й - не восстановлять против себя Зоси. Хиония Алексеевна в случае изгнания, конечно, не остановилась бы ни перед чем. - Как жестоко можно ошибиться в людях, даже в самых близких, - меланхолически говорила она Зосе. - Я, например, столько времени считала Александра Павлыча самым отчаянным гордецом, а между тем оказывается, что он совсем не гордец. Или взять Сергей Александрыча... Ах, mon ange, сколько мы, женщины, должны приносить жертв этим отвратительным эгоистам мужчинам!.. V Когда переделывали приваловский дом, часть его пристроек была обращена в склады для хлеба, а в моленной были устроены лавки. Затем часть сада была отведена специально под деревянные амбары, тоже для хлеба. Все эти перестройки были закончены к первому санному пути, когда приваловская мельница должна была начать работу. Осенью Привалов только раз был на мельнице, и то ненадолго, чтобы проверить работы. Теперь, когда дома ему делалось слишком тяжело, он вспомнил о своей мельнице и по первопутку отправился туда. Когда он выехал за город, то уж почувствовал заметное облегчение; именно ему необходимо было вырваться на деревенский простор и отдохнуть душой на бесконечном раздолье полей, чтобы освободиться от давившего его кошмара. Он сразу повеселел, и многое, что его мучило еще так недавно, показалось ему просто смешным. - А мы вас здесь крепко дожидаем, Сергей Александрыч, - встретил Нагибин хозяина. - Так дожидаем... Надо первый помол делать, благословясь. Меленка-то совсем готова. В мельничном флигельке скоро собрались все, то есть Нагибин, Телкин, поп Савел и Ипат, который теперь жил в деревне, тал как в городе ему решительно нечего было делать. Впрочем, верный слуга Привалова не особенно горевал о таком перемещении: барин своей женитьбой потерял в его глазах всякую цену. "Одним словом, как есть пропащий человек!" В каких-нибудь два часа Привалов уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба, слава богу, уродились, овсы - ровны, проса и гречихи - середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и бог помиловал. В "орде" больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило по увалам; только и поскоблили где по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т.д. и т.д. Мельница была совсем готова. Воды в пруде, по расчетам Телкина, хватит на всю зиму. Оставалось пустить все "обзаведение" в ход, что и было приведено в исполнение хмурым октябрьским утром. Зашумела вода, повертывая громадное водяное колесо, а там и пошли работать шестерни, валы и колеса с разными приводами и приспособлениями. Все было в исправности; работа шла как по-писаному. Из-под жерновов посыпалась теплая мука, наполняя всю мельницу своим специфическим ароматом. Все с напряженным вниманием следили за этой работой, которая совершалась вполне форменно - лучше требовать нельзя. - Ну, с первинкой, Сергей Александрыч, поздравляем, заговорил Нагибин. - Все по форме и без сумления. В самый аккурат издалась меленка, в добрый час будь сказано! Телкин подробно еще раз показал и объяснил, где нужно, весь двигавшийся механизм. Глаза у него блестели, а лицо подернулось легкой краской; он сдерживал себя, стараясь не выдать волновавшего его чувства счастливой гордости за шевелившееся, стучавшее и шумевшее детище. - Теперь можно и поздравить хозяина, - говорил поп Савел, успевший порядочно выпачкаться в муке; мелкий бус, как инеем, покрыл всех. После официального открытия мельницы было устроено приличное угощение. Публика почище угощалась в флигельке, а для мужиков были поставлены столы в самой мельнице. Мужиков набилось густо, и все нужный народ, потрудившийся в свою долю при постройке: кто возил бревна, кто бутовый камень, кто жернова и т.д. После трех стаканов водки на мельнице поднялся тот пьяный шум, приправленный песней и крепким русским словцом, без чего не обходится никакая мужицкая гулянка. Потные красные бородатые лица лезли к Привалову целоваться; корявые руки хватали его за платье; он тоже пил водку вместе с другими и чувствовал себя необыкновенно хорошо в этом пьяном мужицком мире. Отдельный стол был поставлен для баб, которые работали при затолчке плотины; он теперь походил на гряду с маком и весело пестрел красными, синими и желтыми цветами. Бабы пропустили по стаканчику, и маковая гряда тоже заголосила на все лады, присоединяясь к мужицкому галдению. Где-то пиликнула вятская гармоника, в другом углу жалобно затренькала деревенская балалайка, и началась музыка... Старостиха Анисья тончайшим голосом завела песню, ее подхватили десятки голосов, и она полилась нестройной, колыхавшейся волной, вырвалась на улицу и донеслась вплоть до деревни, где оставались только самые древние старушки, которые охали и крестились, прислушиваясь, как мир гуляет. Поп Савел успел нагрузиться вместе с другими и тоже лез целоваться к Привалову, донимая его цитатами из всех классиков. Телкин был чуть-чуть навеселе. Вообще все подгуляли, за исключением одного Нагибина, который "не принимал ни капли водки". Началась пляска, от которой гнулись и трещали половицы; бабы с визгом взмахивали руками; захмелевшие мужики грузно топтались на месте, выбивая каблуками отчаянную дробь. - Гуляй, девонька!.. - выкрикивал какой-то рыжий мужик, отплясывая в рваном полушубке. - Мматушки... шире бери!.. Когда общее веселье перешло в сплошной гвалт и мельница превратилась в настоящий кабак, Привалов ушел в свой флигель. Он тоже был пьян и чувствовал, как перед глазами предметы двоились и прыгали. Утром он проснулся с сильной головной болью и с самым смутным представлением о том, что делалось вчера на мельнице. - Здорово отгуляли, Сергей Александрыч, - улыбался Нагибин. - Ничего. - Теперь только чайку испить - и дело в шляпе. Поп Савел уже наведывался, он все еще вчерашним пьян... А слышите, как меленка-то постукивает? Капитон с трех часов пустил все обзаведение... Привалову казалось с похмелья, что постукивает не на мельнице, а у него в голове. И для чего он напился вчера? Впрочем, нельзя, мужики обиделись бы. Да и какое это пьянство, ежели разобрать? Самое законное, такая уж причина подошла, как говорят мужики. А главное, ничего похожего не было на шальное пьянство узловской интеллигенции, которая всегда пьет, благо нашлась водка. - Вот чайку-с... - предлагал Нагибин. - Оно очень облегчает, ежели кто водку принимает... А вон и поп Савел бредет, никак. - Мир дому сему, - крикнул поп Савел еще под окошком. - У меня сегодня в голове такая мельница мелет... А я уж поправился, стомаха ради и частых недуг!.. Привалов быстро вошел в деревенскую колею, к которой всегда его тянуло. Поездка с Нагибиным по деревням и мелким хлебным ярмаркам отнимала большую половину времени, а другая уходила целиком на мельницу. Работа закипела. Сотни подвод ежедневно прибывали к мельнице, сваливали зерно в амбары и уступали место другим. Начали расти поленницы белых мешков с зеленым клеймом: "Мельница Привалова". Сотни рабочих были заняты на мельнице переноской и перевозкой зерна, около зерносушилок и веялок, в отделении, где весили и ссыпали муку в мешки. Около приваловского флигеля вечно стояли пустые подводы дожидавшихся расчета мужиков. Через неделю началась правильная отсылка намолотой муки в Узел, в главный склад при приваловском доме. Привалов никогда не чувствовал себя так легко, как в этот момент; на время он совсем позабыл о всем городском и ежедневно отсылал Зосе самые подробные письма о своей деятельности. Зося отвечала на письма мужа коротенькими записочками Между прочим она писала ему, что скучает одна и желала бы сама жить где-нибудь в деревне, если бы могла оставить своих стариков. Привалов сначала не верил, но желание быть счастливым было настолько велико, что он забывал все старое и снова отдавался душой своей Зосе. Он даже старался во всем обвинить самого себя, только бы спасти свое чувство, свою любовь. Ведь она хорошая, эта Зося, она любит его... При первой возможности Привалов бросил все дела на мельнице и уехал в Узел. Но там его ожидало новое разочарование: Зося встретила его совсем враждебно, почти с ненавистью. Это он видел по ее темным глазам, по недовольному лицу, по необыкновенной раздражительности. - Мне гораздо лучше было совсем не приезжать сюда, - говорил Привалов. - Зачем ты писала то, чего совсем не чувствовала?.. По-моему, нам лучше быть друзьями далеко, чем жить врагами под одной кровлей. Этот тон смутил Зосю. Несколько дней она казалась спокойнее, но потом началась старая история. Привалова удивляло только то, что Половодов совсем перестал бывать у них, и Зося, как казалось, совсем позабыла о нем. Теперь у нее явилось новое развлечение: она часов по шести в сутки каталась в санях по городу, везде таская за собой Хину. Она сама правила лошадью и даже иногда сама закладывала свой экипаж. Дело по хлебной торговле пошло бойко в гору. Привалов уже успел сбыть очень выгодно несколько больших партий на заводы, а затем получил ряд солидных заказов от разных торговых фирм. Расчеты и ожидания оправдались скорее, чем он надеялся. Недоставало времени и рабочих рук. Приходилось везде поспевать самому, чтобы поставить сразу все дело на твердую почву. Много времени отнимали разные хлопоты с нотариусами и банками. Раз, когда Привалов зашел в Узловско-Моховский банк, он совсем неожиданно столкнулся со стариком Бахаревым. Оба смутились и не знали, о чем говорить. - Ну, что твоя мельница? - спросил наконец Бахарев, не глядя на Привалова. - Пока ничего, работает. Давно ли вы вернулись с приисков, Василий Назарыч? - Да уж порядочно, пожалуй, с месяц... Ах, я и забыл: поздравляю тебя с женитьбой. Вышла самая тяжелая и неприятная сцена. Привалову было совестно пред стариком, что он до сих Пор не был еще у него с визитом, хотя после своего последнего разговора с Марьей Степановной он мог его и не делать. VI От Веревкина последнее письмо было получено незадолго до женитьбы Привалова. В нем Nicolas отчасти повторял то же самое, о чем уже писал раньше, то есть излагал разные блестящие надежды и смелые комбинации. Прибавкой являлось только то, что ему порядочно надоело в Петербурге, и он начинал порываться в Узел, в свою родную стихию, в которой плавал как рыба в воде. Занятый семейными делами и мельницей, Привалов забыл о своем поверенном, о котором ему напомнила встреча со стариком Бахаревым. Уже одна фигура этого типичного старика служила как бы немым укором: а что же заводы? как идут дела об опеке? что делал там, в Петербурге, этот Веревкин? Привалов не мог порядочно ответить ни на один из этих вопросов, и теперь совесть особенно мучила его, что он из-за личных дел забыл свои главные обязанности Вообще все выходило как-то особенно глупо, за исключением разве одной мельницы, которая работала все время отлично. Да и эта единственная удача была отравлена тем, что Привалов ни с кем не мог поделиться своей радостью. О семье Бахаревых Привалов слышал стороной, что дела по приискам у Василия Назарыча идут отлично. Рассказывали о сотнях тысяч, заработанных им в одно лето. За богатством опять тянулась блестящим хвостом слава. Все с уважением говорили о старом Бахареве, который из ничего создавал миллионы. Только о Надежде Васильевне никто ничего не знал, а Привалов слышал мельком о ней от доктора, который осенью был в Шатровских заводах. Костя Бахарев никогда не любил обременять себя перепиской, поэтому Привалов нисколько не удивился, что не получил от него в течение полугода ни одной строчки. Однажды на своем письменном столе Привалов, к своему удивлению, нашел карточку Кости Бахарева. - Он уехал, вероятно, обратно на заводы? - спрашивал Привалов Пальку. - Нет, они сюда приехали совсем... - Как совсем? - Так-с... Теперь живут в "Золотом якоре", просили известить их, когда вы приедете. Прикажете послать им сказать? - Нет, не нужно... Я сам к нему поеду. Этот неожиданный приезд Кости Бахарева поразил Привалова; он почуял сразу что-то недоброе и тотчас же отправился в "Золотой якорь". Бахарев был дома и встретил друга детства с насмешливой холодностью. - Я совсем, Сергей Александрыч, - заговорил Костя, когда Привалов сел на диванчик. - Как совсем? - Да так... Получил чистую от Александра Павлыча. - Ничего не понимаю! - А между тем все дело чрезвычайно просто; пока ты тут хороводился со своей свадьбой, Половодов выхлопотал себе назначение поверенным от конкурсного управления... Да ты что смотришь на меня такими глазами? Разве тебе Веревкин ничего не писал? - Последнее письмо я от него получил месяца два тому назад. - Ну, батенька, в это время успело много воды утечь... Значит, ты и о конкурсе ничего не знаешь?.. Завидую твоему блаженному неведению... Так я тебе расскажу все: когда Ляховский отказался от опекунства, Половодов через кого-то устроил в Петербурге так, что твой второй брат признал себя несостоятельным по каким-то там платежам... - Да ведь он идиот? - Это все равно... Объявили несостоятельным и назначили конкурс, а поверенным конкурсного управления определили Половодова. Впрочем, это случилось недавно... Он меня и смазал для первого раза. Говоря проще, мне отказали от места, а управителем Шатровских заводов назначили какого-то Павла Андреича Кочнева, то есть не какого-то, а родственника Половодова. Он женат на Шпигель, родной сестре матери Веревкина. Теперь понял, откуда ветер дует? Привалов несколько времени молчал; полученное известие ошеломило его, и он как-то ничего не мог сообразить: как все это случилось? какой конкурс? какой Кочнев? при чем тут сестрицы Шпигель? - Что же мы теперь будем делать? - проговорил Привалов, приходя в себя. - Ты - не знаю, что будешь делать, а я получил приглашение на заводы Отметышева, в Восточную Сибирь, - сказал Бахарев. - Дают пять тысяч жалованья и пятую часть паев... Заводы на паях устроены. - Так... Что же, скатертью тебе дорога, - ответил задумчиво Привалов, глядя в пространство, - а нам деваться некуда... - Я одного только не понимаю, Сергей, - заговорил Бахарев, стараясь придать тону голоса мягкий характер, - не понимаю, почему ты зимой не поехал в Петербург, когда я умолял тебя об этом? Неужели это так трудно было сделать? Привалов схватился за голову и забегал по комнате, как раненый зверь; вопрос Бахарева затронул самое больное место в его душе. - А Василий Назарыч знает о конкурсе? - спрашивал Привалов, продолжая бегать. - Да... я ему рассказывал... - Разве вы помирились? - То есть как тебе сказать; ведь мы, собственно, не ссорились, так что и мириться нечего было. Просто приехал к родителю, и вся недолга. Он сильно переменился за это время... - Вспылил, когда узнал о конкурсе? - Нет... заплакал. В старчество впадает... Все заводы жалел. Ах да, я тебе позабыл сказать: сестра тебе кланяется... Привалов вопросительно посмотрел на Бахарева; в его голове мелькнуло сердитое лицо Верочки. - Разве забыл - Надя? - Ах да... виноват. Ну что, как она поживает? - Ничего, теперь переехала на прииск к Лоскутову. Два сапога - пара: оба бредят высшими вопросами и совершенно довольны друг другом. - Я слышал, что Василий Назарыч разошелся с Надеждой Васильевной? - спрашивал Привалов, чтобы замять овладевшее им волнение; там, в глубине, тихо-тихо заныла старая, похороненная давно любовь. - Да, тут вышла серьезная история... Отец, пожалуй бы, и ничего, но мать - и слышать ничего не хочет о примирении. Я пробовал было замолвить словечко; куда, старуха на меня так поднялась, что даже ногами затопала. Ну, я и оставил. Пусть сами мирятся... Из-за чего только люди кровь себе портят, не понимаю и не понимаю. Мать не скоро своротишь: уж если что поставит себе - кончено, не сдвинешь. Она ведь тогда прокляла Надю... Это какой-то фанатизм!.. Вообще старики изменились: отец в лучшую сторону, мать - в худшую. Друзья детства проговорили за полночь о заводах и разных разностях. Бахарев не укорял Привалова, так как не интересовался его теперешней жизнью. Он даже не полюбопытствовал узнать, как теперь живется Привалову. Это было в характере Кости; он никогда не вмешивался в чужую жизнь, как не посвящал никого в свои интимные дела. Это был человек дела с ног до головы, и Привалов нисколько не обижался его невниманием к собственной особе. Сам Привалов не хотел заговаривать о своей новой жизни, потому что, раз, это было слишком тяжело, а второе - ему совсем не хотелось раскрывать перед Костей тайны своей семейной жизни. Все, и хорошее и дурное, Привалов переживал один на один, не требуя ничьего участия, ни совета, ни сочувствия. - Ты скоро едешь? - спрашивал Привалов на прощанье. - Не знаю пока... Может быть, проживу здесь зиму. Хочется отдохнуть. Я не хочу тебя чем-нибудь упрекнуть, а говорю так: встряхнуться необходимо. - Послушай, Сергей, - остановил Привалова Бахарев, когда тот направился к выходу. - Отчего же ты к нашим не заедешь? Я про стариков говорю... - Неловко как-то... - Ну, как знаешь... Тебе лучше знать. Из "Золотого якоря" Привалов вышел точно в каком тумане; у него кружилась голова. Он чувствовал, что все кругом него начинает рушиться, и ему не за что даже ухватиться. Приходилось жить с такими людьми, с которыми он не имел ничего общего, и оттолкнуть от себя тех, кого он ценил и уважал больше всего на свете. Прежде чем вернуться в свой дом, Привалов долго бродил по городу, желая освежиться. В голове поднимался целый ворох самых невеселых мыслей. Жизнь начала тяготить Привалова, а сознание, что он поступает как раз наоборот с собственными намерениями, - щемило и сосало сердце, как змея. VII Ляховский, по-видимому, совсем поправился. Он мог ходить по комнатам без помощи костылей и по нескольку часов сряду просиживал в своем кабинете, занимаясь делами с своим новым управляющим. Но все это была только одна форма: прежнего Ляховского больше не было. Сам Ляховский сознавал это и по временам впадал в какое-то детское состояние: жаловался на всех, капризничал и даже плакал. Между тем этот же Ляховский весь точно встряхивался, когда дело касалось новой фирмы "А.Б.Пуцилло-Маляхинский"; в нем загоралась прежняя энергия, и он напрягал последние силы, чтобы сломить своего врага во что бы то ни стало. Это были жалкие усилия, что и сам Ляховский сознавал в спокойную минуту, но освободиться от своей idee fixe он был не в силах. Часто он создавал самые нелепые проекты и требовал их немедленного осуществления; но проходил день, и проекты шли на подтопку. Доктор видел состояние Ляховского и не скрывал от себя печальной истины. - Игнатий Львович, вы, конечно, теперь поправились, - говорил доктор, выбирая удобную минуту для такого разговора, - но все мы под богом ходим... Я советовал бы на всякий случай привести в порядок все ваши бумаги. - Что вы хотите сказать этим? - Вы понимаете меня хорошо... У вас есть дочь; вам следует заблаговременно позаботиться о ней. - Вы заживо меня хороните, доктор! - горячился Ляховский. - У меня все готово, и завещание написано на имя Зоси. Все ей оставляю, а Давиду - триста рублей ежегодной пенсии. Пусть сам учится зарабатывать себе кусок хлеба... Для таких шалопаев труд - самое лучшее лекарство... Вы, пожалуйста, не беспокойтесь; у меня давно все готово. В подтверждение своих слов Ляховский вынимал из письменного стола черновую приготовленного духовного завещания и читал ее доктору пункт за пунктом. Завещание было составлено в пользу Зоси, и доктор успокаивался. - Но я скоро не умру, доктор, - с улыбкой говорил Ляховский, складывая завещание обратно в стол. - Нет, не умру... Знаете, иногда человека поддерживает только одна какая-нибудь всемогущая идея, а у меня есть такая идея... Да! - Именно? - А Пуцилло-Маляхинский?.. Поверьте, что я не умру, пока не сломлю его. Я систематически доконаю его, я буду следить по его пятам, как тень... Когда эта компания распадется, тогда, пожалуй, я не отвечаю за себя: мне будет нечего больше делать, как только протянуть ноги. Я это замечал: больной человек, измученный, кажется, места в нем живого нет, а все скрипит да еще работает за десятерых, воз везет. А как отняли у него дело - и свалился, как сгнивший столб. На другой день после своего разговора с Бахаревым Привалов решился откровенно обо всем переговорить с Ляховским. Раз, он был опекуном, а второе, он был отец Зоси; кому же было ближе знать даже самое скверное настоящее. Когда Привалов вошел в кабинет Ляховского, он сидел за работой на своем обычном месте и даже не поднял головы. - Мне хотелось бы переговорить с вами об одном очень важном деле, - заговорил Привалов. - А... с удовольствием. Я сейчас... Ляховский отодвинул в сторону свой последний проект против компании "Пуцилло-Маляхинский" и приготовился слушать; он даже вытащил вату, которой закладывал себе уши в последнее время. Привалов передал все, что узнал от Бахарева о конкурсе и назначении нового управителя в Шатровские заводы. Ляховский слушал его внимательно, и по мере рассказа его лицо вытягивалось все длиннее и длиннее, и на лбу выступил холодный пот. - Я рассказал вам все, что сам знаю, - закончил Привалов. - Веревкин, по всей вероятности, послал мне подробное письмо о всем случившемся, но я до сих пор ничего не получал от него. Вероятно, письмо потерялось... Ляховский молча посмотрел на Привалова через очки, потер себе лоб и нетерпеливо забарабанил сухими пальцами по ручке кресла. - Не понимаю, не понимаю... - заговорил он глухим голосом. - Послушайте, может быть, Веревкин продал вас?.. Привалов только что хотел вступиться за своего поверенного, как Ляховский вскочил с своего места, точно ужаленный; схватившись за голову обеими руками, он как-то жалко застонал: - Постойте: вспомнил... Все вспомнил!.. Вот здесь, в этом самом кабинете все дело было... Ах, я дурак, дурак, дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал... Дурак, дурак!.. - Я не понимаю, в чем дело, Игнатий Львович? - Не понимаете?.. Сейчас поймете!.. О, это все устроил Половодов; я, собственно, не виноват ни душой, ни телом. Послушайте, Сергей Александрыч, никогда и ни одному слову Половодова не верьте... Это все он устроил - и меня подвел, и вас погубил. - Я не... - Позвольте; помните ли вы, как Веревкин начинал процесс против опеки?.. Он тогда меня совсем одолел... Ведь умная бестия и какое нахальство! Готов вас за горло схватить. Вот Половодов и воспользовался именно этим моментом и совсем сбил меня с толку. Просто запугал, как мальчишку... Ах, я дурак, дурак! Видите ли, приезжал сюда один немец, Шпигель... Может быть, вы его видели? Он еще родственником как-то приходится Веревкину... Как его, позвольте, позвольте, звали?.. Карл... Фридрих... - Да, я видел его у Веревкиных; Оскар Филипыч... - Вот... вот он самый... Ведь немчурка совсем ничтожная... Вот Половодов и привел ко мне этого самого немчурку, да вдвоем меня и обделали. Понимаете, совсем обошли, точно темноту на меня навели... Ляховский подробно рассказал Привалову всю историю своего знакомства с Шпигелем и результат их совещаний. - Одним словом, получается довольно грязненькая история, - проговорил Ляховский, бегая по комнате. - Винюсь, выжил из ума... - Я желал бы знать только одно: почему вы не рассказали мне всей этой истории, когда я сделал предложение вашей дочери? - спрашивал побледневший Привалов. - Мне кажется, что у вас более не должно было оставаться никаких причин подкапываться под меня? - Ах, господи, господи... - опять застонал Ляховский. - Да разве вы не знаете такой простой вещи, что одна глупость непременно ведет за собой другую, а другая - третью... Клянусь вам богом, что я хотел вам все рассказать, решительно все, но меня опять сбил Половодов. Я еще не успел оправиться тогда хорошенько от болезни, а он и взял с меня слово молчать обо всем... Видите ли, основание-то молчать было: во-первых, я сам не верил, чтобы этот Шпигель мог что-нибудь сделать - это раз; во-вторых, когда вы сделали предложение Зосе, ваш процесс клонился в вашу пользу... Половодов тогда, еще до вашего предложения, нарочно приезжал предупредить меня... Как же!.. Он, кажется, сам тогда сильно струхнул и даже потерял голову. Но все-таки как честный человек я должен был объяснить вам... И объяснил бы, если бы не было совестно. Войдите в мое положение: вы делаете предложение моей дочери, она любит вас, и вдруг я вас обливаю целым ушатом холодной воды... Если кто виноват, так виноват именно я, я и в ответе; у меня просто не поднялась рука расстроить счастье Зоси... Была еще причина, почему я не рассказал вам всего, - продолжал Ляховский после короткой паузы. - Положим, вы сейчас же отправились бы лично хлопотать по своему делу... Хорошо. Вы думаете, вы помогли бы делу?.. О нет... Вы бы испортили его вконец, как доктор, который стал бы лечить самого себя. Там, очевидно, у них составилась сильная партия, если они успели провести дело. И как отлично все задумано: объявить идиота несостоятельным... Это гениальная идея!.. И она никому не пришла бы в голову, уверяю вас, кроме этого немца... О, это он все устроил от начала до конца. По когтям видно зверя... - Почему же вы с такой уверенностью говорите, что все дело устроил непременно Шпигель? - А кто же больше?.. Он... Непременно он. У меня положительных Данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна: немец погубил нас... Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности. - Мне хотелось бы знать еще одно обстоятельство, - спросил Привалов. - Как вы думаете, знала Зося эту историю о Шпигеле или нет? Ведь она всегда была хороша с Половодовым. - Вот вам бог, что она ничего не могла знать!.. - клялся Ляховский. Привалов, пошатываясь, вышел из кабинета Ляховского. Он не думал ни о конкурсе, ни о немце Шпигеле; перед ним раскрылась широкая картина человеческой подлости... Теперь для него было ясно все, до последнего штриха; его женитьбу на Зосе устроил не кто другой, как тот же Половодов. Он запугал Зосю разорением отца - с одной стороны, а с другой - процессом по опеке; другими словами, Половодов, жертвуя Зосей, спасал себя, потому что как бы Привалов повел процесс против своего тестя?.. Все было ясно, все было просто. Только одно еще смущало Привалова: Половодов любил Зосю - это очевидно из всего его поведения; Половодов, без сомнения, очень проницательный и дальновидный человек; как же он не мог предвидеть торжества своей интриги и ошибся всего на какой-нибудь один месяц?.. Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все усилия доктора, спасти больного не было никакой возможности; он угасал на глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая рука судорожно нацарапала всего два слова: "Пуцилло-Маляхинский..." Очевидно, сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на мозг. Весь дом был в страшном переполохе; все лица были бледны и испуганы. Зося тихонько рыдала у изголовья умирающего отца. Хина была какими-то судьбами тут же, и не успел Ляховский испустить последнего вздоха, как она уже обшарила все уголки в кабинете и перерыла все бумаги на письменном столе. - Ищите завещание... - шептала она Зосе, бегая по кабинету, как угорелая мышь. - После... - прошептала Зося. - Нет, сейчас... Это очень важно!.. Начались поиски завещания; были открыты все ящики, десять раз перебрана была каждая бумажка; единственным результатом всех поисков были два черновых завещания, которые Ляховский читал доктору. Как только рассвело утро, Хина объехала всех нотариусов и навела справки: завещания нигде не было составлено. Хина еще раз перерыла весь кабинет Ляховского, - все было напрасно. - Несчастная... - шипела Хина, обращаясь к Зосе. - Понимаете ли вы, что все наследство достанется одному Давиду, а вам ничего... - Как ничего?.. - А так... Вы свое, по закону, получили сполна в форме приданого... Вот и любуйтесь на свои тряпки! Тьфу!.. Уж именно - век живи, век учись, а дураком умрешь... VIII После смерти Ляховского в доме Привалова поселилась какая-то тяжелая пустота; все чувствовали, что чего-то недостает. Привалов не любил Ляховского, но ему было жаль старика; это все-таки был недюжинный человек; при других обстоятельствах, вероятно, этот же самый Ляховский представлял бы собой другую величину. Человеческой природе свойственно забывать недостатки умерших и припоминать их хорошие стороны: это одно из самых светлых проявлений человеческой натуры. Как опекуна и как тестя Привалов не уважал Ляховского, но как замечательно умного человека он его любил. Со стариком не было скучно, во всех его разговорах звучала сухая, но остроумная нотка. Особенно теперь, когда для сравнения остался Давид Ляховский, все оценили старого Ляховского, этого скупого, придирчивого, вечно ворчащего и вечно больного человека. Получив утверждение в правах наследства, Давид быстро расправил свои крылышки. Он начал с того, что в качестве вполне самостоятельного человека совсем рассорился с Приваловым и переехал с пани Мариной в свой собственный дом, который купил на Нагорной улице. Старый Палька последовал, конечно, за молодым барином, а его место в швейцарской приваловского дома занял выписанный из Гарчиков Ипат. Этот верный слуга, нарядившись в ливрею, не мог расстаться со своей глупостью и ленью и считал своим долгом обращаться со всеми крайне грубо. Зося первое время была совсем убита смертью отца. Привалов сначала сомневался в искренности ее чувства, приписывая ее горе неоправдавшимся надеждам на получение наследства, но потом ему сделалось жаль жены, которая бродила по дому бледная и задумчивая. Оставшись только вдвоем с женой в старом отцовском доме, Привалов надеялся, что теперь Зося вполне освободится от влияния прежней семейной обстановки и переменит образ своей жизни. Доктор бывал в приваловском доме каждый день, и Привалов особенно рад был видеть этого верного друга. - Она изменится, - говорил доктор Привалову несколько раз. - Смерть отца заставит ее одуматься... Собственно говоря, это хорошая натура, только слишком увлекающаяся. - Доктор, вы ошибаетесь, - возражал Привалов. - Что угодно, только Зося самая неувлекающаяся натура, а скорее черствая и расчетливая. В ней есть свои хорошие стороны, как во всяком человеке, но все зло лежит в этой неустойчивости и в вечной погоне за сильными ощущениями. - Зося эксцентрична, но у нее доброе сердце... - Может быть... От души желал бы ошибиться. Что особенно не нравилось Привалову, так это то, что Хина после смерти Ляховского как-то совсем завладела Зосей, а это влияние не обещало ничего хорошего в будущем. Все старания Привалова и доктора выжить Хину из дому оставались совершенно безуспешными: Зося не могла жить без своей дуэньи и оживлялась только в ее присутствии. Зося со своей стороны не могла не заметить громадной перемены в своем муже. Он относился к ней ровно и спокойно, как к постороннему человеку, с той изысканной вежливостью, которая заменила недавнюю любовь. Зося чувствовала, что муж не любит ее, что в его ласках к ней есть что-то недосказанное, какая-то скрытая вражда. Привалов скучал с ней и с удовольствием уходил в свой кабинет, чтобы зарыться в бумаги. - Душечка, это он хочет испытать вас, - говорила Хина, - а вы не поддавайтесь; он к вам относится холодно, а вы к нему будьте еще холоднее; он к вам повертывается боком, а вы к нему спиной. Все эти мужчины на один покрой; им только позволь... - Мне все равно, пусть его... - со скучающим видом отвечала Зося. - Я даже не замечаю, есть он в доме или его нет... - Знаете, душечка, на что сердится ваш муженек? - говорила Хина. - О, все эти мужчины, как монеты, походят друг на друга... Я считала его идеальным мужчиной, а оказывается совсем другое! Пока вы могли рассчитывать на богатое наследство, он ухаживал за вами, а как у вас не оказалось ничего, он и отвернул нос. Уж поверьте мне! - Нет, это вздор... Он просто глуп, Хиония Алексеевна. - Ах, извините, mon ange... Я боялась вам высказаться откровенно, но теперь должна сознаться, что Сергей Александрыч действительно немного того... как вам сказать... ну, недалек вообще (Хина повертела около своего лба пальцем). Если его сравнить, например, с Александром Павлычем... Ах, душечка, вся наша жизнь есть одна сплошная ошибка! Давно ли я считала Александра Павлыча гордецом... Помните?.. А между тем он совсем не горд, совсем не горд... Я жестоко ошиблась. Не горд и очень умен... По зимнему пути Веревкин вернулся из Петербурга и представил своему доверителю подробный отчет своей деятельности за целый год. Он в живых красках описал свои хождения по министерским канцеляриям и визиты к разным влиятельным особам; ему обещали содействие и помощь. Делом заинтересовался даже один министр. Но Шпигель успел организовать сильную партию, во главе которой стояли очень веские имена; он вел дело с дьявольской ловкостью и, как вода, просачивался во все сферы. - Я все-таки переломил бы этого дядюшку, - повествовал Веревкин, - но ему удалось втянуть в дело одну даму... А эта дама, батенька, обламывает и не такие дела. Ну, одним словом, она проводит дела через все инстанции, у нее что-то вроде своего министерства, черт ее возьми! - Ляховский мне рассказывал... - Покойник спятил с ума под конец; что ему стоило предупредить вас об этой даме летом? О, тогда бы мы все оборудовали лихим манером; сунули бы этой даме здоровый куш, и дело бы наше. Я поздно узнал... А все-таки я пробился к ней. - Ну, и что же? - Да ничего... Бабенка действительно умная. Лет этак под тридцать, в теле и насчет обхождения... Одним словом, этакая бальзаковская женщина большую силу забрала над разными сиятельными старцами. Прямо мне сказала: "Где же вы раньше-то были? А теперь я ничего не могу сделать... Покойников с кладбища не ворочают". Ей-богу, так и сказала. А я спрашиваю ее: "Неужели, говорю, и надежды впереди никакой не осталось?" - "Нет, говорит, надеяться всегда можно и следует..." Смеется, шельма!.. Пикантная бабенка, черт ее возьми... Она вас... кажется, встречала где-то. - Не помню, едва ли. - А знаете, какой совет она мне дала на прощанье? "Вы, говорит, теперь отдохните немного и дайте отдохнуть другим. Через год конкурс должен представить отчет в опеку, тогда вы их и накроете... Наверно, хватят большой куш с радости!" Каково сказано!.. Ха-ха... Такая политика в этой бабенке - уму помраченье! Недаром миллионными делами орудует. - Значит, теперь остается только ждать? - Да, ждать. Будем обтачивать терпение... Я, грешный человек, намекнул бабенке, что ежели и всякое прочее, так мы за гешефтом не постоим. Смеется, каналья... - Ну, это уж вы напрасно, Николай Иваныч. Я не давал вам полномочий на такие предложения и никогда не пойду на подобные сделки. Пусть лучше все пойдет прахом!.. - Э, батенька, все мы люди, все человеки... Не бросить же заводы псу?! Геройствовать-то с этой братией не приходится; они с нас будут живьем шкуру драть, а мы будем миндальничать. Нет, дудки!.. Нужно смотреть на дело прямо: клин клином вышибай. - Нет, я все-таки не согласен. "Этакой пень дурацкий! - обругался про себя Веревкин. - Погоди, не то запоешь, как подтянут хорошенько нас, рабов божиих..." Итак, приходилось ждать и следить за деятельностью Половодова. Вся трудность задачи заключалась в том, что следить за действиями конкурса нельзя было прямо, а приходилось выискивать подходящие случаи. Первый свой отчет Половодов должен был подать будущей осенью, когда кончится заводский год. IX На мельнице зимой работа кипела; Привалов ездил в Гарчики довольно часто, но, когда первые хлопоты поулеглись и свободного времени оставалось на руках много, Привалов не знал, куда ему теперь деваться с этой свободой. Дома оставаться с глазу на глаз с женой ему было тяжело. Каждый раз, когда он видел Зосю, ему представлялся Половодов, который так ловко соединил их брачными узами. Вся кровь бросалась Привалову в голову при одной мысли, что до сих пор он был только жалкой игрушкой в руках этих дельцов без страха и упрека. Несколько раз Привалову хотелось высказать в глаза жене, за кого он считает ее, но что-то удерживало его. Худой мир все-таки лучше доброй ссоры, да к тому же Привалову не хотелось огорчать доктора, который умел видеть в своей ученице одни хорошие стороны. Чтобы хоть как-нибудь убить свободное время, которое иногда начинало просто давить Привалова, он стал посещать Общественный клуб - собственно, те залы, где шла игра. Давно ли этот же самый Общественный клуб казался Привалову кабаком, но теперь он был рад и кабаку, чтобы хоть куда-нибудь уйти от самого себя. Привалов перезнакомился кое с кем из клубных игроков и, как это бывает со всеми начинающими, нашел, что, право, это были очень хорошие люди и с ними было иногда даже весело; да и самая игра, конечно, по маленькой, просто для препровождения времени, имела много интересного, а главное, время за сибирским вистом с винтом летело незаметно; не успел оглянуться, а уж на дворе шесть часов утра. Сначала Привалову было немного совестно очень часто являться в клуб, но потом он совсем освоился с клубной атмосферой. Народ все был свой, всех загоняла сюда за зеленые столы одна сила - бессодержательность и скука провинциальной жизни. Адвокаты, инженеры, золотопромышленники, купцы, разночинцы - все перемешались за зеленым полем в одну братскую пеструю кучку, жившую одними интересами. Страсть к игре сравнила всех и, как всякая болезнь, не делала исключений. Привалов быстро вошел во вкус этой клубной жизни, весело катившейся в маленьких комнатах, всегда застланных табачным дымом и плохо освещенных. Он скоро изучил до тонкости особенности всех игроков, их слабости и смешные стороны. Были тут игроки, как он, от нечего делать; были игроки, которые появлялись в клубе периодически, чтобы спустить месячное жалованье; были игроки, которые играли с серьезными надутыми лицами, точно совершая таинство; были игроки-шутники, игроки-забулдыги; игроки, с которыми играли только из снисхождения, когда других не было; были, наконец, игроки по профессии, великие специалисты, чародеи и магики. - Интересно, что сегодня будет у Ивана Яковлича с Ломтевым, - каждый раз говорил партнер Привалова, член окружного суда, известный в клубе под кличкой Фемиды. - Кто кого утопит... Нашла коса на камень... Героями зимнего сезона в клубе являлись действительно Иван Яковлич и Ломтев, которые резались изо дня в день не на живот, а на смерть. Раньше они всегда были союзниками, а теперь какая-то черная кошка пробежала между ними, и они поклялись погубить один другого. Между прочим, Привалов слышал, что сыр-бор загорелся из-за какой-то женщины. Этот карточный турнир сосредоточил на себе общее внимание, и, как военные бюллетени, шепотом передавали технические фразы: "У Ивана Яковлича заколодило... Ломтев в ударе! Иван Яковлич пошел в гору... Ломтев сорвался!" Привалов иногда с нетерпением дожидался вечера, чтобы узнать, кто сегодня сорвется и кто пойдет в гору. Куши росли, а с ними росло и внимание публики. - Иван Яковлич обделает Ломтева козой, - говорил кто-нибудь. - Нет, извините, Иван Яковлич еще чином не вышел... Вот посмотрите, как Ломтев завяжет его в узел! - Иван Яковлич счастливо играет нынешнюю зиму... Ему везет... - Гусей по осени считают. Выигрывает всегда тот, кому сначала не везет. Здесь все было типично даже клубный швейцар, снимая шубы с клубных завсегдатаев, докладывал: - Ломтев с Пареным Ивана Яковлича разыгрывают-с... Тридцать шестая тысяча пошла. - А сколько в зиму проигрывают в клубе? - спросил как-то Привалов. - Год на год не приходится, Сергей Александрыч. А среднее надо класть тысяч сто... Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли, в прошлом году нотариуса Калошина на двадцать да банковского бухгалтера Воблина на тридцать. Нынче, сударь, Пареный большую силу забирать начал: в шестидесяти тысячах ходит. Ждут к рождеству Шелехова - большое у них золото идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся. Пареный - темная личность неизвестного происхождения и еще более неопределенного рода занятий - в нынешний сезон являлся восходящим светилом, героем дня. Это был средних лет мужчина, с выправкой старого военного; ни в фигуре, ни в лице, ни в манере себя держать, даже в костюме у него решительно ничего не было особенного. Самый заурядный из заурядных людишек, а счастье выбрало именно его... Впереди предвиделись новые куши и новые жертвы. Собственно, для случайностей здесь оставалось очень немного места: все отлично знали, что проиграет главным воротилам за зеленым столом тысяч пять Давид Ляховский, столько же Виктор Васильич, выбросит тысяч десять Лепешкин, а там приедет из Петербурга Nicolas Веревкин и просадит все до последней нитки. Из случайных жертв подвертывались сорвавшиеся с родительской цепи купеческие сынки, хватавшие плохо лежавший кус адвокаты, запустившие лапу в сундук банковские служащие и т.д. Адвокаты и горные инженеры пользовались в этом случае особенно громкой репутацией, потому что те и другие представляли для настоящих матерых игроков постоянную статью дохода: они спускали тут все, что успели схватить своими цепкими руками на стороне. - Фильтруют нас здесь, батенька, крепко фильтруют, - говорил Nicolas Веревкин, потряхивая своей громадной головой. - Изображаем из себя веспасиановых губок или пиявок: только насосался, глядишь, уж и выжали, да в банку с холодной водой. Привалов с любопытством неофита наблюдал этот исключительный мирок и незаметно для самого себя втягивался в его интересы. Он играл по маленькой, без особенно чувствительных результатов в ту или другую сторону. Однажды, когда он особенно сильно углубился в тайны сибирского виста с винтом, осторожный шепот заставил его прислушаться. - Который? - спрашивал один голос. - Вот этот... с бородкой, - отвечал другой. - Гм... Ловко Александр Павлыч обделал делишки; одной рукой схватился за заводы, другой... Дальше Привалов не мог хорошенько расслышать шепот, но почувствовал, как вся кровь бросилась к нему в голову и внутри точно что перевернулось. - Так-с... - продолжал второй голос. - Значит, она к нему и ездит? - Не к нему в дом, у него своя жена... а к этой даме... Вон ее муж играет налево в углу с Павлом Андреичем. Привалов инстинктивно взглянул налево в угол: там с Павлом Андреичем играл по одной сотой Виктор Николаич Заплатин. - А давно? - продолжался шепот. - Да уж второй месяц. Красавица... Молодец этот Александр Павлыч! Так ему не взять бы ее, так он сначала ее выдал за него, а потом уж и прибрал к своим рукам. Этот шепот заставил побелеть Привалова; он боялся оглянуться на шептавшихся, как человек, который ждет смертельного удара. У него дрожали колени и тряслись губы от бешенства. Теперь он в состоянии был убить кого угодно... Игра как раз кончилась, и когда он поднялся с места, невольно встретился глазами с двумя шептавшимися почтенными старичками, которые сейчас же замолчали. Привалов пристально посмотрел на них. Это были совсем незнакомые люди, по костюму - среднего провинциального круга. Его гнев так же быстро упал, как и поднялся: чем виноваты эти невинные сплетники, что он уже сделался жертвой беспощадной городской молвы? Теперь его интимная жизнь не была уже тайной, она была выброшена на улицу и безжалостно топталась всеми прохожими. X Вернувшись из клуба домой, Привалов не спал целую ночь, переживая страшные муки обманутого человека... Неужели его Зося, на которую он молился, сделается его позором?.. Он, несмотря на все семейные дрязги, всегда относился к ней с полной доверенностью. И теперь, чтобы спуститься до ревности, ему нужно было пережить страшное душевное потрясение. Раньше он мог смело смотреть в глаза всем: его семейная жизнь касалась только его одного, а теперь... "Но обман, обман! - стонал Привалов, хватаясь за голову. - Отчего Зося не сказала прямо, что не любит меня?.. Разве..." Привалову страстно хотелось бежать от самого себя. Но куда? Если человек безумеет от какой-нибудь зубной боли, то с чем сравнить всю эту душевную муку, когда все кругом застилается мраком и жизнь делается непосильным бременем?.. Сквозь этот наплыв клубком шевелившихся чувств слабым эхом пробивалась мысль: "А если все это неправда, пустая городская сплетня, на какую стоит только плюнуть?" "Конечно, неправда... - говорил вслух Привалов, утешая себя собственно звуком этих слов. - Зося никогда не спустится до обмана..." Но сейчас же около этой фразы вырастал целый лес страшных призраков. Привалов перебирал все мельчайшие подробности своей семейной жизни, которых раньше не мог понять, - они теперь осветились ярким, беспощадным светом... Ложь, ложь и ложь везде и во всем! Ложь в этой роскошной обстановке, ложь в каждой складке платья, в каждой улыбке, в каждом взгляде... Вот где источник ненависти к нему, с которой Зося напрасно боролась первое время. Половодов совсем опутал ее тысячью нитей, и она для этого человека могла решиться на все. Теперь ей больше нечего было терять, нечего ждать впереди: она отдалась течению, которое ее неудержимо несло в бездну. Может быть, она не отдалась еще Половодову - для такого обмана она слишком была расчетливой и холодной, - но, что гораздо хуже, она принадлежала Половодову душой. Он все простил бы ей, все извинил, если бы даже открыто убедился в ее связи с Половодовым, но ведь она больше не принадлежала ему, как не принадлежала себе самой. Привалов забылся только к самому утру тяжелым и беспокойным сном. Когда он проснулся, его первой мыслью было сейчас же идти к жене и переговорить с ней обо всем откровенно, не откладывая дела в долгий ящик. - Можно войти? - послышался голос Nicolas Веревкина. - Войдите... Веревкин пролез в двери и поместился к столу. Привалов позвонил и велел подать водки. После третьей рюмки Nicolas наконец заговорил: - А я к вам зашел проститься... - Разве вы уезжаете? - На Ирбитскую отправляюсь... Есть кой-какие делишки, так надо их оборудовать. Народ все теплый собирается... - А скоро вы думаете ехать? - спросил Привалов, раздумывая что-то про себя. - Да этак недельки через две надо будет тронуться. Папахен-то, слышали? - Да, слышал. - Прогорел совсем и тоже думает махнуть в Ирбит... Эти игроки все ездят на ярмарку поправляться, как больные куда-нибудь на воды. Папахен верует в теорию вероятностей и надеется выплыть... А шельма Ломтев мастерски его взвесил: общипал до последнего перышка. Между прочим, Веревкин успел рассказать последние городские новости: приехал Данилушка Шелехов и теперь безобразничает с Лепешкиным в "Магните"; Половодов где-то совсем пропал и глаз никуда не кажет и т.д. Привалов почти ничего не слышал, что рассказывал Nicolas, а когда тот собрался уходить, он проговорил: - Вот что, Николай Иваныч... Я тоже думаю побывать в Ирбите, так поедемте вместе. - И отлично, Сергей Александрыч! Лихо закатимся... А для вас это даже необходимо; все эти дела хлебные там завариваются, нужно познакомиться кой с кем из настоящих козырных тузов. - Да, да... Мне действительно там необходимо побывать. - Покойник Игнатий Львович много денег загребал на этой Ирбитской - и ведь около каких пустяков: пенечки партию купит, сальца там, - а глядишь, в результате и обсмаковал целый куш. Ехать на ярмарку было счастливой мыслью для Привалова. Именно ему необходимо было куда-нибудь уехать, чтобы избавиться от давивших его призраков. Оставаться в Узле теперь было выше его сил. Этой поездкой он убивал двух зайцев: раз, мог устроить несколько выгодных операций по хлебной торговле, а второе - он мог на время позабыться в этой бесшабашной ярмарочной атмосфере. Объясниться с женой именно теперь он раздумал, потому что под горячую руку мог ей наговорить много лишнего, а этим испортил бы все дело. Вообще в результате получился тот вывод, что необходимо бежать из Узла, хотя на время. Через две недели Привалов отправился на ярмарку вместе с Веревкиным. Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом. Ирбит - большое село в обыкновенное время - теперь превратился в какой-то лагерь, в котором сходились представители всевозможных государств, народностей, языков и вероисповеданий. Это было настоящее ярмарочное море, в котором тонул всякий, кто попадал сюда. Жажда наживы согнала сюда людей со всех сторон, и эта разноязычная и разноплеменная толпа отлично умела понять взаимные интересы, нужды и потребности. При первом ошеломляющем впечатлении казалось, что катилось какое-то громадное колесо, вместе с которым катились и барахтались Десятки тысяч людей, оглашая воздух безобразным стоном. - Папахен тоже на ярмарке, - предупредил Веревкин, когда они подъезжали к каким-то номерам. - Надо будет его разыскать. Впрочем, их с Ломтевым все знают, как белых воробьев. Трехрублевый номер, который занял Привалов вместе с Веревкиным, как все ярмарочные номера, поражал своим убожеством, вонью и грязью. Непролазная грязь - неотъемлемая принадлежность всех русских ярмарок. Напившись чаю и отдохнув с дороги, Привалов и Веревкин разбрелись в разные стороны. Привалову нужно было на биржу, а потом к кое-кому из воротил по хлебной торговле. Народ был в разгоне, и Привалов проездил по городу до вечера, разыскивая разных нужных людей. Когда он вернулся в свой номер, усталый и разбитый, с пустой головой и волчьим аппетитом, Веревкин был уже дома, а с ним сидел "Моисей". - Кого я вижу?.. - кричал он, обнимая Привалова. - Ну, батенька, вот не ожидал... Нечего сказать, удивил мир злодейством! - Мне удивляться нечего: я за делом приехал, - полушутя, полусерьезно отвечал Привалов, - а вот тебя как сюда занесло? - Меня?!. Ха-ха!.. Привела меня сюда... ну, одним словом, я прилетел сюда на крыльях любви, а выражаясь прозой, приехал с Иваном Яковличем. Да-с. Папахен здесь и сразу курсы поправил. Третью ночь играет и на второй десяток тысяч перевалило. - А ты бухгалтером, что ли, приехал с ним? - заметил лениво Веревкин. - Говорят тебе - на крыльях любви... - Это за Катькой Колпаковой, в переводе? - Хотя бы и за ней... Она меня уж с полгода за нос водит. Разговор, конечно, происходил с неизбежной выпивкой и характерной русской закуской в виде балыка, салфеточной икры, соленых огурцов и т.д. Веревкин краснел все более и более. "Моисей" начинал глупо хлопать глазами. - А где сегодня будут играть? - спрашивал "Моисей". - У Мухина? - Не знаю, - ответил Веревкин как-то нехотя. - Врешь, знаешь... И я знаю! - Тебе же лучше, если знаешь... - Ддаа... А папахен твой надувает меня... Я, брат, все знаю! Он хочет у меня Катьку Колпакову отбить... Нет, шалишь, не на того напал. Я ей покажу... - Да, так вот в чем дело! Ну, это еще не велико горе. Катерина Ивановна, конечно, девица первый сорт по всем статьям, но сокрушаться из-за нее, право, не стоит. Поверь моей опытности в этом случае. - Это уж я знаю, стоит или не стоит... - глухо отвечал "Моисей", ероша волосы. - Я этой Катьке пропишу такую вселенскую смазь... - Ого-го!.. Вон оно куда пошло, - заливался Веревкин. - Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок... Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами. Понял? Ну, что возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за душой... Надо же и ей заработать на ярмарке на свою долю!.. От этих чисто ярмарочных разговоров у Привалова начинала просто болеть голова. Тема была бесконечна: нажива, вино, женщины, карты... Что-то пьяное и беспутное чувствовалось даже в самом воздухе. Смертная Тоска начинала давить и сосать Привалова. Он хотел на время утонуть в этом ярмарочном море, но это было не так-то легко сделать. С раннего утра, где бы он ни был, везде лезла в глаза одна и та же картина: бесшабашное ярмарочное пьянство. Ни одного дела не делалось без водки, и Привалов не мог даже припомнить хорошенько, сколько он сегодня выпил. Впрочем, теперь ему даже хотелось пить. После каждой рюмки он испытывал какое-то предательски приятное чувство, которое подталкивало и тянуло к следующей рюмке. Это облегчение было уже знакомо Привалову. Он испытывал его в Гарчиках, где пил водку с попом Савелом, и в Общественном узловском клубе, когда в антрактах между роберами нельзя было не выпить с хорошим человеком. - Куда мы сегодня поедем вечером? - спрашивал захмелевший "Моисей". - Вероятно, в "Биржевую гостиницу" или в "Магнит", - отвечал Веревкин, с самым глупым видом прожевывая балык. - Нужно показать Сергею Александрычу нашу Ирбитскую ярмарку. Ведь это, батенька, картина, ежели разобрать. Оно кажется с первого разу, что все ярмарки похожи одна на другую, как две капли воды: Ирбит - та же матушка Нижегородская, только посыпанная сверху снежком, а выходит то, да не то. Да-с... Любопытное местечко этот Ирбит, поелику здесь сходятся вплотную русская Европа с русской Азией! Люблю я эту самую Сибирь: самая купеческая страна. Бар и крепостного права она не видала, и даже всероссийский лапоть не посмел перевалить через Урал... В сапожках ходит наша Сибирь! И народец только - сорвиголова. Под разными предлогами Веревкин кое-как выжил "Моисея" из номера. - Зачем вы его выдворили? - спрашивал Привалов. - Да так... Черт его знает, что у него на уме; еще скандал устроит Катерине Ивановне, а нам с вами нужно ехать сейчас. - Куда? - Побываем везде... Стоит посмотреть здешний народец. Видите ли, мы сначала завернем в "Биржевую", а потом к Катерине Ивановне: там папахен процеживает кого-то третий день. Крепкий старичина, как зарядит - так и жарит ночей пять без просыпу, а иногда и всю неделю. Как выиграл - вторую неделю гулять... Вы не слыхали, какую шутку устроил Данилушка с Лепешкиным? Ха-ха... Приходят в одну гостиницу, там аквариум с живыми стерлядями; Данилушка в аквариум, купаться... конечно, все раздавил и за все заплатил. XI Над Ирбитом стояла зимняя февральская ночь: все небо залито мириадами звезд; под полозьями звонко хрустел снег, точно кто хватался за железо закоченевшими на морозе руками. Лавки были закрыты; на площади и по улицам от возов с товарами, купеческих фур И мелких лавчонок не было свободного местечка. Посредине улицы едва оставался свободный проезд для экипажей; дорога в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета снегом, походившим на неочищенный сахарный песок. Жизнь и движение по улицам продолжались и ночью: ползли бесконечные обозы, как разрозненные звенья какого-то чудовищного ярмарочного червя; сновали по всем направлениям извозчики, вихрем летели тройки и, как шакалы, там и сям прятались какие-то подозрительные тени. - В "Биржевую"! - приказывал Веревкин извозчику, когда они вышли на подъезд. Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, С улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни. Около "Биржевой гостиницы" стояло много извозчиков, и постоянно подъезжали новые с седоками. В передней обдавало посетителей спертой трактирной атмосферой. Где-то щелкали бильярдные шары, и резкими взрывами неслись припевы дикой ярмарочной песни. Охрипшие и надсаженные голоса арфисток неприятно резали непривычное ухо; на каждом шагу так и обдавало ярмарочным кабаком с его убогой роскошью и беспросыпным, отчаянным пьянством. Привалову страстно захотелось вернуться, но Веревкин уже подхватил его под руку и насильно тащил по лестнице. - Мы только посмотрим, - упрашивал он. - Ведь это море, настоящее море... Вон как Сибирь матушка поднялась: стоном стон! - Шире берри... валяй!!. - неистово выкрикивал какой-то захмелевший купчик, которого два лакея вели под руки. - Кричи, братику: все любезное отечество помаленьку слопаешь, - шутил Веревкин, продираясь к отдельному столику сквозь густую толпу, окружавшую эстраду с арфистками. Ах ты, береза, Да ты ль, моя береза... - разбитым, сиплым голосом начала примадонна, толстая, обрюзгшая девица, с птичьим носом. Хор подхватил, и все кругом точно застонало от пестрой волны закружившихся звуков. Какой-то пьяный купчик с осовелым лицом дико вскрикивал и расслабленно приседал к самому полу. За столами собралась самая пестрая публика, какую только можно себе представить. Чистокровный крупичатый москвич братался с коренным сибиряком, одесский коммерсант с архангельским помором, остзейский барон с бухарцем, лупоглазый румын с китайцем и т.д. Эта безобразная капля ярмарочного моря в миниатюре представляла собой все наше многоязычное, разноплеменное и неизмеримо разнообразное отечество: север и юг, запад и восток имели здесь своих типичных представителей, слившихся в одну пеструю мозаику. Здесь же толпились англичане, немцы, французы, американцы, итальянцы, армяне, евреи и тот специально ярмарочный люд, который трудно подвести под какую-нибудь определенную национальность. Есть такие люди, которых можно встретить только на ярмарках. Чем они занимаются, зачем приезжают на ярмарки - неразрешимая задача. Эти таинственные незнакомцы всегда чисто одеты и всегда щеголяют тяжелыми часовыми цепочками, массивными брелоками и дорогими кольцами. - Привел господь в шестьдесят первый раз приехать на Ирбит, - говорил богобоязливо седой, благообразный старик из купцов старинного покроя; он высиживал свою пару чая с каким-то сомнительным господином поношенного аристократического склада. - В гору идет ярмарка-матушка... Умножается народ! Привалов сначала почувствовал себя очень жутко в галдевшей пестрой толпе, но потом его глубоко заинтересовала эта развернутая страничка чисто русской жизни. Здесь переплелись в один крепкий узел кровные интересы миллионов тружеников, а эта вечно голодная стая хищников справляла свой безобразный шабаш, не желая ничего знать, кроме своей наживы и барыша. Глядя на эти довольные лица, которые служили характерной вывеской крепко сколоченных и хорошо прилаженных к выгодному делу капиталов, кажется, ни на мгновение нельзя было сомневаться в том, "кому живется весело, вольготно на Руси"... Эта страшная сила клокотала и бурлила здесь, как вода в паровом котле: вот-вот она вырвется струей горячего пара и начнет ворочать миллионами колес, валов, шестерен и тысячами тысяч мудреных приводов. - А вон и наши великие чудотворцы!.. - крикнул Веревкин, прерывая мысли Привалова. - Кто? - Да Лепешкин с Данилушкой... Вот уж про кого можно сказать, что два сапога - пара: другой такой не подобрать. Ха-ха!.. Лепешкин и Данилушка бродили из комнаты в комнату под ручку, как два брата. Они чувствовали себя здесь так же хорошо, как рыба в воде, и, видимо, только подыскивали случай устроить какую-нибудь механику. - Ах, раздуй тебя горой... Миколя!.. - кричал Лепешкин, издали завидя Веревкина. - Ты как попал к нам? Да и Сергей Александрыч... Ох-хо-хо!.. Горе душам нашим... Данилушка так и покатился шаром, распахнув свои короткие ручки. Его смуглое лицо лоснилось, а глаза совсем заплыли. Он облобызал Привалова. - Весело? - спрашивал Привалов друзей. - Ох, весело, Сергей Александрыч... - как-то вздохнул всей своей утробой Лепешкин. - Ты только погляди, какую мы здесь обедню отзваниваем: чистое пекло!.. И все свои, все по купечеству... Гуляй, душа!.. - Ну, чудотворцы, что вы тут поделываете? - допрашивал Веревкин стариков. - Да чего нам делать-то? Известная наша музыка, Миколя; Данила даже двух арфисток вверх ногами поставил: одну за одну ногу схватил, другую за другую да обеих, как куриц, со всем потрохом и поднял... Ох-хо-хо!.. А публика даже уж точно решилась: давай Данилу на руках качать. Ну, еще акварию раздавили!.. Вот только тятеньки твоего нет, некогда ему, а то мы и с молебном бы ярмарке отслужили. А тятеньке везет, на третий десяток перевалило. Шампанское полилось рекой. Все пили... Привалов вдруг почувствовал себя необыкновенно легко, именно легко, точно разом стряхнул с себя все невзгоды. Ему хотелось пить и пить, пить без конца. Пьяный Данилушка теперь обнимал Привалова и хриплым шепотом говорил: - Отчего ты к нам-то не заглянешь... а? Привалов рассказал свой последний визит к Марье Степановне и свою встречу с Василием Назарычем в банке. - Ох, напрасно, напрасно... - хрипел Данилушка, повертывая головой. - Старики ндравные, чего говорить, характерные, а только они тебя любят пуще родного детища... Верно тебе говорю!.. Может, слез об тебе было сколько пролито. А Василий-то Назарыч так и по ночам о тебе все вздыхает... Да. Напрасно, Сереженька, ты их обегаешь! Ей-богу... Ведь я тебя во каким махоньким на руках носил, еще при покойнике дедушке. Тоже и ты их любишь всех, Бахаревых-то, а вот тоже у тебя какой-то сумнительный характер. Данилушка, как умел, рассказал последние новости о бахаревском доме: Костя все еще гостит и помирился со стариками; на приисках золото так и лезет - на настоящую россыпь натакались; Верочка совсем невеста, жениха ей беспременно надо, а то как бы грех не вышел какой, как с Надеждой Васильевной. Ох, и хороша же была эта Надежда Васильевна: красавица, умница, характером - шелк шелком, а вот, поди ты, ни за грош ни за копеечку пропала. По зиме-то Марья Степановна нарочно посылала на прииски к Лоскутову, разведать о Надежде-то Васильевне, что и как. Сказывали - слух пал, - дите у ней, старуха-то и всполошилась: хошь и прокляла сгоряча, а свою кровь как, поди, не жаль... Ну, ничего, все благополучно: и сама Надежда Васильевна и дите. - Привалов слушал Данилушку с опущенной головой; эти имена поднимали в нем старые воспоминания неиспытанного счастья, которые были так далеки от его настоящего. - Ну, нам пора, Сергей Александрыч, - заговорил Веревкин, поднимаясь с места. - Поедемте дальше... - А ты куда, Миколя? - допытывался Лепешкин. - Туда, куда тебе нельзя ехать. - Ой, врешь... Ей-богу, врешь! Мы с Данилой тоже припрем к вам, только вот еще здесь расправим немножко косточки. - Приезжайте, только "Моисея" не возите с собой. - Ладно, ладно. И это знаем... Катерине Ивановне поклончик. Да вот чего, у меня тут кошевая стоит, у самого трактира - только кликни Барчука. Лихо домчит... Зверь, не ямщик. - Хорошо, хорошо. Привалов и Веревкин пошли к выходу, с трудом пробираясь сквозь толпу пьяного народа. Везде за столиками виднелись подгулявшие купчики, кутившие с арфистками. Нецензурная ругань, женский визг и пьяный хохот придавали картине самый разгульный, отчаянный характер. К подъезду лихо шарахнулась знаменитая тройка Барчука. Кошевая была обита персидскими коврами; сам Барчук, совсем седой старик с косматой бородой и нависшими бровями, сидел на козлах, как ястреб. - К Катерине Ивановне!.. - коротко отдал приказание Веревкин. Барчук неистово гикнул, и тропка птицей полетела куда-то на окраину, минуя самые бойкие торговые места. Привалов залюбовался тройкой: коренник-иноходец вытянулся и, закинув голову, летел стрелой; пристяжные, свернувшись в кольцо, мели землю своими гривами. Валдайские колокольчики вздрагивали и замирали под высокой расписной дугой. У подъезда одного двухэтажного дома с освещенными окнами Барчук осадил тройку своей железной рукой, как мертвую; лошади даже присели на круп. На звонок выбежала горничная и внимательно осмотрела гостей. - Свои, свои... - успокаивал ее Веревкин, вылезая из шубы. - Кто наверху? - Московский барин да иркутские купцы. В зале, отделанном с большой роскошью, гостей встретила сама Катерина Ивановна. Она была сегодня в тяжелом бархатном платье, с брильянтовой бабочкой в золотистых волосах. - Вы, кажется, незнакомы, - заговорил Веревкин, рекомендуя Привалова. - Вот где мы наконец встретились с вами, - протянула Катерина Ивановна, рассматривая Привалова своими прищуренными близорукими глазами. - Папахен где? - спрашивал Веревкин, заглядывая за портьеру следующей комнаты. Катерина Ивановна только слегка кивнула своей красивой головкой и добродушно засмеялась. Привалов рассматривал эту даму полусвета, стараясь подыскать в ней родственные черты с той скромной старушкой, Павлой Ивановной, с которой он когда-то играл в преферанс у Бахаревых. Он, как сквозь сон, помнил маленькую Катю Колпакову, которая часто бывала в бахаревском доме, когда Привалов был еще гимназистом. - Что вы на меня так смотрите? - с улыбкой спрашивала девушка, быстро поднимая на Привалова свои большие темно-серые глаза. - Я вас встречала, кажется, в клубе... - Да, я тоже встречал вас. Наступила тяжелая пауза. Катерина Ивановна, видимо, стеснялась; Привалову вдруг сделалось жаль этой красивой девушки, вырванной из семьи в качестве жертвы общественного темперамента. "Ведь она человек, такой же человек, как все другие, - подумал Привалов, невольно любуясь смутившейся красавицей. - Чем же хуже нас? Ее толкнула на эту дорогу нужда, а мы..." Катерина Ивановна поймала этот взгляд и как-то болезненно выпрямилась, бросив на Привалова нахальный, вызывающий взгляд. В следующей комнате шла игра с той молчаливой торжественностью, с какой играют только завзятые игроки, игроки по призванию. На первом плане был Иван Яковлич, бледный, с мутным взглядом, с взъерошенными волосами; он держал банк. Привалову бросились в глаза его женские руки, в которых как-то сами собой тасовались карты. Напротив него стоял "московский барин". В нем сразу можно было узнать прежнего военного из какого-нибудь дорогого полка. Но красивое молодое лицо уже поблекло от бессонных ночей и превратностей жизни афериста. Человек пять иркутских купцов размещались вокруг стола в самых непринужденных позах, измятые лица и воспаленные глаза красноречиво говорили об их занятиях. На двух столах помещались вина и закуски. Когда Привалов вошел в комнату, на него никто даже не взглянул, так все были заняты главными действующими лицами, то есть Иваном Яковличем и "московским барином". - Вот, пожалуйте сюда-с... - предупредительно шепнула какая-то темная личность, точно вынырнувшая из-под пола. Это был типичный ярмарочный шакал, необходимая свита при каждом крупном игроке. Он униженно кланялся при каждом слове и постоянно улыбался принужденной льстивой улыбкой. Усадив Привалова, шакал смиренно отошел в темный уголок, где дремал на залитом вином стуле. Обстановка комнаты придавала ей вид будуара: мягкая мебель, ковры, цветы. С потолка спускался розовый фонарь; на стене висело несколько картин с голыми красавицами. Оглядывая это гнездышко, Привалов заметил какие-то ноги в одном сапоге, которые выставлялись из-под дивана. - Это Иван Митрич... - доложил почтительным шепотом шакал, поймав взгляд Привалова. - Вторые сутки-с почивают. Сильно были не в себе. Игра совершалась по-прежнему в самом торжественном молчании. Иван Яковлич держал банк, уверенными движениями бросая карты направо и налево. "Московский барин" равнодушно следил за его руками. У него убивали карту за картой. Около Ивана Яковлича, на зеленом столе, кучки золота и кредиток все увеличивались. - На тридцать шестую тыщу перевалило... - шептались купцы. Привалов поставил карту - ее убили, вторую - тоже, третью - тоже. Отсчитав шестьсот рублей, он отошел в сторону. Иван Яковлич только теперь его заметил и поклонился с какой-то больной улыбкой; у него на лбу выступали капли крупного пота, но руки продолжали двигаться так же бесстрастно, точно карты сами собой падали на стол. - Эк их взяло... точно замерли! - ворчал Nicolas Веревкин, пересаживаясь от игорного стола к закуске. - Папахен сегодня дьявольски режет... К столу с винами подошел "московский барин"; он блуждающим взглядом посмотрел на Привалова и Веревкина, налил себе рюмку вина и, не выпив ее, пошатываясь вышел из комнаты. - Этот совсем готов: finita la commedia*, - объяснял Nicolas, кивая головой на закрывшуюся за "московским барином" портьеру. ______________ * представление окончено (итал.). - Проигрался? - Да... Тысяч двадцать пять просадил. Из московских жуланов. Каждую ярмарку приезжает обирать купцов, а нынче на папахена и наткнулся. Ну да ничего, еще успеет оправиться! Дураков на его долю еще много осталось... Игра продолжалась. "Московского барина" сменил белобрысый купчик в "спинджаке" и брильянтовых запонках. Он выиграл три раза и начал повышать ставку. - Ваня, обрежешься... - удерживал его черноволосый купец с косыми глазами. "Спинджак" опять выиграл, вытер лицо платком и отошел к закуске. Косоглазый купец занял его место и начал проигрывать карту за картой; каждый раз, вынимая деньги, он стучал козонками по столу и тяжело пыхтел. В гостиной послышался громкий голос и сиплый смех; через минуту из-за портьеры показалась громадная голова Данилушки. За ним в комнату вошла Катерина Ивановна под руку с Лепешкиным. - Ну и утешил!! - кричал Лепешкин, тыкая Данилушку своим опухшим перстом. - Настоящее светопреставление!.. Только вы, Сергей Александрыч, уехали из "Биржевой", мы самую малость посидели и закатились в "Казань", а там народичку тьма-тьмущая. Сели к столику, спросили холодненького, а потом Данила и говорит: "Давай всю публику изутешим: я представлюсь сумасшедшим, а ты будто мой брат Ей-богу! Валяй..." Ох-хо-хо!.. Как он выворотит зенки да заорет не своим голосом - страсть! Народ весь к нам - шум, столарня... Я его руками держу, а он на стены кидается!.. Потом подвернулась какая то арфистка, а он на нее, потом по столам побежал, по посуде, через головы... "Кто такой? Что попритчилось с мужиком?" Говорю, что мой брат, семипалатинский купец. А Данило забрался к арфисткам и давай на них кидаться визг, крик, страсти господни! Уж кое-как его изловили, тюменские купцы подвернулись, связали салфетками, а потом прямо в кошевую к Барчуку. Поблагодарил я их, говорю, - прямо к душевному доктору повезу... Ха-ха!.. Вот и привез! - Да ведь тут у вас половина знакомых была в "Казани", - посмеивался Веревкин. - Были и знакомые... Как не быть! Животики надорвали, хохочут над Данилушкой... Ох-хо-хо! Горе душам нашим... Вот как, матушка ты наша, Катерина Ивановна!.. Не гляди на нас, что мы старые да седые: молодому супротив нас еще не уколоть... Ей-богу!.. Только вот Ивана Яковлича не было, а то бы еще чище штуку сыграли. Данилушка только ухмылялся и утирал свое бронзовое лицо платком. Купцы отошли от игорного стола и хохотали вместе с другими над его выдумкой. Лепешкин отправился играть и, повернув свою круглую седую голову, кричал: - Катерина Ивановна, на твои счастки буду играть; все твое... - Лучше так отдай мне деньги, все равно проиграешь, - отвечала Катерина Ивановна. - Ишь ты, больно гладкая... Валяй, Иван Яковлич!.. Игра оживилась, куши начали расти, руки Ивана Яковлича задвигались быстрее. Привалов тоже принял участие в игре и вернул почти все проигранные давеча деньги. Белобрысый купец сидел с ним рядом и с азартом увеличивал ставки. Лепешкину везло, Привалов начал проигрывать и тоже увеличивал ставки. Он почувствовал какое-то неприятное озлобление к Ивану Яковличу и его двигавшимся белым рукам. Игра разгоралась все сильней и сильней, точно в потухавший огонь подлили масла. К игрокам пристал и Данилушка. Кучки золота около Ивана Яковлича все увеличивались, а вместе с ними увеличивалось и росло у его партнеров желание отыграть эти кучки. Привалов поддался общему настроению и проигрывал карту за картой, с небольшими перерывами, когда около него на столе образовывалась на несколько минут тоже маленькая кучка из полуимпериалов. "Не может быть, чтобы Ивану Яковличу везло вечно", - думал пьяный Привалов, как думали другие. Дальше он начинал жалеть глупо проигранных денег и внутренно давал себе слово, что как только воротит проигрыш - сейчас же забастует. Но проигрыш все шел на увеличение, а не на уменьшение, и Привалов чувствовал какую-то жгучую потребность выиграть у Ивана Яковлича хоть часть проигранных денег. В этот момент он почувствовал, что его кто-то тянет легонько за рукав; он быстро обернулся и встретился глазами с Катериной Ивановной. Девушка звала его немым выразительным взглядом, и Привалов пошел за ней в гостиную. - Я вам больше не дам играть... - тихо проговорила она, притворяя за собой дверь. - Это почему? - А так... Проиграете. - Почему же именно я должен проиграть, а не ваш Иван Яковлич? - Так... - коротко ответила Катерина Ивановна. - Во-первых, вы горячитесь, во-вторых, Иван Яковлич всегда выигрывает... - Однако Ломтев его разыграл? - То совсем другое дело: нашла коса на камень... Это непрошеное вмешательство сначала рассердило Привалова; он готов был наговорить Катерине Ивановне дерзостей, но потом как-то вдруг отмяк и улыбнулся. - Действительно, я глупости делаю, - проговорил он. - Да и пьян порядочно. - Скоро кататься поедем, холодком продует. Видели, как проигрался Шнегас? - Это отставной военный? - Да, да... Все спустил, а не из последних игроков. Я сейчас пошлю за лошадьми... Привалов вернулся в игорную комнату, где дела принимали самый энергичный характер. Лепешкин и кричал и ругался, другие купцы тоже. В золотой кучке Ивана Яковлича виднелись чьи-то кольца и двое золотых часов; тут же валялась дорогая брильянтовая булавка. - Так ты не хочешь мне на вексель поверить? - кричал Лепешкин, стуча кулаками по столу. - Мне?.. а?.. - Не могу... - коротко отвечал Иван Яковлич, опуская глаза. - Так ты вот какие со мной поступки поступаешь?! Ах ты, дьявол этакий... черт!.. Да я тебя... Неистовый старик только ринулся было через стол на Ивана Яковлича, чтобы доказать ему собственноручно, какой такой человек он есть, но Данилушка удержал его вовремя. - Отстань, дурмень, - хрипел Данилушка, принимая друга в свои железные объятия. - Разве это порядок? - Да я ему... Кто он? Да я... Пусти, ради Христа! Дьявол, пусти... - Не пущу... не шеперься. Этим эпизодом игра кончилась. Иван Яковлич бросил карты и проговорил: - Больше не могу... - А почему ты мне под вексель не поверил? - придрался к нему Лепешкин. - Я тебе верю, а ты мне не хочешь... а? Иван Яковлич с улыбкой взял со стола горсть золота и проткнул руку к Лепешкину... - Теперь сколько хочешь, а во время игры не могу... - Да мне теперь-то не надо, а зачем даве не давал? - Да нельзя же, говорят тебе! - усовещивал Данилушка расходившегося приятеля. - Невозможно, и все тут... Везде так. - Черти вы, вот что! - ругался Лепешкин, не зная, как ему сорвать свою обиду. Под окном послышался звон бубенчиков, - это подкатили кошевые. Вся компания торопливо подкрепилась около винного столика и повалила в переднюю. Катерина Ивановна вышла после других в бархатной синей шубке на настоящем собольем меху. Кошевые в это время быстро нагружались вином и приличной снедью; в двух даже были поставлены ломберные столы. При громадной вместимости кошевых - в них можно было свободно посадить человек двенадцать - эти затеи были самым обыкновенным делом. В кошевой Барчука поместились Привалов, Иван Яковлич с Катериной Ивановной, Веревкин, Лепешкин и Данилушка. - Ох, много еще места пустого... - скорбел Лепешкин. - Я сама буду править, - вызвалась Катерина Ивановна. - Барчук, вожжи... Девушка села на облучок, забрала в руки вожжи, и кошевая полетела за город. Началась самая бешеная скачка вперегонку, но тройку Барчука трудно было обогнать: лошади были на подбор. Другие кошевые скоро остались назади и ныряли по ухабам, как лодки в бурю. Ночь была звездная, но звезды уже блекли, и небо заволакивалось предутренней белесоватой мглой. Вздымаемый копытами снег покрыл всех серым налетом, а синяя шубка Катерины Ивановны совсем побелела. Соболья шапочка на голове у нее тоже превратилась в ком снега, но из-под нее вызывающе улыбалось залитое молодым румянцем девичье лицо, и лихорадочно горели глаза, как две темных звезды. Свежий воздух, вместо того чтобы освежить Привалова, подействовал как раз наоборот: он окончательно опьянел и чувствовал, как все у него летит перед глазами, - полосы снега, ухабы, какой-то лес, рожа Лепешкина, согнутая ястребиная фигура Барчука и волны выбившихся из-под собольей шапочки золотистых волос. Вперед!.. Чтобы дух занимало и искры сыпались из глаз... Вон Барчук сам взял вожжи, вскрикнул каким-то нечеловеческим голосом, и все кругом пропало в резавшей лицо, слепившей глаза снежной пыли. Лошадей больше нельзя было рассмотреть, а кошевая точно сама собой неслась в снежную даль, как стрела, выпущенная из лука могучей рукой. Дальнейшие впечатления для Привалова перемешались в самую невозможную мозаику, точно его несло куда-то вихрем. Тройки съехались, на привале все пили... Откуда-то появились пьяные женщины, которых обливали вином. Потом скакали обратно в город, причем Привалов даже сам несколько времени правил Барчуковой тройкой. Но все это происходило как во сне или в потемках. В каком-то большом доме, где играла музыка и было очень много женщин, все танцевали, а Лепешкин с Данилушкой откололи свою "руськую". Потом все собрались в большой комнате, где много пили, пели песни... У Привалова сильно кружилась голова, и он заметил, что Веревкин постоянно был возле него, как нянька. - Столы... составляй столы! - орали пьяные голоса. Из столов, сдвинутых вместе, образовалось нечто вроде концертной эстрады, которую со всех сторон окружили шатавшиеся пьяные люди. Потом Привалов видел, как Веревкин вынес из соседней комнаты что-то белое и поставил это белое на помост. Собравшаяся публика дико взвыла, точно голодная стая волков, которой бросили кусок свежего мяса: на помосте в одной рубашке стояла Катерина Ивановна... Она что-то пела такое веселое и канканировала. Публика дико выла и несколько раз принималась ее качать на руках. Привалов аплодировал и кричал вместе с другими, и ему страстно хотелось поколотить этого Ивана Яковлича. Потом вся эта картина исчезла, точно в тумане. Привалов помнил только, что он сидел очень близко к Катерине Ивановне, она беззаботно смеялась и разглаживала ему волосы своими белыми маленькими руками. Когда он проснулся, кругом было темно, на полу валялись какие-то спавшие люди, сломанная мебель, пустые бутылки и т.д. Привалов лежал на диване, а рядом с ним, на поставленных к дивану стульях, богатырским сном спал Nicolas Веревкин. Голова у Привалова страшно трещала, хотелось пить, в груди что-то жгло. Привалов смутно припомнил, где он и что с ним, а потом опять забылся тяжелым пьяным сном. Когда он проснулся во второй раз, на полу комнаты сидели и лежали те же фигуры и опять пили. - В театр пора, Сергей Александрыч!.. - крикнул кто-то. - Вставайте да поправляйтесь скорее. - Какой театр... где? - Да ведь десятый час на дворе... Ха-ха!.. - хохотал Веревкин, только что успевший умыться. Короткий зимний день был вычеркнут из среды других дней, а наступившая ночь точно служила продолжением вчерашней. XII Ярмарочный театр, кой-как сгороженный из бревен и досок, был битком набит пьяной ярмарочной публикой. Ложа, в которую попал Привалов, была одна из ближайших к сцене. Из нее отлично можно было рассматривать как сцену, так и партер. Привалова особенно интересовал последний, тем более что пьеса шла уже в половине. В ложе теперь сидел он только с Веревкиным, а остальная компания нагружалась в буфете. Поместившись к барьеру, Привалов долго рассматривал ряды кресел и стульев. На них разместилось все, что было именитого на десятки тысяч верст: московские тузы по коммерции, сибирские промышленники, фабриканты, водочные короли, скупщики хлеба и сала, торговцы пушниной, краснорядцы и т.д. От каждого пахло десятками и сотнями тысяч. Было несколько миллионеров, преимущественно с сибирской стороны. - Картина!.. - говорил Nicolas, мотая головой в партер. - Вот вам наша будущая буржуазия, которая тряхнет любезным отечеством по-своему. Силища, батенька, страшенная! Веревкин был пьян еще со вчерашнего, и Привалов тоже чувствовал себя не особенно хорошо: ему было как-то все равно, и он смотрел кругом взглядом постороннего человека. В душе, там, глубоко, образовалась какая-то особенная пустота, которая даже не мучила его: он только чувствовал себя частью этого громадного целого, которое шевелилось в партере, как тысячеголовое чудовище. Ведь это целое было неизмеримо велико и влекло к себе с такой неудержимой силой... Вольготное существование только и возможно в этой форме, а все остальное должно фигурировать в пассивных ролях. Даже злобы к этому целому Привалов не находил в себе: оно являлось только колоссальным фактом, который был прав сам по себе, в силу своего существования. - Искусство прогрессирует... - слышался в соседней ложе сдержанный полушепот, который заставил Привалова задрожать: это был голос Половодова. - Да, во всех отраслях человеческой деятельности, в силу основного принципа всякого прогрессивного движения, строго и последовательно совершается неизбежный процесс дифференцирования. Я сказал, что искусство прогрессирует, - действительно, наши отцы, например, сходили с ума от балета, а в наше время он совсем упал. И в самом деле, если взять все эти пуанты и тур-де-форсы только сами по себе, получается какая-то глупая лошадиная дрессировка - и только. Восхищались балетными антраша, в которых Камарго делала четыре удара, Фанни Эльслер - пять, Тальони шесть, Гризи и Сангалли - семь, но вышла на сцену шансонетка - и все эти антраша пошли к черту! Да-с... Я именно с этой стороны понимаю прогресс... В одной ложе с Половодовым сидел Давид и с почтительным вниманием выслушивал эти поучения; он теперь проходил ту высшую школу, которая отличает кровную золотую молодежь от обыкновенных смертных. - Вот черт принес... - проворчал Веревкин, когда завидел Половодова. Появление Половодова в театре взволновало Привалова так, что он снова опьянел. Все, что происходило дальше, было покрыто каким-то туманом. Он машинально смотрел на сцепу, где актеры казались куклами, на партер, на ложи, на раек. К чему? зачем он здесь? Куда ему бежать от всей этой ужасающей человеческой нескладицы, бежать от самого себя? Он сознавал себя именно той жалкой единицей, которая служит только материалом в какой-то сильной творческой руке. По окончании пьесы в ложу ввалилась остальная пьяная компания. Появление Ивана Яковлича произвело на публику заметное впечатление; сотни глаз смотрели на этого счастливца, о котором по ярмарке ходили баснословные рассказы. Типичная свита из Данилушки, Лепешкина и Nicolas Веревкина усиливала это впечатление. Эти богачи и миллионеры теперь завидовали какому-нибудь Ивану Яковличу, который на несколько времени сделался героем ярмарочного дня. Из лож и кресел на него смотрели с восторженным удивлением, как на победителя. Даже обыгранные им купчики разделяли это общее настроение; они были довольны уже тем, что проиграли не кому другому, а самому Ивану Яковличу. - Папахен-то ведь и спать даже не ложился, - сообщал Привалову Nicolas Веревкин. - Пока мы спали, он работал... За восемьдесят тысяч перевалило... Да... Я советовал забастовать, так не хочет: хочет добить до ста. Nicolas Веревкин назвал несколько громких имен в торговом мире, которые сегодня жестоко поплатились за удовольствие сразиться с Иваном Яковличем. Сам Иван Яковлич был таким же, как и всегда: так же нерешительно улыбался и выглядел по-прежнему каким-то подвижником. - Сейчас будет Катя петь... - предупредил Nicolas Привалова, указывая на афише на фамилию m-lle Колпаковой, которая в антракте между пьесой и водевилем обещала исполнить какую-то шансонетку. - "Моисей" в театре, - шепнул Nicolas Веревкин отцу. - Где? - В первом ряду, налево... - Ах, черт его возьми!.. Что же ты раньше не сказал? - смущенно заговорил Иван Яковлич. - Необходимо было предупредить Катю. - Да он только что пришел, а сейчас занавес... Иван Яковлич только пожал плечами и принялся в бинокль отыскивать "Моисея". В этот момент поднялся занавес, и публика встретила выбежавшую из-за кулис Катерину Ивановну неистовыми аплодисментами. Она была одета в короткое платьице французской гризетки и бойко раскланивалась с публикой. Лепешкин и Данилушка, не довольствуясь обыкновенными аплодисментами, неистово стучали ногами в пол. Даже из ложи Половодова слышались аристократические шлепки затянутых в перчатки рук. Капельмейстер поднес певице большой букет, и она, прижимая подарок к груди, несколько раз весело кивнула в ложу Ивана Яковлича. - Ох, горе душам нашим! - хрипел Лепешкин, отмахиваясь обеими руками. - Ай да Катерина Ивановна, всю публику за один раз изуважила... Капельмейстер взмахнул своей палочкой, скрипки взвизгнули, где-то глухо замычала труба. Наклонившись всем корпусом вперед, Катерина Ивановна бойко пропела первый куплет; "Моисей" впился глазами, когда она привычным жестом собрала юбки веером и принялась канканировать. Сквозь смятое плиссе юбок выступали полные икры, и ясно обрисовывалось, точно облитое розовым трико, колено... Опустив глаза и как-то по-детски вытянув губы, Колпакова несколько раз повторила речитатив своей шансонетки, и когда публика принялась неистово ей аплодировать, она послала несколько поцелуев в ложу Ивана Яковлича. - О-ох, матушка ты наша... - хрипел Лепешкин, наваливаясь своим брюхом на барьер ложи. В этот момент в первом ряду кресел взвился белый дымок, и звонко грянул выстрел. Катерина Ивановна, схватившись одной рукой за левый бок, жалко присела у самой суфлерской будки, напрасно стараясь сохранить равновесие при помощи свободной руки. В первых рядах кресел происходила страшная суматоха: несколько человек крепко держали какого-то молодого человека за руки и за плечи, хотя он и не думал вырываться. - Да ведь это "Моисей"!.. - крикнул кто-то. - Он самый, - подтвердил Лепешкин. - Я своими глазами видел, как он к музыкантам подбежал да в Катерину Ивановну и запалил. Опустили занавес. Полиция принялась уговаривать публику расходиться. - Не уходите, - говорил Nicolas Веревкин Привалову, - мне же придется защищать этого дурака... Авось свидетелем пригодитесь: пойдемте за кулисы. На сцене без всякого толку суетились Лепешкин и Данилушка, а Иван Яковлич как-то растерянно старался приподнять лежавшую в обмороке девушку. На белом корсаже ее платья блестели струйки крови, обрызгавшей будку и помост. Притащили откуда-то заспанного старичка доктора, который как-то равнодушно проговорил: - Помогите, господа, перенести больную в уборную куда-нибудь... Данилушка, Лепешкин, Иван Яковлич и еще несколько человек исполнили это желание с особенным усердием и даже помогли расшнуровать корсет. Доктор осмотрел рану, послушал сердце и флегматически проговорил: - Так... пустяки. Впрочем, необходимо сначала привести ее в чувство. - Подождите еще минуточку, пока приедет следователь, - упрашивал Веревкин Привалова. Привалов остался и побрел в дальний конец сцены, чтобы не встретиться с Половодовым, который торопливо бежал в уборную вместе с Давидом. Теперь маленькая грязная и холодная уборная служила продолжением театральной сцены, и публика с такой же жадностью лезла смотреть на последнюю агонию умиравшей певицы, как давеча любовалась ее полными икрами и бесстыдными жестами. Привалову пришлось ждать следователя почти час. Он присел на сложенные в углу кулисы и отсюда машинально наблюдал суетившуюся на сцене публику; кто тащил ведро воды, кто льду на тарелке, кто корпию. Доктор несколько раз выходил из уборной и только отмахивался рукой от сыпавшихся на него со всех сторон вопросов. Комедия жизни неожиданно перешла в драму... Вон Данилушка растерянно выскочил из уборной и трусцой побежал на авансцену. Привалов окликнул его, старик на мгновение остановился и, узнав Привалова, хрипло крикнул: - Отходит... - Кто отходит? - Катерина Ивановна... она отходит! Данилушка последние слова крикнул уже из помещения для музыкантов, куда спрыгнул прямо со сцены; он торопливо перелез через барьер и без шапки побежал через пустой партер к выходу. Привалов пошел в уборную, где царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы. Через пять минут все было кончено: на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему прекрасная женщина, но теперь это бездушное тело не мог уже оскорбить ни один взгляд. Рука смерти наложила свою печать на безобразную человеческую оргию. - Кончились, ваше высокоблагородие... - шепотом говорил какой-то полицейский, впуская в уборную следователя, точно он боялся кого-то разбудить. Началось предварительное следствие с допросов обвиняемого и свидетелей. Было осмотрено место преступления и вещественные доказательства. Виктор Васильич отвечал на все вопросы твердо и уверенно, свидетели путались и перебивали друг друга. Привалов тоже был допрошен в числе других и опять ушел на сцену, чтобы подождать Nicolas Веревкина. - Сергей Александрыч, Сергей Александрыч! - кричал Веревкин, выбегая из уборной через пять минут. - Что случилось? - Ваш брат здесь... - Какой? - Да Тит Привалов... Сейчас его допрашивает следователь. Идите скорее... Перед следователем стоял молодой человек с бледным лицом и жгучими цыганскими глазами. - Вы находились в числе других актеров ярмарочной труппы? - спрашивал следователь. - Да... Я играл под фамилией Валова, - с иностранным акцентом отвечал молодой человек, встряхивая черными как смоль волосами. - Та-ак-с... Так ваша настоящая фамилия Привалов? - Да... Тит Привалов, один из владельцев Шат-ровских заводов. Веревкин поймал владельца Шатровских заводов на сцене и снова допросил его, кто он и откуда, а потом отрекомендовал ему Привалова. - Вот ваш родной брат, Сергей Александрыч Привалов. Братья нерешительно подали руки друг другу и не знали, что им говорить. - Вы теперь свободны? - спрашивал Nicolas молодого человека. - Поедемте с нами, а там уж познакомимся... - Я с удовольствием... - замялся Тит Привалов, - только у меня нет своей шубы... - Тогда мы сделаем так: вы, Сергей Александрыч, поедете домой и пошлете нам свою шубу, а мы подождем вас здесь... - Кстати уж пошлите и верхнее платье, - просил Тит Привалов, - а то все, что на мне, - не мое, антрепренерское. "Хорош гусь... - подумал даже Веревкин, привыкший к всевозможным превратностям фортуны. - Нет, его не нужно выпускать из рук, а то как раз улизнет... Нет, братику, шалишь, мы тебя не выпустим ни за какие коврижки!" Привалов еще раз взглянул на своего братца, походившего на лакея из плохого ресторана, и отправился в свои номера, где не был ровно двое суток. В ожидании платья Веревкин успел выспросить у Тита Привалова всю подноготную: из пансиона Тидемана он бежал два года назад, потому что этот швейцарский профессор слишком часто прибегал к помощи своей ученой палки; затем он поступил акробатом в один странствующий цирк, с которым путешествовал по Европе, потом служил где-то камердинером, пока счастливая звезда не привела его куда-то в Западный край, где он и поступил в настоящую ярмарочную труппу. Своего платья у него не было, но антрепренер был так добр, что дал ему свою шубу доехать до Ирбита, а отсюда он уже надеялся как-нибудь пробраться в Узел. - Ну, батенька, можно сказать, что вы прошли хорошую школу... - говорил задумчиво Веревкин. - Что бы вам явиться к нам полгодом раньше?.. А вы какие роли играли в театре? - Неодинаково, больше прислугу и в водевилях. - Так-с... гм. Действительно, вышел водевиль: сам черт ничего не разберет!.. XIII Привалов привез брата в Узел и отвел ему несколько комнат в доме, на прежней половине Ляховских. Молодой человек быстро освоился со своим новым положением и несколько времени служил предметом для городских толков и пересудов. Многие видели в нем жертву братской ненависти, от которой он чуть-чуть не погиб, если бы не спасся совершенно случайно. Даже смерть актрисы Колпаковой была вплетена в эту историю двух братьев; эта девушка поплатилась головой за свое слишком близкое знакомство с наследником приваловских миллионов. Дома Привалов нашел то же, что и оставил. Впрочем, он и не рассчитывал ни на что другое, так как знал из самых достоверных источников, что Зося имеет постоянные свидания с Половодовым в доме Заплатиной. Тит Привалов явился для Зоси новым развлечением - раз, как авантюрист, и второе, как герой узловского дня; она возила его по всему городу в своем экипаже и без конца готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской жизни, где он получил свое первоначальное воспитание, прежде чем попал к Тидеману. Хиония Алексеевна была тоже в восторге от этого забавного Titus, который говорил по-французски с настоящим парижским прононсом и привез с собой громадный выбор самых пикантных острот, каламбуров и просто французских словечек. - Да, да... Что мы живем здесь, в этой трущобе, - говорила Хиония Алексеевна, покачивая головой. - Так и умрешь, ничего не видавши. Ах, Париж, Париж... Вот куда я желала бы попасть!.. И Александр Павлыч то же самое говорит, что не умрет спокойно, если не побывает в Париже. Дела на мельнице у Привалова шли порядочно, хотя отсутствие хозяйского глаза было заметно во всем, несмотря на все усердие старика Нагибина. Привалов съездил на мельницу, прожил там с неделю и вернулся в Узел только по последнему зимнему пути. Но и в Узле и в Гарчиках прежнего Привалова больше не было, а был совсем другой человек, которого трудно было узнать: он не переставал пить после Ирбитской ярмарки. В Узле он все ночи проводил в игорных залах Общественного клуба, где начал играть по крупной в компании Ивана Яковлича. Этот последний вернулся с ярмарки с пустыми карманами. - Как это вас угораздило? - спрашивал его Привалов. - Да так... не выдержал характера: нужно было забастовать, а я все добивал до сотни тысяч, ну и продул все. Ведь раз совсем поехал из Ирбита, повез с собой девяносто тысяч с лишком, поехали меня провожать, да с первой же станции и заворотили назад... Нарвался на какого-то артиста. Ну, он меня и раздел до последней нитки. Удивительно счастливо играет бестия... Однажды, когда Привалов особенно долго засиделся в клубе, Иван Яковлич отвел его в сторону и как-то смущенно проговорил: - У Кати есть здесь мать... бедная старуха. Хотел я съездить к ней, нельзя ли чем помочь ей, да мне это неловко как-то сделать. Вот если бы вам побывать у нее. Ведь вы с ней видались у Бахаревых? - Да. Пожалуй, я съезжу, - согласился Привалов. - И "Моисей" просил тоже... - Он где теперь? - На поруках у отца живет пока, до суда. - Хорошо, я это устрою. Привалов даже обрадовался этому предложению: он чувствовал себя виновным пред старушкой Колпаковой, что до сих пор не навестил ее. Он отправился к ней на другой же день утром. Во дворе колпаковской развалины его встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием сообщил: - А ведь мое дело на днях вырешится окончательно... Как же! Я уж говорил об этом Павле Ивановне. Вот и бумаги... На сцену опять появился сверток разноцветных бумажек, бережно перевязанных розовой ленточкой. Павла Ивановна даже испугалась, когда в передней увидела высокую фигуру Привалова. Старушка как-то разом вся съежилась и торопливо начала обдергивать на себе старенькое ситцевое платье. - Не узнали, Павла Ивановна? - Испугалась, Сергей Александрыч... Как ты, голубчик, постарел-то, и лицо-то совсем не твое стало. Уж извини меня, старуху: болтаю, что на ум взбредет. - А я зашел навестить вас, давно не видал. - Ох, давно, голубчик. Старушка засуетилась со своим самоваром, разговаривая с гостем из-за перегородки. - Вот уж сорочины скоро, как Катю мою застрелили, - заговорила Павла Ивановна, появляясь опять в комнате. - Панихиды по ней служу, да вот собираюсь как-нибудь летом съездить к ней на могилку поплакать... Как жива-то была, сердилась я на нее, а теперь вот жаль! Вспомнишь, и горько сделается, поплачешь. А все-таки я благодарю бога, что он не забыл ее: прибрал от сраму да от позору. Привалова неприятно поразили эти слова. - Вы очень строго судите свою дочь, - заметил он. - Нельзя, голубчик, нельзя... Теперь вон у Бахаревых какое горе из-за моей Кати. А была бы жива, может, еще кому прибавила бы и не такую печаль. Виктор Васильич куда теперь? Ох-хо-хо. Разве этот вот Веревкин выправит его - не выправит... Марья Степановна и глазыньки все выплакала из-за деток-то! У меня одна была Катя - одно и горе мое, а погорюй-ка с каждым-то детищем... - А Надежда Васильевна где теперь? Павла Ивановна недоверчиво посмотрела на Привалова прищуренными глазами. - А разве доктор-то, Борис-то Григорьич, ничего тебе не говорил? - Я его не видал уже с месяц... - Надежда Васильевна живе