. Охотник на охоте не руководствуется жалостью, которая ему совершенно ни к чему: дичь есть дичь! Особенно тут, в ледяных пустынях, где охота -- не развлечение: туша белого медведя на некоторое время обеспечивает пищей все племя. Наконец дошли до стойбища, где было несколько круглых, сложенных из льда и снега хижин с узким темным входом, который, казалось, вел в подземелье. Женщины и дети высыпали навстречу мужчинам. Опираясь на молодых, притащились сгорбленные, немощные старики. Все бурно выказывали радость: наконец-то удачная охота! Всю неделю у племени не было свежего мяса. Питались соленой рыбой. Это было плохо: без свежего мяса немудрено заболеть цынгой -- бичом страны вечных льдов. Поэтому в стойбище началось шумное, безудержное веселье. Медвежонка бросили в угол одной из хижин. Там он впервые увидел огонь. Это было лишь слабое, дымное пламя плошки с тюленьим жиром. Но медвежонку оно показалось чудом, частицей солнца и в то же время напомнило тот яркий, смертоносный свет, который вырвался из ружья. Потому он завыл и забился. Кругом него собрались детеныши человека -- маленькие эскимосы. Так же, как взрослые, они были одеты в кожу и меха. И лица их были тоже закутаны песцовыми и заячьими шкурками. Один из них протянул медвежонку кость. Тот повернул голову. Маленький человек засмеялся. Наконец кто-то из ребят сжалился над пленником и развязал ремни. Медвежонок со стоном подтащился к расстеленной в углу шкуре матери и, улегшись на нее, стал искать источник теплого молока, искать лизавший его язык, влажный нос. Но нос оказался сухим. И шкура была холодная. Источник молока иссяк. Медвежонок никак не мог понять этого страшного чуда. Все переменилось. Неизменным остался лишь запах: знакомый запах громадного, могучего, доброго существа, возле которого он, медвежонок, всегда находил защиту, приют и ласку. Теперь это существо было просто медвежьей шкурой -- одной из самых красивых шкур, когда-либо украшавших хижину эскимоса. Медвежонок заскулил и свернулся клубком. Он ждал, что шкура вдруг оживет и он вновь почувствует ласку легкой лапы, влажный язык промоет его испуганные, печальные глаза, сосок опять набухнет теплым, вкусным молоком. Наконец пришел сон. Вокруг плошки с тюленьим жиром заснули все обитатели ледяной хижины: охотники и женщины, старики и дети. Из плошки поднимался едкий, удушливый дым... Усталые люди спали мертвым сном. Снаружи донесся собачий лай. Но ответить на этот сигнал было уже некому. * * * VII. ТЫ БУДЕШЬ НАЗЫВАТЬСЯ "ФРАМ"! Потом произошли новые события, не менее смутно осознанные медвежонком. Проснулся он поздно, и уже не в хижине, а в лодке, обтянутой тюленьей шкурой; на веслах сидели люди, не похожие на вчерашних: с более длинными и белыми лицами. Они промышляли китами и тюленями. Прибыв из дальних стран, все лето кочевали с острова на остров, а теперь собирались домой, потому что скоро настанет полярная ночь и задует пурга. Перед отплытием они купили у эскимосов белого медвежонка за несколько связок табака. Так началась для него новая жизнь. Но понятия у медвежонка было еще мало. Лодка плыла по зеленой воде к кораблю, стоявшему на якоре в открытом море, подальше от льдов. Медвежонок попробовал пошевелиться и ощутил боль в лапах. Он опять был связан ремнями. За эти ремни и подцепил его крюк, потом поднял на высокий корабль. Трос раскачивался, и медвежонок больно ударялся мордой и ребрами о мокрый борт. Напрасно он рычал и дергался. Ему отвечал лишь хохот людей наверху, на палубе, и внизу, в лодке. Сначала его так связанным и бросили среди канатов. Потом, когда все медвежьи и тюленьи шкуры были уже погружены, чья-то рука освободила его от ремней. Медвежонок хотел было убежать, но рука схватила его за загривок. Медвежонок оскалился и хотел укусить руку, однако она не ударила его, а стала гладить. Ласково, нежно. Это было ново, неожиданно и напоминало другую ласку -- мягкой мохнатой лапы. Но та ласка составляла часть другой жизни, оставшейся далеко позади, в родных льдах... Рука сунула ему под нос миску с молоком, налитым из жестяной банки. Медвежонок не притронулся к нему. Но запах молока щекотал его ноздри, будил голод. Когда медвежонок убедился, что на него не смотрят, стал робко лакать. Сначала еда не понравилась ему, но потом он невольно заурчал от удовольствия. Молоко было теплое и слаще материнского, которым он питался до сих пор. Так медвежонок узнал, что у людей есть и хорошие чудеса. Молоко он вылакал до дна. Потом поднял благодарные глаза на человека, который, посасывая трубку, ждал, когда он кончит. Человек был высокий и худой, бородатый, с голубыми глазами. Он дружелюбно засмеялся, потом нагнулся и опять погладил медвежонка по спине и между ушами легкими, ловкими пальцами. Медвежонок больше не оскалился. И уже не рычал, а издавал довольное урчание, напоминавшее кошачье мурлыкание. -- Что я вам говорил?! -- произнес человек, обращаясь к своим товарищам. -- Через два дня он станет ручнее ягненка и будет ходить за мной по пятам, как щенок! -- И тогда ты променяешь его на пять бутылок рома!.. Верно, Ларс? -- засмеялся другой человек, попыхивая трубкой и сплевывая сквозь зубы через борт. Тот, которого назвали Ларсом, не ответил. По худому голубоглазому лицу пробежала тень грусти. Он знал, что товарищ прав, знал за собой неизлечимое пристрастие к вину. Когда-то, в молодости, много лет тому назад, он был другим человеком. Лицо у него было чистым и гладким, глаза ясными, голос не был сиплым. Ларсу тогда довелось участвовать в удивительном предприятии -- из тех, что навсегда оставляют в жизни светлый след. Один убежденный в своей правоте, отважный молодой человек готовился в те годы в Норвегии к экспедиции через Ледовитый океан и вечные льды к Северному полюсу. По собственным чертежам он построил для этой цели корабль и набрал для него экипаж из молодых, бесстрашных моряков. Потому что предстоявшее путешествие не было увеселительным рейсом. Немало смельчаков, стремившихся проникнуть в тайны полярных пустынь, погибло в таких путешествиях! Многие, как зловещие вороны, каркали, что и эти тоже погибнут от холода и голода. Но молодой светловолосый Нансен только смеялся, слушая такие предсказания. В числе моряков, решившихся разделить с ним ужасы вечных льдов и полярной ночи, находился и Ларс, парень из приютившегося среди фиордов рыбачьего поселка. Он оставлял дома невесту и больную мать. Но искушение стать участником рискованной экспедиции в еще неведомые человеку края оказалось сильнее любви. Он хорошо помнит то солнечное утро, когда окруженный лодками корабль экспедиции покачивался в глубоком голубом фиорде. Ждали тоненькую, высокую женщину, жену Нансена, которая должна была окрестить корабль. По обычаю, она разбила о борт бутылку шампанского, окропила корабль пенистым напитком и произнесла: -- Ты будешь называться "Фрам"! "Фрам", по-норвежски, означает "Вперед". Грянуло ура. Раздались песни. Все с восхищением и верой в успех смотрели на смелых мореплавателей, которые отправлялись навстречу неведомым опасностям, а может быть, и смерти. Стоя в лодке, невеста Ларса махала платочком -- желала жениху счастливого плавания и благополучного возвращения: -- "Фрам"! Да здравствует "Фрам"! Удачи "Фраму"! В течение трех лет на просторах зеленого океана и в ледяных тисках "Фрам" полностью оправдал свое название. Он рассекал зеленые пустынные воды, не боясь плавучих льдов. Вперед, все время вперед! Для Ларса это была жизнь ни с чем не сравнимая, сплетенная из терпения и мужества, благородных порывов, борьбы со стихиями и незыблемой веры в счастливую звезду добрых и великих дел. "Фрам" открыл неведомые до тех пор земли, на его долю выпало немало опасностей, но он преодолевал преграды и неизменно выходил победителем. Через три года, когда корабль вернулся, на всех домах Норвегии реяли флаги. Во всех глазах искрилась радость достигнутой удачи. Весть о возвращении "Фрама" мгновенно разнеслась по всему свету. Имя Нансена, имя "Фрама" были у всех на языке. Среди тех, кого встречали и чествовали, находился и Ларс, никому не известный парень из рыбачьего поселка. Его имени никто не упоминал. Велика беда! Это нисколько не умаляло ни радости успеха, ни преданности Ларса капитану, который привел их к победе. Горечь и страдания ждали его по другой причине. Когда он вернулся к себе домой, никто не вышел ему навстречу, никто не обнял его. Невеста и мать спали вечным сном на горе, на приютившемся среди скал кладбище: Бедный рыбачий поселок был опустошен страшным моровым поветрием. Никто не позаботился об его обитателях. Никто не послал им ни врачей, ни лекарств. Люди мерли, как мухи, потому что богачам не было до них дела. Ларса ждали две могилы, одна возле другой. На них цвели чахлые цветы. Жизнь парня опустела. Надежды рухнули. У него не хватило сил бороться с несправедливостями, которые встречались на каждом шагу. Годы летели. Ларс пристрастился к вину, а когда представился случай, поступил рядовым матросом на одно из судов, отправлявшихся в Ледовитый океан на китобойный и тюлений промысел. От жизни он больше ничего не ждал. И никто больше не ждал его дома. Иногда поздней ночью среди собутыльников он ударял кулаком по столу и, потребовав молчания, принимался вспоминать былые годы. Одни смеялись, другие молча слушали, качая головой, перебирая в памяти события собственной жизни и надежды, окрылявшие их молодость, когда они тоже были сильными и смелыми, чистыми душой и телом. В жизни каждого человека всегда есть красивые, светлые страницы. Какой-нибудь выдающийся, хороший поступок, говорящий о мужестве, беззаветной любви или готовности принести себя в жертву. Проходят годы. Только бесчувственные люди способны смеяться над такими воспоминаниями. В тот день в одной из кают глубоко в недрах корабля Ларс, старый матрос и пьяница, невесть в который раз принялся рассказывать о былом. Кто-то играл на гармонике. Другие басисто смеялись, чокались и пили. В каюте стоял густой табачный дым -- хоть топор вешай. Духота усугублялась рыбной вонью и вонью звериных шкур. Захваченный рассказом Ларса, матрос, игравший на гармонике, перестал играть. Остальные перестали смеяться. Медвежонок спал, свернувшись калачиком у ног своего нового хозяина. Иногда он скулил во сне, и Ларс нагибался, чтобы почесать ему голову между ушей. Поднялась снежная буря. Судно качалось на зеленых волнах и трещало по всем швам. Так когда-то трещал и "Фрам", но это было на других широтах гораздо выше, гораздо дальше, в полярном океане. Ларс был тогда молод и с нетерпением ждал возвращения в родной поселок, где он оставил невесту и мать. Да, и тогда точно так же трещал по швам корабль и свистела пурга. Ларс оборвал свой рассказ и подпер подбородок кулаками. В глазах его стояли слезы. Но вот он встряхнулся и встал: -- Хватит воспоминаний! Молодости все равно не вернешь! Налейте-ка мне лучше еще стаканчик! Он поднял полный стакан и вылил его на медвежонка, произнеся в память того, другого крещения: -- Ты будешь называться Фрам! Разбуженный медвежонок испуганно вскочил. -- Правильно, пусть он зовется Фрамом! -- подхватили матросы. -- Фрам! Да здравствует Фрам!.. Кличка пристала к белому медвежонку. С этой кличкой его продали за десять бутылок рома, когда корабль вернулся, в первом же норвежском порту. Позднее под той же кличкой его приобрел цирк Струцкого, и она же появилась на первой афише. В обществе людей медвежонок научился вести себя, чувствовать, веселиться и печалиться по-человечески. Он выучился акробатике и гимнастике, научился перебирать лады гармоники, любить детей, играть мячом и радоваться аплодисментам. Семь лет подряд путешествовал он со своей кличкой из страны в страну, из города в город, потешая ребят и вызывая удивление взрослых. Белый медведь Фрам!.. Фрам, гордость цирка Струцкого! Эскимосы на своем затертом льдами острове давно позабыли о медвежонке, обмененном когда-то на несколько связок табака. Корабль, доставивший его из Заполярья, может быть, затонул или был брошен за негодностью. Старый, окончательно спившийся матрос Ларс, быть может, давно уже умер. Жизнь шла вперед, и слава Фрама росла изо дня в день, с каждым новым городом, куда приезжал цирк. Его опережала передаваемая из уст в уста молва об ученом белом медведе. И вдруг теперь, после стольких лет, ни с того, ни с сего Фрам валяется без дела в своей клетке, в глубине циркового зверинца. Скучный, отупевший, он сам не понимает, что с ним происходит. Точно так же, как белый медвежонок когда-то не мог понять, по вине какого стечения обстоятельств он попал к людям в руки. Ночью, когда звери в клетках засыпали и видели во сне родину, где они жили на свободе, все былое оживало и в памяти Фрама. Иногда это было во сне, но иногда он вспоминал о родных краях и с открытыми глазами. Сон мучительно переплетался с явью. Сейчас прошлое вставало перед ним отчетливее, чем когда-либо. Фрам переживал его заново. Давно позабыт Ларс, голубоглазый матрос, который первым приласкал медвежонка и дружески почесал ему за ушами. Такое же забвение поглотило корабль, где Фрам впервые научился не бояться людей и стал их другом. На все это давно опустилась тяжелая завеса времени. Навсегда оторванный от родных льдов, Фрам вырос среди людей, научился плясать, играть на гармонике, показывать акробатические номера и радоваться аплодисментам. И вдруг теперь эти далекие воспоминания, все до одного, ожили до мельчайших подробностей; ожил даже образ большого кроткого существа, которое согревало и кормило его в темной ледяной берлоге, когда он был маленьким и беспомощным медвежонком. Он закрывал глаза и видел бескрайний зеленый океан. Видел полыхающее в небе северное сияние. Видел плавучие льды. Белый медведь, стоя на задних лапах, подавал ему знак: "Идем с нами, Фрам!.." Он даже чувствовал, как ноздри ему покалывает тысячами иголок полярный мороз. И тогда Фрам скулил во сне, как скулил когда-то медвежонок, оторванный от кормившего его соска, над шкурой убитой матери. Он просыпался весь дрожа, в страхе и безумном смятении. Вместо чистого, морозного дыхания снегов в нос ему ударял смрад запертых в клетках зверей, зловоние отбросов, противный запах обезьян. Он пытался забыть. Поднимался на задние лапы и повторял свой программный номер. Сбивался. Начинал снова. Потом тяжело падал на все четыре лапы и растягивался на полу клетки, упершись мордой в самый темный угол. Но стоило ему закрыть глаза, как опять перед ним расстилался, сверкая под солнцем, зеленый океан с плавучими льдами, опять белели бескрайние снежные просторы, прозрачность и светозарность которых нельзя сравнить ни с чем в мире. Фрам тосковал о ледяном мире своего детства. * * * VIII. НАЗАД К ЛЕДОВИТОМУ ОКЕАНУ В городе, где давал представления цирк, жил старый человек, написавший когда-то несколько книг о медведях. Теперь он ходил с трудом, опираясь на палку, вечно кашлял и носил толстые, выпуклые очки, без которых из-за близорукости ничего не видел. Руки у него сильно тряслись. Старик жил один, со своими собаками и кошками. У него не было голубоглазой внучки, как у пенсионера-учителя в том, другом городе, где Фрам вызвал такое волнение на прощальном представлении. У него не было семьи. Да и вообще у него никого не было. В молодости он был одним из самых знаменитых в мире охотников и объездил много стран в поисках редкостных и опасных зверей. Он гордился тем, что ни разу не упустил добычи, не потратил зря ни одной пули. Его справедливо считали одним из самых опытных медвежатников. В доме у него до сих пор было много шкур убитых им животных. Одни лежали на полу, у кровати, другие были развешены по стенам, третьи покрывали диваны. Были тут шкуры рыжих медведей, так называемых гризли, которые живут в скалистых горах Северной Америки и отличаются необыкновенной свирепостью: горе тому, кто попадется им в лапы! Были шкуры карликовых медведей, с кота величиной, которые живут в Индонезии, на островах Суматра и Ява; шкуры бурых карпатских медведей, которые любят прятаться в пещерах и лакомиться медом: случается, что они даже уносят с пчельника целые ульи; шкуры белых медведей Аляски, Сибири, Гренландии или тех островов, где был пойман Фрам; шкуры черных медведей, которые живут в Пиринеях и карабкаются по елям, как обезьяны. В течение многих лет медведь представлял для него лишь редкостную, страшную в гневе добычу, на которой стоило проверить зоркость глаза, меткость прицела. Так было до тех пор, пока однажды охотнику не довелось застрелить в далеких лесах Канады рыжую медведицу. Он преследовал медведицу целое утро, побившись об заклад с товарищем по охоте, что уложит ее одним выстрелом. Пари он выиграл. Зверь рухнул от первой пули. Но перед тем, как испустить дух, медведица привлекла к себе лапой медвежонка, пытаясь даже в смертный час защитить его грудью. Медвежонок был совсем маленький, всего нескольких недель. У него только что открылись глаза. Он нетвердо стоял на лапах, жалобно скулил и не давал оторвать себя от убитой матери. Охотник взял его к себе и начал кормить. Сначала медвежонок не притрагивался ни к молоку, ни к меду, ни к фруктовому сиропу. Он искал тепла, точно так же, как Фрам, который все ждал в хижине эскимосов чуда: не оживет ли шкура матери, не приласкает ли его ее мертвая лапа. Медвежонок жил у охотника до тех пор, пока тот не выпустил его обратно в лесную чащу и не уехал из Канады. Продолжая свои скитания, этот человек принялся изучать жизнь, привычки медведей и написал о них несколько книг, в которых были подробно описаны повадки медведей всех видов и их различия. Занятиям этим положила предел старость, превратившая бывшего охотника в того немощного, полуслепого, опирающегося на палку господина, который однажды утром вошел в зверинец цирка Струцкого и остановился перед клеткой Фрама. Сопровождавший его директор рассказал о том, что произошло с ее обитателем: -- Вот уже третий раз меня таким образом подводят белые медведи! Несколько лет они ведут себя, как самые умные ручные звери. Заучив номер, они не нуждаются в дрессировщике: выходят на арену одни. А потом без всякой видимой причины вдруг глупеют. Начисто все забывают. Ничего больше не понимают. Лежат в клетке и чахнут. Преодолеть их упрямство невозможно. На моей практике это третий случай. О первых двух медведях я не очень сокрушался. Потеря была небольшая. Это были обыкновенные, ничем особенным не отличавшиеся белые медведи. Не умнее и не глупее остальных... Совсем другое дело Фрам. Фрам был замечательным, не знавшим себе равного артистом! Могу побиться об заклад, что он изучил вкусы публики в разных странах, даже в разных городах одной и той же страны, и умел к ним приспособиться: чувствовал, что кому нравится. Когда наступал его черед в программе, я бросал все дела и следил за ним из-за кулис с неменьшим любопытством и восхищением, чем зрители. Никогда нельзя было предвидеть, что он экспромтом выдумает. Я даже ставил его в пример клоунам: "Смотрите на него и учитесь! -- говорил я им. -- По-моему, он знает публику лучше вас". А теперь сами видите: уткнулся мордой в угол и превратился в самого обыкновенного медведя. Никогда больше, сколько бы я ни прожил, не найти мне второго такого артиста... Опираясь на палку, бывший охотник долго глядел на белого медведя близорукими глазами, потом просунул сквозь решетку слабую, дрожащую руку и тихонько позвал: -- Фрам, а Фрам! Скажи, что с тобой приключилось? Почему ты такой скучный? Эх ты, чудила! Фрам даже не повернул голову -- только еще глубже втиснулся в свой угол, упершись носом в деревянную перегородку. Старик, убивший на своем веку десятки медведей, а потом писавший о них с такой любовью, протер очки и откашлялся. -- Вы его очень любили? -- задал он директору неожиданный вопрос. -- Я делец, -- ответил тот. -- Нежные чувства для директора цирка -- ненужная роскошь, от них одни убытки. Хорошим артистам, которые привлекают публику и увеличивают сбор, я плачу щедро. Зато и заставляю их работать до седьмого пота. Животным в зверинце я обеспечиваю хороший уход и сытный корм, потому что публике нравятся красивые, гладкие звери, а не обтянутые кожей скелеты... -- Значит, для вас все сводится к чистогану? -- Именно... До остального мне нет дела. -- Понятно. Тогда я поставлю вопрос иначе. Много ли денег принес вам Фрам? -- Грех сказать, что мало! -- признался директор. -- Семь лет сряду он был нашим главным аттракционом. Без него не обходилось ни одной программы. Стоило ему появиться на афише, как все билеты немедленно распродавались. Народ валом валил в цирк. -- Значит, вы у него в долгу? -- Несомненно. Я бы дорого дал, чтоб снова увидеть его таким, каким он был. Старик рассмеялся, ковыряя палкой землю. -- Вы меня не так поняли! Речь не о том, сколько бы вы дали, чтобы вернуть прежнего Фрама. Это не значит сделать что-нибудь для него. Вы сделали бы это для себя, для цирка. То есть опять-таки ради наживы. Вы готовы заплатить за то, чтобы Фрам снова стал любимцем публики и снова начал приносить вам доход. Насколько мне известно из жизни медведей, этого случиться не может. Я спрашиваю вас, согласились бы вы истратить известную сумму без всякой пользы для цирка, ради самого Фрама? В память его прежних заслуг? Согласны ли вы понести такой расход? -- Согласен! -- тихо ответил директор. -- Фрам этого действительно заслужил. Конечно, если деньги могут ему помочь... Чему я лично не верю... -- Вы сейчас поверите! -- улыбнулся бывший медвежатник. -- У Фрама просто тоска по родине. Больше ничего! Его потянуло к родным льдам и снегам. В нем проснулось прежнее, забытое. Вы изъявили готовность пожертвовать на него некоторую сумму. По-моему, вы должны отправить его обратно на Север. Директор цирка Струцкого посмотрел на старого господина с недоверием. Ему показалось, что тот разыгрывает его, высказывая такую сумасбродную мысль: -- Не вижу, как это можно сделать. Купить ему железнодорожный билет? Бывший охотник досадливо пожал плечами: -- Вы прекрасно знаете, что я имел в виду не это! Я вовсе не шучу. Существует очень простой способ послать Фрама обратно. Правда, дорогой... Зато очень простой. Теперь в Ледовитый океан уходят ежегодно сотни пароходов. Отправьте его на одном из них. Доверьте вашего Фрама под честное слово. Его доставят на какой-нибудь остров, а там выпустят на свободу. И делу конец!.. Или, вернее, не конец, а начало -- настоящая история Фрама только начинается. Если бы не годы и болезни, я бы сам вызвался его отвезти. Хотя бы только для того, чтобы взглянуть, что он там будет делать, как будет чувствовать себя среди родных льдов... Это было бы новой главой в моих книгах, которой суждено остаться недописанной, одним из интереснейших экспериментов! Директор задумался, подсчитывая в уме, во сколько это может обойтись. Он знал, что стоит такое путешествие, но в то же время понимал, что такой поступок был бы своего рода рекламой для цирка. Как ловкому дельцу, ему пришло в голову дать несколько представлений с надбавкой на билеты и открыть подписной лист в пользу Фрама. Сам он в убытке не будет! -- Я это сделаю! -- твердо сказал директор. -- Сколько бы мне ни стоило. -- В таком случае дайте мне пожать вашу руку! -- обрадовался старый охотник на медведей, ставший их защитником, не подозревая, какие тайные расчеты руководят директором. -- Вы доставили мне большое удовольствие. Он повернулся к Фраму и помахал ему дрожащей рукой: -- Господин Фрам, вам, мне кажется, пора собираться в дорогу. Знаю, что у вас нет ни чемодана, ни зубной щетки. Но это не беда! Желаю вам снова стать диким и свободным зверем, как все белые медведи... Наслаждаться льдами, ветрами, пургой, полярным солнцем, северным сиянием... Найти себе подходящую медведицу и стать отцом семейства честных белых медведей, которое будет украшением вашего племени! Фрам медленно поднял лежавшую не лапах морду и повел маленькими грустными глазами на незнакомого доброго и веселого, хотя и чересчур, пожалуй, разговорчивого старика. Он, казалось, понимал, о чем речь. -- Ну-с, милостивый государь, вы не собираетесь меня поблагодарить? -- спросил бывший медвежатник. -- Не ожидал я этого от вас! Фрам поднялся на задние лапы и смешно отдал честь, приложив к голове лапу: так он обычно отвечал публике на аплодисменты. -- Вот это другое дело! Только смотрите, не забудьте оставить все эти церемонии нам, людям. В ледяных пустынях с ними далеко не уедешь, там отдавать честь по нашей моде не полагается! А теперь до свидания! Счастливого пути! Фрам козырнул еще раз. Потом опустился на четыре лапы, снова забился в свой угол и, уткнувшись мордой в перегородку, с закрытыми глазами принялся мечтать о ледяных горах, которые плывут по зеленому океану, как таинственные галеры без парусов, без руля и без гребцов. Он остался в одиночестве. Но директор цирка сдержал слово. Напечатал афиши. Дал несколько представлений в пользу Фрама. Открыл подписной лист. Собрал больше денег, чем было нужно... Потом сел писать письма и отправил несколько телеграмм. Через две недели пришел желанный ответ. В одном иностранном порту работала крупная фирма, платившая большие деньги охотникам разных стран за поимку диких зверей, птиц и пресмыкающихся для цирков, зверинцев и зоопарков. Директор этой фирмы предложил свои услуги, чтобы отправить Фрама на родину. Вскоре в Заполярье должен был отплыть пароход с экскурсантами. На его борту будут находиться и два опытных охотника, которым поручено фирмой доставить белых медвежат для европейских цирков, зверинцев и зоопарков. Так что путешествие Фрама почти ничего не будет стоить. Новость мгновенно распространилась по цирку и произвела сенсацию. В день отъезда Фрама клоуны и гимнасты, акробаты и наездники -- все пришли прощаться с белым медведем. Одни ласкали его, другие угощали любимыми фруктами, конфетами и сиропом. Дольше всех у его клетки задержался глупый Августин. На этот раз у него не было ни носа в виде спелого помидора, ни кирпичного цвета парика, который он ерошил, вызывая хохот галерки. Дело было утром. До представления оставалось еще много времени, и поэтому глупый Августин еще не был одет и загримирован паяцем. В общем, в этот час он выглядел самым обыкновенным человеком. Бедно одетым, с усталым лицом и грустными глазами. Таким был он в настоящей жизни: без фрака с фалдами до пят, без длинных, как лыжи, ботинок, кирпичного парика и смешного носа. Это был старый, больной, одинокий клоун, знавший, что ему придется кончать жизнь в больнице или в богадельне. Так же, как Фрам, он чувствовал себя очень усталым. Ему надоело паясничать, проделывать сальто-мортале и гримасничать для развлечения галерки. Но другого выхода не было: нужно было смеяться, строить рожи, получать удары доской по голове, затрещины и пинки, потому что только такой ценой можно было заработать кусок хлеба. Иначе директор, с которым звери не могли сравниться в жестокости, беспощадно выкинул бы его на улицу. Теперь старый, больной клоун пришел проститься с Фрамом. Семь лет они не расставались, скитаясь с цирком из города в город, из страны в страну. Наградой им были аплодисменты и симпатии публики. И вот теперь судьба разлучала их. Она оказалась милостивее к медведю, которого ждала свобода, и беспощаднее к человеку, который из-за куска хлеба был связан до самой смерти с цирком. Глупый Августин вошел в клетку. Фрам посмотрел на него своими добрыми, кроткими глазами. Эти двое были старыми друзьями. Медведь, казалось, понимал, какой ценой доставался паяцу насущный хлеб и чего ему стоило развлекать изо дня в день публику. -- Значит, едешь? -- спросил клоун, ероша Фраму шерсть. Ответить медведь не мог. Впрочем, он и не знал, что уезжает. Не знал, какой сюрприз приготовил ему старый охотник. Ему казалось удивительным, что сегодня все заходят к нему, гладят его, балуют сластями. Эти проявления любви были для него непонятны. Он чувствовал только, что готовится нечто необычное. Волнение людей заразило его, но медвежий разум не мог объяснить причины происходящего. -- Значит, едешь? -- повторил свой вопрос глупый Августин. -- Завидую тебе, дружище Фрам! Мне будет скучно. Цирк без тебя опустеет. Ты был славным, порядочным медведем, куда порядочнее нашего директора, жадного зверя в человеческом обличье!.. Паяц зарыл старое, морщинистое лицо в косматую шкуру белого медведя. Фрам дружески чуть тронул его лапой, словно догадался, как горько приходится клоуну. Тот отпрянул от него, почувствовав, что вот-вот расплачется. Ему не хотелось, чтоб его видели другие: чего доброго еще поднимут на смех: глупый Августин плачет! Он открыл решетчатую дверцу клетки и убежал, махнув через плечо рукой: -- Счастливого пути, Фрам! Счастливого пути! В тот же день Фрама погрузили в вагон, прицепленный в хвосте поезда. Его сопровождал приставленный к нему человек. День, ночь и еще день мчался поезд по разным странам и к вечеру на вторые сутки прибыл в порт, откуда должен был отправиться в Ледовитый океан пароход с охотниками. Фрама вовсе не утомила смена видов, городов и людей: он был опытным путешественником. Он привык переезжать из страны в страну, слышать вокруг себя разные языки, видеть по-разному одетых людей. На его пути попадались города, где еще виднелись на стенах старые, забытые, поблекшие от дождей и солнца афиши с его изображением и подписью большими буквами: "ФРАМ, БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ". Фрам почувствовал, что с ним происходит нечто необычное, чего раньше не бывало, лишь тогда, когда пароход отвалил от причала. Фрам царапал когтями дверь каюты, не притронулся к предложенной еде, не стал даже пить и вообще проявлял признаки крайнего беспокойства. Хлюпанье воды у бортов напомнило ему что-то очень давнее, очень далекое. Да, все это было похоже на то первое путешествие по океану, с Ларсом, моряком с голубыми глазами и пристрастием к алкоголю, который привез его в теплые края и продал за десять бутылок рома. Среди пассажиров, участников экскурсии в Заполярье, быстро распространился слух о том, что на пароходе находится дрессированный белый медведь, знаменитый Фрам из цирка Струцкого, которого отправляют обратно в страну вечных льдов, потому что он затосковал и не желает больше выступать на арене. К Фраму стали приходить, ему приносили булки и конфеты, фрукты и напитки. Нашлись люди, которые когда-то видели его в цирке, аплодировали ему и прекрасно помнили, как он опорожнял бутылки с пивом, играл на гармонике и раздавал детям конфеты. Они удивлялись, что теперь его не соблазняют ни конфеты, ни фрукты, ни бутылки. -- Может, ему здесь просто скучно! -- сказала одна молодая женщина. -- Смотрите, какой он грустный! Когда я видела его в цирке, это был самый веселый медведь на свете. Настоящий буффон! Я смеялась до слез... Давайте поговорим с капитаном. С ним, кажется, можно столковаться. Пусть позволит выпускать Фрама на палубу... Держу пари, что он будет любоваться морем и радоваться ему, как человек... Молодая женщина была добрая и одними словами не ограничилась, а пошла к капитану и убедила его. Фраму открыли дверь, и он получил возможность свободно прогуливаться по палубе вместе с пассажирами. Белый медведь и в самом деле повел себя, как человек. Поднявшись на задние лапы, он оперся о фальшборт и долго стоял, устремив взгляд в морские дали, на север, где за горизонтом простирались вечные льды и снега. Потом точно так же, как другие пассажиры, принялся расхаживать по палубе в поисках других развлечений. Его окружили любопытные. Дети протягивали ему кто мячик, кто корзиночку с конфетами. Фрам забавлялся, подбрасывая мячик, открывал корзиночку и раздавал детворе сласти. К вечеру он стал всеобщим другом. Но время от времени он подходил к фальшборту, вглядывался в дали и тянул носом соленый воздух. Когда стемнело, он сам вернулся в каюту. -- А что я вам говорила?! -- торжествовала молодая женщина с добрым сердцем. -- Это же необыкновенный зверь! На месте капитана, я завела бы на пароходе постоянного медведя. Лучшее развлечение для пассажиров! На четвертые сутки цвет моря изменился -- стал холодно зеленым, ветер приносил суровое дыхание Севера. Яснее, светлее стали ночи. Фрам перестал забавляться, бросая и ловя мячик. Он не отходил теперь от фальшборта: неподвижно стоял на задних лапах и вдыхал, раздувая ноздри, студеный ветер, такой для него родной и знакомый. Однажды утром он увидел на горизонте первые айсберги. Параход замедлил ход, осторожно обходя плавучие ледяные горы. Фрам жадно наполнял легкие влажным соленым воздухом. В тот вечер он не вернулся в свою запрятанную в недрах парохода каюту, а всю ночь простоял как завороженный, у фальшборта, устремив взор в синие дали. Чья-то рука легла на его шкуру. Он даже не слышал шагов. Это оказалась молодая женщина с добрым сердцем. Она куталась в теплую шубу. Ей тоже не спалось. Это было ее первое путешествие в край полярных льдов. Узнав, что утром охотники, которым был поручен Фрам, собираются выпустить его на остров, она оделась и вышла на палубу -- посмотреть, что делает ее белый медведь. -- Итак, друг Фрам, ты нас покидаешь? -- прошептала женщина. -- И ни о чем не будешь жалеть? Не будешь тосковать по нашему миру? Тебе не будет скучно одному, без людей, в холодной пустыне?.. Ее рука гладила белую, влажную от соленого морского ветра шкуру. Фрам повернул голову и посмотрел своими кроткими глазами на это доброе существо, которого он с завтрашнего дня уже больше никогда не увидит. Медведь, казалось, понимал ее вопросы и даже знал, какими словами ответил бы ей, если бы природа наделила его даром слова. Он легонько обнял ее за плечи согнутой лапой, как делал это когда-то со своими друзьями в цирке. Женщина негромко вскрикнула. Испугалась. В голове молнией мелькнула мысль, что Фрам все же зверь. Она уже упрекнула себя за то, что так необдуманно поступила -- вышла ночью одна на палубу, где не было ни души, и приблизилась к нему. Но в тот же миг объятие Фрама разжалось. В его глазах сверкнуло что-то, похожее на упрек. Словно ему хотелось сказать: "Чего ж ты испугалась? Неужели все еще не веришь, что я ручной медведь и никогда не причиню зла человеку?" Женщина зябко поежилась. Шубка плохо защищала ее от ночного холода. Она помахала затянутой в перчатку рукой: -- Покойной ночи, Фрам!.. Иди, ложись. Для тебя с завтрашнего дня начнется новая жизнь. Не очень-то легко тебе будет, потому что ты привык к другому! Фрам остался один. Синяя ночь была непохожа на те ночи, к которым привыкли пассажиры: в ней еще держался окутанный дымкой солнечный свет. Пароход приближался к тем широтам, где день сливается с ночью и сутки равны году. * * * IX. ПУСТЫННЫЙ ОСТРОВ НА КРАЮ ЗЕМЛИ Остров оказался высоким, жутко пустынным, покрытым сугробам и льдами. Сквозь стеклянистую кору льда местами торчали острые утесы, напоминающие развалины крепости. Казалось, стихийные бедствия опустошили ее и превратили в руины. Отражаясь в зеленых волнах Ледовитого океана, она как будто ждала доброго волшебника, который вернет ей жизнь. А пока что все на пустынном острове застыло в мертвой неподвижности. Ничего живого не показывалось на гранитных утесах; ниоткуда не поднималось голубого дымка, ни одна птица не тревожила воздух шорохом крыльев. Не было даже ветра. Пароход бросил якорь в открытом море. Этим холодным полярным утром закутанные в меха пассажиры находились в полном составе на палубе. Мороз щипал носы и щеки. Каким необычным показалось им это утро с ночной синевой, незаметно таявшей в мутно-беловатом, словно потустороннем свете! Утро без солнца! Потому что солнце осталось далеко позади, над теплыми морями, откуда они приплыли, где ночь сменяла день. Здесь же солнце появится еще нескоро. Присутствие его лишь угадывалось за багровым просветом на востоке. Этот багровый просвет возвещал наступление своего рода весны, совсем непохожей на ту весну, которую пассажиры оставили дома, с ее праздником света и красок, с цветущей сиренью и изумрудными лугами, усыпанными желтыми монетками одуванчиков, где резвятся ягнята с красными кисточками в ушах. Здешняя весна совсем иная: без благоухания гиацинтов, без ласточек и жаворонков, без нежного блеяния ягнят и без станиц журавлей, черной стрелкой перечеркивающих небо. Через неделю солнце начнет медленно подниматься на небосводе и не зайдет несколько месяцев кряду. Наступит длинный, почти полугодовой день. Этот день и есть полярное лето. Светозарное, с ослепительно сверкающим на снежных сугробах солнцем. Но солнце это холодное, безжизненное, вроде того, зубастого, которое светит ясными морозными днями в других краях. Льды здесь никогда полностью не тают. По ледяному ложу едва сочится тоненькая струйка воды. Едва показывается из-под снега одевающий скалы зеленый мох да еще расцветает кое-где чахлый, низенький цветочек без запаха. Обо всем этом толковали, удивляясь, собравшиеся на палубе пассажиры. Они дивились, глядя на пустынный остров, одиноко лежащий среди безбрежных просторов Ледовитого океана: тягостное, гнетущее видение. Все молчали. Очень уж угрюмым был этот окруженный водой клочок суши, такой далекий от остального мира и от всего живого! Голые серые скалы, скованные льдом утесы, отраженные в неподвижной пучине океана, навевали щемящую сердце тоску. Здесь была настоящая пустыня. И казалось обманом, что где-то там, в тех странах, откуда прибыли пассажиры парохода, есть города с оживленными бульварами, нестройным гулом голосов и залитыми светом витринами магазинов, есть театры, цветы и сады. Казалось просто немыслимым, что все эти чудеса, созданные природой и человеком, по-прежнему продолжают существовать: зимой и летом, осенью и весной, днем и ночью. Что они ждут путешественников. Что вернувшись, путешественники найдут их такими же, какими оставили. У всех стыла кровь и захватывало дыхание при одной мысли о том, что шторм может разбить пароход и выкинуть их на такой берег, как этот. Неужто им пришлось бы остаться здесь, в этой ледяной пустыне, среди мертвой тишины, обледенелых скал и утесов, отраженных зеленым океаном? Одна мысль об этом вселяла ужас. -- Я бы умерла от страха в первый же день! -- воскликнула молодая женщина, которая приняла участие в Фраме. Накануне она выказала храбрость. Теперь мужество оставило ее. Молодая женщина побледнела от одного предположения о возможности такого несчастья. Она мысленно уже видела себя одинокой, выброшенной волнами вместе с обломками парохода на этот проклятый остров. Воображение рисовало ей, как она ползет по льду, как строит себе убежище из снега, как трудно ей, неумелой, развести костер, как ее мучит голод. Может, ее застанет здесь, на острове, бесконечная полярная ночь, с морозами, которые превращают океан в ледяное поле. Тогда уже не будет никакой надежды на спасение. Посланный на помощь пароход смог бы пробиться сюда только через год... -- Я бы умерла от страха! -- повторила молодая женщина, напуганная собственной фантазией. Потом повернулась к охотникам, которые готовились к высадке Фрама: -- Я считаю жестоким то, что вы собираетесь сделать с этим умным, добрым медведем!.. Как ему прожить в этакой пустыне? Нет, как хотите, это жестоко!.. Он же ни в чем не виноват! -- Полноте, сударыня! Вы ошибаетесь! -- рассмеялся один из охотников. -- Судите о Фраме по себе, исходя из нашего, человеческого понимания и человеческих чувствований... Вы забываете, что Фрам -- зверь, белый медведь, родившийся в этих местах, недалеко от полюса. И даже не на таком острове, как этот, мимо которого все же проходят корабли, куда, может быть, наведываются люди, а гораздо севернее, ближе к полюсу, на одном из тех островов, куда, пожалуй, не ступала нога человека. -- Но ему нечего будет есть... Он замерзнет!.. -- сокрушалась сердобольная женщина. -- Фрам не пропадет! -- потешался охотник. -- Будет жить, как жили до него тысячи лет и сейчас живут тысячи его родичей. Его стихия здесь. Настоящая для белого медведя вольная жизнь... Мы, люди, попробовали перевоспитать Фрама, изменить его натуру. Но, видимо, нам это не удалось. Мы сделали его гимнастом, акробатом. И Фрам, казалось, привык. Может быть, все это ему даже нравилось!.. Но в один прекрасный день он начал тосковать по пустыне, где впервые увидел свет, и провел, так сказать, свое детство... -- А чем же он будет питаться? Слишком уж пустынен этот остров! -- продолжала волноваться молодая женщина. -- И об этом не беспокойтесь! -- сказал охотник. -- Сегодня море свободно от льда. Но через два-три дня или через неделю может ударить лютый мороз, море затянется льдом. Потом ветер разломает его, и Фрам, перебираясь со льдины на льдину, поплывет на север, на родину белых медведей... Им будет руководить инстинкт. Он найдет себе товарищей... Вспомнит все, что позабыл, научится тому, чего не знал... Было бы любопытно посмотреть, как он станет себя вести. Ведь, кроме своей прирожденной медвежьей сноровки, он еще знает всякие штуки, которым научился от людей... Конечно, не все пойдет ему на пользу... -- Может, было бы лучше выпустить его на обитаемый остров, где живут эскимосы! -- высказала новую мысль молодая женщина, которая не раз аплодировала Фраму в цирке. -- Он поселился бы возле людей... Охотник покачал головой: -- Именно этого мы и не хотим. В интересах Фрама! Мы нарочно решили выпустить его здесь, на пустынном острове, вдали от эскимосов, ведь Фрам привык не бояться людей. Ему может встретиться охотник, прицелиться в него, а Фрам, вместо того, чтобы убежать и спрятаться, встанет на задние лапы, открыв грудь навстречу пуле. Будет жалко, если он погибнет. А так мы предоставим ему возможность немного одичать. -- Нет, вы меня все-таки не убедили! -- не унималась покровительница Фрама. -- У меня просто не укладывается в голове, что он может чувствовать себя хорошо в такой пустыне и быть счастливым. -- Я, собственно говоря, не вижу необходимости доказывать вам, сударыня, что мы поступаем правильно. Взгляните, пожалуйста, на Фрама! Он доказывает это лучше меня. Смотрите, как он возбужден, не находит себе места! Он понимает, что пароход остановился ради него и что мы сейчас выпустим его на волю. Смотрите, как он глазами просит нас поторопиться!.. Фрам действительно не находил себе места. Он то и дело поднимался на задние лапы и, вдыхая ледяной воздух, пристально глядел на остров, потом снова опускался на четвереньки и начинал кружить возле матросов, которые возились с цепями и тросами, готовясь спустить шлюпку. Он толкал их мордой, урчал, вставал на задние лапы, оглядываясь на остров, и снова опускался на все четыре лапы. Он напоминал путешественника на станции, который потерял терпение, дожидаясь опаздывающего поезда, и то и дело выбегает на перрон поглядеть, не покажется ли поезд, смотрит на часы и пристает с расспросами к начальнику станции. Наконец шлюпка была спущена. Фрам, ловкий и опытный акробат, сам спустился по трапу. -- Господин Фрам не очень-то вежлив, -- разочарованно проговорила молодая женщина. -- Вот уже не ожидала от него! Даже не простился. -- Что вы хотите, сударыня? -- заступился за медведя капитан. -- Для него настало время отбросить хорошие манеры, которым он научился у людей. И то сказать -- к чему они ему в этакой пустыне?! Фрам и в самом деле совершенно забыл все правила вежливого обхождения. Он не только не простился с пассажирами, которые любили и баловали его, не только не ответил, когда они кричали ему с палубы, но даже повернулся к пароходу спиной, стоя на задних лапах в удалявшейся под ударами весел шлюпке. Несколько пассажиров наставили фотографические аппараты. Нашелся на борту и кинооператор, который принялся крутить съемочный аппарат, чтобы заснять на пленку момент расставания Фрама с людьми и цивилизацией. Все кричали, звали Фрама, махали ему платками. Но Фраму теперь все это было безразлично. Казалось, он не слышал криков, не понимал человеческого голоса. Все его внимание было поглощено островом, льдами и снегом, среди которых дикий белый медвежонок впервые увидел полярное солнце. Он тихо, довольно урчал, и это урчание напоминало мурлыкание сытой, разнежившейся кошки. Шлюпка остановилась под отвесным обледенелым утесом. -- Отвесная стена! -- заметил один из гребцов. -- Не вижу, как он вскарабкается наверх. -- Не беспокойся, -- возразил охотник, рука которого все время лежала на спине Фрама. -- Не будь, как та молодая дама на пароходе... Не забывай, что кроме своей медвежьей сноровки, он еще научился разным штукам от людей!.. Взяв Фрама за загривок, охотник повернул его мордой к себе. -- Ну, приятель, вот мы и доставили тебя по назначению! -- сказал он. -- Можешь сказать мне спасибо... И посылать мне иногда открытки с видами Ледовитого океана. А теперь, счастливого пути! Не поминай лихом!.. Лапу! Фрам подал лапу. Потом одним прыжком выскочил из шлюпки на обледенелый утес, пошатнулся, нашел равновесие и с удивительным для такого громадного зверя проворством начал карабкаться с уступа на уступ, пока не оказался на вершине утеса. -- Что я тебе говорил?! -- восхищенно воскликнул охотник. -- Теперь он уже чувствует себя дома! С палубы донеслись прощальные крики и возгласы "ура!" Стоя на вершине утеса, Фрам поднялся на задние лапы и смотрел на пароход и толпу махавших платками пассажиров. Может быть, только теперь до его сознания дошло, что он навсегда расстается с людьми. Тем временем внизу охотник с матросами сбросили на берег, в углубление среди скал, небольшой запас продовольствия. -- То, что мы делаем, -- идиотство, -- шутливо и немного смущенно признался охотник. -- Нас засмеют, если узнают. Мой товарищ, который остался на пароходе, и так уже смеется: говорит, что я поглупел с тех пор, как привязался к этому медведю. А мне наплевать! Пусть говорит что хочет! Я считаю, что в первые дни свободы, пока Фрам еще не привык добывать себе пропитание, бедняге придется туго. Да, да, не смейтесь! Покончив с выгрузкой провианта, он закурил трубку и, закинув голову, посмотрел на вершину утеса. Фрам все еще стоял там на задних лапах, глядя на пароход и махавших ему пассажиров. Его прямая неподвижная белая фигура, резко выделяясь на темно-синем небе, сливалась с обледенелой скалой: он казался льдиной, возникшей среди льдин. До него долетали крики толпы. За ним следили бинокли. Быстро крутилась ручка киносъемочного аппарата, чтобы не пропустить ни одной подробности. Это же будет сенсационная пленка! Последнее выступление белого медведя Фрама. Прощание с людьми и цивилизацией! -- Ну же, Фрам! Будь вежлив хоть напоследок. Поклонись, простись, как полагается! -- молвила его покровительница. Упрек был произнесен так тихо, что его едва уловило ухо стоявшего рядом пассажира. Но Фрам, казалось, услышал его и понял ее слова, несмотря на расстояние. Он поднес лапу к голове и презабавно отдал честь, как делал в цирке Струцкого, вызывая бурный хохот детворы. Потом опустился на все четыре лапы и скрылся за выступом скалы. * * * X. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА Нежданно-негаданно разыгралась пурга. С севера набежали свинцовые тучи, засвистел-завыл ветер, закрутился белыми смерчами снег. Скоро небо слилось с землей, льды с водой. Все потонуло в зеленоватом полусвете не то дня, не то ночи, завертелось в вихре снежной пыли, похожей на толченое стекло. Льды трещали от лютого мороза. Под напором ветра ломались скалы. Воздух гудел. Небосвод, казалось, готов был рухнуть в океан. Фрам нашел во льду расселину и свернулся в ней клубком, понадеявшись на свой выбор. Но он ошибся: логово продувалось со всех сторон. Расселину заносило снегом. Оторванный ветром осколок льдины упал ему на голову. Другой больно ударил лапу. Произошло нечто странное, неслыханное: белый, полярный медведь затрясся от холода. Хорошо отопленный цирк отучил его от мороза. Он дул на сведенные холодом лапы, выколачивал из них набившиеся льдинки, отряхивался от снежной пыли. Пробовал прятать морду в густом мехе брюха, но тогда начинала мерзнуть спина; медведь менял положение, но мороз больно щипал ему нос. За несколько часов, пока свирепствовала пурга, бедняга здорово измучился. Наконец ветер стих, и Фрам высунул морду на свет. Вид у него был довольно печальный и, наверно, вызвал бы сочувствие у глупого Августина и веселые гримасы обезьян цирка Струцкого. Ха-ха! Белый медведь дрожит от холода! Чтобы размять онемевшие лапы, Фрам принялся плясать. А плясал он совсем не так, как дикие белые медведи, и вообще это была не пляска, а гимнастика, которой его научили люди. Он прыгал через голову вперед и назад, делал сальто-мортале, свертывался клубком и катался по снегу, потом вскинул задние лапы и прошелся на одних передних. Бесплатное представление перед полярной пустыней! Раньше ему бы аплодировали две тысячи человек, начиная с тех, кто заполнял галерку, и до нарядных, в перчатках, которые сидели в ложах. Но в эту минуту все аплодисменты мира не смогли бы привести его в хорошее настроение. Слишком уж горько было ему от сознания, что он, полярный медведь, чуть было не замерз -- опозорил все племя белых медведей! Немного согревшись, Фрам уселся на ледяную глыбу в самом печальном расположении: было ясно, что первый шаг в свободной жизни оказался неудачным. Он начал ее без цели, наудачу, словно и здесь кто-то мог позаботиться о нем, вовремя накормить его и обеспечить кровом. Вместо того чтобы обдумать свое положение, он бесцельно бродил по острову, карабкался на скалы и скатывался с них как на салазках. Логова себе он не присматривал, не думал о том, чем будет сыт завтра. Пурга застала Фрама врасплох, он мерз и стучал зубами, как несчастная бездомная собачонка, из тех, что скулят зимой под заборами в любом городе. Остров казался совершенно пустынным. На снегу не было никаких следов. Кругом все было мертво. Фрам почувствовал голод. Как удовлетворить его, он не знал. Пока что самым разумным было бы покинуть эти неприютные места. В далеких смутных воспоминаниях, вынесенных из младенчества белого медвежонка, возникли уроки большого доброго существа, которое о нем заботилось. Если кругом не было дичи, мать спускалась к берегу, дожидалась плавучей льдины и уплывала на ней, как на плоту, в другое место. Или же находила ледяное поле и пешком отправлялась на поиски более щедрого острова. Разумным было последовать ее примеру. Фрам побрел к берегу. К тому самому утесу, на который его высадили. Он остановился на его краю и окинул взглядом окрестность. Перед ним расстилались пустынные просторы океана. Пароход ушел. Фрам помнил место, где он стоял на якоре. Там не осталось никаких следов: печальная, пустынная гладь вод. Только далеко-далеко прозрачные ледяные горы, гонимые северным ветром к югу, плыли, как таинственные галеры без руля, без парусов и без гребцов. Но все они были слишком далеко, то появляясь, то исчезая на горизонте, так что их едва можно было бы различить даже в подзорную трубу. А ближе, под высоким берегом, только тихо плескалась глубокая вода, дробя в своем дрожащем зеркале опрокинутое отражение скал. Покинуть пустынный остров сегодня не предвиделось никакой возможности. Фрам уже собрался было отойти от берега, чтобы отыскать себе хорошее логово, но что-то заставило его вздрогнуть. Что-то шевельнулось на зеленой глади вод. Показалось черное, блестящее пятно. Спина тюленя. Дичь!.. Добыча!.. Еда!.. Фрам спрятался за скалой и стал ждать. Теперь это был уже не тот Фрам, ученый медведь из цирка Струцкого, который умел показывать акробатические и гимнастические номера, отдавал честь и вызывал шумные аплодисменты. В эту минуту он был настоящим полярным медведем, к тому же голодным, подстерегающим добычу -- живую еду. Тюлень погрузился в воду, забил ластами. Показался снова. Попробовал вскарабкаться на плоскую скалу. Поскользнулся. Нашел другое место. В груди Фрама, под ребрами, отчаянно билось сердце: как бы не ушла добыча, не исчезла, почуяв запах врага... Наконец тюлень отыскал подходящее место, выбрался короткими рывками на берег и растянулся во всю длину. Фрам ждал. Теперь в воде мелькали и другие тюленьи головы, то уходя в глубину, то появляясь на поверхности. Потом вылез еще один тюлень, за ним третий, четвертый. Фрам научился у людей считать. Тюленей было уже пять, в том числе две самки с детенышами. Фрам осторожно пополз, скользя со льдины на льдину, стараясь остаться незамеченным. Тюлени были теперь совсем близко. В пустом брюхе сосало от голода. А еда была в двух шагах: только броситься и раздробить клыками черепные кости. Но тюлени глядели большими кроткими глазами, и Фраму вдруг вспомнились их родичи -- дрессированные тюлени в цирке Струцкого. Они сами вылезали из бассейна, ловили мяч мордой и весело резвились. Это были самые ручные звери цирка и после каждого номера ждали от дрессировщика ласки и лакомств: рыбку, фрукты, пирожное. Тюлени дружили с Фрамом. Одно время они даже выступали вместе. Разве мог он теперь броситься на одного из их братьев, раздробить ему череп клыками, почувствовать, как трещат в зубах его кости? Глаза ближнего тюленя встретились с глазами Фрама. Те же добрые, круглые, не знающие страха глаза. Некоторое время медведь и тюлень глядели друг на друга. Фрам повернулся к нему спиной. Потом, чтобы заглушить голос голода, попробовал разогнать тюленей. Но они вовсе не собирались уходить. Они выросли возле этого острова, куда до сих пор не ступала лапа белого медведя. Чувство страха было им незнакомо. Лежа на каменных плитах, они с удивлением смотрели на невиданное белое чудовище, которое угрожающе рычало на них, поднималось свечой и вообще казалось сильно рассерженным. Фрам толкал их мордой, ворочал лапой, наконец, спихнул в воду. Одного детеныша он бросил в воду через голову, как мячик. Когда место было очищено, он по-человечески уселся на край каменной глыбы, подпер подбородок лапами и, казалось, задумался, пытаясь разобраться в том, что произошло. Значит, жалость помешала ему убить тюленя? А что, если он вообще не сможет убивать животных? Они жили с ним вместе в клетках цирка. Он знает их. Он слышал, как они стонали во сне, тоскуя о потерянной свободе, о родных краях, где их поймали. Все это очень хорошо, но от этого не легче: голод -- не тетка! Фрам почувствовал себя самым несчастным белым медведем на свете. Он слишком поздно вернулся в родное Заполярье и вернулся слишком безоружным. В отвратительном настроении, поджав куцый хвост, он уже собрался было лезть обратно на высокий утес, но, вдруг почуяв знакомый запах, поднял морду. Запах привел его к углублению в скалах, где лежала оставленная охотником провизия: банки со сгущенным молоком, мясо и хлеб, похожие на куски льда. Как он научился за свою долгую жизнь среди людей, Фрам не спеша открыл банку сгущенного молока осторожным ударом о камень. Молоко оказалось льдиной. Он принялся за него, откусывая по кусочку. Вторая банка успела немного согреться, потому что он держал ее под мышкой. Фрам вылакал молоко и облизнулся. Потом съел кусок хлеба и мяса. Пока что этого было достаточно. Для завершения пира не хватало бутылки пива и порции торта. Но в общем можно было обойтись и без этого... На сегодня он избавлен от забот. Провизии осталось достаточно и на завтрашний день. Он бережно спрятал ее в каменной кладовой и закидал снегом, как делают собаки, когда прячут кость. А послезавтра? А дальше? Фрам задумчиво почесал себе темя когтистой лапой, как делал глупый Августин, когда ему не удавалось ответить на вопросы, на которые вообще нельзя было ответить. Нужно было лезть наверх и найти себе удобное логово. Он нашел пещеру, куда не задувал ветер. Оставалось раздобыть карточку в столовую. Но такой карточки, к несчастью, не удалось раздобыть ни на следующий день, ни даже через неделю. Зато через неделю мороз сковал огромные пространства океана. Наконец показалось солнце. Оно еще висело, багровое и огромное, над горизонтом, на востоке. Воздух был прозрачен, как стекло. Бесконечное утро сопровождалось лютой стужей, от которой намерзали ледяные сосульки на морде Фрама. Куда ни глянь, простиралось сплошное ледяное поле. Фрам предусмотрительно попробовал лапой лед, который оказался толстым и твердым. Значит, пришло время двинуться в путь, на север, где, как инстинкт подсказывал ему, он встретит других белых медведей, своих родичей. Фрам отправился в путешествие, не торопясь. Его жестоко терзал голод. В зеленых разводьях и полыньях иногда показывались круглые тюленьи головы. Матери подталкивали мордой детенышей, помогая им вылезать на свет негреющего солнца. Фрам отворачивался, борясь с искушением. Единственной пищей, которую ему посчастливилось найти за это время, был громадный, вмерзший в льдину кусок моржовой туши, очевидно, остатки пира другого белого медведя. Впрочем, это могла быть и туша мертвого моржа, принесенная течением и сохранившаяся в этом природном холодильнике. Работая когтями, Фрам очистил мясо от его ледяной оболочки, наелся так, что уже не мог двинуться с места, растянулся тут же и заснул богатырским сном. Проснувшись, доел остатки и с новыми силами отправился дальше. Меры времени, как в цирке, у него не было. Вести счет суткам было трудно, потому что здесь не было ни ночи, ни дня. Иногда он шел, не останавливаясь, тридцать шесть часов кряду; иной раз, умаявшись, спал целые сутки. Прошло немало времени, пока он привык к этому бесконечному утру. Научиться переносить свирепые полярные морозы было тоже нелегко. Через неделю, а может, и через две, когда солнце еще ближе подвинулось к зениту, над ледяным полем показалась окутанная дымкой полоска суши. Она оказалась очень длинным островом, менее скалистым, чем первый, и, может быть, менее пустынным. На льду и на снегу были следы. Много всяких следов. Фрам сразу узнал широкие, тяжелые отпечатки медвежьих лап, таких же, как его собственные. Но они переплетались с множеством других мелких следов, иногда от ровного шага, иногда от прыжков, иногда парных, иногда спутанных. Песцы? Волки? Может быть, зайцы? А то и собаки?! Фрам не умел читать следов: в его прежней жизни такая наука была ни к чему. Он ускорил шаг и, раздувая ноздри, пустился по медвежьим следам. Следы эти повели его по прямой дороге, видно, хорошо известной тому, другому медведю, тысячу раз хоженной. Сразу можно было догадаться, что родич чувствовал себя здесь полновластным хозяином; он шел уверенно, заранее зная, куда идти, а не шатался бесцельно, как Фрам, то туда, то сюда. Да, следы эти вели к вполне определенной цели. Может быть, к берлоге. Может быть, к укрытому месту, откуда было удобно подстерегать добычу, а может, и к медвежьей кладовой. В груди Фрама тревожно и радостно билось сердце -- так, как оно никогда еще не билось. Наконец-то приближалась долгожданная встреча с неизвестным, свободным братом, который родился и вырос среди вечных льдов; с товарищем, который научит его всему, что он позабыл или не знал. Следы были свежие. Они становились все более отчетливыми. В морозном воздухе уже ощущался запах того, кто их оставил. Значит, он близко. Так произошла встреча. Они встретились, стоя па задних лапах. Дикий медведь, хозяин полярных пустынь, и медведь, вернувшийся на родину от людей, из их городов. Дикарь заворчал и оскалился. Фрам ответил дружелюбно. Подошел ближе, потянулся к незнакомцу мордой. Тому захотелось ее укусить. Он бросился вперед, раскинув лапы, собираясь охватить ими Фрама и начать ту беспощадную медвежью схватку, в которой хрустят кости и противники катаются по льду, пока одному из них не придет конец. Когда дикарь кинулся на него, Фрам ловко увильнул, отпрыгнув в сторону. Его взгляд выразил удивление и упрек. Досадно было, что первый медведь, которого он встретил, оказался таким невежей и дураком. И было жаль его, потому что борьба -- это ясно видел Фрам -- будет неравной. В обществе людей он научился таким хитрым приемам, о которых этот глупый упрямец не мог иметь никакого понятия. Потому он решил просто проучить его, а не сражаться всерьез. Дикарь опустился на все четыре лапы и принялся раскачивать большой головой, что у всех медведей является признаком крайнего раздражения. Потом нацелился, готовясь поразить противника в ребра косым ударом. Но Фрам перемахнул через него великолепным сальто-мортале и оказался опять на задних лапах. Незнакомец от удивления разинул пасть. Такого он еще не видывал. Происшедшее никак не укладывалось в его тупой голове. Он снова ринулся в бой. Фрам повторил прыжок. Противник поскользнулся и ударился мордой об лед. Не упуская случая, Фрам покатился за ним следом, ухватил его за спину и загривок передними лапами и принялся трясти, как он тряс на арене цирка медвежью шкуру, когда паяцы пародировали его номер. Потом выпустил ошеломленного незнакомца и вытянулся на задних лапах, упершись в бок одной из передних. Глаза его сверкали весело и беззлобно, словно говоря: "Ну, что, почтеннейший, хватит с тебя? Как видишь, я понимаю шутки. А ты, к сожалению, не очень-то. Это была только проба! Я знаю и другие штуки. Лучше со мной не связываться! Потому советую помириться. Чего же рычать? Что означает твое "мрр-мрр"?! Право, ты смешон, когда сердишься понапрасну. Лучше давай лапу и будем дружить. Ты даже представить себе не можешь, как мне нужен товарищ в этой пустыне!.." Фрам ждал, дружелюбно глядя на него; одна лапа в боку, другая протянута: мир! Но незнакомец действительно не понимал шуток и не был расположен простить пришельцу его смелость. Он снова поднялся на задние лапы и с ревом бросился вперед. Фрам дал ему подножку, как его учил глупый Августин. Прием этот удавался ему всегда и вызывал дружный хохот галерки. Дикарь ткнулся мордой в лед. Фрам откозырял ему комически и насмешливо. Тот опять поднялся и опять, пыхтя, полез в драку. Перепрыгнув через него, Фрам проделал двойное сальто-мортале, самое удачное из всех, когда-либо выполненных им на арене цирка. Дикий белый медведь боролся с тенью, с медведем-волчком из резины и пружин. Фрам ускользал от него, прыгал через него, издеваясь над ним, дотрагиваясь лапой до его носа и, в конце концов, обозленный его тупостью и упрямством, крепко уселся на него верхом. Этой смешной фигуре он тоже научился у глупого Августина. Тщетно пытался дикарь стряхнуть с себя всадника, выл, рычал, бегал, вставал свечой, снова опускался на все четыре лапы, пробовал кусаться, царапаться, извивался, валялся в сугробах. Его обуял ужас. По своей простоте он решил, что напал на сумасшедшего медведя, на черта в медвежьем образе, на какое-то невиданное чудовище. Теперь ему хотелось одного: избавиться от этой напасти и удрать подальше. И когда Фрам наконец ослабил мускулы и соскользнул с его спины, дикарь пустился наутек... Он бежал не чуя ног, то и дело озираясь: ему казалось, что чудовище вот-вот погонится за ним. Страх заставлял его мчаться галопом и, если бы белые медведи были подкованы, а полярные льды скрывали кремень, можно было бы сказать с полным основанием, что у беглеца сверкали пятки. Фрам глядел ему вслед с досадой и сожалением: из его первой встречи со своими ничего не получилось и закончилась она как нельзя хуже. Вместо товарища и брата, который обрадовался бы его появлению, он, как видно, напал на упрямого и драчливого дурака. Если все белые медведи Заполярья похожи на этого, то зря он забрался в такую даль, чтобы с ними познакомиться! Огорченный и разочарованный, Фрам бесцельно бродил среди льдов, которые казались ему такими чужими и враждебными. Как хорошо было бы сейчас почувствовать ласковую человеческую руку на своей шкуре, особенно между ушами. Это утешило бы его. Вспомнилось, как часто приходили к нему в последнее время люди, спрашивали: "Что с тобой, Фрам? Почему ты такой скучный? Почему у тебя такой несчастный вид? Отвечай! Затонули твои корабли? Счастье обходит тебя в лотерее?.." Но тут не от кого было ждать утешения. От него убегали спугнутые им песцы; словно вытолкнутые пружиной, поднимались и скачками мчались прочь зайцы-беляки; над головой проносились, шурша крыльями, стаи белых птиц. Остров этот кишел жизнью, хотя и лежал севернее того, пустынного, где оставил Фрама пароход. Но ему не доставляли радости все эти вольные, юркие твари, которые резвились, играли, охотились и гонялись друг за дружкой. Его огорчало, что все живое убегало от него, считало его врагом. Даже родной брат, белый медведь, похожий на него как две капли воды, вместо того чтобы предложить ему дружбу, сразу же полез в драку. Что за черт! Неужто в Заполярье мало места для белых медведей?! Он еще несколько раз увидел своего противника. Упрямый туземец подстерегал его, укрывшись за скалами. Фрам видел только морду с испуганными глазами, глядевшими недоуменно и тупо. Стоило Фраму приблизиться, как дикарь пускался наутек. Его смешное бегство выводило Фрама из себя. И в самом деле: он ищет товарища, а тот только и знает, что ворчит: мрр! мрр! -- да еще удирает во всю прыть. Много времени спустя он еще раз встретил упрямца. Дикарь стоял спиной к нему в сбегавшем к берегу, хорошо скрытом от глаз распадке и жадно уплетал громадную тушу моржа. Он затащил сюда добычу и теперь, урча себе под нос, набивал брюхо свежатиной. Услышав скрип шагов по снегу, медведь повернул голову и вскинул глаза. Фрам уже знал, с кем имеет дело. Вместо того чтобы рычать и угрожающе скалиться, он взъерошился в шутку, будто собираясь напасть на него, проделал два сальто-мортале и завертелся волчком на пятке. Дикарь кинулся прочь, бросив добычу, спеша удрать от "сумасшедшего". Фрам, как в цирке, проводил его низким поклоном, потом преспокойно начал закусывать. Он нашел столовую, где не требовали ни платы, ни карточки, где не полагалось даже чаевых. Хлеб насущный был заработан благодаря выучке, полученной в цирке Струцкого. * * * XI. БУФФОН ЛЕДОВИТОГО ОКЕАНА Нужда учит человека. А тем более медведя. Фрам сумел использовать в своей жизни горькие плоды приобретенного опыта. Принесло ему пользу и то, чему он научился от людей. Он уже знал, как соорудить себе убежище, такое прочное и красивое" какого не сумел бы построить себе никакой другой белый медведь с тех пор, как на свете существует их племя. Теперь, когда бушевала пурга, он уже не дрожал, как бездомная собачонка, в ледяной щели, насквозь продуваемой ветром. Если "под рукой" у него не оказывалось готовой ледяной берлоги, он строил себе жилище сам: поднявшись на задние лапы, таскал прозрачные ледяные глыбы, клал их одну на другую, потом прикрывал широкой плоской льдиной и набивал в щели снег, чтобы не дуло. А в пургу даже закрывал вход ледяной дверью, как прежде дверцу клетки в зверинце цирка Струцкого. Так Фрам стал "мастером-каменщиком". Особых хлопот для этого не требовалось. Сколько раз в своей прежней жизни он наблюдал, как цирковые мастера ставили за один день на пустыре конюшни и склады для реквизита, разбивали палатки! Здесь спешить было незачем: день длился несколько месяцев -- времени хоть отбавляй! Никакая программа гала-представления, о котором оповещали расклеенные по стенам афиши, не торопила его. -- Скорей, скорей! -- покрикивал, бывало, директор. -- Давай, нажимай!.. -- торопили друг друга мастера. -- Когда будет готово? -- интересовались гимнасты и эквилибристы. -- Скорей, скорей! -- кричали, путаясь под ногами по своему обычаю, клоуны. Фрама никто не понукал. Он работал с прохладцем, обдуманно, расчетливо. Правда, у него не было, как у цирковых мастеров, ни выгруженных из вагонов материалов, ни хранившегося в ящиках инструмента. Ни дерева, ни гипса, ни песка, ни мастерка, ни молотка, ни гвоздей! Настоящая бедность! На то это и полюс! Фрам не знал истории Робинзона Крузо, очутившегося после кораблекрушения на необитаемом острове, на другом конце земного шара, в теплых морях. Он понятия не имел о том, как умело строил себе хижину Робинзон, изготовлял нитки и иголки, шил одежду из звериных шкур, приручал диких коз и сеял пшеницу. Теперь, сам того не зная, он тоже был своего рода Робинзоном и выходил из любого положения благодаря смекалке и умению. Труднее было обеспечить себя насущной пищей. Робинзон имел ружье и удочку, охотился и удил рыбу. Почувствовав голод, он сразу находил чем заморить червяка. Но что было делать Фраму? Фрам был медведем, не научившимся самому главному в медвежьей жизни -- охоте. Голодный и несчастный, он все же не решался убивать животных, пуская в ход клыки и когти. Из той другой, цирковой жизни на него смотрели большие, круглые, кроткие тюленьи глаза. Ему казалось, что они смотрят на него с упреком. Неугомонных песцов Фрам угощал "пощечинами" за неслыханную их дерзость. Подумать только: шарили у него в берлоге, возились и сновали между ног, когда он спал; перекликались визгливым лаем, дрались из-за птиц, которых они притаскивали в его логово, наполняя его белым пухом и пером. Ему ничего не стоило перебить им хребет лапой, нужно было только ударить чуть сильней. Но Фрам их щадил. Он шлепал их мягкой лапой, точь-в-точь как в цирке глупого Августина, когда тот к нему приставал и получал от него, к восторгу галерки, легкий шлепок по колпаку или по красному, как спелый помидор, носу, который от этого сплющивался. Песец, получивший шлепок, смущенно поднимался и удирал без оглядки, радуясь, что дешево отделался. Некоторое время Фрам пировал за счет своего упрямого дикого собрата. Он знал от людей, что все живые существа на свете имеют свою кличку. Тигров и цирке Струцкого звали Раджа или Ким; попугаев -- Коко или Джек; слонов -- Колосс или Гни-дерево; обезьян -- Ники или Пики. У каждого была своя кличка, свое прозвище и своя история. У дикаря была большая, но совершенно пустая голова, без единой искры разума. Поэтому Фрам окрестил его "Пустоголовым". После первой же встречи он понял, что с ним не сговоришься. Пустоголовый отправлялся на охоту. Фрам ему не мешал и выходил на берег полюбоваться океаном, где ледяное поле уже растаяло и где теперь плыли в неведомые дали айсберги -- таинственные галеры без руля, без парусов и без гребцов. Потом, не торопясь, отыскивал следы Пустоголового. По этим кровавым следам нетрудно было сообразить, что охота была удачной, что охотник спрятался и наверняка уже уплетает в укромном уголке свою добычу. Фрам являлся к нему в самый разгар пира, поднимался на задние лапы и козырял с плутовским видом, словно говоря: -- Приятного аппетита, Пустоголовый! Рад гостю? Не успев даже облизнуться, дикарь пускался со всех ног наутек. А Фрам располагался в его тайнике, как дома, и приканчивал все, что оставалось. Наевшись, он хлопал себя лапой по брюху и шел отдыхать без всяких угрызений совести по поводу того, что бесцеремонно живет за чужой счет. Со временем, однако, Пустоголовый отчаялся, трудясь на своего нахлебника. Он бросил все и уплыл на льдине в другие края, где нет сумасшедших медведей, которые кувыркаются через голову, превращаются в резиновый мяч, когда хочешь их ударить, а к тому же еще и бессовестно издеваются над тобой. Фрам остался один. Опять началась голодовка. Бесплатная столовая закрылась. Хозяин исчез, оставив своего постоянного гостя голодать. У Фрама вытянулась морда, подвело брюхо. Под шкурой выпирали кости, когда он вечером укладывался спать. -- Это не жизнь! -- ворчал он про себя. -- Тяжело, Фрам, очень тяжело. Как быть? Что делать? Он решил уйти подальше от берега, в глубь острова. Но там оказалась пустыня: все живое тянулось к взморью, где можно было поживиться рыбой, где отдыхали на солнышке птицы со своими выводками. Фрам вернулся с еще более длинной мордой, с еще более подведенным от голода брюхом и торчащими ребрами. Изменив план действий, он отправился в новый поход: вокруг острова. Солнце теперь уже стояло посреди неба. Снег ослепительно сверкал. Ослепительно искрились льдины. Океан расстилался сколько хватал глаз, зеленый и бескрайний, подернутый мелкой рябью волн. Иногда к скалам подплывали льдины, останавливались без якоря и потом отчаливали и уплывали дальше бесконечной вереницей. На таких прозрачных ледяных плотах с одного края океана до другого иногда путешествовали, нежась в ярких солнечных лучах, моржи и тюлени. А один раз -- один-единственный -- Фрам увидел пароход. Застучало сердце. Горячая волна крови остановила дыхание. Пароход!. Люди!.. Может, тот самый охотник, который доставил его на пустынный остров и так заботливо оставил ему запас провизии в природном холодильнике прибрежных скал. Может, с ним и та молодая женщина, которая гладила его ласковой, доброй рукой. Пароход!.. Люди!.. Другой мир... Тот далекий мир, где его понимали, где он никогда не бывал одинок, не знал голода и не чувствовал себя таким чужим, как в этой глухомани, где пустоголовые медведи либо скалятся и рычат, либо удирают, когда к ним подходишь. Фрам поднялся на задние лапы и радостно замахал, в виде приветствия, передними. Но пароход, не заметив его, растаял в дымке горизонта. Может быть, судно направлялось к другим, отмеченным на карте островам, где есть хижины охотников или рыбаков? А может, ему просто померещилось и никакого парохода не было? Океан снова превратился в враждебную водную пустыню, изборожденную только плавучими льдами. Фрам побрел дальше, вдоль усеянного скалами берега. Там ему неожиданно встретился новый родич: на этот раз белая медведица с двумя медвежатами. После неудачи с Пустоголовым Фрам решил, что разумнее всего будет рассеять подозрения с самого начала. Новая встреча обрадовала его. Он искал друга. Медвежата могли оказаться сиротами, без отца. Он был готов взять их под свое покровительство и научить множеству забавных штук. Поэтому он еще издали начал делать медведице дружеские знаки -- конечно, по мере своего разумения и своих возможностей. Поднявшись на задние лапы, он отдал ей честь, проделал сальто-мортале, прошелся колесом и на передних лапах, подбросил вверх и. поймал один, два, три, четыре, пять комьев снега, наконец, приблизился, вальсируя, к незнакомке. Будь она человеком, медведица перекрестилась бы от изумления. Чем ближе подвигался, грациозно вальсируя, Фрам, тем дальше она от него пятилась. Ей было непонятно, что хочет от нее этот медведь-клоун. Возможно, она тоже, как Пустоголовый, сочла его опасным сумасшедшим или даже привидением. Зато медвежата сразу выказали свое восхищение. Фортели, которые проделывал Фрам, им явно нравились. Они не боялись его, не пятились, не таращили на него тупо глаза. Наоборот, они устремились к нему. Медведица сердито притянула их к себе лапой. Ее ворчание обещало им хорошую встрепку, когда они останутся одни. А пока что ей предстояло разделаться с этим буффоном. Фрам был от нее в каких-нибудь пяти шагах. Ему хотелось приласкать белых пушистых медвежат, как он, бывало, ласкал в цирке человеческих детенышей, гладя их лапой по головке когда они звали его, чтоб он поделился с ними конфетами или когда., он рассаживал их в ложах по красным плюшевым креслам. Но такие мирные намерения не укладывались в голове медведицы. Она, видно, приходилась Пустоголовому не иначе, как родной сестрицей, и ничего лучшего не знала, как рычать и показывать клыки. Медвежат она отодвинула лапой себе за спину, чтобы очистить место для драки, потом взъерошилась и, раскачивая голову, с ревом ринулась в бой. Фрам ловко увернулся. Это удалось ему даже лучше, чем он ожидал, благодаря тому, что у него было пустое брюхо. Он тут же вернулся на прежнее место и с сожалением посмотрел на покатившуюся кубарем медведицу, которая уткнулась носом в лед. Потом попробовал -- добрая душа! -- помочь ей встать и галантно протянул для этого лапу: люди приучили его к вежливости. Но медведица сердито ощерилась, напряглась, вонзила клыки в протянутую лапу и наверно оторвала бы ее с мясом и куском шкуры, если бы Фрам и тут не воспользовался человеческой наукой. Он просто зажал ей свободной лапой нос и остановил дыхание. Когда опешившая сестра Пустоголового отпустила лапу, Фрам подтащил ее за нос к медвежатам и повернулся к ней спиной. Потом залез на скалу и принялся зализывать рану. Медведица проводила его грозным рычанием. Сидя на скале, Фрам прикинулся, что ничего не слышит: ему не хотелось ни драться, ни дурачиться. Противники смерили друг друга глазами: он сверху вниз, она снизу вверх. В эту минуту цирковая выучка оказалась сильнее обиды и боли. Зализав рану, Фрам состроил такую же рожу, как глупый Августин, когда ему хотелось выразить кому-нибудь презрение, и проделал с высоты своей скалы великолепное сальто-мортале. Возмущенная медведица подтащила к себе медвежат и прыгнула вместе с ними на плавучую льдину. Она покинула поле битвы, не желая иметь дело с паяцем. Позади скалы Фрам обнаружил почти нетронутую тушу убитого ею моржа, -- опять бесплатная столовая! Он наелся до отвала за счет медведицы и пожалел о том, что хозяйка столовой так же, как Пустоголовый, бросила гостя, предоставив ему угощаться в одиночестве. После этого происшествия Фрам встретил еще одного медведя, потом другого и всячески старался завязать с ними дружбу. Он приближался к ним с опаской, без выученных в цирке шутовских приветствий и клоунад, как сделал бы всякий обыкновенный медведь. Дикий собрат показывал клыки, и тогда, волей-неволей, ученый медведь, чтобы избежать драки по всем медвежьим правилам, пускал в ход фигуры глупого Августина или те, которым он научился от Ники и Пики. Он довольствовался тем, что изумлял и пугал. И стоило ему начать свои цирковые шутки, вроде сальто-мортале, вальса, хождения на передних лапах или стояния на голове, как его дикий родич застывал с вытаращенными глазами, не осмеливаясь затевать сражения с таким необыкновенным и непонятным противником, а потом, бросив добычу, стремительно спасался бегством в своих белых, чересчур широких меховых панталонах и, отбежав подальше, карабкался на скалу повыше. Взобравшись туда, дикарь удивленно и испуганно глядел на зверя, который был по всем внешним признакам таким же медведем, как и он сам, но по своим ухваткам никак на медведя не походил. Фрам поднимался на задние лапы, а передними и головой делал дружеские, миролюбивые знаки. Его урчание говорило при этом: -- Ну же, подходи, что ли! Это твоя добыча. Твое право... Я приглашаю тебя на твой собственный пир!.. Что за черт! Видно, все вы родные братья тому Пустоголовому, который удрал с острова. Прошу к столу! Жаль только, что у меня нет бутылки пива на льду, чтобы угостить тебя, как я угощал глупого Августина в цирке Струцкого... Но все проявления дружбы встречали отпор. Медведи прятались за скалы или удирали, путаясь в своих белых шароварах. Фрам понял наконец, что он на долгое время обречен на полное одиночество. Какая-то злая, необъяснимая тайна препятствовала его дружбе с дикими медведями Заполярья. Они чувствовали в нем чужака, пришельца из другого мира. Он был незваным гостем. Зачем он здесь, что ему надо? Он не принимал жизнь всерьез. Так, по крайней мере, казалось. Вздорный, несерьезный медведь. Он появлялся из-за скалы в самый разгар пира. Хозяин ворча поднимал морду, скалился, готовясь броситься в бой. Потом, увидев прыжки через голову, сальто-мортале, шутовское военное приветствие и вальс, начинал пятиться на четвереньках и пускался наутек, оставляя Фраму добычу, а Фрам принимался ее уписывать. Не теряя надежды встретить кого-нибудь более толкового, кто мог бы стать ему товарищем, он перекочевывал с одного острова на другой по ледяному мосту или на плавучих льдинах. Но повсюду было одно и то же, повсюду его встречали враждебным ворчанием и обнаженными клыками. Света в Заполярье становилось все меньше. Громадное красное солнце клонилось к западу. Приближалась полярная ночь, которая длится несколько месяцев. Фрам построил себе на берегу океана зимнюю берлогу. В мутных, сизых сумерках океан затянулся толстой ледяной корой. Уже не видно было зеленых разводий. Сколько хватал глаз вокруг расстилалось белое, стеклянистое ледяное поле без конца и без края. Белые птицы улетели в теплые страны. Полярные крачки, серебристые и сизые чайки, нырки и другие птицы сбивались в станицы и спешили на юг. Небо опустело. Потом солнце опустилось за линию горизонта. Некоторое время край неба еще розовел на западе. Но розовая полоска становилась все уже, все бледнее, потом все погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная пурга, понесла, закрутила снег, наметая сугробы. Ледяные поля трещали и лопались с пушечным грохотом. Полярная зима и полярная ночь завладели белой пустыней и замерзшими водами. Кто бы подумал, что где-то далеко есть теплые, ярко освещенные города, где гремят трамваи и снует на бульварах оживленная толпа? Кто бы подумал, что ветер там все еще треплет старую, отклеившуюся от стены цирковую афишу, на которой изображен Фрам, белый медведь? Или что некий курносый мальчуган, опершись на стол затекшими локтями, не отрываясь читает в этот поздний час книжку о полярных экспедициях? * * * ХII. ДРУЗЬЯ ФРАМА В ДАЛЕКИХ ГОРОДАХ НЕ ЗАБЫЛИ ЕГО Да, где-то далеко, в своем родном городе, Петруш, курносый мальчик с сияющими глазами, не забыл Фрама. Он тоже слышал, что директор цирка отослал ученого белого медведя обратно, в страну вечных льдов, на родину. И теперь из города, где ветер еще не сорвал со стен все цирковые афиши, Петруш мысленно следит за Фрамом. Ему помогает воображение. Вероятно, ученого белого медведя помнят и другие дети, из бесчисленных городов и городков, где побывал цирк Струцкого со своим Ноевым ковчегом, населенным слонами, тиграми, львами, змеями и обезьянами. Может быть, ребята до сих пор рассказывают друг другу о смешных выходках Фрама. Может, какой-нибудь шалун и теперь еще подражает ему, изображая, как белый медведь играет на гармонике или как он приглашает на арену охотников помериться с ним силами в честной борьбе. Но Петруш не ограничивается веселыми воспоминаниями. Воспоминания для него -- не только повод для смеха и шалостей. Из любви к Фраму он принялся всерьез читать разные книжки о белых медведях и полярных экспедициях. Кончив одну книжку, он принимался за другую, потом перечитывал их заново. А на следующий день с воодушевлением рассказывал приятелям о прочитанных приключениях. Белокурая голубоглазая девочка, внучка бывшего учителя, исполнила свое обещание поговорить с дедушкой. Она начала издалека, прибегая к маленьким, невинным хитростям: -- Дедушка, помнишь того мальчика, который стоял рядом с нами не прощальном представлении в цирке? -- Помню. А что? -- Ужасно он тогда расстроился из-за Фрама!.. -- Мне тоже было жалко медведя... Дальше? -- Так вот про этого мальчика... -- Что такое? -- Ему страшно хотелось бы почитать рассказы о белых медведях и о путешествиях на полюсы... -- Очень похвально. Я заметил, что у него умные глаза. -- Верно, дедушка, он умный. Но у него нет книг! Дед прикинулся удивленным и улыбнулся в седые усы: он с первых же слов внучки догадался, что у нее была своя цель, когда она завела этот разговор. -- Как так, нет книг? И откуда, спрашивается, тебе известно, что у него нет книг? -- Он сам мне сказал, когда мы с ним вместе разглядывали старую афишу цирка, на которой нарисован Фрам. "Бедный Фрам! -- говорил тогда этот мальчик. -- Где-то он теперь?!.." А потом сказал, что у него совсем нет книг, и я обещала попросить у тебя. Это плохо? -- Нет, ты поступила хорошо. Очень хорошо!.. А как зовут мальчика, ты знаешь? -- Петруш! -- А дальше? -- Просто Петруш! Дальше он не сказал. -- А знаешь ли ты, по крайней мере, где он живет? -- Нет, я и этого не знаю... Зачем мне знать? -- Чтобы дать ему ответ -- сообщить, когда прийти за книгами. -- Он сам придет. Я ему сказала зайти завтра, после обеда. Это плохо ? -- Нет, хорошо. Очень хорошо, хитрюга! Удивляюсь, зачем ты меня еще спрашиваешь? -- Я боялась, что ты рассердишься, дедушка! -- Разве я когда-нибудь сердился, когда меня просили одолжить книгу? И действительно, к старому учителю многие приходили за книгами. На этот раз он даже обрадовался: ведь речь шла об умном мальчике, которому хотелось узнать про жизнь белых медведей и приключения полярных исследователей. Петруш явился на следующий день, как было условлено. И старый учитель-пенсионер, поговорив с ним немного, пригласил его следовать за собой: -- Ну, идем наверх, в библиотеку. Выберем вместе, что тебе придется по вкусу. Так Петруш получил, для начала, две книги о белых медведях и о полярных экспедициях. Читая их, он стал "специалистом", как называл его полушутя, полусерьезно Михай Стойкан, когда по вечерам видел сына уткнувшимся в книгу. -- Как, Петруш, добрался до полюса или еще нет? -- дразнил он мальчугана. -- Нет, папа, и, наверно, еще нескоро доберусь. Я еще только дневник Нансена читаю... -- Ну хорошо, расскажи и мне что-нибудь из прочитанного, господин специалист! -- часто просил его отец. Петруш не заставлял его повторять просьбу. Он только и ждал, когда его попросят рассказывать. И в самом деле, после всего прочитанного он был полон увлекательных историй и не раз уже говорил дома о твердо принятом решении добраться когда-нибудь до страны вечных льдов. -- А не пора ли тебе спать, Петруш? -- спрашивала мать. -- Еще минуточку, мама! Вот только кончу главу. -- Смотри не забудь потушить свет! -- Не беспокойся, мама, потушу... Покончив с заданными на следующий день уроками, Петруш иногда сидит допоздна, упершись в стол затекшими локтями, и читает при свете лампы историю полярных путешествий с самых древних времен. Он тогда совершенно забывает об играх, о других книгах и даже о стакане чая, который ждет его на печке. Все вокруг словно отдаляется от него и исчезает за горизонтом, как те льдины, что скользят по зеленым водам студеных морей. Он не слышит ни ветра, ни дождя, который стучится в окно. Не слышит ни сонного лая Лэбуша, который стережет двор, ни стука колес по мостовой, когда по улице проезжает запоздалый извозчик. Все его мысли, вся его фантазия -- за стенами дома, за чертой города, за границами страны, по ту сторону гор и морей. Он мысленно путешествует с полярными экспедициями среди вечных льдов. Дрожит от холода вместе с героями этих подвигов. Голодает с ними, бредет с ними в пургу по сугробам и торосам, слепнет от снежной пыли. Он плачет вместе с ними над ледяной могилой товарища, сраженного усталостью, морозом и цынгой. И вместе с ними исторгает из груди радостный крик, когда, преодолев все трудности, экспедиция наконец добирается до неведомого берега и ставит флаг на вершине скалы или посреди ледяного поля, куда еще не ступала нога человека. Над его столом к стене прибиты рядом две карты. Он сам увеличил их, найдя в атласе интересовавшие его места. Одна карта изображает Северный Ледовитый океан со всеми тамошними морями, берегами материков и островами. Другая -- Антарктику. На этих картах можно прочесть мудреные названия рек, островов, морей, заливов и проливов: Обь, Енисей, Лена, Новая Земля, Карское море, Шпицберген, Гренландия, архипелаг Норденшельда, море Баффина, Берингов пролив, Гудзонов залив и т. д. А на другой карте -- море Росса, пролив Дрейка, остров Шарко, мыс Горна... В центре одной карты написано Северный полюс (6 апреля 1909), другой -- Южный полюс (14 декабря 1911). Что могли сказать эти карты с их знаками и названиями другим детям? Они только подняли бы брови и пожали плечами: слишком уж далекие места, слишком уж чуждо звучат их названия! Но Петрушу они рассказывают о подвигах первооткрывателей, полных страданий, воодушевления и величия, о победе человеческой воли в борьбе с враждебной стихией, ледяными пустынями, неизвестностью, холодом и голодом, штормами и лютыми вьюгами. Теперь он знает о "Фраме", другом Фраме, знаменитом судне, на котором Нансен пересек Северный Ледовитый океан и его моря и на котором впоследствии отправился открывать Южный полюс Руаль Амундсен. Ни одно место, ни одно название на этих двух картах больше не тайна для него. Сначала он прочел об этих открытиях в кратком изложении. А через год старый учитель дал ему несколько толстых томов с дневниками самого Нансена, а затем и Амундсена, которые писались либо в каюте "Фрама", либо в ледяных хижинах, среди льдов, при сорокаградусном морозе. Кругом тихо. Даже ветер стих на дворе. Все спят. Ночную тишину нарушает лишь чуть слышный стрекот сверчка. Петруш, подперев ладонью лоб, читает дневник Нансена, и воображение уносит его далеко-далеко, за много тысяч километров от его города, в полярные пустыни: 5 декабря 1893. Сегодня самая низкая температура: -- 35,7° С. Мы находимся на 78°50' северной широты, на 6 миль севернее, чем 2 числа сего месяца. После обеда величественное северное сияние: небо освещено огненной дугой, перекинутой с востока на запад. Но позже погода портится: видна лишь одна звезда -- звезда родины. Как я люблю эту светящуюся точечку! Всякий раз, поднимаясь на палубу, я ищу глазами эту звезду, и всегда вижу ее безмятежно сияющей на том же месте. Она представляется мне нашей покровительницей. 8 декабря... С 7 до 8 утра новый натиск льда на борта нашего корабля. После обеда я рисовал в каюте и вдруг прямо над головой почувствовал яростный толчок. Вслед за этим послышался ужасный грохот, словно огромные массы льда обрушились со снастей на палубу. В одно мгновение все вскочили... Треск прекратился, следовательно, повреждений "Фрам" не получил. Однако здорово холодно, так что лучше всего вернуться в каюту. В 6 часов -- новое сжатие. Оно продолжается двадцать минут. За стенкой кормовой части корабля поднялась такая возня и грохот, что невозможно было разговаривать обычным голосом, приходилось кричать во всю глотку. Во время этого дьявольского шума, от которого чуть не лопались барабанные перепонки, орган играл мелодию Кьерульфа "Сном забыться не мог я, мешал соловей". 13 декабря... С вечера собаки яростно лают, ни на минуту не смолкая. Несколько раз караульные ходили осматривать окрестности. Но узнать причину беспокойства собак так и не удалось. Утром обнаруживается исчезновение трех собак. После обеда Мугета и Педер отправляются обследовать снег вокруг корабля, надеясь найти следы беглецов. -- Вы бы ружье захватили! -- кричит им Якобсен. -- Обойдемся и так! -- отвечает Педер. Сразу под трапом видны медвежьи следы и пятна крови. Несмотря на это, наши неунывающие товарищи смело шагают по льду в кромешной тьме, имея при себе лишь фонарь. Вся стая собак их сопровождает. Они отошли всего на несколько сот шагов, когда из темноты вдруг появился громадный медведь, при виде которого наши люди галопом бросились к судну. Мугета, обутый в легкие башмаки, бежал быстро. Но Педер в своих тяжелых сапогах на деревянной подошве подвигался с большим трудом. Он напрасно спешил: тьма такая, что корабля все равно не видно. Бедняга так растерялся, что, спасаясь от медведя, сбился с дороги. К счастью, медведь его не преследует, так что волноваться как будто нечего. Еще пара шагов, и Педер, поскользнувшись, растягивается среди торосов. Наконец он на гладком льду, которым окружен корабль. Еще несколько шагов - и он спасен. Но в эту минуту совсем близко от него что-то двинулось. Педер подумал, что это собака. Но не успел он сообразить, что происходит, как на него набрасывается медведь и кусает его. Педер замахивается фонарем и с такой силой ударяет зверя по морде, что стекло со звоном разбивается на тысячу осколков. Медведь в страхе отступает. Воспользовавшись этим, Педер успевает вскарабкаться на палубу. Узнав об этом нападении, мы вскакиваем и хватаем ружья. Через несколько минут медведь лежит мертвый. Отправляемся на поиски недостающих собак и вскоре находим их растерзанные трупы. Как видно, медведь незаметно взобрался по трапу на борт, сцапал первых попавшихся псов и преспокойно спустился на лед. Счастье, что Квик принесла как раз сегодня двенадцать щенят. Это будет драгоценным резервом для нашей стаи, сократившейся теперь до двадцати шести собак... Петруш переворачивает страницу за страницей. По датам дневника Нансена видно, что после этого происшествия прошло больше года. Взяв с собой только одного из своих спутников, Иогансена, Нансен покинул стиснутое льдами судно, и они отправились по льду с собаками и нартами разыскивать Северный полюс. Провизии становилось все меньше. Обтянутые моржовой шкурой лодки, построенные по образцу эскимосских и называемые каяками, постоянно портились и нуждались в починке. Но оба мужественно шли вперед. Нансен вел ежедневные записи в своей тетради: 14 июня 1895. Прошло уже три месяце, как мы покинули наше судно "Фрам", -- ровно четверть года. С тех пор мы бродим по ледяному полю. Когда же наконец кончатся наши испытания? Никто не знает... 15 июня... Положение становится отчаянным. Двигаться вперед по мокрому снегу и льду, полному препятствий, немыслимо. Придется, пожалуй, пожертвовать последними собаками, чтобы питаться их мясом, потом тащить нарты самим. 19 июня... После ужина, такого же скудного, как и обед, -- 54 грамма клейковинного хлеба и 27 граммов масла, -- мы ложимся: сон, как известно, заменяет обед! Задача теперь состоит в том, чтобы как можно дольше продлить нашу жизнь, обходясь без еды. Положение ухудшается: никакой дичи, провизия кончилась. Всю ночь в ломаю себе голову, стараясь найти выход из нашего положения. Не сомневаюсь, что спасение придет!.. 20 июня... После нескольких часов ходьбы нам преграждает путь большое разводье. Чтобы переправиться на ту сторону, нужно использовать каяки, другого выхода нет. Спускаем каяки на воду, соединяем их при помощи лыж и ставим на этот помост нарты со всем грузом. Потом помогаем влезть на него собакам, сколько их у нас еще осталось. Во время этих приготовлений замечаем плавающего вокруг нас тюленя. Вскидываю ружье и жду, когда он повернется удобнее для выстрела. Происходит то же, что с птицей в известной басне: я приготовился стрелять, а добычу поминай как звали! Наконец пускаемся в плавание. 7 июля... Теперь у нас осталось всего две собаки. Как только горизонт на юге светлеет, торопимся перебраться с плавучего острова, до которого мы доплыли, на высокую, как сторожевая башня, ледяную гору, в непокидающей нас надежде увидеть сушу. Но куда ни глянь, везде те же белые дали!.. 10 июля... Я становлюсь безразличным ко всему на свете. Мы ждем лишь одного: когда взломается лед. Но лед стоит. Что мне писать в дневнике? Никаких перемен... Во время обеда один из псов, Кайяс, начинает лаять. Первое, что я вижу, высунув голову из палатки, -- медведь... Хватаю ружье, медведь недоуменно смотрит на меня, и я всаживаю ему пулю в лоб. Он шатается и, несмотря на смертельную рану, все же кое-как удирает. Пока я нахожу другой патрон в моем кармане, полном всякой всячины, зверь успевает добраться до торосов. Раздумывать некогда... Нельзя упускать добычу, которая сулит нам пищу и спасение. Пускаюсь за медведем бегом. В нескольких шагах два хорошеньких медвежонка озабоченно ждут на задних лапах возвращения матери. Значит, мой подранок -- медведица! При моем появлении все семейство пускается наутек. Начинается сумасшедшая погоня. Нас не останавливают никакие препятствия, ни торосы, ни трещины. Мы карабкаемся на волнистые гребни, перепрыгиваем трещины или перебираемся через них по ледяным мостам... Хотя тяжело раненная медведица едва волочит ноги, мы настигаем ее с трудом. Я едва за ней поспеваю. Медвежата трогательно кружат вокруг матери, то и дело забегают вперед, словно желая показать ей, куда бежать, и ободрить ее... 2 августа... Нашим бедам не предвидится конца. Едва преодолев одну, попадаем в другую. 4 августа... После ужасающей дороги подходим к разводью. Мы собираемся переправиться через него на каяке и очищаем кромку от снега. Поставив нарты на каяк, я держу их, чтоб они не соскользнули. Вдруг слышу у себя за спиной тяжелое дыхание. -- Бери скорей ружье! -- кричит Иогансен, который ходил за своими нартами. Поворачиваюсь на месте и что вижу? Громадный медведь повалил Иогансена, который обороняется с большим трудом. Хочу достать ружье, лежавшее в чехле, в передней части моего челна, но каяк ускользает от меня в воду. Первая мысль -- прыгнуть в каяк и застрелить медведя оттуда. Но я тут же отдаю себе отчет в том, как мне трудно будет взять его на прицел. Быстро вытаскиваю каяк на берег, чтобы достать ружье. Думая только об этом, не имею времени оглядеться кругом. -- Торопись, если хочешь поспеть! И, главное, получше целься!.. -- кричит бедный Иогансен. Наконец ружье у меня в руках. Медведь от меня в двух метрах, он вот-вот растерзает Кайфаса. Целюсь тщательно, как просил Иогансен, и посылаю зверю пулю за ухо. Громадина падает замертво. 31 декабря... Вот и кончился этот необычный год. В общем, он не был таким уж плохим. Там, на родине, веселый перезвон колоколов возвещает конец старого года. Здесь не слышно ни