в. Те, кто совершает настоящие подвиги, не зарятся на славу. А памятник им - то, что люди вспоминают о них с благодарностью. Мы дошли уже до дверей прадедушкиной спальни, и он пожелал мне спокойной ночи. И я тоже пожелал ему спокойной ночи, а потом и сам пошел спать. Я еще слышал, как кто-то прокрался на чердак, и хотя не сомневался, что это Верховная бабушка, любопытствует насчет наших творений, слишком устал, чтобы подняться по лестнице и застукать ее на месте преступления. "Я еще ей растолкую, что мы давно уличили ее в шпионаже", - подумал я. И закрыл глаза. Суббота, в которую я, как мне кажется, совершаю героический подвиг, а дома тем временем царит суматоха. Речь здесь пойдет о выдержке и о многом другом. Здесь приводится рассказ, написанный Верховной бабушкой, и рассказ отшельника Гаспара Ленцеро из времен завоевания Мексики, а также рассказ дяди Гарри, моряка. Итак, СУББОТА Удивительно, что люди, которые много размышляют о героях, в конце концов начинают чувствовать непреодолимое желание перейти от размышлений к делу. Может быть, это потому, что героический подвиг (о чем говорит уже само слово) заключается в действии. Конечно, очень важно, что человек до этого думал, но еще важнее - осуществить само действие, выдержать, выстоять. Вот и я, четырнадцатилетний "исследователь героизма", проснувшись рано утром в субботу, почувствовал непреодолимое желание совершить героический подвиг. Я решил сделать что-нибудь героическое и только потом рассказать об этом прадедушке. У меня даже был один план. Еще до завтрака я незаметно выскользнул из дому, поспешил на Виндштрассе, где жил Джонни Флотер, и просвистел под его окном наш старый условный сигнал - начало английской песенки: "Мой милый уплыл в океан..." (Мы очень ценили эту песенку за краткость - наших знаний английского языка как раз на нее хватало.) По необъяснимым причинам - может быть, по случаю плохой погоды - Джонни в это утро тоже проснулся раньше обычного. Он тут же открыл створку окна и спросил: - Ты чего? Что-нибудь случилось? - Я хочу сегодня спуститься вниз по тросу, Джонни, - сказал я, и в горле у меня, когда я это говорил, что-то забулькало. - Что-о-о?! В такой ветер? - крикнул Джонни. - Вот именно из-за ветра, - храбро ответил я. Окно захлопнулось, и через минуту Джонни, неумытый и растрепанный, стоял уже рядом со мной. - Пошли! - сказал он. И больше ни слова. Но для меня это прозвучало так, как если бы палач сказал приговоренному: "Разрешите пригласить вас на виселицу!" Душа у меня ушла в пятки. Между замыслом и выполнением геройского подвига, как я убедился в это утро, лежит глубокая пропасть, которую необходимо преодолеть. Теперь, когда я шагал рядом с Джонни навстречу ветру, то, что я задумал, представлялось мне сущим безумием. План мой заключался в следующем. На северной стороне острова, который в этом месте поднимался над морем метров на шестьдесят, к скале был прикреплен трос. И тот, у кого доставало на это мужества и ловкости, мог, перехватываясь, спуститься по нему на причал. Если, конечно, вообще сумеет добраться до троса. Потому что трос свисал с красной гранитной скалы метров на десять или двенадцать ниже ее вершины. Кроме того, сейчас он обледенел. Все мальчишки моего возраста мечтали о том, чтобы в самое опасное время, то есть в мороз и ветер, спуститься по тросу. Но пока еще ни один на это не отважился. И вот я решился первым совершить этот головокружительный спуск. Однако, когда мы с Джонни глянули со скалы вниз и я увидел, как ужасающе далеко внизу качается трос, я потерял мужество. Мне захотелось сказать, как говорил мой прадедушка: "Ставить свою жизнь на карту без всякого смысла - это еще не геройство!" Но мне было четырнадцать лет, и меня вдохновлял героический подвиг сам по себе, даже без смысла. А кроме того, рядом со мной стоял Джонни, словно восклицательный знак в невысказанной фразе: "А вот и слабо!" И я это сделал. Только не спрашивайте как. Я и сам теперь уже этого не знаю. Знаю только, что ни разу не отважился взглянуть вниз; что, прежде чем поставить ногу на уступ, тщательно ощупывал его; что хватался рукой только за тот выступ, который сначала как следует проверил, и что вдруг в руках у меня очутился верхний конец троса. Спуститься по нему оказалось делом менее трудным. Шерстяные перчатки, которые я, к счастью, надел, на морозе прилипали к железу, и мне приходилось всякий раз отрывать их силой. Но это не давало мне соскользнуть вниз и придавало какое-то ощущение уверенности. Так я спускался все ниже и ниже, упираясь ногами в отвесную скалу, перехватывая руками обледенелый трос, пока не спрыгнул на осыпь у подножия скалы. Так называемый героический подвиг был уже позади, и я услышал, как Джонни Флотер наверху насвистывает: "Мой милый уплыл в океан..." Я махнул ему, чтобы он тоже спускался этим путем. Но он постучал пальцем по лбу и показал с помощью рук, что мы встретимся на полпути - у лестницы, ведущей с низменной части острова на возвышенность. И я, насвистывая нашу песенку, зашагал вдоль причала, о который разбивались волны. Я испытывал невероятную гордость. Мне казалось, что я чуть ли не Геракл, волокущий за собой Цербера. И я упал с облаков на землю лишь тогда, когда Джонни, дожидавшийся меня у лестницы, сказал мне: - На такое сумасшествие только ты один и способен! Не будь ты поэтом, наверняка бы свалился! Это замечание совершенно меня обескуражило. Я-то считал, что из исследователя героизма, который только выдумывает героические подвиги, я теперь превратился в настоящего героя, совершающего подвиги. А этот паренек заявляет мне в лицо, что только тот, кто сочиняет небылицы, и способен на такие дурацкие выходки. Нет, это уже верх наглости. - А ты попробуй спустись! - только и ответил я Джонни. И, перескакивая через ступеньки, стал поспешно подниматься по лестнице - скорее, скорее наверх, на гору, на Трафальгарштрассе, рассказать обо всем прадедушке. От волнения я даже не заметил, что впервые после того, как мне вскрыли нарыв, могу бежать бегом. В доме царила суматоха, и сразу по двум причинам, так что мое отсутствие за завтраком прошло почти незамеченным. В нижнем этаже дома суетилась Верховная бабушка. Прошел слух, что наш катер возвращается из Гамбурга. Ян Янсен утверждал, что еле заметная точка на горизонте - это и есть наш "Островитянин". Поэтому я, стараясь не попадаться на глаза бабушке, взял себе на кухне бутерброд с колбасой и поспешно удалился на чердак к прадедушке. Но и Старый был вне себя от волнения, правда совсем по иной причине. Он размахивал рулоном обоев - нарисованные на нем лиловые розы никогда еще так не бросались мне в глаза - и кричал: - Мир перевернулся, Малый! Я вообще больше ничего не понимаю! Твоя Верховная бабушка пишет рассказы на оборотной стороне обоев! Ну, что ты скажешь? Сначала я вообще ничего не сказал, но мои собственные переживания по поводу Джонни Флотера и троса как-то поблекли. Потом я спокойно спросил: - А почему, собственно, Верховная бабушка не может написать рассказа на обоях, прадедушка? - Почему, Малый? - возмущенно крикнул Старый. - Потому что это значило бы, что мир трещит по швам. Когда мы, поэты, портим обои своими стихами, мы делаем это на свой страх и риск. Это, так сказать, наше поэтическое сумасбродство. Но Верховные бабушки, которые призваны заботиться о благопристойности и порядке, обязаны протестовать против такого использования обоев! Это их прямая обязанность, Малый! А иначе кто же будет поддерживать порядок? Уж не мы ли, поэты? Этого еще не хватало! Старый с трудом перевел дух, и я сказал, стараясь его успокоить: - Верховная бабушка ведь давно уже знает, что мы исписываем ее обои, прадедушка, а все не заявляет протеста! - Но я-то думал, Малый, что она терпит это с крайним неодобрением. Мне и в голову не приходило, что она станет нашей соучастницей. Нет, это никуда не годится. Должен же хоть один человек в доме придерживаться каких-то правил. До чего мы докатимся, если домашние хозяйки станут подражать поэтам? Куда мы полетим? - В бездну, прадедушка! - Вот именно, Малый! Случай с обоями требует разъяснения, иначе я отказываюсь понимать, что происходит. Обои, исписанные Верховной бабушкой, настолько разволновали Старого, что я попробовал успокоить его, высказав одно предположение. Должно быть, обои, сложенные здесь, на чердаке, отвергнуты бабушкой и вовсе не предназначены для столовой, как мы думали раньше. - Исписывать забракованные обои, - сказал я, - вовсе не противоречит правилам. Это замечание неожиданно успокоило прадедушку. Он сказал почти весело: - Художник Зингер (между прочим, его дочка Кармен тоже сочиняет стихи!) приносил вчера альбом с образцами обоев. А зачем может понадобиться такой альбом? - Чтобы выбрать новые обои, прадедушка! - Вот именно, Малый. Мне даже кажется... - Старый сказал это чуть ли не с блаженной улыбкой, - мне кажется, что ты прав и что здесь, на чердаке, лежат забракованные обои. - И с торжествующим видом он закончил: - Приличие и порядок восстановлены на Трафальгарштрассе! Так разреши же прочесть тебе рассказ, который написала твоя Верховная бабушка на забракованных обоях. Он с удовлетворением развернул на столе рулон с фиолетовыми розами и начал читать: РАССКАЗ ПРО ЖЕЛЕЗНОГО ЩЕЛКУНА Вечером, прежде чем пойти спать, хорошая хозяйка всегда окидывает взглядом комнату. Дети уже лежали в постели, а отец был в гостях у соседей. Подметая, мать нашла на полу несколько закатившихся орехов и бросила их в выдвижной ящик стола. Потом она положила туда же щипцы для орехов - старого железного Щелкуна и, задвинув ящик, вышла из комнаты. - Вот и еще один день прошел, - со вздохом облегчения сказала она, закрывая за собой дверь. В комнате стало тихо, в ящике тоже. Старый Щелкун отдыхал от своей утомительной деятельности, орехи клевали носом. В самом дальнем углу ящика лежал крупный орех Грека, конечно грецкий. А рядом, подкатившись к нему под бок, орех поменьше, Креха. Были они с одной ветки, а значит, братья. - Ну и вечер выдался, - пробормотал Грека, - чуть не раскололи! В последнюю минуту кое-как откатился в сторону! - Вот меня расколоть не так-то просто! - похвастал Креха. - Я крепкий орешек! Мал да удал! Наверняка меня съедят в последнюю очередь. Но тут они оба умолкли. Все орехи испуганно прислушались. - Что это там за скрип? - спросил лесной орешек по имени Мышонок. - Щелкунище скрежещет зубами, - ответил Лягушонок, его двоюродный брат с соседней ветки. Орехи снова прислушались. И скрип повторился. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений - Щелкун точил зубы. Он разевал железную пасть, с лязгом захлопывал ее и бормотал себе под нос: - В полночь, если только буду жив, расщелкаю все орехи в этом ящике. Сотру в порошок!.. У-у-ух, как зубы чешутся! Нетрудно себе представить, как тряслись орехи, слушая эти речи. Было уже без десяти двенадцать. Еще десять минут - и Щелкунище, это страшилище, всех их расколет! Испуганно прислушивались они к тиканью часов, стоящих в углу. Мышонок и Лягушонок шмыгали носом. Только орех Грека, как всегда, не поддавался панике. Он спокойно обдумывал, как спастись от Щелкуна. И вот ему пришла в голову счастливая мысль. - Братья, родственники и друзья - лесные орехи! - проговорил он вполголоса. - У меня есть одна идея. Ну-ка, подкатывайтесь поближе! А то как бы нас не услышал железный скрипун! Орехи покатились в тот угол, где лежал орех Грека. Каждый торопился, как мог. До двенадцати оставалось всего две минуты. И орех Грека объяснил всем собравшимся в этом углу свой план. - Когда пробьет двенадцать, - сказал он, - мы все вместе с разбегу подкатимся к передней стенке ящика, и ящик откроется!.. Орехи ликовали и подпрыгивали. - Блестящая идея! - шуршали они на все лады. Но орех Грека остановил их: - Тише! Выслушайте меня сначала! Когда ящик откроется, мы все выпрыгнем на пол, раскатимся по всем уголкам и закоулкам и притаимся. Понятно? - Да-а-а-а! - прокатилось по ящику. И лесные, и грецкие орехи откатывались назад, чтобы взять разбег. Щелкун ничего этого не слышал. Он был стар и туговат на ухо, как многие старики. В ожидании, когда пробьет двенадцать, он скрежетал и время от времени щелкал зубами. И вот до двенадцати осталось всего четыре секунды. Три секунды, две секунды, одна - и раздался бой часов, стоящих в углу. - Так-с, - проскрипел Щелкун, - сейчас я им покажу! - И раскрыл свою железную пасть. Но вдруг что-то с тарахтеньем и грохотом покатилось, полетело кувырком, сразу со всех сторон, рядом с ним и прямо через него - он и понять не мог, что тут творится. Когда же он снова пришел в себя и стал растерянно озираться по сторонам, то увидел, что остался совсем один в ящике. Орехи, попрыгав на пол, скакали по комнате, выбирая уголки и закоулки для пряток, да еще выкрикивали хором дразнилку: Эй, Щелкун, Железный скрипун, Иди-ка! Ищи-ка! А ну-ка раскуси-ка! Наконец все орехи попрятались - кто под диван, кто под шкаф, кто в часы, кто в вазу, кто в цветочный горшок, кто в стакан, - и снова наступила тишина. - Проклятый сброд! - проскрипел Щелкун. - И куда они все подевались? А какая темнота! Хоть глаз выколи! Постойте, уж я до вас доберусь! Уж я вас расщелкаю! Клянусь моей железной челюстью! И, расставив свои несгибаемые железные ноги, он прыгнул вниз, на пол, и зашагал железной поступью к дивану. Мышонок и Лягушонок, лесные орешки, притаившиеся под диваном в самом темном уголке, думали, что сердце у них вот-вот выскочит из скорлупки. - Идет! - шепнул Мышонок. - Слышу! - шепнул Лягушонок. И они откатились как можно дальше. Разъяренный Щелкун зашагал было на своих несгибаемых железных ногах вслед за ними - да разве их поймаешь! Шагая мимо часов, стоящих в углу, он вдруг споткнулся о грецкий орех Греку, но тот тут же скакнул в деревянный домик, где жили часы. - Попался! - рявкнул Щелкунище и, погнавшись за Грекой, прыгнул с разбегу прямо в часы. Зазвенело стекло. Часы от страха громко пробили два раза... Но орех Грека успел уже выкатиться из деревянного домика. Зато железному скрипуну здорово досталось от маятника! Раз-два, раз-два, раз-два - удары так и сыпались! Завывая от злости, Щелкун то вставал, то падал, опять вставал и снова падал - удары так и сыпались! Наконец ему кое-как удалось выбраться из часов. С гудящей головой он еле-еле доплелся до ковра и, упав на него, растянулся без сил. Вот уж обрадовались орехи! Вот уж хохотали и тарахтели! И даже снова запели хором свою дразнилку: Эй, Щелкун Голова-чугун, Поди-ка найди-ка! А ну-ка раскуси-ка! И тут железного Щелкуна охватило такое бешенство, что он начал кидаться из стороны в сторону: то под шкаф, то под стол, то на швейную машину, то на окно, - везде ему чудилось перекатывание и похохатывание. Но, погнавшись за Грекой по подоконнику открытого окна, он вдруг оступился, подпрыгнул и кувырнулся вниз головой прямо в сад. - Падаю! - только и успел он еще крикнуть, неизвестно зачем. И исчез. Орехи от радости так и заскакали по комнате! Но тут часы пробили один раз. Час, когда все вещи оживают, прошел. Катающаяся взад и вперед по комнате веселая компания снова превратилась в орехи, разбросанные по полу. Как раз в эту минуту отец возвратился домой от соседей. - Вот как? - удивился он, остановившись на пороге. - Ящик открыт, орехи на полу? И, собрав орехи, бросил их в ящик - он был большой любитель порядка. Но тут он увидел дыру в стеклянной дверце часов и, пробормотав что-то насчет озорников, которым давно пора надрать уши, зевнул и вышел из комнаты. Орехи опять собрались все вместе в темном ящике стола. Они медленно раскатывались по своим углам, позевывая и желая друг другу спокойной ночи. И наконец притихли и уснули. Только старый Щелкун не мог уснуть в эту ночь. Он лежал в саду на холодной земле и скрипел: - В такой сырости наверняка схватишь ржавматизм! Вот в левой ноге уже начинается! Эх, лежал бы я лучше спокойно в темном ящике! Потом началась гроза - дождь хлестал и барабанил по крыше, ветер выл и свистел. Через несколько дней Щелкун совсем заржавел, зубы его притупились, и когда отец нашел его под окном, ему пришлось выбросить ржавого скрипуна в помойку. Он и теперь еще там лежит и скрипит с утра до вечера, что ржавматизм совсем его замучил. Прадедушка свернул в трубку обои с лиловыми розами, а я сказал: - Вот так герои у Верховной бабушки - орехи, одурачившие старого Щелкуна! Тогда уж я герой из героев! - Ты? - удивился Старый. - Как так? Какие же героические подвиги ты совершил? Наконец-то я мог рассказать ему о моем героическом подвиге! Я описывал, как спускался вниз со сколы по обледенелому тросу, но почему-то уже не с тем вдохновением и подъемом, который чувствовал там, на берегу моря, а, скорее, деловито; и все-таки так, что мой рассказ, как мне казалось, должен был произвести впечатление. Но я ошибся. Выслушав его до конца, прадедушка чуть ли не разозлился. - Может быть, Малый, - сказал он, - благодаря этому карабканью ты и приобрел кой-какой жизненный опыт. По крайней мере, на собственной шкуре испытал, как велика пропасть между благим намерением и самим делом. Но, - и теперь он сказал как раз то, чего я ждал все время, - но ставить свою жизнь на карту без всякого смысла - это еще не значит быть героем! Верь не верь, Малый, а орех Грека куда больше похож на героя, чем ты! Скольким орехам продлил он короткий век своей смелой выдумкой и присутствием духа! Я вздохнул и признался, что Джонни Флотер тоже не считает мой подвиг геройством. Говорит, что это просто поэтическое сумасбродство. С этим прадедушка тут же согласился. - Не такой уж мудрец твой Джонни Флотер, - сказал он, - но, когда дойдет до дела, он, может, еще окажется куда нужнее, чем мы оба, вместе взятые. Вот как оно бывает с мужеством и геройством! Я недолго предавался унынию - на чердаке, к нашему удивлению, вдруг появился сам Джонни Флотер. - Ваш катер подходит, - сказал он. - Можно, я разнесу накладные? Вы ведь небось сочинять будете? Я великодушно разрешил ему это, хотя и знал, что теряю немало. Он хотел было тут же броситься к двери, но прадедушка окликнул его: - Скажи-ка, Джонни, почему ты все-таки не удержал Малого? А если бы он сорвался, разбился... Джонни побледнел и пробормотал, запинаясь: - Я... я... я и сам не верил, что Малый станет спускаться. Я, наверно, сам еще больше его передрейфил. Когда он спрыгнул на землю, у меня гора с плечей свалилась. - С плеч, Джонни, - поправил Старый. - Чего? - Надо говорить "с плеч свалилась", Джонни, а не "с плечей"! - А-а-а! Извиняюсь! Ну ладно, я пошел! Явно смущенный, Джонни снова направился к двери, и, когда дверь за ним затворилась, прадедушка сказал: - Смешной народ люди, Малый! И все-таки ничего нет на свете интереснее людей. Потом мы с ним решили разобраться в том, какую роль в героическом подвиге играют выдержка и упорство. И написать об этом. - Гляди-ка, Малый, - сказал прадедушка, - мы с тобой перебрали немало всяких качеств, которые отличают героев; но только на примере клоуна Пепе поняли, сколько выдержки и терпения требует настоящий героический поступок. А легко ли было маленьким орешкам час битый увертываться от Щелкуна, гонявшегося за ними с раскрытой пастью! Или, уж так и быть, возьмем хоть этот твой дурацкий трос. Как долго пришлось тебе спускаться вниз, с трудом перехватывая его руками! Если уж это поступок героический, то главное в нем - выдержка. Понятно? - Конечно, понятно, - не без гордости ответил я. - Ведь это я сам выдержал. - Скажи, пожалуйста, этот пострел еще и задается! - вздохнул прадедушка. Потом задумался и сказал: - Я помню одну историю про выдержку, Малый. Действие происходит в давние времена в Мексике. Ты знаешь что-нибудь о завоевании Мексики? - Знаю, что оно продолжалось с 1519 по 1521 год, прадедушка, и что это была одна из самых кровавых войн во всей мировой истории. - Верно, Малый. А один из самых кровавых дней в этой войне - резня при Чолуле. Описал ее некий Гаспар Ленцеро, ставший потом отшельником. Я буду рассказывать тебе все так, будто я сам и есть этот отшельник и диктую мой рассказ, а кто-то его записывает. Ну, слушай! Медленно и задумчиво, осторожно подбирая слова, прадедушка начал свое повествование: РАССКАЗ ГАСПАРА ЛЕНЦЕРО Зовут меня Гаспар Ленцеро. Я живу отшельником в самой дикой и пустынной части Мексики, где растут только кактусы. Плоды опунции - моя единственная пища. Жилищем мне служит пещера. Я хочу моей жизнью искупить хотя бы малую часть того зла, которое причинили индейцам мои земляки, пришедшие сюда под предводительством полководца Кортеса*. Я хочу поведать о том, что произошло в городе Чолуле, чтобы весть об этом дошла до потомков. ______________ * Кортес Эрнан (Фернандо) - испанский конкистадор, завоеватель Мексики. Испанские завоеватели во главе с Кортесом истребляли и грабили коренное индейское население. Когда мы прибыли в Чолулу, старейшины города встретили нас со всевозможными почестями и, по велению верховного жреца, разместили в храме и его подсобных помещениях, окружающих большой мощеный двор. Многие жители города покинули его пределы. Мы знали по опыту, что это плохой знак. Но никаких точных сведений о коварных планах населения у нас не было. Это было мне достоверно известно потому, что один из приближенных Кортеса, пользовавшихся его доверием, был моим другом. Он рассказал мне, что слухи о тайном нападении, якобы замышляемом индейцами, не подтвердил ни один из наших разведчиков. Поэтому я был очень удивлен, когда на следующий день у нас в лагере был отдан приказ проверить оружие: копья, мечи, аркебузы - и находиться в полной боевой готовности. По счастливому случаю я остался наблюдателем и не стал участником страшной резни. Мне было приказано держаться поблизости от генерала Кортеса и выполнять обязанности связного. Кортес стоял на крыше храма и смотрел вниз во двор, где собралась огромная толпа местных жителей в ожидании его приказа. По свидетельству самого Кортеса, их было две тысячи. Почтенный летописец Лас Касас говорит, однако, о пяти-шести тысячах, и я более склонен верить ему. Ибо когда я глянул вниз, то увидел необозримое море голов: люди с мешками за спиной, в которых находился скудный запас провизии, стояли или сидели на земле, скрестив ноги, и, ничего не подозревая, беседовали друг с другом. Очевидно предполагая, что их позвали сюда для переноса каких-то тяжестей, они пришли без всякого оружия, некоторые даже полуголые. Это было мирное зрелище, а отсюда, с крыши, тем более мирное, потому что, переводя взгляд с толпы на город, я видел его прекрасные строения и многочисленные башни, а дальше, за ними, кукурузные поля и бесконечные вишневые сады, залитые солнцем. Меня бросило в дрожь, когда внезапно раздался пушечный выстрел и наши солдаты начали стрелять с крыши в толпу индейцев, собравшихся перед храмом. Сотни из них умирали с открытым ртом, словно не в силах поверить в то, что произошло. Уцелевшие стали кричать, молить о пощаде. Я в ужасе смотрел на Кортеса, стоявшего на краю крыши и глядевшего вниз, во двор, с таким выражением, будто он наблюдает за игрой в шахматы. Но самое худшее было впереди. Когда замолчали аркебузы, наши солдаты ворвались во двор с ножами и мечами и принялись колоть и рубить безоружных индейцев, оставшихся в живых. Зрелище это было настолько страшным, что я отвел глаза и снова уставился на Кортеса. Широкое лицо его с низким лбом потемнело, ноздри раздувались, губы были плотно сжаты, кожаный жилет расстегнут - ему не хватало воздуха. Там, внизу, по его приказу убивали и убивали людей. Испанцы, не зная пощады, орудовали во дворе, залитом кровью. Стоило раненому индейцу выбраться из-под горы трупов, как он тут же погибал от удара ножа. Предсмертные крики и стоны оглашали воздух. Вдруг в пустых глазах Кортеса блеснуло любопытство. Я невольно последовал за его взглядом и увидел, что один из наших солдат, молодой парень из Кастилии, по имени Энрико де Кастильо Бетанкор, бросив свой меч, крепко обхватил обеими руками молодого индейца, как бы стараясь его защитить. И в ту же минуту я услышал, как он крикнул, обращаясь к полководцу: - Он спас мне жизнь! Пощадите его! Оба юноши, не отрывая взгляда, смотрели вверх, на крышу, а наши солдаты, как это ни странно, словно сговорившись, обходили их стороной, то ли оробев перед такой силой сопротивления, то ли поверив, что Кортес на этот раз дарует индейцу жизнь. Кортес и глазом не моргнул, услышав крик кастильца. Он только спросил сквозь зубы: - Как его зовут? Я поторопился назвать имя молодого солдата и подтвердить, что этот индеец действительно спас ему жизнь. Я довольно хорошо знал их обоих. Энрико де Кастильо Бетанкор, худой, стройный юноша с кудрявыми каштановыми волосами, не раз заводил со мной разговор о религии и высказывал чудовищную мысль, что надо отказаться от бога и вообще от всех божеств, потому что в истории человечества бесконечная цепь кровавых преступлений совершалась во имя богов. Я снова и снова старался объяснить ему, что бог не повинен в мерзостях, творимых во имя него людьми. Но мне ни разу не удалось убедить его в этом. Я знал также, что он вел подобные разговоры и с молодым индейцем, которого сейчас прикрывал своим телом, стараясь спасти от смерти. Мне казалось даже, что я вижу на лицах обоих юношей, стоящих там, внизу, свет убежденности в своей правоте - словно чудовищное кровопролитие перед храмом лишь подтверждало их кощунственные мысли. Кортес, выслушав мое объяснение, не проронил ни слова. Он опять уже внимательно следил за резней во дворе, негромко напевая, и не обращал никакого внимания на молодого испанца и его подзащитного. Я же не мог теперь отвести от них взгляда. Я заметил, что несколько индейцев незаметно пытаются пробраться к ним поближе, словно эти двое - маяк во время бури, но, не успев приблизиться, погибают от удара меча или ножа. Каждую секунду я ждал, что кудрявый Энрико де Кастильо упадет, сраженный, на землю, увлекая за собой молодого индейца с миндалевидными глазами; но оба они продолжали стоять прямо, а смерть вокруг них косила и косила все, что попадалось ей на пути. Небольшой мешок на спине индейца подымался и опускался в такт его тяжелому дыханию. Один раз - у меня захватило дух, когда я это увидел, - наш офицер попробовал оттащить Энрико от индейца и нанести тому удар кинжалом. Но Энрико крикнул: - Кортес! Это прозвучало почти как приказ. Услышав крик, генерал нахмурился и бросил быстрый взгляд на молодого испанца. Офицер, заметив это, опустил руку с занесенным кинжалом. Меня прошиб холодный пот. В эту минуту я дал обет, что стану отшельником, чтобы искупить вину моих земляков, если господь бог защитит этих юношей. Меня бросило в дрожь, когда я заметил, что больше ни одного индейца не осталось в живых. Я молил бога, чтобы он явил свое милосердие и пощадил этих молодых людей, на которых он, может быть, и имел причину гневаться. В это мгновение вооруженный испанец приблизился к ним вплотную, но вдруг отшатнулся и обошел их стороной. Я не мог понять, как у Энрико хватает выдержки. Наконец, когда вся земля перед храмом была устлана трупами индейцев, кое-кто из наших солдат стал кричать Энрико, что если он не отойдет сейчас в сторону, то поплатится жизнью. Энрико достаточно было отступить на полшага, чтобы оказаться вне смертельной опасности - вокруг него собиралось с угрозами все больше и больше испанцев. Но он не отступал. Как только кто-нибудь направлял нож против индейца, он заслонял его своим телом. К недоумению испанцев, он стоял один против всех, и его сосредоточенное лицо выражало решимость скорее погибнуть от руки своих, чем предать своего спасителя. И тут Кортес подал небрежный знак, чтобы обоих доставили к нему на крышу. Я немало пережил и повидал за годы завоевания Мексики. Мне хорошо известно, какое зло может причинить человек человеку. Я был свидетелем того, как испанцев приносили в жертву языческим богам. Я знаю, какие преступления свершались во имя христианского бога. И я понимаю, что человек, видевший это кровопролитие, мог проклясть богов. Но мне до конца дней моих не забыть этого солнечного летнего дня на крыше храма в Чолуле. Не забыть, как привели к Кортесу этих двоих людей, оставшихся в живых. Не забыть его страшного допроса. Оба они были забрызганы кровью убитых и тяжело дышали. Они стояли рядом, примерно одного роста, один кудрявый, другой с высоко подвязанными черными волосами. Молодой кастилец говорил за двоих, потому что индеец не знал испанского. Он точно и подробно отвечал Кортесу на все его вопросы - о происхождении, имени, жизненном пути, иногда обмениваясь со своим товарищем короткими репликами на его языке. Ни одного горького слова не сорвалось с его уст. Я заметил, что его спокойствие вызывает невольное уважение даже у приближенных Кортеса. Однако чем спокойнее он отвечал, тем больше его ответы раздражали генерала. - Что заставило вас, испанца и христианина, спасать жизнь этому человеку? - резко спросил он. - Чувство благодарности, господин генерал! Когда меня собирались убить за то, что я христианин, когда у меня, живого, хотели вырвать сердце из груди, этот парень крикнул, что я отказался от христианского бога и поклоняюсь богам Мексики. Это была ложь, господин генерал, но она спасла мне жизнь. Я не отрицал ее. - Так вот оно что! - вскрикнул Кортес, словно уличив молодого человека в смертном грехе. - Значит, вы отреклись от господа бога, чтобы спасти свою жалкую жизнь, Энрико де Кастильо Бетанкор? - Что же это за бог, если он допускает такое? - отвечал кастилец, указывая рукой на двор перед храмом, где несколько испанских солдат, стоя, как палачи, среди окровавленных трупов, с любопытством прислушивались к тому, что происходит на крыше. Приближенные Кортеса переглянулись. Вопрос молодого человека, произнесенный спокойным голосом, звучал неслыханным обвинением против самого Кортеса. Мертвые, на которых указывал рукой Энрико, были словно молчаливыми свидетелями его правоты. Но Кортес сделал вид, что не понял обвинения. Он произнес сквозь зубы: - Спросите индейца, почему он разрешил вам, христианину, спасать его. Кастилец перевел вопрос, а затем ответ индейца. Ответ был прост: - Потому что мне дорога жизнь. - Кто ценит свою жизнь выше, чем господа бога, - воскликнул Кортес, - во имя чего он жаждет жить? Во имя какого бога? Во имя какой жизни? - Во имя жизни без богов - человеческой жизни, господин генерал. - И ваш спаситель тоже согласен с этим безумием, кастилец? - Конечно, господин генерал. И молодой испанец невольно взял индейца за руку. - Ну вот, - сказал Кортес и вдруг рассмеялся, - теперь вы попались в ловушку, богохульники! Убирайтесь отсюда и не надейтесь на мою защиту. Живите без богов. Я объявляю вас вне закона. Никто вас не защитит. Ни один испанец, ни один индеец. С этой минуты вы добыча для тех и для других. Попробуйте выживите, если сумеете! Тогда испанец сказал что-то по-индейски своему другу, и оба они, сопровождаемые смехом Кортеса, стали спускаться с крыши. Никто не тронул их, объявленных вне закона. Известно, что им удалось выбраться из Чолулы. Но больше о них никто никогда ничего не слыхал. Я же, памятуя о моем обете, подал генералу Кортесу прошение об отставке, которую он мне тут же и дал, не допытываясь о причинах. Рассказ прадедушки захватил меня и очень взволновал. Перед глазами у меня стояла картина: молодой испанец и молодой индеец идут все дальше и дальше по кукурузным полям, по разрушенной войной стране, бездомные, нигде не находя пристанища. Я боялся услышать развязку этой истории. Но Старый, словно догадавшись об этом, ничего больше не сказал. Только позднее, когда мы уже спустились вниз, потому что вернулись из плавания наши моряки, только после того, как дядя Яспер рассказал про шторм, а Верховная бабушка, то ужасаясь, то восхищаясь, выслушала, как ловко они справлялись с катером в бурном море, - прадедушка шепнул мне: - Пусть их, гордятся своими подвигами. Мы знаем иных героев. Тех презирали. И все равно это были подлинные герои. Как ни странно, ни торжественный обед, ни рассказы дяди Гарри и дяди Яспера не могли отвлечь мои мысли от мексиканской трагедии. Только когда Джонни Флотер снова зашел к нам за накладными, мне удалось ненадолго забыть о ней, и я даже согласился прогуляться с ним по берегу до причала - все равно прадедушка собирался прилечь на часок-другой. Джонни упрекал меня за то, что я рассказал прадедушке про трос. - О таких делах, - сказал он мне, - взрослым знать нечего, Малый. Они все понимают наоборот. - Да ведь прадедушка точно так же, как ты, считает это просто сумасбродством. У вас с ним одно мнение. - Ну да, твой прадедушка!.. - Джонни пожал плечами, показывая, что отводит Старому какое-то особое место среди взрослых, и это сразу расположило меня в его пользу. Спускаясь по лестнице, я рассказал ему мексиканскую историю, и, к моему удивлению, она ему необычайно понравилась. Он даже сознался, что сам никогда бы не смог пойти на то, на что отважился этот испанец. - Знаешь, - сказал он, - смелости у меня на это, может, и хватило бы, но как-то чересчур уж чудно мне показалось бы защищать этого мексиканца. Представляешь, ты сам испанский солдат - и вдруг ты один против всех испанцев. Человек как-то привыкает знать, с кем он и откуда... Это замечание Джонни помогло мне увидеть подвиг Энрико де Кастильо Бетанкора в новом свете. Я вдруг понял, что, спасая жизнь мексиканцу, этот юноша расставался со всем, что составляло его собственный мир, - с богом и с людьми. И я задумался о героях, которым хватает мужества противопоставить себя толпе, стать изгнанниками. Мысли так и роились у меня в голове, и на причале Джонни опять стал жаловаться, что он говорит, говорит, а я ничего не слышу. Но тут мы, к счастью, повстречали Низинную бабушку и Низинного дедушку, которые прогуливались по причалу, как всегда в субботу после обеда. Они стали расспрашивать меня, как чувствует себя прадедушка, и я сказал им, что он держится молодцом. Потом они пригласили нас с Джонни к себе пить кофе с пирогами. Теперь я иногда удивляюсь, как это я тогда на нашем острове выпивал столько кофе и поедал столько пирогов да и разных других сластей и не растолстел, как бочка. Может быть, этому помешал соленый воздух или то, что летом я раз по десять на день прыгал в море. Во всяком случае, тогда, в четырнадцать лет, я был худой как щепка. Вечная проблема - как отделаться от Джонни и пойти сочинять стихи - на этот раз решилась сама собой: Джонни был приглашен к кому-то на день рождения, где, как видно, надеялся отведать не менее вкусного пирога. Поэтому я, поблагодарив бабушку с дедушкой, тут же поднялся по лестнице на верхнюю часть острова и, не теряя времени, отправился на чердак, в каморку прадедушки. Он уже сидел здесь в своей каталке и, развернув очередной рулон обоев, что-то писал на его оборотной стороне. - Что ты сочиняешь? - спросил я. - Конечно, балладу, Малый. Только сейчас начал. Может, присоединишься? - Какая, значит, у нас сегодня тема, прадедушка? - Выстоять, Малый, выдержать, сжав зубы. Я сейчас перелагаю на стихи еще одно приключение Геракла - в черной тетрадке его нет. Может, и ты напишешь балладу о выдержке? - Попробую, прадедушка. Я снял свитер - в нем было слишком жарко в натопленной каморке, - взял приготовленный на столе карандаш и написал на самой середине развернутого рулона: "ГЕНРИХ-ДЕРЖИСЬ! БАЛЛАДА". У меня еще не было ни малейшего представления о том, кто такой этот "Генрих-Держись", но, написав его имя, я с каждой минутой представлял себе его все отчетливей, а потом и в самом деле стал сочинять балладу и закончил ее даже раньше, чем прадедушка свою. Когда и Старый кончил писать, он спросил: - Ты ведь сперва придумал название, а уж потом написал балладу, правда? Я кивнул. - Говорят, это обычный прием многих сочинителей. А ну-ка, прочти! Посмотрим, как ты справился с задачей, которую сам себе задал. И я прочел: Генрих-Держись! Баллада Слыхал я когда-то: У речки ребята Возились с коварным песком. Копали, пыхтели, И вглубь по туннелю Они пробирались ползком. Последним, десятым, Вполз Генрих - ребятам Вообще-то не нравился он: Не первый, не главный, Худой и забавный, Был Генрих довольно смешон. И только он скрылся, Песок заструился, Но Генрих его удержал: - Обвал надо мною! Держу я спиною! Обратно, ребята! Обвал! Они рассмеялись, Они не боялись, Подумали: "Шутит, трепло!" - Ну, что же вы, черти! Спасайтесь от смерти! Скорее! Держать тяжело! И вот, от испуга Толкая друг друга, Ползут, отгребая песок... - Давайте, давайте! Вот тут пролезайте! Вот тут - у меня между ног! Выходят ребята - Четвертый и пятый - Из мрака - вот солнце и жизнь! А те, что в туннеле, Дыша еле-еле, Все просят: - Эй, Генрих, держись! Но после восьмого Обрушился снова Песчаного свода кусок. И кончились силы, И с ног его сбило, И рухнул над ними песок. Копали, копали, Песок разгребали Поспешно товарищи их Лопатой, доскою И просто рукою... Пока не отрыли двоих. И Генрих в постели Почти три недели Лежал с переломом ноги, И все ребятишки Несли ему книжки, А мамы пекли пироги. В бинтах он и в гипсе... Но ты бы ошибся, Подумав: "Пропащая жизнь!" Ведь он поправлялся, И он улыбался, Теперь он был Генрих-Держись! Прадедушка, выслушав балладу, сперва помолчал. Потом он сказал: - Что ж, ты справился, Малый. Вот у нас и еще один герой. И этот юный герой совершил куда более серьезный подвиг, чем ты на своем тросе. Никакого героического замысла у него не было, но он проявил исключительную выдержку и спас жизнь своим друзьям. Это хорошая баллада, Малый. - Спасибо, прадедушка. А теперь ты прочтешь мне про подвиг Геракла? - Да, Малый. Он, как всегда, повертел в руках очки, как всегда, откашлялся и начал читать: Баллада про Геракла и лань Геракл был смел и полон сил И, как гласит преданье, Геройский подвиг совершил, Великое деянье. Пришлось Гераклу как-то раз По царскому желанью Гоняться за... (таков приказ!) Дианиною ланью*. ______________ * Диана - в римской мифологии богиня охоты, покровительница диких зверей. Ее священным животным считалась лань. Герой вначале не учел Все трудности задачи: Ведь ланям горы нипочем, Ведь лани быстро скачут. Он просто взял да поднажал, Не испросив совета, Бежал, бежал, бежал, бежал - И обежал полсвета. Не давши отдыха ногам, Он с гор спускался в долы, Бежал по лесу, по лугам Зеленым и веселым. "Эй, лань!" - кричал он на бегу, А лань все уходила. Но ночью раз на берегу Вдруг сном ее сморило. И тут Геракл ее словил, Без выстрела, без боя, И в край, где Еврисфей царил, Повел ее с собою. Он был настойчив, терпелив И дал пример бесспорный, Что побеждают, проявив Характер сверхупорный. Когда прадедушка кончил читать, я сказал: - Выходит, прадедушка, нет такой героической черты, какую нельзя было бы найти у Геракла. Похоже, он и в самом деле был первый во всем. Но разве его последователи менее доблестные герои? Неистовый кондитер, клоун Пепе и Энрико из Мексики мне даже как-то ближе. - Мне тоже, Малый, - улыбнулся прадедушка. - Даже твой Генрих-Держись мне куда ближе, чем Геракл. Но ведь так и должно быть, Малый! Герой, которому воздвигли памятник из звезд, навсегда останется таким же простым, великим и далеким, как звезды. Это образец. Другие - люди. Но тут я рассмеялся, потому что и на этот раз, как только мы заговорили о Геракле, нас прервали - пришел дядя Яспер звать нас вниз, ужинать. Когда слишком много жуешь, можно и устать. А в те дни, когда приходил наш катер, у Верховной бабушки жевали целый день. Вот почему в этот субботний вечер мы все довольно рано расстались друг с другом и разошлись по своим комнатам. Даже дядя Гарри, обычно ложившийся за полночь, поднялся сегодня вместе со мной в нашу с ним спальню. Правда, мне пришлось еще рассказать ему со всеми подробностями, о чем мы сегодня сочиняли с прадедушкой. Это до того его заинтересовало, что он под конец даже спросил меня, очень ли я устал и могу ли выслушать перед сном еще одну историю. Историю про выдержку и силу воли, свидетелем которой был он сам. - Ну, хочешь ее послушать, Малый? Конечно, я хотел - ведь он еще ни разу в жизни не рассказал мне ни одной истории. Мне даже показалось, что я совсем не так уж устал. И, устроившись поудобнее в теплой постели, я стал слушать. РАССКАЗ ДЯДИ ГАРРИ, МОРЯКА Тот, кто в мои времена, году этак в 1910, хотел наняться матросом на корабль, оказывался в затруднительном положении: на эту работу находилось больше желающих, чем было нужно. Кроме того, владельцы судов охотнее брали на службу в судовую команду сразу нескольких моряков, хорошо сработавшихся друг с другом. Трое матросов, явившись вместе, скорее могли получить работу, чем один. Поэтому я тогда сговорился с Карстеном Хайкенсом и Бартом Ользеном наняться на один корабль. Нам уже удалось найти в Гамбурге пароходство, где готовы были нас взять. И вот завтра утром, в восемь часов, все мы должны были явиться в контору. Но накануне вечером Барт, никогда не отличавшийся хорошим здоровьем, вдруг, как нарочно, заболел гриппом, да с такой высокой температурой, что мы даже за него испугались. Доктор, которого мы к нему привели, сказал, что Барту придется пролежать в постели по крайней мере недели две. Это расстроило все наши планы, потому что пароходству требовались именно три матроса, хорошо сработавшихся друг с другом. Без Барта Ользена и идти было нечего. Поэтому мы испробовали все виды лечения, и Барту пришлось глотать лошадиные дозы всяких лекарств, чтобы завтра хоть как-нибудь держаться на ногах. Но на следующее утро в семь часов, когда мы должны были отправиться в контору, оказалось, что температура у Барта ничуть не ниже, чем вчера, а чувствует он себя еще хуже. - Тогда придется нам отказаться от этой затеи, - сказал Карстен Хайкенс. - Может, найдем потом какой-нибудь корабль еще получше этого. Я поддержал его, хотя не имел ни малейшего представления, как мы расплатимся за комнату в гостинице, пока будем ждать этого счастливого случая, - ни у кого из нас не было ни гроша. А еще надо ведь было есть, чтобы оставаться в форме. Барт, лежа в постели с высокой температурой, как видно, раздумывал примерно о том же. Потому что он вдруг встал, шатаясь и обливаясь потом, и сказал: - Пошли! Разотрите меня как следует полотенцем. В конторе я уж как-нибудь разыграю здорового. А пароход отчаливает только еще послезавтра. До тех пор я наверняка встану на ноги. Положение наше было так безнадежно, что мы, двое здоровых, несмотря на укоры совести, приняли его предложение. Мы растерли Барта махровым полотенцем, напоили его чаем с ромом и отправились все втроем в гавань - в контору пароходной компании. Уже по пути в гавань Барт чуть не падал с ног. Нам пришлось взять его с двух сторон под руки и поддерживать всю дорогу. Перед дверью конторы мы увидели, что пот катится с него градом, а лицо такое бледное, что, пожалуй, в таком виде его и показывать-то не стоит. Тогда Барту пришла в голову идея, чтобы мы выдали его за пьяного. Ведь пьющий матрос скорее подойдет пароходству, чем больной. Карстен Хайкенс вытер Барту лицо носовым платком и растер ему щеки, чтобы они хоть немного покраснели. Потом мы вошли, с двух сторон поддерживая Барта, в контору, где сидел сам старый скупердяй Раймерс, владелец пароходства. Первый же его вопрос был: - Что это с ним? Больные мне не нужны. - Я... я... я хватил немного лиш... лиш... - Барт изображал пьяного очень убедительно. - Часто это с ним? - спросил нас старый Раймерс. - Да можно сказать, что никогда, - ответил я чистую правду, Барт и в самом деле был непьющий, - потому на него так и подействовало. Он и выпил-то совсем немного. У его сестры вчера была свадьба, господин Раймерс. - Ну да... Герда... - промямлил Барт. У него и сестры-то никакой не было. Упоминание о свадьбе как будто немного смягчило судовладельца. Он достал анкеты из ящика письменного стола и начал старательно их заполнять, задавая нам обычные вопросы. Он даже не предложил нам сесть. Так мы и простояли почти целый час перед его письменным столом, а Барту становилось все хуже и хуже. Когда мы заметили, что он борется с собой, чтобы не потерять сознание, мы встряхнули его и стали как можно громче и веселее подтрунивать над "пьяным". Барт отвечал нам слабым голосом, но все еще продолжая разыгрывать пьяного. Мы все время боялись, что он вот-вот упадет, а этого нельзя было допустить, потому что в то время существовал неписаный закон: от пьяного моряка требовалось, чтобы он держался молодцом, не то его вышвыривали со службы. Уж и не помню, как мы выбрались тогда из конторы. Мне и самому чуть не стало дурно - все это время я поддерживал его и следил, чтобы с ним ничего не случилось. Помню только, что старый Раймерс заполнил по всей форме наши анкеты и принял нас в судовую команду и что Барт, как только за нами захлопнулась дверь, канул на дно, как утлый челн. Знакомый врач из клиники тропических болезней ругательски ругал нас, узнав, как мы обошлись с Бартом Ользеном. Но этот же врач, человек решительный и смелый, кое-как подлечил нашего "пьяницу". Два дня спустя он смог вместе с нами подняться на корабль. В море мы старались делать за Барта всю работу и стояли за него на вахте. Когда мы причалили к Мальме в Швеции, он был уже здоров - даже сошел вечером с нами на берег и выпил стакан грога. Мы никогда не забывали, какую он проявил выдержку в тот раз, у Раймерса, чтобы не посадить нас на мель. Для Барта Ользена я и теперь, если понадобится, украду паруса с любого корабля, как говорят у нас, моряков. На этом дядя Гарри закончил свой рассказ, и я снова удивился тому, что, казалось бы, совсем не героические люди при определенных обстоятельствах как бы перерастают вдруг самих себя и проявляют героические качества. У Барта Ользена теперь свой домик, жена, солидный животик, три дочери и много свободного времени, чтобы чесать языком. Когда дядя Гарри спросил меня, понравилась ли мне эта история о выдержке, я горячо ответил, что да, очень понравилась, и еще добавил, что он очень хорошо и увлекательно ее рассказал. - В этом доме рассказчики растут как грибы, - сказал я. Но дядя Гарри возразил, что дело тут совсем в другом: - На маленьком острове, где, так сказать, всегда стоишь на приколе, надо как-нибудь коротать время. Тут волей-неволей начнешь рассказывать истории... Ну ладно, давай гасить свет. Спокойной ночи, Малый! - Спокойной ночи, дядя Гарри! Свет погас, и я уснул так быстро, что даже не успел заметить, как устал за этот день, полный всяких историй. Воскресенье, в которое мы завтракаем по-королевски и беседуем за столом о Зигфриде. Здесь описывается последний подвиг Геракла и излагается история жизни Прадедушки-Краба. Кроме того, мы знакомимся здесь с любимым героем Старого. А кончается все довольно неожиданно. Итак, ВОСКРЕСЕНЬЕ Завтрак на следующее утро был чудовищно обильный и по случаю воскресенья, и потому, что наши моряки возвратились домой. Надежды их не были обмануты - стол, как говорится, ломился от яств. Тут были блюда на все вкусы: и соленые, и кислые, и жареная селедка, и маринованная, и копченый окорок, и острые сыры, а поскольку сегодня было воскресенье, то и сладкое - и булочки с изюмом, и повидло всех сортов, и коржики с корицей, и сдобное печенье. На улице стоял сильный мороз. Холодный ветер сметал редкий снег в невысокие сугробы. Но здесь было хорошо натоплено. Это было последнее воскресенье перед рождеством. На всем острове стоял запах анисовых пряников и коржиков с корицей. Все мы были в самом отличном расположении духа, и Верховная бабушка, опять же по случаю воскресенья, ничего не имела против того, что за столом велась беседа о поэтах и героях, о балладах и рассказах. Она даже сделала несколько метких замечаний насчет героев. Только в одном она не допускала никаких возражений, она считала величайшим героем во всей мировой истории непобедимого Зигфрида, владельца знаменитой шапки-невидимки и волшебного меча. - И ведь какой был красавец! Какой красавец! - мечтательно повторяла она. Верховная бабушка явно придерживалась мнения, что герои обязательно должны быть красавцами. На это прадедушка с благодушной улыбкой заметил, что он лично ничего не имеет против того, чтобы герои были красавцами, но, к сожалению, красота и героизм никак между собой не связаны. - Если и есть какая-то связь между мужественным сердцем и прекрасной внешностью, - добавил он, - то она не так-то проста, и лучше уж нам не браться ее разъяснять. Что же касается Зигфрида, дорогая Маргарита, то он был, без сомнения, очень красивым юношей и прекрасно умел сражаться и скакать верхом на коне. Но героем, по-моему, Зигфрид не был. - Что-о-о?! - воскликнула Верховная бабушка. - Зигфрид не был героем? Уж не хочешь ли ты быть умнее наших знаменитых поэтов? Разве ты не знаешь прекрасного стихотворения, в котором он воспет? - Смутно припоминаю, - не без затаенного лукавства ответил прадедушка. - А может, ты помнишь его наизусть? - Конечно, помню! Когда речь шла об идеалах, Верховная бабушка была готова на все, даже на декламацию вслух. И вот мы услышали из ее уст всем нам хорошо известное по хрестоматиям стихотворение Людвига Уланда, знаменитого поэта прошлого века: Меч Зигфрида Покинул Зигфрид на заре Отцовский замок на горе. Ему не много было лет, Но посмотреть решил он свет. На встречных рыцарей глядит - У каждого и меч и щит, И только Зигфрид, только он, Дубинкою вооружен. Вот Зигфрид в темный лес свернул И слышит дальний звон и гул. Подходит к кузнице лесной: Здесь лязг, и блеск, и жар, и зной, И танец радостный огня... "Возьми в работники меня! Меня искусству обучи, Как острые ковать мечи!" Взмахнул он молотом разок И наковальню вбил в песок. Он плющил сталь, железо гнул, И шел по лесу звон и гул... И меч огромный, наконец, Сковал наш Зигфрид, удалец. "Теперь я рыцарь, я с мечом, И великан мне нипочем! Эй, трепещи, дракон, в лесу, Тебе я голову снесу!" Последняя строка в исполнении Верховной бабушки прозвучала как раскат грома. И теперь она с торжеством и вызовом смотрела на прадедушку. Но Старый сказал с улыбкой: - Это стихотворение, дорогая Маргарита, как раз подтверждает то, что я хочу сказать. А именно, что Зигфрид - не герой. Он просто очень хорошо владел своим ремеслом. - Ремеслом? - переспросила Верховная бабушка, нахмурившись. - Да, ремеслом воина. Вот и все. Если хотите, я могу подтвердить это одним стихотворением. - Кто его сочинил? - язвительно спросила Верховная бабушка. - Какой-нибудь знаменитый поэт или ты сам? - Я сам, - скромно ответил прадедушка. - Может быть, несмотря на это, ты его все-таки послушаешь, Маргарита? - Больше мне ничего не остается, - вздохнула она. И тогда прадедушка - негромко и просто, совсем не так, как Верховная бабушка, - прочел стихотворение: Юный Зигфрид Идет о Зигфриде рассказ С великим множеством прикрас, И сомневаюсь я порой: А впрямь ли Зигфрид был герой? Имел как баловень судьбы Он все условья для борьбы: Он приобрел волшебный меч, Обучен был рубить и сечь. Он понимал язык зверей: Его гонцом был воробей, А также заяц, и олень, И волк, и всяк, кому не лень. И шапкой-невидимкой он На всякий случай был снабжен. В непробиваемой броне На самом быстром скакуне Скакал он смело на врага. Но так ли смелость дорога, Когда от всех напастей он Был столь надежно защищен? Геройством занят был герой, Как шахматист своей игрой, И заменяло мастерство Геройский подвиг у него. Тут в заблужденьи целый свет... А был героем Зифгрид? Нет. Верховный дедушка, дядя Яспер и дядя Гарри усиленно жевали, склонившись над тарелками. Я заметил, что они не хотят ничего говорить, пока не сказала своего слова Верховная бабушка. И она не замедлила его сказать, причем неслыханно кротким голосом. - Знаменитый поэт, - сказала она, - называет Зигфрида героем и доказывает это не так сложно, как ты. Не кажется ли тебе это забавным? - Нет, Маргарита, - не менее кротко возразил ей прадедушка, - мне кажется это вполне естественным. Тот, кто что-нибудь утверждает, ну, скажем, что Зигфрид - герой, может высказать это коротко и ясно, без подробных объяснений. Вот, например, как Уланд в своем стихотворении. А тот, кто хочет это опровергнуть - и не просто так, что нет, мол, все совсем не так, а как раз наоборот, - тому приходится обстоятельно доказывать, что утверждение было неверным. Прадедушка оперся о стол, с трудом выпрямился и, расхаживая медленным шагом от стола до двери и обратно, закончил свою мысль: - Утверждать что-либо может всякий дурак - я не хочу, конечно, этим сказать, что поэт Людвиг Уланд был дураком, - но опровергнуть утверждение - это уже требует кое-какой смекалки. Нам с Малым приходится здорово шевелить мозгами, чтобы опровергать одно за другим все нелепые и бездумные утверждения о героях. Вдруг прадедушка остановился, с удивлением посмотрел на нас и спросил: - Что это с вами? Почему вы все на меня так уставились? - Потому что ты ходишь, прадедушка! - сказал я. - Батюшки! - Старый хлопнул себя по лбу. - Я и позабыл, что собирался утаить это от вас. Уж так мне пришлась по нраву моя каталка - никто к тебе не пристает... - А сам ты пугаешь других сколько хочешь, - ядовито заметила Верховная бабушка. Старый, тяжело опустившись на стул, ответил: - Только не преувеличивай, Маргарита! Никогда я тебя ничем не пугал. Просто радовался, что могу спокойно посидеть в кресле, предоставленный своим мыслям. Правда ведь, Малый? Я кивнул, но не мог удержаться от вопроса, с каких же пор он снова начал ходить. - Собственно, только с позавчерашнего дня, - ответил Старый. - Но я понемножку упражнялся каждый день. В мои годы нельзя чересчур доверяться покою, а то еще закоснеешь. - Кто заботится о своем здоровье, тот не закоснеет, - набросилась на него Верховная бабушка. - А кто в твоем возрасте резвится, как молодой жеребчик, с тем - смотри, отец! - как бы не случилось того же, что случилось со старым богатырем в балладе. - Что ж такое с ним случилось, Маргарита? Тут Верховная бабушка продекламировала: Еще раз встал, собрав остаток силы, Наш старый богатырь, в последний раз. И рухнул вновь. Безмолвие могилы. Выносят хладный труп. То пробил час. Прадедушка весело расхохотался. - Ты всегда все рисуешь в черном свете, - упрекнул он дочь. - Потому что ты обо всех о нас беспокоишься, Маргарита. Это я понимаю. Несмотря на бурные пререкания, это был мирный, веселый завтрак в зимнее солнечное утро. Верховный дедушка, справившись с селедкой и отведав окорока, с явным удовольствием слушал этот спор, а уж дяде Гарри с дядей Яспером он никак не испортил аппетита. Да и я с интересом следил за этой добродушной перебранкой. Но конец баллады о старом великане, который еще раз подымается, прежде чем рухнуть, снова пробудил во мне смутную тревогу за прадедушку. Словно где-то вдали ударили в набат. После завтрака мы отправились вдвоем на чердак, и Старый стал взбираться по лестнице тяжелым, но уверенным шагом. И все же в голове моей засела мысль, что прадедушка ради меня незадолго до конца своей жизни еще раз собрался с силой, чтобы пройти со мной вместе по галерее истинных и ложных героев. Мне представилось вдруг, что он жертвует собой ради меня. Эта мысль захватывала меня все больше и больше, и когда мы, добравшись до южной каморки, занялись сочинением, у меня получился целый рассказ. Прадедушка высказал опасение, что теперь, раз мы оба снова научились ходить, меня, пожалуй, поспешат отослать домой, к родителям. Значит, пора нам, так сказать, подвести итог нашему исследованию героизма. - Я предлагаю, - сказал он, - чтобы каждый изобразил в рассказе своего самого любимого героя. С этим я согласился. И, поглядывая через окошко каморки на серое море, стал писать на оборотной стороне обоев рассказ о Прадедушке-Крабе. А прадедушка в это время, положив гладильную доску на ручки кресла-каталки, тоже писал рассказ о своем любимом герое. Писали мы долго. Даже после обеда мы все еще продолжали исписывать свои рулоны. И все же закончили раньше, чем пришлось зажечь свет. С нетерпением ожидал я прадедушкиного приговора и хотел было, как всегда, тут же начать читать, но Старый сказал: - Давай-ка уж закончим наше исследование героизма, Малый, по всем правилам. Я не раз читал тебе про подвиги Геракла, чтобы привести пример героизма и напомнить образ героя древних времен. Давай-ка я и сегодня поведаю тебе о последнем его знаменитом деянии, а потом уж мы познакомим друг друга с нашими новыми героями. Согласен? - Согласен! - ответил я. И вот снова раскрылась тетрадь в черной клеенчатой обложке, и прадедушка прочел: Баллада про Геракла и три райских яблока Геракл был смел и полон сил, И, как гласит преданье, Геройский подвиг совершил, Великое деянье. Царь Еврисфей приказ отдал, Чтоб дар принес он редкий: Три райских яблока сорвал В раю с высокой ветки. Но только смертным - вот беда - Путь в райский сад неведом. Поговорить решил тогда Геракл с Нереем-дедом*. ______________ * Нерей - в греческой мифологии морское божество, старец. Но тот, увертливей змеи, Забыв свое величье, Вдруг начал принимать свои Различные обличья. То встанет огненной грядой - Герою не до смеха! - То разливается водой - Опять в борьбе помеха. "Ну, справлюсь я со стариком - Сглотну его как воду!" А тот уж красным языком Взвился, сменив природу. Геракл, однако, победил: От ярости зверея, Рассек он, дунув что есть сил, Напополам Нерея. И снова старец перед ним. Пристыженный немного, Он тут же, цел и невредим, Стал объяснять дорогу. И вот край света, где как раз, Пыхтя, вздыхая тяжко, Держал громадина Атлас Небесный свод, бедняжка. Атлас сказал: "Три яблока Нужны вам до зарезу? На, подержи-ка свод, пока Я в райский сад залезу!" Геракл ответил: "Я готов!" - И свод на плечи вскинул. И так он несколько часов Стоял, согнувши спину. Когда ж Атлас, проведав рай, Вернулся в упоенье, "Ну, держишь небо? Продолжай!" - Он крикнул без стесненья. "Да, дело дрянь, куда ни кинь! - Геракл стряхнул усталость. - Ты только небо мне подвинь На серединку малость!" Но не успел Атлас поднять Небесный свод немного, Как наш герой - чего там ждать? - Пустился в путь-дорогу. Подняв три яблока с земли, Он их понес скорее На тот, другой конец земли, Где царство Еврисфея. Вот наконец его дворец. Царь вышел за ворота: "Принес?" - "Принес!" - "Ну, молодец! Возьми их за работу! Все! Ты свободен!" - "Хорошо!" - Успел Геракл ответить И тут же снова в рай пошел: "Отдам им фрукты эти!" И вот - напрасны все труды! - Он их вернул обратно. Но первым райские плоды Добыл Геракл. Понятно? В последний раз захлопнулась черная клеенчатая тетрадь, в которой, как мне казалось, уместилась вся жизнь Геракла, все его подвиги и страдания. Прадедушка отложил тетрадь на комод, где лежали "Морские календари", и спросил: - Ну, что ты скажешь об этом приключении? - Веселое, только очень уж длинное, прадедушка. - Ну, - улыбнулся Старый, - это я еще здорово его сократил. - Почему, прадедушка? - Потому что вокруг этого приключения Геракла обвились, словно лианы, бесчисленные мифы, предания и легенды. Я их отсек. И осталась только история про райские яблоки. - А зачем вся эта история, прадедушка? Столько трудов и усилий, а зачем? Все равно потом пришлось возвращать яблоки обратно! - Так ведь самому Гераклу, Малый, эти яблоки были ни к чему. Он их добыл по поручению Еврисфея. - Да и тому-то они тоже были не нужны! - с недоумением возразил я. - Вот именно, Малый. В том-то и дело. В сущности, эти яблоки были вообще никому не нужны. Героический подвиг совершался подчас во имя самого героического подвига и вызывал восхищение. Даже если не имел смысла и не приносил никакой пользы. Он восхищал своей красотой. Как ваза. Как картина. Как статуя. - Но ведь героический подвиг без смысла - это просто глупость, прадедушка. - Я тоже так считаю, Малый! Но древние греки, высоко ценившие красоту, так не считали. И все же они тоже, как видно, заметили, что с этим идеалом героя что-то не так. Вот последние подвиги Геракла - правда, в моей тетради их нет, - они совсем другие, Малый. Он якобы служил лидийской царице Омфале и прял ей шерсть, а она тем временем разгуливала в его львиной шкуре. А потом он погиб в муках от яда, которым натерла его плащ ревнивая жена, и под грохот грома, в блеске молний взлетел на небо, где стал полубогом. - Так что же, прадедушка, был он все-таки героем, Геракл, или нет? - На этот вопрос мне придется дать тебе три разных ответа, Малый. Как человек, он, в сущности, был вроде Зигфрида, профессиональным героем, - это было его ремесло. В глазах древних греков Геракл, отважившийся спуститься даже в мрачное царство мертвых, нередко бывал героем. Как миф, он ни то, ни другое - он словно солнце, то прекрасное, то зловещее. Выслушав этот сложный ответ прадедушки, я некоторое время сидел задумавшись на оттоманке. Потом сосчитал вслух на пальцах: - Геракл - человек, Геракл - образец, Геракл - миф. Может, прадедушка, ты мне еще разок это растолкуешь? - Нет, Малый, не хочу, а может, и не могу. Я просто хотел показать тебе древний образ героя таким, как он сохранился, с выбоинами и трещинами. Но вообще-то мы ведь с тобой собирались поговорить про людей. А среди людей нет героев от рождения и героев по профессии. Человек невольно попадает в положение, которое требует от него героических качеств. Поведет ли он себя при этом как герой, зависит от него самого. Мне кажется, мой рассказ показывает это довольно ясно. - И мой, мне кажется, тоже, прадедушка. - Тогда читай ты первый, Малый. Но сперва подбрось-ка угля в печку и зажги свет. Я сделал то, что он просил, а потом развернул на столе рулон и стал читать: ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ПРАДЕДУШКИ-КРАБА Неподалеку от одного островка жил на подводном камне старый-престарый краб по имени Крапп. Благодаря своему возрасту и мудрости он пользовался большим авторитетом среди других крабов, и они даже почтительно называли его "господин Крапп". Ну и мы будем его так называть. К сожалению, камень, на котором жил господин Крапп, был опасным местом для крабов. Рыбаки с ближнего острова каждое лето спускали рядом с ним в море садки для ловли крабов, а в садки эти клали для приманки самый лакомый корм. И крабы сбегались сюда целыми стаями. Многим из них пришлось здесь проститься с жизнью, потому что они совсем потеряли голову от вкусного запаха. Ни одному крабу, попавшему в эту ловушку, еще ни разу не удалось выбраться из нее на свободу. На следующее утро садок вместе со всеми заползшими в него крабами подымали наверх, и, когда он оказывался над водой, краб, схваченный за покрытую панцирем спинку заскорузлой рукой рыбака, летел на берег в ведро. А потом его продавали, варили и, когда он становился ярко-красным, поедали под майонезом. Только господин Крапп, старый мудрец, знал, что случается с теми крабами, которые попадают в садок. Он неустанно предостерегал своих младших сородичей от опасности и, пуская в ход все свое красноречие, уговаривал их не идти на приманку. Но его предупреждения были напрасны. Голод и неведение делали свое дело, и многие сотни крабов каждое лето попадали в садки, а затем в котелки и кастрюли. Господин Крапп всякий раз подводил юных и старых крабов к садкам и показывал им через сеть на пленников, которые, наевшись досыта, до отвала, стонали и вопили, напрасно умоляя выпустить их отсюда. Но тот, кто сюда попал, был обречен. Как это ни печально, предупреждения господина Краппа не избавляли крабов ни от голода, ни от неведения. По правде сказать, он бросал слова на ветер, а выражаясь точнее, в воду: вкусный запах продолжал привлекать в садки все новые и новые полчища крабов. "Да что он может знать о жизни там, наверху, господин Крапп, - уговаривали они себя, - не исключено, что там нам будет даже очень неплохо!" Но у господина Краппа был правнук, неглупый крабенок по имени Краппи. Этот крабенок был единственным крабом, слушавшим советы прадедушки, - он старательно обходил все ловушки. Однако в то лето, о котором идет рассказ, с кормом обстояло особенно плохо, и Краппи был не в силах противостоять соблазнительному запаху из садка, щекотавшему его нюх. - Погляди-ка, прадедушка, - сказал он господину Краппу, - вон сколько крабов забралось в садок; они наедаются досыта, и никто их не трогает. Может, ты заблуждаешься и с ними не случится ничего плохого? - А ты подожди, - со вздохом отвечал господин Крапп, - пока они отвалятся от еды и начнут искать выход на волю. Тогда и станешь поумнее! Но юному Краппи в этот день так хотелось есть, а на пустой желудок так трудно быть рассудительным. Впервые он усомнился в словах прадедушки и твердо решил залезть в садок, чтобы наесться досыта. Когда господин Крапп заметил, что его предостережения больше не помогают, он очень огорчился и сказал: - Прежде чем ты полезешь в садок, дорогой Краппи, я сам залезу в эту адскую ловушку, чтобы мой пример послужил тебе предупреждением. Господин Крапп втайне надеялся, что слова его испугают Краппи и тот возьмется за ум. Но какой уж тут ум, когда в брюхе пусто! И голодный Краппи сказал: - Полезай, прадедушка, в садок с кормом. Вот увидишь, совсем это не опасно. Скоро ты и меня позовешь! И добрый старый краб, с тяжелым сердцем, с трудом переваливаясь, пополз прямо в садок, упал, согласно хитроумным расчетам людей, на самое дно и оказался в ловушке. - Ну, прадедушка, - крикнул ему через сетку Краппи, - разве это опасно? Почему ты не набрасываешься на корм? - Корм мне больше не нужен... - вздохнул старый краб. - Вскоре, может быть даже завтра утром, меня не станет. А тот, кто стоит на пороге смерти, не чувствует голода. Теперь молодому крабу стало ясно, что господин Крапп предупреждал его не зря. Он вдруг так испугался за прадедушку, что крикнул: - Не говори так! Скорей вылезай! Я тебе помогу! - Слишком поздно, - ответил из садка господин Крапп. - Мне уже никогда отсюда не вылезти, даже с твоей помощью, Краппи. Но не печалься. Я стар и все равно прожил бы недолго. Прощай! Впредь придется тебе предупреждать крабов о коварстве людей. Краппи хотел было ему что-то ответить, даже длинные клешни его задрожали от волнения... Но в это мгновение садок поднялся вверх, и прадедушка исчез навсегда из его поля зрения и из его жизни. С тех пор Краппи стал, как раньше его прадедушка, предупреждать крабов об опасности. Он становится у них на пути, когда они, подгоняемые голодом, спешат к садкам. Кое-кого ему удается спасти. Но большинство попадает в ловушку, а потом в котел, а потом под майонез. И все-таки это хорошо, что среди крабов опять есть один такой, каким был старый господин Крапп. Значит, он погиб не зря - Краппи все понял. Когда я кончил читать, прадедушка поглядел на меня, склонив голову набок. Потом он сказал: - Старый краб, который жертвует собой ради других, конечно, герой, Малый. Без сомнения. Но если это имеет какое-нибудь отношение к нам с тобой и ты думаешь, что я каким-то образом жертвую собой ради тебя, то ты заблуждаешься. Я не герой. Жизнь ни разу не потребовала от меня подвига. Я поспешил заверить Старого, что, сочиняя этот рассказ, думал больше о самом рассказе, чем о нас с ним. Я и сам только сейчас заметил, что рассказ этот подсказали мне мои опасения за прадедушку и что он все-таки как-то касается нас обоих. Старый поверил мне и, как добросовестный исследователь героизма, признал господина Краппа истинным героем. Даже образцом героизма: - Невольно, а вернее, против своей воли, Малый, он стал героем. Но, раз приняв решение, пошел на подвиг спокойно, пожертвовал собой и выдержал все, что приходится выдержать тому, кого бросают живьем в кипяток. Мой герой, Малый... Но в это мгновение снизу донесся голос Верховной бабушки. Она звала нас пить кофе, и прадедушка не успел сказать мне ничего о своем герое. Пришлось нам снова спуститься с высот на землю, где правят домашние хозяйки. Но мы проделали это не без удовольствия. Ибо исследователи и поэты так же любят хрустящее домашнее печенье, как и моряки. Как и предвидел прадедушка, Верховная бабушка уже подумывала о том, что пора отправить меня домой, к родителям. Не то чтобы она сказала нам это прямо в лицо, но то и дело намекала, что оба мы уже встали на ноги, и что топить каждый день чердак - слишком большая роскошь, и что жизнь, в конце концов, состоит не из одной поэзии. Моряки улыбались и подмигивали нам при каждом таком замечании - Верховная бабушка высказывала их по одному, на приличном расстоянии одно от другого, пока все чинно сидели за столом, попивая кофе. Казалось, и прадедушку они забавляли. Но меня как-то тревожила эта их вера в выздоровление прадедушки. У меня ее не было. Я был уверен, что он только притворяется здоровым и что на самом деле состояние его хуже, чем когда-либо раньше. Я видел, как дрожит его рука, когда он подымает чашку с кофе. Лучше уж ему не читать мне сегодня своего рассказа, а лечь в постель и вызвать врача. Но никто, кроме меня, казалось, ничего не заметил. Выйдя из-за стола, Старый сам взобрался по лестнице на чердак в самом веселом настроении и, спеша представить мне своего героя, с удовольствием плюхнулся в кресло, словно никакой болезни не было и в помине. - То, о чем я хочу тебе прочесть, - сказал он, - происходит в давние времена в Черногории. Я и сам когда-то там побывал. Народ там был очень воинственный. Там я и встретил настоящего героя... Может, подбросим угля в печку? - Не надо, прадедушка. Пока ты будешь читать, еще и этот не прогорит! - Ну хорошо, тогда слушай. И, не снимая рулона с гладильной доски, прадедушка начал читать: РАССКАЗ ПРО МАЛЬЧИКА В Черногории, стране Черных гор, жил когда-то Блаже Брайович - мальчик с большими черными глазами. Из всех своих сверстников он один умел читать и писать - этому искусству обучил его по его просьбе местный священник. Другие мальчики его возраста мечтали поскорее отрастить усы и получить ружье в руки. А у Блаже было только одно желание - побольше узнать. Отец Блаже, Раде, - человек исполинского роста, плечистый и плотный, - которому пистолет и ружье были так же дороги, как курильщику трубка, называл своего сына ягненком. И частенько задавал себе вопрос: "Что же с ним будет, когда придут волки?" Волками он называл не турок, против которых жители Черных гор вели партизанскую войну, а таких же черногорцев, как и он, - мужчин из рода, с которым его собственный род находился в постоянной вражде. Мужчины одного рода убивали мужчин другого рода из мести, за убийства, совершенные раньше. Мстить женщинам и детям считалось позором - только убийство мужчины давало право считать, что убитый отмщен. И мужчины гибли один за другим. Мать Блаже и две его старшие сестры испуганно умолкали и прерывали работу, услышав выстрел в горах, - могло случиться, что пуля попала не в медведя, не в зайца, а в Раде, мужа и отца. Когда Блаже был еще маленьким, он тоже пугливо вздрагивал, услыхав эхо выстрела, долетевшее из скалистых ущелий. Но когда он стал постарше и уже научился писать и читать, то перестал так бояться за отца. Он понял, что отец его не только яростен и неистов в бою, как бык, но еще и хитер, как лиса. Судьба отца теперь не так его тревожила. Зато с каждым годом он все чаще и чаще задумывался над тем, что мужчины, вооруженные до зубов и занятые местью, целыми днями пропадают в горах, преследуя своих кровных врагов, а вся работа по хозяйству, возделыванию земли и воспитанию детей возложена на плечи женщин. Часто он лежал в своем белом суконном гуне* с черной каймой под гранатовым деревом и читал книгу. А когда поднимал глаза и глядел вверх на листву и на медленно краснеющие плоды, ему вспоминался веселый дядя Петар, брат его матери. В то солнечное утро здесь, под этим деревом, он кричал и шатался, как пьяный. Прижимая руки к груди, он упал на траву, крикнув: "Отомстите за меня! Это были..." ______________ * Гунь - крестьянская одежда в Черногории. Голос его оборвался, прежде чем он успел назвать убийц, и когда женщины выбежали из дому, он был уже мертв. Тогда Блаже охватил священный гнев. Он знал, кто убийцы, хотя дядя Петар и не смог произнести их имен. Они могли быть только из рода Джурановичей, с которым род Блаже находился в кровной вражде. И над трупом дяди Блаже поклялся, что потом, когда у него будет ружье, он отплатит кровью за кровь дяди Петара. Но убийцу еще раньше настигла кара, и дядя Петар был отмщен. Отмстил отец Блаже, Раде, он заколол убийцу ножом, встретив его в горах на лесной тропинке. Тогда Джурановичи убили младшего брата отца, молодого красавца дядю Леку. Теперь нужно было мстить уже не за дядю Петара, а за дядю Леку. Распря продолжалась, и не было никакой надежды, что она когда-нибудь кончится. И Блаже с ужасом думал о том, что, наверно, наступит день, когда ему придется убить ножом или застрелить из ружья маленького Иво, с которым раньше они часто ловили вместе в ручье форелей. Тогда Блаже еще не знал, что Иво из рода Джурановичей, с которыми его род в кровной вражде. Блаже не находил больше никакого смысла в этой кровавой игре. Он не хотел в ней участвовать. Эта карусель мести его не привлекала. И потому никто не был так счастлив, как он, когда отец в один прекрасный день объявил, что в следующую пятницу Джурановичи и Брайовичи соберутся на лугу для переговоров о прекращении распри. - Как же это случилось, отец? - спросил Блаже, покраснев от радости и волнения. - Кто-то из Джурановичей застрелил твоего двоюродного дедушку, Марко. Я мог бы отомстить за него еще в тот же день... - Но ты этого не сделал? - перебил отца Блаже. - Нет, я этого не сделал. Брат трижды проклятого убийцы попросил у меня прощения. Он сказал, что пора нам заключить мир. - И ты заключил мир? - радостно крикнул Блаже. - Нет, сын мой, я этого не сделал. Как же я могу один заключить мир за весь наш род? Я только посчитал, сколько мужчин еще осталось у нас и сколько у Джурановичей. И понял, что, если не прекратится кровавая распря, оба наши рода скоро вымрут. Поэтому нам нужно отказаться от мести и заключить мир, хотим мы этого или не хотим. В пятницу мы все соберемся для переговоров. Ты поведешь моего коня. - Хорошо, отец, - ответил Блаже и опять покраснел от радости. Переговоры велись на лугу под крутой скалой. Был полдень. Солнце стояло высоко. Воздух был сух и горяч. Согласно обычаю, сюда явились все: женщины - в черном, дети - в белом, мужчины - в ярких костюмах и красных жилетах; у некоторых за цветной пояс было заткнуто по два пистолета. Каждая семья соблюдала порядок, предписанный обычаем: глава семьи ехал верхом, старший сын вел коня под уздцы, остальные члены семьи шли пешком вслед за конем. Без особой охоты, чуть ли не самым последним, явился сюда исполин Раде со своей семьей. Он сидел в высоком седле на черном жеребце, которого вел под уздцы Блаже. Подъехав к Брайовичам, расположившимся на левой стороне луга, он остановил коня. Теперь он был старшим в роде Брайовичей. Ловко спрыгнув с коня, несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, Раде сел на большой камень, с которого молча встал при его приближении какой-то молодой человек. Даже теперь он казался выше всех Брайовичей. Поздоровавшись кивком со своими, он бросил быстрый взгляд в сторону Джурановичей, сидевших на другой стороне луга, и пробормотал: - Провались они все в преисподнюю! - Тогда и мы провалимся вместе с ними, Раде, - негромко возразил ему пожилой пастух. - Да, - отвечал ему Раде, - и все мы провалимся в преисподнюю, если не покончим с распрей. Для того-то мы здесь и собрались. И податься нам некуда. Когда начались переговоры, в которых имел право участвовать каждый глава семьи, первым стал говорить Раде. Вскоре он уже оказался на середине луга и от имени своего рода повел переговоры с Джурановичами. Как раз в тот момент, когда отец вышел на середину, Блаже заметил на том краю луга среди Джурановичей Иво, своего бывшего товарища по играм, и кивнул ему головой. Иво широко раскрыл глаза от удивления - он или не сразу узнал Блаже или был поражен тем, что с ним здоровается кто-то из враждебного рода. Но потом кивнул ему в ответ. Так мальчики заключили мир задолго до того, как взрослые закончили переговоры. Время для перемирия было неблагоприятным - оба рода еще оплакивали убитых: убийству Марко, дяди Раде, предшествовало убийство одного из Джурановичей. Слишком свежа была еще боль и печаль, а переговоры требовали благоразумия и выдержки. С трудом подавляемая ненависть против убийц могла вспыхнуть каждую секунду. Но Раде, отец Блаже, поборов свой собственный гнев, держал в узде и других. Когда стенания об убитых отцах, мужьях и братьях начали становиться громче, когда оба рода стали обвинять убийц и перечислять погибших, он поднял вверх руку и, дав замолчать и тем и другим, крикнул: - Мы собрались здесь не для того, чтобы считать мертвых и распалять свой гнев! Мы собрались, чтобы оба наши рода не зачахли, как трава в засуху. Оглянитесь вокруг! Сколько здесь жен без мужей! Сколько детей без отцов! И у вас и у нас хватит оружия и найдутся еще храбрецы, у которых не дрогнет рука, чтобы и всех остальных женщин сделать вдовами, а детей - сиротами. Мы хотим заключить мир не из страха и не из слабости, а по здравому размышлению. Если прошлое одержит здесь над нами победу и мы заговорим друг с другом не словами, а свинцом, не видать нашим родам будущего! Ни Джурановичам, ни Брайовичам! Наши семьи вымрут, и от каждого рода останутся лишь горькие вдовы, проклинающие своих мужей! Блаже не сводил глаз с отца. Он никогда еще не слышал, чтобы тот так говорил. Ему казалось, будто отец, удар за ударом, разбивает тяжелую цепь, которой все они скованы. Ему хотелось вскочить и обнять отца. Но здесь это вызвало бы только смех. Впрочем, многие из собравшихся были благодарны Раде за его речь. И когда он, широко разведя руками, обратился и к тому и к другому роду с призывом: "Кто за мир, встаньте!" - они тут же вскочили на ноги, а за ними поднялись и все остальные. Так стояли рядом Джурановичи и Брайовичи - словно несжатое поле раскинулось под скалой. - Да будет мир! - провозгласил Раде, подняв руки. Но не успел он еще их опустить, как старая Анджа из рода Джурановичей, мать последнего убитого, крикнула: - Нет! Не будет мира, пока не отмщен мой сын! - Но ведь он уже отмщен, мать, - сказал ее младший сын, стоявший с ней рядом. Сама она все еще продолжала сидеть на земле. - Как же отмщен, когда его убийца жив! - пронзительно взвизгнула старуха. - Я знаю его убийцу. Вот он стоит! И, встав во весь рост, она указала рукой на молодого человека из рода Брайовичей. Затем она снова опустилась на землю и с усмешкой, исказившей ее морщинистое лицо, крикнула своему сыну: - Только трус не мстит за своего брата! Только подлец боится смерти больше, чем позора! Все стояли еще, словно застыв после этого выкрика, когда сын Анджи выхватил пистолет из-за пояса и, почти не целясь, спустил курок. На звук выстрела скала ответила эхом. Но рев толпы заглушил его. Мужчины схватились за револьверы, дети заплакали, женщины ловили руки мужей, пытаясь помешать им стрелять. Еще мгновение, и завоеванный с таким трудом мир снова превратился бы в кровавую распрю, если бы Раде, подняв руки вверх, не прокричал, обращаясь к своим: - Кого ранило? Его вопрос был услышан - он заглушил нарастающий шум. И вдруг наступила тишина - все ждали ответа. Но никто не отвечал. Стало так тихо, что можно было расслышать доносившееся издалека блеяние козы. Тогда Раде обратился к Джурановичам: - Если бы пуля попала в кого-нибудь из наших, ты лишилась бы и младшего сына, Анджа. Ты хочешь, чтоб это продолжалось и тебе никогда не пришлось бы петь песен над колыбелью внука? Ты хочешь помереть, не оставив потомства, быть трухлявым деревом, на котором уже не распустится ни один листок? Твой сын не трус. Мы все это знаем. Ты велела ему продолжать войну, и он выстрелил. Теперь прикажи ему заключить мир. Вставай! Женщина медленно поднялась с земли. Лицо ее было замкнуто, губы плотно сжаты, глаза с недоверием шарили по примолкшей толпе. Она не проронила ни слова. Но она встала. Самая последняя. И тогда Раде опять повторил, обращаясь ко всем: - Да будет мир! Мир был заключен. Многие снова сели на землю, другие все еще стояли, продолжая разговаривать. Некоторые даже, отделившись от своих, медленно двинулись в сторону недавних противников. Старая Анджа первая покинула луг, не сказав ни слова своему сыну. Вскоре за ней последовали и другие, чтобы еще раз обсудить за бутылкой вина события этого дня. Семьи, в которых еще были живы отцы, согласно обычаю, уходили с луга целой процессией: впереди глава семьи верхом на коне, которого ведет под уздцы старший сын, следом за ними, пешком, все домочадцы. В таком же порядке собирался тронуться в путь со своей семьей и Раде. Он велел своему сыну Блаже взять под уздцы коня, но тот ответил: - Я не могу, отец. Придется тебе посадить меня в седло. - Что-о? - поразился Раде. И только теперь он взглянул на сына, сидевшего на траве. Тот был очень бледен и, как-то странно согнувшись, наклонился вперед. - Что с тобой? Тебе дурно? - нетерпеливо спросил отец. Этот крепкий, здоровый человек никогда не болел сам и не признавал никаких болезней у других. Но мальчик и в самом деле выглядел плохо. В лице его не было ни кровинки, глаза блестели. - Что с тобой? - повторил Раде уже не так резко. Он даже нагнулся и положил сыну руку на лоб. Лоб его горел. Блаже лихорадило. Теперь Раде забеспокоился. - Что случилось? - спросил он в третий раз. Тогда его сын приподнял немного край белого гуня, и Раде увидел, что мальчик зажимает рукой рану. Его пальцы и рубашка были в крови. Раде выпрямился и, с изумлением глядя на сына, спросил: - Ты ранен? - Да, - ответил Блаже. - В меня попало. - И, опустив край гуня, добавил: - Но никто не заметил. И никому не говори. Увези меня отсюда. Военный врач из Подгорицы быстро меня вылечит. Отец в растерянности смотрел на сына, сгорбившегося в траве. У него было смутное чувство, что этот мальчик - герой. Но героев, которые страдают и молчат, он никогда еще не видел. Он чувствовал, что в нем поднимается гнев против этого молчаливого страдальца. И гнев против того, кто в него стрелял, - сына старой Анджи. И гнев против Джурановичей. И гнев против только что заключенного мира, который мешал ему теперь поднять ружье и отомстить за сына. - Почему ты не сказал об этом раньше? - сурово спросил он. - Тогда бы не было мира, отец. - Мир, купленный ценою крови ребенка... Какой же это мир, Блаже? - Военный врач меня вылечит. Вот увидишь, отец. А зато сколько людей будет спасено... Раде вдруг заметил, что мальчик тяжело дышит и вот-вот потеряет сознание от боли. И он понял, что врач сейчас важнее, чем честь, гнев, месть и все долгие разговоры. Не говоря ни слова, он поднял Блаже, посадил его на своего коня и спросил: - Ты можешь держаться одной рукой? Блаже кивнул. Тогда Раде позвал женщин, разговаривавших неподалеку от них с соседками, и сказал им: - Пошли! Последите за мальчиком. Ему срочно нужен врач. И прежде чем женщины успели задать ему хоть один вопрос, он взял коня под уздцы и повел его через луг к дороге. Все, кто еще не успел разойтись, с удивлением смотрели на невиданную картину: глава семьи, человек огромного роста, воинственный и гордый, вел под уздцы коня, на котором сидел верхом его сын, безусый мальчишка. Какой-то шутник из рода Джурановичей крикнул им вслед: - Ты что думаешь, Раде, раз мир, так ягнята впереди стада идут? Не останавливаясь и не поворачивая головы, Раде ответил: - Этот ягненок заплатил за ваш мир своей кровью, Джуранович! Сын Анджи ранил его, а он и не пикнул, чтобы не нарушить этот чертов мир! Теперь, узнав, что случилось, мать и сестры Блаже громко заплакали. Мужчины, стоявшие вокруг, с изумлением и уважением смотрели на мальчика в седле. И когда старый пастух снял перед ним шапку, все последовали его примеру. Когда прадедушка дочитал свой рассказ и обои сами собой свернулись у него в руках в трубку, мне и самому захотелось снять шапку - только у меня на голове ее не было. Как непохож был мой "героический подвиг" на подвиг мальчика из Черногории, который готов был отдать свою жизнь, чтобы удержать взрослых от бесконечных убийств. И как одинок он был со своей раной, со своей болью и с мыслью о том, что, может быть, сделал что-то не так! Именно этим, как видно, и восхищал Блаже Брайович моего прадедушку. - Маленький Блаже, - сказал он, - не умел обращаться с оружием и был робок даже в речах. Это был герой, не похожий на все обычные в его кругу представления о героях. Но те, кто на лугу сняли перед ним шапки, сами того не ведая, признали его героем. Прадедушка прикрыл ладонью глаза - видно, чтение его утомило - и закончил: - Любовь к людям хоть и выглядит часто внешне беспомощно и совсем не героически, в конце концов всегда побеждает. Ненависть может быть хороша и целительна. Тот, кто любит людей, должен ненавидеть тиранов. Но человеколюбие, просто любовь, больше, величественнее и прекраснее ненависти, Малый!.. А теперь я немного вздремну, пока Верховная бабушка опять не позвала нас к столу. Старый устроился поудобнее в своей каталке и откинулся на спинку с таким видом, словно он сказал все и не ждет больше ни вопросов, ни возражений. Поэтому я спустился по лестнице на нижний этаж. Но когда я, стоя на последней ступеньке, хотел было уже войти в гостиную, я услышал голоса моих родителей и других наших родственников. Разговор шел опять про нас, поэтов. Я остановился и стал подслушивать. Я услышал, как мама сказала, что она тоже не прочь почитать наши стихи и рассказы, а Верховная бабушка ответила: - Вот как Малый переберется к вам, приходи, все посмотришь. Они писали на обоях, на тех, забракованных, что я на чердак вынесла. На оборотной стороне. А баллады про Геракла - в черной тетрадке. Я решил не мешать им беседовать про нас, поэтов, и, поднявшись на цыпочках на полэтажа выше, вошел, сам не знаю почему, в спальню прадедушки. Может быть, я надеялся найти там какие-нибудь еще неизвестные мне стихи или рассказы? Теперь я уже этого не помню. Но я и вправду нашел там одно стихотворение, которого еще не читал, и оно привело меня в ужас. В одном из номеров "Морского календаря" между страницами был заложен кусочек картона, серый и ничем не примечательный, скорее всего просто закладка. Сам не знаю, по какой причине я вытащил эту картонку и увидел, что на ней хорошо знакомым мне почерком написано стихотворение. Это было, как оказалось, что-то вроде завещания мне. Я читал со все возрастающим удивлением и испугом: Что ж, Малый, прощай и подумай о том, Что, каждый в свой час, мы из жизни уйдем. А после рассудят, кто трус, кто герой, Что было всерьез, а что было игрой. А после ответят на сложный вопрос - Где правда, где шутка, где шутка всерьез. Но шуткам конец. Есть у жизни предел. Я вот что сказать тебе, Малый, хотел: Покуда ты в самом начале пути, Шути, но всерьез, веселее шути. Я сам так шутил. Но пусть каждый из нас Спокойно уходит, уходит в свой час. Я не был в герои назначен судьбой, Я просто всегда оставался собой. И ты оставайся собою, мой внук, Всегда и во всем! Твой Старый друг. Не помню уже, что я сделал, прочитав это стихотворение. Помню только, что у меня было такое ощущение, будто сердце мое остановилось и я не могу двинуть ни рукой, ни ногой. "Так, значит, он знает совершенно точно, что скоро пробьет его час... - думал я. - Он просто разыгрывает передо мной сильного и здорового, а на самом деле..." И вдруг у меня появилось чувство, что прадедушка уснул там, наверху, в каталке, навсегда. Последним вечным сном, из которого нет пробуждения. Сжимая в руке картонку, я бросился вверх по лестнице на чердак и, задыхаясь, с шумом распахнул дверь. В южной каморке все еще горел свет. Прадедушка глядел на меня широко открытыми глазами. Его, должно быть, напугал мой испуганный вид. Но, заметив в моей руке картонку, он улыбнулся - лицо его прямо озарилось от этой улыбки. - Герои, Малый, - сказал он, - привыкают постоянно жить с мыслью о смерти. И сохранять спокойствие. Но, в сущности, все мы должны этому научиться. И ведь мы с тобой, не будем уж притворяться, тоже жили эту неделю с мыслью о смерти. О моей смерти, Малый. Только я куда живучее, чем думает доктор. Какая-то особенная светлая улыбка теперь уже не сходила больше с лица прадедушки. Она, так сказать, нашла себе здесь пристанище. - Собственно говоря, - продолжал он, - я проживу еще довольно долго после моей смерти. Не обязательно в этих рыбацких штанах и шерстяных носках и в этих черных ботинках. Скорее как образ. В тебе. И в книгах. - В каких книгах, прадедушка? - удивленно спросил я. - В твоих книгах, Малый! Улыбка его становилась все шире, словно лампа, которая разгорается все светлее. - Ты подаришь мне что-то вроде бессмертия. И продлишь мне жизнь, - продолжал он. - Я построил себе памятник в твоей памяти. И сделал это не без умысла, Малыш. Умру я теперь в один прекрасный день или нет, это не так уж важно. Лет через двадцать или тридцать ты поймешь это. Лицо его почти светилось, когда он закончил: - Возвращайся домой, к родителям. Я опять уже могу ходить. Каталку, в которой так легко думается, придется поставить в угол. А умру ли я и когда я умру, Малый, это совершенно все равно. Немного мудрости - все, что я скопил, - я хорошо пристроил. Ты никогда уже не будешь восхвалять мнимых героев. Я стоял растерянный и смущенный и в замешательстве глядел на прадедушку. Только двадцать с лишним лет спустя я понял, что он имел в виду. Надеюсь, моя книжка это доказывает.