, проговорил, словно рассуждая сам с собой: - В сущности, героический поступок, видно, всегда серьезен. Юмор висельника - это преодоление страха. Настоящий смех приходит потом, когда все позади. Или когда рассказывают о подвиге... Мы сели на свои места за столом, на котором уже стояли миски с дымящимся супом. За ужином Верховная бабушка была так внимательна к прадедушке, что я снова вспомнил об утреннем визите врача, который хотели от меня утаить. Только позже, уже в постели, мне пришло в голову, что, наверно, прадедушка потому и читал сегодня такие веселые стихи и рассказы, что хотел скрыть от меня, как серьезно обстоит с ним дело. И я стал молиться, хотя никогда этого не делал: "Господи, пусть будет что угодно, только сохрани мне прадедушку хоть на несколько лет!" Четверг, в который мне оперируют пятку. Речь здесь пойдет о тиранах и об их подданных, а также о крутых яйцах и о яйцах всмятку; один и тот же герой будет показан здесь дважды, но по-разному, и еще мы увидим, что такое собачья жизнь и как муравьи могут одолеть медведя; все заканчивается прославлением Верховной бабушки, которого тут давно не хватает. Итак, ЧЕТВЕРГ Когда я проснулся утром, в доме пахло как в кондитерской. А рано в этом году Верховная бабушка начала печь печенье к рождеству! Запах свежих анисовых коржиков щекотал мне нос, и я тут же вскочил, надеясь попробовать их уже за завтраком. И не обманулся. Кроме какао с бутербродами, мы с прадедушкой получили еще и коржики и теперь уплетали их, весело похрустывая. Но долго блаженствовать нам не пришлось - наш завтрак был прерван появлением врача. Когда я его увидел, сердце у меня опять тревожно забилось. Однако на этот раз он недолго занимался прадедушкой. Как выяснилось, он пришел главным образом из-за моей пятки. Осмотрев ее, он тут же велел Верховной бабушке приготовить горячую мыльную воду. Я подержал ногу в мыльной воде, и кожа на пятке размягчилась. После этого врач произвел на кухне небольшую операцию. Он вскрыл нарыв, сделав надрез в виде звездочки, и выдавил из него гной. Потом густо смазал рану какой-то черной мазью и перебинтовал мне ногу. - Так, - сказал он затем бодрым голосом, - теперь вся дрянь вышла, пусть только рана подживет. Приляг на часок, Малый. Прадедушка, наблюдавший за этой процедурой, сидя на скамейке в углу кухни, посоветовал мне лечь на диван в столовой и полистать какой-нибудь из альбомов, привезенных нашими моряками, - в доме они лежали целыми штабелями. - А я поплетусь потихонку наверх, Малый, - добавил он. - Когда боль пройдет, приходи и ты. А пока отдохни. Я без возражений последовал его совету, потому что в пятке моей стучало, тянуло и дергало - казалось, всем моим телом верховодит пятка. Даже мысли мои словно засасывала боль в пятке. Я был рад, когда смог наконец улечься на диван, взгромоздив забинтованную ногу на четыре подушки. К счастью, боль не вечна. Уже полчаса спустя мои мысли вырвались из плена и полетели в широкий мир навстречу гранитным и мраморным королям, полководцам, изобретателям и другим прославившимся людям: я рассматривал альбом, привезенный нашими моряками из последнего рейса. Он назывался "Знаменитые памятники мира". В этом альбоме было больше двухсот фотографий, и под каждой подробно объяснялось, кому поставлен памятник и почему эта личность увековечена в мраморе или в бронзе. Среди всех этих знаменитостей больше всего мне понравилась одна маленькая девочка, которой поставили памятник на площади городка Хартестольта. Прочитав ее историю, я решил даже посвятить ей балладу. И так как вокруг фотографий было много свободного места, стал записывать ее тут же, на полях альбома. Закончив балладу, я настолько воспрянул духом, что, поднявшись с дивана, стал взбираться с альбомом под мышкой - шаг за шагом, ступенька за ступенькой - по лестнице на чердак. К счастью, Верховная бабушка услыхала мои шаги, только когда я был уже почти наверху. Она крикнула мне вдогонку: - Ты что, решил заработать новый нарыв? Не можешь послушать совета взрослых? Лежать, сказал доктор! От-ды-хать! А не лазить по крышам! - Я там сразу лягу, Верховная бабушка! - крикнул я сверху. - Прадедушка за мной последит. - Он и за собой-то последить не может! - раздалось снизу. - Не слушайся, не слушайся! Вот увидишь, чем это кончится! Внизу хлопнула дверь, а другая дверь, на чердаке, открылась. Из нее выглянул прадедушка и спросил: - Что это она там громыхает? - Говорит, чтобы я лежал, а не лазил по крышам. - И совершенно права, Малый! Ну-ка ложись! А я тебе что-нибудь почитаю для развлечения. В этот день опять была вытоплена моя каморка. Верховная бабушка, верная своим принципам, каждый день протапливала для нас, поэтов, другую комнату - то с окном на север, то с окном на юг. В северной комнате было достаточно подушек, чтобы взгромоздить на них ногу. Вскоре я уже снова лежал, как прописал мне врач, и рассказывал прадедушке, что сочинил балладу про девочку, которой поставили памятник в Хартестольте. - Знаешь, сколько тут ненаписанных баллад, прадедушка? - сказал я, показывая ему альбом. - Ведь здесь, наверное, множество героев! - Вполне вероятно, Малый, - ответил прадедушка. - Может, мы и займемся завтра сочинением баллад про памятники. Это наверняка и весело, и может кое-чему научить. Только не так-то это просто - не думаю, что они сами так и посыплются из альбома. Во всяком случае, я хочу сперва немного его полистать. Припаси-ка свою балладу на завтра, а сейчас послушай еще одну балладу про Геракла. Или, может, у тебя еще сильно нога болит? - Нет, прадедушка, только тикает, как старые часы с маятником. - Это от мази, Малый. Хороший знак! Ну, надеюсь, Геракл отвлечет тебя от тиканья в пятке. Говоря это, он уже перелистывал тетрадку в черной клеенчатой обложке. - Вот он, подвиг, который я хотел тебе прочесть, - сказал он и поправил очки. Баллада о Геракле и огнедышащих конях Геракл был смел и полон сил И, как гласит преданье, Геройский подвиг совершил, Великое деянье. Когда-то Фракия была Под властью Диомеда*. Терпел народ немало зла, И нищету, и беды. ______________ * Диомед - царь Фракии, по преданию кормивший своих коней человеческим мясом. В конюшне царской всем на страх Там ржали кони грубо: Не пена, пламя на губах, Острей кинжалов зубы. Царь Диомед бросал им в пасть Прохожих и проезжих, И мог во Фракии пропасть Любой герой заезжий. Геракл, узнав про тот закон, Ужасно разозлился, Схватил свою дубинку он И во дворец явился. Герой с царя корону сшиб, А свита разбежалась - В одну минуту ни души В покоях не осталось. И тут Геракл схватил царя, Как детскую игрушку, И, возмущением горя, Швырнул его в кормушку. А через несколько часов, Придя коней проведать, Он не увидел ни усов, Ни палки Диомеда. И огнедышащих коней Как будто подменили: Овечек сделались смирней И головы склонили. Когда их в сбрую запрягли И дали им напиться, Они послушно повезли Геракла в колеснице. Так доказал Геракл, храбрец, Что поздно или рано Тиранству настает конец - Он ниспроверг тирана. Прадедушка захлопнул тетрадь, бросил ее на комод и задумчиво сказал: - Собственно говоря, странно, что я одобряю этот подвиг Геракла. Ведь это убийство. - Это убийство многих спасло от смерти, - возразил я. - Убийство тирана, по-моему, всегда хорошее дело. И всегда героический подвиг. - Под этим я подпишусь не без оговорок, Малый. Тут надо судить всякий раз по-разному. Да и тираны бывают разные. - Чем же они отличаются друг от друга, эти кровопийцы? - А вот, например, временем, в которое живут. Во времена Геракла тиран был просто жесток. Он заставлял убивать всех, кто был ему не по нраву. И когда его самого в один прекрасный день убивали, все считали это заслуженной карой. Тирану покорялись потому, что он обладал властью, но каждый знал, что он не прав и несправедлив. В наши дни тираны подходят к делу более тонко. Они обеспечивают себе официальное разрешение на каждое убийство. - Не понимаю, прадедушка, - сказал я. - Ну вот, Малый, представь себе, скажем, тирана, который не выносит людей с веснушками. Он уже не может просто так взять да и приказать всех их уничтожить, как это делали прежние тираны. Он теперь подкупает за большие деньги профессора, чтобы тот научно доказал, что у всех людей с веснушками коварный характер. Потом из этого создают учение - учение о чистой и нечистой коже. А на основе учения издают закон о защите носителей чистой кожи. И этим законом оправдывают кровавые приговоры, которые всех подданных с веснушками передают в руки палача. - Но ведь это подло, прадедушка! По-моему, это еще хуже, чем тиранство во времена Геракла! - Это и в самом деле хуже, Малый. Потому что неправоту переряжают в право, а произвол - в законность. И отравляют души. Мне как раз пришла на память одна история, как тиран - правда, с ограниченной властью: он был всего лишь бургомистром - старался отравить дух города и души горожан. Вот послушай! Старый откинулся на спинку своего кресла на колесах, а я поудобнее устроил ногу на горе подушек и стал слушать. РАССКАЗ О КРУТЫХ ЯЙЦАХ Яйцам живется нелегко. Их скорлупки хрупки, как счастье. Только крутые яйца могут еще кое-как противостоять ударам чайной ложки-судьбы. Семейство Тверджелтков - эту фамилию они носили не зря - было крутым и настолько твердым, насколько могут быть твердыми крутые яйца. Они бесстрашно совершали прогулки по окрестностям, взбирались по самым крутым тропинкам и не боялись даже кататься по булыжнику в коляске без рессор, с петухом в упряжке. Тверджелтки жили тем, что мастерили и продавали шляпы разных форм, цветов и размеров, - шляпы для куриных, утиных, голубиных и даже для страусовых яиц. Покупатели оставались обычно очень довольны. Случалось, к ним заходил даже помидор или луковица, чтобы заполучить шляпу самого модного фасона. Город, в котором жили Тверджелтки, назывался Яйцеградом, и население его в основном состояло из сырых яиц и яиц всмятку. Всем им приходилось чрезвычайно осторожно продвигаться по жизни, чтобы не разбиться. И это сильно портило их характер. А надо сказать, что с тех пор как некий Адольф Бякжелток, сырое куриное яйцо, пролез в бургомистры, все разговоры о крутых яйцах стали вестись в Яйцеграде в каком-то странно ядовитом тоне. Бургомистр Бякжелток, яйцо чрезвычайно ограниченное, был твердо убежден, что в скорлупке крутого яйца заключено все зло. Как только кто-нибудь начинал, например, возмущаться высокими ценами в городе, он говорил: - Это крутые сговорились повысить цены! А когда кто-нибудь жаловался на безработицу, рычал: - Это все крутые! Хотят сами все денежки заработать! Писарь бургомистра, пустенькое воробьиное яичко, все только кивал да поддакивал своему начальнику, когда тот заводил речь о крутых (это было яичко еще более ограниченное). И вот однажды это круглое ничтожество задало своему начальнику такой вопрос: - Что есть сердце яйца, ваше высокородие? - Желток, - ответил Бякжелток. - Совершенно верно, ваше высокородие! Ну, а если у кого желток твердый, разве это не значит, что сердце у него каменное? Вот эти-то каменные сердца и виновны во всех несчастьях нашего города! - Отлично сказано, отлично доказано, мой дорогой писарь! - похвалил его бургомистр. - Запишите это, пожалуйста, на бумажке, а я велю это напечатать и распространить, чтобы у всех наших яиц открылись глаза на происки крутых! Разумеется, все это было полной бессмыслицей, но тем не менее пустая выдумка круглого дурака была напечатана и получила широчайшее распространение. Каждому, кто обращался за чем-нибудь в магистрат, например за бланком или за справкой с печатью, вручали одновременно специальный листочек, на котором черным по белому было написано, что во всех несчастьях города виноваты крутые. Яйца поострее, постучав себя по скорлупке, говорили: - У бургомистра заскок! Не все ли равно, крутой желток или всмятку? Яйцо всегда остается яйцом! Но яйца потупее поверили тому, что было написано черным по белому. Они шептали друг дружке: - И правда! Ведь вышли же крутые сухими из воды! - А видали, как они вертятся, как крутятся?! Некоторые же просто завидовали крутым: все-таки им легче противостоять ударам чайной ложки! Зависть и ненависть, подогреваемые бургмистром, создали в городе настолько накаленную атмосферу, что яйца поострее опасались - достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. Иногородние, приезжавшие в Яйцеград на экскурсию или по делам: помидоры, айва, луковицы, картофель - удивлялись этим нападкам на крутые яйца. Они казались им совсем необоснованными. "Томатная газета", орган помидоров, даже послала в Яйцеград своего специального корреспондента. Этот корреспондент сообщал: "Общественное мнение в городе отравлено, спокойствие нарушено. Нетрудно предсказать, что подогревание самых низменных инстинктов у населяющих город яиц официальными яичными властями может привести к беспорядкам". Семья Тверджелтков вначале не принимала всерьез всякие толки, слухи и сплетни, но постепенно и она стала понимать, что, пожалуй, тут дело тухлое. Даже шляпы у них уже почти никто не покупал, разве что близкие друзья да иногородние. Тверджелткам грозило полное разорение, и многие соседи перестали с ними здороваться. - Необходимо принять срочные меры, - решили Тверджелтки. И они пригласили к себе в гости все крутые яйца. Темной ночью в доме Тверджелтков собрались все крутые - многие из них не были даже знакомы друг с другом. Совещание проходило при закрытых дверях и занавешенных окнах. Семья Скорлупкиных, занимавшаяся изготовлением елочных игрушек из яичных скорлупок, предлагала всем крутым покинуть город. Семья Глазуний, работавшая на фабрике сковородок, предлагала написать в городской магистрат жалобу на Бякжелтка. Семья Белковых, державшая магазинчик "Поваренная соль", предлагала поговорить с одним знакомым из магистрата. Но у семьи Тверджелтков нашлись возражения против всех этих предложений. Выехать из города - значит поддержать болтунов и сплетников. Жалоба в магистрат даст толчок для новой вспышки клеветы. А если и удастся убедить и переманить на свою сторону одного члена городского магистрата, то это еще не значит, что весь магистрат окажется на стороне крутых. - Так что же нам делать?.. - тяжело вздохнули Скорлупкины. - Через месяц мы окончательно разоримся. А если этот Бякжелток будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день какие-нибудь подонки пристукнут нас нашими же собственными чайными ложками. Только в полночь было внесено первое разумное предложение. - Разве каждое яйцо не вправе само решать, как ему быть сваренным - всмятку или вкрутую? - спросил самый старший из Тверджелтков. - Давайте построим большую Кипятильню-Яйцеварку и уговорим всех жителей города свариться вкрутую. Кто сам сварен вкрутую, тот не станет травить крутых. - Не забывайте, - возразил ему старший из Скорлупкиных, - что быть сваренным вкрутую в настоящее время считается позором. Кто же захочет добровольно подвергать себя позору? Все яйца снова упали духом. Наконец мать семейства Глазуний сказала: - Это была хорошая мысль - убедить горожан свариться вкрутую. Только, друзья мои, такие дела надо делать в полной тайне. У каждого из нас остались еще кое-какие друзья в городе. Объясним им, насколько проще жить на свете, когда ты сварен вкрутую, насколько уверенней и бодрее себя чувствуешь. Убедим их свариться и понадеемся на то, что и хороший пример заразителен. Предложение это было принято, и на другой же день крутые посетили всех своих немногочисленных друзей, какие у них еще остались среди сырых яиц и яиц всмятку. Круто пришлось крутым яйцам, когда они принялись уговаривать других свариться вкрутую. И все же, поскольку Тверджелтки, Скорлупкины, Белковы и им подобные твердо обещали молчать о тайной варке вкрутую, многие яйца и в самом деле решились свариться и теперь со всей твердостью уговаривали своих друзей сделать то же самое. Количество горожан, сваренных вкрутую и способных твердо противостоять ударам чайной ложки, все увеличивалось. Так постепенно все больше и больше горожан выходило из-под влияния бургомистра Бякжелтка. Он и сам уже это заметил, но как был болтуном, так болтуном и остался, даже стал еще болтливее прежнего. Когда ему сообщили о тайных сборищах крутых, он повелел срочно распропагандировать в печати, что эти выродки собираются на пир и пожирают ночью своих собственных детенышей. На заседании городского магистрата, члены которого - или, по крайней мере, половина из них - были уже крутыми, Бякжелток разорялся вовсю. - Я требую от имени всех подлинных яиц, чтобы все неистинные яйца - я имею в виду крутые! - были убраны со всех официальных должностей из всех государственных учреждений! Я требую издания закона об охране чистоты яичного желтка! Долой крутые яйца! После этой речи впервые за всю историю города возникли разногласия в городском магистрате. Бякжелток, к своему ужасу, установил, что его поддерживает меньше половины членов совета. И тогда он решил выйти на площадь. У бургомистра и теперь еще были в городе горячие приверженцы - тухлые яйца и яйца с пятнами, ни к чему непригодные. И они были рады свалить на других вину за свою тупость. Вот эти-то тухлые яйца и яйца с пятнами и собрались по призыву Бякжелтка в один воскресный день на главной площади города перед зданием городского магистрата. Они выкрикивали лозунги, которые написал им на бумажке Бякжелток: КТО С ТВЕРДЫМИ ЖЕЛТКАМИ, У ТЕХ СЕРДЦЕ - КАМЕНЬ! КТО КРУТОЛОБ, ТОГО В ГРОБ! Тухлые на площади до того развоевались, что приходилось опасаться, как бы они не бросились громить крутых и не стерли их в яичный порошок. Но тут в дело вмешался начальник полиции - очень неглупое сырое яйцо, не лишенное чувства справедливости. Начальник полиции попросту слегка подтолкнул бургомистра, прислонившегося к перилам балкона. И Адольф Бякжелток, тоже сырое яйцо, онемев от изумления, кувырнулся через решетку балкона и, к великому ужасу расступившихся перед ним тухлых яиц и яиц с пятнами, кокнулся о булыжник мостовой. Вот тут-то всем и стало ясно, какая темная душа была у этого типа - растекшийся по мостовой желток оказался черным. В первый момент все застыли на месте от испуга. Этот-то момент и использовал начальник полиции. Он взревел громовым голосом: - Расходитесь! Расходитесь! Всех, кто не выполнит приказа, мои подчиненные пристукнут ложкой! Последняя фраза была попросту враньем. Его подчиненные были так же растеряны, как и все остальные горожане. Но угроза помогла - тухлые яйца, по натуре трусливые, оставшись без вождя, раскатились кто куда. Не прошло и минуты, как площадь опустела. Дальше события в Яйцеграде разворачивались как нельзя лучше. Начальник полиции временно принял на себя обязанности бургомистра, а затем был избран новый городской магистрат, и не кто иной, как господин Тверджелток, прошел большинством голосов в бургомистры. Неделю спустя он объявил с того же самого балкона, с которого недавно слетел Адольф Бякжелток: - Все яйца, будь то сырые, всмятку или крутые, имеют одинаковые права и обязанности. Каждый, кто попытается столкнуть друг с другом или натолкнуть друг на друга яйца различных видов, будет наказан семью ударами большой городской ложки и изгнан из города. Этот закон принят городским магистратом единогласно. Госпожа Тверджелток, ныне жена бургомистра, заявила в этот великий день своему мужу: - В конце концов всегда побеждают крутые! - Ошибаешься, дорогая, - поправил ее господин Тверджелток, - ты впадаешь в ту же ошибку, в которую впал Бякжелток. Он считал, что крутые хуже всех остальных яиц. А ты считаешь, что они лучше всех. И то и другое - тупость. Не забывай, что Бякжелтка столкнуло с балкона сырое яйцо. Не крутые побеждают, дорогая, а правда и разумная твердость. Ну, может ли быть у истории более счастливый конец? Пока прадедушка рассказывал, печка прогорела и в комнате стало довольно холодно. Но я не решался подбросить угля, боясь его перебить. Теперь я поднялся было с дивана, но прадедушка удержал меня: - Лежи, Малый! Я и сам могу подкормить печку, не слезая с каталки. У меня уже есть в этом кой-какая сноровка. Он и правда подколесил к печке, подбросил в нее угля, отряхнув руки, снова подкатил к столу и спросил: - Ну как, Малый, встретился тебе в Яйцеграде какой-нибудь герой? - Начальник полиции, да, прадедушка? Который столкнул бургомистра с балкона? - Что ж, в решительный момент он действовал как надо, Малый. Но не потому ли, что понимал, что сила на стороне крутых? А вообще-то крутые держались отлично - не поддались панике, не сдались. Стойко держались. А стойкость - черта героическая. - А правильно ли это, прадедушка, что убили Бякжелтка? Яичко упало и разбилось... Но ведь на самом деле это убийство! - Да, Малый, убийство. Но если как следует вдуматься, это была вынужденная самооборона. Если бы Бякжелтка не кокнули, погибли бы десятки, а может, и сотни яиц. Ведь тухлые уже ревели на площади: "Кто крутолоб, того в гроб!" - А разве не могло случиться по-другому, прадедушка? Вдруг бы убийство Бякжелтка вызвало взрыв тухлых яиц и повлекло за собой разгул преступлений? - Да, Малый, и это могло случиться. Я мог бы нарисовать тебе и такую картину. Но ведь рассказы-то мои! А я предпочитаю чуть-чуть обгонять действительность, подавать ей пример - я хоть и не скрываю, сколько на свете тупости, но в конце концов у меня всегда побеждает разумная твердость. - И ты еще не придумал ни одной истории, в которой победила бы тупость, прадедушка? - Что-то не припомню, Малый. Вот помню только одно стихотворение, где тупость наказывается смертью. Хочешь, прочту? - Конечно, хочу! Старый, как всегда, немного подумал, а потом стал читать наизусть: Песня о бравом солдате На свете жил солдат С винтовкой за плечом, В мундирчике с иголочки, С зеленым вещмешком. "Тяжел солдатский труд - Во Францию шагая, Все чищу, чищу, чищу, тру Два черных сапога я". Он чистил сапоги В Гааге, в Праге, равно Как в разных городах других, Проворно и исправно. По множеству дорог (По Венгрии, Италии...) Он шел за парою сапог Все далее и далее. Нередко получал Солдат ногой пинок, А на ноге сиял Начищенный сапог. Но отвечал солдат (И брал под козырек): "Да-да, так точно, виноват!" - И снова за сапог. А девушка, его любя, Сказала: "Сбрось мундир! Давай-ка спрячу я тебя, А там наступит мир!" Но отвечал солдат: "Я рад бы наутек, Да как же будет лейтенант Без чищеных сапог?" Да, более всего Ценил он блеск сапог, Пока не ранила его Шальная пуля в бок. Тогда сказал солдат: "Увы, мой пробил час! И мне каюк, как говорят, И бог меня не спас!" Ах ты солдат, солдат, Погиб из-за сапог! И сам, бедняга, виноват, А вовсе и не бог! Выслушав "Песню о бравом солдате", я спросил: - Разве не почетно умереть за наше отечество? - О господи, откуда такая премудрость? - удивился прадедушка. - За какое же это отечество ты хочешь умереть? А знаешь ли ты, что наш остров долгое время принадлежал Дании? А потом больше ста лет - Англии? И только несколько десятилетий как стал немецким? Теперь я германский подданный, а рожден был английским подданным. Твои прапрапрадедушка и прапрапрабабушка были датчанами. Моя прабабушка была полькой. За какое же из этих отечеств ты хочешь почетно умереть? - В нашей хрестоматии есть раздел про войну, прадедушка, - сказал я, немного оробев, - там, в самом начале, написано, что сладостно и почетно умереть за отечество. - Во всяком случае, это гораздо проще, чем жить для отечества, - проворчал Старый. Я видел, что мой прадедушка, обычно решавший все вопросы хладнокровно и спокойно, впервые вышел из себя. Я заметил даже, хотя и не придал тогда этому особого значения, что губы у него посинели. Немного успокоившись, он добавил: - Конечно, Малый, почетно освободить свое отечество от тирана или защитить от врага, который хочет его поработить. Тот, кто умирает ради свободы отечества, умирает с честью и славой. Но в том, что смерть сладостна, Малый, безразлично, во имя чего, в этом я позволю себе усомниться. Смерть не бывает сладостной. Какие же рассказы помещены в твоей хрестоматии под таким эпиграфом? - Рассказы про войну, прадедушка. Мне запомнился только один, под названием "Рождественская елочка на ничейной земле". - Что? - взволнованно воскликнул прадедушка. - Эта бледная тень рассказа до сих пор еще бродит привидением по вашим хрестоматиям? Ну-ка, ну-ка прочти-ка мне этот рассказ, Малый! Где хрестоматия? - Она лежит там, в южной комнате. Принести ее? - Нет, лежи, лежи! Я съезжу за ней на каталке. Погоди-ка минутку! Старый толкнул дверь своим креслом и покатил по чердаку с оглушительным грохотом. И тут же снизу раздался голос Верховной бабушки: - Да что это вы вытворяете там наверху? - Запасаемся литературой, Маргарита! - крикнул в ответ Старый. На это из глубин дома последовало какое-то замечание, которого я не разобрал. Но насколько я знаю мою Верховную бабушку, наверняка какое-то мудрое изречение насчет грохота и литературы. Прадедушка запасался литературой недолго - он тут же прикатил назад с хрестоматией. Ему явно не терпелось услышать рассказ про рождественскую елочку. - Ну-ка найди-ка его поскорее, - сказал он, подавая мне книгу. Поискав в оглавлении, я нашел страницу, на которой был напечатан рассказ, и начал читать: РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЛКА НА НИЧЕЙНОЙ ЗЕМЛЕ, ИЛИ СЛАВНЫЙ ГЕРОЙ Двадцать четвертое декабря 1917 года. Рождественская ночь опустилась на напоенные кровью равнины Франции. Но там, где лежал в окопе обер-ефрейтор Манфред Корн, рождественская ночь так и не наступила. Там не стихал ураганный огонь французских орудий калибра 8,8 см. Манфред Корн празднично украсил маленькую елочку. Теперь, когда он смотрел на нее, перед его внутренним взором возникала убогая каморка на северной окраине большого города Берлина. Здесь сидит сейчас одинокая пожилая женщина и думает о своем сыне, воюющем в далекой Франции. Манфред Корн вспоминал под ураганным огнем свою мать и все те праздничные рождественские вечера, в которые она дарила ему из своего скудного заработка белошвейки какую-нибудь милую мелочь - пару шерстяных носков, новенький галстук или белую рубашку. - Манфред! - вернул Манфреда к действительности его товарищ по оружию, отважный парень исполинского телосложения, уроженец Вестфалии. - Манфред! Не раскисай! По ту сторону фронта алжирцы! Они нехристи и не признают рождества. Уж сегодня они зададут нам перцу! Надо быть начеку! - Да, друг, - ответил ему Манфред Корн, все еще погруженный в свои мысли. - Они язычники, эти бедняги алжирцы. Они никогда не слыхали о рождественской елке. Но может быть... - Глаза Манфреда Корна вдруг загорелись. - Может быть, друг, надо принести им эту елку? - Что ты мелешь? - удивился вестфалец. - Принести елку? Кому? Но Манфред Корн его уже не слушал. Его словно вела какая-то внутренняя сила. Он поднялся и, держа обеими руками нарядную маленькую елочку, выпрыгнул, несмотря на грохот разрывающихся снарядов, из окопа. И вот он, с елочкой в руках, зашагал к вражеской линии обороны, невзирая на смертоносные пули, которые так и свистели вокруг его головы. Но все пули чудом пролетали мимо. Шагая с рождественской елкой, он чувствовал себя в безопасности. Не обращая внимания на пули, он храбро шел все вперед и вперед. Чудо рождественской ночи свершилось и на этот раз - двадцать четвертого декабря военного 1917 года. Вражеская артиллерия, обслуживаемая язычниками, вдруг смолкла. Когда Манфред Корн бережно поставил рождественскую елочку на ничейной земле и зажег на ней свечи, далее сердца язычников были согреты ее сиянием. А в немецких окопах, из которых с удивлением и волнением следили за героическим подвигом обер-ефрейтора Манфреда Корна отважные солдаты, зазвучала песня - наша рождественская немецкая песня: "Тихая ночь, святая ночь..." Пока я читал, прадедушка все время сидел согнувшись, словно у него болел живот. Теперь он спросил: - Ну что, может, тебе понравилась эта история? - Не знаю, как бы тебе сказать, прадедушка. Это вроде истории про чудо... Только тут больше сиропа, чем чуда. Старый рассмеялся: - Ты попал в точку, парень! В рассказе слишком много сиропа. А потому этот так называемый Манфред Корн не живой герой, а картонный. Картонная марионетка на ниточках, за которые дергает сочинитель нравоучительных историй. Вообще-то, Малый, я эту историю знал и раньше. - Зачем же было ее читать, прадедушка? - Чтобы ты сам почувствовал ее фальшь, Малый! А теперь я тебе расскажу, как было дело - тогда, в рождество 1917 года. Слыхал я об этом от капитана одного буксира в Гамбурге. Он сам при сем присутствовал. Но эту историю сто раз потом перевирали во всяких нравоучительных рассказах, и она становилась все слащавее и слащавее. Пришло время рассказать ее так, как было на самом деле. Я захлопнул хрестоматию, и прадедушка, откинувшись на спинку кресла, стал рассказывать: РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ПЛКА НА НИЧЕЙНОЙ ЗЕМЛЕ, ИЛИ НЕИСТОВЫЙ КОНДИТЕР Было это в первую мировую войну во Франции. По одну сторону фронта лежал в окопах немецкий полк, состоявший главным образом из берлинцев, а по другую - французский, состоявший из алжирцев. 24 декабря 1917 года, в канун рождества, по обе стороны фронта молчали орудия. Это получилось как-то само собой, без всяких предварительных переговоров. Однако алжирцы, напротив которых находился берлинский полк, были магометанами и про рождество им ничего не было известно. А французское командование забыло их предупредить, что в этот день стрелять не положено. И алжирские артиллеристы бабахали по немецким окопам, как делали это изо дня в день. Просто по неведению. Немецкий полк, возмущенный нарушением неписаного закона, палил в ответ. Таким образом, хорошо налаженное уничтожение живых людей при помощи пороха, огня, металла и математики, называемое войной, продолжалось и в этот праздничный вечер. А тем временем в одном из передовых немецких окопов берлинский кондитер Альфред Корницке готовил марципаны для своей роты. Окопчик, в котором он старательно крошил миндаль, был пока еще довольно надежной защитой от снарядов вражеской артиллерии. Но разрывы их, то и дело сотрясавшие землю, здорово мешали кондитеру в его работе. Ступки, чтобы растолочь миндаль, у него не было, и ему приходилось крошить его остро наточенным штыком. Из-за толчка во время взрыва он порезал палец, и теперь ему приходилось орудовать с неуклюжей повязкой на руке. А тут еще графин треснул от взрыва, и вытекло больше половины розового сиропа, добытого с таким трудом! Пришлось перелить остаток в консервные банки. Но хуже всего было то, что кондитеру постоянно приходилось опасаться за примус, потому что для изготовления марципанов необходим ровный огонь. Как раз в тот момент, когда приземистый, толстенький Корницке поставил кастрюлю на примус, чтобы, медленно помешивая сладкую массу на огне, превратить ее в марципановое тесто, волна от разрыва упавшего поблизости снаряда вышибла у него из рук поварешку, пламя, вспыхнув, погасло, а кастрюля чуть было не перевернулась, и ее содержимое непременно бы выплеснулось, если б кондитер не поймал ее на лету, пользуясь своей повязкой вместо тряпки. - Ну, с меня хватит! - заорал он, взбешенный тем, что все его старания чуть было не пропали даром. - Эти остолопы со своими хлопушками не питают уважения даже к труду высококвалифицированного пирожника! - Помилуй, Альфред, - принялся унимать его один из солдат, - да откуда же им знать, что у нас рождество и мы готовим марципаны! Ведь они об этом и слыхом не слыхали! А взрывная волна в это мгновение опять чуть было не перевернула кастрюлю вместе с ее драгоценным содержимым. И снова Альфред Корницке подхватил ее на лету. - Ах, не слыхали? - взревел он в бешенстве. - Ошибаешься, дорогой! Розовый сироп-то с Востока! - А про рождество они ничего не знают, Альфред. В том-то и беда! Снова чудовищный взрыв, снова толчок, снова чуть не пропали даром труды высококвалифицированного пирожника. Корницке больше не в силах был сдерживаться. - С меня довольно, приятели! - крикнул он в направлении вражеских окопов. - Сейчас я поставлю на этом точку! Вернее, елку! И прежде чем друзья его сообразили, в чем дело, неистовый кондитер, который даже здесь, на фронте, куховарил в пекарском колпаке, подхватил небольшую елку с укрепленными на ней свечками и, выпрыгнув из окопа, помчался в сторону вражеских позиций по полю, которое отлично просматривалось в эту звездную ночь и могло быть обстреляно в любую минуту. Немецкие офицеры на наблюдательных пунктах глазам своим не поверили, заметив солдата в пекарском колпаке, бегущего к вражеским позициям с елкой в руках. Полевые телефоны зазвонили, полевые телеграфы застучали, передавая азбукой Морзе невероятное сообщение с одного командного пункта на другой. Среди солдат, поймавших обрывки разговоров, возникли самые невероятные слухи и поползли по всей разветвленной сети окопов. Единственное, что было достоверно во всей этой сумятице сообщений, вопросов, донесений, - это приказ командира полка немедленно прекратить артиллерийский огонь. Необычайное происшествие произвело переполох по обе стороны фронта. Алжирские стрелки и артиллеристы не знали, что делать, - солдат в пекарском колпаке, несущий в руках дерево со свечами, не был предусмотрен ни уставом, ни служебными инструкциями. Это было явление слишком странное, чтобы открыть огонь, и слишком смешное, чтобы увидеть тут угрозу. И в Альфреда Корницке просто не стали стрелять. Алжирцы глядели на него в полной растерянности до тех пор, пока наконец во французских окопах не зазвонили телефоны и не застучали телеграфные аппараты. Только теперь алжирские артиллеристы с опозданием узнали о том, что боевые действия временно прекращены по случаю наступающего праздника. И прекратили огонь. Надо сказать, что Альфред Корницке прошел уже довольно далеко вперед. Теперь он остановился примерно на середине нейтральной полосы, примял землю носком сапога, поставил на нее елку, спокойно достал из кармана кителя спички, приготовленные для разжигания примуса, и зажег одну за другой все свечи - ночь была безветренной и морозной. Как раз в тот момент, когда вся елка празднично засияла, вражеская артиллерия прекратила огонь. Наступила неслыханная тишина. И в этой тишине прозвучал громкий голос Альфреда Корницке: - Ну вот, коллеги! Теперь вам ясно, что происходит? Счастливого рождества! Потом он зашагал назад, к немецким позициям, и спрыгнул в свой окоп, где друзья встретили его смехом и рукопожатиями. - Когда полковник услышал о твоей вылазке, он сперва хотел отдать тебя под суд, - рассказывали они, - а теперь раздумывает, не представить ли к награде. - Пусть даст мне доделать марципаны, - сказал кондитер. Он поспешил к своей кастрюле, разжег примус и снова принялся помешивать густую сладкую массу, рассказывая обступившим его солдатам, что наверняка займется после войны обращением язычников в христианство. - Уж теперь-то я знаю, как это делается! - заключил он, весело подмигнув. Елка на ничейной земле еще долго сияла огнями, что и дало прекрасный материал для рождественской проповеди фронтовым священникам. Вот таким-то путем рассказ о рождественской елке на ничейной земле и попал во многие календари и сборники нравоучительных рассказов, а неистовый кондитер Альфред Корницке превратился в благочестивого героя Манфреда Корна, которого на самом деле никогда и на свете-то не было. Все это прадедушка проговорил улыбаясь, и я, наверно, тоже улыбался, когда сказал: - Этот Альфред Корницке со своими марципанами гораздо симпатичнее Манфреда Корна с его маленькой-маленькой елочкой. - Прежде всего, Малый, гораздо правдоподобнее, - заявил прадедушка. - У него хотя бы есть веская причина поставить елку на ничейной земле. Он хочет спокойно доделать свои марципаны. А обер-ефрейтор Корн - герой дутый, выдумка, которая превращается в дым, как только подойдешь поближе. Старый хотел, видно, распространиться поподробнее насчет дутых героев, но в это время на лестнице явственно послышались шаги. Сомнений у нас не было - на чердак взбиралась Верховная бабушка. Она и в самом деле уже входила в дверь с подносом, на котором стояла миска с супом и две тарелки. - Раз дети настолько безрассудны, что скачут на одной ножке после операции, приходится хоть взрослым не терять разума, - сказала она. - Ешьте здесь, наверху, пусть Малый не встает. Приятного аппетита! Не сказав больше ни слова, она ушла, а мы принялись за суп с фрикадельками. Ну и вкусный же это был суп! Я наелся, боль в пятке у меня утихла. Вот сейчас бы и посочинять стихи! Но прадедушка выглядел усталым, и у него все еще были синие губы. - Знаешь что, Малый, - сказал он, - поплетусь-ка я вниз поспать. Как-никак годы сказываются. Если хочешь заняться пока чем-нибудь полезным, поразмысли-ка насчет собачьей жизни. Мало ли бедняг на свете ведут собачью жизнь. У них и сил-то нет с голодухи. Как же они становятся героями? Может, тебе удастся сделать это открытие! Ну, пока! Старый выкатил из чулана, и я услышал, как он, проехав по чердаку, начал с трудом спускаться по лестнице. Пятка у меня совсем прошла, я поднялся, достал неначатый рулон обоев, разложил его на столе и стал писать. Слова прадедушки я понял буквально и решил написать про собачью жизнь бездомного пса - биографию дворняжки. Часа в четыре - только я успел докончить рассказ - кто-то стал взбираться по лестнице на чердак. Я быстро свернул рулон и спрятал его под диван. И напрасно! Это был прадедушка - вот он уже заколесил по чердаку в своем кресле. - Ну как, написал? - спросил он, вкатывая в дверь. - Задание выполнено, - ответил я. - Рассказ про собачью жизнь готов. - Тогда прочти-ка мне его, Малый. Интересно, что у тебя получилось. Я вытащил рулон из-под дивана, развернул его и прочел: СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ Про человека нередко говорят: "Ведь не может он жить как собака!" А как же быть бедной собаке, которой самой природой назначено вести собачью жизнь? Вот она и ведет ее. А уж как - лучше не спрашивать! Проследим, например, историю жизни так называемой бездомной собаки. Возьмем беспородную дворняжку, увидевшую свет где-нибудь за дощатым забором новостройки. Этот достойный всяческого сожаления собачоныш кормится в течение первого месяца своей жизни, плохо ли, хорошо ли, синеватым молочком своей матери. Предположим, что он остался в живых после того, как подохли пятеро его сестер и братьев. В какое-нибудь хмурое воскресное утро ватага ребятишек загонит его на окраину города, и потом он уже никогда не найдет дороги назад. Побродив некоторое время, он доберется до ближайшей деревеньки, где и люди-то живут не лучше собак. Здесь крестьянин приманит его на свой двор костью, схватит за шкирку и привяжет на веревку у своего крыльца. - Будешь охранять дом от воров, - скажет он псу. - Может случиться, ты и не поешь досыта, но с голоду не подохнешь. Как говорят, по одежке протягивай ножки, даже если это не ножки, а лапки. Хорошо еще, если пса в первый раз привязывают на веревку летом, и ему приходится в теплую пору сносить голод, крутой нрав хозяина и проделки деревенских мальчишек. Но однажды ночью, когда уже зима на дворе, пес, натерпевшись за день, уснет так крепко, что не услышит вора. А вор этот стащит у хозяина из погреба последний окорок. Ничего удивительного, что тот придет в бешенство и сорвет свой гнев на собаке. А на другую ночь ударит сильный мороз. У голодного, избитого пса нет даже будки - спрятаться от ветра. И вот с яростью, порожденной отчаянием, он впервые восстает против этой собачьей жизни. Он перекусывает своими уже сменившимися, крепкими зубами веревку, за которую привязал его этот мучитель, и носится всю ночь по полям, по лесам, по замерзшему пруду - тоненький ледок не проваливается под тяжестью отощавшей собаки. Следующее утро застает пса в городе. Он блаженно спит под высоким навесом большого рынка, возле мусорной кучи. Впервые в жизни он наелся досыта. Он просыпается после полудня, зевает и потягивается и чувствует себя сытым и сильным. Он не видит ничего удивительного в том, что барышня-пудель, с бантиком на кудряшках, относится к нему весьма благосклонно, невзирая на его грязную шерсть и лапы, и весело бегает вместе с ним, обнюхивая ближние столбики, пока не появится полная дама в меховом манто и не позовет ее в ужасе к себе, чтобы пристегнуть к ее ошейнику красный поводок с золотыми застежками и утянуть за собой. Это, конечно, огорчает пса, но не наносит еще смертельного удара его пробудившемуся чувству собственного достоинства. Прощальный лай вдогонку юной пуделице - и вот он уже с гордо поднятой мордой шествует в город. Он так занят самим собой, что для опытного собачника Казимира Клапшу нет ничего проще, чем с быстротой молнии набросить ему на шею цепь и втолкнуть его в крытую машину к другим пойманным собакам. Рев мотора старенького автомобильчика заглушает яростный лай пленника. Следующие два дня пес проводит в тесном длинном бараке на окраине города. Однако Казимиру Клапшу не так-то легко с ним справиться. Пес больше не хочет ползти на брюхе и поджимать хвост. Он кусается и лает, не слушается плетки и удирает на третий день, как только собачник приоткрывает дверь барака, чтобы покормить собак. Он снова спасся от злой судьбы, но, увы, чтобы тут же попасть в ее лапы. Поскольку он не умеет читать (эта беда у него общая со всеми другими собаками, в том числе и высокопоставленными), он не обращает внимания на объявление, которое гласит: "В собак, преследующих дичь на этом участке, будут стрелять без предупреждения". Забежав на этот столь опасный для его жизни участок, пес видит вдруг впереди удирающего зайца. И тут у него просыпается охотничий инстинкт. Он несется за зайцем, чувствует себя наверху блаженства (хотя заяц, петляя, всякий раз оставляет его в дураках), он ощущает прилив сил, вдыхает воздух свободы, втягивает его своим чутким собачьим носом. "Вот это жизнь!" - думает он, летя вслед за зайцем по сжатому полю... Но как раз в то самое мгновение, когда пес впервые находит, что жизнь на земле прекрасна, лесничий поднимает ружье, целится, стреляет и попадает в цель. Так заканчивается собачья жизнь - где-нибудь в поле, когда на дальней башне бьет семь и высокопоставленные собаки лениво подходят к своей миске с мясным супом. ...Дослушав рассказ, прадедушка даже захлопал в ладоши. - Отлично, Малый, - сказал он, - ты докопался до самой сути! Понял, как тот, кто ведет собачью жизнь, обнаруживает в себе запас героизма. Стоит ему вдохнуть воздух свободы, и он напрягает все силы, чтобы разорвать путы. А ты заметил, Малый, что мы с тобой сегодня весь день говорим про тиранов и про тех бедняг, которым приходится защищать от них свою жизнь? - Конечно, заметил, прадедушка. Это как-то само собой получается - каждый день своя тема. Вот и завтра - ведь мы хотели сочинять стихи и рассказы про памятники. - Ну да, Малый! Значит, у нас и на завтра есть тема. Видно... Ему не удалось договорить, потому что к нам пришел гость. Он уже стоял в дверях. Это был мой Низинный дедушка с кудрявыми черными волосами. - Я помешал? - спросил он. - Такой редкий гость, как ты, Якоб, не может помешать, - улыбаясь ответил прадедушка. - Но ведь вы, если не ошибаюсь, сочиняете? Я могу посидеть внизу и через часок зайти снова. Женщины там говорят про новогодние подарки. Может, я и подам им какую-нибудь идею. Мы принялись уверять его, что он нам ничуть не мешает и зря даже думает, что мешает. Пусть входит и садится. - Мы уже обсудили нашу тему, Якоб, и все, что только можно было, сочинили, - сказал прадедушка. - Какую же это тему? - спросил дедушка. - Великие и малые мира сего, господа и рабы, тираны и их подданные. - Жаль, я опоздал послушать, - с огорчением сказал дедушка. Старый в раздумье тихонько покатывался в своем кресле взад и вперед. - Н-да, - сказал он наконец, - так вот, Якоб, один стишок на эту тему у меня еще есть в запасе. Вернее, басня. Правда, я придумал ее несколько лет назад... Но могу прочесть. - Прочти, непременно прочти, - попросил Низинный дедушка, - ты ведь знаешь, я тоже, случается, сочиняю, хотя и не такой мастер по этой части. Этот лестный намек подстегнул Старого. Он задумался, припоминая басню, а потом прочел ее вслух: Медведь и муравьи Вот решил доказать толстопятый Муравьишкам и муравьятам, Маленьким, юрким, живучим, Деловым, суетливым, ползучим (Чтоб они разнесли на весь лес), Что велик, ох, велик его вес. И с пыхтением и сопением, Потоптавшись над их строением, Где они торопливо тащили, Помогали, несли, грузили, Он уселся, старый затейник, Прямо задом на муравейник. Как заскребся вдруг косолапый И хлоп себя, хлоп себя лапой!.. Ой, как хлопотно, больно, досадно! С ними дело иметь накладно. Как ни странно, они сильны - Потому что они дружны. Разодрав себе шкуру когтями, Он, отважными муравьями Побежденный в неравной борьбе, Потащился в берлогу к себе, Исцарапан, исколот, искусан, И тогда намотал на ус он: Кто весом великим кичится И на муравейник садится, Стремясь оказать давление На стотысячное население, Тот потом заревет на весь лес: "Ох, зачем я сюда полез?" Выслушав басню прадедушки, Низинный дедушка сказал: - Вы, поэты, вечно выдумываете всякие красивые и умные истории, в которых правое дело торжествует. А вот как обстоит в жизни с маленькими людьми, с угнетенными и униженными? Не старается ли иной из них подольститься к сильным мира сего, чтобы получить от них чуть побольше, чем получил его сосед? Безразлично чего - хлеба, денег, пенсии. Всегда ли они держатся вместе? Всегда ли дружны и едины? - Ты прав, Якоб... - вздохнув, ответил прадедушка. - Иногда и в самом деле проходили целые десятилетия, а бедные люди не оказывали насилию никакого сопротивления. Но между тем появился новый сорт героев, Якоб. Это началось с графов, ставших социалистами... Низинный дедушка рассмеялся и сказал: - Вот то-то и плохо у вас, поэтов, что вы умеете любые свои фантазии подкреплять примерами из жизни! - Поэты, - рассмеялся в ответ прадедушка, - просто чуют все заранее. И что будет с человечеством - тоже. Они угадывают завтрашних героев!.. Но тут нас позвали вниз ужинать. К нашему удивлению, вся семья была в сборе: мои родители, братья и сестры, Низинная бабушка и Низинный дедушка, Верховная бабушка, прадедушка и я. Причину этого сборища мы, Старый и Малый, поняли только тогда, когда увидели, что в гостиной стоят цветы и повсюду лежат свертки с подарками. Тут мы вдруг вспомнили, что у Верховной бабушки незадолго до Рождества день рождения. Никто нам об этом не сказал, потому что все думали, что мы давно уже ее поздравили. Мы устыдились, рассеянные поэты, и, улучив момент, удалились в спальню Верховной бабушки, где и сочинили совместно поздравительное стихотворение. Затем мы проковыляли назад в гостиную, и прадедушка, сев за стол, постучал ложкой по своей рюмке. Когда все умолкли и поглядели на него с любопытством, он указал на меня и заявил: - Сейчас Малый от имени поэтов преподнесет подарок ко дню рождения! Я встал и прочел: Песнь во славу Верховной бабушки Кто вечно ворчит и брюзжит беспрестанно? Кто рано встает, а ложится не рано? Хромые поэты на чьем попеченье? Кто топит им печь и печет им печенье? Чье мужество будет достойно воспето? Верховная бабушка! Многая лета! Кто сам той же выпечки, что и герои? Кто в бурю стоять остается горою? Кто, право же, право, не робкого нрава? Верховная бабушка! Бабушке - слава! Кому в этом доме поэты подвластны? Чей гнет потерпеть они все же согласны? Кто их опекает от света до света? Верховная бабушка! Многая лета! Кто вечно ворчит и бранит их так грубо? Кого прославляют литавры и трубы? Кто здесь верховодит и правит по праву? Верховная бабушка! Бабушке - слава! Раздались дружные аплодисменты. А Верховная бабушка, приложив платок к глазам, пробормотала: - Сперва эти негодяи вообще забывают про день рождения, а потом приводят человека в такое смущение. За что только господь бог наказал меня двумя поэтами? - За острый язык! - рассмеялся прадедушка и тем самым дал Верховной бабушке повод спрятать платок и опять перейти на бодрый язвительный тон. Когда я, перед тем как отправиться спать, пожелал Верховной бабушке спокойной ночи и даже, в виде исключения, поцеловал ее при этом, она сказала: - Спокойной ночи, маленький поэт! Только смотри никогда больше не смущай меня такими стихами. - Честное слово, не буду! - ответил я. - К следующему дню рождения подарю тебе букет чертополоха! Пятница, в которую моему прадедушке нездоровится, а мы с Джонни Флотером отправляемся в гости к тете Юлии. Речь здесь пойдет о памятниках всяких видов; кроме того, здесь восхваляется некий герцог Оскар, который не нуждался в героях. Здесь заговорит даже камень. Итак, ПЯТНИЦА Пятница началась грустно, потому что врач остался недоволен здоровьем прадедушки. Он прописал ему сердечные капли и посоветовал полежать денек в постели или хотя бы не вставать до обеда. Старый выбрал второе и стал, лежа в постели, листать альбом памятников. Меня он послал погулять, заметив, что и поэтам не мешает иной раз размять ноги. И вот я заковылял рядом с моим другом Джонни Флотером под ледяным ветром по возвышенной части острова. Мы рассматривали разукрашенные витрины магазинов. Уже начались рождественские каникулы, и теперь я мог спокойно выходить на улицу, не рискуя прослыть прогульщиком. Когда лица наши раскраснелись от мороза и мы, несмотря на теплые свитеры, продрогли на ветру, мы завернули в гости к тете Юлии, у которой всегда было тепло. Эту жизнерадостную пожилую даму все на острове называли тетей, хотя она, собственно говоря, никому тетей не приходилась. Возле двери ее дома висел звонок с гипсовой рукой, за которую надо было потянуть, а под ним была прибита картонка с надписью: Зандман Овербек - звонить 1 раз. Юлиана Овербек - звонить 17 раз. Шарик Овербек - лаять 1 раз. Зандман был мальчик нашего возраста, которого тетя Юлия взяла себе вместо сына. Он был найденыш. Его нашли грудным ребенком на берегу, на песке, завернутого в рыбачью робу. А Шариком звали собачку тети Юлии, маленький длинношерстый комочек с завитушками, свисающими на глаза, - не поймешь, где зад, где перед. Зандман, отлично справлявшийся с хозяйством в доме тети Юлии, открыл нам дверь, потому что мы позвонили только один раз. Проводив нас к тете Юлии в так называемую Голубую комнату, он тут же снова скрылся на кухне вместе с Шариком, а мы сняли свитеры и, как всегда, получили подогретого красного вина с пряниками. - До меня дошли слухи, - сказала мне тетя Юлия, - что вы, Старый и Малый, опять сочиняете. Верно это? Я ответил, что да, верно, но очень удивился, откуда про это знает весь остров. - Не весь остров, - возразила тетя Юлия, - а только те, кто интересуется такими вещами. Могу поспорить, что Джонни не имеет об этом ни малейшего представления. Правда ведь, Джонни? Джонни Флотер кивнул, но тут же добавил: - Малый сегодня опять рассеян, словно профессор. Я сразу догадался, что они опять там чего-то сочиняют. - А разве, когда сочиняешь, становишься рассеянным? - удивленно спросила тетя Юлия. - Еще как! - присвистнул Джонни. - Один раз я хотел устроить с Малым бег наперегонки задом наперед, а он вдруг увидел каштан. Ну и все! Стал ни на что не годен. Только и твердит про каштан, а когда ему что-нибудь говорят, вообще ничего не слышит. - Ага! - воскликнула тетя Юлия. - Теперь я понимаю, как это получается. Когда поэты что-нибудь выдумывают или обдумывают, они не видят и не слышат, что происходит вокруг. В сущности, это не рассеянность, Джонни, а как раз наоборот - пристальное внимание, сосредоточенность на одном деле. - Возможно, - пробормотал Джонни Флотер. Сложные процессы, происходящие в головах поэтов, как видно, не слишком его интересовали. Он был земным человеком, а потому и внес предложение сыграть в лото "Братец, не сердись". Тетя Юлия охотно согласилась поиграть с нами, но то и дело вновь принималась меня расспрашивать, про что же мы с прадедушкой сочиняем. А узнав, что мы собираемся писать баллады и рассказы про памятники, почему-то пришла в полный восторг. - Не забудьте, - сказала она, - что памятники - это не только то, что стоит на постаменте, Малый! На свете есть много всяких памятников. Например, монета или надгробие. Или дом, или герб, или просто камень, напоминающий о каком-нибудь событии. Даже созвездие может быть памятником. Не упустите это из виду, когда будете сочинять! Это замечание тети Юлии дало толчок моим мыслям. Я играл все рассеянней и делал глупейшие ошибки. Джонни Флотер так разозлился, что под конец швырнул игральную кость на стол и крикнул: - Я больше не играю! Малый вообще отсутствует! Я не успел еще оправдаться, как тетя Юлия сказала: - Малый, если я не ошибаюсь, думает о памятниках. Верно? Я кивнул и объяснил, что виной всему замечание тети Юлии про разные памятники. - Мне это очень лестно, - улыбнулась старая дама. - Знаешь ли, Малый, каждой женщине хочется хоть раз в жизни стать Музой - вдохновить поэта на какое-нибудь стихотворение. - Только не моей Верховной бабушке, - уточнил я. И вдруг вспомнил, что обещал не опаздывать к обеду. Я взглянул на часы, тикавшие в углу, и увидел, что могу еще успеть в последнюю минуту. Поэтому я извинился, поспешно натянул свитер и захромал в направлении Трафальгарштрассе. Голова моя была переполнена идеями про всякого рода памятники. Я поспел как раз вовремя, чтобы пообедать с Верховной бабушкой. Сегодня, как и каждую пятницу, она варила на обед сушеную рыбу. Прадедушка ел в постели. Но после обеда встал и начал медленно взбираться по лестнице на чердак, чтобы вместе со мной подумать насчет памятников. Как только мы устроились в южной комнате - Старый в каталке, я на оттоманке, - я тут же принялся объяснять прадедушке, что памятники бывают всякие. Но он, оказывается, и сам уже это сообразил, перелистывая альбом. - Даже прядь волос может оказаться памятником, - сказал он, - и иной раз более значительным, чем бронзовая конная статуя огромной величины. Я нашел в альбоме две любопытные надгробные надписи и списал их. Он вытащил из кармана газету, на полях которой было что-то записано. - Одна из этих эпитафий - из Берлина. Там в Тиргартене бесчисленное множество памятников разным знатным лицам - из камня и бронзы. И на одном из них, изображающем какое-то высокопоставленное ничтожество, берлинцы нацарапали вот этот стишок... Старый заглянул в свою газету и прочел: Эпитафия знатному вельможе Сей памятник нам всем сегодня Того вельможу заменит, Что взят был в рай иль в преисподню, Ничем таким не знаменит. Да! Выпить он любил, по слухам. Земля ему да будет пухом! - Видно, этот вельможа не тянул на памятник, - рассмеялся я. - А вот один каменщик, наоборот, очень даже тянул, только никто ему памятника не поставил. Послушай, какая надпись вырезана на его деревянном могильном кресте! Он снова заглянул в газету и прочел: Эпитафия каменщику Под этой плитою могильной Покоится каменщик Тик. Любил запивать он обильно Пивом сосиски и шпик. Он спас благородного Фоха, Когда тот с моста сиганул. Тот Фох все живет, и неплохо, А Тик-то в реке утонул. Тут разговор у нас перешел на то, кто заслуживает памятника, а кто нет, и говорили мы очень долго. - Одно, во всяком случае, ясно, - сказал в заключение прадедушка, - еще не всякий, кому воздвигают памятник, герой. И не всякому герою ставят памятник. Сегодня утром в постели я написал две баллады, они тебя в этом убедят. Но сперва мне хотелось бы послушать ту балладу, которую ты сочинил вчера. Я знаю, она записана в альбоме, но я не стал ее читать. Хочу услышать от тебя самого. Ну-ка прочти! Я положил тяжелый альбом на колени, раскрыл нужную страницу, заложенную спичкой, и прочел: Баллада о короле и девочке Жил-был король на свете, Угрюм и нелюдим, И знали даже дети, Что шутки плохи с ним. Раз дал он повеленье На рынке городка Повесить объявленье: "Два красных узелка!" Ищите, мол, подарки: Завязаны в платок Часы отличной марки - Вот первый узелок. Другой - того же цвета, В нем слиток золотой. На вид находку эту Не отличишь от той И что в ней - не узнаешь. А замысел жесток: Часы ты поднимаешь - Взорвется городок. Но кто поднимет слиток В платочке красном, тот Получит графский титул И городок спасет. А горожане что же? Пустились наутек - Им золота дороже И жизнь, и городок! Вот из дворцовых окон На город Хартестольт Король глядит в бинокль... А город-то пустой! И вдруг бежит вприпрыжку - Он очень удивлен! - По улице малышка - Волосики, как лен. Встревоженный немножко, Король глядит ей вслед (А звали эту крошку Мари-Элизабет) И видит: вот нагнулась И красный узелок Взяла, и улыбнулась, И дергает платок... Король сидит не дышит, Бинокль упал из рук... Но взрыва он не слышит, А слышит сердца стук. Бинокль он поднимает, Навел на городок: Нет, слиток вынимает Завязанный в платок, И катит по дорожке, Бежит вприпрыжку вслед И хлопает в ладошки Мари-Элизабет. И ножкою толкает В ручей его - плих-плюх! Король коня седлает И скачет во весь дух По склону, по долине... С коня слезает он: "Привет тебе, графиня!" - Отвесил ей поклон. Та, носик задирая, Мгновенно входит в роль И говорит, играя: "Привет тебе, король!" И на коня девчушку Сажает он: "Оп-ля! Гляди-ка, вся в веснушках, А учит короля!" И вот уж в замок скачут Они из городка. Что эта сказка значит - Задумайся пока! - Очень мило, Малый! - сказал прадедушка, когда я кончил читать. - Король развлекается, ставит жестокий опыт над своими подданными. Но когда в ловушку попадает эта малышка, его самого страх берет от своей же затеи. Девочка спасает город - это тоже хорошо. Она заслуживает памятника. И все-таки она не героиня. Ведь она действовала просто по незнанию. А герои знают, что делают и на что идут. - А у тебя в балладе герой... - Ну уж он-то знает, что делает, Малый. Хоть он и не герой! - Как так не герой? - А вот послушай! И, развернув бумажную салфетку, исписанную с обеих сторон, он прочел: Баллада про герцога Оскара Доброе Сердце Стоит в Гумберштадте памятник тот - Герцог Оскар Великий. Его из-за мельницы помнит народ Для тмина, перца, гвоздики. Но в хрониках мы ничего не найдем, Чем мог бы он похвалиться, - Поставил лишь мельницу в крае родном Для перца, тмина, корицы. Какой весельчак за бутылкой он был, Свой парень и доброе сердце! Какую он мельницу соорудил Для тмина, гвоздики и перца! Без шума сражений, без долгой войны Сумел процветанья добиться Родной стороны, потому что нужны Всем перец, тмин и корица. Всеобщий любимец - хоть и не герой... Но вот о чем эта баллада: Народу полезней правитель порой, С которым героев не надо. Я захлопал, потому что мне очень понравился и сам этот герцог Оскар, и стихи прадедушки. - Чудно только! - сказал я. - Мы с тобой целые дни говорим про героев, а теперь вот радуемся: наконец-то хоть кто-то повернул дело так, что герои оказались совсем не нужны! - Это, Малый, легко объяснить. Героизм рождается там, где есть опасность. Если бы на свете не было опасностей, героизм был бы ни к чему. Но их, увы, великое множество, а потому герои будут всегда. Обойтись без героизма можно, только всякий раз обходя опасность. Есть, конечно, люди, которые всегда умеют ловко ускользнуть от нее, увернуться, да вот хорошо ли это? И, главное, надолго ли это помогает? Взгляд прадедушки случайно упал на тетрадку в клеенчатой обложке, и он продолжал: - Иногда в жизни надо уметь решиться, даже если это нелегко. Почти каждый герой, прежде чем совершить подвиг, волен был решать, пойдет он на него или нет. Вот и Гераклу пришлось однажды выбрать себе судьбу. И он, поразмыслив, выбрал судьбу героя. - Да разве это только Геракл, прадедушка? Ведь, наверно, каждый человек должен в один прекрасный день решить, что он выбирает. - Конечно, Малый, - ответил прадедушка. - Тем-то и хорош Геракл, что похож на каждого человека, только как бы возвеличенного до полубога. Вот почему множество сказаний о героях повторяют, больше или меньше видоизменяя, его многочисленные подвиги. Не зря я так часто его вспоминаю. Уж кто-кто, а он заслужил свой памятник. - Какой такой памятник, прадедушка? - Созвездие, Малый! Прекраснее памятника и не придумаешь. Созвездие Геркулеса. Так называли Геракла римляне. Но тут на лестнице раздались шаги, и мы насторожились. Впрочем, сегодня нам нечего было прятать - ни исписанных обоев, ни "Морского календаря" у нас не было. Дверь раскрылась, и на пороге, к нашему удивлению, появилась тетя Юлия с пухлой красной записной книжечкой в руках. - Простите, я и сама знаю, что помешала, - сказала она. - Но я тоже написала рассказ про памятник, и мне так хотелось бы услышать мнение знатоков! - Что ж, мы вас терпеливо выслушаем, тетя Юлия, - ответил Старый. - Да вы раздевайтесь, снимайте пальто! Тетя Юлия была так взволнована, что снять пальто оказалось для нее делом почти непосильным. Я встал и помог ей выпутаться из заплетавшихся рукавов, и она тут же, сев рядом со мной на оттоманку, принялась листать свою записную книжечку. Так как женщина она была очень милая, мы, поэты, изобразив на лице большую заинтересованность и набравшись терпения, принялись ее слушать. ИСТОРИЯ КАМНЯ ПРЕТКНОВЕНИЯ В одной отдаленной местности, метрах в ста двадцати от старой проселочной дороги, торчит из травы гладкий круглый горб. Это видимая часть огромного камня. Если бы камни могли говорить - а ведь наша фантазия вполне может заставить их говорить, - вот как рассказал бы нам этот камень историю своей жизни: "Я обломок песчаника. Уже много тысяч лет я лежу на этом месте и считаю его своей родиной. И хотя я нем, скромен и неподвижен, на меня всякий раз натыкаются и об меня спотыкаются разные звери. Это началось с семейства звероящеров, которое по какой-то неведомой мне причине пересекало здесь поле. Один звероящеренок в спешке не заметил меня, споткнулся и с ревом свалился в траву. Остальные члены семьи тут же приостановили свой бег, вернулись к упавшему детенышу и, разузнав, что случилось, принялись оскорблять меня, невинный камень, в самых чудовищных выражениях. Оказалось, что их детеныш поранил о мой острый край лапу. Прошли века - а может быть, и тысячелетия, - прежде чем дожди смыли с меня этот позор. За это время острые края мои обтесались, и я погрузился глубже в землю, что было мне очень по душе - ведь я совсем не люблю лежать у кого-либо на дороге. Следующее огорчение я пережил из-за одного медведя, преследовавшего зайца. В пылу охоты он на бегу вдруг споткнулся об меня и даже проехался брюхом по траве. И как только этот зверь меня не обзывал! Даже самому грубому и неотесанному обломку скалы я не решился бы повторить эти оскорбления. Терпеливо, как это свойственно нам, камням, выслушал я все и даже не шелохнулся. Но хотя внешне я сохранял полное спокойствие, я был внутренне глубоко потрясен. Еще столетия спустя я становился краснопесчаником от стыда, когда вспоминал, как обозвал меня этот медведь. Но время лечит раны даже у камней. Вот уже более ста лет я лежу здесь, на поле, с округлившимся горбом и сглаженными краями в самом благодушном расположении духа. По мне ползают улитки, на меня вскакивают зайцы, чтобы оглядеться по сторонам, и ложатся кошки, чтобы погреться на солнышке. Душевное равновесие вернула мне одна лошадь. Дело было так. Более ста лет тому назад неподалеку от меня шло сражение. Я слышал крики, выстрелы, топот копыт, и вдруг несколько всадников в роскошных мундирах подскакали и остановились неподалеку от меня. Они внимательно наблюдали за ходом боя и всякий раз почтительно обращались к маленькому, полному человеку в седле, на лицо которого падала тень от большой шляпы. Его стройный конь нервно перебирал копытами. И вдруг он случайно наступил на мой горб и покачнулся. Всадник тоже покачнулся и чуть не вылетел из седла. В этот момент пуля просвистела над головой коня. Эта пуля непременно попала бы во всадника, если бы он, покачнувшись вместе с лошадью, не отклонился в сторону. Остальные всадники всполошились: - Вас не ранило, сир? Но маленький всадник, улыбнувшись, указал на меня и сказал: - Этот камень, господа, заставил покачнуться моего коня и меня. И потому пуля пролетела мимо. Пусть этот случай вас научит, что иногда даже немой и безвестный камень может оказать помощь и принести пользу. Тут остальные всадники сняли шляпы и закричали: - Да здравствует Наполеон, император Франции! Так я узнал, чей конь случайно ступил копытом на мой горб и кто был этот человек, защитивший честь незаметного камня. С тех пор ни один медведь не может вывести меня больше из равновесия. Я ощутил свой настоящий вес и спокойно пронесу на моем горбу все тяготы новых тысячелетий". После этого твердокаменного признания мы с прадедушкой втайне почувствовали себя пристыженными. Ведь мы со снисходительной улыбкой согласились выслушать тетю Юлию. А теперь приходилось признать, что рассказ нам очень понравился и что это даже на редкость любопытная история памятника. Когда мы ей это сказали, она, просияв, спросила: - А может быть, этот камень даже герой? Или нет? - Есть герои терпения, тетя Юлия, - ответил прадедушка, - есть героические дела, которые состоят как раз в том, что не делаешь именно того, что хотелось бы сделать. Иногда геройство - удержаться от героического подвига, потому что он принесет только славу и больше ничего. Требуется мужество, чтобы не побоявшись прослыть трусом, мудро избежать бессмысленных героических действий... А не заняться ли нам сейчас сочинением стихов? - Зандман готовит сегодня паштет! - воскликнула тетя Юлия. - Он подожжет дом с досады, если я не явлюсь к ужину! Тетя Юлия была под башмаком у своего хозяйственного найденыша, и об этом знал весь остров. Но у меня всегда было такое чувство, что ей и самой это нравится. На этот раз нам удалось ее успокоить - ведь у нее в доме ужинают поздно вечером, а до тех пор у нас еще много времени! В конце концов она согласилась посочинять вместе с нами, и я вытащил из-под дивана новый рулон обоев. Однако тетя Юлия настояла на том, что лично она будет писать стихи в своей красной записной книжечке: во-первых, потому, что она так привыкла, а во-вторых, потому, что ее крошечный выдвижной карандашик вряд ли может оставить сколько-нибудь заметный след на обоях, - так, во всяком случае, она утверждала. С этим мы согласились. Пусть тетя Юлия царапает своим карандашиком в записной книжечке. Да и нам останется больше простора на обоях! Каждому предоставлялась полная свобода писать, что ему вздумается. Но стихи должны быть обязательно про памятник - впрочем, про какой угодно. Это было единственное условие. Вскоре, однако, выяснилось, что не так-то просто сочинять стихи в обществе тети Юлии. Ее поэтический дар был как бы сродни артистическому. Она все время бормотала что-то себе под нос, глядела на нас, словно ища помощи и поддержки, постукивала в такт ритму по своей записной книжечке, считала на пальцах слоги и подскакивала на оттоманке, словно сидела не на чердаке, а в салоне корабля во время сильной качки. Когда я встал, чтобы подбросить угля в печку, тетя Юлия хотела было тут же затеять со мной разговор, но я, погрузившись в сочинение стихов, давал односложные ответы, и она со вздохом снова углубилась в свою красную записную книжечку. - Первое слово, конечно, предоставим гостье, - сказал прадедушка. И тетя Юлия, положив свой маленький выдвижной карандашик в футляр, стала читать: Монеты с головой Нерона Еще встречаются монеты: На них тиран изображен С венком, на голову надетым, - Жестокий римлянин Нерон. Не сотый год, не пятисотый Ему проклятья шлет молва: "Летели головы без счета, А на монете голова!" Не объяснишь ни славой громкой, Ни благодарностью - о нет! - Что столько лет хранят потомки Его портрет среди монет. "Монета - как не прикарманить!" Он сам виной такой судьбе: Он сам портрет велел чеканить - Бессмертье самому себе. Он рассчитал, и хитро очень: "В монетах всех переживешь!" Его расчет и вправду точен: Цена его бессмертью - грош! - Отлично, тетя Юлия! - сказал прадедушка. - Просто превосходно! Ведь вы настоящая поэтесса! - Только я еще не могу так быстро, как вы, - скромно заметила тетя Юлия. - Да что вы, тетя Юлия! Дело ведь совсем не в быстроте! - воскликнул я. - Для поэтов быстрота не имеет значения. Сочиняй хоть полчаса, хоть полгода - это все равно. Лишь бы в конце концов получилось стоящее стихотворение. - А ваше стихотворение, дорогая тетя Юлия, наверняка стоящее, - докончил прадедушка. - Только вот про героев в нем ничего нет, друзья мои! - Нет, есть, тетя Юлия! Оно показывает, что памятник вовсе не доказательство героизма. Верно, прадедушка? - Да, Малый, ты прав. Теперь хорошо бы послушать твое стихотворение. А как оно называется? - "Звонарь и полководец". - А ну-ка прочти! И я прочел: Звонарь и полководец Известный полководец занял город - Вон памятник из бронзы над горой, Но правда до людей дошла не скоро, За что он был прославлен как герой. Про этот город с сотней колоколен Приказ гласил, как знаем мы теперь (И полководец был собой доволен): "Занять! И не считать людских потерь!" Но низший чин какой-то осторожно Сказал, два пальца к козырьку держа: "Ворваться в данный город невозможно - Ведь тут на колокольнях сторожа! Сто звонарей стоят у них на страже, Да и к тому ж - заведено так встарь - Оружие хранят здесь в доме каждом. От звонарей слыхал я. Сам звонарь". "Что, что? Так здесь на каждой колокольне Торчит, выходит, сторож день и ночь? Ты сам звонарь? Совет подать изволь мне, Как звонарей прогнать оттуда прочь!" "Свой пост покинут звонари тогда лишь, - С улыбкой хитрой отвечал звонарь, - Когда в набатный колокол ударишь, Им возвестив, что помер государь". "Проклятье! Черт возьми! Так что ж, доколе Теперь нам ждать? А вдруг он не помрет? Построить дом мне тут прикажешь, что ли, И засадить капустой огород?!" "Нет, справимся мы здесь куда скорее, - Сказал звонарь, - пошлите-ка меня, И отвлеку на время звонарей я, О мнимой смерти в колокол звоня. Когда ж они за мною в честь кончины В колокола согласно зазвонят, Саперы пусть во рвы кладут фашины, И посылайте штурмовой отряд!" Ответил полководец: "Что ж, попробуй!" - И в город звонаря отправил он. И вот уж колокольный звон особый Вдали раздался. Громче, громче звон! И город полководец взял без боя - Еще пылала на небе заря, - И был он горд победой и собою... - А что ж звонарь? - Убили звонаря! - Бедный звонарь! - сказала тетя Юлия, громко вздохнув. - Он был героем, а памятник поставили полководцу. - А я вот не знаю, - задумчиво возразил прадедушка, - был ли этот звонарь героем. Он помог какому-то полководцу взять какой-то город и сам при этом погиб. И ни одна живая душа о нем не вспомнит. А что ему-то было за дело до тщеславных замыслов этого полководца? Все это совершенно его не касалось. В те времена знатные и богатые драли шкуру с бедных людей. Глупо, если бедняк помогал им. Умереть за неправое дело - не геройство. Тетя Юлия с ним согласилась. Как видно, она хотела еще поговорить о героях, но, взглянув на часы, воздержалась от этого. Теперь-то уж она непременно должна идти домой, заявила она, иначе выйдет скандал с Зандманом. А скандалов она терпеть не может. Я проводил тетю Юлию на нижний этаж - нога моя уже не болела. Внизу мы чуть не столкнулись с Верховной бабушкой. Неся перед собой поднос с ужином, она выходила из кухни. - Они вам читали стихи? - спросила она тетю Юлию. - Нет, - ответила та, - я сочиняла вместе с ними! - Что-о?! - От удивления Верховная бабушка чуть не уронила поднос. - Вы сочиняли вместе с ними? - Ну да, - засмеялась тетя Юлия. - Про героев, тетя Юлия? - Да, фрау Маргарита, про героев и про памятники. Верховная бабушка, застывшая с подносом в руках, сама сейчас была похожа на памятник. Когда я на всякий случай взял у нее поднос, она сказала: - Домашние хозяйки начали заражаться от поэтов. Слыханное ли дело! Жизнь - это все-таки не собрание сочинений! Жизнь - это дело серьезное! - Но ведь и вам самой, как я слышала, приходилось сочинять стихи, - сказала тетя Юлия. - Да, но только к празднику! - объявила Верховная бабушка. - К празднику полагаются стихи. Но будни - это будни. - Как хорошо, что мой сын для меня готовит! - воскликнула тетя Юлия. - Я могу считать будни праздником и сочинять с поэтами! Ну, спокойной ночи! И прежде чем возмущенная Верховная бабушка успела ей что-либо возразить, она исчезла за дверью. Поэтому бабушка набросилась на меня. - Ну и нравы! - кричала она. - Ну и порядки! Изволь-ка сам отнести поднос на чердак! - И она поспешно удалилась на кухню. Я с удовольствием понес на чердак наш ужин. Я очень боялся, что прадедушка не сможет сам спрятать рулон. Но когда я вошел в каморку, обоев нигде не было видно. Только когда я сел на оттоманку и подо мной что-то зашуршало, я понял, что Старый засунул рулон под подушки. Я вынес его за дверь, чтобы Верховной бабушке легче было его найти, - зачем лишать ее тайных радостей! За ужином Старый сказал, что у тети Юлии несомненный поэтический дар. - Когда меня уже не будет, Малый, упражняйся с ней в искусстве сочинения стихов. - Да ты, прадедушка, до ста лет доживешь с твоей каталкой, - сказал я, - а до тех пор у нас еще много времени. - Никто никогда не знает, сколько у него еще времени, Малый. Это - скажу я тебе по секрету - и делает жизнь такой увлекательной. Ну вот я и наелся. Пора, пожалуй, на боковую. Пойдем, поддержи-ка меня немного! Я помог прадедушке спуститься на второй этаж, и по дороге, на лестнице, он опять как бы подвел итог сегодняшнего дня: - Про памятники мы сегодня узнали очень много, про героев мало. В мраморе и бронзе, Малый, слишком часто прославляют мнимых герое