в коляску, лошади чего-то испугались и понесли. Плохо пришлось бы молодым, если бы не выручил Полуянов: он бросился к взбесившимся лошадям и остановил их на всем скаку, причем у него пострадал только казенный мундир. - Мои сибирские дружки, - хвалился Полуянов, представляя незваных гостей. - Захотят - купят и продадут все наше Заполье и еще сдачи дадут. Штофф отвел таинственно жениха в сторону, огляделся и сообщил: - Вы ничего не слыхали про Ечкина, Бориса Яковлича Ечкина? - Нет, не слыхал. Штофф приподнял плечи, повертел у своего лба пальцем и торжественно проговорил: - Это, голубчик, гениальнейший человек, и другого такого нет, не было и не будет. Да... Положим, он сейчас ничего не имеет и бриллианты поддельные, но я отдал бы ему все, что имею. Стабровский тоже хорош, только это уж другое: тех же щей, да пожиже клей. Они там, в Сибири, большие дела обделывали. Галактион с особенным вниманием посмотрел на Ечкина и еще раз удивился: решительно ничего особенного в нем не было. Просто какой-то приказчик из магазина с золотыми вещами. И улыбается глупо и глазами шмыгает. А впрочем, кто их знает, - Штофф зря не будет говорить. Курьезнее всего вышло то, как напыжился Евграф Огибенин на новых гостей, затмивших его и костюмами и галантерейностью обращения. Особенно проклятый жид его возмущал, - со всеми перезнакомился, всем успел сказать что-нибудь приятное и сейчас же уселся с Шахмой за карточный стол. Нечего сказать, увертливый жид, а держит себя в размашку, как будто уж совсем не по-жидовски. Дамы находили тоже, что сибирский жид скорее походит на ярославского лихого коробейника. Венчание молодых происходило, по старому обряду, в старинной раскольничьей моленной. Провожавшие молодых все оделись по старинке: мужчины в длиннополые кафтаны, а женщины в сарафаны. Невеста в этом наряде была совсем хороша, и жених ею невольно полюбовался. Замечательный этот женский русский костюм, он ко всякой идет - к красивой и некрасивой, к молодой и старой. Но Галактион просто ахнул, когда среди провожавших невесту он увидел Харитину: это была такая красавица, что у него на душе захолонуло. В детстве он испытывал подобное же чувство, когда на качелях подкидывало вверх. Да, она стояла перед ним, сама красота, и жгла-палила своими девичьими глазами его сердце... Эта встреча произошла уже в моленной, куда жених уехал вперед и там ожидал невесту. У него все завертелось перед глазами, и во время самого обряда венчания он не мог избавиться от преступной теперь мысли о другой девушке. Да и обряд венчания по старинным уставам, с крюковыми напевами, ничего веселого не имел, и Галактиону казалось, что он уже умер и его хоронят. Ему сделалось страшно, страшно за себя, за ту девушку, которая сегодня сделается его подругой на всю жизнь... Не скрылось это настроение жениха от следивших за каждым его шагом женских глаз, и зашушукали сдержанные голоса, точно шуршала шелковая материя. Дома оставались купцы из православных, как старик Луковников, привезший почти насильно упрямившегося Михея Зотыча, да игроки в карты. Метал банк сначала Ечкин и проигрался. Понтировавший ему Евграф Огибенин с особенным удовольствием положил в свой бумажник несколько сторублевых ассигнаций, - игра шла, ввиду малого времени, крупными цифрами. Ечкина сменил Стабровский и тоже проигрался. Выигрывали Огибенин и Шахма. Последний задыхался от радости и спускал выигранные деньги куда-то за пазуху, точно в подвал. Кончилось тем, что начал метать Огибенин и в несколько талий проиграл не только все, что выиграл раньше, но и все деньги, какие были при нем, и деньги Шахмы. Все выиграл Стабровский и даже не моргнул глазом. - Ах ты, шайтан! - ругался Шахма, ощупывая опустевшую пазуху и делая гримасы. - Ну, шайтан!.. Левая нога, правая нога, и нет ничего, а старый Шахма дурак. - Дома еще осталось, - успокаивал его Стабровский, подавая на чай подручному, подававшему карты, десятирублевую ассигнацию. Большой послесвадебный стол представлял собой оригинальную по пестроте картину. В главной зале, где сидели молодые, были размещены ближайшие родственники и самые почетные гости. В последнее число попали исправник Полуянов, Евграф Огибенин, Май-Стабровский, Шахма и даже Драке. Старик Луковников, как самый почетный гость, сидел рядом с Михеем Зотычем, казавшимся каким-то грязным пятном среди окружавшей его роскоши, - он ни за что не согласился переменить свою изгребную синюю рубаху и дорожную сермяжку. Из дам выделялись своим нарядом красавица жена Полуянова, а потом Евлампия Харитоновна, явившаяся в довольно смелом декольте, что немало смущало благочестивых древних старушек. - Ох, стыдобушка головушке глядеть-то на полуштофову жену!.. У, срамница!.. Вся заголилась, точно в баню собралась идти... В других комнатах были рассажены остальные гости, причем самые неважные были переведены вниз. Свадебное веселье пошло своим чередом, увеличиваясь с каждою минутой, как катившийся с горы ком снега. Впрочем, все шло благополучно вплоть до того момента, когда начали поздравлять молодых шампанским. Гости сбились в одной комнате. Сашка Горохов стоял с своим бокалом за спиной Огибенина и довольно терпеливо ждал своей очереди чокнуться с молодыми, но потом ему надоело ждать, он взглянул направо и увидал декольтированные женские плечи Евлампии Харитоновны. Она сидела к нему спиной, и он видел только разрез платья сзади, открывавший белую налитую спину, уходившую желобом под корсет. У Сашки моментально мелькнула счастливая мысль, и он весь свой бокал вылил за спину "полуштофовой жене". Поднялся визг, гвалт, хохот. Взбешенный Штофф кинулся с кулаками на обидчика, все повскочили с своих мест, - одним словом, весь стол рушился. Но этим скандал еще не кончился. Благодаря происходившей суматохе наверх незаметно пробрались два новых гостя: сын Лиодор и зять Булыгин, оба пьяные, с каким-то определенным намерением. - Тут жиды да немцы радуются, а родному сыну да зятю и места нет! - гаркнул Лиодор. - Пашка, валяй жидов, а я немцев молотить начну! Толпа расступилась, и новые гости предстали во всей красе. Лиодор был, по обыкновению, в черкеске и папахе. Женщины завизжали, а "полуштофова жена" забралась под стол, где ее потом едва нашли. Выручил всех Сашка Горохов, стоявший к Лиодору ближе других. Он бросился на смутьянов, схватил их в охапку и торжественно вынес из залы, не обращая внимания, как его молотили четыре кулака, четыре ноги, а Лиодор в бешенстве даже вцепился зубами в плечо. На лестнице догнал Полуянов и собственноручно спустил гостей вниз, так что затрещали деревянные ступени. Одним словом, большой стол закончился крупным скандалом. Когда все немного успокоились и все пришло в порядок, хватились Михея Зотыча, но его и след простыл. IX Колобовская свадьба отозвалась в Суслоне далеким эхом. Особенно волновались в писарском доме, куда вести собирались со всех сторон. - Хорошую роденьку бог послал, - ворчал писарь Флегонт Васильич. - Оборотни какие-то... Счастье нам с тобой, Анна Харитоновна, на родню. Зятья-то на подбор, один лучше другого, да и родитель Харитон Артемьич хорош. Брезгует суслонским зятем. - Погордилась сестрица Серафима Харитоновна, - соображала писарская жена Анна Харитоновна, - очень погордилась. - И мамынька тоже хороша: про родную дочь забыла. Сказывают, на свадьбе-то какие-то жиды да татары радовались. - Не будет добра, Флегонт Васильич. Все говорят, что неправильная свадьба. Куда торопились-то? Точно на пожар погнали. Так-то выдают невест с заминочкой... А все этот старичонко виноват. От него все... - Уж этот мне старичонко! - рычал писарь, вспоминая нанесенный бродягой конфуз. - Колдун какой-то! В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар с попадьей, то мельник Ермилыч. Было о чем поговорить. Поп Макар как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести. - Сбежал от большого стола старичок-то, женихов отец, - рассказывал он. - Бой у них вышел промежду гостей, ну, оглянулись, а свекра-то и нет. Словно в воду канул... - Ох, неспроста это, отец Макар!.. Не таковский он человек. - Бродяга какой-то, вот и бегает. Раз, когда так вечерком гости разговаривали разговоры, писарская стряпка Матрена вошла в горницу, вызвала Анну Харитоновну и заявила: - Тут он, сродственник-то. - Какой сродственник? - Ну, а этот... старичонко с палочкой... Еще который сына женил в Заполье на твоей сестре. - Да где он? - А в кухне сидит у меня... Я пельмени делаю, оглянулась, а он сидит на лавочке. Точно из земли вырос, как гриб-дождевик. Можно себе представить общее удивление. Писарь настолько потерялся, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова. Да и все другие точно онемели. Вот так гостя бог послал!.. Не успели все опомниться, а мудреный гость уже в дверях. - Флегонту Васильичу, родственнику, наше почтение и всей честной компании. - Здравствуйте, Михей Зотыч, - здоровался хозяин. - Будет вам шутки-то шутить над нами... И то осрамили тогда на всю округу. Садитесь, гостем будете. - От свадьбы убежал... да... А у меня дельце до тебя, Флегонт Васильич, и не маленькое дельце. - Утро вечера мудренее, Михей Зотыч... Завтра о деле-то поговорим. Да, пожалуй, я тебе вперед сам загадку загадаю. Отведя гостя в сторону, писарь сказал на ухо: - Меленку хотите у нас оборудовать? Я-то уж потом догадался и вперед с мужичками насчет земли словечка два закинул. - Вот умница! - похвалил гость. - Это и мне так впору догадаться... Ай да молодец писарь, хоть на свадьбу и не звали!.. Не тужи, потом позовут, да сам не пойдешь: низко будет. Появление старика Колобова в Суслоне было целым событием. Теперь уж все поняли, зачем птица прилетела. Всех больше волновался мельник Ермилыч, под рукой распускавший нехорошие слухи про старика Колобова. Он боялся сильного конкурента. Но Колобов сам пришел к нему на мельницу в гости, осмотрел все и сказал: - А ты не беспокойся, мельник, тесно не будет... Я ведь крупчатку буду ставить. Ты мели да помалывай серячок, а мы белую мучку будем делать, даст бог. Потом старик побывал у попа Макара и тоже осмотрел все поповское хозяйство. Осмотрел и похвалил: - Ничего, светленько живете, отец Макар... Дай бог так-то всякому. Ничего, светленько... Вот и я вырос на ржаном хлебце, все зубы съел на нем, а под старость захотел пшенички. Много ли нужно мне, старику? - Что же, нам не жаль... - уклончиво отвечал отец Макар, отнесшийся к гостю довольно подозрительно. - Чем бог послал, тем и рады. У бога всего много. - Бог-то бог, да и сам не будь плох. Хорошо у вас, отец Макар... Приволье кругом. Вы-то уж привыкли и не замечаете, а мне в диковинку... Одним словом, пшеничники. - Мельницу хочешь строить? - спрашивал поп Макар, слегка прищуривая один глаз. - Не знаю, что выйдет, а охота есть. От новых знакомых получалось одно впечатление; все жили по-богатому - и писарь, и мельник, и поп, - не в пример прочим народам. И мужики тоже не бедовали. Рожь сеяли только на продажу, а сами ели пшеничку. И хороша была эта ключевская пшеничка, хоть насквозь смотри. Смолотая на раструске пшеничная мука была хоть и серая, но такая душистая и вкусная. Суслонские бабы отлично пекли свой пшеничный хлеб, а ржаного и в заводе не было. Так уж велось исстари, как было поставлено еще при дедах. От всего веяло тугим хорошим достатком. И народ был все рослый и крепкий - недаром этих "пшеничников" узнавали везде. Раз ночью писарский дом был поднят весь на ноги. Около часу к воротам подкатила почтовая тройка. - Здесь живет писарь Замараев? - спрашивал в темноте сильный мужской голос. Писарь растворил окно и довольно грубо ответил: - Он самый. - Запольские молодые приехали. Можно остановиться? - Ах, милости просим!.. Это вы, Галактион Михеич? - Да, да. Большой сибирский тарантас тяжело вкатился на двор, а писарь выскочил на крыльцо со свечой в руках. - Вот не ожидали-то, дорогие гости! - Просим любить и жаловать, Флегонт Васильич. Зятья оглядели друг друга и расцеловались. Молодая не выходила из экипажа, сладко потягиваясь. Она ужасно хотела спать. Когда вышла хозяйка, она с ленивою улыбкой, наконец, вылезла из тарантаса. Сестры тоже расцеловались. - Давно мы с тобой не видались, Сима, - повторяла Анна Харитоновна, продолжая рассматривать сестру. - Какая-то ты совсем другая стала. - Уж какая есть, Анюта. Мамаша тебе наказала кланяться и не велела сердиться. - Хорошо, хорошо. Еще поговорим... А муж у тебя молодец, Сима. Красивый. - Разве? Серафима Харитоновна тихо засмеялась и еще раз поцеловала сестру. Когда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: "Какая деревенщина стала наша Анна! Неужели и я такая буду!" Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски. Рядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное платье сидело на ней, как перчатка. - Вы нас извините, - говорил Галактион, - не во-время побеспокоили... Ночь, да и остановиться негде. - Ну, что за счеты между родственниками! - политично отвечал писарь. - Тятенька-то ваш здесь, в Суслоне... Только у нас не хочет жить. Карахтерный старичок. - Папаша, вероятно, опять пешком пришли? - осведомилась Серафима. - Они все по-своему... на особицу. Галактион очень понравился и писарю и жене. Настоящий молодец, хоть куда поверни. На отца-то и не походит совсем. И обращение самое политичное. - Ну, этот из молодых, да ранний, - задумчиво говорил писарь, укладываясь на кровать с женой. - Далеко пойдет. - А Симка-то так ему в глаза и заглядывает, как собачка. - Что же, насиделась она в девках. Тоже любопытно... Известная ваша женская слабость. Какого еще прынца нужно? - Здесь, говорит, жить будут. - Отлично. Нам веселее... Только вот старичонко-то того... Я его просто боюся. Того гляди, какую-нибудь штуку отколет. Блаженный не блаженный, а около этого. Такие-то вот странники больше по папертям стоят с ручкой. Молодой Колобов понравился всем в Суслоне: и учен, и прост, и ловок. Зато молодая не пришлась по вкусу, начиная с сестры Анны. Очень уж модная и на все фыркает. - Неужто мы здесь будем жить? - капризно спрашивала она мужа. - А то где же? - Да здесь с тоски пропадешь. - Некогда будет тосковать. Серафима даже всплакнула с горя. С сестрой она успела поссориться на другой же день и обозвала ее неотесаной деревенщиной, а потом сама же обиделась и расплакалась. - Вы на нее не обращайте внимания, Анна Харитоновна, - спокойно заметил Галактион и строго посмотрел на жену. Этого было достаточно, чтобы Серафима сейчас же притихла и даже попросила у Анны прощения. Вот с отцом у Галактиона вышел с первого раза крупный разговор. Старик стоял за место для будущей мельницы на Шеинской курье, где его взяли тогда суслонские мужики, а Галактион хотел непременно ставить мельницу в так называемом Прорыве, выше Шеинской курьи версты на три, где Ключевая точно была сдавлена каменными утесами. - Нельзя на курье строиться, - авторитетно говорил Галактион. - По весне вода широко будет разливаться, затопит пашни, и не оберешься хлопот с подтопами. - А у Ермилыча поставлена мельница на Жулановском плесе? - спросил Михей Зотыч. - Во-первых, родитель, у Ермилыча мельница-раструска и воды требует вдвое меньше, а потом Ермилыч вечно судится с чураковскими мужиками из-за подтопов. Нам это не рука. Здешний народ бедовый, не вдруг уломаешь. В Прорыве вода идет трубой, только косою плотиной ее поджать. - На берегу места мало. - Ничего, родитель: в тесноте, да не в обиде. - Тебя разве переспоришь? - А ежели я дело говорю? Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, - выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему. - Ты у меня смотри! - пригрозился раз старик. - Я не посмотрю, что ты женатый... да! Галактион только улыбнулся. Ушло время учить да свою волю родительскую показывать. Женился из-под палки, - чего же еще нужно? X Дело с постройкой мельницы закипело благодаря все той же энергии Галактиона. Старик чуть не испортил всего, когда пришлось заключать договор с суслонскими мужиками по аренде Прорыва. "Накатился упрямый стих", как говорил писарь. Мужики стояли на своем, Михей Зотыч на своем, а спор шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей. - Эх, родитель, родитель! - корил Галактион. - Двадцать пять рублей дороги, а время нипочем... Мы еще с осени выложим фундамент, а за зиму выстроимся. Время-то дороже денег. Дай я переговорю с мужиками-то. - А ты, щучий сын, умнее отца хочешь быть? - Постой, родитель... Знаешь, как большую рыбу из воды вытаскивают: дадут ей поводок, она и ходит, а притомилась - ее на берег. С мужиками Галактион говорил, как свой брат, и живо повернул все дело. Обе стороны остались довольны. Контракт был подписан, и Галактион принялся за работу. План мельницы был составлен им еще раньше. Теперь нужно было торопиться с постройками. Стояла осень, и рабочих на месте нельзя было достать ни за какие деньги, пока не кончится уборка хлеба. И это предвидел Галактион и раньше нанял артель вятских плотников в сорок человек да другую артель каменщиков. Деревенские мужики по-настоящему не умели и топора в руки взять. Будет с них и того, если привезут бревна да камень наломают. У Прорыва в несколько дней вырос настоящий лагерь. Больше сотни рабочих принялись за дело опытною рукою. С плотничьей артелью вышел брат Емельян и сделался правою рукою Галактиона. Братья всегда жили дружно. Галактион задался целью непременно выстроить жилой дом к заморозкам, чтобы переселиться с женой на место работы. Жизнь у писаря его тяготила, да и ездить было тяжело. На счастье ему попался в Баклановой пустовавший поповский дом, который он и купил на снос. Оставалось только перевезти его да заложить фундамент. Галактиону везде везло, - такой уж удачливый зародился. Даже поп Макар одобрял за "благопоспешность". Больше всего Галактион был доволен, что отец уехал на заводы заканчивать там свои дела и не мешался в дело. Старик был умный, да только очень уж упрям. Постройка новой мельницы отозвалась в Суслоне заметным оживлением, особенно по праздникам, когда гуляли здесь обе вятские артели. Чувствовалось, что делалось какое-то большое дело, и все ждали чего-то особенного. Были и свои скептики, которые сомневались, выдержит ли старый Колобов, - очень уж большой капитал требовался сразу. В качестве опытного человека и родственника писарь Замараев с большими предосторожностями завел об этом речь с Галактионом. - Нет, у отца больших денег нет, - откровенно объяснил тот. - Так-с... да. А как же, например, с закупкой хлеба, Галактион Михеич? Ведь большие тысячи нужны будут. - Добудем. Ту же мельницу в банк заложим. - Это как же так: в банк? Галактион объяснил, и писарь только развел руками. Да, хитрая штучка, и без денег и с деньгами. Видно, не старые времена, когда деньги в землю закапывали да по подпольям прятали. Вообще умственно. Писарь начинал смотреть теперь на Галактиона с особенным уважением, как на человека, который из ничего сделает, что захочет. Ловкий мужик, нечего оказать. - А мы-то тут живем дураки дураками, - со вздохом говорил писарь. - У нас все по старинке... На гроши считаем. - Ничего, выучитесь. Утром Галактион вставал в четыре часа, уезжал на работу и возвращался домой только вечером, когда стемнеет. Эта энергия приводила всех в невольное смущение. В Суслоне не привыкли к такой работе. - А что будет, если я буду чаи распивать да выеду на работу в восемь часов? - объяснял Галактион. - Я раньше всех должен быть на месте и уйти последним. Рабочие-то по хозяину бывают. - Уж это что говорить... Правильно. Какая это работа, ежели с чаями проклажаться? Писарь давно обленился, отстал от всякой работы и теперь казнился, поглядывая на молодого зятя, как тот поворачивал всякое дело. Заразившись его энергией, писарь начал заводить строгие порядки у себя в доме, а потом в волости. Эта домашняя революция закончилась ссорой с женой, а в волости взбунтовался сторож Вахрушка. - Что я тебе каторжный дался? - заявил сторож. - Нет, брат, будет мудрить! Шабаш! - Што-о?!. Да как ты смеешь, кислая шерсть? - А вот и смею... Не те времена. Подавайте жалованье, и конец тому делу. Будет мне терпеть. Писарь выгнал Вахрушку с позором, а когда вернулся домой, узнал, что и стряпка Матрена отошла. Вот тебе и новые порядки! Писарь уехал на мельницу к Ермилычу и с горя кутил там целых три дня. Сестры в течение двух месяцев совместной жизни успели перессориться и помириться несколько раз, стараясь не доводить своих размолвок до Галактиона. Обе побаивались его, хотя он никогда не сказал ни одного грубого слова. - Высидела ты себе мужа, Сима, - корила Анна сестру. - Пожалуй, и не по чину тебе достался. Вон какой орел! - А тебе завидно? Не чета твоему писарю. - Смотри, матушка, не прохвались. Боек уж очень. Счастье влюбленной в мужа Серафимы кололо глаза засидевшейся в деревне Анне. Вместе росли, а судьба разная. Анна начинала теперь придираться к мужу и на каждом шагу ставила ему в пример Галактиона. - Ты посмотри на себя-то, - поговаривала Анна, - тебе водку пить с Ермилычем да с попом Макаром, а настоящего-то ничего и нет. Ну, каков ты есть человек, ежели тебя разобрать? Вон глаза-то заплыли как от пьянства... Небойсь Галактион компании не ломает, а всегда в своем виде. - Отстань, смола! Галактион, Галактион, - дался вам этот Галактион! Еще посмотрим: летать летает, да где сядет. - У вас с Ермилычем не спросит. - Молчать! Ты вот лучше училась бы у сестры Серафимы, как следует уважать мужа... да! И по домашности тоже все запустила... Вон стряпка Матрена ушла. - Все из-за тебя же, изверг. Ты прогнал Вахрушку, а он сманил Матрену. У них уж давно промежду себя узоры разные идут. Все ты же виноват. Писарь Замараев про себя отлично сознавал недосягаемые совершенства нового родственника, но удивлялся ему про себя, не желая покориться жене. Ну что же, хорош - и пусть будет хорош, а мы и в шубе навыворот проживем. Слухи о новой мельнице в Прорыве разошлись по всей Ключевой и подняли на ноги всех старых мельников, работавших на своих раструсочных мельницах. Положим, новая мельница будет молоть крупчатку, а все-таки страшно. Это была еще первая крупчатка на Ключевой, и все инстинктивно чего-то боялись. - О девяти поставах будет мельница-то, - жаловался Ермилыч. - Ежели она, напримерно, ахнет в сутки пятьсот мешков? Съест она нас всех и с потрохами. Где хлеба набраться на такую прорву? - Были бы деньги, а хлеба навезут. Чтобы отвести душу, Ермилыч и писарь сходились у попа Макара и тут судачили вволю, благо никто не мог подслушать. Писарь отстаивал новую мельницу, как хорошее дело, а отец Макар задумчиво качал головой и повторял: - Увидим, увидим, братие... Все увидим. - Нечего и смотреть: дело ясное, - сказал писарь. - Первое, не есть удобно то, что Колобовы староверы... да. А второе, жили мы без них, благодаря бога и не мудрствуя лукаво. У всех был свой кусок хлеба, а впредь неведомо, что и как. - И ведать нечего, отец, - уныло повторял Ермилыч. - Раздавят нас, как лягушек. Разговор короткий. Одним словом - силища. - А вы того не соображаете, что крупчатка хлеб даст народам? - спросил писарь. - Теперь на одной постройке сколько народу орудует, а дальше - больше. У которых мужичков хлеб-то по три года лежит, мышь его ест и прочее, а тут на, получай наличные денежки. Мужичок-то и оборотится с деньгами и опять хлебца подвезет. - Деньги - весьма сомнительный и даже опасный предмет, - мягко не уступал поп Макар. - Во-первых, деньги тоже к рукам идут, а во-вторых, в них сокрыт великий соблазн. На что мужику деньги, когда у него все свое есть: и домишко, и землица, и скотинка, и всякое хозяйственное обзаведение? Только и надо деньги, что на подати. - А ежели у нас темнота? Будут деньги, будет и торговля. Надо же и купцу чем-нибудь жить. Вот и тебе, отец Макар, за требы прибавка выйдет, и мне, писарю. У хлеба не без крох. - Вот главное, чтобы хлеб-то был, во-первых, а во-вторых, будущее неизвестно. С деньгами-то надобно тоже умеючи, а зря ничего не поделаешь. Нет, я сомневаюсь, поколику дело не выяснится. А Галактион точно не хотел ничего замечать и продолжал свою работу. Если бы все те, которые теперь судили и пересуживали его крупчатку, могли видеть, что он думал! Начать с того, что мельницу он считал делом так себе, пока, а настоящее было не здесь. Сколько хлопот с мельницей, а дело все-таки мертвое. Пришит к своему месту, как пуговица, и никуда не сдвинешься. Его тянуло дальше, на широкий простор. Наблюдая работы, он часто вспоминал свой разговор с немцем Штоффом и крепко задумывался. Умен и оборотист немец, вообще - ловкач. Выжидает, выжидает, да к настоящему делу и приспособится. Немало огорчало Галактиона и то, что не с кем ему было в Суслоне даже поговорить по душе. Всем им и мельница-крупчатка в диковину. "Эх, если бы не отец! - с какою-то злобой иногда думал Галактион. - А то сиди в Суслоне". К жене Галактион относился попрежнему с сдержанною ласковостью. Он даже начинал ее любить за ее безответность и за страстную любовь. Правда, иногда ему делалось совестно, что он по-настоящему не может ответить на ее робкие ласки, но в нем накипало и крепло хорошее чувство к ней. Молодость брала свое, а потом сознание, что сделанного не переделаешь. Не раз глядя на нее, он вспоминал красавицу Харитину, - у той все бы вышло не так. Странно, что безответная Серафима каким-то чутьем слышала эти его тайные мысли, стихала и точно делалась меньше. Такая несчастная вся, и ему вдруг станет ее жаль. Чем же она виновата, что так судьба вышла? А вот с Харитиной он мог бы и поговорить по душе, и посоветоваться, и все пополам разделить. Разве она стала бы скучать, как Серафима? Небойсь нашла бы дело и всех бы постановила. Впрочем, Галактион упорно отгонял от себя все эти мысли. Так, глупость молодая, и больше ничего. Стерпится - слюбится. Иногда Серафима пробовала с ним заговаривать о серьезных делах, и он видел только одно, что она ровно ничего не понимает. Старается подладиться к нему и не умеет. - Ты уж лучше молчи, Сима, - ласково шутил он. - Может, привыкну и буду понимать, Глаша. Все девицы сначала ничего не понимают, а потом замужем и выучатся. Ему не нравилось, что она зовет его Глашей, - какое-то бабье имя. Но все эти сомнения и недосказанные мысли разрешились сами собой, когда Серафима, краснея и заикаясь, призналась, что она беременна. Муж посмотрел на нее непонимающими глазами, а потом так хорошо и любовно обнял и горячо поцеловал... еще в первый раз поцеловал. - Милая... Милая!.. - Ты меня любишь, да? Немножечко? - шептала она, сгорая от нахлынувшего на нее счастия. Потом она расплакалась, как плачут дети, а он взял ее на руки и носил по комнате, как ребенка. - Милая... Милая!.. XI Пропавший на время из Суслона Михей Зотыч был совсем близко, о чем никто не подозревал. Он успел устроить кое-какие дела у себя на заводе и вернулся на Ключевую, по обыкновению, в своем бродяжническом костюме. Он переходил из деревни в деревню, из села в село, все высматривал, обо всем разузнавал и везде сохранял самое строгое incognito. Это уже была такая крепостная привычка делать все исподтишка, украдом. Никто не знал, что старик Колобов был в Суслоне и виделся со старым благоприятелем Вахрушкой, которого и сманил к себе на службу. - За битого семь небитых дают, - шутил он, по обыкновению. - Тебя в солдатчине били, а меня на заводской работе. И вышло - два сапога пара. Поступай ко мне на службу: будешь доволен. - А какое твое жалованье, Михей Зотыч? - Вот и вышел дурачок, а еще солдат: жалованье по жалованью. Что заслужишь, то и получишь. - А ежели ты меня омманешь? - А ты старайся. Вахрушка почесал в затылке от таких выгодных условий, но, сообразив, согласился. Богатый человек Михей Зотыч, и не стать ему обижать старого солдата. - Поглянулся ты мне, вот главная причина, - шутил Михей Зотыч. - А есть одна у тебя провинка. - Ну, говори, какая? - А такая, дурачок. Били тебя на службе, били, а ты все-таки не знаешь, в какой день пятница бывает. - Ну, пошел огород городить... Так не омманешь? - Сказано: будешь доволен. Главное, скула мне у тебя нравится: на ржаной хлеб скула. Сказано - сделано, и старики ударили по рукам. Согласно уговору Михей Зотыч должен был ожидать верного слугу в Баклановой, где уже вперед купил себе лошадь и телегу. Вахрушка скоро разделался с писарем и на другой день ехал уже в одной телеге с Михеем Зотычем. - Ах, служба, служба: бит небитого везет! - смеялся мудреный хозяин, похлопывая Вахрушку по плечу. - Будем жить, как передняя нога с задней, как грива с хвостом. - Страсть это я люблю, как ты зачнешь свои загадки загадывать, Михей Зотыч. Даже мутит... ей-богу... Ну, и скажи прямо, а то прямо ударь. - А ты головой, дурашка, головой добивайся, умишком раскинь, обмозгуй... хе-хе!.. Эти хозяйские шуточки нагоняли на Вахрушку настоящую тоску, и он начинал угрюмо молчать. В корень изводил его хитрый старичонко, точно песку в башку насыпет. - Ты вот что, хозяин, - заявил Вахрушка на другой день своей службы, - ты не мудри, а то... - Ну, ну, испугай! - Уйду!.. Вот тебе и весь сказ! - Это ты загадку загадываешь, мил человек? Ах, дурашка, дурашка! Никуда ты не уйдешь, потому как я на тебя зарок положил великий, и при этом задаток четыре недели на месяц ты уж получил вперед сполна... Цель старика Колобова была объехать тот хлебный район, который должен был поставлять пшеницу на будущую мельницу. Ему хотелось на месте познакомиться с будущими производителями и поставщиками сырья. Пусть мельницу строит Галактион - ему и книги в руки, а Михей Зотыч объезжал теперь свое будущее царство. Нужно было создать целый рынок и вперед сообразить все условия. Это было поважнее постройки мельницы, и он не мог доверить такого ответственного труда даже Галактиону. Молод еще и ничего не понимает, да и яйца курицу не учат. В лице Вахрушки хитрый старик приобрел очень хорошего сотрудника. Вахрушка был человек бывалый, насмотрелся всячины, да и свою округу знал как пять пальцев. Потом он был с бедной приуральской стороны и знал цену окружавшему хлебному богатству, как никто другой. - Вахрушка, ты у меня в том роде, как главнокомандующий! - Похоже, Михей Зотыч, ежели считать по заплаткам. - Ну, вот, вот... Выговорил-таки хоть одно умное слово. Приезжая куда-нибудь в село, Михей Зотыч сказывался работником, а Вахрушку навеличивал хозяином. Эта комедия была только продолжением предыдущего шутовства, и Вахрушка скоро привык. "Что ж, хозяин так хозяин!" По пути они скупали у баб коноплю, лен и дешевые деревенские харчи, а эта купля служила только предлогом для подробных расспросов - что и как. Чем дальше они таким образом ехали, тем ярче выступала картина зауральского крестьянского богатства. Хорошо здесь жил народ, запасливо, и не боялся черного дня. Всего больше приводил в восторг Михея Зотыча аршинный зауральский чернозем. - Вот так земля! - восхищался старик. - Овчина овчиной! - Уж я тебе говорил, што удобрять здесь землю и не слыхивали, - объяснил Вахрушка. - Сама земля родит. А какие попадались деревни и села - одно загляденье. Хоть картину пиши. Справно жил народ, с тугим крестьянским достатком. Всего было вволю - и земли, и хлеба, и скотины. Правда, мужик-пшеничник сильно поленивался, но от достатка и вор не ворует. У большинства крестьян были запасы на год, на два вперед. Сбывали только столько, сколько было нужно на подати, а остальное все шло впрок. Так хозяйство ставилось еще отцами и дедами, отнимавшими благодатный край у неумытой орды. Башкирские волости раздвинулись как-то по краям и не имели никакого экономического значения в общем хозяйстве богатейшего края. В Вахрушке, по мере того как они удалялись вглубь бассейна Ключевой, все сильнее сказывался похороненный солдатчиной коренной русский пахарь. Он то и дело соскакивал с телеги, тыкал кнутовищем в распаханную землю и начинал ругаться. - Разе это работа, Михей Зотыч? На два вершка в глубину пашут... Тьфу! Помажут кое-как сверху - вот и вся работа. У нас в Чердынском уезде земелька-то по четыре рублика ренды за десятину ходит, - ну, ее и холят. Да и какая земля - глина да песок. А здесь одна божецкая благодать... Ох, бить их некому, пшеничников! Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы не тратиться на постой. Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно - такого старого черта не откормишь. Сначала солдат роптал и даже ругался. - Ах ты, дурашка, брюхо-то не зеркало, да и мы с тобой на ржаной муке замешаны. Есть корочка черного хлебца, и слава богу... Как тебя будет разжигать аппетит, ты богу молись, чревоугодник! Солдат никак не мог примириться с этой теорией спасения души, но покорялся по солдатской привычке, - все равно нужно же кому-нибудь служить. Он очень скоро подпал под влияние своего нового хозяина, который расшевелил его крестьянские мысли. И как ловко старичонко умел наговаривать, так одно слово к другому и лепит, да так складно. Хорошо было со стариком ночевать у огонька. Осенние ночи такие темные, огонек горит так весело. - Земля - все, понимаешь? - говорил Михей Зотыч. - А остальное пустяки... И заводы, и фабрики, и машины. - Это ты правильно. - А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный... Поднялся хлебец в цене на пятачок - красный товар у купцов встал, еще на пятачок - бакалея разная остановилась, а еще на пятачок - и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины... Все от хлебца-батюшки. Урожай - девки, как блохи, замуж поскакали, неурожай - посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я говорю, дурашка? - Тоже вот и насчет водки, Михей Зотыч... Солдату плепорция казенная, а отставному где взять в голодный-то год? Иногда на Михея Зотыча находило какое-то детское умиление, и он готов был целовать благодатную землю, точно еврей после переселения в обетованную землю. Уж очень хорошо было кругом. Народ жил полною чашей, - любо посмотреть. Этакого-то угодного места по всей Расее не сыщешь с огнем. Народ еще не "испотачился" и жил по-божески. Все свое, домашнее, - вот и достаток, потому что как все от матушки-земли жили и не гнались на городскую руку моды заводить. Прикидывая в уме хлебный район по одной Ключевой, Михей Зотыч видел, что сырья здесь хватит на двадцать таких крупчаток, какую он строил в Прорыве. - Всем хватит, Вахрушка, и еще от нас останется, да. - Как не хватить, Михей Зотыч? Другой вопрос, который интересовал старого мельника, был тот, где устроить рынок. Не покупать же хлеб в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции. Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, кое-где были, но нужно было выбрать из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба, и в других деревнях. - Эх, повернуть бы торжок в Суслон! - мечтал старик. Он прикинул еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, - со всех сторон близко, и хлеб сам придет. Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза - и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову. Это путешествие чуть не закончилось катастрофой. Старики уже возвращались домой. Дело происходило ночью, недалеко от мельницы Ермилыча. Лошадь шла шагом, нога за ногу. Старики дремали, прикорнув в телеге. Вдруг Вахрушка вздрогнул, как строевая лошадь, заслышавшая трубу. - Михей Зотыч, родимый, не ладно! - А! Что? - бормотал спросонья хозяин. - Слышишь? Где-то вдали тонко прозвонили дорожные колокольчики и замерли, точно порвалась струна. - Исправник навстречу гонит! - в ужасе прошептал Вахрушка, проникнутый смертным страхом ко всякому начальству. - Ну, и пусть гонит. Мы ему не мешаем. - Ах, ты какой, право!.. Лучше бы своротить с дороги. Неровен час... Ежели пьяный, так оно лучше не попадаться ему на глаза. - Давай сюда вожжи, дурашка. Вахрушка так и замер от страха. А колокольчики так и заливаются. Ближе, ближе, - вот уж совсем близко. - Михей Зотыч, своротим от греха, - молил Вахрушка. - Молчи, дурашка. Ночь была темная, и съехались носом к носу. - Эй, кто там дорогу загородил? - рявкнул голос из исправничьего экипажа. - Черт с репой! - спокойно ответил Михей Зотыч. - Сворачивай с дороги, каналья! - Ты сворачивай, порожнем на тройке едешь, а я с возом на одной! Кто-то соскочил с козел исправничьего экипажа и накинулся с неистовым ревом на непокорную телегу. В воздухе свистнула нагайка. - Бей каналью! - кричал сам Полуянов, сидя в экипаже. - Илья Фирсыч, да ты никак с ума спятил! - крикнул Колобов, ловко защищаясь кнутиком от казачьей нагайки. - Креста на тебе нет... Аль не узнал? - Да кто там? - сердился исправник. - Сказано: черт с репой! Бит небитого везет. - Тьфу! Дурак какой-то... Ну, подойди сюда. - Ох, не подходи! - в ужасе шептал Вахрушка, ухватывая хозяина за рукав. Но Колобов смело подошел к экипажу. Полуянов чиркнул спичку и с удивлением смотрел на бродягу. - Не признаешь? Хе-хе. А еще на свадьбе вместе пировали в Заполье. - Да это ты, Михей Зотыч? Тьфу, окаянный человек! - засмеялся грозный исправник. - Эк тебя носит нелегкая! Хочешь коньяку? Нет? Ну, я скоро в гости к тебе на мельницу приеду. - Милости просим. Когда исправничий экипаж покатил дальше, Вахрушка снял шапку и перекрестился. Он еще долго потом оглядывался и встряхивал головой. С этого момента он проникся безграничным удивлением к смелости Михея Зотыча: уж если исправника Полуянова не испугался, так чего же ему бояться больше? XII Как Галактион сказал, так и вышло: жилой дом на Прорыве был кончен к первопутку, то есть кончен настолько, что можно было переехать в него молодым. Серафима торжествовала. Ей так надоело жить в чужих людях, у всех на виду, а тут был свой угол, свое гнездо. Она больше не робела перед мужем и с затаенною радостью чувствовала, что он начинает ее любить. Это высказывалось в тысяче тех обыденных мелочей, которые в отдельности даже назвать трудно. Муж теперь предупреждал ее малейшие желания и следил за каждым шагом. Но ей решительно ничего было не нужно. Боже мой, как она была счастлива, а новый дом на Прорыве казался ей раем. - У нас теперь свое гнездо, - повторяла она, ласкаясь к мужу. - И никто, никто не смеет его тронуть. Да, Глаша? - Кому же это нужно, Сима? - Нет, я так, к примеру. Мне иногда делается страшно. Сама не знаю отчего, а только страшно, страшно, точно вот я падаю куда-то в пропасть. И плакать хочется, и точно обидно за что-то. Ведь ты сначала меня не любил. Ну, признайся. - Перестань болтать глупости! - Как же ты мог любить, когда совсем не знал меня? Да я тебе и не нравилась. Тебе больше нравилась Харитина. Не отпирайся, пожалуйста, я все видела, а только мне было тогда почти все равно. Очень уж надоело в девицах сидеть. Тоска какая-то, все не мило. Я даже злая сделалась, и мамаша плакала от меня. А теперь я всех люблю. Это счастливое настроение заражало и Галактиона, и он находил жену такою хорошей и даже красивой. От девичьей угловатости не осталось и следа, а ее сменила чарующая женская мягкость. Галактиону доставляло удовольствие ухаживать за женой. Серафиме нравилось и самое место, выбранное Галактионом под мельницу. Ключевая была здесь такая быстрая да глубокая, а напротив каменным гребнем поднималась большая гора. Из-за горы, вниз по Ключевой, виднелась Шеинская курья, а за ней белою свечой поднималась церковь в Суслоне. Место под мельницу было выбрано на левом берегу, на каменном мысу, вдававшемся в Ключевую. Правда, уже теперь чувствовалась некоторая теснота, но когда будут кончены постройки, сделается совсем свободно. Серафима по-своему мечтала о будущем этого клочка земли: у них будет свой маленький садик, где она будет гулять с ребенком, потом она заведет полное хозяйство, чтобы дома все было свое, на мельничном пруду будет плавать пара лебедей и т.д. Эти лебеди снились Серафиме даже во сне, как символ семейного счастия. Да, она была счастлива и чувствовала, что все ее любят, даже старик Михей Зотыч. Она понимала, что он любит собственно не ее, а тех будущих внучат, которых она подарит ему. - Так, невестушка, так, милая... - повторял старик, глядя на нее любящими глазами. - Внучка мне нужно. - Будет внучек, папаша. - То-то, смотри, Серафима Харитоновна, не осрамись, да и меня не подведи. Такие откровенные разговоры заставляли Серафиму вспыхивать ярким румянцем, хотя она и сама была уверена, что родится именно мальчик. Даже молчаливый Емельян теперь как-то особенно подолгу заглядывался на невестку и начинал ухмыляться. Ему тоже нравилась ласковая и старавшаяся всем угодить сноха. Приехал и третий брат, Симон, совсем еще молодой человек, состоявший в семье на положении мальчика. Он был самый красивый и походил на мать, но отец как-то недолюбливал его за недостаток характера. Мальчик был такой ласковый, и Серафима полюбила его с первого раза, как родного брата. - У нас вся семья сердитая, - потихоньку рассказывал мальчик. - И я всех боюсь. Это была первая женщина, которую Симон видел совсем близко, и эта близость поднимала в нем всю кровь, так что ему делалось даже совестно, особенно когда Серафима целовала его по-родственному. Он потихоньку обожал ее и боялся выдать свое чувство. Эта тайная любовь тоже волновала Серафиму, и она напрасно старалась держаться с мальчиком строго, - у ней строгость как-то не выходила, а потом ей делалось жаль славного мальчугана. - Симон, не смотри на меня так! - строго говорила она. - Я... я ничего. - Если Галактион увидит, он тебе задаст. Вообще в новом доме всем жилось хорошо, хотя и было тесновато. Две комнаты занимали молодые, в одной жили Емельян и Симон, в четвертой - Михей Зотыч, а пятая носила громкое название конторы, и пока в ней поселился Вахрушка. Стряпка Матрена поступила к молодым, что послужило предметом серьезной ссоры между сестрами. - Жили-жили, да в благодарность и стряпку сманили, - корила жена писаря. - Никто и не думал сманивать, - оправдывалась Серафима. - Сама пришла и живет. Мы тут ни при чем. Скажешь, что и солдата тоже мы сманили? - И солдата... Умны уж очень. Между зятьями временно пробежала черная кошка, и недоразумения возникали из-за всяких пустяков. Впрочем, они скоро помирились благодаря политике Галактиона. По первопутку приехал в гости дорогой тестюшка Харитон Артемьевич вместе с любимой дочерью Харитиной, - вернее сказать, не приехал, а его привезла Харитина. Старик с самой свадьбы не переставал кутить и начал заговариваться. Анфуса Гавриловна решительно ничего не могла с ним поделать и отправила на поправку к новому зятю, на которого надеялась теперь, как на каменную стену. Очень уж умный и почтительный зять и все устроит. Из писем Серафимы Анфуса Гавриловна знала их жизнь и заочно восторгалась новым зятем. Галактион воспользовался появлением гостей, чтоб устроить новоселье, как того требовали деревенские порядки. Был приглашен в первую голову писарь Замараев. - Да ты с ума сошел, Галактион? - удивилась даже смелая на все Харитина. - Нисколько. Он такой же зять, как и я. Родне не приходится считаться. Нечего нам делить. - А тятенька? - Ничего и тятенька. В гостях воля хозяйская. Поведение Галактиона навсегда примирило Анну с добрым и умным новым зятем. Писарь тоже не мог не согласиться, что Галактион все по-умному делает. Были приглашены также мельник Ермилыч и поп Макар. Последний долго не соглашался ехать к староверам, пока писарь не уговорил его. К самому новоселью подоспел и исправник Полуянов, который обладал каким-то чутьем попадать на такие праздники. Одним словом, собралась большая и веселая компания. Как-то все выходило весело, начиная с того, что Харитон Артемьевич никак не мог узнать зятя-писаря и все спрашивал: - Да ты кто таков, человек, будешь? - Не чужой человек, тятенька. Прежде зятем считали. - Зятем? Тьфу!.. Тоже и скажет человек. Разе у меня такие зятья? Ах ты, капустный зверь! Молодая хозяйка была счастлива, как никогда, и сияла своим молодым счастьем. Она походя обнимала Харитину и целовала ее от избытка радости. Бойкая и взбалмошная Харитина против обыкновения держала себя как-то особенно солидно и казалась даже грустной. Ее только забавляли преследовавшие ее глаза Симона. Мальчик совсем увлекся, увлекся сразу и ничего больше не видел, кроме запольской красавицы с ее поджигающим смехом, вызывающею улыбкою и бойкою речью. Он так ел ее глазами, что даже заметил Галактион и сказал жене: - Ты скажи Симону, что так нельзя... Мне самому неловко сказать. Совсем дурак мальчишка. - Что же тут мудреного? Харитину как увидят, так и влюбятся. Уж такая уродилась... Она у меня сколько женихов отбила. И ты тоже женился бы на ней, если бы не отец. - Перестань болтать глупости! Как тебе не стыдно? - Я ведь не ревную, а так, к слову сказала. Веселье продолжалось целых три дня, так что Полуянов тоже перестал узнавать гостей и всех спрашивал, по какому делу вызваны. Он очувствовался только тогда, когда его свозили в Суслон и выпарили в бане. Михей Зотыч, по обыкновению, незаметно исчез из дому и скрывался неизвестно где. Больше всего доставлял хлопот дорогой тестюшка, с которым никто не мог управиться, кроме Галактиона. Старших дочерей он совсем не признавал, да и любимицу Харитину тоже. Раз ночью с ним сделалось совсем дурно. Стерегший гостя Вахрушка только махал руками. - Я боюсь, - заявила Серафима разбуженному мужу. - Иди ты... Ах, господи, вот согрешенье-то!.. Мамаша тоже послала гостя. Галактион накинул халат и отправился в контору, где временно помещен был Харитон Артемьич. Он сидел на кровати с посиневшим лицом и страшно выкаченными глазами. Около него была одна Харитина. Она тоже только что успела соскочить с постели и была в одной юбке. Плечи были прикрыты шалью, из-под которой выбивалась шелковая волна чудных волос. Она была бледна и в упор посмотрела на Галактиона. - Пошли скорее Вахрушку за нашатырным спиртом, - тихо и повелительно приказала она. - Да чтобы живо. Потом принеси снегу и воды. Девушка знала, как нужно отваживаться с пьяницей-отцом, и распоряжалась, как у себя дома. Старик сидел попрежнему на кровати и тяжело хрипел. Временами из его груди вырывалось неопределенное мычание, которое понимала только одна Харитина. - Ммм... моч... рю... ку... ррюмочку. - Подожди, будет и рюмочка, - сурово говорила Харитина, щупая голову ошалевшего родителя. - Вот до чего себя довел. - Мм... не ббуду... не ббуду... Лицо его искривилось, глаза страшно выкатились, и он повалился на постель. В этот момент вбежал Галактион со снегом и водой. Холодные компрессы сделали свое дело, а поданная рюмка водки на время успокоила пьяницу. Он теперь лежал на постели с закрытыми глазами, опухший, налитый пьяным жиром, а над ним наклонилась Харитина, такая цветущая, молодая, строгая. Днем у нее глаза были серые, а ночью темнели, как у кошки; золотистые волосы обрамляли бледное лицо точно сиянием. Галактион стаял в изголовье кровати и невольно любовался ею, любовался не так, как прежде, а как мужчина, полный сил, который видит красивую женщину. Все эти дни он почти совсем не обращал на нее внимания и даже не замечал, хотя они и были по-родственному на "ты" и даже целовались, тоже по-родственному. В комнате горела одна сальная свечка, и при ее красноватом свете Харитина походила на русалку. Она не смотрела на Галактиона, но чувствовала на себе его пристальный взгляд и машинально поправила под шалью спустившийся рукав рубашки. Потом она смело посмотрела прямо в лицо Галактиону, посмотрела почти с ненавистью, плотно сжав губы. Потом он видел, как она медленно и спокойно подошла к нему, обняла его своими голыми руками и безмолвно прильнула к его лицу горевшими губами. - Харитина, опомнись!.. Харитина, что ты делаешь? - шептал он, напрасно стараясь освободиться из ее объятий. - Харитина!.. Белые руки распались сами собой, и она засмеялась нехорошим смехом. - Не любишь? забыл? - шептала она, отступая. - Другую полюбил? А эта другая рохля и плакса. Разве тебе такую было нужно жену? Ах, Галактион Михеич! А вот я так не забыла, как ты на своей свадьбе смотрел на меня... ничего не забыла. Сокол посмотрел, и нет девушки... и не стыдно мне нисколько. Она опять обняла его и целовала, вернее - душила своими поцелуями, лицо, шею, даже руки целовала. Галактион чувствовал только, как у него вся комната завертелась перед глазами, а эти золотые волосы щекотали ему лицо и шею. - Милый, милый! - шептала она в исступлении, закрывая глаза. - Только один раз. Разве та, другая, умеет любить? А я-то тосковала по нем, я-то убивалась! - Харитина!.. - Нет здесь никакой Харитины. Харитина там, где ее любят. Эта дикая сцена была прекращена появлением Вахрушки, который успел вернуться из Суслона со спиртом. - Ты меня будешь помнить, - повторила несколько раз Харитина, давая отцу нюхать спирт. - Я не шутки с тобой шутила. О, как я тебя люблю, несчастный! Когда Галактион проснулся на другой день, все случившееся ночью ему показалось тяжелым кошмаром. Он даже посомневался, было ли все это на самом деле. Харитина вышла к чаю, как всегда. На ней была та же шаль, что и ночью, и это кольнуло Галактиона. Она ему хотела показать, что ставит его ни во что. Припоминая подробности вчерашней сцены, Галактион отчетливо знал только одно, именно, что он растерялся, как мальчишка, и все время держал себя дураком. Нужно было сделать решительный шаг в ту или другую сторону, а теперь оставалось делать такой вид, что он все принял за глупую выходку и не придает ничему серьезного значения. - Мы с папашей сегодня едем домой, - заявила Харитина усталым голосом. - Видно, чем ушибся, тем и лечись. Кстати, нас проводит Илья Фирсыч. Ему тоже пора домой. Полуянов даже стал на колени и принялся целовать руки капризной красавицы. - О, богиня, я могу только повиноваться, как слабый смертный! Симон, бывший свидетелем этой глупой сцены, бледнел и краснел, до крови кусая губы. Бедный мальчуган страстно ревновал запольскую красавицу даже, кажется, к ее шали, а когда на прощанье Харитина по-родственному поцеловала его, он не вытерпел и убежал. - Что ты делаешь с мальчиком? - упрекнула ее Серафима, находившаяся в лениво-спокойном настроении беременной женщины. - Я? Ничего, - резко ответила Харитина. - Кто меня полюбит, тот несчастный человек навек. Галактион все время молчал и старался не смотреть на нее. Она поцеловалась с ним, опустив глаза. - Желаю тебе быть паинькой, - пошутила над ним Харитина, усаживаясь в экипаж. - Пряничка дадут. В этот момент Галактион ненавидел ее и был счастлив, что ночью был дураком.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Прошло пять лет. Все Заполье переживало тревожное время. Кажется, в самом воздухе висела мысль, что жить по-старинному, как жили отцы и деды, нельзя. Доказательств этому было достаточно, и самых убедительных, потому что все они били запольских купцов прямо по карману. Достаточно было уже одного того, что благодаря новой мельнице старика Колобова в Суслоне открылся новый хлебный рынок, обещавший в недалеком будущем сделаться серьезным конкурентом Заполью. Это была первая повестка. - Нет, брат, шабаш, - повторяли запольские купцы. - По-старому, брат, не проживешь. Сегодня у тебя пшеницу отнимут, завтра куделю и льняное семя, а там и до степного сала доберутся. Что же у нас-то останется? Да, конечно. Надо все по-полированному делать, чтобы как в других прочих местах. Запас сведений об этих других прочих местах оказался самым ограниченным, вернее сказать - запольские купцы ничего не знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы и рады устраиваться по-новому, да не умели, а старики артачились и не хотели ничего знать. Вообще разговоров и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась все ближе и ближе. В собственном смысле событий за эти пять лет не случилось. Было три пожара, потом открыли новую городскую думу, причем старик Луковников был избран первым городским головой, потом Малыгины выдали младшую дочь Харитину раньше старшей и т.д. Харитина вышла замуж чуть не убегом, против воли родителей, и теперь была исправницей Полуяновой. Жена у Полуянова умерла через год после свадьбы Серафимы, а через год он с пьяных глаз женился на красавице Харитине, вернее сказать - она сама высватала его. Свадьба была сыграна еще скорее, чем у Серафимы, потому что жених вдовец. Анфуса Гавриловна на коленях умоляла дочь не делать этого, но Харитина твердила одно: - Мамаша, я хочу быть благородной. Очень мне интересно выходить замуж за какого-нибудь сиволапого купца! Насмотрелась я на своих сестриц, как они в темноте живут. - Поглядим мы на твое пьяное да старое благородство! - Исправницей буду, мамаша. Чаем губернатора буду угощать, а он у меня руку будет целовать. В благородных домах везде такой порядок. В карете буду ездить. - Дура ты, Харитинка, и больше ничего. - Не виновата, что такая родилась, мамаша. В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя этим путем досадить Галактиону. На, полюбуйся, как мне ничего не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется, не почувствовал этой мести и даже не приехал на свадьбу, а послал вместо себя жену с братом Симоном. Харитина удовольствовалась тем, что заставила мужа выписать карету, и разъезжала в ней по магазинам целые дни. Пусть все смотрят и завидуют, как молодая исправница катается. Если запольские купцы не знали, что им нужно, то отлично это знали люди посторонние, которые все набивались в город. Кто они такие, откуда, чего домогаются - никто не знал. У Штоффа уже давно жил безыменный немец Драке, потом приехал и поселился Май-Стабровский. Он занял лучшую квартиру в городе, завел выездных лошадей, целый штат прислуги и зажил на широкую ногу. В Заполье и во сне не видали такой роскоши, и молодая исправница сгорала от зависти. Впрочем, она была принята у Стабровских, и сам старик ухаживал за ней с чисто польским джентльменством. Потом поселился подозрительный евреи Ечкин. Впрочем, он сам мало жил в Заполье, а все где-то разъезжал. Около этих новых людей жалась целая кучка безыменных и прожорливых панов, немцев и евреев. Они все чего-то искали, куда-то ездили по каким-то никому не известным делам и вообще ужасно торопились. Не было, кажется, такого угла, которого они не обнюхали бы и не обыскали. Одним словом, что-то готовилось, и запольские купцы вперед чувствовали, как их забирает страх. - А все это проклятый Полуштоф, - ругались они за спиной. - Все от него пошло. Дай лисе хвост просунуть, она и вся залезет. А у немцев так уж заведено: у одного крючок, у другого петля - друг за дружкой и волокутся. Доставалось на орехи и "полуштофову тестю", то есть Харитону Артемьичу. Он первый призрел голого немца, да еще дочь за него замуж выдал. Вот теперь все и расхлебывай. Да и другой зять, Галактион, тоже хорош: всем мельникам запер ход, да еще рынок увел к себе в Суслон. Сами по себе новые люди были все очень милые, вежливые и веселые. Везде сами бывали, всех принимали у себя и умели товар лицом показать. На другой же год в Заполье открылся клуб, учреждение невиданное. Старики не пошли, а молодежь была рада. В Заполье до сих пор не было ни одного веселого приюта. По зимам проворные немцы начали устраивать в клубе семейные вечера с танцами, благотворительные "лотереи-аллегри", а главное, напропалую дулись в карты. Это выходило гораздо удобнее, чем у себя дома. И хлопот никаких, и удовольствие получай, какое хочешь. Май-Стабровский и Ечкин повели настоящую большую игру, особенно когда приехал Шахма, этот степной крез, о котором составлялись настоящие легенды. Играл в большую Еграшка Огибенин, исправник Полуянов и даже аккуратный немец Штофф. Одним словом, зажили по-настоящему, как в других прочих местах, особенно когда появились два адвоката, Мышников и Черевинский, забившие сразу местных доморощенных ходатаев и дельцов. Впрочем, Мышников был свой запольский. Он происходил из разорившейся купеческой семьи и кончил курс в университете. Этот прилив новых людей закончился нотариусом Меридиановым, тоже своим человеком, - он был сын запольского соборного протопопа, - и двумя следователями. Говорили уже о земстве, которое не сегодня-завтра должно было открыться. Все эти новые люди устраивались по-своему и не хотели знать старых порядков, когда всем заправлял один исправник Полуянов да два ветхозаветных заседателя. Больше всех суетился и хлопотал немец Штофф, как человек, достаточно освоившийся с положением местных дел. Он брал какие-то подряды, хлопотал об открытии местной женской прогимназии и реального училища, открыл какое-то таинственное "депо земледельческих усовершенствованных машин", и так далее, без конца. Время от времени он тоже исчезал из города и шнырял по уезду, выискивая какие-то новые дела. Впрочем, его деятельность скоро обнаружилась, когда Май-Стабровский купил в уезде упраздненный винокуренный казенный завод и назначил его своим главным управляющим. Были и свои винокуры, но это был народ все мелкий, работавший с грехом пополам для местного потребления, а Стабровский затевал громадное, миллионное дело и повел его сильною рукой. Все устраивалось по последнему слову винокуренной науки. От Заполья до нового завода было верст сто, и туда отхлынула вся польская челядь, окружавшая Стабровского. Запольские купцы только смотрели и ожигались. Их "старинка" оставалась позади, а вперед лезли новые люди, удивлявшие своею пробойностью и прожорливостью. По старинке считали на тысячи и много-много на десятки тысяч, а тут сразу счет пошел на сотни тысяч. - Что же это будет? - удивлялись недавние запольские богачи. - Что же нам-то останется? Все немцы забирают. Винокуренный завод Стабровского находился всего в двадцати верстах от Суслона, и это сразу придало совершенно другое значение новому хлебному рынку. Для этого завода ежегодно имелось в виду скупать до миллиона пудов ржи, а это что-нибудь значило. Старик Колобов только ахнул, когда услышал про новую затею. - Съест нас всех Стабровский, - говорил он, качая головой. - Мы тут мышей ловим, а он прямо на медведя пошел. Новая крупчатая мельница действительно являлась ничтожеством по сравнению с грандиозным заводом. Было тут о чем подумать. Хлопотавший по постройке завода Штофф раза два завертывал в Прорыв и ночевал. - Ты это что же затеваешь-то? - ворчал Михей Зотыч. - Мы тут вот мучку мелем, а ты хлеб собираешься изводить на проклятое зелье. - Ничего, ничего, старичок. Всем хлеба хватит... Мы ведь себе только рожь берем, а вам всю пшеницу оставляем. Друг другу не будем мешать, старичок. - Да я не о том, немецкая душа: дело-то ваше неправильное... да. Божий дар будете переводить да черта тешить. Мы-то с молитвой, а вам наплевать... тьфу!.. - Да ведь народу же деньги-то пойдут, старичок? Ах, какой ты!.. Теперь хлеб напрасно пропадает, а тогда на, получай наличными. Все будут довольны... Так-то! - Богу вы все ответите за свои выдумки! - грозил Михей Зотыч. - Да и какой у вас бог? Ни бога, ни черта... Про совесть-то слыхал, Карл Карлыч? - У нас сколько угодно совести, старичок. - Так вы ее, совесть-то свою, в процент отдавайте... А я тебе скажу пряменько, немец: не о чем нам с тобой разговоры разговаривать... так, попусту, языком болтать... Штофф только улыбнулся. Он никогда не оскорблялся и славился своим хладнокровием. Его еще никто не мог вывести из себя, хотя случаев для этого было достаточно. Михей Зотыч от всей души возненавидел этого увертливого немца и считал его главною причиной всех грядущих зол. - Послушай, старичок, поговорим откровенно, - приставал Штофф. - Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу... Так? И все другие хотят, да не знают, как его взять. - Ну, заговаривай зубы, заговаривай, змей! - А я понимаю одно: я имею свою пользу и должен дать пользу другим... Так? - Уж ты дашь, что говорить... Даже вот как дашь... Не обрадуешься твоей-то пользе. - Все зависит от того, как смотреть на вещи. Хитрый немец проник даже к попу Макару. Едва ли он сам знал, зачем есть поп Макар, но и он тоже ест свой кусочек хлеба с маслом и может пригодиться. Поп Макар был очень недоверчивый человек и отнесся к немцу почти враждебно. - Во-первых, я живу здесь уже двадцать лет и никого не касаюсь, - объяснил он откровенно, - и во-вторых, я ничего не понимаю. - Да ведь мне, батюшка, ничего от вас и не нужно, - объяснил Штофф, не сморгнув глазом. - Престо, счел долгом познакомиться с вами, так как будем жить в соседях. - Оно, конечно, милостивый государь... Коль скоро человек отметает от себя всяческую суету, потолику он принадлежит самому себе, во-первых, а во-вторых... - Послушайте, батюшка, вы ведете громадное хозяйство, у вас накопляется одной ржи до пяти тысяч пудов, я говорю примерно. Вам приходится хлопотать с ее продажей, а тут я приеду, и мы покончим без всяких хлопот. Это я говорю к примеру. - Позвольте, во-первых, какая ваша будет цена, милостивый государь? - На одну восьмую копейки с пуда больше, чем на рынке... Это... это составит за пять тысяч пудов ровно шесть рублей двадцать пять копеек. Кажется, я выражаюсь ясно? Ведь деньги не валяются на дороге? Штофф попал в самое больное место скуповатого деревенского батюшки. Он жил бездетным, вдвоем с женой, и всю любовь сосредоточил на скромном стяжании, - его интересовали не столько сами по себе деньги, а главным образом процесс их приобретения, как своего рода спорт. II Старшему сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее. - Я хочу и сама пожить, - заявила она с наивностью намучившегося человека. - Будет с нас детей. - И я то же думаю, - соглашался Галактион. Тот красивый подъем всех сил, который Серафима переживала сейчас после замужества, давно миновал, сменившись нормальным существованием. Первые радости материнства тоже прошли, и Серафима иногда испытывала приступы беспричинной скуки. Пять лет выжили в деревне. Довольно. Особенно сильно повлияла на Серафиму поездка в Заполье на свадьбу Харитины. В городе все жили и веселились, а в деревне только со скуки пропадай. - Переедем в город, - все чаще и чаще повторяла Серафима мужу, - а то совсем деревенские мужики будем. Эти слова каждый раз волновали Галактиона. Деревня тоже давно надоела ему, да и делать здесь было нечего, - и без него отец с Емельяном управятся. Собственно удерживало Галактиона последнее предприятие: он хотел открыть дорогу зауральской крупчатке туда, на Волгу, чтоб обеспечить сбыт надолго. Нужно было только предупредить других, чтобы снять сливки. Дела по мельнице установились окончательно и шли прекрасно. В первую зиму свежую крупчатку возили в Ирбит, на ярмарку, на тройках. Ее брали нарасхват. Происходила конкуренция с дорогою казанскою крупчаткой. За эти четыре года мельница не только окупилась, но и дала большой доход. Теперь пшеница заготовлялась вперед за год и покупалась на наличные деньги. Вообще дела шли отлично. Мысль открыть сбыт своей крупчатке в "Расею" очень понравилась Михею Зотычу, и он с большим удовольствием отпустил Галактиона съездить в Казань, Рыбинск, Саратов и Нижний, чтобы на месте познакомиться с делами. Галактион проездил все лето и вернулся уже по окончании Нижегородской ярмарки. Эта поездка имела для него решающее значение. - Ну что, как там у них? - спрашивал Михей Зотыч. - Ах, папаша, даже рассказывать стыдно, то есть за себя стыдно. Там настоящие дела делают, а мы только мух здесь ловим. Там уж вальцовые мельницы строят... Мы на гроши считаем, а там счет идет на миллионы. - С большим-то счетом и запутаться можно, Галактион. - В лес ходить - не бояться волков, а делать дело, так по-настоящему. - Ну, с меня будет и этого, а когда я помру, как знаете. Бойкая жизнь Поволжья просто ошеломила Галактиона. Вот это, называется, живут вовсю. Какими капиталами ворочают, какие дела делают!.. А здесь и развернуться нельзя: все гужом идет. Не ускачешь далеко. А там и чугунка и пароходы. Все во-время, на срок. Главное, не ест перевозка, - нет месячных распутиц, весенних и осенних, нет летнего ненастья и зимних вьюг, - везде скатертью дорога. - А какие там люди, Сима, - рассказывал жене Галактион, - смелые да умные! Пальца в рот не клади... И все дело ведется в кредит. Капитал - это вздор. Только бы умный да надежный человек был, а денег сколько хочешь. Все дело в обороте. У нас здесь и капитал-то у кого есть, так и с ним некуда деться. Переваливай его с боку на бок, как дохлую лошадь. Все от оборота. Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую. Заезжая на мельницу в Прорыв, хитрый немец никогда не забывал захватить и ребятишкам игрушек и невестке какой-нибудь пустяковый подарочек. Себя в убыток не введет и другим удовольствие доставит. В последнюю зиму, когда строился у Стабровского завод, немец начал бывать у Колобовых совсем часто. Дело было зимой, и нужно было закупать хлеб на будущий год, а главный рынок устраивался в Суслоне. - Это нам Михей Зотыч дорожку проторил, - похваливал немец хмурившегося старика, - мы на готовое-то, как на чужую кашу со своей ложкой приходим. - Только не подавитесь, - ворчал Михей Зотыч. - Ложка-то у вас больно велика. Пожалуй, и каши не хватит. - Всем, дедушка, хватит, которые ежели с умом. Главный подвоз хлеба происходил в ноябре, когда устанавливался крепкий санный путь. Штофф прожил целую неделю в Суслоне у писаря, изучая складывавшийся новый хлебный рынок. Галактион тоже приезжал делать закупки, и они вместе провели всю неделю. Приходилось вставать ранним утром, задолго до свету, часа в четыре. Широкая суслонская улица с обеих сторон была уставлена бесконечными возами. Скупщики ходили от воза к возу с фонарями, и рынок получал какой-то фантастический характер. Народное богатство лежало тут, на виду, прикрытое домашней работы пологами. Галактиона уже знали, и он ставил цену. Остальные только прикупали, как Ермилыч и небольшие мельники. - По-деревенски живем, Карл Карлыч, - иронически говорил Галактион про самого себя. - Из-за хлеба на квас. - Ну, а вы-то пожаловаться не можете. - Да и радоваться нечему. Из маленького дела не выскочишь. Мне, собственно, и делать на мельнице больше нечего. - А вы приезжайте к нам в Заполье. Может быть, и дельце найдем. Люди нужны, а их нет. Немец чего-то не договаривал, а Галактион не желал выпытывать. Нужно, так и сам скажет. Впрочем, раз ночью они разговорились случайно совсем по душам. Обоим что-то не спалось. Ночевали они в писарском доме, и разговор происходил в темноте. Собственно, говорил больше немец, а Галактион только слушал. - Видите ли, в чем дело, Галактион Михеич... Будемте рассуждать математически, так сказать. В природе ничто не должно пропадать, ни один атом. Так, да? Каждый человек представляет собой известную силу, а сила - только тогда сила, когда она находит свое приложение. Да? С одной стороны, вот мы с вами, как сила, ищущая своего приложения, а с другой - благодатный край, переполненный сырьем. Наше приложение в том, чтобы дать оборот этим богатствам. Не правда ли? Ум - самая страшная из всех сил. Вы вот умный человек и понимаете совершенно верно, что с мельницей у вас лет через пять будет все кончено. Значит, нужно пристроиться к другому делу. - Я и сам это думаю, Карл Карлыч. Давненько думаю. Немец сделал паузу. Где-то тяжело тикали старинные часы. - У вас есть деньги? - спросил Штофф уже совершенно другим тоном, продолжая какую-то свою мысль. - То есть как деньги? - Ну, тысяч тридцать - сорок. - Карл Карлыч, ведь вы знаете, что у меня своих и сорока копеек нет. - Но у вас есть обычай выделять сыновей. Наконец, вы получили кое-что за женой. - Женины деньги меня не касаются, а что касается выдела, едва ли отец согласится. Вы знаете, какой у него характер. - А вы имейте свой характер. Требуйте свою часть. - Он меня просто выгонит вон. Немец подумал, что-то прикинул в уме и проговорил убежденно: - И то для вас будет выгоднее, чем сидеть здесь и ждать у моря погоды. Поверьте мне. А я вас устрою. - Вы теперь так говорите, а когда отец прогонит, вы можете заговорить другое. - Поверьте, что нет, Галактион Михеич. Это мой прямой интерес, и я вам скажу сейчас, в чем дело. Да. Вот у вас мельница, и вы в зависимости от урожая, от рынка, от конкуренции, да? Я теперь управляющий Стабровского и завишу от него. Дело громадное и будет зависеть от тысячи случайностей, начиная с самой жестокой конкуренции, какая существует только в нашем водочном деле. Не правда ли? Возьмите всякое другое коммерческое дело - везде риск, везде опасность, везде сомнения. А есть такое дело, которое ничего не боится, скажу больше: ему все на пользу - и урожай и неурожай, и разорение и богатство, и даже конкуренция. Это моя заветная мечта. Галактион сел на кровати и проговорил: - Банк? Вы хотите, чтобы в числе учредителей стояло мое русское имя? - Да. Прибавьте к этому, что русских имен мы найдем сколько угодно, а нам нужны работники, хорошие, энергичные работники. Признаюсь, я вас изучал в течение пяти лет и знаю вас больше, чем вы сами себя знаете. Извините за нескромное любопытство... У вас есть размах, есть кровь, а это главное. Придется много работать и ставить все на карту. Потом у вас есть уменье иметь дело с людьми. Пример: скажу я - и мне не поверят, скажете вы то же самое - и вам поверят. Это величайший секрет науки, называемой психология. Мне скажут: "У! немец хитрит!" Я это в глазах читаю, и мне делается обидно, хотя я и хладнокровный человек. А вам поверят, все поверят, - о, как поверят!.. Да, у вас сейчас нет денег, но умрет отец, - будемте говорить откровенно, - у вас сто тысяч верных. Значит, вы сейчас стоите эти сто тысяч и можете иметь кредит. - Банк будет в Заполье? - Да... Коммерческий Зауральский банк. Главные учредители: Стабровский, Ечкин, Шахма, Драке и я. Видите, все иностранцы, то есть не русские фамилии, а это неудобно. Нам необходимо привлечь Луковникова, Огибенина и еще человека три-четыре. У нас устав уже написан, и Ечкин выхлопочет его утверждение. О, этот человек может сделать решительно все на свете!.. Знаете, говоря между нами, я считаю его гениальным человеком. Да. Представьте себе, у него решительно ничего нет, а он всегда имеет такой вид, точно у него в бумажнике чек на пятьсот тысяч. Стабровский умен и тоже гениальный человек, но до Ечкина ему далеко, как до звезды небесной... И Стабровский это сам знает. - Что же я буду делать в Заполье, пока ваш банк не откроется? - Э, дела найдем!.. Во-первых, мы можем предоставить вам некоторые подряды, а потом... Вы знаете, что дом Харитона Артемьича на жену, - ну, она передаст его вам: вот ценз. Вы на соответствующую сумму выдадите Анфусе Гавриловне векселей и дом... Кроме того, у вас уже сейчас в коммерческом мире есть свое имя, как дельного человека, а это большой ход. Вас знают и в Заполье и в трех уездах... О, известность - тоже капитал! Галактион так и не мог заснуть всю ночь. У него горела голова, и мысли в голове толклись, как в жаркий летний день толкутся комары над болотом. Хитрый немец умело и ловко затронул его самое больное место, именно то, о чем он мечтал только про себя. Правда, предстояло сделать решительный шаг; но все равно его нужно было когда-нибудь сделать. От этого зависело все. Одно только нагоняло на Галактиона сомнение: он не доверял хитрому немцу. Продаст и надует при случае за какой-нибудь "кусочек хлеба с маслом". От таких людей нужно ожидать всего. Галактиону делалось обидно, что ему не с кем даже посоветоваться. Жена ничего не понимает, отец будет против, Емельян согласится со всем, Симон молод, - делай, как знаешь. Перед отъездом из Суслона Штофф имел более подробный разговор с Галактионом и откровенно высказался: - Я знаю, что вы не доверяете мне... Это отлично. Никому не нужно верить, даже самому себе, потому что каждый человек может ошибаться. Да. А можно верить только одному - делу. Вы только подумайте: вот сейчас мы все хлопочем, бьемся, бегаем за производителем и потребителем, угождаем какому-нибудь хозяину, вообще зависим направо и налево, а тогда другие будут от нас зависеть. У нас всегда будет урожай на нашей ниве... Расчет самый простой: по вкладам мы будем платить семь процентов, а по ссудам будем получать до двадцати. Капитал будет... Вы только сообразите, сколько пропадает теперь мертвого капитала у попов, писарей, купцов, а из этих мелочей составится страшная сила, как из мелких речонок наливается море. III Решительный разговор с отцом Галактион думал повести не раньше, как предварительно съездив в Заполье и устроив там все. Но вышло совершенно наоборот. После отъезда Штоффа Галактион целых три недели ходил точно в тумане. И сон плохой и аппетита нет. Даже Серафима заметила, что с мужем творится что-то неладное. - Тебе нездоровится, Глаша? - Мне? Нет, ничего. Такой ответ совершенно удовлетворял простоватую Серафиму, и это возмущало Галактиона. Другая жена допыталась бы, в чем дело, и не успокоилась бы, пока не вызнала бы всего. Теперь во время бессонницы Галактион по ночам уходил на мельницу и бродил там из одного этажа в другой, как тень. Мельница работала зимой полным ходом. Рабочих было очень немного. Они, засыпанные мучным бусом, походили на каких-то мертвецов, бродивших бесшумно из одного отделения в другое. Обыкновенно по ночам обходил мельницу Емельян, как холостой человек, или сам Михей Зотыч. Рабочие удивлялись, встречая теперь Галактиона. Раз ночью у жернова Галактион встретил отца. Старик как-то по-заячьи прислушивался к грузному движению верхнего камня, припадавшего одним краем. - А, это ты! - удивился старик. - Вот и отлично. Жернов у нас что-то того, припадает краем. - Нужно поставить запасный. - Остановка выйдет. - Ничего не поделаешь. Они вместе прошли по всем отделениям. Везде все было в порядке. - Если бы еще пять поставов прибавить, так работы хватило бы, - задумчиво говорил Галактион, когда они очутились в мельничной конторке, занесенной бусом, точно инеем. - Воды не хватит. - Можно паровую машину поставить, родитель. - Ни за что! Спалить хочешь все обзаведение? Мельница давно уже не справлялась с работой, и Галактион несколько раз поднимал вопрос о паровой машине, но старик и слышать ничего не хотел, ссылаясь на страх пожара. Конечно, это была только одна отговорка, что Галактион понимал отлично. - Вот ты про машину толкуешь, а лучше поставить другую мельницу, - заговорил Михей Зотыч, не глядя на сына, точно говорил так, между прочим. Галактион отлично понял его. Значит, отец хочет запрячь его в новую работу и посадить опять в деревню года на три. На готовом деле он рассчитывал управиться с Емельяном и Симоном. Это было слишком очевидно. - Нет, я не согласен, - спокойно ответил Галактион. - Как не согласен? Что не согласен? Да как ты смеешь разговаривать так с отцом, щенок? - Вторую мельницу строить не буду, - твердо ответил Галактион. - Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, - будете не зерно молоть, а друг друга есть. Верно говорю... Лет пять еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь. - Да ты понимаешь, что говоришь-то? - Да очень понимаю... Делать мне нечего здесь, вот и весь разговор. Осталось только что в Расею крупчатку отправлять... И это я устроил. - Ну, а потом? - А потом вы сами по себе, а я сам по себе. - Как же это так будет, напримерно? - Да уж так, как случится. Дадите мне что в отдел - спасибо, не дадите - тоже спасибо. - Так, так, миленький... Своим умом хочешь жить. Старик пожевал губами, посмотрел на сына прищуренными глазами и совершенно спокойно проговорил: - Ничего ты от меня, миленький, не получишь... Ни одного грошика, как есть. Вот, что на себе имеешь, то и твое. - Покорно благодарю, родитель. Больше отец и сын не проговорили ни одного слова. Для обоих было все ясно, как день. Галактион, впрочем, этого ожидал и вперед приготовился ко всему. Он настолько владел собой, что просмотрел с отцом все книги, отсчитался по разным статьям и дал несколько советов относительно мельницы. - Завтра, то есть сегодня, я уеду, - прибавил он в заключение. - Если что вам понадобится, так напишите. Жена пока у вас поживет... ну, с неделю. - А кто же ее кормить будет? - Я пришлю денег из Суслона на прокорм, а за квартиру потом рассчитаюсь. - За пять лет, миленький. Не забудь... По три целковых в месяц - сто восемьдесят рубликов. - И это заплачу. Сейчас у меня ничего нет, а вышлю, как пришлю подводу за семьей. Когда Галактион вышел, Михей Зотыч вздохнул и улыбнулся. Вот это так сын... Правильно пословица говорится: один сын - не сын, два сына - полсына, а три сына - сын. Так оно и выходит, как по-писаному. Да, хорош Галактион. Другого такого-то и не сыщешь. "А денег я тебе все-таки не дам, - думал старик. - Сам наживай - не маленький!.. Помру, вам же все достанется. Ох, миленькие, с собой ничего не возьму!" Вернувшись домой, Галактион почувствовал себя чужим в стенах, которые сам строил. О себе и о жене он не беспокоился, а вот что будет с детишками? У него даже сердце защемило при мысли о детях. Он больше других любил первую дочь Милочку, а старший сын был баловнем матери и дедушки. Младшая Катя росла как-то сама по себе, и никто не обращал на нее внимания. - Ну, Серафима, собирайся в дорогу, - коротко объяснил Галактион жене. - Через неделю я за тобой пришлю. Переезжаем в Заполье. - Совсем? - Совсем. Серафима даже заплакала от радости и бросилась к мужу на шею. Ее заветною мечтой было переехать в Заполье, и эта мечта осуществилась. Она даже не спросила, почему они переезжают, как все здесь останется, - только бы уехать из деревни. Городская жизнь рисовалась ей в самых радужных красках. Только на прощанье с отцом Галактион не выдержал. Он достал бумажник и все, что в нем было, передал отцу, а затем всю мелочь из кошелька. Михей Зотыч не поморщился и все взял, даже пересчитал все до копеечки. - Денежка счет любит, - бормотал старик. У жены Галактион тоже не взял ни копейки, а заехал в Суслон к писарю и у него занял десять рублей. С этими деньгами он отправился начинать новую жизнь. На отца Галактион не сердился, потому что этого нужно было ожидать. Анфуса Гавриловна обрадовалась и испугалась, когда увидала зятя. Она совсем не ждала гостя. - Надолго ли, Галактион? - спрашивала расхлопотавшаяся старушка. - А совсем, мамаша. - Как совсем? Галактион любил тещу, как родную мать, и рассказал ей все. Анфуса Гавриловна расплакалась, а потом обрадовалась, что зять будет жить вместе с ними. Главное - внучата будут тут же. - Поживите пока с нами, а там видно будет, - говорила она, успокоившись после первых излияний. - Слава богу, свет не клином сошелся. Не пропадешь и без отцовских капиталов. Ох, через золото много напрасных слез льется! Тоже видывали достаточно всячины! Харитона Артемьевича не было дома, - он уехал куда-то по делам в степь. Агния уже третий день гостила у Харитины. К вечеру она вернулась, и Галактион удивился, как она постарела за каких-нибудь два года. После выхода замуж Харитины у нее не осталось никакой надежды, - в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших. Такой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на себя внимания. Не для кого было рядиться. - Ну, а что зелье-то наше? - сурово спросила ее Анфуса Гавриловна, - она все больше и больше не любила Харитину. - Ничего... Два новых платья заказала да соболий воротник велела переделать. - Наказал меня господь дочкой, - жаловалась Анфуса Гавриловна зятю. - Полуштофова жена модница, а эта всех превзошла. Ох, плохо дело, Галактион!.. Не кончит она добром. Вечером, когда уже подали самовар, неожиданно приехала Харитина. Она вошла, не раздеваясь, прямо в столовую, чтобы показать матери новый воротник. Галактион давно уже не видал ее и теперь был поражен. Харитина сделалась еще красивее, а в лице ее появилось такое уверенное, почти нахальное выражение. - А, деревенская родня приехала! - здоровалась Харитина с гостем, по своему обыкновению глядя прямо ему в лицо. - Надолго ли? - Не знаю, как поживется. - Оставайся на святки. Будем веселиться напропалую. - Это у тебя веселье только на уме, - оговорила мать. - У других на уме дело, а у тебя пустяки. - Что же, мамаша, не всем умным быть. - Да ты сядь, не таранти. Ох, не люблю я вот таких-то верченых! Точно сорока на колу. - Что же, я и разденусь. Хотела только показать вам, мамаша, новый воротник. Триста рублей всего стоит. Харитину задело за живое то равнодушие, с каким отнесся к ней Галактион. Она уже привыкла, чтобы все ухаживали за ней. Снимая шубку, она попросила его помочь. - Не умеешь помочь раздеться, увалень! - пошутила она. - Привык с деревенскими бабами обращаться! На Галактиона так и пахнуло душистою волной, когда он подошел к Харитине. Она была в шерстяном синем платье, красиво облегавшем ее точеную фигуру. Она нарочно подняла руки, делая вид, что поправляет волосы, и все время не спускала с Галактиона своих дерзких улыбавшихся глаз. - Что, хороша? - сказала она и засмеялась. - Перестань ты, бесстыдница! - заворчала Анфуса Гавриловна. - Хоть и зять, а все-таки мужчина. Что руки-то задираешь, срамница? - Я в корсете, мамаша. Галактион опустил глаза, чувствуя, как начинает краснеть. Ему как-то вся кровь бросилась в голову. Агния смотрела на него добрыми глазами и печально улыбалась. Она достаточно насмотрелась на все штуки сестрицы Харитины. - Ну, а что твоя деревенская баба? - спрашивала Харитина, подсаживаясь к Галактиону с чашкой чая. - Толстеет? Каждый год рожает ребят?.. Ха-ха! Делать вам там нечего, вот и плодите ребятишек. Мамаша, какой милый этот следователь Куковин!.. Он так смешно ухаживает за мной. - Да будет тебе! - сердито крикнула Анфуса Гавриловна. - Не пристало нам твои-то гадости слушать... Постыдилась бы хоть Галактиона. - Что мне его стыдиться, мамаша? Дело прошлое: я была в него сама влюблена. Даже отравиться хотела. И он... - Будет! Перестань, срамница! Анфуса Гавриловна была рада, когда Харитина начала собираться. Ей нужно было еще заехать к портнихе, в два магазина, потом к сестре Евлампии, потом еще в два места. Когда Галактион надевал ей шубку, Харитина успела ему шепнуть: - А помнишь, дурачок, как я тебя целовала? Я тебя все еще немножко люблю... Приезжай ко мне с визитом. Поговорим. Никогда еще Галактион не был так несчастлив, как в эту первую ночь в Заполье. Ему было как-то особенно больно и обидно. Что будет? Как он будет жить? А тут еще Харитина! Эта встреча была последнею каплей в чаше испытаний. Разве она такая была? Да, она сейчас красивее, в полном расцвете молодости, а ему было больно на нее смотреть. Какое у нее сделалось нахальное лицо, как она смотрит, какие движения, какие слова! И не стыдно... Галактион с каким-то ужасом думал об этой погибшей душе, припоминая свое минутное увлечение. Да, она тогда была другая, - такая чистая, нетронутая, красивая именно этою своею чистотою. А теперь кто ее окружает? Какие разговоры она слышит? Что ее интересует? Если б она гнала, что у него сейчас на душе и как ему больно за нее! О ее выходке тогда на мельнице, у кровати больного отца, он как-то даже забыл и не придавал этому особенного значения. Так, молодая глупость. Кровь молодая расходилась. А теперь уже совсем другое... Галактион лежал и думал о Харитине, думал и сердился, что думает именно о ней, а не о своих детях. IV Отправляясь в первый раз с визитом к своему другу Штоффу, Галактион испытывал тяжелое чувство. Ему еще не случалось фигурировать в роли просителя, и он испытывал большое смущение. А вдруг Штофф сделает вид, что не помнит своих разговоров на мельнице? Все может быть. Штофф был дома и принял гостя с распростертыми объятиями. Он по-русски расцеловался с Галактионом из щеки в щеку. - Слышал, слышал, голубчик, - повторил он. - Этим и должно было кончиться... Чем скорее, тем лучше. - Откуда вы узнали, Карл Карлыч? - удивился Галактион. - А сорока на хвосте принесла... Право, отлично. Одобряю. Штофф занимал очень скромную квартирку. Теперь небольшой деревянный домик принадлежал уже ему, потому что был нужен для ценза по городским выборам. Откуда взял немец денег на покупку дома и вообще откуда добывал средства - было покрыто мраком неизвестности. Галактион сразу почувствовал себя легче в этих уютных маленьких комнатах, - у него гора свалилась с плеч. - Будем устраиваться... да... - повторял Штофф, расхаживая по комнате и потирая руки. - Я уже кое-что подготовил на всякий случай. Ведь вы знаете Луковникова? О, это большая сила!.. Он знает вас. Да... Ничего, помаленьку устроимся. Знаете, нужно жить, как кошка: откуда ее ни бросьте, она всегда на все четыре ноги встанет. Было часов одиннадцать, и Евлампия Харитоновна еще спала, чему Галактион был рад. Он не любил эту модницу больше всех сестер. Такая противная бабенка, и ее мог выносить только один Штофф. - Одного у нас нет, - проговорил хозяин, заметив, как гость оглядывает обстановку. - Недостает деточек... А я так люблю детей. Да... Вот у вас целых трое. - Заботы много с детьми. - А для чего же тогда жить? Взглянув на часы, Штофф прибавил совсем другим тоном: - Скоро двенадцать. Поедемте в думу. Там сразу со всеми перезнакомитесь. - Да я, кажется, и без того всех знаю. - Нет, то другое... Мало ли кого можно встретить на свадьбе, - это в счет у нас нейдет. У Штоффа была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять начал испытывать смущение. С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это было новое двухэтажное здание, еще не оштукатуренное. У подъезда стояло несколько хозяйских экипажей. - Здесь вы всех найдете, - объяснял Штофф, здороваясь с представительным швейцаром. - Тарас Семеныч здесь? - Точно так-с, - вытянувшись по-солдатски, ответил швейцар. Поднявшись по лестнице во второй этаж, они прошли куда-то направо, откуда доносился гул споривших голосов. Большая комната, затянутая табачным дымом, с длинным столом посредине, походила на железнодорожный буфет. На столе кипело два самовара, стояла чайная посуда, а кругом стола разместились представители местного самоуправления. - Господа, я привел к вам дорогого гостя! - громко отрекомендовал Штофф своего спутника. - Прошу любить и жаловать! Подхватив Галактиона под руку, Штофф повел его вокруг стола, рекомендуя всем: - Тараса Семеныча вы знаете? А это два купца Ивановых... три купца Поповых... старший городской врач Кацман, а это его помощник, доктор медицины Кочетов... член управы Голяшкин. - Ба, ба! - крикнул знакомый голос. Это был Полуянов. Он обнял Галактиона и расцеловал. - Слышал, батенька... как же! Вчера жена что-то такое рассказывала про тебя и еще жаловалась, что шубы не умеешь дамам подавать. Ничего, выучим... У нас, батенька, все попросту. Живем одною семьей. Член управы Голяшкин, рослый и краснощекий детина, все время смотрел на Галактиона какими-то маслеными глазами и сладко улыбался. Он ужасно походил на вербного херувима, хотя и простой работы. Выждав, когда все перездоровались, Голяшкин подошел к Галактиону, крепко пожал ему руку и каким-то сладким голосом проговорил: - Очень, очень рады, Галактион Михеич. Мы здесь все попросту. Да... Одною семьей. Херувим страдал манией повторять чужие слова, точно эхо. Проделав свою партию, он подсел к столу и широко вздохнул. Рядом с ним сидел доктор Кочетов, красивый черноволосый мужчина лет тридцати. Молодое лицо доктора носило явные следы усиленного пьянства - кожа на лице была красная, потная, глаза опухли и слезились, нос просвечивал синими жилками. Галактион почему-то обратил особенное внимание на эту типичную пару. Впрочем, и вся остальная компания не напоминала праведников, за исключением Луковникова, резко выделявшегося своею степенностью и благообразною старостью. - Ну, что родитель, каково прыгает? - спросил он Галактиона, улыбаясь одними глазами. - Завязали вы нам узелок с вашей мельницей... да. - Так уж вышло, Тарас Семеныч, - оправдывался Галактион смущаясь. - Обижать никого не хотели. - Что же, дело житейское, - проговорил старик и вздохнул. - К тестю в гости приехал, Галактион Михеич? - Да... Может быть, вам говорил что-нибудь Карл Карлыч? - Ах, да, да!.. Ндравный старик. Ничего, как-нибудь устроимся. Заходи ко мне, - потолкуем. Солидный старик очень понравился Галактиону. Не то, что тятенька Михей Зотыч. Мысль об отце у Галактиона являлась теперь в какой-то обидной форме. Ему казалось, что Тарас Семеныч смотрит на него с сожалением. Чай продолжался довольно долго, и Галактион заметил, что в его стакане все больше и больше прибавляется рому. Набравшаяся здесь публика произвела на него хорошее впечатление своей простотой и откровенностью. Рядом с Галактионом оказался какой-то ласковый седенький старичок, с утиным носом, прилизанными волосами на височках и жалобно моргавшими выцветшими глазками. Он все заглядывал ему в лицо и повторял: - Очень мы рады... Да, рады. - Господа, что мы тут напрасно время теряем? - провозгласил захмелевший Полуянов. - Едем! Все разом поднялись, как по команде, и, не прощаясь друг с другом, повалили к двери. Галактион догнал Штоффа уже на лестнице и начал прощаться. - Ну, это дудки! - заявил немец. - У нас так не играют!.. Едем! - Куда? - А вот увидите. От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом. - Милости просим, господа! - повторял хозяин. - У нас все попросту!.. Пожалуйте! Галактиона удивило, что вся компания, пившая чай в думе, была уже здесь - и двое Ивановых, и трое Поповых, и Полуянов, и старичок с утиным носом, и доктор Кочетов. Галактион подумал, что здесь именины, но оказалось, что никаких именин нет. Просто так, приехали - и делу конец. В большой столовой во всю стену был поставлен громадный стол, а на нем десятки бутылок и десятки тарелок с закусками, - у хозяина был собственный ренсковый погреб и бакалейная торговля. - Вот теперь мы добрались и до настоящего фундамента, - повторял Полуянов, расхаживая по комнате с видом человека, вернувшегося домой. - Галактион, выпьем. - Да я не пью, Илья Фирсыч... Так разве, одну рюмочку. - Э-э! у нас между первою и второю рюмкой не дышат... У нас попросту. Выпитые две рюмки водки с непривычки сильно подействовали на Галактиона. Он как-то вдруг почувствовал себя и тепло и легко, точно он всегда жил в Заполье и попал в родную семью. Все пили и ели, как в трактире, не обращая на хозяина никакого внимания. Ласковый старичок опять был около Галактиона и опять заглядывал ему в лицо своими выцветшими глазами. - А я ведь знавал Михея-то Зотыча, - говорил он, подвигая стул ближе к Галактиону. - Еще там, на заводах... Как же! У него три сына было, три молодца. Дальше события немножко перепутались. Галактион помнил только, что поднимался опять куда-то во второй этаж вместе с Полуяновым и что шубы с них снимала красивая горничная, которую Полуянов пребольно щипнул. Потом их встретила красивая белокурая дама в сером шелковом платье. Кругом были все те же люди, что и в думе, и Голяшкин обнимал при всех белокурую даму и говорил: - А вот эта сестрица Пашенька. У нас все попросту. Давайте, Пашенька, поцелуемтесь. Брат и сестра громко расцеловались. Потом Пашенька очутилась около Галактиона и ласково говорила: - А вы забыли, как я на вашей свадьбе была? Как же, мы тогда еще с Харитиной русскую отплясывали. Какие мы тогда глупые были: ничего-то, ничего не понимали. Совсем девчонки. Кругом все пили, хлопая рюмку за рюмкой. Вместе с другими пил и Галактион, то есть заставляла его пить Пашенька. Он видел ее белые, точно налитые молоком руки, и эти руки подавали ему одну рюмку за другой. Пашенька смеялась и садилась так близко к гостю, что своим плечом касалась его. Что-то такое горячее прилило к самому сердцу Галактиона, ему вдруг захотелось веселиться и называть хозяйку тоже Пашенькой, как Голяшкин, но в самый интересный момент опять появился старичок с утиным носом и помешал. Галактион рассердился и чуть не наговорил дерзостей. Пашенька во-время отвела его в сторону и прошептала на самое ухо с милой интимностью: - Будьте осторожны... Это наш миллионер Нагибин. У него единственная дочь невеста, и он выискивает ей женихов. Вероятно, он не знает, что вы женаты. Постойте, я ему скажу. Она действительно что-то поговорила старичку, и тот моментально исчез, точно в воду канул. Потом Галактион поймал маленькую теплую руку Пашеньки и крепко пожал ее. У Пашеньки даже слезы выступили на глазах от боли, но она стерпела и продолжала улыбаться. - У нас попросту... да... - проговорил Голяшкин над самым ухом Галактиона и захохотал. - Пашенька, поцелуемся. Пашенька вскочила и убежала. Потом Галактион что-то говорил с доктором, а тот его привел куда-то в дальнюю комнату, в которой лежал на диване опухший человек средних лет. Он обрадовался гостям и попросил рюмочку водки. - Это муж Прасковьи Ивановны, - рекомендовал доктор, считая пульс у больного. - Вот что делает водочка, а какой был богатырь! - Рюмочку, - мычал больной. В этот момент в комнату ворвалась Пашенька, и больной закрыл голову подушкой. Она обругала доктора и увела Галактиона за руку. Дальше, кажется, был обед. Пашенька опять сидела рядом с Галактионом и угощала его виноградом, выбирая самые крупные ягоды своими розовыми пальчиками. V Странное было пробуждение Галактиона. Он с трудом открыл глаза. Голова была точно налита свинцом. Он с удивлением посмотрел кругом. Комната совершенно незнакомая, слабо освещенная одною свечой под зеленым абажуром. Он лежал на широком кожаном диване. Над его головой на стене было развешано всевозможное оружие. - Где я? - вслух подумал Галактион, не узнавая собственного голоса. Он напрасно старался припомнить последовательный ход событий, - они обрывались Пашенькой, а что было дальше, он не помнит, как не помнит, как попал в эту комнату. Э, все равно!.. Галактион хотел опять заснуть, но почувствовал, что ему что-то мешает. Это была не головная боль, а что-то внешнее, что-то такое, что было вот в этой комнате. Он приподнялся на локоть и стал внимательно осматривать комнату. Вдруг он вздрогнул - у дальнего конца письменного стола, совсем в тени, в глубоком кресле сидела неподвижная женская фигура. Ему сделалось страшно. Лица ее нельзя было рассмотреть, но он узнал ее, потому что чувствовал, как она пристально смотрит на него. - Харитина, это ты? Она молчала. - Харитина! Фигура поднялась, с трудом перешла комнату и села к нему на диван, так, чтобы свет не падал на лицо. Он заметил, что лицо было заплакано и глаза опущены. Она взяла его за руку и о