поехали сначала берегом вверх, а потом свернули на тропу к косцам.
Издали  уже  напахнуло  ароматом свежескошенной травы. Косцы шли пробившеюся
широкою  линией, взмахивая косами враз. Получался замечательный эффект: косы
блестели  на  солнце,  и  по  всей  линии точно вспыхивала синеватая молния,
врезывавшаяся  в  зеленую  живую  стену  высокой  травы.  Работа  началась с
раннего  утра,  и  несколько  десятин  уже  были  покрыты правильными рядами
свежей кошенины.
     - А  вот  и  поп!  - указал Ермилыч на кусты, из-за которых поднималась
струйка синего дыма.
     Поп  Макар скоро показался и сам. Он вышел из-за кустов в одной рубашке
и  жилете.  Черная  широкополая  поповская шляпа придавала ему вид какого-то
гриба  или Робинзона из детской книжки. Разница заключалась в тоненькой, как
крысиный хвост, косице, вылезавшей из-под шляпы.
     - Поздненько  на  помочь-то  выехали,  други  милые,  - попенял старик,
здороваясь с приятелями.
     - Иже  в  девятом  часу  вышли  на  работу  и те получили ту же мзду, -
ответил Ермилыч, понахватавшийся от писания.
     - То-то   вот  очень  уж  много  охотников-то  до  мзды,  во-первых,  а
во-вторых, надо ее умеючи брать, ибо и мзда идет к рукам.
     Поповский  стан  был устроен очень уютно. Стояли три телеги с поднятыми
оглоблями,  а  на  них раскинут громадный полог. Получался импровизированный
шатер,  перед  которым  курился какой-то сказочный "огонечек малешенек". Под
дымом  стояла  неизменная  поповская  кобыла, отмахивавшаяся от овода куцым,
точно  обгрызенным  хвостом.  В  телегах была навезена разная снедь и стояла
целая  бочка  домашнего квасу. Три мужика цедили квас в деревянные ведерки и
разносили  по косцам. Поп Макар тревожно поглядывал на солнце и думал о том,
управится  ли  дома  попадья  во-время.  Легко  ли накормить и напоить такую
ораву помочан. Он был совсем не рад приехавшим гостям. Не до них было.
     - Не  в пору гость - хуже татарина, - заметил Ермилыч, слезая с лошади.
-  Что  делать,  поп,  потерпи...  Мы  от тебя и не это терпим. Мы здесь все
попросту. Да... Одною семьей...
     - А ты опять про Ахава нечистивого?
     - Ахав-то  Ахавом,  а  прежде  старинные  люди  так говорили: доносчику
первый кнут... Ты это слыхивал?
     - Ну, а потом? - спрашивал поп, снимая свою шляпу.
     - Потом-то?..  А потом будем говорить так: у апостола Павла что сказано
насчет мзды?
     - Разное сказано.
     - Нет,   не  разное,  а  пряменько  говорится:  делающему  мзда  не  по
благодати,  а  по  долгу,  -  значит,  бери,  а  только выручи. Так, Флегонт
Васильич?
     - Ничего  я  не  знаю  от  писания,  -  признался  писарь. - Вот насчет
закона, извини, могу соответствовать кому угодно.
     - Друг,  тебя  научили  этому, во-первых, ваши старые бабы-начетчицы, -
заговорил поп Макар, - а во-вторых, други, мне некогда.
     Поп  надел шляпу и пошел к косцам. Это было почетное бегство, и Ермилыч
захохотал.
     - Это  называется  -  милости  просим через забор шляпой щей хлебать, -
объяснил писарь, разваливаясь на траве.
     - А  угощенье,  которым  ворота запирают, дома осталось. Ха-ха! Ловко я
попа  донял...  Ну,  нечего  делать,  будем  угощаться сами, благо я с собой
захватил бутылочку.
     Ермилыч  добыл  из-за  пазухи бутылку с водкой, серебряный стаканчик, а
потом  отправился  искать на возу закуски. И закуска нашлась - кочан соленой
капусты и пшеничный пирог с зеленым луком. Лучшей закуски не могло и быть.
     - Выпьем  за  здоровье  Макара,  -  предлагал  Ермилыч,  подавая писарю
первый стаканчик. - Ловко он стрекача задал.
     Писарь  отмалчивался и все хмурился. Они прилегли к огоньку и предались
кейфу. Ермилыч время от времени дрыгал ногами и ругал надоедавший овод.
     - У! Чтобы вам пусто было, окаянным!
     - Да...  вообще...  -  думал  писарь вслух... - Вот мы лежим с тобою на
травке,  Ермилыч... там, значит, помочане орудуют... поп Макар уж вперед все
свои  барыши высчитал... да... Так еще, значит, отцами и дедами заведено, по
старинке, и вдруг - ничего!
     - Как ничего?
     - Да  так...  Вот  ты  теперь  ешь  пирог  с  луком, а вдруг протянется
невидимая  лапа  и  цап твой пирог. Только и видел... Ты пасть-то раскрыл, а
пирога  уж  нет. Не понимаешь? А дело-то к тому идет и даже весьма деликатно
и просто.
     Ермилыч  сел  и  с  каким-то  ожесточением  выпил два стаканчика зараз.
Очень уж изводил его писарь своим разговором.
     - Ты это все насчет Заполья, Флегонт Васильич, тень наводишь?
     - Да  насчет всего... Ты вот думаешь: "далеко Заполье", а оно уж тут, у
тебя под носом. Одним словом - все слопают.
     - Каким же это манером, Флегонт Васильич?
     - А  даже  очень  просто... Хлеб за брюхом не ходит. Мы-то тут дураками
печатными  сидим  да  мух ловим, а они орудуют. Взять хоть Михея Зотыча... С
него  вся  музыка-то  началась. Помнишь, как он объявился в Суслоне в первый
раз?  Бродяга  не  бродяга,  юродивый  не юродивый, а около того... Промежду
прочим,  оказал  себя  поумнее  всех.  Недаром  он  тогда всех нас дурачками
навеличивал  и  прибаутки  свои  наговаривал.  Оно и вышло, как по-писаному:
прямые дурачки. Разе такой Суслон-то был тогда?
     - Тебе  же  лучше,  Флегонт  Васильич...  И народ умножился и рукомесло
всякое. По зиме-то народ у вас, как вода в котле кипит.
     - Глуп  ты,  Ермилыч,  свыше  всякой  меры... У тебя вот Михей-то Зотыч
сперва-наперво пшеницу отобрал, а потом Стабровский рожь уведет.
     - Всем хватит, Флегонт Васильич.
     - Опять  ты  глуп...  Раньше-то  ты  сам  цену ставил на хлеб, а теперь
будешь   покупать   по   чужой  цене.  Понял  теперь?  Да  еще  сейчас  вам,
мелкотравчатым  мельникам,  повадку  дают,  а  после-то  всех  в  один  узел
завяжут...  да...  А  ты сидишь да моргаешь... "Хорошо", говоришь. Уж на что
лучше...  да... Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и
плакать не велят... Похожи есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
     Для  Ермилыча  было  много непонятного в этих странных речах, хотя он и
привык  подчиняться  авторитету  суслонского  писаря  и  верил ему просто из
вежливости.  Разве  можно  не  поверить  этакому-то человеку, который всякий
закон может рассудить?
     - И  это  еще  ничего, Ермилыч, - ну, отобрали у тебя пшеницу, отобрали
рожь...  Ничего, говорю. А тут они вредную самую штуку удумали... Слышал про
банк-то?  Это  уж  настоящая  музыка.  Теперь  у  меня, напримерно, три тыщи
капиталу.  Государственный банк дает пять процентов. Так? А они сейчас: бери
девять.  Лестно  тебе  это  или  нет? Конечно, лестно... А они этот же самый
капитал  в  оборот пустят по двадцать четыре процента... Это как, по-твоему?
Силища  неочерпаемая. Мне это милые зятья объяснили, Галактион да Карла. Вот
какое дело выходит... Всех заберут в лапы, Ермилыч, как пить дадут.
     Вместо ответа Ермилыч упал на траву и удушливо захохотал.
     - Да ты что ржешь-то, свинья? - озлился писарь.
     - Удивил!..  Ха-ха!..  Флегонт  Васильич,  отец  родной, удивил! А я-то
всего  беру  сто на сто процентов... Меньше ни-ни! Дело полюбовное: хочешь -
не   хочешь.   Кто   шубу   принесет   в  заклад,  кто  телегу,  кто  снасть
какую-нибудь...  Деньги  деньгами,  да  еще  отработай...  И еще благодарят.
Понял?
     Писарь  опешил. Он слыхал, что Ермилыч ссужает под заклады, но не знал,
что  это  уже целое дело. И кому в башку придет: какой-то дурак мельник... В
конце  концов писарь даже обиделся, потому что, очевидно, в дураках оказался
один он.


        II

     Этот  разговор  с  Ермилычем засел у писаря в голове клином. Вот тебе и
банк!..  Ай  да  Ермилыч,  ловко! В Заполье свою линию ведут, а Ермилыч свои
узоры  рисует.  Да,  штучка  тепленькая,  коли  на  то  пошло.  Писарю  даже
сделалось  смешно, когда он припомнил родственника Карлу, мечтавшего о своем
кусочке хлеба с маслом. Тут уж дело пахло не кусочком и не маслом.
     Выпивший  почти  всю  водку  Ермилыч тут же и заснул, а писарь дождался
попа  Макара,  который  пришел  с  покоса  усталый,  потный и казавшийся еще
меньше, как цыпленок, нечаянно попавший в воду.
     - Ну,  слава  богу,  покончили,  -  проговорил он, припадая запекшимися
губами к ведру с квасом. - И по домам пора.
     - Что  же  ты  нас-то  с  Ермилычем  не  пригласишь в гости? - обиделся
писарь, наблюдая попа Макара.
     - Чего вас звать? Сами приедете.
     - Все-таки в церковь ходят по звону, а в госта по зову.
     - Ну, коли так, так милости просим.
     - Значит,  ходите  почаще мимо, без вас веселее?.. Поп, не гордись... В
некоторое время и мы с Ермилычем можем пригодиться.
     - Послушай,  да  что  ты  ко мне-то привязался, сера горючая? - озлился
о.Макар.
     - Ну, ладно, ладно... И так приедем.
     Солнце  еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса.
Это  было  целое  войско,  а  закинутые  на  плечи косы блестели, как штыки.
Кто-то   затянул   песню,  кто-то  подхватил,  и  она  полилась,  как  река,
выступившая  в  половодье  из  своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с
помочей с песнями, - так уж велось исстари.
     Поп  Макар  уехал  раньше,  чтобы  встретить  помочан  у себя в доме, а
писарь  с Ермилычем возвращались прежнею дорогой. Писарь еще раз полюбовался
поповскими  лугами,  от  которых  поднимался  тяжелый  аромат свежескошенной
травы.
     - Эх,  хорошо!  -  вслух  думал  писарь, приглядывая поемный луг из-под
руки. - Неужто же они и это слопают?
     Мысль  была  обидная  и расстраивала писаря, хотя благодаря разговору с
Ермилычем  у  него  явилась  слабая надежда на что-то лучшее, на возможность
какого-то  выхода.  Да,  еще  не  все  пропало.  Писарский нос чуял какую-то
поживу,  хотя  форма  этой  поживы  еще  и  не  определилась ясно. Потом ему
делалось  обидно,  что другие малыгинские зятья все зажили по-новому, кончая
Галактионом,  и  только  он  один  остался точно за штатом. Конечно, обидно,
потому  что  чем  он  хуже  этих других прочих? Почище еще будет, только дай
срок  развернуться.  Тоже  родня называется: хоть бы чем-нибудь поманили для
начала.  Писарство  уже  надоело  Замараеву, да и времена наступали трудные.
Неизвестно,  кого  еще назначат вместо Полуянова, а новая метла всегда чисто
начинает мести. Привыкай-ка к новому начальству да подлаживайся.
     - Эх,  жисть  каторжная!  -  вздыхал Замараев, вспоминая Полуянова. - И
дернуло тогда попа... Лучше бы, кажется, своими деньгами тогда откупиться.
     Вообще,   как   ни   поверни,   -  скверно.  Придется  еще  по  волости
отсчитываться  за  десять  лет, - греха не оберешься. Прежде-то все сходило,
как  по  маслу,  а  нынче  еще  неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело
Ермилычу: сам большой, сам маленький, и никого знать не хочет.
     Первый, кто встретил писаря и Ермилыча в поповском доме, был Вахрушка.
     - Ты,  крупа, по какой-такой причине объявился здесь? - сердито спросил
его писарь, все еще имевший на старика "зуб".
     - А  уж  так,  Флегонт  Васильич,  -  довольно  смело ответил Вахрушка,
вытягиваясь по-солдатски. - Куды добрые люди, туды и мы.
     - Видно, в Прорыве насчет водки плохо? - подсмеивался Ермилыч.
     - Какая  там  водка!  И  в заведении этого составу нет. В том роде, как
монастырское положенье.
     - Колдунами живете, - ругался писарь. - Только добрых людей морочите.
     - Плохая   наша   ворожба,   Флегонт  Васильич.  Михей-то  Зотыч  того,
разнемогся,  в лежку лежит. Того гляди, скапутится. А у меня та причина, что
ежели  он  помрет,  так  жалованье  мое  все  пропадет.  Денег-то я еще и не
видывал от него, а уж второй год живу.
     - Так  тебе  и  надо, старому черту! Зачем службу настоящую бросил? Вот
теперь и поглядывай, как лиса в кувшин.
     - Уж  как  господь  пошлет, а я только об одном молюсь, как бы я с него
лишнего не взял... да. Вот теперь попадье пришел помогать столы ставить.
     Вахрушка  не  сказал  главного:  Михей Зотыч сам отправил его в Суслон,
потому  что  ждал  какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй, еще
табачище  свой  запалит.  Старику  все  это  казалось  обидным,  и он с горя
отправился  к  попу  Макару,  благо  помочь  подвернулась.  В самый раз дело
подошло:  и  попадье  подсобить  и  водочки  с  помочанами  выпить. Конечно,
неприятно  было  встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от
писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
     А  в  поповском  доме  с  раннего  утра  шло  настоящее столпотворение.
Сколько  было  нужно всего заготовить, чтобы накормить и напоить такую ораву
помочан!  Рябая и толстая попадья Луковна (сокращенное от Лукинична) сбилась
с  ног, несмотря на помощь писарихи Анны Харитоновны. Она обливалась потом и
бегала  на  погреб,  чтобы  перевести дух и хлебнуть холодненького домашнего
пивца.  Попадья  была  строга  и  держала  мужа  в  ежовых  рукавицах, а тут
распинайся  для  всех,  как каторжная. Кроме писарихи, ей помогала еще одна,
совсем  новая женщина в Суслоне, не имевшая официального положения: это была
Арина  Матвеевна,  сожительница Емельяна. Она недавно приехала и проживала в
Суслоне,  не  смея  показать  носу на мельницу. Высокая и красивая, она всем
понравилась, и попадья принимала ее, как будущую жену Емельяна.
     - Вот  помрет  старик, тогда Емельян и примет закон, - говорила попадья
с  уверенностью  опытного в таких делах человека. - Что делать, нашей сестре
приходится вот как терпеть... И в законе терпеть и без закона.
     Арина  Матвеевна каждый раз так хорошо смущалась от таких разговоров, и
попадья  ее  жалела.  Хорошо  уж  очень  застыдится  бабочка.  Сейчас  Арина
Матвеевна  старалась  услужить  попадье,  чтобы  хоть  этим  отплатить ей за
доброту.
     Появление Вахрушки обрадовало попадью больше всего.
     - Все-таки  мужчинка, хоть и старо место, - откровенно объяснила она. -
Бабы-то умаялись без тебя, Вахрушка... Скудельный сосуд.
     - Уж  постараемся, попадья, - заявил Вахрушка. - Старый конь борозды не
портит.
     - А  ты  бы  по  первоначалу  хлебнул  пивца  холодненького,  Вахрушка.
Кощей-то заморил тебя.
     - Ох, заморил!
     Помощь  Вахрушки  дала  сейчас  же  самые благодетельные результаты. Он
кричал  на  баб,  ставивших  столы  во  дворе,  чуть  не сшиб с ног два раза
попадью,  придавил лапу поповскому коту, обругал поповскую стряпуху, - одним
словом,  старался.  Писаря  и мельника он встречал с внутренним озлоблением,
как непрошенных гостей.
     - Вот  черт принес! - жаловался он попадье. - Не нашли другого время, а
еще мы да мы... и всякое обращение понимаем. Лезут не знамо куда.
     - Поп  и  то  жалился на них, - по секрету сообщила попадья. - Наехали,
говорит, на покос и учали меня ругать за исправника.
     Впрочем,  незваные  гости  ушли  в огород, где у попа была устроена под
черемухами  беседка,  и  там  расположились  сами  по себе. Ермилыч выкрал у
зазевавшейся стряпухи самовар и сам поставил его.
     - На  вольном-то  воздухе вот как чайку изопьем, - говорил он, раздувая
самовар.  - Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших буду отпаивать чаем, а то
вон попадья высуня язык бегает.
     Писарь  улегся  на  траву и ничего не говорил. Он был поглощен какою-то
тайною мыслью и только угнетенно вздыхал.
     Поповский  дом  теперь  походил  на крепость, занятую неприятелем. Пока
ужинали,  дело еще шло ничего, а потом началась уже настоящая попойка. Одной
водки  было  выставлено  шесть  ведер,  не  считая  домашнего  пива.  Глухой
сдержанный  говор  во  время  еды быстро сменялся пьяным галденьем, криком и
песнями.  Скоро  уже  ничего нельзя было различить, и каждый орудовал в свою
голову.   Откуда-то   явилась  балалайка,  и  под  ее  треньканье  поднялась
ожесточенная  пляска. Мужики галдели, бабы визжали, и стонала, кажется, сама
земля  от  этого пьяного веселья. Писарь прислушивался к гомонившей помочи и
только  покачивал  головой. Ну, пусть порадуются на последках, а там уж, что
бог  даст.  Конечно, темный народ и ничего не понимает. Мысль о том, что все
отберут,  засела  клином  в  крепкую писарскую голову. Ермилыч легкомысленно
занят  был  настоящим  и  постоянно бегал к помочанам, где и успел порядочно
выпить.  В  последний  раз  он  вернулся  в  сопровождении  писарихи я Арины
Матвеевны.
     - Испейте чайку, мадамы, а то без задних ног останетесь.
     Последним  пришел  в  садик  поп  Макар,  не  могший  от усталости даже
говорить, а попадью Луковну привели под руки.
     - Ох,  моченьки  не  стало!  -  жаловалась  старушка.  -  До смертыньки
умаялась. И кто это только придумал помочи!
     - А  вы  наливочки,  матушка,  -  предлагал Ермилыч. - Весь устаток как
рукой снимет. Эй, Вахрушка, сорудуй насчет наливки!
     - Слушаю-с! - ответил голос Вахрушки неизвестно откуда.
     Спускалась  уже  безмолвная  летняя  ночь.  Помочане  разбрелись уже по
своим  домам.  Только издали доносились обрывки пьяных песен, да на Ключевой
гоготали  сторожившиеся  гуси.  Поп увел Ермилыча в горницы, а писарь заснул
на  траве  под  шумок  разговоров  в  беседке.  Когда он проснулся, было уже
совершенно   темно   и   только   из   беседки   доносился   голос  попадьи,
рассказывавшей   что-то   бесконечное.   Писарь   прислушался.  Речь  шла  о
Галактионе  и  разных запольских делах. Изредка вставляли свое словечко Анна
и  Арина  Матвеевна. Оказалось, что суслонские дамы отлично знали решительно
все,  что  делалось  в  Заполье,  всю  подноготную: и про Бубниху, с которой
запутался  Галактион,  и  про  адвоката  Мышникова,  усадившего  Полуянова в
острог из-за Харитины, и про бубновский конкурс, и про банк и т.д.
     - Вот  так  бабы!  -  изумлялся писарь, протирая глаза. - Откуда только
они все вызнали?
     - Серафима-то  Харитоновна все глаза проплакала, - рассказывала попадья
тягучим  речитативом. - Бьет он ее, Галактион-то. Известно, озверел человек.
Слышь,   Анфуса-то   Гавриловна   сколько   разов   наезжала  к  Галактиону,
уговаривала  и тоже плакала. Молчит Галактион, как пень, а как теща уехала -
он опять за свое.
     - Гордилась  Серафима  мужем,  -  объясняла  Анна. - Вот и плачется. За
гордость господь наказал.
     - И  это  бывает,  - согласилась Арина Матвеевна с тяжелым вздохом. - А
то,  может,  Бубниха-то  чем  ни на есть испортила Галактиона. Сперва своего
мужа уходила, а теперь принялась за чужого.
     - Убить ее мало, подлячку. Прежде таких-то в воду бросали.
     Потом  женщины начали говорить шепотом. Слышался сдержанный смех. Часто
упоминалось имя Харитины.
     "Ах,  проклятые  бабы!  -  начал  сердиться  писарь. - Это им поп Макар
навозит  новостей  из  Заполья,  да  пьяный  Карла болтает. Этакое зелье эти
самые бабы! До всего-то им дело".
     Дальше  писарь  узнал,  как  богато  живет  Стабровский и какие порядки
заведены  у  него  в  доме. Все женщины от души жалели Устеньку Луковникову,
отец которой сошел с ума и отдал дочь полякам.
     - Изведут  девку вконец, - говорила попадья. - Сама полячкой сделается,
а полячки - злые-презлые. Так и шипят, как змеи подколодные.
     - У  Стабровских  англичанка  всем  делом  правит,  - объяснила Анна, -
тоже,  говорят,  злющая.  Уж такие теперь дела пошли в Заполье, что и ума не
приложить. Все умнее да мудренее хотят быть.
     Закончилась   эта  интимная  беседа  своими  домашними  делами,  причем
досталось на орехи суслонским мужьям.
     - Ну,  наши-то  совсем еще ничего не понимают, - говорила попадья. - Да
оно и лучше.
     - Куда им! - смеялась Анна. - В трех соснах заблудятся!
     Это   уже  окончательно  взбесило  писаря.  Бабы  и  те  понимают,  что
попрежнему  жить нельзя. Было время, да отошло... да... У него опять заходил
в  голове  давешний  разговор  с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И
как  еще  ловко  подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря
осенила  мысль.  А  что,  если  самому  на  манер Ермилыча, да не здесь, а в
городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
     - Ай,  батюшка,  кто  тут  крещеный?  -  всполошилась  попадья. - Никак
посторонний мужчина... ай!
     А писарь все хохотал и, погрозив кому-то кулаком, проговорил:
     - Вот я вам пок-кажу, прохвосты!
     Когда  писарь вошел в поповскую горницу, там сидел у стола, схватившись
за  голову, Галактион. Против него сидели о.Макар и Ермилыч и молча смотрели
на  него.  Завидев  писаря, Ермилыч молча показал глазами на гостя: дескать,
человек не в себе.


        III

     Галактион  попал в Суслон совершенно случайно. Он со Штоффом отправился
на  новый  винокуренный завод Стабровского, совсем уже готовый к открытию, и
здесь  услыхал,  что  отец болен. Прямо на мельницу в Прорыв он не поехал, а
остановился  в  Суслоне  у  писаря. Отца он не видал уже около года и боялся
встречи  с ним. К отцу у Галактиона еще сохранилось какое-то детское чувство
страха, хотя сейчас он совершенно не зависел от него.
     Из  поповского  дома  писарь  и  Галактион  скоро  ушли домой. Оба были
расстроены,  каждый  по-своему,  и  молчали. Первым нарушил молчание писарь,
заговоривший с каким-то озлоблением:
     - Наладили  завод  Стабровскому?  Карла  сказывал, что годовой выход на
двести  тысяч  ведер  чистого  спирта.  Вот  ахнет  такое заведение, так все
наскрозь пропьемся. Только кто и вылакает такую прорву винища.
     - Прост ты, Флегонт Васильич, и ничего не понимаешь в таких делах.
     - Прост,  да  про  себя,  Галактион Михеич. Даже весьма понимаем. Ежели
Стабровский  только по двугривенному получит с каждого ведра чистого барыша,
и  то  составит  сумму...  да.  Сорок  тысяч голеньких в год. Завод-то стоит
всего  тысяч  полтораста,  -  ну,  дивиденд  настоящий. Мы все, братец, тоже
по-своему-то   рассчитали   и  дело  вот  как  понимаем...  да.  Конечно,  у
Стабровского капитал, и все для него стараются.
     Галактион засмеялся наивности писаря.
     - А  если,  Флегонт  Васильич,  Стабровский  и  не будет курить вино на
своем заводе, а дивиденд получит такой же?
     Писарь  только  захлопал  глазами,  пораженный  такою неожиданностью, а
потом обиделся.
     - Ты меня и впрямь за дурака считаешь, Галактион Михеич.
     - Нет,  верно!  Ты  слыхал  про винокуренные заводы Прохорова и К<sup>o</sup>? Там
дело  миллионное,  твердое, поставленное. На три губернии работает, и каждый
уголок у них обнюхан. Просунься-ка к ним: задавят. Так?
     - Уж это что говорить. Силища, известно.
     - Маленькие  заводишки  Прохоров  еще  терпит: ну, подыши. Да и неловко
целую  округу сцапать. Для счету и оставляют такие заводишки, как у Бубнова.
А Стабровский-то серьезный конкурент, и с ним расчеты другие.
     - Резаться будут до зла-горя, пока которого-нибудь не разорвут.
     Галактион опять засмеялся и проговорил другим тоном:
     - Вот  что,  Флегонт  Васильич, ты мужик умный, не проболтаешься. Этого
еще  никто  не  знает,  кроме  меня.  И  самому  Стабровскому  никогда бы не
придумать.  А есть тут необыкновенного ума жид Ечкин. Его штука. Никто этого
не  знает,  даже  Штофф,  а я сообразил, когда по делам бубновского конкурса
ездил  на  прохоровские  заводы. Ах, умен Ечкин! Ему министром быть. Видишь,
какая  тут  штука:  Прохоров  забрал силу, а Ечкин и высчитал, что его можно
поджать,  и  даже  очень.  Расчет  в хлебном рынке и в провозной плате. Если
поставить  завод  ближе  к  хлебу, так у каждого пуда можно натянуть две-три
копейки  -  вот  тебе  раз,  а  второе,  везти  сырой  хлеб или спирт - тоже
три-четыре  копейки  барыша... да... Вот уж тебе тысяч пятнадцать - двадцать
Стабровский  имеет  за  здорово  живешь  и может выдержать конкуренцию. Так?
Теперь  какой  расчет  у  Прохорова  затягивать  себе  петлю на шею? Ечкин и
придумал.  Я  это  только  один понимаю, и ты молчи до поры. Он устроит так,
что  Стабровский  будет  получать  с  Прохорова отступную побольше сорока-то
тысяч.  Обоим  будет  выгодно.  А  чуть  Прохоров на дыбы, Стабровский завод
пустит. Понял теперь?
     Писарь  сел  и  смотрел  на  Галактиона восторженными глазами. Господи,
какие  умные  люди  бывают  на  белом  свете!  Потом  писарю сделалось вдруг
страшно:  господи,  как  же  простецам-то  жить?  Он  чувствовал  себя таким
маленьким, глупым, несчастным.
     - А  мы-то!  - проговорил он с тяжелым вздохом и только махнул рукой. -
Одним  словом,  родимая  мамынька, зачем ты только на свет родила раба божия
Флегонта?  Как же нам-то жить, Галактион Михеич? Ведь этак и впрямь слопают,
со всем потрохом.
     - Ничего, поживем. На всякую загадку есть своя отгадка.
     Писаря  охватила  жажда  поделиться  мучившею его мыслью. Откровенность
Галактиона  подзадорила его. Он начал разговор издалека, с поповской помочи,
когда с Ермилычем пил водку на покосе.
     - Как  это  он мне сказал про свой-то банк, значит, Ермилыч, меня точно
осенило.  А  возьму, напримерно, я, да и открою ссудную кассу в Заполье, как
ты  полагаешь?  Деньжонок  у  меня  скоплено тысяч за десять, вот рухлядишку
побоку,  - ну, близко к двадцати набежит. Есть другие мелкие народы, которые
прячут деньжонки по подпольям... да. Одним словом, оборочусь.
     - Грязное дело, Флегонт Васильич. Бедноту да голь обирать.
     - Ах,  какой  ты!  Со  богатых-то  вы  все  оберете, а нам уж голенькие
остались.  Только  бы  на  ноги  встать,  вот  главная  причина.  У тебя вон
пароходы  в  башке  плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить.
Только  бы  мало-мало  в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было.
Надоело  уж  под  начальством  сидеть,  а  при  своем  деле сам большой, сам
маленький. Так я говорю?
     - Нечистое дело, Флегонт Васильич.
     - Э,  деньги  одинаковы!  Только  бы  нажить.  Ведь много ли мне нужно,
Галактион  Михеич?  Я  да жена - и все тут. А без дела обидно сидеть, потому
как  чувствую  призвание.  А деньги будут, можно и на церковь пожертвовать и
слепую богадельню устроить, мало ли что!
     - Что же, начинай.
     - Одобряешь, значит?
     У  Галактиона  вдруг  сделалось  скучное  лицо, и он нахмурился. Писарь
понял,  откуда  нанесло  тучу,  и  рассказал,  что  давеча болтала попадья с
гостями.
     - Откуда  только  вызнают  эти  бабы!  -  удивлялся  писарь  и, хлопнув
Галактиона  по  плечу,  прибавил:  -  А  ты не сумлевайся. Без стыда лица не
износишь, как сказывали старинные люди, а перемелется - мука будет.
     - Нечего   сказать,   хороша   мука.  Удивительное  это  дело,  Флегонт
Васильич:  пока  хорошо  с женой жил - все в черном теле состоял, а тут, как
ошибочку  сделал  - точно дверь распахнул. Даром деньги получаю. А жену жаль
и ребятишек. Несчастный я человек... себе не рад с деньгами.
     - Силом женили - с них и взыск.
     - Ничего  я  не  знаю,  а  только сердце горит. Вот к отцу пойду, а сам
волк  волком.  Уж  до  него тоже пали разные слухи, начнет выговаривать. Эх,
пропадай все проподом!
     Этот   случайный   разговор   с   писарем  подействовал  на  Галактиона
успокоивающим  образом. Кажется, ничего особенного не было сказано, а как-то
легче  на  душе.  Именно в таком настроении он поехал на другой день утром к
отцу. По дороге встретился Емельян.
     - А, здравствуй, Емельян! Ну, как поживаете?
     - Да  ничего,  -  заметил  Емельян  и замялся. - Ты бы того, Галактион,
повременил, а то у родителя этот старец сидит.
     - Ну, и пусть сидит... Авось не съедим друг друга.
     Галактион  как-то  чутьем  понял,  что Емельян едет с мельницы украдом,
чтобы  повидаться  с  женой,  и  ему  сделалось  жаль брата. Вся у них семья
какая-то такая, точно все прячутся друг от друга.
     - До  свидания,  - проговорил Емельян, видимо вырвавшийся на минутку. -
Увидимся на мельнице.
     - Ладно, приезжай.
     Галактион  давно  собирался  к  отцу, но все откладывал, а сегодня ехал
совершенно спокойно. Чему быть, того не миновать.
     Михей  Зотыч  лежал  у  себя  в  горнице  на старой деревянной кровати,
покрытой  войлоком.  Он  сильно  похудел,  изменился, а главное - точно весь
выцвел.  В  лице  не было ни кровинки. Даже нос заострился, и глаза казались
больше.
     - А, вспомнил отца! - заговорил он равнодушно, когда Галактион вошел.
     - Случайно  узнал,  папаша,  что  вы  больны.  Отчего  вы мне ничего не
написали? Я сейчас же приехал бы...
     - Что  писать-то,  милый сын? Какой я писатель? Вот смерть приходила...
да.  Собрался было совсем помирать, да, видно, еще отсрочка вышла. Ох, грехи
наши тяжкие!
     - Прежде  смерти  никто  не  помрет, - ответил из угла старец, которого
Галактион  сейчас  только  заметил.  - А касаемо грехов, это ты верно, Михей
Зотыч. Пора мир-то бросать, а о душе тягчать.
     Это  был  тот  самый  старец,  который  был  у  Галактиона с увещанием.
Галактион сделал вид, что не узнал его.
     - Ох,  пора! - стонал Михей Зотыч, тяжело повертываясь на своем жестком
ложе.  -  Много  грехов,  старче... Вот как мышь в муку заберется, так и я в
грехах.
     - Не  за  себя одного дашь ответ, - отозвался сердито старец. - Говорю:
пора... Спохватишься, да как бы не опоздать. Мирское у тебя на уме.
     Старец  рассердился  без  всякой причины и вышел, хлопнув дверью. Михей
Зотыч закрыл глаза и улыбнулся.
     - В  скиты меня тащат, - заговорил он, - да... Оно пора бы, ежели бы...
Зачем ты сюда-то приехал. Галактион?
     - На заводе был у Стабровского, папаша. По пути и сюда завернул.
     - Нанялся к Стабровскому в подрушные?
     - Нет, я так... У меня свое дело.
     - Хорошее дело, сыночек...
     - Какое уж есть... Не помирать же с голоду.
     - Отцу  не  хотел  служить, а бесу служишь. Ну, да это твое дело... Сам
не маленький и правую руку от левой отличишь.
     Галактион  замер, ожидая, что отец начнет выговаривать ему относительно
жены, но Михей Зотыч закрыл глаза и опять улыбнулся.
     - Думал:  помру,  -  думал  он вслух. - Тяжело душеньке с грешным телом
расставаться...  Ох, тяжело! Ну, лежу и думаю: только ведь еще жить начал...
Раньше-то в египетской работе состоял, а тут на себя... да...
     С трудом облокотившись на подушку, старик прибавил другим голосом:
     - А   я  два  места  под  мельницы  арендовал,  Галактион.  Одно-то  на
Ключевой, пониже Ермилыча, а другое - на притоке.
     - Для чего ж тебе еще две мельницы?
     - Ну уж это не твое дело.
     - Что  же, я могу составить тебе планы и сметы, а выстроите и без меня.
У меня своего дела по горло.
     Старик  посмотрел  на  сына  прищуренными  глазами,  как  делал,  когда
сердился, но сдержал себя и проговорил деловитым тоном:
     - Сами  управимся,  бог  даст... а ты только плант наведи. Не следовало
бы  тебе по-настоящему так с отцом разговаривать, - ну, да уж бог с тобой...
Яйца умнее курицы по нынешним временам.
     Галактион  провел  целый  день  у отца. Все время шел деловой разговор.
Михей  Зотыч  не  выдал себя ни одним словом, что знает что-нибудь про сына.
Может  быть,  тут был свой расчет, может быть, нежелание вмешиваться в чужие
семейные  дела,  но Галактиону отец показался немного тронутым человеком. Он
помешался на своих мельницах и больше ничего знать не хотел.
     Вечером Галактиона поймал Симон.
     - Братец,  совсем  вы забыли нас, - жаловался он. - А мы тут померли от
скуки...  Емельян-то  уезжает  по  ночам  в Суслон, а я все один. Хоть бы вы
меня взяли к себе в Заполье, братец... Уж я бы как старался.
     - Погоди, вот сам сначала устроюсь... Тебе Харитина кланяется.
     - Станет   она  думать  обо  мне,  братец!  На  всякий  случай  скажите
поклончик,  что,  мол,  есть такой несчастный молодой человек, который жисть
свою готов за вас отдать. Так и скажите, братец.
     - Сладко уж очень, а я не умею так говорить, - отшучивался Галактион.
     Потом Галактион с неожиданною нежностью обнял брата и проговорил:
     - Симон,  бойся  проклятых  баб.  Всякое  несчастье  от  них... да. Вот
смотри на меня и казнись. У нас уж такая роковая семья... Счастья нет.
     С отцом Галактион расстался совсем сухо, как чужой.
     Емельян  поехал  провожать  Галактиона  и всю дорогу имел вид человека,
приготовившегося   сообщить   какую-то   очень   важную   тайну.   Он   даже
откашливался,  кряхтел и поправлял ворот ситцевой рубахи, но так ничего и не
сказал.  Галактион  все  думал  об  отце и приходил к заключению, что старик
серьезно повихнулся.


        IV

     Галактион  отъехал  уже  целых  полстанции от Суслона, как у него вдруг
явилось  страстное  желание  вернуться  в Прорыв. Да, нужно было все сказать
отцу.
     - Поворачивай!  - крикнул он ямщику таким голосом, что тот оглянулся. -
Да живее!
     Какое-то   странное  волнение  охватило  Галактиона,  точно  он  боялся
чего-то  не  довезти  и  потерять  дорогой.  А  потом  эта  очищающая  жажда
высказаться,  выложить всю душу... Ему сделалось даже страшно при мысли, что
отец мог вдруг умереть, и он остался бы навсегда с тяжестью на душе.
     Симон  испугался,  когда  увидел вернувшегося Галактиона, - у него было
такое страшное лицо. Он еще не видал брата таким.
     - Что случилось, Галактион?
     - Ничего... Забыл переговорить с отцом об одном деле.
     Михей  Зотыч,  наоборот,  нисколько не удивился возвращению Галактиона.
Скитский  старец  попрежнему  сидел  в углу, и Галактион обрадовался, что он
здесь, как живой посредник между ним и отцом.
     - Чего позабыл? - грубо спросил Михей Зотыч улыбаясь.
     - Чего  забыл?  - точно рванул Галактион. - А вот это самое... да. Ведь
я  домой  поехал,  а  дома-то  и нет... жена постылая в дому... родительское
благословение,  навеки нерушимое... Вот я и вернулся, чтобы сказать... да...
сказать...  Ведь  все  знают,  -  не скроешь. А только никто не знает, что у
меня вся душенька выболела.
     - А  ты  всем скажи: отец, мол, родной виноват, - добавил Михей Зотыч с
прежнею  улыбкой. - Отец насильно женил... Ну, и будешь прав, да еще тебя-то
пожалеют,  особливо  которые  бабы  ежели  с  жиру  бесятся.  Чужие-то  люди
жалостливее.
     - Хорошо  тебе наговаривать, родитель, да высмеивать, - как-то застонал
Галактион,  -  да.  А  я  вот  и  своей-то  постылой  жизни не рад. Хлопочу,
работаю,  тороплюсь куда-то, а все это одна видимость... у самого пусто, вот
тут пусто.
     - Ишь  как  ты  разлакомился  там,  в  Заполье! - засмеялся опять Михей
Зотыч.  -  У  вас  ведь  там все правые, и один лучше другого, потому как ни
бога,  ни  черта не знают. Жиды, да табашники, да потворщики, да жалостливые
бабешки.
     Галактион  вскочил  со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами.
О,   как   он  сейчас  его  ненавидел,  органически  ненавидел  вот  за  эту
безжалостность,   за   смех,   за  самоуверенность,  -  ведь  это  была  его
собственная  несчастная  судьба,  которая  смеялась над ним в глаза. Потом у
него  все  помутилось  в  голове.  Ему  так много было нужно сказать отцу, а
выходило  совсем  другое,  и язык говорил не то. Галактион вдруг обессилел и
беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
     - А  в Кирилловой книге сказано, - отозвался из угла скитский старец: -
"Да  не  будем  к  тому младенцы умом, скитающися во всяком ветре учения, во
лжи  человеческой,  в  коварстве  козней  льщения.  Блюдем  истинствующие  в
любви".
     - Это  ежели у кого совесть, - добавил Михей Зотыч смиренным тоном. - А
у нас злоба и ярость.
     - Смейся,  родитель.  Да,  смейся!  -  крикнул  Галактион.  - А над кем
смеешься-то?
     - Слышишь,   старче,   как   нынче   детки   с   родителями   разговоры
разговаривают?  -  обратился  Михей Зотыч к своему гостю. - Ну, сынок, скажи
еще что-нибудь.
     - И  скажу!  От  кого плачется Серафима Харитоновна? От кого дом у меня
пустует?  Кто  засиротил  малых  детушек  при  живом  отце-матери?  От  кого
мыкается  по  чужим  дворам  Емельянова  жена, как беспастушная скотина? Вся
семья врозь пошла.
     - А  вот  помру,  так  все  поправитесь, - ядовито ответил Михей Зотыч,
тряхнув  головой.  - Умнее отца будете жить. А сейчас-то надо бы тебя, милый
сынок,   отправить  в  волость,  да  всыпать  горячих  штук  полтораста,  да
прохладить потом в холодной недельки с две. Эй, Вахрушка!
     На  счастье  Галактиона,  Вахрушки не случилось дома, и он мог убраться
из-под гостеприимной родительской кровли цел и невредим.
     - Ужо  в  город приеду к тебе в гости! - крикнул ему вслед Михей Зотыч,
напрасно  порываясь  подняться.  -  Там-то  не уйдешь от меня... Найдем и на
тебя управу!
     Когда  под окнами проехала дорожная повозка Галактиона, скитский старец
проговорил:
     - А  ты  напрасно  изводишь сына-то, Михей Зотыч. На каком дереве птицы
не  сиживали,  -  так  и  грехи  на человеке. А мужнин-то грех за порогом...
Подурит, да домой воротится.
     - А  ежели  я его люблю, вот этого самого Галактиона? Оттого я женил за
благо  время  и  денег  не  дал,  когда  в  отдел  он  пошел...  Ведь умница
Галактион-то,  а  когда  в  силу  войдет,  так  и  никого  бояться не будет.
Теперь-то  вон как в нем совесть ходит... А тут еще отец ему спуску не дает.
Так-то, отче!
     Всю  дорогу  до Заполья Галактион ехал точно в каком-то тумане. С отцом
вышло  какое-то  дикое  объяснение,  и  он не мог высказать того, что хотел.
Свою  душевную  тяжесть он вез обратно с собой. Теперь у него не выходила из
головы  жена.  Какая-то жгучая жалость охватывала его сердце, а глаза видели
заплаканное,  прежде  времени  старившееся лицо Галактиону делалось совестно
за  свое  поведение.  В  самом  деле,  зачем  он зорил свой собственный дам?
Кстати,   и  с  Прасковьей  Ивановной  все  кончилось  так  же  быстро,  как
началось...   Они   не   сошлись  характерами.  Прасковья  Ивановна  жаждала
безусловного  повиновения, а Галактион не умел поддаваться, да и не любил ее
настолько,   чтобы  исполнять  каждый  женский  каприз.  Положим,  Прасковья
Ивановна  была  и  красива,  и молода, и пикантна, но это было совсем не то.
Из-за   нее  для  Галактиона  выдвигалось  постоянно  другое  женское  лицо,
ласковое   и   строгое,   с  такими  властными  глазами,  какою-то  глубокою
внутреннею  полнотой.  Под этим взглядом он чувствовал себя как-то и хорошо,
и  жутко,  и спокойно, точно в ясное солнечное летнее утро, когда все кругом
радуется.  Прасковья  Ивановна  сама догадалась, что из этой связи ничего не
выйдет, и объявила Галактиону без слез и жалоб, деловым тоном:
     - Идите  вы, Галактион Михеич, к жене... Соскучилась она без вас, а мне
с  вами  скучно.  Будет...  Как-никак,  а  все-таки  я  мужняя жена. Вот муж
помрет, так, может, и замуж выйду.
     - За Мышникова?
     - Уж  какая  судьба  выпадет. Вот вы гонялись за Харитиной, а попали на
меня.  Значит,  была  одна  судьба,  а  сейчас  вам выходит другая: от ворот
поворот.
     Так и расстались, и ни которому ни тепло, ни холодно не сделалось.
     Именно  с  такими  мыслями  возвращался в Заполье Галактион и последнюю
станцию  особенно торопился. Ему хотелось поскорее увидеть жену и детей. Да,
он  соскучился  о  них.  На  детей  в последнее время он обращал совсем мало
внимания,  и  ему  делалось  совестно.  И жены совестно. Подъезжая к городу,
Галактион  решил,  что  все расскажет жене, все до последней мелочи, вымолит
прощение и заживет по-новому.
     - Эй, ямщик, живее!
     Но  в  Заполье  его ожидал неожиданный сюрприз. Дома была одна кухарка,
которая и объявила, что дома никого нет.
     - Как никого?
     - Да  так. Серафима Харитоновна забрала ребяток и увезла их к тятеньке.
Сказала, што сюда не вернется.
     Это  был  настоящий удар. В первый момент Галактион не понял хорошенько
всей  важности  случившегося.  Именно  этого  он никак не ожидал от жены. Но
опустевшие  комнаты  говорили красноречивее живых людей. Галактиона охватило
озлобленное  отчаяние.  Да, теперь все порвалось и навсегда. Возврата уже не
было.
     - Что  же,  сам  виноват,  - вслух думал Галактион. - Так и должно было
быть... Серафиме ничего не оставалось делать, как уйти.
     Долго  Галактион  ходил по опустевшему гнезду, переживая щемящую тоску.
Особенно  жутко  ему  сделалось,  когда  он  вошел  в детскую. Вот и забытые
игрушки,  и  пустые  кроватки,  и  детские костюмчики на стене... Чем бедные
детки  виноваты?  Галактион  присел  к  столу  с  игрушками  и заплакал. Ему
сделалось  страшно  жаль  детей. У других-то все по-другому, а вот эти будут
сиротами  расти  при  отце  с  матерью...  Нет,  хуже! Ах, несчастные детки,
несчастные!
     Много  передумал  Галактион  за  эти  часы,  пока  не  перешел к самому
близкому.  Да,  теперь  уж,  вероятно,  целый  город знает, что жена ушла от
него.  Худые  вести  не  лежат на месте. Как он теперь в люди глаза покажет?
Ведь  все будут на него пальцами указывать. Чувство жалости к жене сменилось
теперь  затаенным  озлоблением.  Да,  она  хотела  устроить  ему  скандал  и
устроила  в  полной  форме. Хуже ничего не могла придумать. И опять от этого
скандала   хуже  будет  все  тем  же  несчастным  детям.  Если  бы  Серафима
по-настоящему любила детей, так никогда бы так не сделала.
     "Ну,  ушла к отцу, что же из этого? - раздумывал Галактион. - Ну, будут
дети  расти у дедушки, что же тут хорошего? Пьянство, безобразие, постоянные
скандалы. Ах, Серафима, Серафима!"
     Галактион  дождался сумерок и отправился к Малыгиным. Он ужасно боялся,
чтобы  не  встретить  кого-нибудь из знакомых, и нарочно обошел самые людные
улицы, как вор, который боится собственной тени.
     Его  неожиданное  появление  в  малыгинском  доме  произвело  настоящий
переполох,  точно вошел разбойник. Встретившая его на дворе стряпка Аграфена
только  ахнула,  выронила  из  рук  горшок  и  убежала  в кухню. Сама Анфуса
Гавриловна  заперлась  у  себя в спальне. Принял зятя на террасе сам Харитон
Артемьич, бывший, по обыкновению, навеселе.
     - Ну,  милый  зятек, как мы будем с тобой разговаривать? - бормотал он,
размахивая  рукой.  -  Оно  тово...  да...  Наградил  господь меня зятьками,
нечего  сказать.  Один  в  тюрьме  сидит, от другого жена убежала, третий...
Настоящий альбом! Истинно благословил господь за родительские молитвы.
     - Поговоримте серьезно, Харитон Артемьич.
     - Да  ты с кем разговариваешь-то, путаная голова? - неожиданно закричал
старик.  -  Вот  сперва  свою  дочь вырасти... да. А у меня с тобой короткий
разговор: вон!
     Старик  даже  затопал ногами и выбежал с террасы. Галактион чувствовал,
как  он  весь  холодеет,  а  в  глазах стоит какая-то муть. Харитон Артемьич
сбегал  в  столовую,  хлопнул  рюмку водки сверх абонемента и вернулся уже в
другом настроении.
     - Вот что, Галактион, неладно... да.
     - Я и сам знаю, что хорошего ничего нет. А только вот дети.
     - Ах,  нехорошо,  брат!.. И мы не без греха прожили... всячески бывало.
Только оно тово... Вот ты вырасти свою дочь... Да, вырасти!..
     Старик  опять  закричал  и затопал ногами, но в этот критический момент
явилась  на  выручку  Анфуса  Гавриловна.  Она  вошла с опущенными глазами и
старалась не смотреть на зятя.
     - Иди-ка  ты,  отец, к себе лучше, - проговорила старушка с решительным
видом, какого Галактион не ожидал. - Я уж сама.
     - Что  же,  я  и  уйду,  -  согласился  Харитон  Артемьич.  - Тошно мне
глядеть-то  на всех вас. Разорвал бы, кажется, всех. Наградил господь. Что я
тебе  по-настоящему-то должен сказать, Галактион? Какие-такие слова я должон
выговаривать? Да я...
     - Ну, иди, иди, Харитон Артемьич.
     - И  уйду.  А  ты,  Фуса, не верь ему, ни единому слову не верь, потому
нынешние-то зятья... тьфу!
     Когда  Харитон  Артемьич  вышел  с террасы, наступила самая томительная
пауза,  показавшаяся Галактиону вечностью. Анфуса Гавриловна присела к столу
и  тихо заплакала. Это было самое худшее, что только можно было придумать. У
Галактиона  даже  заныло  под ложечкой и вылетели из головы все слова, какие
он хотел сказать теще.
     - Вся  надежда  у  меня  только  на  тебя была, Галактион, - заговорила
Анфуса Гавриловна, не вытирая слез, - да. А ты вот что придумал.
     - Меж  мужем и женой один бог судья, мамаша, а вторая причина... Эх, да
что  тут  говорить!  Все равно не поймете. С добром я ехал домой, хотел жене
во  всем  покаяться  и  зажить по-новому, а она меня на весь город ославила.
Кому хуже-то будет?
     - Сам  же  запустошил дом и сам же похваляешься. Нехорошо, Галактион, а
за  чужие-то  слезы  бог  найдет.  Пришел  ты,  а того не понимаешь, что я и
разговаривать-то  с  тобой по-настоящему не могу. Я-то скажу правду, а ты со
зла  все  на  жену переведешь. Мудрено с зятьями-то разговаривать. Вот выдай
свою дочь, тогда и узнаешь.
     Галактион  заходил  по  террасе,  как  раненый  зверь. Потом он тряхнул
волосами и проговорил:
     - Вот  что, мамаша, кто старое помянет, тому глаз вон. Ничего больше не
будет.  У  Симы я сам выпрошу прощенье, только вы ее не растравляйте. Не ее,
а детей жалею. И вы меня простите. Так уж вышло.


        V

     Жена  вернулась  к  Галактиону,  но  этим  дело не поправилось. Супруги
встретились   затаенными   врагами,  прикованными  на  одну  цепь.  Серафима
понимала  одно,  именно,  что все это хуже того, если б муж бранил ее и даже
бил.  Побои  и брань проходят и забываются, а у них было хуже. Галактион был
чужим  человеком  в  своем  доме  и  говорил только при детях. С женой он не
сказал  двух  слов, и это молчание убивало ее больше всего. Она даже боялась
думать  о  том,  что  будет  дальше,  и чувствовала себя живым покойником. И
раньше  муж  не  любил  ее  по-настоящему,  но жалел, и она чувствовала себя
покойно.  Сейчас Галактион сидел почти безвыходно дома и все работал в своей
комнате  над  какими-то  бумагами,  которые  приносил  ему Штофф. Изредка он
выезжал только по делам, чаще всего к Стабровскому.
     Чужие  люди  не  показывались у них в доме, точно избегали зачумленного
места.  Раз  только  зашел  "сладкий  братец"  Прасковьи  Ивановны и долго о
чем-то  беседовал  с Галактионом. Разговор происходил приблизительно в такой
форме:
     - Заехал  я  к  вам,  Галактион  Михеич, по этой самой опеке, - говорил
Голяшкин,  сладко  жмуря  глаза.  -  Хотя  вы  и  отверглись от нее, а между
прочим, и мы не желаем тонуть одни-с. Тонуть, так вместе-с.
     - Ах, мне все равно! - соглашался Галактион. - Делайте, как знаете!
     - На манер Ильи Фирсыча Полуянова?
     - Опять-таки дело ваше.
     - Так-то  оно  так,  а  все-таки  будто и неприятно, ежели, например, в
острог.  Прасковья Ивановна наказали вам сказать, что большие слухи ходят по
городу. Конечно, зря народ болтает, а оно все-таки...
     - Послушайте, мне решительно все равно. Понимаете?
     У  Голяшкина  была  странная  манера  во время разговора придвигаться к
собеседнику  все  ближе  и  ближе,  что  сейчас  как-то  особенно  волновало
Галактиона.  Ему  просто  хотелось  выгнать  этого  сладкого  братца, и он с
большим  трудом удерживался. Они стояли друг против друга и смотрели прямо в
глаза.
     - Как же я скажу Прасковье Ивановне? - неожиданно спросил Голяшкин?
     - А так и скажите, что пропадай все.
     - Позвольте-с, как же это так-с? Прасковья Ивановна...
     Галактион неожиданно вспылил, затопал ногами и крикнул:
     - Да  что ты из меня жилы тянешь... Уходи, ежели хочешь быть цел! Так и
своей Прасковье Ивановне скажи! Одним словом, убирайся ко всем чертям!
     - Так-с.  Так  вы  вот  как-с,  -  бормотал Голяшкин, пятясь к двери. -
Да-с. Очень вежливо...
     Галактион   остановил   его   и,   взяв  за  борт  сюртука,  проговорил
задыхавшимся голосом:
     - Ну,  чего  ты  боишься, сахар? Посмотри на себя в зеркало: рожа прямо
на подсудимую скамью просится. Все там будем. Ну, теперь доволен?
     - Вы-то  как  знаете,  Галактион  Михеич,  а я не согласен, что касаемо
подсудимой  скамьи.  Уж  вы  меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье
Ивановне  скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно... да-с.
Что   касаемо  опять  подсудимой  скамьи,  так  от  сумы  да  от  тюрьмы  не
отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна говорит...
     - Вон, дурак!
     Этот  визит все-таки обеспокоил Галактиона. Дыму без огня не бывает. По
городу  благодаря  полуяновскому  делу  ходили  всевозможные  слухи о разных
других  назревавших  делах, а в том числе и о бубновской опеке. Как на беду,
и  всеведущий  Штофф  куда-то  провалился.  Впрочем,  он  скоро  вернулся из
какой-то таинственной поездки и приехал к Галактиону ночью, на огонек.
     - У тебя был Голяшкин? - спрашивал немец без всяких предисловий.
     - Был.
     - Он сладкий дурак и больше ничего.
     - Знаю. Я ему это сам сказал. Все-таки знаешь...
     - Э,  вздор!..  Так,  зря  болтают.  Я  тебе  скажу  всего  одно слово:
Мышников.   Понял?   У   нас  есть  адвокат  Мышников.  У  него,  брат,  все
предусмотрено...  да. Я нарочно заехал к тебе, чтобы предупредить, а то ведь
как раз горячку будешь пороть.
     Уходя, Штофф пришаркнул своею хромою ногой, подмигнул и проговорил:
     - А какая есть девчурка в Кунаре... пхе!..
     - Ну, брат, я этими делами не занимаюсь. Отваливай.
     - Да ты спятил с ума, братец?
     - Около того.
     - Ты глуп, несчастный!
     - Пусть.
     Галактион  действительно  прервал  всякие отношения с пьяной запольской
компанией,  сидел  дома  и  бывал только по делу у Стабровского. Умный поляк
долго  приглядывался  к  молодому мельнику и кончил тем, что поверил в него.
Стабровскому   больше   всего   нравились   в  Галактионе  его  раскольничья
сдержанность и простой, но здоровый русский ум.
     - Мне  почему-то  кажется, что мы будем большими друзьями, - проговорил
однажды  Стабровский, пытливо глядя на Галактиона. - Одним словом, вы будете
нашим вполне.
     - Благодарю,  Болеслав Брониславич, только оно как будто и не подходит:
вы - барин, а я - мужик.
     Стабровский только улыбнулся, взял Галактиона под руку и проговорил:
     - Идемте завтракать.
     Это  простое  приглашение,  как  Галактион  понял  только впоследствии,
являлось  своего  рода  посвящением  в  орден  наших.  В  официальные  дни у
Стабровского  бывал  целый  город,  а  запросто  бывали только самые близкие
люди.
     Завтрак  был  простой,  но  Галактиону показалось жуткой царившая здесь
чопорность,   и   он   как-то   сразу  возненавидел  белобрысую  англичанку,
смотревшую  на  него,  как  на  дикаря.  "Этакая  выдра!" - думал Галактион,
испытывая  неловкое  смущение,  когда  англичанка  начинала смотреть на него
своими  рыбьими  глазами.  Зато  Устенька так застенчиво и ласково улыбалась
ему.
     - Это тоже ваша дочь? - спросил Галактион.
     - Нет,  это  просто  славяночка  Устенька,  дочь  Тараса  Семеныча. Она
учится вместе с моей Дидей.
     Маленькая   полечка  все  время  наблюдала  гостя  и,  когда  он  делал
что-нибудь  против  этикета, сдержанно улыбалась и вопросительно смотрела на
гувернантку,  точно  на каланчу, которая могла каждую минуту выкинуть сигнал
тревоги.  Англичанка на этот немой вопрос поднимала свои сухие плечи и рыжие
брови,  а  потом  кивала  головой с грацией фарфоровой куклы, что в переводе
значило:  мужик.  Устенька отлично понимала этот немой язык и волновалась за
каждую  неловкость  Галактиона:  он гремел чайною ложечкой, не умел намазать
масла  на хлеб, решительно не знал, что делать с сандвичами. Когда Галактион
начал  есть  рыбу  ножом, англичанка величественно поднялась и павой выплыла
из  столовой. Дидя бросилась за ней, захватив рот рукой. Но отец приказал ей
вернуться  и  сделал  строгое  лицо.  Устенька  сидела  вся красная, опустив
глаза.  Она  понимала,  что Стабровский делается усиленно вежливым с гостем,
чтобы  тот не заметил устроенной англичанкой демонстрации. Он дошел до того,
что  даже  сам  начал  есть  рыбу  с  ножа.  Это уже окончательно переломило
терпение  Диди,  -  девочка  расхохоталась  неудержимым  детским  хохотом  и
убежала в детскую, где англичанка уже укладывала свои чемоданы.
     - Я попала куда-то к самоедам... - объясняла мисс Дудль.
     В столовой оставались только хозяин, гость и Устенька.
     - Славяночка,  ты  будешь  угощать  нас  кофе,  - говорил Стабровский с
какою-то особенною польскою ласковостью.
     А  Галактион сидел и не понимал, в чем дело, хотя смутно и догадывался,
что проклятая англичанка уплыла неспроста. Хохот Диди тоже его смущал.
     Вывел  всех  из  неловкого  положения  доктор Кочетов, который явился с
известием, что Бубнов умер сегодня ночью.
     - Самое  лучшее,  что  он  мог  сделать,  -  заметил Стабровский, делая
брезгливое движение, - да. Для чего такие люди живут на свете?
     - И  все-таки  жаль,  - думал вслух доктор. - Раньше я говорил то же, а
когда  посмотрел  на  него  мертвого... В последнее время он перестал совсем
пить, хотя уж было поздно.
     - Тут  была  какая-то  темная  история.  А впрочем, не наше дело. Разве
может  быть  иначе, когда все удовольствие у этих дикарей только в том, чтоб
напиться  до  свинства?  Культурный  человек  никогда  не  дойдет  до такого
положения и не может дойти.
     Известие  о  смерти  несчастного  Бубнова  обрадовало  Галактиона:  эта
смерть  развязывала  всем  руки,  и проклятое дело по опеке разрешалось само
собой. У него точно гора свалилась с плеч.
     - Девочка, принесите мне коньячку, - просил доктор Устеньку.
     Он,  по  обыкновению,  был с похмелья, что являлось для него нормальным
состоянием.  Устенька  достала  из буфета бутылку финьшампань и поставила ее
на стол. Доктор залпом выпил две больших рюмки и сразу осовел.
     - Да,  был  человек,  и  нет человека, - бормотал он. - А все-таки жаль
разумное божье созданье.
     Потом   он  неожиданно  обратился  к  Галактиону  и  с  пьяною  улыбкой
проговорил:
     - А  вы, ваше степенство, небось рады, да? Что же, это в порядке вещей:
сегодня  Бубнов  умер  от  купеческого запоя, а завтра умрем мы с вами. Homo
sum, nihil humanum alienum puto...*
     ______________
     * Я - человек, и ничто человеческое мне не чуждо... (лат.)

     Доктор  в  доме Стабровского был своим человеком и желанным гостем, как
врач  и  образованный  человек.  Даже  мисс  Дудль  благоволила  к  нему,  и
Стабровский  любил подшутить над нею по этому поводу, когда не было девочек.
Доктору  прощалось  многое,  чего  не  могли  позволить никому другому. Так,
выпивши,   он   впадал   в   обличительное   настроение  и  начинал  громить
"плутократов".  Особенно  доставалось  Штоффу.  Стабровский хохотал до слез,
когда  доктор  бывал  в  ударе. Сейчас Штоффа не было, а доктор сосредоточил
свое внимание на Галактионе.
     - Ну что, начинающий плутократ, как дела?
     - Ничего, доктор, понемножку.
     - Плутовать    понемножку    невыгодно.   Вот   учитесь   у   Болеслава
Брониславича,  который  ловит  только  крупную рыбу, а мелкие плуты кончают,
как Полуянов.
     - Послушайте,   доктор,   прийти  в  дом  и  называть  хозяина  большим
плутом...  -  заговорил  Стабровский,  стараясь  сохранить  шутливый  тон. -
Это... это...
     - Вы  хотите  сказать,  что  это  свинство?  - поправил доктор. - Может
быть,  вы хотите к этому прибавить, что я пьяница? И в том и в другом случае
вы будете правы, хотя... Я еще выпью плутократского коньячку.
     - А потом опять будете нас обличать?
     - И  буду,  всегда буду. Ведь человек, который обличает других, уже тем
самым  как  бы  выгораживает  себя  и  садится  на  отдельную полочку. Я вас
обличаю  и  сам  же  служу  вам.  Это напоминает собаку, которая гоняется за
собственным хвостом.
     Галактион  только  выжидал  случая,  чтоб  уйти.  Завтрак был кончен, а
слушать пьяного доктора не представляло удовольствия.
     - А,  испугался!  - провожал его доктор. - Не понравилось... Хха! А вы,
ваше  степенство,  заверните к Прасковье Ивановне. Сия особа очень нуждается
в утешении... да. У ней такое серьезное горе... хха!..
     В передней Галактиона догнала Устенька и шепнула:
     - Вы  никогда,  никогда  не  ешьте рыбы ножом. Это не принято. И чайною
ложкой   не  стучите...  и  хлеб  отламывайте  маленькими  кусочками,  а  не
откусывайте прямо от ломтя.
     - Хорошо, я не буду.
     Галактион поднял девочку и поцеловал.
     - Тоже нельзя, - строго заметила она. - Я уж большая.
     Этот  первый  завтрак служил для Галактиона чем-то вроде вступительного
экзамена.  Скоро  он  почувствовал себя у Стабровских если не своим, то и не
чужим.   Сам   старик   только   иногда   конфузил   его   своею  изысканною
внимательностью.  Галактион  все-таки  относился  к магнату с недоверием. Их
окончательно  сблизил  случайный  разговор,  когда  Галактион  высказал свою
заветную  мечту  о  пароходстве.  Стабровский посмотрел на него прищуренными
глазами, похлопал по плечу и проговорил:
     - Вот  это  я  понимаю... да! Очень хорошо, молодой человек! Я и сам об
этом  подумывал,  да  одному  не  разорваться.  Мы  еще  потолкуем  об  этом
серьезно.  А  вы  далеко  пойдете,  Галактион  Михеич.  Именно нам, русским,
недостает разумной предприимчивости.


        VI

     Полуяновское   дело  двигалось  вперед,  как  ком  снегу,  нарастая  от
собственного  движения.  В  первую  минуту, подавленный неожиданностью всего
случившегося,  бывший  исправник  повел  свое  дело,  как  и  другие  в  его
положении,  исходя  из  принципа,  что пропадать, так пропадать не одному, а
вместе  с  другими.  Результатом  этой  психологии  явился  оговор  десятков
прикосновенных  так  или иначе к его делу лиц. Следователь выбивался из сил,
вызывая  десятки  свидетелей. Полуянов торжествовал, что хотя этим путам мог
досадить  тому  обществу,  которое  выдавало его головой. Но через полгода в
нем   произошел   какой-то   таинственный  внутренний  переворот.  Он  начал
молиться,  притих  и  вообще  смирился.  Даже  самая  наружность изменилась:
пьяный  опух  исчез,  отросшая  борода придала старческое благообразие, даже
голос   сделался   другим.   В   одно  прекрасное  утро  Полуянов  признался
следователю,  что больше половины привлеченных к делу лиц оговорил по злобе.
Следователь был огорошен, потому что хоть начинай дело снова.
     - Вы  уж как там знаете, а я не могу, - упрямо повторял Полуянов на все
увещания  следователя. - Судите меня одного, а другие сами про себя знают...
да.  Моя  песенка  спета,  зачем  же лишний грех на душу брать? Относительно
себя ничего не утаю.
     Странные  отношения  теперь  установились у Полуянова к жене. Он ужасно
ее  жалел  и мучился постоянно мыслью о ее судьбе. Харитина ежедневно ездила
в острог и всячески поддерживала новое настроение в муже.
     - Молода  ты,  Харитина,  -  с  подавленною тоской повторял Полуянов, с
отеческой  нежностью  глядя  на  жену.  -  Какой  я  тебе муж был? Так, одно
зверство.  Если  бы тебе настоящего мужа... Ну, да что об этом говорить! Вот
останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
     - Перестань  ты,  Илья  Фирсыч... Еще неизвестно, кто кого переживет, а
раньше смерти не умирают.
     Раз  Полуянов  долго-долго  смотрел  на жену и проговорил со слезами на
глазах:
     - За  одно благодарю бога, именно, что у нас нет детей... да. Ты только
подумай,  Харитина,  что  бы их ждало впереди? Страшно подумать. Добрые люди
показывали бы пальцами... Благодарю господа за его великую милость!
     - Ты  меня  не  любишь,  Илья  Фирсыч,  -  говорила Харитина, краснея и
опуская  глаза;  она,  кажется,  никогда  еще  не  была  такою красивой, как
сейчас. - Все желают детей, а ты не хочешь.
     - Перестань, дурочка.
     На  Полуянова  теперь  часто  находило  слезливое настроение, что очень
трогало  Харитину.  Ей  делалось жаль и себя, и мужа, и что-то такое, что не
было  изжито.  Иногда на нее находила жажда какого-то истерического покаяния
-  броситься  в  ноги мужу и каяться, каяться. Но, перебирая свою жизнь, она
не  находила ничего подходящего, за исключением отношений к Галактиону, да и
здесь   ничего   серьезного  не  было,  кроме  самой  обыкновенной  девичьей
глупости.  Она знала, что муж ей изменял на каждом шагу, но сама она ни разу
ему  не  изменила.  Впрочем,  последнее  могло  быть  каждую минуту, если бы
подвернулся  подходящий  случай.  Мысль  о  Галактионе опять начала посещать
Харитину,  как она ни старалась ее отогнать. Это ее мучило, и при всей жажде
покаяния  она  именно  этого  никак не могла сказать мужу. Затем ее начинало
злить,  что  он  вернулся  из поездки и не кажет к ней глаз. О разрыве его с
Прасковьей  Ивановной  она  знала  и  поэтому  не могла понять, почему он не
хочет  ее  видеть.  Она надеялась, что Галактион обратится к ней за помощью,
чтобы  помириться  с женой, но и тут он обошелся без нее. Он вообще не хотел
ее знать, и это ее злило.
     Харитине    доставляла   какое-то   жгучее   наслаждение   именно   эта
двойственность:  она  льнула к мужу и среди самых трогательных сцен думала о
Галактионе.  Она  не  могла  бы  сказать,  любит  его  или  нет; а ей просто
хотелось  думать  о  нем.  Если  б он пришел к ней, она его приняла бы очень
сухо  и  ни одним движением не выдала бы своего настроения. О, он никогда не
узнает  и не должен знать того позора, какой она переживала сейчас! И хорошо
и худо - все ее, и никому до этого дела нет.
     Даже  накануне  суда  Харитина  думала не о муже, которого завтра будут
судить,  а  о  Галактионе.  Придет он на суд или не придет? Даже когда ехала
она  на  суд,  ее  мучила все та же мысль о Галактионе, и Харитина презирала
себя,  как  соучастницу какого-то непростительного преступления. И все-таки,
войдя в залу суда, она искала глазами не мужа.
     Судить  Полуянова выехало отделение недавно открытого екатеринбургского
окружного  суда.  Это  была  новость. И странно, что первым делом для нового
суда  попало  по  списку  дело старого сибирского исправника Полуянова. Весь
город  сбежался смотреть на новый суд и старого грешника, так что не хватало
места  и  для  десятой  доли  желающих. Всех больше набралось своей братии -
купцов.  Полуянов  занял  скамью  подсудимых  с  достоинством,  как человек,
который  уже вперед пережил самое худшее. Это настроение изменило ему только
тогда,  когда  он узнал в публике лицо жены. Он как-то весь съежился и точно
сделался  меньше.  Он не чувствовал на себе теперь жадного внимания толпы, а
видел  только  ее  одну,  цветущую, молодую, жизнерадостную, и понял то, что
они  навеки  разлучены,  и что все кончено, и что будут уже другие жить. Его
охватила  жгучая  тоска,  и  он  с ненавистью оглядел толпу, для которой еще
недавно был своим и желанным человеком.
     "А,  вы  вот  как!  -  сверлило  у Полуянова в мозгу, так что он ощущал
физическую боль. - Подождите!"
     Рядом  с  Харитиной  на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была не
рада  такому  соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого
запаха  водки.  А  доктор  старался быть с ней особенно любезным, как бывают
любезными  на  похоронах  с  дамами  в трауре: ведь она до некоторой степени
являлась  тоже  героиней  настоящего  судного дня. После подсудимого публика
уделяла  ей  самое  большое  внимание  и  следила  за  каждым  ее движением.
Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
     - Не вредно, - повторял доктор, ухмыляясь. - Да-а... Suum cuique*.
     ______________
     * Всякому свое (лат.).

     Это  скрытое  торжество  волновало  и  сердило  Харитину,  и  ей  опять
делалось  жаль  мужа.  Она  даже насильно вызывала в памяти те нежные сцены,
которые  происходили  у  нее  с  мужем  в  остроге. Ей хотелось пожалеть его
по-хорошему,  пожалеть, как умеют жалеть любящие женщины, а вместо этого она
ни к селу ни к городу спросила доктора:
     - Доктор, вы не видали Галактиона?
     - Какого Галактиона, madame?
     - Ах, какой вы! Ну, мой зять, Колобов.
     - А!.. Едва ли он будет здесь. У них открытие банка.
     В  следующий  момент Харитине сделалось совестно за свой вопрос. Что ей
за  дело  до  Галактиона?  Если б его и совсем не было на свете, так для нее
решительно  все  равно.  Пусть открывает банк, пусть строит свои пароходы, -
она  все  равно  останется  одна.  Ее  еще  первый  раз охватило это щемящее
чувство  одиночества. Ведь она такая молодая, ведь она еще совсем не жила, а
тут  точно  затворяется  под  самым  носом какая-то дверь, которая отнимет и
небо,  и  солнце,  и  свет.  А  виновник  ее  одиночества  сидел  на  скамье
подсудимых  такой  несчастный,  жалкий,  даже  не  вызывавший  в ней прежних
добрых  чувств,  точно  он  был  далеко-далеко  и  точно  он  был  ее  мужем
давно-давно.  Харитину  начало  охватывать  молчаливое  бешенство  и к этому
жалкому   арестанту,  который  смел  называть  себя  ее  мужем,  и  к  этому
бессовестному  любопытству  чужой  толпы,  и  к  судьям,  и  к присяжным. Ей
хотелось  крикнуть  что-то  такое  обидное для всех, всех выгнать и остаться
одной.
     В  течение  целого  дня  происходил допрос свидетелей, которых вызывали
без  конца.  С Полуяновым сделался какой-то новый переворот, когда он увидел
лицом  к  лицу  своих  обвинителей.  Он  побледнел,  подтянулся  и  на время
сделался   прежним   Полуяновым.   К   нему   вернулось   недавнее   чувство
действительности.
     - Все,  что  я  показывал у господина следователя, неверно, - заявил он
спокойно и твердо. - Да, неверно.
     В  Полуянове вспыхнула прежняя энергия, и он вступил в ожесточенный бой
с  свидетелями, подавляя их своею находчивостью, опытом и смелостью натиска.
Потухшие  глаза  заблестели,  на  лице  выступили  красные  пятна, - это был
человек, решившийся продать дорого свою жизнь.
     Этот  поворот  оживил  всех.  Старый  волк  показал свои зубы. Особенно
досталось  попу  Макару.  В  публике  слышался  смех,  когда  он с поповскою
витиеватостью  давал  свое  показание. Председатель принужден был остановить
проявление неуместного веселья.
     - Как  же  вы могли позволить, батюшка, чтобы Полуянов привез покойницу
к  вам  на погреб? - допрашивал защищающий Полуянова адвокат. - Ведь в своем
селе вы большая сила, первый человек.
     - А  что  же  я поделаю с ним? - отвечал вопросом о.Макар. - По-нашему,
по-деревенски, так говорят: стогом мыши не задавишь.
     Публика  опять смеялась, так что председатель пригрозил удалить из залы
заседания  всех.  Харитина  точно  вся  приподнялась  и вызывающе оглядывала
соседей. Чему они радуются?
     В  зале делалось душно, особенно когда зажгли лампы. Свидетелям не было
конца.   Все  самые  тайные  подвиги  Полуянова  выплывали  на  свет  божий.
Свидетельствовала  крестьяне,  мещане,  мелкие  и  крупные  купцы,  какие-то
бабы-торговки,  -  все  это были данники Полуянова, привыкшие ему платить из
года  в  год.  Страница  за  страницей  развертывалась  картина бесконечного
сибирского хищения. Многое Полуянов сам забыл и с удивлением говорил:
     - Что  же,  может  быть... Все может быть. А я не помню... Да и где все
одному человеку упомнить?
     Было  два-три  случая  артистического  взяточничества,  и  Полуянов сам
поправлял  свидетелей, напоминая подробности. Он особенно напирал на то, что
брал взятки и производил вымогательства, но председатель его остановил.
     - Это к делу не относится... да-с.
     Потом  был  сделан  на  два  часа перерыв. Харитина добилась свидания с
мужем.
     - Нет,  погоди,  я им еще покажу! - повторял он, сжимая кулаки. - Будут
помнить Полуянова!.. А около тебя кто там сидит?
     - Доктор Кочетов.
     - Ты у меня смотри!
     Отдохнув,  Полуянов повел атаку против свидетелей с новым ожесточением.
Он  требовал очных ставок, дополнительных допросов, вызова новых свидетелей,
-  одним  словом,  всеми силами старался затянуть дело и в качестве опытного
человека   пользовался   всякою   оплошностью.  Больше  всего  ему  хотелось
притянуть  к  делу  других,  особенно таких важных свидетелей, как о.Макар и
запольские купцы.
     Доктор опять сидел рядом с Харитиной и слегка раскачивался.
     - Это  конец  древней  истории Заполья, - говорил он Харитине, забывая,
что  она  жена  подсудимого.  -  Средней  не  будет, а прямо будем лупить по
новой.
     - Вы-то чему радуетесь?
     - Я-то? Я - публика.
     Потом поднялся какой-то глухой шум и доктор шепнул соседке:
     - Вот и новая история привалила.
     В  залу,  -  несмотря  на давку, была впущена услужливым сторожем целая
толпа.  Это  был  новый  Коммерческий  Зауральский  банк  в  полном составе.
Харитина  сразу  узнала  и  Май-Стабровского,  и Драке, и Штоффа, и Шахму, и
Галактиона.   Ей  показалось,  что  последний  точно  прятался  за  другими.
Банковская  компания  приехала в суд прямо с обеда по случаю открытия банка,
и  все имели празднично-рассеянный вид, точно приехали на именины. Последним
сквозь  толпу  пробился  Харитон  Артемьич.  Он  был  пьян и глупо улыбался,
обводя  публику  ничего  не видевшими глазами. Кстати, за обедом, в качестве
почетного  гостя,  он  чуть  не побил Мышникова, который поэтому не явился в
суд вместе с другими.
     - Вот  у  меня  какие  зятья!  -  хрипел  Малыгин,  указывая  на скамью
подсудимых. - Семейная радость, одним словом.
     Его  с  трудом  увели.  На  подъезде  неистовый  старик  все-таки успел
подраться с судейским курьером и сейчас же заплатил за обиду.
     Харитина  вся  выпрямилась, когда почувствовала присутствие Галактиона,
-  она  именно  чувствовала, а не видела его. Ей сделалось и обидно и стыдно
за  него,  за  то,  что  он  ничего не понимает, что он мог обедать с своими
банковскими,  когда  она  здесь  мучилась одна, что и сейчас он пришел в это
страшное  место  с  праздничным  хмелем в голове. Другим-то все равно, и ему
тоже.  Даже Полуянов не сделал бы так. Затем она чувствовала, что он смотрит
на  нее  и  жалеет,  и ей захотелось вдруг плакать, броситься к нему на шею,
убежать.  Он  действительно  подошел  к  ней,  когда доктора зачем-то вызвал
судейский  курьер,  сел  рядом  и молча пожал ей руку. Потом он наклонился к
ней и шепнул:
     - Вот нас с тобой так же будут судить, только вместе.
     Она  со  страхом  отодвинулась  от него, а он смотрел на нее и улыбался
такою недоброю улыбкой.


        VII

     Полуянов  был  осужден.  Его приговорили к ссылке в не столь отдаленные
места  Сибири,  что  было  равносильно  возвращению на родину. Он опять упал
духом  и  вместо последнего слова расплакался самым глупым образом. Его едва
успокоили.  В  момент  приговора  Харитины  в  зале  суда  уже  не было. Она
перестала  интересоваться  делом  и  уехала  с  доктором  утешать  Прасковью
Ивановну.
     - Мы  теперь  обе  овдовели,  -  говорила  она,  целуя  подругу,  -  ты
по-настоящему,  а  я  по-соломенному. Ах, как у тебя хорошо здесь, Прасковья
Ивановна! Все свое, никто тебя не потревожит: сама большая, сама маленькая.
     - В чужом рте кусок велик, - уклончиво ответила Прасковья Ивановна.
     Окончания  дела  должен  был  ждать  в суде доктор. Когда дамы остались
одни, Харитина покачала головой и проговорила:
     - Сопьется вконец паренек-то.
     - Близко того дело.
     - Знаешь что, Прасковья Ивановна, беспременно его надо женить.
     Эта  мысль очень понравилась обеим, и они принялись обсуждать ее на все
лады.  За  невестами  в  Заполье  дело  не станет. Вот, например, хоть взять
Нагибина  -  куда он квасит дочь? Денег у него тысяч триста, а дочь-то одна.
Положим,  что  она  рябовата и немного косит, - ну, да доктору с женина лица
не   воду  пить.  Умный  человек  и  сам  поймет,  что  с  голою  красавицей
наплачешься.  Жалованьишко-то  куда  не велико, а тут и одень, и обуй, и дом
поставь,  и  гостей принимай. Трудненько женатому-то с голою женой жить, а у
Нагибиной  всего  много.  В самый раз доктору нагибинская дочь, хотя она и в
годках. Сказывают, и с ноготком девушка, - попридержит мужа, когда нужно.
     В  самый  разгар  этих  матримониальных  соображений  вернулся  из суда
доктор  с  известием  об  осуждении  Полуянова.  Харитина  отнеслась  к этой
новости почти равнодушно, что удивило даже Прасковью Ивановну.
     - Какая-то ты каменная, Харитина. Ведь не чужой человек, а муж.
     - Был  муж,  а  теперь  арестант... Что же, по-твоему, я пойду за ним с
арестантскою  партией в ссылку... надену арестантский халат и пойду? Покорно
благодарю!
     - Все-таки... Ты бы хоть съездила к нему в острог.
     - А  если  я не хочу? Не хочу, и все тут... И домой не хочу и к отцу не
пойду... никуда!
     - Что же ты будешь делать?
     - Не знаю.
     Доктор  присутствовал  при  этой  сцене  немым  свидетелем и только мог
удивляться.  Он  никак  не  мог  понять  поведения Харитины. Разрешилась эта
сцена  неожиданными  слезами. Харитина села прямо на пол и заплакала. Доктор
инстинктивно бросился ее поднимать, как человека, который оступился.
     - Не  надо...  не  надо...  -  шептала Харитина, закрывая лицо руками и
защищаясь  всем  своим  молодым телом. - Ах, какой вы глупый, доктор! Ведь я
еще  не  жила...  совсем  не жила! А я такая молодая, доктор! Оставьте меня,
доктор!  Какая  я  гадкая...  Понимаете, я ненавижу себя!.. Всех ненавижу...
вас...
     Прасковья Ивановна сделала доктору глазами знак, чтоб он уходил.
     - Муж   -  арестант  и  жена  тоже,  значит,  арестантка,  -  повторяла
Харитина, ломая в отчаянии руки. - Я не хочу... не хочу... не хочу!
     Прасковья  Ивановна  долго  отваживалась  с  ней  и  никак  не могла ее
успокоить.
     - Что  я  такое? Ни девка, ни баба, ни мужняя жена, - говорила Харитина
в  каком-то  бреду.  -  А  мужа  я  ненавижу  и ни за что не пойду к нему! Я
выходила замуж не за арестанта!
     - Все-таки  нужно  съездить  к  нему  в острог, - уговаривала Прасковья
Ивановна.  -  После,  как  знаешь,  а сейчас нехорошо. Все будут пальцами на
тебя показывать. А что касается... Ну, да за утешителями дело не станет!
     - Никого мне не нужно!
     - А  Галактион?..  Ведь  он  был  на суде и сидел рядом с тобой. Что он
тебе говорил?
     Харитина  вспомнила  предсказание Галактиона и засмеялась. Вот придумал
человек!..  А  все-таки он пришел в суд, и она уже не чувствовала убивавшего
ее одиночества.
     Придумывая,  чем бы развлечь гостью, Прасковья Ивановна остановилась на
блестящей мысли, которая поразила ее своею неожиданностью.
     - Харитина,  знаешь  что:  мы  ищем  богатую невесту доктору, а невеста
сама  его  ждет.  Знаешь  кто?  Будем  сватать  за  него  твою сестру Агнию.
Самому-то ему по мужскому делу неудобно, а высватаю я.
     - Ты?
     - Я. Думаешь, испугалась, что говорят про Галактиона?
     - Да тебя мамынька на порог не пустит.
     - А  вот  и  пустит.  И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то
кругом  чиста.  Мало  ли  что про вдову наболтают, только ленивый не скажет.
Ну,  а  тут  я  сама  объявлюсь, - ежели бы была виновата, так не пошла бы к
твоей  мамыньке. Так я говорю?.. Всем будет хорошо... Да еще что, подошлем к
мамыньке  сперва  Серафиму.  Еще  того  лучше будет... И ей будет лучше: как
будто промежду нас ничего и не было... Поняла теперь?
     Этот  смелый  проект совсем захватил Харитину, так что она даже о своем
горе позабыла.
     - А  доктор-то  как?  -  думала  она вслух. - Вдруг он не согласится?..
Агния в годках, да и лицом не дошла.
     - Ну,  это  уж  мое  дело! Я уговорю доктора, а ты к Серафиме съезди...
да.
     Харитина  настолько успокоилась, что даже согласилась съездить к мужу в
острог. Полуянов был мрачен, озлоблен и встретил жену почти враждебно.
     - Спасибо,  милая,  что  не  забываешь  мужа, - говорил он с притворным
смирением. - Аще бог соединил, человек да не разлучает... да.
     - Не   понимаю   я,  Илья  Фирсыч,  какие  ты  загадки  загадываешь,  -
равнодушно ответила Харитина.
     - Не  понимаешь?  Для других я лишенный прав и особенных преимуществ, а
для  тебя  муж... да. Другие-то теперь радуются, что Полуянова лишили всего,
а  сами-то  еще хуже Полуянова... Если бы не этот проклятый поп, так я бы им
показал.  Да  еще  погоди,  доберусь!..  Конечно, меня сошлют, а я их оттуда
добывать буду... хха! Они сейчас радуются, а потом я их всех подберу.
     Харитина  слушала  Полуянова, и ей казалось, что он рехнулся и начинает
заговариваться.  Свидание  кончилось  тем, что он поссорился с женой и даже,
затопал на нее ногами.
     - И  до  тебя  доберусь!  -  как-то  зашипел он. - Ты думаешь, я совсем
дурак и ничего не вижу? Своими руками задушу.
     - Руки коротки, - дерзко ответила Харитина и ушла, не простившись.
     На  другой  день  Харитина  получила  от  мужа  самое жалкое письмо. Он
униженно  просил  прощения и умолял навестить его. Харитина разорвала письмо
и  не  поехала  в  острог.  Ее теперь больше всего интересовала затея женить
доктора   на   Агнии.   Серафима  отнеслась  к  этой  комбинации  совершенно
равнодушно и только заметила:
     - Хочется  тебе,  Харитина,  вязаться в такое дело... Да и жених-то ваш
горькая пьяница.
     - Да ты только мамыньке скажи, Серафима.
     - Говори сама.
     В  сущности  этот  план задел в Серафиме неистребимую женскую слабость,
и,  поломавшись,  она  отправилась к матери для предварительных переговоров.
Анфуса  Гавриловна  даже  испугалась,  когда  было упомянуто имя ненавистной
Бубнихи.
     - Мамынька,  ведь  нам  с  ней  не детей крестить, - совершенно резонно
объяснила  Серафима.  -  А  если бог посылает Агнии судьбу... Не век же ей в
девках вековать. Пьяница проспится, а дурак останется дураком.
     - Ох, боюсь я, Сима... Как-то всех боюсь. Это тебя Харитина подослала?
     - Хоть бы и она, мамынька. Дело-то такое, особенное.
     Два  дня  думала  Анфуса Гавриловна, плакала, молилась, а потом послала
сказать Серафиме, что согласна.
     В  малыгинском  доме поднялся небывалый переполох в ожидании "смотрин".
Тут  своего  горя  не  расхлебаешь:  Лиодор  в  остроге,  Полуянов пойдет на
поселение,  а  тут новый зять прикачнулся. Главное, что в это дело впуталась
Бубниха,   за   которую   хлопотала  Серафима.  Старушка  Анфуса  Гавриловна
окончательно  ничего  не  понимала  и  дала  согласие  на  смотрины в минуту
отчаяния. Что же, посмотрят - не съедят.
     Как  согласился  на  эту  комедию  доктор  Кочетов,  трудно сказать. Он
попрежнему  бывал  у  Прасковьи  Ивановны)  по  вечерам,  как  и раньше, пил
бубновскую  мадеру  и  слушал  разговоры  о  женитьбе. Сначала эти разговоры
поразили   его   своею  нелепостью,  а  потом  начали  развлекать.  Надо  же
чем-нибудь  развлекаться.  Прасковья  Ивановна  с  тактом опытной женщины не
называла  долго невесты по имени, поджигая любопытство подававшегося жениха.
Доктор  шутил,  пил мадеру и чувствовал, что его охватывает еще неиспытанное
волнение, а матримониальные разговоры создавали сближающую обстановку.
     Раз,  когда доктор был особенно в ударе, Прасковья Ивановна поймала его
на слове и повезла.
     - Интересно, что это будет за комедия, - посмеивался доктор.
     - А  вот увидите... Будьте смелее. Ведь девушка еще ничего не понимает,
всего стесняется, - понимаете?
     - Хорошо, хорошо... Знаете русскую поговорку: свату первая палка.
     Доктор  был  неприятно удивлен, когда Прасковья Ивановна подвезла его к
малыгинскому дому. Он хотел даже улизнуть с подъезда, но было уже поздно.
     - Глупости!  -  решительно  заявляла  Прасковья  Ивановна,  поддерживая
доктора  за руку. - Для вас же хлопочу. Женитесь и человеком будете. Жена-то
не даст мадеру пить зря.
     Малыгинский  дом волновался. Харитон Артемьич даже не был пьян и принял
гостей  с  озабоченною солидностью. Потом вышла сама Анфуса Гавриловна, тоже
встревоженная  и  какая-то  несчастная.  Доктор понимал, как старушке тяжело
было  видеть  в  своем  доме  Прасковью  Ивановну, и ему сделалось совестно.
Последнее  чувство  еще  усилилось,  когда к гостям вышла Агния, сделавшаяся
еще  некрасивее  от  волнения.  Она  так  неловко  поклонилась  и  все время
старалась не смотреть на жениха.
     - А  у  меня  все  поясница  к  ненастью  тоскует, - завел было Харитон
Артемьич  политичный разговор, стараясь попасть в тон будущему зятю доктору.
- И с чего бы, кажется, ей болеть?
     Прасковья  Ивановна  шушукалась  с  невестой и несколько раз без всякой
побудительной  причины  стремительно  начинала ее целовать. Агния еще больше
конфузилась,  и это делало ее почти миловидной. Доктор, чтобы выдержать свою
жениховскую  роль  до  конца, подошел к ней и заговорил о каких-то пустяках.
Но  тут  его  поразили  дрожавшие  руки  несчастной  девушки.  "Нет,  уж это
слишком", - решил доктор и торопливо начал прощаться.
     - Куда  же  это  вы?  -  каким-то  упавшим  голосом заговорил хозяин. -
Выпили бы мадерцы... Я от поясницы грешным делом мадерцой лечусь.
     - Как-нибудь в другой раз, Харитон Артемьич, - бормотал доктор.
     - Что,   понравилась   вам  невеста?  -  спрашивала  дорогой  Прасковья
Ивановна, еще охваченная свадебным волнением.
     - Во-первых,  вы не должны мне говорить "вы", будущая посаженая мать, -
ответил  доктор,  крепко  притягивая  к  себе  сваху за талию, - они ехали в
одних санях, - а во-вторых, я хочу мадеры, чтобы вспрыснуть удачное начало.
     В  передней,  помогая  раздеваться свахе, доктор обнял ее и поцеловал в
затылок,   где  золотистыми  завитками  отделялись  короткие  прядки  волос.
Прасковья  Ивановна кокетливо ударила его по руке и убежала в свою комнату с
легкостью и грацией расшалившейся девочки.
     "А  ведь  посаженая  маменька  того..."  -  думал  доктор, расхаживая в
ожидании мадеры по гостиной.
     Прасковья  Ивановна  заставила  себя  подождать и вышла по-домашнему, в
шелковом  пенюаре.  Ставя  на  стол  бутылку какой-то заветной мадеры, она с
кокетливой строгостью проговорила:
     - Вот  что,  посаженый  сынок,  от  тебя-то  я не ожидала, что ты такой
повеса... Смотри, я строгая!
     - Мамынька, я больше не буду.
     По  возбужденному  лицу  Прасковьи  Ивановны румянец разошелся горячими
пятнами,  и  она  старалась не смотреть на доктора, пока он залпом выпил две
рюмки.
     - Ну,  так  что  же,  как невеста? - спросила она изменившимся голосом,
вскидывая на доктора влажные глаза. - Девушка славная.
     - Мне   главное  -  сколько  приданого...  Будемте  говорить  серьезно,
мамынька. Уговор на берегу.
     - Вот  ты  какой,  а?..  А  раньше  что  говорил?  Теперь, видно, за ум
хватился.  У  Малыгиных  для  всех  зятьев  один порядок: после венца десять
тысяч, а после смерти родителей по разделу с другими.
     - А нельзя до смерти ухватить все, мамынька?
     Прасковья  Ивановна  лукаво  посмотрела на дурачившегося доктора и тихо
засмеялась.
     - Ах,  повеса,  повеса!  -  шептала она, оказывая слабое сопротивление,
когда  доктор  обнял  ее  и  начал  целовать.  -  Я сейчас закричу... Как вы
смеете, нахал?.. Я... я...


        VIII

     Коммерческий  Зауральский  банк  был  открыт.  Помещался  он на главной
Московской  улице в большем двухэтажном доме, отделанном специально для этой
цели.  Великолепный  подъезд,  отделанная  дубом передняя, широкая лестница,
громадный   зал   с   дубовыми   конторками   для   служащих,  кассирская  с
металлической   сеткой,  комната  правления  с  зеленым  столом  и  солидною
мебелью,  приемная, - одним словом, все в солидно-деловом, банковском стиле.
Когда  Галактион  вошел  сюда  в первый раз, его охватило какое-то особенное
чувство  почти  детского  страха. Да, здесь будут вершиться миллионные дела,
решаться  судьба  громадного  края и сосредоточиваться самые жгучие интересы
всех прикосновенных к коммерции людей.
     Правление  нового  банка организовано было раньше. В него вошли членами
Стабровский,  Штофф,  Драке,  Галактион,  Шахма  и  Мышников.  По  настоянию
Стабровского,  управляющим банка был избран Драке. Галактион отлично понимал
политику  умного  поляка,  не  хотевшего  выставлять  себя в первую голову и
выдвинувшего  на  ответственный  пост  безыменного  и для всех безразличного
немца.  Это было сделано замечательно остроумно, как оказалось впоследствии,
потому  что  все  члены  правления  в  затруднительных  случаях ссылались на
упрямого   немца,  с  которым  никак  не  сладишь.  Мышников,  кроме  своего
членства,  еще  получил звание юрисконсульта. Самый щекотливый вопрос был на
первое   время   относительно   членских  взносов.  Из  всех  членов  только
Стабровский  и  Шахма были людьми богатыми и не стеснялись средствами. Затем
немцы  где-то  раздобылись,  и  Мышников  тоже.  Оставался один Галактион, у
которого ничего не было.
     - Это пустяки, - успокаивал его Стабровский. - Мы это дело устроим.
     Стабровский  сам  предложил  Галактиону тридцать тысяч, обеспечив себя,
конечно, расписками и домашними векселями.
     - Ведь  это  мне решительно ничего не стоит, - объяснял он смущавшемуся
Галактиону.  -  Деньги  все равно будут лежать, как у меня в кармане, а года
через три вы их выплатите мне.
     Получалось  все-таки  неловкое  положение,  и Галактион почувствовал те
невидимые  путы,  которыми связывал его Стабровский. Ведь даром не оказывают
такого  широкого доверия и не дают таких денег. Но другого исхода не было, и
Галактион  вынужден был принять эту подачку. Кстати, эта комбинация оставила
в  его  душе  затаенное  и тяжелое чувство по отношению к благодетелю. А тут
еще  Мышников, который почему-то невзлюбил Галактиона и позволял себе делать
какие-то  темные  намеки  относительно таинственного происхождения членского
взноса  Галактиона.  Определенного  никто  ничего  не  знал,  даже Штофф, но
Галактион  чувствовал себя первое время очень скверно, как человек, попавший
не  в  свою  компанию.  Мышников  только из страха перед Стабровским не смел
высказывать   про  Галактиона  всего,  что  думал  о  нем  про  себя.  Новый
юрисконсульт   отлично  понимал,  что  Стабровский  "создает"  Галактиона  в
каких-то  своих личных интересах и целях. Это его злило, потому что Мышников
завидовал  всякому  успеху,  а  тут  еще  являлось  глухое  соперничество по
отношению  к  Харитине. Одним словом, с первого же раза Мышников и Галактион
сделались настоящими врагами и взаимно ненавидели друг друга.
     - А  знаешь,  что  я  тебе скажу, - заметил однажды Штофф, следивший за
накипавшею   враждой   Мышникова  и  Галактиона,  -  ведь  вы  будете  потом
закадычными друзьями... да.
     - Гусей по осени считают, Карл Карлыч.
     - Будем посмотреть, Галактион Михеич.
     Кстати,  Штофф  был  избран  председателем  правления,  хотя  это  и не
входило  в  планы Стабровского - он предпочел бы Галактиона, но тот пока еще
не  "поспел".  Стабровский  вообще  считал  необходимым выдерживать прыткого
немца и не давать ему излишнего хода. Он почему-то ему не доверял.
     В   жизни   нового   банка   на   первых  же  порах  возникало  крупное
недоразумение  с  Ечкиным,  который  остался  в  Петербурге, устраивая акции
нового  банка на бирже. Это было очень сложное и ответственное дело, которое
мог  устроить  только один Ечкин. Но он чуть не бросил всего в самом начале,
когда  узнал,  что  не  попал  в  члены банковского правления, чего, видимо,
ожидал.  Он  даже  прислал  на  имя  нового  правления формальный отказ, что
обеспокоило  всех.  Но  Стабровский  только улыбнулся. Ечкин иногда позволял
себе  бунтовать, но все это была одна комедия, - он был совершенно "в руках"
у  Стабровского.  У них были какие-то многолетние сибирские счеты, которые в
таких  случаях  являлись  для  Ечкина холодною водой, отрезвлявшею его самое
законное  негодование,  как было и в данном случае. Стабровский ни за что не
хотел участия Ечкина в администрации банка.
     - Он  и  без  этого  получил  больше  всех  нас,  -  спокойно  объяснял
Стабровский   в  правлении  банка.  -  Вы  только  представьте  себе,  какая
благодарная  роль  у  него сейчас... О, он не будет напрасно терять дорогого
времени! Вот посмотрите, что он устроит.
     Политика  Стабровского по отношению к Галактиону скоро разъяснилась. Он
пригласил его к себе вечером и предупредил с обычною своею улыбкой:
     - Мы сегодня серьезно займемся, Галактион Михеич, одним делом... да.
     Можно  было  предположить,  что  Стабровский собирается путешествовать,
потому  что  он подвел гостя к отдельному столику, на котором была разложена
большая карта.
     - Вы не учились географии? - спросил он.
     - Нет.
     - Ну,  ничего,  выучимся...  Это  карта  Урала  и  прилегающих  к  нему
губерний,  с которыми нам и придется иметь дело. У нас своя география. Какие
все  чудные  места!.. Истинно страна, текущая млеком и медом. Здесь могло бы
благоденствовать  население  в  пять  раз  большее... Так, вероятно, и будет
когда-нибудь, когда нас не будет на свете.
     После  этих  чувствительных  рассуждений Стабровский перешел к делу. Он
обозначил   булавками   все   пункты,   где  были  винокуренные  заводы,  их
производительность и район действия.
     - Нам  приходится  серьезно  считаться  с  этими  господами,  Галактион
Михеич.   Они  очень  уж  просто  привыкли  забирать  барыши  совсем  даром.
Например, Прохоров и К<sup>o</sup>. Вы слыхали о нем?
     - О  да!..  Только  вам  нечего  бояться  конкуренции  с  ним, Болеслав
Брониславич.  Конечно,  у  них  дело старинное, установившееся, а у вас есть
свои преимущества в рынке и в перевозке.
     - Да?  Тем  лучше,  что мне не нужно вам объяснять. Мы отлично понимаем
друг друга.
     Сообразительность  Галактиона  очень  понравилась  Стабровскому. Он так
ценил  людей,  умеющих  понимать  с полуслова, как было в данном случае. Все
эти   разговоры   имели  только  подготовительное  значение,  а  к  главному
Стабровский приступил потом.
     - Дело  вот  в чем, Галактион Михеич... Гм... Видите ли, нам приходится
бороться  главным  образом  с  Прохоровым... да. И мне хотелось бы, чтобы вы
отправились  к  нему  и повели необходимые переговоры. Понимаете, мне самому
это  сделать  неудобно,  а  вы посторонний человек. Необходимые инструкции я
вам дам, и остается только выдержать характер. Все дело в характере.
     Это   предложение   немного   смутило   Галактиона,   и  он  откровенно
проговорил:
     - Отчего вы не поручите этого Штоффу? Он опытнее меня.
     - Хотите,  чтобы  я  сказал вам все откровенно? Штофф именно для такого
дела  не  годится...  Он  слишком  юрок и не умеет внушать к себе доверия, а
затем  тут  все дело в такте. Наконец, мешает просто его немецкая фамилия...
Вы понимаете меня? Для вас это будет хорошим опытом.
     Не  теряя  времени,  Стабровский  сейчас  же  разъяснил  сущность дела,
причем  Галактион  пришел в ужас. Этот богатый пан знал, кажется, решительно
все  и  вперед сосчитал каждое зерно у мужика и каждую копейку выгоды, какую
можно  было  получить.  Говоря о конкуренции с сильной фирмой Прохоров и К<sup>o</sup>,
он  вперед  определил  сумму возможных убытков и все комбинации, при которых
могли  получиться  такие  убытки.  Это уж совсем не походило на тот авось, с
каким  русские  купцы  вели  свои дела. Тут все было на счету, и Стабровский
мог рассказать чужие дела, как свои.
     "Что   же   это   такое?  -  спрашивал  Галактион  самого  себя,  когда
возвращался от Стабровского домой. - Как же другие-то будут жить?"
     Он  понимал, что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с
другими  винокурами  и  что  в конце концов он должен был выиграть благодаря
знанию,  предусмотрительности и смелости, не останавливающейся ни перед чем.
Ничего  подобного  раньше  не  бывало,  и  купеческие дела велись ощупью, по
старинке.  Галактион  понимал также и то, что винное дело - только ничтожная
часть  других  финансовых  операций и что новый банк является здесь страшною
силой, как хорошая паровая машина.
     Он  шел  домой  пешком,  чтоб  освежиться. Падал первый снежок. В окнах
мелькали  желтые  огоньки.  Где-то  звонили  ко  всенощной. Дневная сутолока
кончалась,  и  только  освещены  были  лавки  и  магазины.  Галактиону вдруг
сделалось  жаль  этого  маленького городка, жившего до сих пор тихо и мирно.
Что  с  ним  будет  через несколько лет? Надвигалась какая-то страшная сила,
которая  ломала  на своем пути все, как прорвавшая плотину вода. И он явился
покорным  слугой  этой  силы  с  первого  раза.  Для  него  оставалось много
непонятного,  начиная  с собственного положения. Как это все легко делается:
недавно  еще у него ничего не было, а сейчас уже он зарабатывал столько, что
не  мог  даже  мечтать  раньше  о подобном благополучии. И притом он являлся
нужным   человеком,  у  него  было  уже  свое  определенное  место.  Впереди
рисовались  радужные картины, и нехорошо было только то, что все это будущее
неразрывно   было   связано  со  Стабровским  и  его  компанией.  Галактиону
казалось, что он чему-то изменяет, изменяет такому хорошему и заветному.
     С  другой  стороны,  с каждым днем его все сильнее и сильнее охватывала
жажда  широкой  деятельности  и  больших  дел.  Он  уже  понимал, что личное
обогащение  еще не дает ничего, а запольские коммерсанты дальше этого никуда
не  шли,  потому что дальше своего носа ничего не видели и не желали видеть.
Галактиону   стоило  только  подумать  о  Стабровском  или  Ечкине,  которые
ворочали  миллионными  делами,  как  он  сейчас  же  видел самого себя таким
маленьким  и  ничтожным.  Да, это были настоящие, большие люди, и только они
умели жить по-настоящему, по-большому.
     Под  этим  настроением  Галактион вернулся домой. В последнее время ему
так  тяжело было оставаться подолгу дома, хотя, с другой стороны, и деваться
было  некуда.  Сейчас у Галактиона мелькнула было мысль о том, чтобы зайти к
Харитине,  но  он  удержался.  Что  ему  там  делать? Да и нехорошо... Муж в
остроге, а он будет за женой ухаживать.
     Подходя  к  дому, Галактион удивился, что все комнаты освещены. Гости у
них  почти  не  бывали.  Кто  бы  такой  мог  быть?  Оказалось,  что приехал
суслонский писарь Замараев.
     - Ты   уж  меня  извини,  что  по-деревенски  ввалился  без  спросу,  -
оправдывался  Замараев.  - Я было заехал к тестю, да он меня так повернул...
Ну, бог с ним. Я и поехал к тебе.
     - Что  ж,  я  очень  рад...  А  что касается Харитона Артемьича, так не
каждое лыко в строку. Как на него взглянет.
     - Обидно   оно,  Галактион  Михеич.  Ведь  не  чужой  человек  приехал.
Анфуса-то  Гавриловна  была  рада, а он чуть в шею не вытолкал. Конечно, я -
деревенский человек, а все-таки...
     - Пустяки... Потом помиритесь.
     Галактион  искренне  был  рад  гостю,  потому что не так тошно дома. За
чаем  он  наблюдал жену, которая все время молчала, как зарезанная. Тут было
все: и ненависть к нему и презрение к деревенской родне.
     - А  вы  тут  засудили  Илью  Фирсыча? - болтал писарь, счастливый, что
может  поговорить.  -  Слышали  мы  еще  в  Суслоне... да. Жаль, хороший был
человек.  Тоже  вот  и  про банк ваш наслышались. Что же, в добрый час... По
другим  городам  везде  банки заведены. Нельзя отставать от других-то, не те
времена.
     - Да... - неопределенно отвечал Галактион, не зная, что ему отвечать.
     - И  Бубнова  похоронили,  -  не  унимался  Замараев.  - Знавал я его в
прежние  времена...  Жаль.  А  слушали  новость:  Прасковья  Ивановна  замуж
выходит.
     - Как выходит? - спросили в голос муж и жена.
     - Выходит, как другие прочие вдовы выходят.
     - За кого?
     - А  за  доктора...  Значит, сама нашла свою судьбу. И то сказать, баба
пробойная,  -  некогда ей горевать. А я тут встретил ее брата, Голяшкина. Мы
с  ним  дружки  прежде  бывали.  Ну,  он  мне  все и обсказал. Свадьба после
святок... Что же, доктор маху не дал. У Прасковьи Ивановны свой капитал.
     Потом,  оказалось,  что  Замараев  успел  побывать  и в остроге, у Ильи
Фирсыча, - одним словом, обежал целый город.


        IX

     Замараев  поселился  у Галактиона, и последний был рад живому человеку.
По  вечерам  они  часто  и  подолгу  беседовали между собой, и Галактион мог
только  удивляться той особенной деревенской жадности, какою был преисполнен
суслонский  писарь,  - это не была даже жажда наживы в собственном смысле, а
именно слепая и какая-то неистовая жадность.
     - Нет,  брат,  шабаш,  старинка-то  приказала  долго  жить,  - повторял
Замараев,  делая  вызывающий  жест.  - По нонешним временам вон какие народы
проявились.  Они,  брат,  выучат жить. Темноту-то как рукой снимут... да. На
што  бабы,  и те вполне это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как на
меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.
     - Не от ума она, Флегонт Васильич.
     - А  вот  и  нет!  И я даже весьма понимаю, потому что мы, деревенские,
прямые  дураки  выходим. Серафима-то Харитоновна и выходит права, потому как
темнота-с...  А только по женской своей части она, конечно, не понимает, что
и  темнота  тоже  проснулась  и  начала  копошиться.  Все  ищутся, Галактион
Михеич...  Вы  вот  тут  банки  открываете  и  разные прочие огромадные дела
затеваете,  а  от  вас и к нам щепки летят... да-с. Теперь взять Ключевую, -
она  вся зашевелилась. Мельники-то, которые жили всю жизнь по старинке, и те
очухались.  Недалеко  ходить,  взять  хоть  вашего тятеньку, Михея Зотыча, -
зараз  две  новых  мельницы  строит.  Ведь  старичок,  а как хлопочет. Ну, и
другие  народы  поднялись  на дыбы... Кто во что горазд. И у всех уж на уме:
не  хватит  своего капитала, в банке прихвачу и оборочусь. Вот какое дело...
Уж все пронюхали, где жареным пахнет.
     На  поверку  оказалось,  что Замараев действительно знал почти все, что
делалось  в  Заполье,  и  мучился,  что  "новые народы" оберут всех и вся, -
мучился  не  из сожаления к тем, которых оберут, а только потому, что сам не
мог  принять  деятельного  участия в этом обирании. Он знал даже подробности
готовившегося  похода  Стабровского  против  других  винокуров  и  по-своему
одобрял.
     - Так  и  надо...  Валяй  их!  Не  те времена, чтобы, например, лежа на
боку...  Шабаш!  У  волка  в  зубе - Егорий дал. Учить нас надо, а за битого
двух небитых дают.
     - Ну, а как твоя ссудная касса?
     - Большим   кораблям   большое  плавание,  а  мы  около  бережку  будем
ползать...  Перед отъездом мы с попом Макаром молебствие отслужили угодникам
бессребренникам.  Как  же,  все  по  порядку.  Тоже и мы понимаем, как и што
следует:   воздадите  кесарево  кесарю...  да.  Главная  причина,  Галактион
Михеич,  что жаль мелкие народы. Сейчас-то они вон сто процентов платят, а у
меня  будут платить всего тридцать шесть... Да там еще кланялись сколько, да
еще отрабатывали благодарность, а тут на, получай, и только всего.
     Эта  теория  благодеяния бедным рассмешила Галактиона своею наивностью,
хотя в основе и была известная доля правды.
     - Так  благодетелем  хочешь  быть?  -  смеялся  он, хлопая Замараева по
плечу. - С зубов кожу будете драть, из блохи голенища кроить?
     - А  вы? У вас, Галактион Михеич, учимся... Даже вот как учимся. Вам-то
вот смешно, а нам слезы.
     - Перестань  ты  дурака  валять,  Флегонт Васильич. Сами вы кого угодно
проведете и надуете.
     Замараев,  живя  в  Заполье, обнаружил необыкновенную пронырливость, и,
кажется,  не было угла, где бы он не побывал, и такой щели, которую бы он не
обнюхал  с  опытностью настоящего сыщика. Эта энергия удивляла Галактиона, и
он раз, незадолго до отъезда в резиденцию Прохорова и К<sup>o</sup>, спросил:
     - А ты не был у Харитины, Флегонт Васильич?
     - Нет, не довелось.
     - Почему?
     - Все  собираюсь,  да  как-то  не  могу  дойти.  А  надо  бы  повидать.
Прежде-то  не  посмел  бы,  когда  Илья Фирсыч царствовали, а теперь-то даже
очень просто.
     - Вот  что, Флегонт Васильич... - замялся немного Галактион. - А если я
тебя попрошу зайти к ней? Понимаешь, ты как будто от себя...
     - Могу.
     - Пожалуйста, не проболтайся.
     - Сделай милость. Тоже не левою йогой сморкаемся.
     - Видишь  ли,  в  чем  дело... да... Она после мужа осталась без гроша.
Имущество  все  описано.  Чем  она  жить  будет? Самому мне говорить об этом
как-то  неудобно.  Гордая  она, а тут еще... Одним словом, женская глупость.
Моя Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?
     - В лучшем виде. Известно, бабы.
     - Так  вот я с удовольствием помог бы ей... на первое время, конечно. К
отцу она тоже не пойдет.
     - Вот это даже совсем напрасно. Одно малодушие.
     - Я  знаю  ее  характер: не пойдет... А поголодает, посидит у хлеба без
воды  и  выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так
он  давно  за  ней  ухаживает.  Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и
хотел  предложить  с  своей стороны... Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А
ты  можешь  так  сказать,  что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что
мажешь   по-родственному   ссудить.  Только  требуй  с  нее  вексель,  a  то
догадается.
     - Весьма понимаю. Горденька Харитина Харитоновна.
     - Да,  да.  Так  сделай  это  для  меня. Как-нибудь сочтемся. Рука руку
моет, Флегонт Васильич.
     - Уж  будь спокоен. Так подведем, что и сама не услышит. Тоже и мы не в
угол рожей, хоша и деревенские.
     - Пожалуйста. Меня она очень беспокоит.
     Суслонский  писарь  отправился  к Харитине "на той же ноге" и застал ее
дома,  почти  в  совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на
своей  роскошной  постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила
именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.
     - Завернул   к  вам,  Харитина  Харитоновна...  Жена  Анна  наказывала.
Непременно,  грит,  проведай  любезную сестрицу Харитину и непременно, грит,
зови ее к нам в Суслон погостить.
     - Это  в  деревню-то?  -  удивилась Харитина. - Да вы там с женой оба с
ума спятили!
     - А   вы   не   сердитесь   на   нашу  деревенскую  простоту,  Харитина
Харитоновна,  потому  как  у  нас  все  по душам... А я-то так кругом обязан
Ильей  Фирсычем, по гроб жизни. Да и так люди не чужие... Ежели, напримерно,
вам  насчет денежных средств, так с нашим удовольствием. Конешно, расписочку
там   на   всякий  случай  выдадите,  -  это  так,  для  порядку,  а  только
несумлевайтесь. Весь перед вами, в там роде, как свеча горю.
     Против  ожидания,  Харитина  отнеслась  к  этому  предложению с деловым
спокойствием и не без гордости ответила:
     - Сейчас  мне  не  хочется  занимать  денег  у отца, но я отдам в самом
скором времени... У меня будут деньги.
     - Само  собою  разумеется,  как же без денег жить? Ведь я хоша и говорю
вам  о  документе,  а  даю  деньги  все  одно,  как  кладу  к себе в карман.
По-родственному,  Харитина  Харитоновна. Чужим-то все равно, а свое болит...
да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.
     - Не говорите мне про него!
     - Я так, к слову.
     - Вот  вы  о  родственниках  заговорили... Хороши бывают родственнички!
Ну, да не стоит об этом говорить!
     Харитина  разошлась  до того, что предложила чаю. Она продолжала лежать
на постели совсем одетая и курила одну папиросу за другой.
     - Извините   меня,  Харитина  Харитоновна,  -  насмелился  Замараев.  -
Конечно,  я  деревенский  мужик  и  настоящего  городского обращения не могу
вполне  понимать,  а все-таки дамскому полу как будто и не того, не подобает
цыгарки  курить.  Уж  вы  меня  извините,  а  это  самое  плохое занятие для
настоящей дамы.
     - Пустяки,  это  от скуки, - коротко объяснила Харитина улыбаясь. - Что
мне больше-то делать? А тут мысли разгоняет.
     - Это,  конечно-с. А когда прикажете доставить вам деньги? Впрочем, я и
сейчас могу-с, а вы только на бумажке-с черкните.
     - А сколько вы можете мне дать сейчас? Тысячу?
     - Многонько-с.  Сотенный  билет  могу,  а  когда  издержите  -  другой.
Тыся