И не простым билетиком -- он был контрамаркой. И небось почище той, что принес вчера Аркадий Антоныч. Вот так. Не нуждаемся в подаяниях. Скрипнуло отодвигаемое кресло. Рядом с Жекой усаживался воспитанный мальчик, подтягивая брючки на коленях. -- В-ваши в-вещи я сдал на в-вешалку, -- обиденно сообщил он. -- Ладно, -- буркнул Жека. -- Спасибо. -- В-возьмите номерок. -- Ты, это, извини уж... Так получилось. -- М-можно б-было сказать, что вам очень хочется на с-спектакль. А не швыряться в-вещами. -- Сказано -- извини! -- Откуда мне з-знать, -- виновато сказал воспитанный мальчик, -- что вы д-до такой с-степени любите музыку? Жека фыркнул, хотел ответить, до какой степени он любит музыку, но посмотрел вниз и забыл о мальчике. Внизу, прямо под ним, начиналась длинная оркестровая яма; в ней стояли пюпитры, освещенные лампочками, -- на каждом пюпитре своя маленькая лампочка, -- виднелся огромный барабан с темным пятном на боку, неуклюжая бронзовая арфа и еще какие-то незнакомые штуковины. Я яму из боковой дверцы цепочкой входили музыканты, пробирались между пюпитрами, раскладывали ноты -- кто пухлую пачку, кто -- тощенькую. И среди музыкантов Жека увидел Аркадия Антоновича. Совсем близко. Присев на стул и тоже поддернув брючки, Аркадий Антонович положил на колени футляр -- вроде узкого чемодана с раструбом, -- отщелкнул застежки, раскрыл. Внутри, в плюшевой колыбели, покоился его инструмент -- небольшая, лоснившаяся благородным золотом труба. Ай, знал бы Жека, где придется сидеть! Как просто -- захватил бы с собой рогатку, и песенка трубача спета. Да не нужна и рогатка, можно голыми руками справиться. Взять бы яблоко или картошину, обыкновенную вареную картошину. Зафитилить в середину этой трубы, в самую воронку, будто нарочно повернутую к ложе, -- и привет. Заклинится любая сольная партия. Кстати, в театре есть буфет. В буфетах продают яблоки. 6 Аркадий Антонович после вчерашней ссоры, конечно же, упал духом и расклеился. Ночью не мог уснуть, читал "Опыты" Мишеля Монтеня и ужасался, находя трагические аналогии. Утром поднялся разбитый, с мертвецки опухшим лицом и головной болью. Когда появился в оркестре, сразу все стали интересоваться его здоровьем. Он не знал, пришла ли на спектакль Зоинька. Если она здесь, то сгорит со стыда за своего избранника. Вероятней всего, что Аркадий Антонович сегодня будет играть гнусно, омерзительно, а то и вовсе завалит всю партию. Когда он не в форме, он жалок и беспомощен. Это бывает даже с профессионалами, с музыкантами самого высокого уровня. Виной тому -- крайняя возбудимость и неуверенность в себе. Ночью, когда читал Монтеня, отчетливо мерещились жестяные звуки -- тройные удары по водосточной трубе. Воспринимались они, как такты похоронного марша. Аркадий Антонович уговаривал себя, что это мнительность, что минорной тональности нет -- большая терция соединяется с малой терцией, любой ребенок определит, что это примитивное до-ми-соль. Другого и быть не может. Вечерами, подходя к Зоинькиному дому, он и выстукивал до-ми-соль. Водосточная труба позволяла это сделать, она качалась на проволочках, можно было сыграть на ней всю диатоническую гамму. Он себя уговаривал, а всю ночь мерещилось: ля-до-миЛя-до-ми! С кладбищенским завыванием. Тревожно. И философ Монтень трепал нервы своими циничными рассуждениями. Раньше Аркадий Антонович восхищался Монтенем, а сегодня ночбю вдруг подумал, что Монтень -- отъявленный циник. Ему, понимаете ли, известны все тайники человеческой души. Немало, значит, копался в этих тайниках, живодер. Деликатный человек не станет копаться; деликатному человеку иногда и в свою-то душу заглянуть противно. Аркадий Антонович вынул из футляра свой инструмент, футляр поставил справа от себя, в уголке, чтоб не задели ногами. Кто-то из группы медных, пробираясь мимо, наклонился и спросил: -- Вам нехорошо, Аркадий Антоныч? -- Нет, -- ответил он. -- Ничего, пройдет. -- Сердце? -- Мысли, -- сказал Аркадий Антонович. -- Тоже от погоды, -- сочувственно определили медные. -- Погода -- архивредительская! Архиподлая! Аркадий Антонович посторонился, пропуская коллегу; на мгновение закрыл глаза, слушая привычный шум зрительного зала и привычные голоса настраиваемых скрипок. А когда он открыл глаза, то увидел Жеку. Слева вверху, близко совсем, была ложа дирекции, двое мальчишек сидели у ее барьера, и только головы их виднелись, только лица. И одно лицо было Женькиным. Оно будто прыгнуло, будто рванулось к Аркадию Антоновичу и повисло вплотную перед ним -- бледное, как от умыванья холодной водой, с нависшим козыречком волос и с глазами, вздрагивающими от злости. На какое-то время Аркадий Антонович перестал видеть и слышать, и сердце действительно закололо. Он пытался опомниться -- ведь ничего же сверхъестественного, мальчишка каким-то путем проник в ложу, только и всего. Пришел вместе с матерью, встретил знакомых, его пригласили в ложу. Все это неожиданно? Да, неожиданно, учитывая вчерашнюю ссору. Но не более того. Желания мальчишек переменчивы, перестал капризничать, согласился пофти на спектакль... Вот только обидно, что Аркадий Антонович не в форме и не сможет сегодня показать, на что способен... Он опять себя уговаривал -- точно так же, как уговаривал ночью, и вдруг опять ему померещилось -- точно так же, как мерещилось прошедшей ночью: ля-до-ми! Ля-до-ми! Опять эти звуки. Три удара. Вот так, наверное, и становятся душевнобольными. Без видимой причины, постепенно. Без ощущения границы. Вчера что-то померещилось, сегодня тоже. А завтра очнешься в смирительной рубахе. Ну, докатился до приятных прогнозов. Глупости! Надо пересилить себя. В руки взять! Но три удара, проклятые три удара слышны опять. И отчетливей прежнего. Аркадий Антонович открыл глаза -- это за пультом уже стоял дирижер, постукивал костяной палочкой о пюпитр. 7 Кончилось действие, поплыл вниз тяжко шевелящийся, плотный, как ковер, занавес; выпорхнула откуда-то сбоку взмокшая Одетта и, держась пальчиками за юбочку, стала кланяться зрителям. -- П-понравилось вам? -- спросил воспитанный мальчик. -- Угу. Навалясь на барьер, Жека смотрел в оркестровую яму. Он смотрел туда и во время действия, плохо понимая, что показывают на сцене. Его мало интересовала эта сказочка и разные гуси-лебеди. Он только отметил, что вся музыка была знакома, -- наверно, ее гоняют по радио каждый день. Заездили. -- Слышь, -- сказал он. -- Вон тот, с лысинами... который на трубе играет... -- На к-какой трубе? -- Да вон. Все встали, а он сидит. -- Это не т-труба, -- поправил воспитанный мальчик. -- Это корнет-а-пистон. Вам понравилось, как он в-ведет партию? -- Дрянь, -- сказал Жека. -- Мне тоже не п-понравилось, -- согласился воспитанный мальчик. -- Его будто п-подменили. -- На мыло таких. Чего он трясет этой штукой? Дудкой своей? Воспитанный мальчик, что-то заподозрив, оглядел Жеку более внимательно. -- Эта штука н-называется крона. Из нее в-вытряхивают в-влагу. -- Слюни, что ли? -- Г-грубо г-говоря, слюни. А вы что... может, в-вы первый раз на спектакле? -- Само собой, что первый. -- Тогда у вас уд-дивительный слух, -- сказал мальчик. -- Вы музыкой не з-занимаетесь? -- Терпеть не могу. -- Н-напрасно. В-вам следовало бы з-заняться. У вас уд-дивительное чутье и слух. -- Яблоки тут где-нибудь продают? -- спросил Жека. -- Что, п-простите? -- Яблоки, говорю, найдутся в буфете? -- В-в-вероятно... -- Пошли, отоваримся. Проводи меня. Воспитанный мальчик сделал пригласительный жест, чем-то напомнив билетершу. И пока шли к буфету, поддерживал беседу: -- Хотите, вас п-прослушают? -- Да не нуждаюсь я! -- Н-напрасно, напрасно! Я из музыкальной семьи, но п-первый раз встречаю т-такое чутье!.. П-поверьте! -- Дураку ясно, что этого слюнтяя пора на мыло. -- Н-нет, вообще-то он играет п-прилично. Он хороший корнет-а-пистон. Но с-с-сегодня... -- Пистон заело, -- свирепея, сказал Жека. -- Кларнет дудит, а пистон заело. От слюней заржавел. Воспитанный мальчик сдержанно посмеялся грубоватой шутке. -- Не к-кларнет, а к-корнет... Двойное название такое: корнет-а-пистон. -- Все равно слюнтяй! -- Да нет же, он не исключение в этом с-смысле! У всех д-духовых скапливается в-влага в мундштуке. Это н-неизбежно... -- А у него больше всех. Мальчик вновь тонко улыбнулся: -- Т-тогда он увидел что-нибудь к-кислое. -- Где? -- Я вообще г-говорю. В принципе. -- А-а... -- Если т-трубач увилит что-нибудь к-кислое, это к-катастрофа. Г-гибель! -- Почему? -- Н-начнется об-бильное выделение влаги. И в-все. -- Нежности какие, -- сказал Жека. -- Играть надо уметь! Он пристроился в хвост очереди. Очередь была длинная, зигзагами, будто у всех зрителей от спектакля разыгрался аппетит. Но Жека был согласен стоять. Яблоки в буфете имелись. Хрустальная ваза с полосатыми яблоками торчала на прилавке, и яблоки разрешалось выбирать на свой вкус. А некоторые были очень даже подходящие. Больше кулака. Вот такое и подберем. Пускай Жеку поволокут в милицию, пускай разыграется страшный скандал. Зато он будет последним. -- Я все-таки п-познакомлю вас с хорошим п-педагогом, -- сказал воспитанный мальчик. -- Он вас п-прослушает. Знаете, я рассердился на вас, а т-теперь даже р-рад, что мы встретились. -- Гляди, потом не пожалей, -- честно предупредил Жека. -- Мой дедушка был в-выдающимся к-концертмейстером. Но в детстве совершенно не п-подозревал о своих с-способностях! И ему к-казалось, что он не любит музыку! П-представляете? -- Зря его надоумили, -- сказал Жека. Мальчик моргнул и вдруг расхохотался -- громко, не сдерживаясь, не стесняясь многочисленных бабушек, тотчас оглянувшихся на него. -- Н-нет, я очень рад, что мы встретились!.. И с-сейчас мы проверим ваш слух окончательно! Вот начнется п-последнее действие... И вы обязательно дайте оценку! -- Это там у него сольная партия? -- спросил Жека. -- Там н-неаполитанский танец! Вот это: "Тира-тира-тира-пам-пам! Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- Мальчик приятным голоском напел что-то жизнерадостное и очень знакомое. И когда пел, совсем не заикался. -- Ах, это... -- сказал Жека. -- П-партия, к-конечно, оч-чень известная. Но иногда ее исполняют в-виртуозно! Вот мы и п-послушаем! -- Черта с два он исполнит виртуозно, -- сказал Жека. -- Могу поспорить. -- П-подождите, он в-ваш знакомый?! Родственник?!. -- Еще не хватало. Тьфу! -- Отчего же вы так уверенно г-говорите? -- Это уж я тебе обещаю, -- сказал Жека. -- Черта с два он исполнит виртуозно. Тем временем они продвинулись к прилавку; изголодавшаяся бабуся, стоявшая перед ними, отчалила с бутылкой лимонада и охапкой бутербродов; ссыпав в тарелку мелочь, буфетчица поторопила: "Выбирайте поживее, ребятки!.." -- Мне дайте... -- Жека потянулся к вазе и обомлел. Хрустальная ваза опустошена была. Сияла голенькая. -- Это чего... яблок-то нету больше? -- Опоздали, ребятки. Ну, выбирайте, выбирайте, не задерживайте! Бутерброды, конфеты, шоколад! Ситро!.. -- Я, п-пожалуй, возьму п-пирожное эклер, -- сообщил воспитанный мальчик. -- Не хотите? Они здесь всегда с-свежие! Жека обшаривал взглядом витрину. К богу в рай эти пирожные, и конфеты, и бутерброды! Торгуют дребеденью. Ничего увесистого не купишь. Столько было яблок, и все сгинули бесполезно... Хоть паршивенькое бы яблочко. Хоть огурец бы завалящий. И вдруг Жека увидел половинку лимона. Зрителям, наверно, тут продавали чай или кофе и отрезали по ломтику лимона. -- А целый лимон есть? -- Да куда ж тебе целый?!. -- улыбнулась буфетчица. -- Может, мне витамины прописали! -- Осталась вот половинка. Для чаю... Жека воззрился на эту половинку -- почти прозрачную внутри, с зеленоватыми разрезанными зернышками, с пупырчатой кожурой. И невольно сглотнул. Елки-палки -- он лишь посмотрел, а во рту сделалось кисло! Даже зажмуриться захотелось! Ай да воспитанный мальчик. Ай да знаток музыки. Не соврал. -- Дайте всю половину! -- сказал Жека. -- Пропадаю без витаминов, тетенька! 8 В антракте Аркадия Антоновича продолжали расспрашивать о самочувствии, намекали на то, что неплохо бы заглянуть в кабинет к врачу. В театре всегда дежурит врач -- на предмет экстренной помощи. Иногда ведь артисты не только заболевают во время спектакля, но и сознание теряют, и в обморок падают... Избегая расспросов и соболезнований, Аркадий Антонович ушел в боковой коридорчик и затаился там, как в норе. Если бы можно было, он вообще сбежал бы домой. Но не сбежишь -- антракт слишком короток, чтобы вызвать другого музыканта на замену. Придется доигрывать. Нет, он боялся теперь не сумасшествия. Дело обстояло хуже. Он мучился от вполне объяснимой, простой и естественной причины. От позора мучился. Еще вчера он не хотел себе в этом признаться и сегодня утром не хотел, обманывал себя. Но долго ли можешь себя обманывать? Мальчишка выгнал его справедливо. И запусти поленом вдогонку -- тоже был бы прав. Как это получилось, что Аркадий Антонович не стыдился выстукивать на трубе мажорные трезвучия, и красться впотьмах по коридору, и мыть руки над тазиком? Он обезумел, обезумел: ему это нравилось даже. Он вроде молодел от романтических этих приключений. Аутодафе полагается за такую романтику. Гильотина. Не может служить оправданием то, что Аркадий Антонович неопытен в сердечных делах, что он мямля и обиженный судьбою перезрелый холостяк. Не оправдание и то, что он впервые очутился в столь сложной ситуации, когда любимая женщина еще не разведена и у нее взрослый сын. Ему счастье выпало -- впервые за сорок-то лет! -- а он принялся его пачкать. Он себя унижал, и Зою, и мальчишку этого. Нет, сейчас он не сходит с ума. Он был сумасшедшим. Был -- и не осознавал своего безумия... Антракт длился бесконечно, потом все-таки протрещали звонки, Аркадий Антонович вернулся в оркестровую яму, совершенно не представляя, как будет играть. Он взглянул на ложу дирекции. Женька был там, все такой же насупленный. Аркадий Антонович нашел в себе крупицу храбрости -- или просто отчаяния -- и кивнул ему. Женька сделал вид, что не заметил. Что ж, и это поделом. Обижаться не станешь. Не скажешь ему: "Извини, парень". За такое не извиняют. Только бы выдержать до конца спектакля. Только бы не сорваться вот в эти минуты, когда он чувствует себя раздавленным. Потом он останется один, и обдумает происшедшее, и попытается хоть что-то исправить. Все целиком уже не исправишь, но он горы своротит, лишь бы отчасти загладить вину. А сейчас выдержать бы последнее действие, хоть как-нибудь довести бы партию до конца. Угораздило его пригласить Зою. Как он теперь встретится с ней? Как заговорит? Дирижер ткнул палочкой в воздух, пошли первые такты... Только бы выдержать. Только бы перенести. Вот оно, вот, приближается... Как быстро. Уже надо играть. Аркадий Антонович поднял к губам инструмент. Втянул воздух уголками рта. Женька смотрит. Вот за это я попрошу извинения, мальчик. Прости, что услышишь скверную игру. Я не могу. Не могу лучше. Аркадий Антонович напрягал зрение, еще не разобрав, что там делает мальчишка. Он, кажется, что-то жевал. Откусывал что-то желто-зеленое, чмокал и морщился. И вроде бы показывал это Аркадию Антоновичу. Яблоко? Апельсин? Женька грыз лимон. Грыз и вертел в пальцах, явно показывая его Аркадию Антоновичу. И Аркадий Антонович вмиг понял, зачем это. Кислятина появилась во рту. Он глотнул судорожно. Почувствовал, как немеют руки от внезапного страха. Вот и кончено. Вот и все. Сдаться сразу? Можно сдаться. Тебе же не привыкать. Струсь еще разочек, ты всегда был трусом и трусом останешься. Ну? Злость, о которой он и подозревать не мог, развернула его лицом к ложе. "Тира-тира-тира-пам-пам!.." -- чистый и уверенный звук родился в ту долю секунды, в какую и должен был родиться; он набирал силу и яркость, он делался все прозрачней. "Тира-тира-тира-пам-пам!!." Грызите, грызите лимоны. Показывайте их. Кидайте чем попало. Бейте. Стреляйте. Но я доиграю. Я обещал показать, на что я способен! "Тира-тира-тира-пам-пам!!." -- ликующе разносился снежно-чистый, ослепительный звук. Никогда не было у Аркадия Антоновича такой злости. И такого взлета сил. И такой игры. Он видел, что Женька перестал жевать, а потом вдруг встал и, спотыкаясь, пошел прочь из ложи, а второй мальчик удерживал его, хватая за рубашку, но теперь все это не имело значения. "Тира-тира-тира-пам-пам!!." Аркадий Антонович был уже не здесь, не в театре, он шагал по улице, днем шагал, а не вечером, и вот уже виднеется дом, где живет Зоя, и Аркадий Антонович не останавливается у ржавой трубы, плюет он на эту трубу, он взбегает на четвертый этаж, изо всей силы давит на кнопку звонка или сразу на несколько кнопок, пускай они воткнутся в дверь, пускай гремят все звонки, пускай все жильцы выскакивают, а он промарширует к Зоиной комнате, ворвется туда. И скажет все, что мужчина должен сказать любимой женщине. ПЯТАЯ ГЛАВА История о полосатом нейлоновом мячике, о тяге к небу и земле, о некоторых свойствах мужского и женского характеров, а также о трусости и отваге 1 Николай Николаевич сидел во дворе на скамеечке, ожидая какого-нибудь партнера для шахматной игры. Но никто не подвертывался, и Николай Николаевич, разомлев на солнышке, оглядывал двор и неторопливо размышлял. Нынче все располагало к благодушию. В разгар осени вдруг выдался теплый, совершенно летний денек. Сияло незамутненное небо, складчато переливался воздух над асфальтом. Люди, даже самые осторожные и недоверчивые, напуганные фокусами погоды, шли сегодня без пальто. И если бы не пергаментно-прозрачные листья, текущие с деревьев и шевелящиеся на дорожках, ничто бы не напоминало про осень, хозяйничающую в городе... -- Митя-а, домой!.. -- разносилось над двором. Это бабка, выглядывая из окна, окликала заигравшегося внука. Сколько Николай Николаевич помнил, этот оклик постоянно витал над двором. Только имена детей менялись. Есть в нашем мире, думал Николай Николаевич, неизменные вещи. Бессмертные и незыблемые. Напротив, на другой стороне газона, расположились мамаши с колясками. Мамаши были разные: кто помоложе, кто постарше. Коляски были разные: то сверкающие никелем на рычагах и пружинах, а то попроще и подешевле. Но любая из мамаш, с любой коляской, сейчас напоминала мадонну. Правильно поступали великие художники прошлого, ища внутреннюю, более высокую красоту. Николай Николаевич их отлично понимал. Даже самая некрасивая из мамаш была сейчас прекрасна. И прекрасны были младенцы, безотчетно поглощавшие кислород и ультрафиолетовые лучи. Сердце Николая Николаевича млело от этой картины. А невдалеке, у подворотни, какая-то чужая старушка прогуливала собачек. Она была изысканно одета, вся в жемчужно-сиреневой гамме, и две ее собачонки, будто связанные из шерсти, были тоже сиреневатые. От них, наверно, пахло шампунем. Старушка явно демонстрировала себя. Но выбрала для этого неудачное место. Мамаши смотрели на нее отрешенно и бесстрастно, словно с горных высей. Жемчужно-сиреневый наряд не вызывал ничьей зависти. А искусственные собачки были так малы и писклявы, что не угрожали покою младенцев. Их тоже никто не замечал. Сама же старушка -- вероятно, одинокая и потому нищая в своем богатстве -- невольно посматривала на мамаш. Посматривала и тайно завидовала... Николай Николаевич ее тоже вполне понимал. Он дожил до глубокой и почтенной старости, многое повидал, успел многое сделать, а вот детей и внуков у него не было. И частенько Николай Николаевич сокрушался об этом. Без сожаления отдал бы он все свои ученые степени, и квартиру, и бесценные коллекции в обмен на самое простое -- обычную семью. С детьми, внуками, правнуками. Пускай даже такими, которых не загонишь домой со двора... -- -- -- Митя-а, домой!.. Николаю Николаевичу известен этот Митя. Вон он -- повис на скамейке вверх ногами. Такого разбойника свет не видывал. Вот что, например, случилось нынешней весною. Работая у себя в кабинете, Николай Николаевич услышал какое-то царапанье, доносившееся с кухни. Он решил, что звуки издает голубь, залетевший на балкон в поисках корма. С хлебной корочкой в руках Николай Николаевич пошел выручать беднягу. Но это был не голубь. За балконной дверью, сплющив нос о стекло, нетерпеливо переминался Митенька. На балконе еще дотаивали остатки снега, брызгала капель. А Митенька стоял без шапки, в рубашечке. -- Ты простудишься!! -- вскрикнул Николай Николаевич, с треском распахивая заклеенную, законопаченную на зиму дверь. Митенька, оставляя грязные следы на полу, промчался через кухню и прихожую, на бегу восклицая: -- Здравствуйте!.. Нет, там жарко!.. Спасибо! До свидания! Он мгновенно отомкнул замок, выскочил на площадку и пропал. Обескураженный его стремительностью, Николай Николаевич закрыл дверь и вернулся в кабинет. И только здесь он спросил себя: а как, собственно, Митенька очутился на балконе? Квартира Николая Николаевича размещалась на верхнем этаже. Балкон был индивидуальный. Снаружи попасть на него было нельзя -- разве что опуститься на крыльях... Изумленно похмыкивая, Николай Николаевич опять вышел на холодный, мокрый от капели балкон. Нет, веревка с крыши не свешивалась. Никакой лестницы не было. Строительных лесов -- тоже. А на зернистом сугробе, в нарушение всех законов природы, темнели отчетливые Митенькины следы... Впоследствии Николай Николаевич неоднократно пытался раскрыть тайну. Беседуя с Митенькой и усыпив его бдительность отвлеченными рассуждениями, Николай Николаевич внезапно спрашивал: "Ну, а как ты на балконе моем очутился?" Митенька только жмурился по-кошачьи. Хитрости у него тоже хватало... Впрочем, когда Николай Николаевич беседовал с ним, когда заглядывал в его бессовестные прижмуренные глаза, -- превращаться в следователя не хотелось. Гораздо больше хотелось пощекотать у разбойника за ухом, взъерошить ему волосы или сделать что-нибудь еще, столь же непедагогичное. Когда такой вот разбойник сидит у тебя на коленях и жмурится, педагогическая наука отступает на задний план. Почему-то вспоминаешь, что у корифеев этой науки семейные дела не всегда были в порядке... -- -- Минут через пять Митенька пронесся мимо Николая Николаевича, поддавая ногой полосатый нейлоновый мяч. Разумеется -- чужой. Этот мяч был отобран у беззащитной девчонки, не посмевшей и пикнуть. Тряся локонами, девчонка бежала сзади. Она понимала, что сопротивляться бесполезно. Митенька сейчас был стихийным бедствием, разновидностью смерча, и этот смерч подхватил девчонку и поволок за собою. Где тут сопротивляться... Мяч просвистел над шерстяными собачками. Они, пробуксовывая лапками, кинулись было вдогонку, но сразу отстали. Мяч летел, как снаряд. Вот он ударился в двери подъезда, распахнул их; Митенька влетел внутрь, как футболист во вражеские ворота; туда же втянуло девчонку... Николай Николаевич крякнул, восхищаясь разбойничьей удалью. Если б он знал, что произойдет в ближайшие полчаса! Не восхищался бы. Но будущее сокрыто от человеческих глаз, и Николай Николаевич остался спокойно сидеть, нежась на солнышке. Мамаши с колясками тоже ничего не подозревали. Мир, тишина царили во дворе. Ничто их не нарушало, даже однообразный настойчивый возглас, доносившийся из окна: -- Митя-а, домой!.. 2 Взрослые люди нелюбопытны. Никто из них, например, не попробовал играть в футбол на лестнице. А это восхитительное занятие -- вместо ровного поля перед тобою ступеньки, возносящиеся вверх; мяч скачет по этим ступенькам, ты гонишь его вперед, а он скатывается обратно; во всем подъезде гул, грохот и звон, дребезжат стекла, открываются двери, высовываются испуганные жильцы и смотрят вниз, свесясь через перила, а ты давно уже проскочил мимо, ты давно над их головами, неуловимый и безнаказанный... Вот это игра! Просто жаль взрослых, которые ничего не понимают в жизни. Оставляя за собой громокипящую волну звуков, Митенька взлетел на последний этаж, а затем -- и на чердачную площадку. Там была единственная дверь, без номера и без электрического звонка, и она оказалась приоткрытой. Точным ударом Митенька загнал мяч в полутемную щель. Мяч сверкнул полосатым боком и сгинул, исчез в неизвестных пространствах. Не раздумывая, Митенька ринулся за ним. Это великолепно, что можно проникнуть на чердак. Митенька никогда здесь не бывал, а наверняка тут интересно. Иначе взрослые не запирали бы чердак и не вешали на дверь чудовищной величины замок. Любому нормальному ребенку известно, что самые запретные вещи -- как раз самые интересные. И Митенька нырнул, как в воду, в таинственный сумрак и неслыханные, неведомые запахи чердака. Митенька чувствовал, как настораживаются его уши, как глаза разгораются кошачьим зеленым огнем. Он увидел над собой могучие деревянные балки, схваченные железными скобами; на балках -- разводья известки и голубиного помета, вековую пыль, паутину... Эх, какая потрясающая здесь была паутина! Плотная, как занавески, с четким рисунком, напоминающим стрелковую мишень. Жаль, что Митенька не захватил воздушный пистолет, -- вот была бы стрельба! А слева и справа, будто подпирая крышу, белели кирпичные трубы с растрескавшимися нашлепками штукатурки; какие-то ржавые заслонки и дверцы виднелись на трубах, какие-то четырехугольные отдушины зияли... Из каждой такой отдушины мог кто-то выскочить. А за каждую дверцу можно было заглянуть самому. Это же счастье! Он даже замедлил шаги, растягивая наслаждение. Может, сначала дождаться девчонку Клавку, у которой он отобрал мяч? Вон слышно, как она топочет по лестнице. Сейчас она сунется в двери, и просто грешно не напугать ее до смерти. Ее надо напугать как следует, а потом уже, дрожащую, посиневшую от страха, вести по чердаку, сквозь паутинные завесы, от отдушины к отдушине... Он знал, что Клавка и это стерпит. Наивные взрослые полагают, что любовь бывает только в их возрасте. А она бывает гораздо раньше. Прошлой зимой Митенька еще был в детском саду, и когда ребят водили на прогулку, Митенька упорно выбегал из строя и шел рядом, будто он командир. Воспитательницы ничего не могли поделать. Все перепробовали -- и ласку, и строгости, но Митенька продолжал выбегать из строя. Воспитательницы не знали, что Митя безумствует от любви. Была в их группе хроменькая девочка, в которую все мальчишки втрескались. Оно и понятно -- девочка была особенная, не похожая на других. Вот и Митенька, чтобы сделаться особенным, чтобы девочка его заметила, начал выбегать из строя. Незачем говорить, что воспитательницы напрасно загоняли его обратно. Никакая сила не заставила бы его вернуться в строй. Ибо он любил. И девчонка Клавка тоже любит. Лицо у нее делается совершенно глупым от счастья, когда она смотрит на Митеньку. А если Митенька висит на скамейке вниз головой, или бегает по бортику фонтана, или вскарабкивается на дерево, -- девчонка Клавка и восхищается, и страдает одновременно. Она с удовольствием свалилась бы вместо Митеньки на землю. Вместо него бухнулась бы в холодную воду. Потому что страдать из-за любви и жертвовать собой из-за любви -- наслажденье. Девчонка Клавка не пикнула, когда Митенька отобрал у нее мяч, и безропотно поволоклась за Митенькой через двор, и по лестнице до самого чердака, и сейчас, обмирая от ужаса, полезет в чердачную темноту. Ее тоже ничто не остановит. И чем больше ты будешь пугать девчонку Клавку, чем сильнее заставишь страдать, -- тем приятней ей будет. Взрослые люди читают детям сказочки. Например, про какую-нибудь Марью-царевну, что отправилась искать своего жениха за тридевять земель и на этом пути шла через леса и горы, перебиралась через моря и реки да вдобавок побеждала и Кощея Бессмертного и Бабу Ягу. Взрослые читают такие сказочки, а сами ни капельки в них не верят. Взрослым кажется, что ничего похожего не бывает. Да и в самом деле: кто из взрослых сейчас отправится из-за любви за тридевять земель, кто истопчет чугунные башмаки, каменный сухарь изгрызет? Смешно. Нету таких взрослых. Но сказочные герои все-таки не перевелись, их можно встретить в любом детском саду. Вон девчонка Клавка -- ничего другого ей и не надо, дай только лес погуще да речку поглубже, через которые надо переправляться! Митенька отодвинулся, прячась за трубу, и устремил хищный взгляд на полуотворенную дверь. Сейчас, сейчас... Покажись только, девчонка Клавка. Получишь полное удовольствие. В полоске света, наискось падавшей с лестничной площадки, появилась вздрагивающая Клавкина рука. Качнулся и вспыхнул белобрысый локон; мелькнуло просвечивающее, как апельсиновая долька, Клавкино ухо... Митенька напружинился, набрал в грудь воздуха... И в этот миг наверху, по черному куполу кровли, прокатился железный гром. Все пространство чердака, замершее в постоянной тишине и мраке, внезапно пробудилось, зазвенело, заголосило... Эхо отозвалось и заметалось средь балок, посыпалась откуда-то слоистая ржавчина. Заплескал крыльями невидимый голубь. Забыв о Клавке, Митенька мгновенно распрямился. Что это? Откуда гром? Ага, это кто-то ходит по крыше! Великанские шаги прогромыхали над головой и теперь удаляются -- будто рыцарь, весь закованный в тяжкие доспехи, скрипя суставами, медленно движется по крыше... У обыкновенного человека не может быть такой страшной поступи! Надо немедленно убедиться, увидеть собственными глазами! Митенька с застучавшим сердцем кинулся в глубь чердака, увязая сандалиями в рассыпчатом пыльном песке, которым был засыпан пол. Приходилось лавировать среди труб, перемахивать какие-то низкие кирпичные перегородки; крепкая паутина, будто сплетенная из нейлона, с трудом рвалась под Митенькиными руками. А сзади, постанывая от кошмарных видений, топотала девчонка Клавка. Митенька оглянулся мимоходом и заметил, что Клавка тащит в руках полосатый мяч. Это надо же: колотится от ужаса, но мяч все-таки подхватила, чтоб не потерялся. Во героизм! Ослепительно засиял впереди голубой треугольник. Это слуховое окошко. И оно тоже открыто -- можно по деревянной лестничке, сбитой из досок, подняться к нему и выскочить на крышу. Просто невероятное везенье! Слепит голубой треугольник, притягивает. А сумрачные закоулки чердака сразу потеряли половину привлекательности. Все эти трубы, отдушины и пыльные углы можно обследовать на обратном пути. Они никуда не денутся, а вот великан, громыхающий доспехами, может перешагнуть на соседний дом и скрыться... Скорей на крышу! Скорей! Отбарабанили под подошвами дощатые ступеньки, ударило в лицо сквозняком, обожгло пальцы нагревшимся кровельным железом... Выбираясь на крышу задом наперед, Митенька вновь увидел девчонку Клавку. Она продолжала совершать чудеса. Прижимая к животу полосатый мяч, Клавка взбиралась по лестничке, не держась за перила. Руки-то были заняты. Ни один матрос на свете, ни один циркач не смог бы, наверное, повторить такой номер. Глаза у Клавки, вытаращенные от напряжения, полыхали безумной решимостью. -- -- Не было на крыше великана, закованного в доспехи. Железный гром производили обычные люди. Оказывается, двое дядек -- вероятно, монтеры -- устанавливали телевизионную антенну. Старую -- заржавевшую и погнутую -- они сняли, прислонили к кирпичной трубе. А новенькую, с матово поблескивающими перекрестьями трубок. сейчас закрепляли оттяжками. Один из монтеров, молодой, разделся до трусов и половину лица закрыл пластмассовыми солнцезащитными очками. Он смахивал на купальщика, только что прибежавшего с пляжа. Второй монтер, пожилой, парился в наглухо застегнутом комбинезоне, кепке и брезентовых рукавицах; лицо его лоснилось от пота. А еще он был привязан к трубе веревкой. Здоровенная крученая веревка была пристегнута к его поясу и волочилась за ним, когда он ходил по громыхающей, прогибающейся кровле. В общем, поглядев на дядек, можно было разочароваться. Шумели-то они здорово, но собой ничего особенного не представляли. И все-таки Митенька не пожалел, что выбрался на крышу. Никогда он не видел города с такой высоты. Да и не предполагал, что бывает на свете этакий простор -- с расплескавшимся солнечным сияньем, текучим ветром, мощным, как прибой, равномерным гулом, поднимающимся со дна бесчисленных улиц... Впереди четко светились какие-то громадные корпуса с лентами окон, сияли сплошные пояса радужного стекла; за ними торчала заводская труба, как розовая свеча, на нее только что дунули, загасив пламя, лишь тающий дымок остался; за трубой, уступами, до самого горизонта уходили крыши других домов, и в самой дальней дали, над последними крышами, торчала старинная колоколенка, похожая на граненый карандаш. Справа и слева виднелись клетчатые, редко поставленные башни, по колени затопленные рыжей листвой деревьев; сзади играла, вспыхивала чешуей медленная река; узкий мост повис над ней невесомо, как радуга; еще дальше, за мостом, толпилось стадо желтых подъемных кранов, степенно раскланивающихся друг с дружкой... Даже девчонка Клавка -- и та замерла рядом с Митенькой, пожирая глазами открывшиеся беспредельные миры. 3 Пожилой монтер, грузный и одышливый, работал с профессиональной неспешностью, спокойно, ни на что не отвлекаясь. Для него в этом занятии не было новинок. А молодой был порывист, переменчив. То напевает что-то бодренькое, закручивая пассатижами проволоку и любуясь своей работой, а то вдруг, запрокинув лицо, молча и пристально засмотрится в небо. Мечтает? Грустит? -- Сколько я этих антенн понаставил... -- медлительно сказал пожилой. -- Тыщи. Прямо лес железный. А вот до сих пор не понимаю, как они действуют. -- Чего тут непонятного? -- спросил молодой. -- Принцип ихний раскусить не могу. Ведь чертовщина какая-то. Вот железяки мертвые. Вот провод без току. А воткнешь -- и в телевизоре тебе Райкин во всю будку. Как оно взаимодействует? -- Бывают хитрей загадки, -- сказал молодой. -- Эй! Ты опять от веревки отстегнулся?! А ну, прицепись! Не хватало еще за тебя отвечать! -- Да я не кувырнусь, -- сказал молодой, снимая очки и вертя их на пальце. -- Мало ли... -- Ничего не стрясется, дядь Сема. По простой причине: я трус... -- Вона чего. Новая новость. -- Нет, давно проверено. Мечтал в летчики попасть. Когда брали в армию, попросился в десантные части. Все-таки к небу поближе... Вот там и проверил себя. Повезли с парашютом прыгать, все прыгнули, а я не могу. В глазах темно, судорога бьет... Инструктор после сказал, что это встречается. психологический барьер. -- И не перешагнуть его, значит? -- Есть люди, которым -- никак. -- Ну и наплюй. Кабы у тебя одного такой барьер. -- Я наплевал. Только ведь обидно, дядь Сема. Обидно себя трусом-то чувствовать. -- Мне известно, какой ты трус, -- сказал пожилой, швыряя ему веревку. -- Отчаянней паразита во всем городе не найдешь! Цепляйся, тебе говорят! -- Если что -- извини... -- улыбнулся молодой. -- С тобой только нервы мотать! Я б таких выше второго этажа вообще не пускал! Внизу бы сидели! -- Не могу, -- сказал молодой. -- Тянет под облака-то... Влечет, дядь Сема. -- В самолете не смог, так здесь наверстываешь? -- Если откровенно, я и здесь боялся. Влезу, бывало, а в коленках вибрация. Но оказалось -- можно себя за шкирку взять. Пожилой оторвался от работы и спросил, удивленно моргая: -- Так что... желаешь перешагнуть барьер-то? И опять туда? -- Он ткнул отверткой вверх. -- Опять. Я в аэроклуб записался. -- Вон, стало быть, зачем ты на моих нервах дрессируешьсяПаразит ты, Володька. Хипи ты, и больше никто. -- Извини, дядь Сема. -- Тянет его! Жизнь поломать охота? Семью заимел, квартира тебе обещана, зарабатываешь -- дай бог. Какого еще рожна? -- Не знаю. Хочется. -- Вот это и есть самое вредное! -- заявил пожилой. -- Самое вредное: когда хочется незнамо чего! Ступай, отвяжи меня от трубы... Человек, Володька, должен жить здраво. Без фокусов. Всякой чертовщины полно кругом, и ежели она внутри человека еще заведется -- это будет чересчур. Это поголовный сумасшедший дом будет. Они закончили работу. Молодой отвязал от трубы веревку, взгромоздил на плечо ржавую антенну. Он посмеивался. -- А вообще-то, дядь Сема, эти железки не мертвые... -- Они притворяются? -- Просто в них радиоволны. Мы не чувствуем, а железки улавливают. -- Вот я и говорю, -- подтвердил пожилой, -- чертовщины кругом хватает. Успевай открещиваться. Громыхая башмаками по железу, монтеры дошли до слухового окна. побросали внутрь сумки с инструментами, спустили антенну, потом сами протиснулись в окошко. Пожилой захлопнул скрипучую рассохшуюся раму, защелкнул ее на два шпингалета. Затем они прошли по чердаку, с трудом протаскивая неуклюжую антенну между трубами и перегородками. Выбрались на лестничную площадку и долго закрывали на ключ массивную чердачную дверь, потому что замок был старый, несмазанный и его заедало. -- На, снеси-ка дворничихе... -- сказал пожилой, протягивая напарнику связку ключей. -- А то я устал чего-то. Ноги к погоде ноют. 4 Завидя приближающихся монтеров, Митенька схватил девчонку Клавку и скрылся за ближней трубой. Он не боялся, что ему попадет. Ничего бы эти дядьки не сделали. Когда взрослые обещают надрать уши, начесать ремнем или отлупить как сидорову козу -- это преувеличение. Митенька просто опасался, что дядьки прогонят с крыши. А остаться здесь необходимо. Еще не исследованы гремящие под ногой железные склоны, еще не удалось взобраться на трубу с железным колпаком, еще не покачался Митенька на проволочных оттяжках, держащих антенну. Множество приключений ждет впереди. И Митенька успел вовремя спрятаться от дядек. Они прошагали совсем рядом и ничего не заметили. Митенька торжествующе следил за ними, подобно дикому барсу, притаившемуся за скалой. Еле он удержался, чтоб не прыгнуть кому-нибудь на спину. Вот бы дядьки шарахнулись! особенно заманчивой выглядела темная, шоколадная спина молодого. Здорово он загорел. Наверное, солнце печет на крыше гораздо сильней, чем на земле. Едва монтеры убрались в чердачное окно, Митенька начал стаскивать с себя джемпер. -- Ты чего это? -- спросила недалекая Клавка. -- И ты снимай! Загорать будем! -- А зачем? -- Во недотепа... Видела же, какой он черный! Ему и мыться не надо! -- Почему не надо? -- Во недотепа... Потому, что и грязи не видать! -- Отвернись тогда, -- потупив глаза, произнесла Клавка. Оказывается, она стеснялась. Она воспитанная была. Ладно, Митенька отвернется. И пусть Клавка разденется, не выпуская из рук мячика. Положить-то его некуда. Крыша наклонная. Было слышно, как Клавка пыхтит за трубой. Старательно пыхтит. Старайся, старайся, но даже и у тебя есть предел возможностей... -- Можешь повернуться, -- сказала Клавка. Она стояла, прижимая мячик к голому животу. А платье висело на проволочной растяжке. Да, Митенька ошибся -- Клавка была всемогуща. И впервые Митенька уставился на нее с почтительным любопытством... Ни он, ни Клавка не подозревали, что в эту минуту дядьки запирают чердачную дверь на громадный висячий замок, скрежещущий своими челюстями. 5 Сережка сидел и смотрел, как Вера зашивает его рубаху. Ему неловко было. он стеснялся своего полуобнаженного вида, своих мускулов, развившихся от занятий в секции самбо. И синяков Сережка стеснялся. На отдельных частях тела были такие синяки, что ладонью не закроешь. -- Где подрался-то? -- Я не дрался, -- сказал Сережка. -- Я восстанавливал справедливость. -- Восстановил? -- Частично. Их было трое на одного, этих лбов. Вера откусила нитку. -- Представляю, что осталось бы от рубахи, если бы ты полностью восстановил... Возьми гладильную доску за дверью. Пока нагревался утюг, Вера выглянула в окно. Просто так, бесцельно. И вдруг Сережка услышал, что она присвистнула. -- Смотри, куда Митька с Клавой забрались! Загорают... Соседний дом был ниже, и его двускатная крыша из белесого оцинкованного железа была на уровне Вериного этажа. Явственно виднелись обсиженные голубями, давно бездействующие трубы, новенькая телевизионная антенна, треугольное слуховое окно с переливчатыми стеклами. -- Шугануть? -- спросил Сережка. -- Обожди. Окошко чердачное закрыто... -- А как же эти Фантомасы забрались? -- Тут монтеры меняли антенну. Ушли, окно закрыли. А их, наверно, не заметили... -- Что делать? -- Сделаем так... Сережку всегда потрясала ее мгновенная реакция. Нормальный человек еще с мыслями не собрался, еще опомниться не успел, а Вера уже действует. Однажды Сережка схватил с плиты горячую сковородку. Известно, что тут срабатывает рефлекс -- рука отдергивается. Сережкина рука тоже отдернулась, и брызгающие маслом, шкворчащие котлеты полетели на Верино платье. Верней -- полетели бы. Неизбежность была стопроцентной. Вера не ожидала, что Сережка выпустит сковородку. Вера не могла к этому подготовиться. И все-таки она сделала мгновенный полуоборот, прижала подол платья рукой -- и котлеты, описав плавную траекторию, шмякнулись на пол. Имей Сережка такую реакцию, он стал бы чемпионом по самбо. -- Найди дворничиху, -- сказала Вера. -- Возьми ключи. Если нет -- взламывай дверь на чердак. Только не напугай. Самое опасное -- их напугать сейчас!.. -- -- Свесясь из окна, Вера смотрела на ребятишек, стараясь не выдать встревоженности. В этот миг Клавка выронила из рук полосатый мяч, а Митенька кинулся его догонять. Все произошло оттого, что минуту назад Митенька впервые поглядел на Клавку с почтительным любопытством. И девчонка Клавка, ощутив на себе этот взгляд, моментально зарделась. Непроизвольным движением она подняла руки, чтобы поправить растрепавшуюся прическу. Нет на свете женщины, которая под ласковым взглядом не начала бы прихорашиваться... Мяч выскользнул из Клавкиных рук, покатился под уклон, и Митенька бросился его ловить. Митенька желал угодить Клавке. Нет на свете мужчины, который, ласково глянув на избранницу, тем бы и ограничился... Катился мячик. Бежал за ним Митенька. Бежать по склону было легко; певуче вызванивали под ногой железные листы. Мячик подпрыгнул, ударившись о желоб на самом обрезе крыши. С разлету Митенька ухватился одной рукой за прутья ограждения и попытался поймать мячик. Ограждение, как и весь этот дом, было старое. Качались его стойки, слоистые от ржавчины. Именно поэтому пожилой монтер привязывался к трубе веревкой -- ограждение могло рухнуть. Митенька, уцепившись за ржавый прут, тянулся к мячику. Мячик застрял в желобе, и никак не удавалось маленькой пятерней поддеть за скользкий нейлоновый бок. -- Митя! -- беззаботным тоном окликнула Вера. -- Брось ты его!.. Хочешь, я приду и вытащу? Надо было заставить Митеньку отойти от обреза крыши. Пока Митеньке везло. Он еще не понял, не осознал опасности. Он не успел еще вниз посмотреть... -- Митя, оставь его там! Выпятив губы, Митенька изо всех сил тянулся к мячу. Пальцы скребли по нейлону. Качнувшись, мяч перевалился через бортик и полетел вниз. Крутясь, уменьшаясь с неожиданной быстротой, превращаясь в розовую точку, он падал все ниже и ниже -- туда, в глубокое ущелье переулка, наискось поделенного светом и тенью, туда, где полз по узенькой мостовой автобус, похожий на спичечный коробок, и где суетились человечки, этакие булавочные головки на тоненьких ножках... Митенька нагнулся, следя за падавшим мячом. И увидел всю глубину, всю жуткую пропасть под собой. Даже Вера заметила, как напряглась и побелела Митенькина рука, державшаяся за прут. Митенька оцепенел. Он не мог шевельнуться, но все смотрел вниз -- в гулкую эту пропасть. Вера вспрыгнула на подоконник. Еще раньше она увидела, что по стене -- через весь фасад -- тянется неширокий, местами облупившийся карнизик. По нему можно добраться до соседней крыши. Вера не думала, насколько это страшно. Она не знала, сумеет ли вообще пройти по этой узкой полосочке, где и ступня-то не помещалась целиком. Нельзя было раздумывать про это. Держась за оконную раму, Вера сползла на карниз. Кое-как выпрямилась. Отпустила раму и сделала первый неуверенный шаг... Спиной она чувствовала штукатурку стены, неожиданно холодную, совсем не нагревшуюся от осеннего солнца; песчинки скрипели под подошвами. Щелкнув крыльями, сорвался с карниза голубь, и Вера едва удержалась, чтоб не проводить его взглядом... 6 Сережка ссыпался вниз по лестнице и лишь во дворе сообразил, что забыл надеть рубаху. Но возвращаться было некогда. Пришлось выставить синяки на обозрение всему двору. И пришлось сбросить скорость возле скамеек, где сидели умиротворенные мамаши с колясками. Паника сейчас не нужна. Ощущая каждый свой синяк вообще чувствуя себя, как под перекрестным огнем, Сережка проплыл мимо скамеек с ленивым выражением на лице. -- Дворничиху не видели? -- спросил он Николая Николаевича. Тому, вероятно, до смерти хотелось поговорить. Поделиться мыслями, навеянными столь замечательной погодой. Близоруко прищурясь, Николай Николаевич осмотрел Сережкин торс. -- Когда-то и я увлекался физической культурой... -- сообщил он. -- Тоже получал синяки. Это ничего... Сейчас, правда, некоторая вольность в одежде не позволяет их скрыть... Х-гм. Предпочитаете бокс или французскую борьбу? -- Самбо, -- сказал Сережка. -- Где дворничиха, Николай Николаич? -- Я ее в магазин отправил. Самбо? Ага, вспоминаю... В мое время это называлось джю-джицу. -- Джиу-джитсу -- это другое. Она скоро придет? -- Это не другое. По тогдашней транскрипции следовало писать "джю-джи-цу"... Затем появился термин "дзю-до". Отлично помню, как я осваивал эту... х-гм... науку по самоучителю. Прежде были многочисленные самоучители! А дворничиха, я полагаю, вернется еще не скоро. -- Это точно? -- Я попросил ее сдать стеклотару. Знаете, не могу взять в толк, почему это -- неразрешимая проблема. Колоссальнейшие очереди во всех приемных пунктах! -- Спрос превышает предложение! -- наобум ляпнул Сережка, отступая от скамейки. Стеклотара была сейчас далека от Сережкиных интересов. -- М-да? -- сказал Николай Николаевич. -- Тонкое наблюдение. Х-гм... Знаете, синяки синяками, а я все-таки сторонник гармонического развития личности. Грустно, когда превалирует что-то одно. Бицепс, например. Только этого комплимента и не хватало Сережке. -- Я не думал над этой проблемой, -- сказал он. -- Но я обещаю подумать, Николай Николаич. Скрывшись за кустами, Сережка набрал скорость, близкую к рекордной. Через минуту он был у себя в квартире, где запасся связкой ключей и туристским топориком. А еще через минуту, злой и запыхавшийся, Сережка возник перед чердачной дверью. Замок на ней был внушителен. Кажется, во времена Николая Николаевича такие замки прозывались "амбарными". Сережка глядел на замок и молил бога, чтобы сейчас бицепсы не подвели. Пусть они в этот момент превалируют. Ни один ключ не подходит, шарахнуть по замку топором нельзя -- жильцы сбегутся. Вся надежда на бицепсы. Действуя топориком как рычагом, он стал выдергивать замок. Чертов механизм артачился. Недаром говорят, что прежде кое-какие товары были лучшего качества... -- Не лает, не кусает и в дом не пускает... шипел Сережка, налегая на топор. Сломался не замок, а петля. Современная петля. Хвала некачественным товарам! Сережка выдохнул со свистом, потянул на себя дверь. Она не открылась. Сережка рвал за ручку, дергал в бессмысленной ярости, пока не понял, что дверь заперта еще на второй замок. Внутренний. Странно, что дверь не загорелась под Сережкиным взглядом. Он опять вытащил связку ключей и, смиряя дрожь в пальцах, принялся отыскивать подходящий. Наконец один из ключей повернулся в скважине. И дверь, гнусаво заскулив, отворилась сама собой. Вздымая пыль, как самосвал на деревенской дороге, Сережка пронесся по чердаку, нашел окно, распахнул, выбрался на крышу... Тут его ждал новый сюрприз. За кирпичной трубой, схоронившись от ветра, загорали на разостланной одежке Клавка, Митенька и подруга Вера. Да, и Вера была здесь. -- Ты откуда?!. -- Присаживайся, -- сказала Вера. -- отрегулируй дыхание. Сережка нашел взглядом окно Вериной квартиры, увидел карнизик на стене. Долго пялился на него, уже все понимая и не соглашаясь поверить... -- Ты... совсем чокнулась?!. Зачем лезла?! Девчонка Клавка, вертя на пальчике локон, объяснила: -- У нас мячик выронился, мы хотели достать... Митя, подвинься, мне неудобно! Недотепа какой! Митенька отодвинулся без спора. Он был притихший, непохожий на себя, с тусклыми глазами. А девчонка Клавка наоборот -- вела себя независимо. -- Всех бы вас здоровенной палкой!.. -- сказал Сережка. -- Теперь шуметь незачем, -- усмехнулась Вера. -- -- На дворе было по-прежнему сонно, безмятежно. Как лодки в тихой гавани, покачивались коляски с младенцами. А две шерстяные собачонки играли с нейлоновым мячом. -- Митя, забери у них! -- распорядилась Клавка. Митенька побежал не прекословя. Вера смотрела на него со смешанным, неопределенным чувством. Она еще помнила, каким оцепеневшим от ужаса Митенька был там, на крыше. Первый раз в жизни он перепугался по-настоящему. И этот испуг, наверное, не скоро пройдет. На дворе одним разбойником станет меньше, и облегченно вздохнут Митенькины родители. И все-таки жалко, что глаза у него стали тусклые и покорные. Страх -- не самый лучший учитель... Вера думала об этом и еще не знала, что главные-то переживания -- впереди. -- -- Уже на лестнице попахивало горелым, а когда они вошли в квартиру, там плавал дымок. Он неплохо смотрелся бы на речном берегу, над рыбацким костром, а в комнате выглядел лишним. -- Ты утюг забыла!!! Включенный утюг приобрел за это время немыслимую радужную окраску. А подставка, тоже раскаленная, прожгла в Сережкиной рубахе три сквозных дыры. Загасив мерцавшую искрами ткань, Вера подняла рубаху, расправила. -- Прямо следы от пуль... -- Это уже от снарядов, -- сказал Сережка. -- Представляю, как мать обрадуется. Была новая рубашка, не успел надеть, как превратил в лохмотья... Ты думаешь, на кустах рубашки растут? Даром они достаются? -- Вещи надо беречь, -- сказал Сережка. -- В них вложен труд. Вот будешь зарабатывать, поймешь! -- Ладно. Кланяйся в ноги. На эти дырки я тебе присобачу накладной карман. -- А где возьмешь материю? -- Женская изобретательность не имеет границ. А ты сгоняй пока на чердак, привинти обратно замок. И вообще уничтожь следы. -- Надо ли? Надо. Чтоб матери с ума не посходили. Сережка привык ей подчиняться. И он не был упрямым. Но сегодня ему надоело разгуливать нагишом по двору. Это уже смахивало на систему, на какой-то однообразный стриптиз. -- Лучше дождусь, пока ты зашьешь... -- Майки надо под рубаху надевать! -- закричала Вера. -- Модники! Отправляйся немедленно! Сережка ушел оскорбленный, сопя от ярости. Наверно, этот гнев и задурил ему голову на ближайшие десять минут... Вера принесла ножницы, иголку с нитками, попробовала взяться за шитье. Ничего не получалось. Дрожали руки. Она не заметила, когда это началось -- еще во дворе или уже в доме, -- но руки дергались, будто под электрическим током, и унять их было невозможно. -- Спокойно... -- шептала себе Вера. -- Спокойно... Все ведь кончилось, все позади... Надо же, какая ерунда. Страх пережит, можно его забыть. А руки дергаются, будто помнят, как шарили по стене, по холодной скрипучей известке, боясь оторваться от нее... Неужели и для Веры этот случай не пройдет бесследно? Неужели и в ней что-то сломалось, как сломалось в бывшем разбойнике Митеньке? Что делать, если безотчетный страх будет возвращаться, напоминать о себе, как отрава? Она не предполагала, что вот так бывает. Что можно бояться не будущего, а прошлого... Чья-то тень заслонила окно. Вера оглянулась. Хрипло дышащий, с белыми от известки ладонями, вскарабкивался на подоконник Сережка. Спрыгнул на пол, вытер ладони об штаны. На физиономии -- самодовольство. -- Доказал? -- спросила Вера. -- Ничего я не доказывал... Просто решил себя проверить... Подумаешь, трудность. Он лез по карнизику, чтоб себя проверить. Прекрасная цель для героя, самбиста, великовозрастной орясины. И стоит довольный, ничегошеньки не понимая... Вера хрястнула его по щеке и заплакала, не сдерживая слез. -- -- Николай Николаевич заметил Митеньку, бегущего из подворотни с мячом. -- Наигрался? -- спросил Николай Николаевич. -- Хочешь, научу тебя в шахматы сражаться? Митенька смотрел безучастно. -- Это превосходная игра! Если заняться ею с раннего возраста, то... х-гм... добьешься особенных успехов! -- Мне надо мячик отдать. -- Неси, а потом возвращайся! Да, кстати, как ты на моем балконе очутился? Помнишь, весной? -- Там лесенка снизу, -- сказал Митенька. -- И дверка. -- Подожди, это что же -- там, оказывается, люк?! -- Люк. -- И ты забрался по лесенке, открыл его и влез на балкон? -- Я больше не буду, -- сказал Митенька. Николай Николаевич растроганно смотрел на него, чувствуя необоримое желание потрепать разбойника по затылку. А над двором опять разнеслось: -- Митя-а, домой! И Митенька, бережно неся перед собой мячик, послушно затрусил к подъезду. ШЕСТАЯ ГЛАВА История о поломанном буфете, о нескольких фокусах с водой и огнем, о безработице и надеждах на завтрашний день 1 Была середина короткого осеннего дня. Родители еще не вернулись с работы -- еще светила впереди парочка счастливых часов. Привинтив маленькие тиски к буфету, Жека обдирал напильником ржавую металлическую пластинку. Буфет был старый, рассохшийся, он скрипел и пошатывался, когда Жека посильней налегал на напильник. То и дело приходилось укреплять тиски. Раздался звонок в двери. -- Кто? -- спросил Жека, выйдя в переднюю. -- Хозяева дома? Можно на минуточку?.. Приглушенный ответ был неопределенным. Жека помялся, раздумывая, а потом стал открывать. Ему показалось неудобным переспрашивать во второй раз. Да потом -- он тоже был хозяином этой квартиры. А замки, конечно же, опять заело. Особенно нижний -- массивную такую щеколду с дырками. Вероятно, у всех новоселов происходят вот такие мучения с замками... Наконец щеколда, лязгнув, соизволила отпереться; Жека приоткрыл дверь. У порога стоял хорошо одетый пожилой человек с кожаным изящным чемоданчиком. -- Родители-то дома? -- спросил он, рассматривая Жеку. -- Не-а. -- И никого из старших? -- Нет. А что вы хотели? -- Да ничего. Без старших не столкуемся. Извини. Человек кивнул, прощаясь, и ушел. Жека вернулся к своим тискам, очень раздосадованный, что его зря оторвали от работы. Едва он взял напильник, как милицейской трелью заголосил телефон. -- Да! -- сказал Жека в трубку. -- Да... Почему -- недовольный? Голос как голос... Ну, мам, конечно! И котлеты съел... Нормально. Тоже нормально. Английским занимаюсь. Пришел, поел и сел заниматься. Не забуду. Нет. Ну, мам, честное слово! Ну, пока!.. Телефонный разговор с матерью был привычным -- такие велись каждый день. И Жека, отвечая в трубку, все поглядывал на свои тиски, на зажатую в них металлическую пластинку. Ему не терпелось заняться делом. И через минуту он с удовольствием скрежетал напильником, и это удовольствие не могли отравить даже шатающийся, скрипучий буфет и свежая ссадина на пальце. Вскоре металлическая пластина была очищена и доведена до нужных размеров; Жека вынул ее из тисков, любовно осмотрел. И начал прилаживать к какому-то самодельному ружью с коротким деревянным стволом. Тут опять раздался звонок в двери. Чертыхнувшись, Жека пошел открывать -- и конечно же, щеколду снова заело. Сопя, Жека тряс дверь, как яблоню с неспелыми плодами. Мужчина с изящным чемоданчиком стоял на площадке. -- Тьфу ты!.. -- проговорил он. -- Я же ведь был у тебя... Извини. -- Ничего, -- пробормотал Жека, двигая взад-вперед ненавистную щеколду и облизывая новую ссадину на пальце. -- Заедает? -- Все руки пообдирал! -- Дверь садится, -- сказал мужчина. -- Вон шурупы-то -- все молотком заколочены. Эх, люди, шуруп лень завернуть... Ну-ка, дай поглядеть. Мужчина вошел в прихожую, осторожно прикрыл дверь; потом задвинул щеколду. -- Скобу надо переставлять. И у верхнего замка тоже. Не догадался? -- Я не умею, -- сказал Жека. -- Учись. Показать, как это делается? Мужчина поискал глазами вешалку, бросил на нее шапку, повесил пальто. Раскрыл чемоданчик. В этом кожаном, дорогом чемодане лежали столярные инструменты -- рубанки, стамески, узкая пила со съемной ручкой. Жека смотрел, удивленный. -- Может, не надо? -- сказал он. -- А что? -- Да мать хотела мастера вызвать. Из конторы. -- Боишься, сделаем хуже? -- спросил мужчина, отвинчивая скобу. -- Да нет, я вообще... -- Не бойся. Уж как-нибудь не опозоримся. -- Да не боюсь я! -- сказал Жека. -- Но откуда я знаю: вдруг она уже вызвала? Записалась там? Мужчина, продолжая вывинчивать шуруп, подмигнул: -- И это не беда. Не погибнет контора. Жека, поразмышляв, отправился в комнату. Выдвинул ящик у буфета. Небольшая пачка трехрублевок была в этом ящике, и Жека взял верхнюю трешку. Оглянулся на работавшего мужчину. Добавил еще одну трешку. Но теперь сумма показалась ему чрезмерной. Поколебавшись, Жека отправил вторую бумажку обратно, задвинул ящик и вернулся в прихожую. Мужчина, пощелкивая автоматической отверткой, уже привинчивал скобу на новое место. -- Сколько вам за работу-то? -- спросил Жека. -- Э, велик труд, -- сказал мужчина. -- Вот, все и готово. Маслица машинного не найдешь? -- Нету у нас. -- Эх, жители. А вазелин? -- Вазелин где-то был. -- Тащи. Жека прошел в ванную, впопыхах уронил там какую-то баночку с материнскими снадобьями, она закатилась в угол. Жека долго ее доставал. А когда вернулся, то увидел, что мужчина стоит в комнате. Около буфета. Инстинктивно Жека замер в дверях, следя взглядом за мужчиной. Тот постоял перед буфетом, изучая его. Протянул руку. Дотронулся до ящика. Погладил пальцами, пощупал дерево на крышке. Затем повернулся и пошел в прихожую. -- Отыскал? -- спросил он у Жеки. -- Вот. -- Чуть-чуть посандалим, чтоб не скрипело... Если будешь смазывать, то мажь изнутри, и совсем капельку. А то одежду перепачкаете. Мужчина выдавил из тюбика вазелин, в двух местах аккуратно помазал щеколду. -- Закрывай теперь. Жека попробовал. Дверь закрылась безо всяких усилий, и замки повернулись легко, бархатно. -- Открывай. С той же легкостью замки повернулись в обратную сторону. Щеколда теперь повиновалась одному прикосновению пальца. -- Вот так, -- сказал мужчина. -- Я зазор тут оставил, и если опять дверь сядет, все равно закроются. -- Спасибо, -- улыбнулся Жека. -- Не за что. Пустяки. -- Вы вправду денег не возьмете? -- Сказано же тебе. Разреши, я по телефону позвоню? Мужчина прошел в комнату, набрал номер. Долго слушал, как монотонно пищат в трубке гудки. -- Нету... -- проговорил он. -- Ну ладно. Слушай, мужик, давай вот этот буфет починим! -- Буфет?! А зачем?.. -- Зачем вещи чинят? Чтоб в порядке были. -- Не надо, -- сказал Жека, на этот раз непреклонно. Мужчина шагнул к буфету, посмотрел на тиски. -- Ружье, что ли, мастеришь? Эх... Доску вон изрезал. А эта доска -- не верстак ведь, она для другого служит... Зачем так варварски? -- Подумаешь. -- Вот и подумал бы сначала. Эти доски -- и здесь вон, и здесь -- для удобства. Перебирает хозяйка посуду, выдвинет доску -- все можно поставить. Или из ящиков вынуть да сюда положить, покуда порядок наводишь. -- Мать все равно эту бандуру продаст, -- сказал Жека. -- Зря... Это не бандура. Это замечательной работы вещь, только неухоженная. Вон какой-то дурак ее масляной краской покрасил. А там ведь полировка была... Давай счистим, так мамаша и не захочет продавать. Жека, злясь от обиды и неловкости, спросил с вызовом: -- Бесплатно? -- Что -- бесплатно? -- Ну, чинить-то будете? Дверь починили бесплатно -- спасибо вам. А его вот -- тоже бесплатно? -- Чего ты разволновался-то? -- спросил мужчина. -- А зачем вы спрашиваете -- чинить, не чинить? Знаете же, что без отца с матерью я ничего не знаю! Начнете работать, а мне скандал закатят! -- Ну, сразу и скандал. -- Потому что не мое это дело! И все вы понимаете! -- Знаешь, -- сказал мужчина, -- честно говоря, не нужны мне ваши деньги. Я без них проживу. -- Зачем же по квартирам ходите? -- И по квартирам я не хожу, -- сказал мужчина. -- Так вышло. Один мой приятель в этот дом переехал. Больной человек. Я подумал -- вдруг надо помочь по хозяйству. Приколотить чего, поправить -- знаешь, как на новом месте бывает... Вчера звонил, сегодня звоню -- нету его. Вот и решил у соседей спросить, куда он подевался. -- Какая квартира? -- Наверху, двадцать четвертая. -- Озеров? -- Он самый. Ты его знаешь? -- Он опять в больнице, -- сказал Жека. -- Мы к нему ходили с ребятами. -- Ах, ты!.. Опять, значит, его прихватило... Ну, теперь хоть буду знать. Навещу в больнице. Мужчина возвратился в переднюю и стал укладывать в чемоданчик свои отвертки и стамески. Жека, минуту помолчав, спросил: -- Ну, а с буфетом-то этим... Чего он вам сдался? -- Да так, -- сказал мужчина. -- Посмотрел -- и поработать захотелось, руки зачесались. Хорошая вещь-то. -- А мать говорит -- рухлядь. -- Знатоки... Показать тебе, что это за рухлядь? Найди свечку какую-нибудь. Мужчина, усмехаясь, прошагал обратно в комнату. Уверенными движениями отвинтил Жекины тиски, снял их с выдвижной доски, обтер ее ладонью от колючих металлических опилок. Жека тем временем выдернул из настенного подсвечника витую, осыпанную блестками новогоднюю свечу. -- Добро... -- Мужчина огляделся. -- И окошки бы завесить еще. Жека прикрыл форточку и сдвинул на окне шторы. В комнате потемнело. Было похоже на приготовления к киносеансу. Мужчина поставил доску вертикально, зажег свечу. -- Нет, -- сказал он. -- Не показывает себя. Погоди... Раскрыл чемоданчик, достал пузырек и холщовую тряпочку. Смочил ее -- по комнате разнесся запах спирта, -- затем протер доску. Доска тотчас заблестела. Будто смахнули серую, давнишнюю пыль с зеркала. -- А теперь гляди... -- Мужчина поднес свечку поближе к доске. Это было удивительно. Темно-красное дерево, из которого была сделана доска, обнаружило глубину. Четко виднелись переплетенные волокна, мерцающие живые нити, завихрения вокруг сучков, похожих на удивленно раскрытые глаза. Мужчина еще ближе подвинул свечку. Древесина сделалась совсем прозрачной. Даже бездонной. Под верхними слоями просвечивали нижние, более густые; огонек свечи двоился в них, троился, и казалось -- вся доска пронизана винно-красным переливающимся светом. -- На что похоже? -- спросил мужчина. -- Как огонь в печке... -- Верно. Этот рисунок дерева так и называется -- "пламя". Живой огонь... Весь буфет когда-то вот так сиял. -- Мы не знали, -- сказал Жека. -- Жалко, доску ты покарябал. -- Не придет же в голову -- свечку тут зажигать. -- Свечка для наглядности, -- сказал мужчина. -- Эту мебель давно делали. Еще электричества не было. Мастер на близкое освещение рассчитывал... Живые огни двоились, троились. Волокна переливались, как винные струйки. -- Раздерни окошко, -- сказал наконец мужчина. Он погасил свечку, вставил доску на место. -- Тиски привернуть? -- Не надо, -- сказал Жека. -- Я тоже так думаю. Ты бы верстачок себе заимел -- ружья-то мастерить. Оно для кого? Для брата младшего? -- Для меня, -- сказал Жека неохотно. -- Ты, вроде, вышел из детского возраста. -- Это не игрушка, -- сказал Жека. -- Это фоторужье. Сюда надевается аппарат, чтоб удобней снимать. В лесу, например. -- Вон что. А я уж удивился. -- Верстак негде поставить. Нету места. -- В такой здоровенной квартире? -- Они новую мебель покупают, -- сказал Жека. -- Старую выбрасывают, новую покупают. Один буфет остался, который позволяют трогать. Вот я здесь и работал. Мужчина выдвинул ящик с покосившейся передней стенкой. Из ящика тотчас вывалилось донышко. -- Видите? -- кивнул Жека. -- Мать говорит -- он свое отслужил. -- Знатоки... -- насмешливо повторил мужчина. Он разобрал тонкие ящичные стенки, осмотрел их. Каждая стенка заканчивалась фигурными шипами, похожими на птичьи хвосты. -- Отслужил? Легко постукивая ладонью, он собрал ящик. Вогнал донышко в пазы. И, держа ящик на одной руке, как чашу, прошел к столу, взял графин с водой. Струя воды плеснула на дно и забулькала. Испуганно улыбаясь, Жека смотрел на этот фокус. Пол в квартире был недавно отциклеван и помазан лаком: мать не разрешала ходить по нему в ботинках... Если вода прольется -- беги из дома. Но ящик не протекал. Даже капля не просочилась. Мужчина подождал еще, протянул ящик Жеке: -- Иди вылей. И когда Жека вернулся, сказал, не скрывая гордости: -- Вот работали мастера! Понимаешь, никто ведь этого не требовал. Ящик -- не кастрюля, герметичность не нужна. А мастер иначе не умел. -- Я думал -- это вы так починили. -- Это он так сделал, -- сказал мужчина. -- Я сразу почерк увидел. Это, брат, мастер высшего класса! Он шурупы молотком не заколачивал. Он себя уважал, и работу уважал... Зазвонил телефон. -- Да! -- сказал Жека в трубку. -- Ага. Почти все выучил. Ну, мам, ну, конечно... Вот соберусь и пойду. Хорошо, не буду задерживаться. Нет, никто не приходил. И не звонили. Все в порядке. Ладно, ладно, я оденусь теплей. Пока Жека разговаривал по телефону, мужчина все осматривал, все поглаживал буфет ладонью. -- Слушай, -- спросил он, -- а ты ружье тайком мастеришь? Чтоб не видели? Жека обернулся: -- Откуда вы взяли? -- Догадался, брат. -- Ну и что? -- сказал Жека с вызовом. -- Я про вас тоже догадываюсь, да молчу. -- А ты скажи. -- Чемоданчик нарочно такой взяли? Чтоб никто не подумал, что в нем инструменты? -- Ух ты, -- сказал мужчина. -- Вот это глаз! -- Кое-что вижу. -- Сейчас все шабашники так ходят, -- сказал мужчина. -- При галстуках, в шляпах. Зачем же мне выделяться? Я вот только невезучий... Инструмент есть, а халтурку не сшибить. Озеров в больнице, у тебя мамаша строгая... -- Вам же деньги не требуются! Мужчина усмехнулся: -- Действительно, может, взять да приплачивать? Предложи мамаше: один чокнутый шабашник согласен платить за работу... Да, приятель, положение трудное. И ты от своих прячешься, и я тоже прячусь. У сына этот чемодан взял. -- Вам-то чего прятаться? -- Тоже скандалов не хочу. -- Вы взрослый, сами можете командовать. -- Не выходит, -- сказал мужчина. -- Я тихий, сговорчивый. Вот не хотел на пенсию, а меня уговорили. Сын уговорил: бросай, мол, физический труд, переезжай к нам, поживи спокойно. Я переехал. Живу, как барин. А без дела-то черт-те как тошно! Брожу неприкаянный, не знаю -- то ли напиться, то ли утопиться. -- Ну и работали бы, -- недоверчиво сказал Жека. -- Сын обижается. Ему зазорно. Вдруг кто-то подумает, что у такой знаменитости отец нуждается... -- Можно ведь объяснить. -- Он не поймет, -- сказал мужчина. -- Он свою работу не любит. Вот и знаменитый, и способный, и передовой, а позволь не работать, он бы и не пошел. Ему непонятно -- любить работу. -- Тогда разругались бы! -- Ты со своими ругаешься? -- спросил мужчина. -- Не так оно просто. Семья, родные люди. -- У меня отец неродной, -- сказал Жека. -- Плохой? -- Нет, он ничего. Только угодить очень старается. Ну, в общем... как задобрить хочет. Я не прошу, а он всякую ерунду покупает -- рубашечки там, носочки. Ему хочется, чтоб я благодарный был. Если это ружье увидит, обязательно купит магазинное. А я не нуждаюсь. -- Своими руками лучше? -- Конечно. Никому не обязан. -- А чего ты этой обязанности боишься? -- спросил мужчина. -- Ну, сказал ему "спасибо", и все тут. -- Он же хочет, чтоб его любили. Как родного. -- Ну и что? -- Так не за подарки же эти... -- Понятно, -- сказал мужчина. -- И тебе, приятель, тоскливо бывает? Ну, дела... -- Раньше у меня звери всякие жили, -- сказал Жека. -- Черепаха была, суслики. А один год я пчел на балконе держал, все удивлялись даже... Но сюда переехали, и мать взялась порядок наводить. Просто помешалась на этом порядке. -- А он? -- Потому и обидно. Должен ведь понимать. Раньше-то улыбался: "У тебя призвание!" А теперь не вспомнит. -- Он у тебя кто? -- спросил мужчина. -- Музыкант. На трубе играет. -- Знаменитый? -- Так себе. -- А у меня знаменитый, -- сказал мужчина. -- Институтом заведует в тридцать два года. Мировая величина. Но работает -- будто крест несет на Голгофу. -- Наш-то старательный, -- хмуро сказал Жека. -- Посуду на кухне моет. Коврик выбивает каждый день. Суетится. -- А мой -- общественник. Бегает из гостей в гости, лишь бы ничего не делать. Жека начал собирать учебники в портфель. -- Приходите завтра! -- вдруг сказал он решительно. -- Если хочется, так приходите! И починим этот буфет. Сейчас мне на английский идти, а завтра я промотаю! -- Хочешь самостоятельность проявить? -- Буфет мы со старой квартиры привезли, -- сказал Жека. -- Он наш. И если ценный, так имеем право оставить. -- Для тех, кто понимает, он подороже новой мебели. -- Ну вот, -- сказал Жека. -- И пусть не думает, что мы приехали нищие. Я вам буду помогать завтра, ладно? Мужчина о чем-то думал, пощипывая себя за бровь. -- Может быть, ты и прав, -- произнес он. -- Почему надо от кого-то зависеть? Я работать хочу. Нравится мне работать. Вот приложу руки, и этот буфет -- на всемирной выставке показывай... Ведь второго такого не подвернется. А вообще -- наймусь в пэ-тэ-у, буду ребятишек учить. Он считает, с меня обузу снял. А мне тошно. И на него глядеть тошно: я не привык, что на работу идут, как на каторгу! -- Так придете? -- спросил Жека. -- Приду. Спецовку возьму, старый чемодан. И мы с тобой покажем, на что способны. -- Что мы -- плохого хотим? -- сказал Жека. -- Вот именно! -- Может, сегодня не пойти на английский? -- Жека поддал ногой незастегнутый портфель. -- Надоело. Зря ходить надоело. -- Отстаешь по английскому? -- Если бы! Нормально занимаюсь. А они придумали в английскую школу записать на будущий год. Догоняю одаренных детей. -- А зачем? -- "Ты, -- говорят, -- можешь догнать. Напрягись". А я же знаю, что бесполезно. -- Да, брат, задачка. -- Еще в фигурное катание записали бы! "Теперь у нас есть возможности тебя развивать!" не пойду никуда. Не пойду, и все тут. Мужчина засмеялся: -- Ладно. Сегодня сходи. А новую жизнь начнем завтра. -- Лучше сразу, сегодня. -- Я спецовку возьму, инструмент настоящий. Это ведь не инструмент, а так, игрушки. Мужчина взял свой чемоданчик, Жека -- портфель, и они вместе вышли из квартиры. 2 Вечером на лестничной площадке слышалось громыханье, будто груженую телегу вкатывали наверх. -- Надо же: взял и открылся! -- приговаривала мать, распахивая дверь. -- Он живет самостоятельной жизнью, этот замок! Хочет -- откроется, хочет -- закапризничает... Заносите в комнату, в комнату! Вот сюда! -- А упаковку где снимем? -- Упаковку, разумеется, на лестнице! Чтоб не мусорить! В прихожую, пятясь друг за дружкой, протиснулись двое грузчиков, тащивших какие-то разобранные полки, щиты, дверцы. -- Показывай место, хозяйка! А мать уже торопливо опустошала буфет, снимая с его полок посуду и сваливая на стол. -- Сюда!.. Она здесь встанет, здесь! -- А это? -- Грузчик показал на буфет. -- Это теперь на свалку. Я сейчас освобожу... Вам придется его разобрать. -- Зачем? -- Да он не пролезает в двери! Когда втаскивали, все косяки ободрали, такая бандура нескладная! И в лифт не помещается! Грузчики подошли к буфету. Обозрели с неудовольствием. -- Он, хозяйка, не разбирается. -- Разломайте тогда! -- С ним до ночи прокантуешься. Это блиндаж в три наката, его бомбой не взять... -- Я отдельно заплачу, -- сказала мать. -- Вы уж помогите. Без вас мы погибнем с этим сооружением. Грузчики выжидательно молчали, отворачивая лица. -- Я хорошо заплачу, обижаться не будете! -- Ну, Семен? -- спросил первый. -- Дак чего, раз обещают по-человечески... Надо выручить. -- Тащи снизу ломик, топор захвати тоже. Ну, хозяйка, только ради любезности, по-свойски... За спиной у матери, складывавшей посуду, раздался первый тяжкий удар -- и затрещало, застонало раздираемое дерево. 3 И вот на том месте, где стоял нескладный буфет, возникла стройная, матово поблескивающая финская "стенка". Ее верхние полки мать заполнила книгами, а на средних и нижних расставила посуду и разные безделушки. -- Ну, каково? -- Замечательно, -- сказал Аркадий Антонович. -- Нравится? Только искренне, искренне! -- Конечно, нравится. Еще бы не нравилось. А буфет где? -- Знаешь, сначала я думала -- сдам в комиссионку. Но там полно рухляди, и стоит она такие копейки, что нет смысла возить! Я плюнула и решила выбросить. А эти штуки удивительно удобные! Места не занимают, но все помещается! -- Там у Женьки доска была. Для работы. -- Господи, для какой работы? Для баловства! -- Пилил он что-то. Сверлил. -- А что? Ты видел, что именно? Деревянное ружье. Я его тоже выкинула. -- Может, ему надо? -- И пчел надо было разводить, -- сказала мать. -- Помнишь, на балконе-то? -- Да уж, этого я не забуду. -- До сих пор небось почесываешься? -- Мать оглянулась на него, смеясь. -- Ему, Аркаша, пора от всего прежнего отвыкать... А тебе пора быть с ним решительнее. Ты к нему относишься, как к грудному. Знаешь -- несет папа из родильного дома такой сверток -- и уронить боится, и покрепче взять боится... -- Не знаю, -- сказал Аркадий Антонович. -- Я ведь не носил. Мать снова оглянулась. -- Прости, я неудачно выразилась. Но все равно -- тебе надо привыкнуть, что он взрослый, нормальный парень. Попроще с ним, посмелее. Он поймет. -- У нас с ним не получается, -- сказал Аркадий Антонович. -- Вроде все благополучно, но я чувствую: не получается. Ты не смейся, но год назад мне было легче. -- Когда он тебя выгонял? -- Да, как ни странно... Он меня выгонял, а мне надо было добиться, чтоб он стал меня уважать, чтоб согласился на нашу с тобой свадьбу... Я знал, чего добиваться! А сейчас я теряюсь, не понимаю его... Он на все согласен. Как-то странно на все соглашается! -- И слава богу, Аркаша. Неужели тебе хочется, чтоб вы ругались? Аркадий Антонович, сгорбясь, присел на диван, сцепил худые руки на коленях. -- Иногда люди ругаются, -- сказал он, -- но ощущают близость друг друга. -- Скандалов, Аркаша, было достаточно. -- Конечно. Я помню. Но в те дни Женька не выглядел побежденным. А сейчас он все делает, как побежденный. Ты замечала? -- Господи, тебе это мерещится! -- Вчера ты прогнала его с кресла, а он -- ни слова. Ушел как побитый! -- А что он мог сказать, Аркаша?! Я и тебя прогоню, если будешь пачкать обивку. В доме наконец появился порядок, давайте его беречь! -- А тебе не кажется... -- Аркадий Антонович еще больше сгорбился, взглянул на нее снизу. -- Тебе не кажется, что мы неправильно начали совместную жизнь? -- А как надо было? -- Я не знаю. Может, правильнее начать с другого. А не с этой мебели, например. Мать обернулась недоуменно: -- Почему? Она же тебе нравится? Или ты боишься сказать правду? -- Нравится, -- подтвердил Аркадий Антонович. -- Но мы это устраиваем для себя. Для нас двоих. А Женька? -- Думаешь, ему будет хуже в прилично обставленной квартире? Аркаша, не усложняй ситуацию. Если говорить откровенно, Женька привык жить, как на вокзале. Настоящего дома у него никогда не было. И слава богу, что он теперь появился! Научится жить, как люди. -- Разве этим определяется людское житье? -- сказал Аркадий Антонович, не меняя своей неудобной, неустойчивой позы. -- А чем? Он опять глянул снизу, но не ответил. -- Что же ты молчишь? -- Мать перестала возиться с посудой и стояла выпрямившись. -- Говори! Аркадий Антонович все молчал. -- Если я зря старалась, почему ты не сказал этого раньше?! Я бы не носилась как сумасшедшая, не бегала после работы по магазинам! Ты считаешь, все это легко достается? -- Нет. -- Он качнул головой, поморщился. -- Нет. Я представляю, каково тебе. Но, может, ты... чересчур увлеклась? Мать подвинула к себе стул, оперлась на его спинку. Отвернулась. Аркадий Антонович вдруг сообразил, что она беззвучно плачет. -- Ты что, Зоя?.. -- Он вскочил, подбежал. -- Ну что тыИзвини, я совершенно не хотел обидеть! Зоя, что ты!.. -- Надеюсь, ты не думаешь, -- сказала мать, -- что я, как голодная на хлеб, накинулась на эти покупки... -- Зоя! -- Я надеюсь, -- повторила она упрямо, -- ты не считаешь меня стяжательницей! -- Перестань, Зоя!! Она подняла к нему мокрые глаза: -- Ведь обидно, Аркаша. Я так старалась. Я так хотела, чтоб вам понравилось... -- Милая, ну извини, я сказал глупость. -- Нет, Аркаша. Дело не в словах. Я тоже чувствую, что у нас не ладится... Только мебель здесь ни при чем. -- Ты устала. -- Мы все устали, пока это тянулось -- и дурацкий развод, и ссоры с Женькой, и переезд сюда... И ты устал, и Женька устал. А меня одна надежда грела: вот все это кончится, забудется -- и пойдет нормальная жизнь. -- Я тоже так думал. -- И вот мы дождались. У нас все есть. У нас все есть для хорошей, нормальной, счастливой жизни... Так почему же?.. -- Она не начинается? -- Да. Почему нет и нет этой счастливой жизни? Мы же старались! Мы же все сделали! В прихожей щелкнул ключ в дверях. Оба они повернули головы: мать втерла щеки, чтобы Жека не заметил ее слез. -- Сейчас соберу вам поужинать... Жека -- со слежавшимися от шапки волосами, бледный и сумрачный -- вошел в комнату, сощурился от яркого света. Хотел кинуть на диван свой портфель, но опомнился, поставил на пол. А когда он распрямился, то увидел финскую "стенку". Матово лоснились ее протертые полки и дверцы, сияла расставленная посуда. Красиво все было. Как на витрине. -- Занимался английским? -- спросил Аркадий Антонович. -- Ага. -- Хоть немножко-то догоняешь? -- Не знаю. -- А у нас перемены. Смотри, что мать раздобыла. Одобряешь? По-моему, очень хорошо -- и современно, и удобно. -- Да. -- Все основное теперь куплено, -- сказал Аркадий Антонович. -- Может, что-нибудь купим тебе? Лично тебе? -- Зачем? -- спросил Жека тускло. -- Ну, я не знаю. Наверно, ты мечтаешь о чем-нибудь. Раньше у тебя воспитывались всякие зверюшки. Давай купим аквариум с рыбками? -- Не надо. -- Грязи от него никакой, а впечатлений много. Я в детстве долго мечтал об аквариуме. -- Не надо. -- Ты не отказывайся, Женя. Понимаешь, теперь у нас появилась возможность. И хочется, чтобы ты ни в чем не испытывал недостатка. -- Я не испытываю. Жека подошел к окну и, чтоб не встречаться глазами с Аркадием Антонычем, стал смотреть сквозь запотевшее стекло. В нем отражались огоньки люстры. Много их было, мелких и одинаковых, как мошкара. -- Женя, а зверюшками ты больше не увлекаешься? -- Нет. -- Мне казалось, у тебя это было серьезным увлечением. Ведь можно и вернуться к нему. Только соблюдай аккуратность. Аркадий Антонович обнял Жеку за плечо и тоже заглянул в окно. В глубине двора что-то горело -- красные отблески трепетали на кирпичной стене. -- Что это жгут? -- Не знаю. -- Жень, а фотографию ты тоже забросил? -- Надоело, -- сказал Жека. -- но надо же чем-то увлекаться! Нельзя, чтоб все время одна учеба! Это замечательно, что она тебя притягивает, но надо и отдыхать! Мать принесла из кухни поднос с тарелками и чайником, бережно опустила на стол. -- Мужчины, у вас серьезный разговор? -- Да, -- сказал Аркадий Антонович. -- Говорим о работе и отдыхе. Будущим летом я возьму это дело в свои руки. Мы с Женькой обязательно будем купаться, рыбу ловить. А если еще обзавестись палаткой, о которой я тоже мечтаю с детства... Мать подошла, взяла их под руки. -- А меня эти планы уже не касаются? Эгоисты вы... Что это жгут на дворе? -- Наверное, ящики из магазина, -- сказал Аркадий Антонович. -- Вот безобразие!.. -- Мать пригляделась, протирая туманно-розовое стекло. -- Погодите-ка... Это наш буфет! Мальчишки жгут останки буфета! Братцы, как бы нам не влетело! -- Ну, мы не виноваты, -- сказал Аркадий Антонович. -- Мы при чем? -- Представляешь, грузчики поленились оттащить подальше! А я заплатила вдвойне! -- Ничего, -- сказал Аркадий Антонович. -- Сухое дерево горит быстро. -- Торжественно догорают останки прошлой жизни, -- проговорила мать со смешком и подтолкнула мужчин к столу. -- Давайте ужинать, пока не остыло. И поговорим о планах на будущее. Ты куда, Жень?! -- Я не хочу, -- сказал Жека. -- Не будешь ужинать? Это что-то новенькое. -- Я просто не хочу. Мне еще заниматься надо. Закрылась дверь. Мать и Аркадий Антонович посмотрели друг на друга. -- Что-то с нм творится, -- вполголоса сказал Аркадий Антонович. -- Он как побитый. -- Все образуется, -- сказала мать неуверенно. -- Надо бы поговорить. Выяснить. -- Завтра поговорим. Пусть занимается. -- -- В соседней комнате Жека опять стоял у окна. Оно сияло теперь, как раскаленное. Не разглядеть было людей на дворе, и сам двор не разглядеть -- лишь метался там, будто стараясь вырваться, придавленный темнотою огонь. СЕДЬМАЯ ГЛАВА История о маленькой книжке, об искусственно созданной очереди, о чудаках коллекционерах, а также о загадке таланта 1 На машиностроительном заводе кончилась смена. Вместе с толпой народа вышли из проходной несколько молодых парней. Они держались кучно, плотной стайкой, будто одно дружное семейство. Это была знаменитая молодежная бригада Алексея Петухова. Ее всегда привыкли видеть в полном составе, даже после работы. Но в этот день Алексей Петухов сразу откололся от друзей. Отшвырнул недокуренную сигарету, поправил на голове кепочку: -- Ребята, я понесся! Спешу очень. -- На свиданку, что ли? -- Да нет. В общем... ну, в общем, надо! Позарез надо! -- Ты чего это скрытничаешь? -- спросил кто-то. -- Глаза в сторону, мямлит, мнется. Что с тобой? Другой приятель усмехнулся: -- Он вообще сегодня неуправляемый. Либо в спортлото выиграл, либо кран на кухне не закрыл. -- Ты чего темнишь, Леха? -- Потом, потом все расскажу! -- пообещал Петухов, нервничая. Глаза у него действительно юркали по сторонам. -- Просто одно мелкое событие... Разные текущие дела. Придерживая свою вязаную кепочку, Петухов побежал через площадь, лавируя среди толпы и по-козлиному перескакивая лужи. -- Что-то неладное с Лешкой творится, -- проговорил тот приятель, что был постарше всех. -- Может, дома неприятности? -- Я уж интересовался: молчит. Полная засекреченность. Но что-то с ним серьезное, он даже работать стал хуже... Сегодня затачивает резак и не видит, что кожух открыт. Точило -- вдребезги, осколки летят, как от гранаты. Вполне покалечить могло. -- Да ну, это как раз случайность. Бывает -- и колбаса стреляет. -- Или я не разберусь? -- сказал старший. -- Если б случайность, он бы хоть испугался. А то стоит и моргает: не понял, что произошло. Нет, ребята, с ним что-то неладное... А Петухов в эту минуту догнал у остановки автобус, ввинтился в смыкающиеся дверцы. Ему прищемило ногу, она осталась торчать снаружи -- и автобус, с этой нелепо дрыгающей ногой, исчез в уличной коловерти. 2 Неподалеку от дома, где живут Вера, Сережка и Павлик, есть большой книжный магазин. Его построили недавно по современному образцу: сплошное стекло и крыша козырьком. Прямо с улицы видно, что происходит внутри магазина. Если там очередь, если выброшено что-то дефицитное, -- беги и пристраивайся. Очень удобно. Но сейчас в магазине было пустовато, лишь кое-где маячили отдельные покупатели, не спешившие тратить деньги. А в поэтическом отделе находился вообще один-единственный человек -- интеллигентный старичок Николай Николаевич. Он сложил аккуратную стопку книжек и подвинул их к продавщице: -- Вот, Валечка, отобрал. На два с полтиной. Проверьте. -- Что вы, Николай Николаевич, -- сказала продавщица. -- Платите прямо в кассу. -- Спасибо за доверие. -- Была бы я директором магазина, я бы премию вам начисляла. Как совершенно уникальному покупателю. Николай Николаевич мигнул подслеповато, улыбнулся. -- Ах, Валечка, я понимаю, что выгляжу... х-гм... чудаком. Нормальные люди не приобретают все сборники подряд. -- Конечно, немножко странно. Есть же библиотеки, можно бесплатно читать. -- Можно, Валечка, можно... Но я, понимаете ли, не просто читаю. Я коллекционирую поэтические сборники. -- Такое у вас хобби? -- Назовем это... гм-гм... хобби. -- Чего только люди не коллекционируют! -- Если вам интересно, Валечка, я расскажу про одного чудака коллекционера. Вот представьте: гражданская война, голод, разруха. Беспризорники. Мешочники на вокзалах... И в это время человек коллекционирует книги. На последние деньги покупает стишки! Конечно, многие считают его сумасшедшим. Г-хм... В том числе и я. Стыдно признаться, но я тоже смеялся над ним... А потом прошли годы, жизнь наладилась. Открывались музеи, университеты, библиотеки. И тут обнаружилось, что коллекция нашего чудака всем нужна! Он собрал издания, которых больше нигде нет! Его причисляли к сумасшедшим, а он совершил подвиг: спас частицу нашей культуры. И его коллекция теперь не имела цены! Была дороже всякого золота!.. -- И вы собираете такую же? -- спросила продавщица. -- Увы. Такую собрать уже нельзя. Пройдут десятки лет, Валечка, пока эти книжки станут редкостью... -- Но вы все-таки покупаете, -- сказала она. -- Наверное, и не питаетесь как следует. И вообще себя ограничиваете. Николай Николаевич улыбнулся простодушно. -- А я люблю поэзию, -- сказал он. -- Я, как ни странно, получаю от нее большое удовольствие... Шаркая стариковскими ботами, Николай Николаевич отправился платить деньги. А продавщица сидела задумавшись. Она была очень юная, очень хорошенькая и очень грустная. Всем людям -- и с улицы, и внутри магазина -- было видно, что продавщица скучает за своим прилавком. Она томилась, как царевна в опостылевшей светелке. Продавщица взяла наугад какой-то сборничек, полистала. Не удержалась от гримасы. А когда Николай Николаевич вернулся с чеком, то пожаловалась: -- Ей-богу, Николай Николаич, не понимаю... При вас я какой-то обделенной себя чувствую! -- Давно подозреваю, Валечка, что эта работа вам не по душе. -- Да нет же! Я согласна отработать свой срок, и даже с энтузиазмом! Но чем приходится торговать?! Какого сорта продукцией?! Ну, вот это, например, ну что это такое: "... Шар земной, лысеющий шар земной, изборожденный горами и дюнами, точно лоб человека, объятого думами..." Шар -- точно лоб! Да еще лысеющий! да еще изборожденный горами! И за эту чепуху я должна брать с людей деньги! Не понимаю, хоть убейте... Или я какая-то недоразвитая, или половина этого товара -- чудовищный брак, и я обязана защищать от него покупателей! Николай Николаевич взял у нее книжку, перевернул мизинцем страницу. -- Г-хм... Да, стихи не чеканные... Но рядом, Валечка, есть недурные строки. А иногда попадается просто хорошая. Почему не обрадоваться даже одной хорошей строке? -- Нет уж, спасибо! Я продам бракованную рубаху, скроенную шиворот-навыворот, и скажу: в ней есть отдельные хорошие ниточки! Вы обрадуетесь? Валечка в гневе заломила подрисованную бровь, смотрела негодующе. Николай Николаевич деликатно сказал: -- Есть разница, Валечка, между поэзией и... г-хм... изделиями легкой промышленности. -- Везде требуется качество! Прежде всего качество! -- Разумеется, Валечка. Но стихи... как бы это выразиться, г-хм... они живые. Их надо воспринимать как нечто одушевленное. Вот вы встретили ребенка, у него удивительные синие глаза. Кажется -- мелкая деталь, правда? Но это же прекрасно... Николай Николаевич улыбнулся продавщице, забрал свои покупки и зашаркал к выходу, останавливаясь почти у каждого прилавка. -- -- Продавщица не сразу очнулась от задумчивости, когда к прилавку подбежал -- щеки бледные от волнения, кепочка набекрень -- Алексей Петухов. -- Девушка!!! Поступила к вам книга под названием "Ступеньки"? -- Нет. -- Стихи! Такой сборничек! "Сту-пень-ки"! -- Я же вам говорю, что никаких "Ступенек" нет. -- А мне позвонили, что уже поступила в продажу! Вы проверьте, девушка! Петухов алчущим взглядом ощупывал прилавок; названия путались, буквы двоились и прыгали у него в глазах. -- Да вот же она!!! -- Рука Петухова дернулась и схватила маленькую, в неброском переплете книжицу. -- Ах, эта, -- сказала продавщица. -- Простите, я не расслышала название. да, сегодня получили. Будете брать? -- Беру! Выписывайте! -- Восемь копеек, прямо в кассу. -- Но мне требуется много экземпляров! -- Сколько же? -- Все, сколько есть в магазине! -- выпалил Петухов. -- То есть как это все?! -- Я хочу купить все до единой! Всю партию, которую завезли! -- Подождите, гражданин. А если у нас -- пятьсот штук? Тысяча? Я не знаю, сколько их привезли! -- Пускай будет тысяча! Беру! Выписывайте чек!.. Продавщица была ошарашена. Впервые в ее практике встретился человек, делающий такие закупки. -- Простите... вы от какой-нибудь организации? Берете по безналичному расчету? -- Нет, -- сказал Петухов. -- За наличный! Плачу сразу! -- Не знаю, разрешается ли отпускать столько книг в одни руки. Я должна навести справки. -- Девушка, да какая вам разница?! -- взмолился Петухов. -- Это же не дефицитный товар! Не автомобиль "жигули"! Очередь тут не выстроится, можете мне поверить! -- Я все-таки должна навести справки. Подождите немного. Скоро придет заведующая, она даст указание. -- А без заведующей нельзя? -- Потерпите несколько минут, гражданин. Ведь книжку-то не раскупят, правда же? Петухов отступил от прилавка, поискал глазами какое-нибудь укромное место. Ему не хотелось торчать у всех на виду. Он зашел за бетонную колонну, привалился к ней плечом. Невидяще уставился на портреты классиков, украшавшие стену. Лев Толстой -- с бородою до пояса, юный Лермонтов, мечтательный Пушкин свысока смотрели на Петухова. Казалось, они сдерживают усмешечку, все понимая. Петухов дернул плечом и отвернулся от классиков. А в этот момент к поэтическому отделу подошли две старшеклассницы. У обеих колотились по длинным ногам портфели, у обеих сверкали модные очки, похожие на автомобильные фары. -- Вознесенский на пластинке есть? -- Кончился, -- сказала продавщица. -- А Евтушенко? -- Кончился. Школьницы одинаковым жестом поправили очки. -- А что же у вас есть-то?! -- Петухов сегодня поступил, -- сказала продавщица. -- Сборник "Ступеньки", восемь копеек. Не желаете? Петухов, стоя за колонной, услышал эти слова. И увидел, как продавщица взяла с прилавка маленькую книжечку. Старшеклассницы склонились, разглядывая обложку. -- Ты о нем что-нибудь слышала, Машка? Наверняка производственная тематика. -- Кажется, у него что-то было в журнале "Юность"... -- Мучительные морщинки возникли на конопатом лице подружки. -- Или в этом, как его... Помнишь? -- В этом был Пастухов! -- сказала черненькая подружка. -- Пастухов! И не со стихами, а с детективом. И с трубкой в зубах. -- Да, правильно... -- кивнула конопатенькая. -- Но тогда... может, радиостанция "Юность" передавала? Где-то я что-то такое помню... -- Машка, ты мен изумляешь! -- сказала черненькая. -- Тебя пригласили на день рождения в культурную семью! А ты принесешь Петухова! За восемь копеек! Книжечка шмякнулась обратно на прилавок. А стоявший за колонной Алексей Петухов, жалко улыбаясь, отвел глаза в сторону. 3 Сережа, Вера и Павлик шли мимо книжного магазина. Павлик, что-то заметив, прильнул к витринному стеклу. -- Ребята, кажется, мы прозевали историческое событие! У прилавка дежурит Петухов. Наверное, вышла его книжка! -- А зачем он дежурит? -- спросил далекий от поэзии Сережка. -- Наблюдает за покупателями! Все авторы бегают смотреть, как продается их сочинение! -- Прославится теперь, -- сказала Вера. -- Нос задерет. Давай те зайдем, поздравим его. И купим по книжечке. -- Не надо, -- сказал Павлик. -- Мы не те покупатели, которых он ждет. -- А других-то я не замечаю, -- сказала Вера, тоже наклонившись к витрине. -- Да, желающих маловато. -- Поэзия затоварилась, -- сказал Сережка. -- Нет спроса. Зато самих поэтов развелось тьма-тьмущая. -- Что за выражение?! -- сказал Павлик. -- Поэты не разводятся. Их рождает время. -- Во-во, -- подтвердил Сережка. -- Их не сеют, не выращивают. Они сами произрастают. -- Без намеков! -- сказал Павлик. Вера посмеялась, спросила: -- Как думаете -- у нашего Петухова настоящий талант? -- Талант -- категория неопределенная, -- сказал Сережка. -- Почему это? -- возразил Павлик. -- Определить очень просто. Талант -- это подаренные природой дополнительные возможности. Одного человека бог наделяет лопатой. Другого -- землечерпалкой. Третьего -- шагающим экскаватором. Я привожу близкий тебе пример. Чтоб ты понял. -- А чем бог наградил Петухова? -- спросила Вера. -- Затмением в голове, -- сказал Сережка. -- имеет такую профессию, такие руки -- и тратит время на ерунду. Вкалывал бы как следует -- тогда про него бы стишки сочиняли. Я предпочитаю не воспевать, а быть воспетым. -- Всех сразил наповал! -- сказал Павлик. -- А не боишься, что будет отражен твой мыслительный уровень? -- Хватит вам! -- приказала Вера. -- Надоели. Напротив книжного магазина был подземный переход. В его тоннеле, освещенном неоновыми трубками, шла бойкая торговля. Пожалуй, более успешная, чем в магазине. Тут громыхали мокрыми ведрами цветочницы, вертелся лотерейный барабан. Дяденька с тугими щеками продавал пирожки, испускавшие последний пар. Подошел к лотку Николай Николаевич, держа под мышкою связку книг. Приобрел за десять копеек пирожок, стал его кушать. А чтобы этот процесс зря не отнимал его времени, Николай Николаевич раскрыл один из купленных сборников -- и углубился в чтение. Николаю Николаевичу совсем не мешала толчея. Он не замечал прохожих, не слышал криков еще одного продавца. А этот продавец -- парень в лоснистом, как голенище, кожаном пиджаке -- орал на весь подземный переход: "... Соблюдайте современную диету!! Вот книга, пока единственная!!! Научно обоснованный режим питания, последние экземпляры!!!". Полезная книга шла нарасхват. -- Петуховские стихи так не рекламируют... -- задумчиво сказала Вера. -- Ну и что? -- спросил Сережка. -- Население без его стихов как-нибудь проживет. А без правильного питания можно коньки отбросить. -- Нет, все-таки несправедливо, -- сказала Вера. -- Что предлагаешь? Перевернуть эти лотки? -- Мы сделаем иначе, -- сказала Вера. 4 Заведующая задерживалась, и Петухов изнывал, прячась за колонной. Торчать здесь было так же приятно, как у позорного столба. Но неожиданно в магазине стало шумно и суетно. В отдел поэзии вытянулась очередь. Невесть откуда принесло толпу девчонок; они осадили прилавок, выхватывая друг у друга сборник "Ступеньки". Вслед за девчонками явились какие-то дворовые хоккеисты с побитыми клюшками, паренек в драной шапке, надетой задом наперед. И все требовали "Ступеньки". Очередь привлекала внимание. Действовала магнетически. К ней потянулись люди из соседних отделов, а затем и уличные прохожие. Начинался странный ажиотаж. Петухов готов был поверить, что это ему мерещится. Что все это -- наваждение, мистика... И вдруг сквозь витринное стекло он увидел Веру. Она -- с торжествующей ухмылкой -- появилась на миг и исчезла, как чертик в шкатулке. Застонав, Петухов ринулся к дверям, но оттуда напирала новая толпа. Мимо пронеслись две старшеклассницы, блистая очками; черненькая кричала: -- Машка, становись скорей, кулема!.. -- А кого?! Кого выбросили?! -- Занимай в кассу!.. Петухов кое-как пробился к прилавку, крикнул продавщице: -- Не продавайте им, девушка!.. -- Не имею права!! Я обязана продавать! -- Вставайте в очередь!.. -- кричали на Петухова со всех сторон. -- Граждане, не пропускайте его! Куда он лезет?! Будто ошпаренный, выбрался Петухов из очереди, очутился на улице. Глаза у него щипало, рот -- наискось, как от зубной боли. Через несколько минут он разыскал Веру, цапнул за руку: -- Вы это зачем?!. Вы зачем это устроили?! -- А что такого? -- удивилась она. -- Не придуривайся!! -- Да в чем дело, Алеша? -- Никогда тебе не прощу!! -- зашипел Петухов. -- Подлость какая! Дурацкая гнусность! Он отпихнул Веру и пошел прочь от нее, прихрамывая, ступая по грязным лужам. Вера кинулась вдогонку: -- Алеша!.. Постой, Алеша! Он чапал по грязи, отпихивался судорожно. -- Да что, в самом деле, произошло?! Алеша!.. Что мы тебе сделали?! -- Я вообще не хотел, чтоб ее продавали! -- крикнул Петухов. -- Как?! -- Сам ее забрал бы! -- Зачем?! -- Это мое дело!! -- Но, Алеша... ведь можно