т теперь в Узле, уж вторая неделя пошла. Да. - Как в Узле? - Да ты в самом деле ничего не знаешь? Приехала она сюда вместе с этим... ну, с мужем, по-нынешнему. Болен он, ну, муж-то этот. - Лоскутов? - Ну, он, выходит. У доктора и живут. - А Марья Степановна знает об этом? - Знает-то знает, да только слышать ничего не хочет... Старушка махнула рукой и заплакала. Для чужого горя у нее еще были слезы... - Ведь Надежда-то Васильевна была у меня, - рассказывала Павла Ивановна, вытирая слезы. - Как же, не забыла старухи... Как тогда услыхала о моей-то Кате, так сейчас ко мне пришла. Из себя-то постарше выглядит, а такая красивая девушка... ну, по-вашему, дама. Я еще полюбовалась ею и даже сказала, а она как покраснеет вся. Об отце-то тоскует, говорит... Спрашивает, как и что у них в дому... Ну, я все и рассказала. Про тебя тоже спрашивала, как живешь, да я ничего не сказала: сама не знаю. - Про мою жизнь, Павла Ивановна, кажется, все знают - не секрет... Шила в мешке не утаишь. - Ох, Сереженька, голубчик, много болтают, да только верить-то не хочется... Старушка покачала головой и, взглянув на Привалова своими прищуренными глазами, проговорила: - А ты на меня не рассердишься, голубчик? - Нет, говорите. - Не знаю, правду ли болтают: будто ты вином этим стал заниматься и в карты играешь... Брось ты, ради Христа, эту всю пакость! Привалов улыбнулся. - Нет, Павла Ивановна, мне так легче... - проговорил он, поднимаясь с места. - Тяжело мне... - Ох, знаю, знаю... Басурманка твоя все мутит. - Нет, я на жену не жалуюсь: сам виноват... Они простились. Расчувствовавшаяся старушка даже перекрестила Привалова, а когда он намекнул ей, зачем собственно приходил, она отрицательно замахала руками и с грустной улыбкой проговорила: - Нет, ничего мне не нужно, голубчик... Да и какая необходимость у старухи: богу на свечку - и только. Спасибо на добром слове да на том, что не забыл меня. А ты сам-то попомни лучше мое-то слово... Она здесь, в Узле, - вот о чем думал Привалов, когда возвращался от Павлы Ивановны. А он до сих пор не знал об этом!.. Доктор не показывается и, видимо, избегает встречаться с ним. Ну, это его дело. В Привалове со страшной силой вспыхнуло желание увидать Надежду Васильевну, увидать хотя издали... Узнает она его или нет? Может быть, отвернется, как от пьяницы и картежника, которого даже бог забыл, как выразилась бы Павла Ивановна? "Умереть..." - мелькнуло в голове Привалова. Да, это было бы хорошо: все расчеты с жизнью покончить разом и разом освободиться от всех тяжелых воспоминаний и неприятностей. Для кого и для чего он теперь будет жить? Тянуть изо дня в день, как тянут другие, - это слишком скучная вещь, для которой не стоило трудиться. Даже то дело, для которого он столько работал, теперь как-то начинало терять интерес в его глазах. Он припомнил Ирбитскую ярмарку, где лицом к лицу видел ту страшную силу, с которой хотел бороться. Его идея в этом стройном и могучем хоре себялюбивых интересов, безжалостной эксплуатации, организованного обмана и какой-то органической подлости жалко терялась, как последний крик утопающего. На следующий день Привалов не мог преодолеть искушение и отправился в ту улицу, где жил доктор. Он сначала хотел только издали взглянуть на тот дом, где теперь жила Надежда Васильевна, и сейчас же вернуться домой. Может быть, где-нибудь в окне мелькнет знакомое лицо... Отыскать квартиру доктора было не особенно трудно. Он жил по ту сторону пруда, в старой Карманной улице, в небольшом новом флигельке, выходившем на улицу четырьмя окнами. У подъезда лежала пестрая собака доктора, которую ему подарила Зося. Привалов с замирающим сердцем шел по деревянному тротуару, не спуская глаз с заветного уголка. Вот и подъезд, вот в окнах зелеными лапами смотрятся агавы... Не давая самому себе отчета, Привалов позвонил и сейчас же хотел убежать, но в этот момент дверь скрипнула и послышался знакомый голос: - Кто там? Дверь распахнулась, и на пороге показалась сама Надежда Васильевна, в простеньком коричневом платье, с серой шалью на плечах. Она мельком взглянула на Привалова и только хотела сказать, что доктора нет дома, как остановилась и, с улыбкой протягивая руку, проговорила: - Сергей Александрыч!.. Вот приятная неожиданность! А доктор говорит, что вы после ярмарки прямо уехали на свою мельницу. - Да, я был там и только недавно вернулся. - Как я рада видеть вас... - торопливо говорила Надежда Васильевна, пока Привалов раздевался в передней. - Максим уж несколько раз спрашивал о вас... Мы пока остановились у доктора. Думали прожить несколько дней, а теперь уж идет вторая неделя. Вот сюда, Сергей Александрыч. В маленькой гостиной Привалову показалось хорошо, как в раю. На Надежду Васильевну он боялся взглянуть, точно от одного этого взгляда могло рассеяться все обаяние этой встречи. - А ведь как давно мы не видались с вами, - говорила Надежда Васильевна, усаживая гостя на ближайшее кресло. Она показалась Привалову и выше и полнее. Но лицо оставалось таким же, с оттенком той строгой красоты, которая смягчалась только бахаревской улыбкой. Серые глаза смотрели мягче и немного грустно, точно в их глубине залегла какая-то тень. Держала она себя по-прежнему просто, по-дружески, с той откровенностью, какая обезоруживает всякий дурной помысел, всякое дурное желание. Надежда Васильевна в несколько минут успела рассказать о своей жизни на приисках, где ей было так хорошо, хотя иногда начинало неудержимо тянуть в город, к родным. Она могла бы назвать себя совсем счастливой, если бы не здоровье Максима, которое ее очень беспокоит, хотя доктор, как все доктора, старается убедить ее в полной безопасности. Потом она рассказывала о своих отношениях к отцу и матери, о Косте, который по последнему зимнему пути отправился в Восточную Сибирь, на заводы. - Вы разве не видали Костю перед отъездом? - спрашивала Надежда Васильевна. - Нет... Да нам тяжело было бы встретиться еще раз, - откровенно признавался Привалов. - Нас отчасти связывали только заводы, а теперь порвалась и эта последняя связь. Чтобы замять этот неприятный разговор, Надежда Васильевна стала расспрашивать Привалова о его мельнице и хлебной торговле. Ее так интересовало это предприятие, хотя от Кости о нем она ничего никогда не могла узнать: ведь он с самого начала был против мельницы, как и отец. Привалов одушевился и подробно рассказал все, что было им сделано и какие успехи были получены; он не скрывал от Надежды Васильевны тех неудач и разочарований, какие выступали по мере ближайшего знакомства с делом. - Могу пожалеть только об одном, что доктор ранее почему-то не хотел сказать, что вы здесь, - проговорила Надежда Васильевна. - Ведь не мог же он не знать этого, когда бывает в вашем доме каждый день... Мы на днях, вероятно, уезжаем отсюда. - Я вам объясню, Надежда Васильевна, почему доктор скрывал от вас мое появление здесь, - заговорил Привалов, опуская глаза. - Он боялся, что я могу явиться к вам не совсем в приличном виде... Доктор так добр, что хотел, хотя на время, скрыть мои недостатки от вас... - Сергей Александрыч, вы говорите такие страшные вещи... - смущенно заговорила Надежда Васильевна, делая большие глаза. Она с каким-то страхом взглянула на Привалова, который теперь упорно и как-то болезненно-пристально смотрел на нее. В этом добром, характерном лице стояло столько муки и затаенного горя. - Это длинная история, Надежда Васильевна... Если хотите, я могу вам рассказать, как дошел до своего настоящего положения. Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать - нет, исповедаться ей во всем, никому больше, а только ей одной. Все другие могли видеть одну только внешность, а ей он откроет свою душу; пусть она казнит его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче... - Когда я шел сюда, я не думал, что увижу вас, - глухо заговорил Привалов, опять опуская глаза. - Я даже боялся этой встречи, хотя и желал ее... Скажу больше: когда я шел сюда, я думал о смерти, о своей смерти. Как хорошо вовремя умереть, Надежда Васильевна, и как тяжело сознавать, что еще молод, силен и не можешь рассчитывать на этот спасительный исход. На мысль о смерти меня навела трагическая история Кати Колпаковой... Она умерла на моих глазах, и я позавидовал ей, когда увидел ее мертвой. Это была замечательно красивая девушка, а мертвая она была просто идеально хороша. В своей исповеди Привалов рассказал все, что произошло с ним после роковой сцены в саду, кончая Ирбитской ярмаркой и своим визитом к Павле Ивановне. Он очертил всех действующих лиц этой сложной истории, свою домашнюю обстановку и свое постепенное падение, быстрое по внешности, но вполне последовательное по внутреннему содержанию. Проследить такое падение в самом себе крайне трудно, то есть отдельные его ступени, как трудно определить высоту горы при спуске с нее. Недостает глазомера, той перспективы, которая давала бы возможность сравнения. Мысль болтается в пустом пространстве, где ей не за что ухватиться. - Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, - говорил Привалов останавливаясь. - Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу больше... Мне случалось встречать много очень маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим "я", - это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело. Возбужденное состояние Привалова передалось ей, и она чувствовала, как холодеет вся. Несколько раз она хотела подняться с места и убежать, но какая-то сила удерживала ее, и она опять желала выслушать всю эту исповедь до конца, хотя именно на это не имела никакого права. Зачем он рассказывал все это именно ей и зачем именно в такой форме? - Вы обратите внимание на отсутствие последовательности в отдельных действиях, - говорил Привалов. - Все идет скачками... Целое приходится восстанавливать по разрозненным звеньям и обрывкам. Я часто думал об этой непоследовательности, которую сознавал и которая так давила меня... Но, чтобы понять всего человека, нужно взять его в целом, не с одним только его личным прошедшим, а со всей совокупностью унаследованных им особенностей и характерных признаков, которые гнездятся в его крови. Вот если рассматривать с этой точки зрения все те факты, о которых я сейчас рассказываю, тогда вся картина освещается вполне... Пред вами во весь рост встает типичный представитель выродившейся семьи, которого не могут спасти самые лучшие стремления. Именно с этой точки зрения смотрит на меня доктор, если я не ошибаюсь. Дальше Привалов рассказывал о том, как колебалась его вера даже в собственную идею и в свое дело. Если его личная жизнь не сложилась, то он мог бы найти некоторый суррогат счастья в выполнении своей идеи. Но для него и этот выход делался сомнительным. - Я не согласна с вами в этом случае, - заговорила Надежда Васильевна. - Вы смотрите теперь на все слишком пристрастно... Надежда Васильевна заговорила на эту тему, глаза у нее блестели, а на лице выступил яркий румянец. Она старалась убедить Привалова, что он напрасно отчаивается в успехах своей идеи, и даже повторила те его мысли, которые он когда-то высказывал еще в Шатровском заводе. Привалов слушал эту горячую прочувствованную речь со смешанным чувством удивления и тяжелого уныния. В Надежде Васильевне теперь говорила практическая отцовская жилка, и вместе с тем она увлекалась грандиозной картиной неравной, отчаянной борьбы с подавляющим своим численным составом и средствами неприятелем. Именно такая борьба была полна смысла, и для нее стоило жить на свете. Стыдно и позорно опускать руки именно в тот момент, когда дело уже поставлено и остается только его развивать. - Признаться сказать, я гораздо больше ожидала от вас, Сергей Александрыч, - кончила она. В исповеди Привалова чего-то недоставало, чувствовался заметный пробел, - Надежда Васильевна это понимала но не решалась поставить вопрос прямо. У Привалова уже вертелось на языке роковое признание в своей погибшей, никому не известной любви, но он преодолел себя и удержался. - А вот и Максим... - проговорила Надежда Васильевна, указывая головой на окно... По деревянному тротуару действительно шел Лоскутов. Привалов не узнал его в первую минуту, хотя по внешности он мало изменился. В этой характерной фигуре теперь сказывалось какое-то глубокое душевное перерождение; это было заметно по рассеянному выражению лица и особенно по глазам, потерявшим свою магическую притягательную силу. Привалова Лоскутов узнал не вдруг и долго пристально всматривался в него, пока проговорил: - Да, да... теперь вспомнил: Привалов, Сергей Александрыч. "У этого тоже недостает какого-то винтика в голове", - подумал Привалов, припоминая слова покойного Ляховского. Они разговорились принужденным разговором чужих людей. Надежде Васильевне было вдвойне тяжело оставаться свидетельницей этой натянутой беседы: одного она слишком любила, а другого жалела. У нее готовы были навернуться слезы на глазах при одной мысли, что еще так недавно эти люди были полны жизни и энергии. Привалов начал прощаться, Лоскутов машинально протянул ему руку и остался в своем кресле с таким лицом, точно напрасно старался что-то припомнить. - Я буду вас ждать, - говорила Надежда Васильевна, когда провожала Привалова в переднюю. - Мы еще о многом переговорим с вами... Да? Видели, в каком положении бедный Максим... У него какое-то мудреное нервное расстройство, и я часто сама не узнаю его; совсем другой человек. - Давно это с ним? - С середины зимы... Сначала жаловался на головные боли, потом появилась какая-то слабость, апатия, галлюцинации. Доктор лечит его электричеством... Так я буду надеяться, что вы не позабудете нас. XIV Дело Виктора Васильича по убийству артистки Колпаковой должно было разбираться в летнюю сессию узловского окружного суда. Защитником был Nicolas Веревкин. Весной, пока Виктор Васильич жил на поруках у отца, Веревкин бывал в старом бахаревском доме почти каждый день. Сначала его встретили там очень сухо, а старый Лука фукал на него, как старый кот. Сам Василий Назарыч отнесся к Веревкину немного подозрительно и с оттенком легкой иронии. Зато Марья Степановна приняла "Витенькина защитника" с распростертыми объятиями и не знала, каким вареньем его угощать. Но в течение какого-нибудь месяца Веревкин сделался почти своим человеком в бахаревском доме, и прежде всех сдался на капитуляцию старый Лука. Веревкин не проходил по бахаревской передней без того, чтобы не кинуть старику какую-нибудь колючую шуточку вместе с красным словечком. Луке перепадали кредитки, а известно, что человеческое сердце не камень. Действительно, познакомившись с Веревкиным ближе, Василий Назарыч скоро оценил эту широкую натуру и даже привык к нему. Притом Веревкин знал до тонкостей все дело по приваловской опеке, и старик мог говорить с ним о Шатровских заводах сколько душе угодно. Крепок был старик Бахарев на новые знакомства вообще, а против фамилии Веревкиных был даже предубежден, считая их самыми вздорными дворянскими выродками; но к Nicolas Веревкину сколько он ни присматривался - отличный парень выходил, как его ни поверни. Да и услуга-мужик; только еще Василий Назарыч успеет о чем заикнуться, он уж готов. И не то чтобы выслуживался или заискивал перед богатым мужиком, как это делают другие, нет, уж натура у этого Веревкина была такая. Раз, чтобы отблагодарить Веревкина за какие-то хлопоты, Василий Назарыч пригласил его обедать. Против такой короткости Марья Степановна сильно восстала и не хотела выходить сама к обеду и Верочку не хотела показывать. - Уж больно про него много нехорошего говорят: и пьяница-то, и картежник, и обирало, - говорила Марья Степановна, защищая свой семейный очаг от вторжения иноплеменных. - Конечно, Витю он защищает, так уж я его всячески ублаготворю... Только это все другое, а не обед. - Ну, матушка, трудно нынче людей разбирать, особенно по чужим-то разговорам. А мне Николай Иваныч тем поглянулся, что простой он человек... Да. Не съест нас... - Может, он и в самом деле не такой, как говорят, - соглашалась Марья Степановна. - Как-то не примениться совсем... - Вот то-то и есть: стары мы с тобой стали, Марья Степановна, - грустно проговорил Василий Назарыч. - А Николай Иваныч все-таки будет обедать... Для Марьи Степановны обеды и ужины всегда являлись чем-то особенно важным, и в ее уме около накрытого стола сгруппировывалась масса разных примет и поверий. Верочка разделяла все воззрения матери и с ужасом думала об обеде, на котором будет присутствовать Веревкин, этот сорвиголова из "Витенькиных приятелей". Лука и Досифея тоже с немалым страхом ждали рокового обеда. Но, как это иногда случается, обед прошел самым обыкновенным образом, почти незаметно. Веревкин все время вел с Василием Назарычем серьезный разговор и вообще держал себя с большим тактом; Марье Степановне он понравился тем, что знал толк в кушаньях и оценил по достоинствам каждое. Это польстило старухе, и она даже залюбовалась, с каким завидным аппетитом Николай Иваныч смаковал произведения Досифеи. На Верочку, рдевшую за столом как маков цвет, Веревкин даже не взглянул ни одного лишнего раза. В конце зимы Василий Назарыч уехал на свои прииски, и в бахаревском доме наступила особенно тяжелая пустота: не было Надежды Васильевны, не было Кости. Виктор Васильич притих, - вообще царило очень невеселое настроение. Процесс Виктора Васильича приближался, и Веревкин время от времени привозил каких-то свидетелей и все допрашивал Виктора Васильича. Раз, когда Веревкин хотел ехать домой, Виктор Васильич остановил его: - Ты куда это? Пойдем к маменьке, она давно хочет сразиться с тобой в картишки... Старухи теперь в преферанс играют с Верочкой. Ну же, пойдем... Веревкин немного смутился, но, если желает Марья Степановна, он ничего не имеет против преферанса. - Она уж несколько раз просила меня привести тебя, - врал Виктор Васильич, которому хотелось устроить маленькое домашнее представление и вспугнуть старух. Понятно, какой переполох произвело неожиданное появление Веревкина во внутренних покоях самой Марьи Степановны, которая даже побледнела от страха и посадила Верочку рядом с собой, точно наседка, которая прячет от ястреба своего цыпленка под крылом. У Павлы Ивановны сыпались карты из рук - самый скверный признак, как это известно всем игрокам. - Вот, мама, я привел к тебе Николая Иваныча, с которым ты хотела сразиться в преферанс, - рекомендовал Виктор Васильич своего друга. - Он отлично играет... Старухи поломались, а потом сели за карты. Виктор Васильич примостился было к ним, но скоро был изгнан с позором, потому что имел скверную привычку воровать взятки. В течение какого-нибудь получаса игра загорелась, и Веревкин совсем обворожил старух, так что сама степенная Марья Степановна едва сдерживала смех, когда Николай Иваныч только открывал рот. Эта интересная игра собрала в коридоре "целую публику": в замочную скважину попеременно смотрели Лука, Досифея и Верочка. "Сама играла с аблакатом" - это что-нибудь значило! - Да не оказия ли... - удивлялся Лука, хлопая себя по ляжкам. - Совсем обошел старух-то, прах его побери!.. Игра продолжалась часа три, так что Марья Степановна даже испугалась, когда взглянула на часы. - Ужо как-нибудь в другой раз доиграем, - проговорила она, поднимаясь из-за стола. Марья Степановна сейчас же спохватилась, но глупое слово вылетело - не поймаешь. - Тьфу ты, греховодник! - отплевывалась Марья Степановна, когда Веревкин ушел. - И зачем это я сболтнула про другой раз?.. - А он, право, ничего... - добродушно заявляла Павла Ивановна. - Какой он смешной... - вставила свое слово Верочка. - Не твое дело! - строго оборвала Марья Степановна. - Разве девичье дело мужчин-то разбирать?.. Все они под одну стать. Таким образом Веревкин проник до гостиной Марьи Степановны, где частенько составлялись самые веселые преферансы, доставлявшие старушкам большое удовольствие. Он являлся как-то случайно и всегда умел уезжать вовремя. Когда Веревкина не было дня три, старушки начинали скучать и даже ссорились за картами. Дело Виктора Васильича приближалось к развязке; оно было назначено в майскую сессию. Веревкин употребил все, что от него зависело, чтобы обставить дело настоящим образом. В день суда, когда Веревкин повез Виктора Васильича на скамью подсудимых, Марья Степановна горько заплакала, несколько раз благословляла своего блудного сына и даже перекрестила самого Николая Иваныча. - Бог не без милости, Марья Степановна, - утешал Веревкин плакавшую старуху. Марья Степановна только махнула рукой. Досифея тоже долго крестила широким раскольничьим крестом уезжавших, а Лука собственной особой отправился в суд. Зал узловского окружного суда был битком набит самой избранной публикой, всегда жадной до интересных процессов на пикантной подкладке. Весь узловский бомонд и купечество с замирающим сердцем встретили Виктора Васильича, когда он вошел на "подсудимую скамью", как выражался Лука. В качестве свидетелей фигурировали все свои люди, и в числе других братья Приваловы, которые еще раз привлекли на себя общее внимание. Веревкин особенно был озабочен составом присяжных заседателей и боялся как огня, чтобы не попали чиновники: они не пощадили бы, а вот купцы да мужички - совсем другое дело, особенно последние. Пока шел допрос свидетелей и говорил свою казенную речь прокурор, публика оставалась равнодушной, дожидаясь зашиты. Веревкин не обманул ожиданий и действительно сказал блестящую речь, в которой со своим неизменным остроумием разбил основные положения обвинения, по ниточке разобрал свидетельские показания и мастерски, смелой рукой набросал нравственную физиономию своего клиента. Это была нервная, впечатлительная, порывистая натура, богатая природными дарованиями, но лишенная правильной шлифовки. Доверчивый и простодушный, полный юношеских сил, молодой Бахарев встречается с опытной куртизанкой Колпаковой, которая зараз умела вести несколько любовных интриг; понятно, что произошло от такой встречи; доверчивый, пылкий юноша не мог перенести раскрывшейся перед ним картины позорного разврата и в минуту крайнего возбуждения, сам не отдавая себе отчета, сделал роковой выстрел. Веревкин с замечательным искусством разобрал все последовательные стадии этой любви и на каждом шагу рядом свидетельских показаний выяснял характерные роли главных действующих лиц. - Я не выставляю подсудимого каким-то идеальным человеком, - говорил Веревкин. - Нет, это самый обыкновенный смертный, не чуждый общих слабостей... Но он попал в скверную историю, которая походила на игру кошки с мышкой. Будь на месте Колпаковой другая женщина, тогда Бахарев не сидел бы на скамье подсудимых! Вот главная мысль, которая должна лечь в основание вердикта присяжных. Закон карает злую волю и бесповоротную испорченность, а здесь мы имеем дело с несчастным случаем, от которого никто не застрахован. Эта речь произвела сильное впечатление на публику и присяжных. Последнее слово подсудимого, который откровенно рассказал весь ход дела, решило его участь: присяжные вынесли оправдательный вердикт. Когда публика начала поздравлять Виктора Васильича и Веревкина, Привалов отвел последнего в сторону и сказал: - Зачем вы так забросали грязью Катерину Ивановну? - Э, батенька, что поделаешь: ее не вернуть, а "Моисея" нужно было выправить, - добродушно ответил Веревкин и прибавил каким-то смущенным тоном: - А я вот что скажу вам, голубчик... Сегодня я лез из кожи больше для себя, чем для "Моисея". - Именно? - В семена хочу пойти... - Ничего не понимаю! - Женюсь, батенька... Уж предложение сделал Воре Васильевне и с Марьей Степановной переговорил. Старуха обещала, если выправлю "Моисея". Теперь дело за Васильем Назарычем. Надоело болтаться. Пора быть бычку на веревочке. Оно и необходимо, ежели разобрать... Только вот побаиваюсь старика, как бы он не заворотил мне оглобли. Привалов от души пожелал счастья своему бывшему поверенному и Верочке. Это зарождавшееся молодое счастье отозвалось в его душе глухой болью... XV Здоровье Лоскутова не поправлялось, а, напротив, делалось хуже. Вместе с весной открывались работы на приисках, но Лоскутову нечего было и думать самому ехать туда; при помощи Веревкина был приискан подходящий арендатор, которому прииски и были сданы на год. Лоскутовы продолжали оставаться в Узле. - Для Максима необходима спокойная жизнь и такие развлечения... как это вам сказать... Одним словом, чисто деревенские, - объяснил доктор Надежде Васильевне. - Покой, хорошее питание, прогулки, умеренная физическая работа - вот что ему необходимо вместе с деревенским воздухом и подходящим обществом. - Куда же нам ехать, Борис Григорьич? - Я думал об этом, Надежда Васильевна, и пришел к тому убеждению, что самое лучшее будет вам отправиться в Гарчики, на мельницу. У Привалова там есть хорошенький флигелек, в котором вы отлично можете провести лето. Если хотите, я переговорю с Сергеем Александрычем. - Позвольте, доктор, мне немного подумать... - уклончиво ответила Надежда Васильевна. Собственно, ей давно хотелось куда-нибудь подальше уехать из Узла, где постоянно приходилось наталкиваться на тяжелые воспоминания, но когда доктор заговорил о приваловской мельнице, Надежде Васильевне почему-то не хотелось воспользоваться этим предложением, хотя она ни на мгновение не сомневалась в том, что Привалов с удовольствием уступит им свой флигелек. Почему ей не хотелось ехать в Гарчики - Надежда Васильевна сама не могла дать себе обстоятельного ответа, а просто у нее, как говорится, не лежала душа к мельнице. Привалов бывал у них довольно часто, при посторонних молчал, а когда оставался один с Надеждой Васильевной, начинал говорить с полной откровенностью, как с сестрой. Эту неровность Надежда Васильевна объясняла ненормальной жизнью Привалова, который по-прежнему проводил ночи в клубе в самом сомнительном обществе и раза два являлся к Лоскутовым сильно навеселе. Последнее обстоятельство особенно сильно огорчало Надежду Васильевну, и раз она серьезно спросила Привалова: - Разве так трудно расстаться с этой дурной привычкой? Ведь вы можете не пить, как раньше... Привалов поднял глаза на Надежду Васильевну, несколько времени молчал, а потом проговорил: - К чему? Мне это доставляет удовольствие, я забываюсь на время... - А если я вас об этом буду просить, Сергей Александрыч? Если вы не хотите удержаться для себя, то сделайте это для меня... - Вы это серьезно говорите? - Да. - Хорошо... Только трезвый я не могу говорить с вами по душе, откровенно, а теперь это для меня единственное спасение. Я часто упрекаю себя за свою болтовню, но мне так тяжело... Надежда Васильевна от души жалела Привалова и не умела ему ничем помочь. Она часто думала об этом странном, непонятном человеке и нередко приходила к самым противоположным выводам. Несомненным было только то, что Привалов, несмотря на все свои недостатки и ошибки, оставался честной и прямой натурой. Странно, что чистосердечная исповедь Привалова не произвела на нее отталкивающего, дурного впечатления; напротив, Надежда Васильевна убедилась только в том, что Привалов являлся жертвой своих, приваловских, миллионов, ради которых около него постоянно ютились самые подозрительные люди, вроде Ляховского, Половодова, Веревкина и т.д. Что Привалов женился на Зосе - это тоже было понятно, как понятно и то, почему Зося вышла замуж именно за него. Но чего Надежда Васильевна никак не могла понять, так это отношений Привалова к Половодовой, этой пустой светской барыне, кроме своей красивой внешности не имевшей за собой решительно ничего. Тут чувствовался какой-то пробел, чувствовалось что-то недоговоренное, чего не хотел или не умел досказать сам Привалов. Если раньше в Привалове Надежда Васильевна видела "жениха", которого поэтому именно и не любила, то теперь она, напротив, особенно интересовалась им, его внутренней жизнью, даже его ошибками, в которых обрисовывался оригинальный тип. Такой именно человек мог любить и сделать жизнь полной. Зосю Надежда Васильевна не обвиняла, но на ее месте никогда не довела бы Привалова до его настоящего положения. Ей рисовался другой Привалов, тот хороший Привалов, которого она хотела видеть в нем. Недаром отец так привязан к этой фамилии... Были такие моменты, когда Надежда Васильевна настолько увлекалась своими мыслями, что необыкновенно живо воспроизводила пред собой широкую картину осуществившихся приваловских планов, деятельной участницей и исполнительницей которых была она сама. Она видела эту приваловскую мельницу в Гарчиках, тысячи подвод с хлебом, которые стягивались к ней со всех сторон, организованную на широких началах хлебную торговлю и т.д. Этой жизнью можно было жить, и она дала бы здоровое, трудовое счастье. Для этих мыслей у Надежды Васильевны теперь оставалось много свободного времени: болезнь мужа оторвала ее даже от того мирка, с которым она успела сжиться на приисках. А теперь, живя в городе, она не знала, куда ей деваться со своими досугами, и иногда сильно скучала. Доктор целые дни проводил на практике, так что дома его можно было видеть только мельком. Других знакомых не было, поэтому посещения Привалова вносили в эту однообразную жизнь освежающий элемент. Лоскутов по-прежнему чувствовал себя нехорошо, хотя определенной болезни доктора не находили в нем. - У меня точно делается темно в голове, - говорил иногда Лоскутов жене, - самое страшное ощущение... Иногда опять все кругом делается необыкновенно ясно: именно, основой всего является число, известный механический ритм, из которого, как звуки из отдельных колебаний воздушной волны, развивается весь остальной мир. Я так отчетливо представляю себе картину, что мог бы изложить ее при помощи математических формул или, еще лучше, музыкальными аккордами. Говорю серьезно... Ведь мир - это строго гармоническое целое, с числовым основанием, и ничто так не передает гармонические сочетания, как музыка. Можно положить на ноты шум ветра, стук экипажа, движение машины, шаги человека! Раз ночью Лоскутов сильно испугал жену: он ее разбудил и тихо прошептал: - Я сейчас видел все... - Как все? - Решительно все... О, как много я видел! Мне было что-то вроде откровения, над чем бьются миллионы человеческих голов самых гениальнейших и чего никогда не разгадают, - я понял это сразу. Знаешь, я видел всех людей счастливыми... Нет ни богатых, ни бедных, ни больных, ни здоровых, ни сильных, ни слабых, ни умных, ни глупых, ни злых, ни добрых: везде счастье... И как просто все! Можно только удивляться, как это раньше никому не пришло в голову, то есть оно и приходило, может быть, но глохло или искажалось. Видишь ли, в чем дело, если внешний мир движется одной бессознательной волей, получившей свое конечное выражение в ритме и числе, то неизмеримо обширнейший внутренний мир основан тоже на гармоническом начале, но гораздо более тонком, ускользающем от меры и числа, - это начало духовной субстанции. Люди в общении друг с другом постоянно представляют дисгармонию, точно так же как в музыке. Вот чтобы уничтожить эту дисгармонию, нужно создать абсолютную субстанцию всеобщего духа, в котором примирятся все остальные, слившись в бесконечно продолжающееся и бесконечно разнообразное гармоническое соединение, из себя самого исходящее и в себя возвращающееся. Дальше Лоскутов очень подробно развивал мысль, что необходимо, на основании абсолютной субстанции духа, создать новую вселенскую религию, в которой примирятся все народы и все племена. Даже с практической стороны он не видит препятствия; необходимо отправиться в Среднюю Азию, эту колыбель религиозных движений, очистить себя долгим искусом, чтобы окончательно отрешиться от отягощающих наше тело чисто плотских помыслов, и тогда вполне возможно подняться до созерцания абсолютной идеи, управляющей нашим духовным миром. Надежда Васильевна с ужасом слушала этот сумасшедший бред и сама начинала чувствовать, что недалека от сумасшествия. Галлюцинации мужа передавались ей: это был первый шаг к сумасшествию. Она не знала, что ей делать и как отнестись к этим галлюцинациям мужа, которые стали повторяться. Когда она рассказала все доктору, он внимательно ее выслушал и задумчиво проговорил: - Плохо, очень плохо. - Что же делать, доктор? - Нужно подождать, пока болезнь окончательно определится. Привалов сдержал свое слово и перестал пить, но был такой задумчивый и печальный, что Надежде Васильевне тяжело было на него смотреть. Трезвый он действительно почти совсем не разговаривал, то есть ничего не рассказывал о себе и точно стыдился, что позволил себе так откровенно высказаться перед Надеждой Васильевной... Таким образом ей разом пришлось ухаживать за двумя больными, что делало ее собственное положение почти невыносимым. Раз она попробовала предложить очень энергическую меру Привалову: - Я вижу, Сергей Александрыч, что вам трудно переменить прежний образ жизни, хотя вы стараетесь сдержать данное слово. Только не обижайтесь, я вам предложу маленький компромисс: пейте здесь... Я вам не буду давать больше того, чем следует. - Нет... никогда. Да я уж совсем почти отвык, а если навожу на вас тоску своим присутствием, так это совсем уж не от того. Вы меня просто гоните, когда надоем вам... Надежда Васильевна сейчас же раскаялась в своем необдуманном предложении, которым Привалов, видимо, обиделся. Раньше он никогда не обижался на нее, хотя она высказывала ему вещи гораздо обиднее. В свою очередь, Надежда Васильевна тоже была недовольна Приваловым: она ему желала только добра, - на что же он обижался? Да и что она за нянька, чтобы ухаживать за ним? Впрочем, это была минутная вспышка, которая так же скоро потухла, как явилась. Ей опять сделалось жаль Привалова, который так беззаветно доверялся ей. Ввиду всех этих данных Надежда Васильевна и не дала доктору сейчас же решительного ответа, когда он предложил ей ехать в Гарчики. Ее что-то удерживало от этой поездки, точно она боялась сближения с Приваловым там, на мельнице, где он, собственно, бывал реже, чем в городе. Но доктор настаивал на своем предложении, и Надежда Васильевна наконец нашла то, что ее смущало. - А что скажет Зося, когда узнает, что мы переехали на мельницу к Сергею Александрычу? - откровенно высказалась она доктору. - Я думал об этом, Надежда Васильевна, и могу вам сказать только то, что Зося не имеет никакого права что-нибудь говорить про вас, - ответил доктор. - Вы, вероятно, заметили уже, в каком положении семейные дела Зоси... Я с своей стороны только могу удивляться, что она еще до сих пор продолжает оставаться в Узле. Самое лучшее для нее - это уехать отсюда. Надежда Васильевна наконец согласилась, потому что не могла подыскать никаких причин для отказа. Переехать в Гарчики совсем - было делом нескольких дней. Начиналась уже весна: последний снег белел только по оврагам, и на полях зеленели озими. Местоположение Гарчиков, окрестности, близость реки Узловки, наконец сама мельница и флигелек в три окна - все понравилось Надежде Васильевне с первого раза. Лоскутов тоже быстро освоился с новой обстановкой и точно ожил в ней. Он по целым дням бродил по полям и лугам, подолгу оставался на мельнице, наблюдая кипевшую на ней работу. Галлюцинации оставили его расстроенный мозг, и он заметно оживился. Во флигельке скоро потекла мирная семейная жизнь, в которой принимали самое живое участие Нагибин и поп Савел. Они своим присутствием делали совсем незаметным однообразие деревенской жизни, причем поп Савел ближе сошелся с Лоскутовым, а Нагибин с Надеждой Васильевной. Добрый старик не знал, чем угодить "барышне", за которой ухаживал с самым трогательным участием. - Вот только Сергея Александрыча и недостает, - иногда говорил Нагибин, тяжело вздыхая. - А то вся артель теперь в сборе... - Теперь Сергею Александрычу нельзя сюда приехать, Илья Гаврилыч, - отвечала Надежда Васильевна, - он ведь свидетелем по делу брата Виктора... - Точно-с, сударыня. Я совсем забыл... Мы до сих пор ничего не говорили о маленьком существе, жизнь которого пока еще так мало переходила границы чисто растительных процессов: это была маленькая годовалая девочка Маня, о которой рассказывал Привалову на Ирбитской ярмарке Данилушка. Слишком занятая больным мужем, Надежда Васильевна мало видела свою дочурку в городе, где она находилась под надзором няни, зато теперь она могла посвящать ей целые дни. Нагибин особенно привязался к ребенку и ухаживал за ним, как женщина. Смешно было смотреть, когда этот старик тащил на руках маленькую "внучку", как он называл девочку, куда-нибудь на берег Лалетинки и забавлял ее самыми замысловатыми штуками: катался на траве, кричал коростелем, даже пел что-нибудь духовное. - В бабушку, вся в бабушку, - говорил иногда старик, рассматривая внучку. - Ишь какая карахтерная. Девочка действительно была серьезная не по возрасту. Она начинала уже ковылять на своих пухлых розовых ножках и довела Нагибина до слез, когда в первый раз с счастливой детской улыбкой пролепетала свое первое "деду", то есть дедушка. В мельничном флигельке теперь часто звенел, как колокольчик, детский беззаботный смех, и везде валялись обломки разных игрушек, которые "деду" привозил из города каждый раз. Маленькая жизнь вносила с собой теплую, светлую струю в мирную жизнь мельничного флигелька. Привалов действительно приехал в Гарчики после процесса Виктора Васильича и вместе с известием об его оправдании привез переданную ему Веревкиным новость о намерении последнего "пойти в семена". О предложении Веревкина Привалов пока рассказал только одной Надежде Васильевне, которая уже сама рассказала все Нагибину. - Устрой, господи, все на пользу! - крестился старик. - На что лучше... Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им на первых порах... Только же и слово сказал: "в семена пойду!" Ах ты, господи батюшко! По такому исключительному случаю был устроен маленький семейный праздник, на котором разговорам не было конца. Привалов точно переродился на деревенском воздухе и удивлял Надежду Васильевну своим оживленным, бодрым настроением. Когда вечером начали все прощаться, Нагибин крепко поцеловал руку Надежды Васильевны и проговорил растроганным голосом: - Матушка ты наша, барышня-голубушка, пропали бы мы все здесь пропадом... Вот те истинный Христос! - Что вы, Илья Гаврилыч, - останавливала расчувствовавшегося старика Надежда Васильевна, - при чем тут именно я? - Ну, уж это дело наше, голубушка... Знаем, что знаем. Позвольте еще ручку, барышня... - Какая я вам барышня, когда у меня уж дети! - Для кого как, а для нас вы барышня, Надежда Васильевна. Я так и молюсь за вас: "Господи, помилуй нашу барышню Надежду Васильевну..." Вот сейчас провалиться, не вру... Пожалуйте ручку, барышня! Деревенская весна с тысячью мужицких думушек и "загадок" раскрывала пред Надеждой Васильевной, страница за страницей, совершенно незнакомую ей жизнь. Вычитанное представление о деревне так мало отвечало действительности... Особенно интересовали Надежду Васильевну внутренние порядки крестьянской жизни, какой она проявляется у себя, в своей семье. Каторжная доля деревенской бабы удивила ее. И мужик, конечно, работает, но бабе везде достается вдвое, даже в несчастиях и оскорблениях. Этот специально бабий мир был переполнен такими специально бабьими интересами и напастями, которым не было числа и меры. Для Надежды Васильевны одно открытие следовало за другим, точно она приехала в какое-то неизвестное ей до сих пор царство. Что значили наши выдуманные и воображаемые страдания сравнительно с мукой мученической деревенской бабы, о которой сам бог забыл! Скоро у Надежды Васильевны завелось в Гарчиках самое обширное бабье знакомство, а во флигельке не переводились разные древние старушки, которых Надежда Васильевна особенно любила. Это были настоящие героини труда, труда самого неблагодарного и никому не известного. Старухи несли в мельничный флигелек бесконечные рассказы о пережитой ими муке мученической вместе с тысячами своих старушечьих недугов, зол и безысходного горя, которому одно лекарство - могила. - Матушка ты наша, Надежда Васильевна, - говорила одна сгорбленная старушка, - ты поживи с нами подоле, так ее своими глазыньками увидишь. Мужику какое житье: знает он свою пашню да лошадь, а баба весь дом везет, в поле колотится в страду, как каторжная, да с ребятишками смертыньку постоянную принимает. Раз Надежда Васильевна попала на деревенскую свадьбу и с этого деревенского "веселья" даже заболела: недаром сложились эти похоронные свадебные песни - в них выливалась вся бабья мука мученическая, которой не было конца-краю. Теперь все то, чем раньше жила Надежда Васильевна, как-то отошло на задний план, стушевалось, побледнело и просто казалось смешным. Впереди вставала бесконечная святая работа, которую должна сделать интеллигентная русская женщина, - именно, прийти на помощь к своей родной сестре, позабытой богом, историей и людьми. Здесь, Как нигде в другом месте, чувствовалась великая сила знания... Малейшая крупица его здесь принесет плод сторицей. Даже специально "городские" знания Надежды Васильевны нашли здесь громадное применение, а между тем ей необходимо было знать тысячи вещей, о которых она никогда даже не думала, так, например, медицина. Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала уже, что времени у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том, что было бы желательно сделать. Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками... А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы "происходить грамоту". - Одолели вас наши бабы, барышня, - соболезновал Нагибин. - Ведь их только помани: умереть не дадут. Одно слово - бабы, бабы и есть... И старушонки вот тоже каждый день зачали сюда таскаться. - Ну, это не ваша, а моя забота, - сухо ответила Надежда Васильевна, - пусть ходят, я всегда им рада. К Привалову Надежда Васильевна относилась теперь иначе, чем в Узле; она точно избегала его, как это казалось ему иногда. О прежних откровенных разговорах не было и помину; в присутствии Привалова Надежда Васильевна обращалась с мужем с особенной нежностью, точно хотела этим показать первому, что он здесь лишний. Даже Лоскутов заметил эту перемену в жене и откровенно, как всегда, высказал ей свое мнение. - Это тебе так кажется, Максим, - отвечала Надежда Васильевна вспыхивая. - Что мне ухаживать за ним; у меня и без того работы по горло. - Я так сказал, - проговорил Лоскутов, удивляясь непонятному раздражению жены. Раз или два, впрочем, Надежда Васильевна высказывала Привалову, что была бы совсем счастлива, если бы могла навсегда остаться в Гарчиках. Она здесь открыла бы бесплатную школу и домашнюю лечебницу. Но как только Максим поправится, придется опять уехать из Гарчиков на прииски. XVI Половодов должен был подать первый отчет по конкурсному управлению Шатровскими заводами осенью, когда кончится заводский год. Привалов и Веревкин ожидали этого срока с особенным нетерпением, потому что отчет должен был дать им в руки предлог устранить Половодова с его поста. Теперь налицо было два наследника, и это обстоятельство давало некоторую надежду на полный успех дела. В старом приваловском доме шла прежняя жизнь, с той разницей, что присутствие Тита Привалова накладывало на нее цыганский отпечаток. Братья, живя под одной кровлей, были гораздо дальше друг от друга, чем раньше, когда Тит Привалов представлял собой совершенно неизвестную величину. Каждый новый день приносил с собой новые доказательства того, какая неизмеримая разница стояла между братьями. Привалов старший принужден был убедиться, что Привалов младший бесповоротно погибший человек - как человек, который чувствовал физическое отвращение ко всякому труду и с болезненной жаждой отыскивал везде одни удовольствия. Это была вполне цыганская натура: неусидчивая, беспокойная и вместе с тем глубоко апатичная. Когда он потерял интерес новинки, то с головой опустился в тот омут, который чуть было не затянул в себя Привалова старшего. В обществе Лепешкина и Ивана Яковлича Привалов быстро усвоил себе самые широкие привычки и щедро выдавал векселя направо и налево, пока старший Привалов платил за них. - Воля твоя, я больше не могу оплачивать твои глупости, - заметил наконец Привалов своему брату. - Тогда я перейду на сторону Половодова. - Для тебя же хуже, а мне все равно: как знаешь, так и делай. Но Тит рассчитал, что выгоднее держаться за брата, и не привел своей угрозы в исполнение. Наконец наступил срок подачи отчета в дворянскую опеку, которая находилась в губернском городе Мохове, за триста верст от Узла. Веревкин полетел туда и всякими правдами и неправдами добыл себе копию с поданного Половодовым отчета. - Поздравляю: Половодов влетел! - заявил Веревкин, когда вернулся из Мохова. - Зарвался... Ха-ха! Да вы только прочтите этот отчет - комедия из комедий, и мы достопочтенного Александра Павлыча в три узла завяжем. Представьте себе: Шатровские заводы при Косте Бахареве давали ежегодно чистого дивиденда до четырехсот тысяч, а по отчету Половодова... сколько бы вы думали?.. семьдесят тысяч... Этого мало: из этих семидесяти тысяч нужно исключить сначала двадцать тысяч за продажу металла, оставшегося после Бахарева, а потом еще пятнадцать тысяч земского налога, которых Половодов и не думал вносить. Итого остается не семьдесят тысяч, а всего тридцать пять тысяч... Далее, Половодов в качестве поверенного от конкурса пользуется пятью процентами с чистого дохода: по его расчетам, то есть с семидесяти тысяч, это составит три с половиной тысячи, а он забрал целых десять тысяч... Привалов не верил своим ушам, но, прочитав копию половодовского отчета, должен был убедиться в печальной истине. Можно было только удивляться безумной смелости, с какой Половодов запустил свою лапу в чужое добро. Теперь Привалов и сам верил, что дни Половодова окончательно сочтены; оставалось только воспользоваться этими обстоятельствами. - Необходимо вам теперь самим ехать в Мохов, - говорил Веревкин Привалову, - мы их там всех в бараний рог согнем... Вы только представьте себе, из кого состоит эта дворянская опека, - ни дать ни взять какая-нибудь оффенбаховская оперетка! Председатель, отставной чиновник Феонов, - сутяга и приказная строка, каких свет не производил; два члена еще лучше: один - доктор-акушер семидесяти восьми лет, а другой - из проворовавшихся становых приставов, отсидевший в остроге три года... Хороши гуси, нечего сказать! А главное: председатель получает тридцать рублей жалованья, а члены по двадцать восемь рублей. Ну, чего стоило Половодову купить всю эту опеку со всеми потрохами, когда он зацепил больше трехсот тысяч в один год! Признаюсь, бывали у меня дела, видал всякие виды, а подобного еще не случалось лицезреть... - Мне странным кажется только то, - говорил Привалов, - почему Половодов сразу зарвался, тогда как ему гораздо выгоднее было обобрать заводы в течение нескольких лет на гораздо большую сумму... - Ну, батенька, у всякого свои расчеты: значит, ему так показалось выгоднее, а может быть, просто не вытерпел и хватил разом. Враг силен, горами качает. - А где теперь Половодов, вы не знаете? - Здесь, в Узле. Из самых достоверных источников слышал, даже видел, как он выезжал от Хины. Привалов хорошо знал, зачем Половодов ездил к Заплатиной, но ему теперь было все равно. С женой он почти не видался и не чувствовал больше к ней ни любви, ни ненависти. Устроив на скорую руку свои дела в Узле, Привалов уехал с Веревкиным в Мохов и прямо обратился к губернатору, который принял в этом вопиющем деле самое деятельное участие. Веревкин составил докладную записку для губернатора и не пожалел красок для описания подвигов Половодова. Губернатор, старый николаевский служака, круто повернул все дело, и благодаря его усилиям журнальным постановлением дворянской опеки Половодов устранялся от своего звания поверенного от конкурса. - А кроме этого, мы Александра Павлыча привлечем к уголовной ответственности за мошенничество, - соображал Веревкин, потирая руки. - Захваченные же деньги взыщем гражданским судом. Одним словом, сделаем полнейший шах и мат. Когда Привалов вернулся в Узел и только хотел отправиться в Гарчики отдохнуть несколько дней, Веревкин узнал, что новым журнальным постановлением дворянской опеки Половодов снова восстановлен в своих полномочиях поверенного от конкурса. - Опять придется ехать в Мохов... - говорил Веревкин. Сделать в осеннюю распутицу взад и вперед целых шестьсот верст заставило Привалова задуматься, но дело не ждало, и он решился опять ехать в Мохов. Веревкин так и рвался сразиться еще раз с Половодовым. На этот раз губернатор принял Привалова довольно сухо: какая-то искусная канцелярская рука успела уже "поставить дело" по-своему. Веревкину стоило героических усилий, чтобы убедить губернатора еще раз в необходимости принять самые энергичные меры для ограждения интересов наследников Шатровских заводов. Двухнедельные хлопоты по всевозможным канцелярским мытарствам наконец увенчались полным успехом: опека опять отрешила Половодова от его должности, заменив его каким-то безвестным горным инженером. - Если еще раз такую баню вкусишь, пожалуй, и оскомину набьешь, - решил Веревкин. - Это черт знает что такое, какая-то сказка про белого бычка. В Узел Привалов вернулся ночью, в страшную осеннюю слякоть, когда в двух шагах хоть глаз выколи. Не успел он умыться после дороги, как в кабинет вошел доктор, бледный и взволнованный. Привалова удивил и даже испугал этот полуночный визит, но доктор предупредил его вопрос, подавая небольшую записку, торопливо набросанную на розовом почтовом листке. - Вот прочитайте... - едва мог проговорить доктор. Привалов сразу узнал руку Зоси, которая писала доктору: "Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко... Вы - единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска... Письма мне адресуйте poste restante* до рождества на Вену, а после - в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку. ______________ * до востребования (франц.). Ваша недостойная ученица Зося. P.S. Мой муж, вероятно, не особенно огорчится моим отъездом, потому что уже, кажется, нашел себе счастье en trois...* Если увидите Хину, передайте ей от меня, что обещанные ей Половодовым золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана". ______________ * втроем... (франц.). В кабинете несколько мгновений стояло самое напряженное, тяжелое молчание. - Я не ожидал от Зоси именно этого... - проговорил наконец Привалов. Ответа не было. Привалов поднял глаза и увидел, как седой, сгорбившийся в одну ночь старик стоял у окна к нему спиной и тихо плакал. - Борис Григорьич... - тихо окликнул Привалов, подходя к доктору. - Что? - отозвался старик, закрыв мокрое лицо руками. - Она уехала... одна? - Нет, с Половодовым... Опять тяжелая пауза. Привалову сделалось жаль не себя, а этого хорошего старика, который теперь рыдал как ребенок. - Доктор, вы очень любили ее? - Я?.. О да... Зося для меня была дороже жизни. До двенадцати лет я любил ее как девочку, а потом как женщину... Если бы я мог вернуть ее... Она погибнет, погибнет... "Я никогда не любил жену... - думал Привалов, слушая этот бред. - А вот человек, который действительно отдал ей все, что может отдать человек". С доктором сделалась истерика, так что Привалову пришлось возиться с ним до самого утра. Старик немного забылся только пред серым осенним рассветом, но и этот тяжелый сон был нарушен страшным гвалтом в передней. Это ворвалась Хиония Алексеевна, которая узнала об исчезновении Зоси, кажется, одной из последних. В кабинет она влетела с искаженным злобой лицом и несколько мгновений вопросительно смотрела то на доктора, то на Привалова. - Могу я узнать, куда уехала Софья Игнатьевна? - проговорила она наконец с азартом, обращаясь к Привалову. - Да, можете: она теперь на дороге в Вену... - Не может быть!.. Вы все меня обманываете... С кем же она уехала? - Вам это ближе знать, Хиония Алексеевна... - Что вы хотите этим сказать, Сергей Александрыч? Я, конечно, бедная женщина, и оскорбить меня ничего не стоит... Притом вы отлично изучили мой проклятый характер... Чтобы прекратить эту дурацкую сцену, Привалов дал Хионии Алексеевне прочитать письмо Зоси к доктору. - Вот как!.. - едва могла проговорить Хиония Алексеевна, напрасно стараясь принять величественную позу. - Прииски... Шайтан... В следующую минуту Хионию Алексеевну выкинуло из приваловского кабинета, точно ветром, и она опомнилась только на улице, где стояло мглистое, холодное сентябрьское утро, дул пронизывающий насквозь ветер и везде по колено стояла вязкая глубокая грязь. "Золотые прииски пусть она сама постарается отыскать, а лично от себя я оставляю ей на память моего мохнатого друга Шайтана..." Эта фраза колола Хионию Алексеевну, как змеиное жало. И это благодарность за все ее хлопоты, за весь риск, какому она себя подвергала, за всю преданность... И после этого еще можно верить людям?! Ее выкинули, как бросают старую тряпку за окно. Да!.. Испитое лицо Хионии Алексеевны было ужасно в этот момент: волосы выбились из-под шляпы клочьями, пальто было распахнуто. С каким-то диким хохотом она оглянулась на приваловский дом и погрозила ему своим высохшим, костлявым кулаком, а потом плюнула в сторону видневшегося города. Пошатываясь, Хиония Алексеевна едва добралась до первого извозчика и глухо проговорила: - К Веревкиным... Когда Веревкин узнал об отъезде Зоси и Половодова, он крепко выругался, а потом проговорил: - Вот вам и весь секрет, почему Половодов сразу рванул такой кущ: не из чего было выбирать. Изволь-ка его теперь ловить по всей Европе, когда у него в кармане голеньких триста тысяч... XVII Привалов решился ехать в Петербург сам, чтобы перенести дело в сенат. Теперь он мог воспользоваться произведенной Половодовым растратой в своих интересах, да и хлопотать мог уже не от себя только лично, но и от брата Тита. Веревкин, конечно, ехал вместе с ним и только просил об одном - чтобы подождать приезда Василия Назарыча с приисков, когда его собственное дело окончательно вырешится в ту или другую сторону. Привалову тоже нужно было привести в порядок кой-какие дела на мельнице, и он согласился подождать до первого зимнего пути. Веревкин каждый день ездил в бахаревский дом. Его появление всегда оживляло раскольничью строгость семейной обстановки, и даже сама Марья Степановна как-то делалась мягче и словоохотливее. Что касается Верочки, то эта умная девушка не предавалась особенным восторгам, а относилась к жениху, как относятся благоразумные больные к хорошо испытанному и верному медицинскому средству. Иногда она умела очень тонко посмеяться над простоватой "натурой" Nicolas, который даже смущался и начинал так смешно вздыхать. - Ну, наша Вера Васильевна уродилась, видно, не в батюшку, - рассуждал Лука "от свободности". - Карахтер у нее бедовый, вся в матушку родимую, Марью Степановну, выйдет по карахтеру-то, когда девичья-то скорость с нее соскочит... Вон как женихом-то поворачивает, только успевай оглядываться. На што уж, кажется, Миколай-то Иваныч насчет словесности востер, а как барышня поднимет его на смешки, - только запыхтит. Марья Степановна, по-видимому, не раскаивалась в своем выборе и надеялась, что Василий Назарыч согласится с нею. Иногда, глядя на Веревкина, она говорила вслух: - Вот уж поистине, Николай Иваныч, никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь... Из Витенькиной-то стрельбы вон оно что выросло! Вот ужо приедет отец, он нас раскасторит... Наконец приехал и Василий Назарыч с прииска. Верочка сама объявила ему о сделанном ею выборе. Это неожиданное известие очень взволновало старика; он даже прослезился. - Он тебе нравится? - спрашивал он Верочку. - Очень, папа... - Ну, твое счастье... Прежде старики сами выбирали женихов детям да невест, а нынче пошло уж другое. Тебе лучше знать, что тебе нравится; только не ошибись... - Нет, папа: он такой добрый. - Дай бог, дай бог, деточка, чтобы добрый был. Вот ужо я с ним сам переговорю... Веревкину старик откровенно высказал все, что у него лежало на душе: - Сам-то ты парень хороший, да вот тятенька-то у тебя... - Василий Назарыч, право, трудно обвинять человека в том, от кого он родился, - говорил Веревкин. - Верно, все верно говоришь, только кровь-то в нас великое дело, Николай Иваныч. Уж ее, брат, не обманешь, она всегда скажется... Ну, опять и то сказать, что бывают детки ни в мать, ни в отца. Только я тебе одно скажу, Николай Иваныч: не отдам за тебя Верочки, пока ты не бросишь своей собачьей должности... - Это мой хлеб, Василий Назарыч. - И должность свою бросишь, и за Верочкой я тебе ничего не дам, - продолжал старик, не слушая Веревкина, - сам знаешь, что чужая денежка впрок нейдет, а наживай свою. - Я и не рассчитываю, Василий Назарыч, на чужие деньги. - Ну, рассчитываешь там или нет, - по мне, было бы сказано... так-то!.. Конечно, оно хорошо быть адвокатом, жизнь самая легкая, да от легкой-то жизни люди очень скоро портятся. - Дайте подумать, Василий Назарыч... - Тут и думать нечего: твое счастье, видно, в сорочке ты родился, Николай Иваныч. А денег я тебе все-таки не дам: научу делу - и будет с тебя. Сам наживай. Веревкин несколько дней обдумывал это предложение, а потом, махнув рукой на свою "собачью службу", решил: "В семена так в семена... Пойдем златой бисер из земли выкапывать!" - Только дайте мне дело Шатровских заводов кончить, - просил Веревкин Василия Назарыча. - Нужно будет съездить в Петербург еще раз похлопотать... - Не держу, поезжай... Только из этого ничего не выйдет, вперед тебе скажу? заводов вам не воротить. Ну, а Сергей что? Веревкин рассказал, что знал о мельнице и хлебной торговле Привалова. Старик выслушал его и долго молчал. - Этакая мудреная эта приваловская природа! - заговорил он. - Смотреть на них, так веревки из них вей, а уж что попадет в голову - кончено. Прошлую-то зиму, говорят, кутил он сильно? - Теперь не пьет больше, Василий Назарыч. - В добрый час... Жена-то догадалась хоть уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош... Тоже кровь, Николай Иваныч... Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить... Не по себе дерево согнул он, Сергей-то... Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно... Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец... Свадьба Верочки была назначена сейчас после рождества, когда Веревкин вернется из Петербурга. Привалов в это время был в Гарчиках, где разыгрывалась самая тяжелая драма: Лоскутов сошел с ума... Был вызван из Узла доктор Сараев, но больной уже не нуждался ни в чьей помощи: смерть была не за горами. У Лоскутова развилась острая форма помешательства с припадками религиозной мании. Он вообразил себя мессией, который пришел спасти весь мир и вторично умереть для спасения людей. Самый восторженный бред перемешивался со страшными приступами отчаяния, которое переходило в исступление. Больной неистовствовал и бесновался, так что его приходилось даже связывать, иначе он разбил бы себе голову или убил первого, кто подвернулся под руку. В комнате больного попеременно дежурили Привалов, Нагибин или сам доктор. Что касается Надежды Васильевны, то доктор непременно настаивал, чтобы она переселилась в деревню, где не будет слышать стонов и воплей несчастного больного. - Если вы не заботитесь о себе, то подумайте о вашей дочери, - говорил доктор, когда Надежда Васильевна не хотела следовать его советам. - Больному вы не принесете особенной пользы, а себя можете окончательно погубить. Будьте же благоразумны... Надежда Васильевна наконец согласилась с той тупой покорностью, какая является у людей, потерявших последнюю надежду. Она не плакала, не жаловалась, но это немое горе серьезно беспокоило доктора. Острый период болезни Лоскутова продолжался дней десять, в течение которых он ни разу не заснул, но потом он как-то вдруг "стишал" и точно весь распустился. - Начался паралич, - предупредил Привалова доктор. - Скоро все кончится. - Вы предупредили об этом Надежду Васильевну? - Да... Смерть - самый счастливый исход для таких больных. Через две недели Лоскутова не стало. Его похоронили на общем крестьянском кладбище, куда Надежда Васильевна ходила каждый день. Доктор каждый раз провожал ее, озабоченный слишком сдержанным, немым горем своей бывшей ученицы. Ему самому было не веселее, и он даже жалел, что Зося продолжает еще жить, жить для того, чтобы спускаться все ниже и ниже по той покатой, скользкой плоскости, по которой она теперь уже катилась. Лоскутова доктор любил я глубоко ценил как талантливую, светлую голову, которая, как многие другие светлые головы на Руси, пропала ни за грош... Чтобы развлечь Надежду Васильевну, доктор строил всевозможные планы, как устроить ее, но она остановилась на своем собственном решении: навсегда остаться в Гарчиках, где похоронила свое молодое счастье. - Заведу школу... буду лечить крестьян, - говорила она доктору. - Труд - лучшее лекарство для меня. Открылся санный путь, и Привалову нужно было уезжать в Петербург. На прощанье он нерешительно сказал Надежде Васильевне: - У меня есть до вас большая просьба. Я уеду надолго, может быть, на год. Если бы вы согласились помогать Илье Гаврилычу в нашем деле, я был бы совершенно спокоен за все. Мне необходимо такое доверенное лицо, на которое я мог бы положиться как на самого себя. Надежда Васильевна долго не соглашалась взять на себя такую обузу, но когда Нагибин стал ее просить со слезами на глазах, она согласилась. Чтобы не скучно было жить одной в Гарчиках, Надежда Васильевна написала письмо старушке Колпаковой, приглашая ее к себе хотя на время. XVIII Прошел год. Свадьба Веревкина состоялась в январе, а весной он уехал с Василием Назарычем на прииски. Привалов с братом Титом жил в Петербурге, где продолжал хлопоты по делу о заводах. Прошло лето, наступила опять зима, и все кругом потонуло в глубоком снегу. Веревкин с женой жил в бахаревском доме и, кажется, совсем отказался от своих прежних привычек и друзей веселой юности. Приисковое дело пришлось ему как раз по душе, и Василий Назарыч как нельзя больше был доволен своим помощником. Как семьянин Веревкин открывал в себе совершенно неподозреваемые достоинства: он совсем втянулся в тихую семейную жизнь. Маленький диссонанс, особенно на первое время, вносили в эту жизнь родственные отношения к Веревкиным, к которым Бахарев никак не мог привыкнуть, и даже Верочка, уживавшаяся со всем и со всеми, чувствовала себя не в своей тарелке в присутствии Ивана Яковлича или Агриппины Филипьевны. Впрочем, первый особенно не обременял своим присутствием, потому что был слишком занят своими личными делами: в течение года он успел еще раз подняться и спустить все до нитки. В один из ноябрьских дней, когда Василий Назарыч занимался в своем кабинете, к нему вошел Николай Иваныч и нерешительно кашлянул. Он только что приехал откуда-то и внес с собой в кабинет свежую струю холодного зимнего воздуха. - Что новенького, Николай Иваныч? - спросил Василий Назарыч, откладывая в сторону кипу каких-то счетов. - Привалов приехал, Василий Назарыч. - Ты его видел? - Да. Старик почувствовал что-то недоброе в этом сдержанном тоне зятя, но не решался спросить, что привез с собой из столицы Привалов. - Шатровские заводы, Василий Назарыч, проданы, - проговорил Веревкин, чтобы разом покончить эту тяжелую сцену. - Как проданы? Кому?.. зачем? - Для покрытия казенного долга министерство сочло самым лучшим пустить заводы с молотка... - Кто же их купил? - Какая-то компания... Бахарев закрыл лицо руками и так просидел несколько минут. Слышно было, как он сдержанно всхлипывал, напрасно стараясь подавить подступавшие к горлу слезы. - Что же досталось наследникам? - спросил старик. - Заводы пошли по цене казенного долга, а наследникам дали отступных, кажется, тысяч сорок... - И все кончено? - Теперь все... Компания приобрела заводы с рассрочкой платежа на тридцать семь лет, то есть немного больше, чем даром. Кажется, вся эта компания - подставное лицо, служащее прикрытием ловкой чиновничьей аферы. - Всем по куску досталось, все сорвали, а наследников ограбили! От приваловских миллионов даже дыму не осталось... Много я видел на своем веку всяких пакостей, а такую еще вижу в первый раз. А что Привалов? - Ничего... Собирается ехать на свою мельницу. Да, еще есть новость, Василий Назарыч... Сегодня видел доктора, он едет в Париж. На днях получил телеграмму от Зоси; она ему телеграфирует, что Половодов застрелился. Его давно разыскивали по Европе по делу о конкурсе, но он ловко скрывался под чужими именами, а в Париже полиция его и накрыла: полиция в двери, а он пулю в лоб... Теперь Зося вызывает доктора в Париж; она хлопочет о разводе. Бахарев набожно перекрестился и прошептал: - Всем бы нам руки развязала... Поздно вечером, когда Веревкин уже хотел ложиться спать, приковылял Лука и объявил: - Миколай Иваныч, вас барин беспременно спрашивают... - Хорошо, беспременно приду, старый хрен. Так и скажи барину, что, мол, барин придет, ежели его отпустит барыня... Лука только махнул рукой: "Уж што и за барин только этот Миколай Иваныч, слова спроста не вымолвит..." - Мы завтра рано утром едем с тобой, - объявил Василий Назарыч, когда Веревкин пришел в кабинет. - Хорошо. Веревкин по тону голоса слышал, что не нужно спрашивать старика, куда и зачем он едет. У Василия Назарыча было что-то на уме, ну, пусть его: ехать так ехать. Отчего не проехаться: дорога как карта, экипаж у Василия Назарыча отличный, можно всю дорогу спать. Утром было еще темно, когда на дворе бахаревского дома уже топталась лихая почтовая тройка. Мороз стоял порядочный, и все деревья опушило снежными кристаллами. Приятная дрожь охватит всего, когда в такое утро выйдешь из теплой комнаты на улицу, а там заскрипят полозья, замелькает по сторонам бесконечная снежная поляна; в небе чуть-чуть мигают звездочки, позванивает колокольчик под дугой... Сколько поэзии в такой зимней поездке! А там станция, набитая ямщиками, горячие щи на столе, рюмка водки, и опять звездочки в небе, опять дорога, звон колокольчика и то благодатное убаюкивающее чувство, какого никогда не испытываешь ни на железных дорогах, ни на пароходах. Веревкин испытывал именно такое поэтическое настроение, когда ехал с Василием Назарычем неизвестно куда. Старик сидел в углу экипажа и все время сосал сигару. Только раз он спросил Веревкина: - А ты не знаешь, долго проживет Привалов в Узле? - Дня три, кажется... Станции мелькали одна за другой. После горячего, чисто дорожного обеда на одной из них Веревкин крепко заснул, укрывшись медвежьим одеялом. Он проснулся только тогда, когда была уже ночь и кибитка легкой почтовой рысцой спускалась к какому-то селу. Где-то далеко лаяли собаки, попался обоз, нагруженный мешками крупчатки. Вон и деревня, потонувшая в сугробах снега; мутно мелькнули в маленьких запушенных снегом окнах огоньки, кое-где столбами поднимался из труб дым... Было раннее деревенское утро, и бабы уже успели затопить печки. Где-то горланил неугомонный петух - этот деревенский часовой, который хозяйкам сказывает время. Экипаж остановился у новой пятистенной избы, которая точно горела внутри, - так жарко топилась печка у богатого мужика. На лай собаки вышел сам хозяин. - Ты староста Дорофей? - спрашивал Василий Назарыч. - Я, ваше степенство... - Ну, так отворяй ворота, Илья Гаврилыч где? - На мельнице сегодня ночуют... - Ну, пошли поскорее за ним. Веревкин никак не мог догадаться, куда они приехали, но с удовольствием пошел в теплую избу, заранее предвкушая удовольствие выспаться на полатях до седьмого пота. С морозу лихо спится здоровому человеку, особенно когда он отломает верст полтораста. Пока вытаскивались из экипажа чемоданы и наставлялся самовар для гостей, Веревкин, оглядывая новую избу, суетившуюся у печки хозяйку, напрасно старался решить вопрос, где они. Только когда в избу вошел Нагибин, Веревкин догадался, что они в Гарчиках. "Эге, вон оно куда пошло!.." - подумал про себя Веревкин, здороваясь со старым знакомым. - Вот и мы к тебе за крупчаткой приехали, - шутил Василий Назарыч, хлопая Нагибина по плечу. - У нас своя-то вся вышла, а есть хочется... Вон у меня зятек-то мастер насчет еды. За чаем побалагурили о том о сем. Василий Назарыч рассказал о продаже заводов. Нагибин только охал и с соболезнованием качал головой. На дворе начало светать. - Я малость сосну, господа, - заявил Веревкин, желая избавить стариков от своего присутствия; его давно уже клонил мертвый сон, точно вместо головы была насажена пудовая гиря. - Она здесь? - тихо спросил Василий Назарыч Нагибина, когда Веревкин захрапел на полатях. - Здесь... - Ну, что она?.. Рассказывай. - Да все то же, все по-старому. Школку зимой открыла, с ребятишками возится да баб лечит. Ну, по нашему делу тоже постоянно приходится отрываться: то да се... Уж как это вы хорошо надумали, Василий Назарыч, что приехали сюда. Уж так хорошо, так хорошо. Бахарев рассказал о смерти Половодова и о желании Зоси получить развод. - Вот я и приехал... хочу увидать Надю... - заговорил Бахарев, опуская седую голову. - Вся душенька во мне изболелась, Илья Гаврилыч. Боялся один-то ехать - стар стал, того гляди кондрашка дорогой схватит. Ну, а как ты думаешь насчет того, о чем писал? - То же самое я думаю, Василий Назарыч... Тоскует она, Надежда-то Васильевна, на глазах сохнет. Да и какое это житье, если разобрать: вроде того, как дом стоит без крыши... - Ну, а теперь можно идти к ней? - Можно... Она рано встает. Только я вперед забегу, погляжу, что и как. Пожалуй, еще испугается... - Не послать ли вперед Николая Иваныча? Он мастер балясы-то точить с бабами... - Нет, уж лучше так, Василий Назарыч. Я живой ногой сбегаю на мельницу, что и как, а потом уж вместе и пойдемте туда. Оно все как-то смутительно... В ожидании Нагибина Василий Назарыч переживал страшное волнение. Вот уже три года, как он не видал дочери; из письма Нагибина он узнал в первый раз, что у него уже есть внучка; потом - что Лоскутов умер. Старик надеялся, что именно теперь Надя вернется в свой дом, по крайней мере придет взглянуть на стариков. Нет и нет... Тогда Василий Назарыч осторожно навел через Нагибина справки, нет ли какой-нибудь новой причины такого странного поведения; старики одинаково боялись, чтобы за первым Лоскутовым не появился второй. В человека вообще, а в женскую породу в особенности, в этом случае они плохо верили... От Нагибина Василий Назарыч узнал, что новых причин никаких не имеется, а Надежда Васильевна живет в Гарчиках "монашкой": учит ребят, с деревенскими бабами возится, да еще по мельнице орудует вместе с ним, как наказывал Сергей Александрыч. К этому старик прибавил, что, конечно, теперь она сильно тоскует - приступу к ней иногда нет, - ну, а дело-то все-таки молодое - и не такое горе износится... Вон Сергей Александрыч тоже, сердяга, мается со своим постылым житьишком. Не глядели бы глазыньки! Нагибин боялся прямо высказать Василию Назарычу свои соображения насчет Сергея Александрыча и Надежды Васильевны, которых точно сама судьба столкнула в Гарчиках, но в одном месте упомянул, что Надежда Васильевна "большую силу имеет над Приваловым и, можно сказать, даже они спасли его от пьянства и картежной игры". Это Нагибину рассказывал сам Привалов. Ввиду всех этих обстоятельств Василий Назарыч и поехал сам в Гарчики; он раньше уже думал об этом несколько раз. - Они встали; пожалуйте, Василий Назарыч, - говорил Нагибин, появляясь в дверях. - Я сказал им, что приведу такого гостя, такого гостя, о каком они и думать не смеют. Сначала не поверили, а потом точно даже немножко испужались... Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз от волнения снимал и надевал шапку. У Бахарева дрогнуло сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, - он тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат ноги. - Вот сюда пожалуйте... - говорил Нагибин, отворяя калитку во двор флигелька. Вот и передняя, потом большая комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся в черном, бледная, со строгим взглядом... Она узнала отца и с радостным криком повисла у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал в холодных сенях, творя про себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы. - Вот я приехал к тебе... сам приехал... - шептал Василий Назарыч, рассматривая свою Надю пристальным взглядом. - Состарился совсем... хотел тебя увидать... Надежда Васильевна провела отца в заднюю половину флигелька, где она занимала две крошечных комнатки; в одной жила сама с Маней, а в другой Павла Ивановна. Старушка узнала по голосу Василия Назарыча и другим ходом вышла в сени, чтобы не помешать первым минутам этого свидания. - У меня, папа, нет отдельной приемной, - говорила Надежда Васильевна, начиная прибирать разбросанные везде детские игрушки. Старик покосился в угол, где стояла маленькая детская кроватка; его точно что кольнуло, и Надежда Васильевна заметила, как он отвернулся, стараясь смотреть в другую сторону. Маленькая Маня спала детским крепким сном, не подозревая, какую душевную муку подняло в душе старика ее невинное присутствие в этой комнате. - Ну, как ты живешь здесь?.. - заговорил Василий Назарыч после короткой, но тяжелой паузы. - Все с твоей школой да с бабами возишься? Слышал, все слышал... Сорока на хвосте приносила весточки. Вон ты какая сама-то стала: точно сейчас из монастыря. Ведь три года не видались... В голосе старика опять послышались глухие слезы, но он сдержал себя на этот раз. Надежда Васильевна от сильного волнения не знала, что ей делать и что говорить. Она так давно не видала отца, которого всегда безумно любила. В ее глазах это был идеальный человек: добрый, великодушный, энергичный. Она забыла об отношениях лично к ней, а видела отца только таким, каким всегда любила его. Эта представительная стариковская фигура, эта седая большая голова, это открытое энергичное лицо, эти строгие и ласковые глаза - все в нем было для нее дорого, и она сто раз принималась целовать отца. От неожиданного счастья она теряла голову и плохо помнила, что говорила, повторяя одни вопросы и отвечая невпопад. Радость, и слезы, и горе - все это перемешалось в одно чувство, которое придавало Надежде Васильевне неизъяснимую прелесть в глазах отца. Девушка превратилась в женщину, но какую женщину... Разве это была чета другим женщинам! В дочери старик любил самого себя, те именно душевные качества, какие уважал в людях больше всего: прямоту характера, честность и тот особенный склад душевности, какая так редко встречается. Трудовая, почти бедная обстановка произвела на Василия Назарыча сильное впечатление, досказав ему то, чего он иногда не понимал в дочери. Теперь, как никогда, он чувствовал, что Надя не вернется больше в отцовский дом, а будет жить в том мирке, который создала себе сама. - Я не приехал бы к тебе, если бы был уверен, что ты сама навестишь нас с матерью... - говорил он. - Но потом рассудил, что тебе, пожалуй, и незачем к нам ездить: у нас свое, у тебя свое... Поэтому я тебя не буду звать домой, Надя; живи с богом здесь, если тебе здесь хорошо... - Да, мне, папа, здесь очень хорошо. Я не желаю ничего лучшего. Когда первый прилив радости миновал, Надежда Васильевна почувствовала неприятное сомнение: именно, ей казалось, что отец не высказал прямо цели своего приезда и что-то скрывает от нее. Это было написано на его лице, хотя он и старался замаскировать что-то. Их разговор разбудил маленькую Маню. Девочка заспанными темными глазками посмотрела на старика и улыбнулась заспанной блаженной улыбкой. - Маня, деду приехал, - говорила Надежда Васильевна, вынимая девочку из кровати. - Настоящий, наш деду. Девочка пристально посмотрела на седого старика и, крепко обхватив шею матери, коротко ответила: - Нет... - Какая хорошенькая девочка у тебя... - проговорил Василий Назарыч, пробуя приласкать девочку. - у, Маня, давай познакомимся... - Нет... Девочка прильнула к матери и ни за что не хотела идти на руки к седому настоящему деду; она несколько раз пристально и недоверчиво заглянула в глаза матери, точно подозревая какую-то измену. Опять вышла тяжелая и неприятная сцена. Появление Павлы Ивановны с самоваром прекратило неловкое положение обеих сторон, а маленькая Маня весело улыбнулась старушке. - Вот я и приехал в ваш монастырь, Павла Ивановна, - шутил Василий Назарыч. - У меня где-то есть еще человек, да спит он. Пусть проспится, тогда и покажу его вам. После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему на руки. На мельнице Василий Назарыч прожил целых три дня. Он подробно рассказывал Надежде Васильевне о своих приисках и новых разведках: дела находились в самом блестящем положении и в будущем обещали миллионные барыши. В свою очередь, Надежда Васильевна рассказывала подробности своей жизни, где счет шел на гроши и копейки. Отец и дочь не могли наговориться: полоса времени в три года, которая разделяла их, послужила еще к большему сближению. - Ну, я завтра еду домой, Надя... - проговорил Василий Назарыч на третий день вечером, когда они остались в комнате вдвоем. Надежда Васильевна почувствовала, что вот теперь-то и начнется то тяжелое объяснение, которого она так боялась все время. Она даже побледнела вся и опустила глаза. - Мне нужно серьезно поговорить с тобой... - продолжал старик, привлекая к себе дочь. - Будем говорить с тобой как старые друзья. Я был виноват пред тобой, но ты старого зла не помнишь... Я слишком много мучился за все это время, чтобы еще сердиться на старика. Стар я стал, Надя, годы такие подходят, что и о смерти нужно подумать... Не сегодня-завтра все будет кончено, и должен буду дать отчет самому богу во всех своих земных делах и помышлениях. Вот я и думаю умру, ты останешься одна с маленькой девочкой на руках... Конечно, ты работаешь и свою голову всегда прокормишь, но что тебя ждет впереди? Полное одиночество... А ведь ты еще молода, жизнь долга, старое горе износится... Голубчик, надо подумать и о себе! Ты теперь не маленькая, а взрослая женщина, которая может понимать все... Я вот и думаю о тебе, а сердце так и обливается кровью. Тяжело мне будет умирать, Надя, когда ты остаешься не к шубе рукав, как говаривали старинные люди. Старик замолчал и с трудом перевел дух. Ему трудно было продолжать, и он несколько раз нервным движением пощупал свою голову. - Скажу тебе прямо, Надя... Прости старика за откровенность и за то, что он суется не в свои дела. Да ведь ты-то моя, кому же и позаботиться о дочери, как не отцу?.. Ты вот растишь теперь свою дочь и пойми, чего бы ты ни сделала, чтобы видеть ее счастливой. - Да, это верно, папа. Только я никогда не стала бы ничего ей навязывать. - И это верно, Надя... на словах. А как не скажешь, когда тебя сосет известная мысль, неотступно сосет? Я тебе не хочу ничего навязывать, а только выскажу свою мысль, свое заветное желание, с которым умру. Видишь, есть такой человек, который любит тебя, давно любит, и с ним ты была бы счастлива и его сделала бы счастливым. Да и не только его и нас, а и всех тех, для кого теперь трудишься из последних сил. Ты-то вот сама не замечала этого человека, а мы его видели и видим, как он тебя любит. Конечно, все мы люди - все человеки, у всех есть свои недостатки, но... - Папа, ты забываешь, что я еще только недавно сняла траур. - Деточка, что же из этого? Ну, я скоро помру, будешь носить по мне траур, разве это доказательство? Все помрем, а пока живы - о живом и будем думать... Ты знаешь, о ком я говорю? - Да... - Ну, будем говорить серьезно. Ты теперь большая и понимаешь, что в жизни больше горя, чем радости, если только думать о самом себе... Так?.. Теперь ты только хочешь жить для своей девочки и для других... Так? Хорошо. А если к этому мы прибавим, что ты и сама еще будешь счастлива, - проиграют от этого те люди, для которых ты желаешь жить? Ну, отвечай по совести... Конечно, нет, а неизмеримо выиграют. Даже свахи говорят, что две головешки горят вместе светлее... Мертвых мы с тобой никогда не воротим, а о живых следует подумать. Заметь, что от твоего личного счастья родится счастье, может быть, сотен и тысяч других людей... Об этом следует подумать. Это наш первый христианский долг. Второй раз ты не сделаешься девушкой, а хорошей женой будешь. Тебя удивляет и, может быть, оскорбляет моя стариковская откровенность, но войди в мое положение, деточка, поставь себя на мое место; вот я старик, стою одной ногой в могиле, целый век прожил, как и другие, с грехом пополам, теперь у меня в руках громадный капитал... Что я буду делать? Второй жизни у меня не будет, и мой капитал пойдет прахом, все равно, кому бы он ни достался: Косте, Виктору, Веревкину или Марье Степановне. Тебе отдать все - не возьмешь... А у меня есть большой долг, Надя. Я взят был к Павлу Михайлычу сиротой, и твоя мать - тоже. Мы выросли под крылышком у старика, выучились, поженились - все от него имеем. Когда он умирал, я один из его воспитанников был у его постели, и он положил мне завет: беречь его дочь Варвару и внука. Что от меня зависело, как ты сама знаешь, я все делал. Теперь мне остается только завещать свои деньги Сергею Александрычу, пусть со временем выкупает заводы... Не продали бы заводов, если бы у меня тогда на Варваринском не случилась беда да нога меня не продержала дома целый год. Ну, скажу тебе откровенно, Сергея Александрыча я люблю и уважаю, но не могу ему всего доверить... У него много недостатков, хотя он был бы совсем другим человеком в хороших руках. Ты сама это знаешь, и, наверно, думала то же самое не раз. Старик обнял дочь и каким-то задыхавшимся шепотом проговорил: - Если у меня будет внук, маленький Привалов, все, что имею теперь и что буду иметь, - все оставлю ему одному... Пусть, когда вырастет большой, выкупит Шатровские заводы, а я умру спокойно. Голубчик, деточка, ведь с Сергеем умрет последний из Приваловых!.. Надежда Васильевна тихо плакала, старик горячо ее целовал. - Я не говорю: сейчас, завтра... - продолжал он тем же шепотом. - Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь... Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа... Деточка, ничего не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях... - Папа, дорогой... милый папа... я ничего не знаю, - стонала Надежда Васильевна. - Дай мне подумать... Я слишком несчастна... пожалей меня. Прошло три года. В светлые солнечные дни по Нагорной улице в Узле можно было всегда встретить седого старика, который, прихрамывая, гулял с пятилетней темноглазой девочкой. Это был Василий Назарыч. По совету своего доктора он каждый день делал моцион от своего дома до приваловского и обратно; на прииски он больше не ездил, а его заменил Веревкин. Раз осенью, когда выдался особенно теплый денек, старик вывел из приваловского подъезда полуторагодового мальчика с большими серыми глазами: это был законный внук Василия Назарыча, Павел Привалов. Основная идея упрямого старика восторжествовала: если разлетелись дымом приваловские миллионы, то он не дал погибнуть крепкому приваловскому роду. 1883