ьный человек, умевший отбиться от работы даже в крепостное время. Он произошел все заводские работы, какие только существовали, и нигде не мог ужиться. Сначала как будто и работает, а потом все бросит, и его гонят в три шеи. Окончательно Морок отбился от господской работы, когда поставили на руднике паровую машину. "Что я за собака, чтобы на свист стал ходить?" - объявил Морок и не стал ходить на работу. Что с ним ни делали, он устоял на своем. Сам Палач отказался от Морока. Добившись воли, Морок превратился в кабацкого завсегдатая и слыл по заводу, как единственный вор. Он ходил в лохмотьях, но держался гордо, как свободный человек. И теперь, выпив стакан водки, он тряхнул своею косматою бородой, хлопнул Окулка по плечу и проговорил: - Вот я, Окулко, раньше всех волю получил... Уж драли-драли, тиранили-тиранили, Палач выбился из сил, а я все-таки устоял... Вот каков я есть человек, Окулко!.. Разе ищо ошарашить стаканчик за твое здоровье? Больно уж меня избили третьева дни... на смерть били. Окулко только мотнул головой Рачителихе, и та налила Мороку второй стаканчик. Она терпеть не могла этого пропойцу, потому что он вечно пьянствовал с Рачителем, и теперь смотрела на него злыми глазами. В кабаке после недавнего затишья опять поднялся шум. Пьяный Терешка-казак орал песни и обнимался с Челышем, Марзак и Парасковея-Пятница горланили песни, дурачок Терешка хохотал, как сумасшедший. - Над чем ты хохочешь, Терешка? - спрашивала его участливо Рачителиха. - Весело, браковка... - отвечал дурачок и, протянув руку с деревянною коробкой, прибавил: - Часы купи... днем и ночью ходят... Коробка была выдолблена из куска дерева и закрыта крышкой. Отодвинув крышку, Терешка показал бегавшего в коробке таракана и опять залился своим детским смехом. Всех мужиков он звал Иванычами, а баб - браковками. Захмелевший Морок подсел к Окулку и, облапив его одною рукой, заговорил: - Ну, как вы теперь, Окулко?.. Всем вышла воля, а вы все на лесном положении... Так я говорю? XIII После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети. Нюрочка спряталась в кабинете отца и хотела здесь просидеть до вечера, пока все не проснутся: она боялась Васи. Ей сделалось ужасно скучно и еще не улеглось нервное состояние после рассказа Ивана Семеныча за обедом, как он высек Сидора Карпыча. Окружавшая ее тишина усиливала невидимую душевную работу. Под конец Нюрочка расплакалась, сидя тихонько в своем уголке, как плачут сироты. В этот критический момент дверь в кабинете осторожно отворилась и в нее высунулась кудрявая русая головка Васи, - она что-то шептала и делала таинственные знаки. Нюрочка отлично понимала этот немой язык, но только отрицательно покачала головой. Знаки повторились с новою силой, и Васина голова делала такие уморительные гримасы, что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы. Это ее погубило. Голова сначала показала ей язык, а потом приняла хныкающее выражение. Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить спавшего отца, Нюрочка вышла из своей засады и подошла к двери. - Ты опять будешь драться? - спросила она на всякий случай. - А ты плакса... - шепотом ответила голова, и это показалось Нюрочке настолько убедительным, что она вышла из кабинета. Очутившись за дверью, она вдруг струсила; но Вася и не думал ее бить, а только схватил за руку и стремительно потащил за собой. - Пойдем, Нюра, я тебе покажу такую штуку... - задыхающимся шепотом повторял он. Глаза у пристанского разбойника так и горели, и охватившее его воодушевление передалось Нюрочке, как зараза. Она шла теперь за Васей, сама не отдавая себе отчета. Они сначала вышли во двор, потом за ворота, а через площадь к конторе уже бежали бегом, так что у Нюрочки захватывало дух. - Вот так штука!.. - повторял Вася, задыхаясь от волнения. Они прибежали в контору. Через темный коридор Вася провел свою приятельницу к лестнице наверх, где помещался заводский архив. Нюрочка здесь никогда не бывала и остановилась в нерешительности, но Вася уже тащил ее за руку по лестнице вверх. Дети прошли какой-то темный коридор, где стояла поломанная мебель, и очутились, наконец, в большой низкой комнате, уставленной по стенам шкафами с связками бумаг. Все здесь было покрыто толстым слоем пыли, как и следует быть настоящему архиву. - А это что? - торжественно объявил Вася, указывая на громадный черный щит из картона, на котором был вырезан вензель, подклеенный зеленою и красною бумагой. Нюрочка еще никогда не видала вензелей и с удивлением смотрела на эту мудреную штуку, пока Вася объяснял ей его значение и заставлял пощупать и картон, и бумагу, и полочку для свечей на задней стенке вензеля. - Все это зажгут, - объяснял Вася тоном знатока. - Плошки приготовлены в машинной... А мы будем кричать "ура", и твой папа и мой - все. Нюрочке вдруг сделалось ужасно весело, и Вася в ее глазах совсем изменился. Ей даже нравилось ничего не думать, а слепо подчиняться чужой воле. Она чувствовала то же сладко-замирающее ощущение, как на высоких качелях. Когда же, наконец, наступит вечер и зажгут иллюминацию? Ей казалось, что она просто не доживет до этого, и маленькое сердце замирало от волнения. Дальше все происходило в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу по всей конторе, потом они бегали на плотину, где так ужасно шумела вода, и, наконец, очутились на крыше господского дома. Как случилось это последнее, Нюрочка не могла объяснить. Одна она умерла бы от страха, а за Васей карабкалась везде, как коза, и была счастлива, если он ее одобрял взглядом или жестом. Петра Елисеича разбудила Катря, объясняя своим ломаным хохлацким говором, что панночка на крыше и ни за что не хочет спуститься оттуда. - Нюрочка? На крыше? - повторял машинально Петр Елисеич, ничего не понимая. - Аж страшно глядеть... - объясняла Катря. - Не может быть! - решил он. - Ты что-нибудь путаешь... Когда он вышел на двор, то действительно увидал Нюрочку, которая в своем желтом платьице карабкалась по самому коньку крыши. У него даже замерло сердце от ужаса... А Нюрочка улыбалась ему с крыши, напрасно отыскивая глазами своего веселого спутника, - пристанской разбойник, завидев Петра Елисеича, с ловкостью обезьяны кубарем скатился по крыше, прыгнул на росшую в саду липу, а по ней уже добрался благополучно до земли. Нюрочка увидала его уже в саду; он опять кривлялся и показывал ей язык, а она только сейчас поняла свою полную беспомощность, и давешний страх опять охватил ее. Снял ее с крыши уже кучер Семка. - Ах ты, коза, коза... - ласково журил ее Петр Елисеич. - Так нельзя, Нюрочка. Петр Елисеич в радостном волнении унес Нюрочку на руках в комнату и заставил наливать себе чай, - в столовой уже кипел на столе самовар. Господский дом проснулся как-то разом, и опять в нем закипело веселье, на время прерванное сном. Иван Семеныч потребовал себе пунша, потому что у него голова требовала починки. Потом стали пить пунш все, а на дворе опять появились кафтанники, лесообъездчики и разный другой заводский люд. - Ах ты, француз, француз!.. - говорил исправник, хлопая Петра Елисеича по плечу. - Ну-ка, расскажи, как ты с французским королем в Париже обедал? - Давно это было, Иван Семеныч, позабыл, - отнекивался Петр Елисеич. - Сегодня можно и припомнить... Да ну же, ангел мой, расскажи!.. - Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique*, обедали с королем... Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну, и я обедал... ______________ * Политехнической школе (франц.). - А страшно было, ангел мой? Ну, признайся... хе-хе!.. Какой-нибудь кержак из Самосадки и вдруг обедает за одним столом с французским королем. Это, черт возьми, ангел мой... Ты как полагаешь, Самойло Евтихыч? - А?.. Выпьем!.. - как-то мычал Груздев; он редко пил и под влиянием вина превращался из бойкого и говорливого человека в меланхолика. Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова: - Писанка, ну, спроси у его про часы... В другое время Нюрочка не посмела бы обратиться к сердитому и недовольному секретарю Луки Назарыча, но сейчас на нее накатился шаловливый стих. - Илья Савельич, покажите часы!.. - звонко проговорила она, развязно подходя к угрюмому человеку. Овсянников дремал за стаканом пунша, когда Нюрочка подбежала к нему, и с удивлением посмотрел на нее. Слово "часы" сразу подняло его на ноги. Он достал их из кармана жилета, вытер платком и начал объяснять необыкновенные достоинства. - Анкерные-с... с парашютом... - повторял он, показывая Нюрочке внутреннее устройство часов. У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез, как сумасшедшая. - Ото дурень! - шептал ей Иван Семеныч, стараясь обнять. - А ты все еще сердишься на меня, писанка? - Вы - злой... - отвечала Нюрочка, стараясь побороть в себе зарождавшуюся симпатию к Ивану Семенычу. - Нехороший... Нюрочка совсем не заметила, как наступил вечер, и пропустила главный момент, когда зажигали иллюминацию, главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело горели плошки на крыше, по карнизам, на окнах, а собравшийся на площади народ кричал "ура". Петр Елисеич разошелся, как никогда, и в окно бросал в народ медные деньги и пряники. - Песенников!.. - скомандовал он кому-то из дозорных. Скоро под окнами образовался круг, и грянула проголосная песня. Певцы были все кержаки, - отличались брательники Гущины. Обережной Груздева, силач Матюшка Гущин, достал берестяной рожок и заводил необыкновенно кудрявые колена; в Ключевском заводе на этом рожке играли всего двое, Матюшка да доменный мастер Никитич. Проголосная песня полилась широкою рекой, и все затихло кругом. Не взвивайся, мой голубчик, Да выше лесу, выше гор... - выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, - очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет... Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку... Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее. - Не весь голову, не печаль хозяина... - ласково проговорил над самым ее ухом голос красавца Спирьки Гущина. Домнушка не двинулась, точно она вся застыла, очарованная проголосною старинною песней. Какое-то стихийное веселье охватило весь господский дом. Иван Семеныч развернулся и потребовал песенников в горницы, а когда круг грянул: Уж ты, зимонька-зима, Студеная была зима! - он пошел вприсядку с Васей Груздевым, который плясал, как скоморох. - Куму подавайте!.. - кричал Иван Семеныч. - Где кума? Притащили Домнушку из кухни и, как она ни упиралась, заставили выпить целый стакан наливки и поставили в круг. Домнушка вытерла губы, округлила правую руку и, помахивая своим фартуком, поплыла павой, - плясать была она первая мастерица. - Ах, ешь тебя мухи с комарами! - кричал Иван Семеныч, избочениваясь и притопывая ногами на месте. - Ахти... хти, хти... Он только что хотел выделывать свое колено, как в круг протиснулся Полуэхт Самоварник и остановил его за плечо. - Родимый мой... - бормотал он, делая какие-то знаки. - Ну, и нашел время, - ворчал Иван Семеныч. Круг замолк, Домнушка унырнула в свою кухню, а Самоварник шептал исправнику: - В кабаке все трое... Вот сейчас провалиться, своем глазам видел: и Окулко, и Челыш, и Беспалый... - Я им покажу, ангел мой... Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, - всех гнало любопытство посмотреть, как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не знали, куда им спрятаться. - Я боюсь... боюсь... - плакала Нюрочка. - Все убежали... - Христос с нами, барышня, - уговаривала девочку захмелевшая от наливки Домнушка. - Легкое место сказать: весь завод бросился ловить одного Окулка... А он уйдет от них! - Он с ножом, Домнушка? - Конечно, с ножом, потому как в лесу живет... Тьфу!.. Не пымать им Окулка... Туда же и наш Аника-то воин потрепался, Иван-то Семеныч!.. Замирающею трелью заливался колокол у заводской конторы, как звонили только на пожар. Вскинулась за своею стойкой Рачителиха, когда донесся до нее этот звук. - Чу, это нам благовестят!.. - проговорил Беспалый, пряча руку за пазуху, где лежал у него нож. - Уходи, уходи... - шептала Дуня, хватая Окулка за его могучее плечо и напрасно стараясь сдвинуть с места. - Не впервой... - лениво ответил Окулко. - Давай водки, Дуня. Замерло все в кабаке и около кабака. Со стороны конторы близился гулкий топот, - это гнали верхами лесообъездчики и исправничьи казаки. Дверь в кабаке была отворена попрежнему, но никто не смел войти в нее. К двум окнам припали усатые казачьи рожи и глядели в кабак. Когда к кабаку подъехал Иван Семеныч, единственная сальная свеча, горевшая на стойке, погасла и наступила зловещая тишина. - Берите его! - кричал Иван Семеныч, бросаясь в дверь. В мгновение ока произошла невообразимая свалка. Зазвенели стекла в окнах, полетели откуда-то поленья, поднялся крик и отчаянный свист. - Вяжи их, ангелы вы мои!.. - кричал Иван Семеныч, перелезая к стойке по живой куче катавшихся по полу мужицких тел. - Готово!.. - отвечал Матюшка Гущин, который бросился в кабак в числе первых и теперь пластом лежал на разбойнике. - Тут ен, вашескородие... здесь... Надо полагать, самый Окулко и есть! Разбойник делал отчаянные усилия освободиться: бил Матюшку ногами, кусался, но все было напрасно. - Всех перевязали? - спрашивал в темноте охриплый голос Ивана Семеныча. - Усех, вашескородие... - отвечал голос туляка-лесообъездчика. Когда добыли огня и осветили картину побоища, оказалось, что вместо разбойников перевязали Терешку-казака, вора Морока и обоих дураков. - Который Окулко? - спрашивал Иван Семеныч. Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда узнал, в чем дело, даже побелел от злости и дрожащими губами сказал Рачителихе: - Ну, душа моя, я тебя сейчас так посеребрю, что... Но он во-время опомнился, махнул рукой и вышел из кабака. - Пусть эти подлецы переночуют в машинной, - указал он на связанных, а потом обернулся, выругал Рачителиху, плюнул и вышел. Окулко в это время успел забраться в сарайную, где захватил исправничий чемодан, и благополучно с ним скрылся. XIV Набат поднял весь завод на ноги, и всякий, кто мог бежать, летел к кабаку. В общем движении и сумятице не мог принять участия только один доменный мастер Никитич, дожидавшийся под домной выпуска. Его так и подмывало бросить все и побежать к кабаку вместе с народом, который из Кержацкого конца и Пеньковки бросился по плотине толпами. Убежит Никитич под домну, посмотрит "в глаз"*, откуда сочился расплавленный шлак, и опять к лестнице. Слепень бормотал ему сверху, как осенний глухарь с листвени. ______________ * Глазом у доменной печи называют отверстие для выпуска шлаков и чугуна. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) - Кто-нибудь завернет, тогда узнаем, - решил Никитич, окончательно удаляясь на свой пост. В доменном корпусе было совсем темно, и только небольшое слабо освещенное пространство оставалось около напряженно красневшего глаза. Заспанный мальчик тыкал пучком березовой лучины в шлак, но огонь не показывался, а только дымилась лучина, с треском откидывая тонкие синеватые искры. Когда, наконец, она вспыхнула, прежде всего осветилась глубокая арка самой печи. Направо в земле шла под глазом канавка с порогом, а налево у самой арки стояла деревянная скамеечка, на которой обыкновенно сидел Никитич, наблюдая свою "хозяйку", как он называл доменную печь. - Да ты откуда объявился-то, Сидор Карпыч? - удивился Никитич, только теперь заметив сидевшего на его месте сумасшедшего. - А пришел... - Знаю, что пришел... Михалко, посвети-ка на изложницы, все ли канавки проделаны... Сидор Карпыч каждый вечер исправно являлся на фабрику и обходил все корпуса, где шла огненная работа. К огню он питал какое-то болезненное пристрастие и по целым часам неподвижно смотрел на пылавшие кричные огни, на раскаленные добела пудлинговые печи, на внутренность домны через стеклышко в фурме, и на его неподвижном, бесстрастном лице появлялась точно тень пробегавшей мысли. В застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света. Теперь все корпуса были закрыты, кроме доменного, и Сидор Карпыч смотрел на доменный глаз, светившийся огненно-красною слезой. Рабочие так привыкли к безмолвному присутствию "немого", как называли его, что не замечали даже, когда он приходил и когда уходил: явится, как тень, и, как тень, скроется. Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе с Михалкой, - это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, - в каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали. - Мир вам - и я к вам, - послышался голос в дверях, и показался сам Полуэхт Самоварник в своем кержацком халате, форсисто перекинутом с руки на руку. - Эй, Никитич, родимый мой, чего ты тут ворожишь? - Ты из кабака, Полуэхт? - Было дело... Ушел Окулко-то, а казаки впотьмах связали Морока, Терешку Ковальчука, да Марзака, да еще дурачка Терешку. Чистая галуха!* ______________ * На фабричном жаргоне "галуха" - умора. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) - Так и ушел? - Ушел, да еще у исправника чемодан прихватил, родимый мой. - Н-ноо?.. Ловко! Полуэхт посмотрел на Никитича и присел на скамеечку, рядом с Сидором Карпычем, который все следил за горевшею лучиной и падавшими от нее красными искрами. - Ну, как твоя хозяйка? - спрашивал Самоварник, чтобы угодить Никитичу, который в своей доменной печи видел живое существо. - Пошаливать начинает для праздника... - ответил Никитич и, подойдя к деревянной полочке с пробой, показал свежий образчик. - Половик выкинула, потому не любит она наших праздников. Самоварник посмотрел пробу и покачал головой. Лучшим чугуном считался серый, потому что легко идет в передел, а белый плохим; половиком называют средний сорт. - Наверху, видно, празднуют... - глубокомысленно заметил Самоварник, поднимая голову кверху. - Засыпки и подсыпки* плохо робят. Да и то сказать, родимый мой, суди на волка, суди и по волку: все загуляли. ______________ * Засыпки и подсыпки - рабочие, которые засыпают в печь уголь, руду и флюсы. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) К разговаривавшим подошел казачок Тишка, приходившийся Никитичу племянником. Он страшно запыхался, потому что бежал из господского дома во весь дух, чтобы сообщить дяде последние новости, но, увидев сидевшего на скамейке Самоварника, понял, что напрасно торопился. - Ну что, малец? - спрашивал Никитич, зажигая новый пук лучины. - Все то же... У нас в дому дым коромыслом стоит: пируют страсть! - И Окулка не боятся? - Антипа заставили играть на балалайке, а Груздев пляшет с Домнушкой... Вприсядку так и зажаривает, только брюхо трясется. Даве наклался было плясать исправник, да Окулко помешал... И Петр Елисеич наш тоже вот как развернулся, только платочком помахивает. - Вот что, Никитич, родимый мой, скажу я тебе одно словечко, - перебил мальчика Самоварник. - Смотрю я на фабрику нашу, родимый мой, и раскидываю своим умом так: кто теперь Устюжанинову робить на ней будет, а? Тоже вот и медный рудник взять: вся Пеньковка расползется, как тараканы из лукошка. - Как ты сказал? - удивился Никитич и даже опустил зажженную лучину, не замечая, что у него уже начала тлеть пола кафтана. - Я говорю, родимый мой: кто Устюжанинову робить будет? Все уйдут с огненной работы и с рудника тоже. Никитич только теперь понял все значение вопроса и совершенно остолбенел. - Теперь вольны стали, не заманишь на фабрику, - продолжал Самоварник уже с азартом. - Мочегане-то все поднялись даве, как один человек, когда я им сказал это самое словечко... Да я первый не пойду на фабрику, плевать мне на нее! Я торговать сяду в лавку к Груздеву. - Постой, постой... - остановил его Никитич, все еще не имея сил совладать с мыслью, никак не хотевшей укладываться в его заводскую голову. - Как ты сказал: кто будет на фабрике робить? - Да я первый!.. Да мне плевать... да пусть сам Устюжанинов жарится в огненной-то работе!.. Довольный произведенным впечатлением, Самоварник поднялся на ноги и размахивал своим халатом под самым носом у Никитича, точно петух. Казачок Тишка смотрел своими большими глазами то на дядю, то на развоевавшегося Самоварника и, затаив дыхание, ждал, что скажет дядя. - А как же, например, моя-то домна останется? - накинулся Никитич с азартом, - для него вдруг сделалось все совершенно ясно. - Ну, как ее оставить хоть на час?.. Сейчас козла посадишь - и конец! - Хошь десять козлов сади, черт с ней, с твоею домной! - Ну, нет, брат, это уж ты врешь, Полуэхт! Я теперь тридцать лет около нее хожу, сколько раз отваживался, а тут вдруг брошу за здорово живешь. - И бросишь, когда все уйдут: летухи, засыпки, печатальщики... Сиди и любуйся на нее, когда некому будет робить. Уж мочегане не пойдут, а наши кержаки чем грешнее сделались? - Врешь, врешь!.. - орал Никитич, как бешеный: в нем сказался фанатик-мастеровой, выросший на огненной работе третьим поколением. - Ну, чего ты орешь-то, Полуэхт?.. Если тебе охота - уходи, черт с тобой, а как же домну оставить?.. Ну, кричные мастера, обжимочные, пудлинговые, листокатальные... Да ты сбесился никак, Полуэхт? Казачок Тишка вполне понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником, который только раскрывал рот и махал руками, как ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает. - Ты его в ухо засвети, дядя! - посоветовал Тишка. - Вот так галуха, братцы... - Меня не будет, Тишка пойдет под домну! - ревел Никитич, оттесняя Самоварника к выходу. - Сынишка подрастет, он заменит меня, а домна все-таки не станет. - Да ведь и сына-то у тебя нет! - кричал Самоварник. - Все равно: дочь Оленку пошлю. Этот шум обратил на себя внимание литухов, которые тоже бегали в кабак ловить Окулка и теперь сбились в одну кучку в воротах доменного корпуса. Они помирали со смеху над Самоварником, и только один Сидор Карпыч был невозмутим и попрежнему смотрел на красный глаз печи. Эта сцена кончилась тем, что Самоварник обругал Никитича варнаком и убежал. XV Праздник для Петра Елисеича закончился очень печально: неожиданно расхворалась Нюрочка. Когда все вернулись из неудачной экспедиции на Окулка, веселье в господском доме закипело с новою силой, - полились веселые песни, поднялся гам пьяных голосов и топот неистовой пляски. Петр Елисеич в суматохе как-то совсем забыл про Нюрочку и вспомнил про нее только тогда, когда прибежала Катря и заявила, что панночка лежит в постели и бредит. - Папочка, мне страшно, - повторяла девочка. - Окулко придет с ножом и зарежет нас всех. Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати, одна Нюрочкина, другая - Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед. - Я посижу с тобой, моя крошка, - успокаивал больную Петр Елисеич. - С тобой я не боюсь, папа, - шептала Нюрочка, закрывая глаза от утомления. Пульс был нехороший, и Петр Елисеич только покачал головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой и раньше, и Домнушка называла их "ростучкой", - к росту девочка скудается здоровьем, вот и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый день. Вообще слишком много впечатлений для одного дня. - Папочка, его очень били? - неожиданно спросила Нюрочка, продолжая лежать с закрытыми глазами. - Нет, Окулко убежал... - Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно... Я знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он, как зверь, бежит в лес... Мне его жаль, папочка!.. - Да ведь ты его боишься и другие боятся тоже, поэтому и ловили. - А если бы поймали, тогда Иван Семеныч высек бы его, как Сидора Карпыча? - Не нужно об этом думать, глупенькая. Спи... - Когда тебя нет, папочка, мне ужасно страшно делается, а когда ты со мной, мне опять жаль Окулка... отчего это?.. Разгулявшиеся гости не нуждались больше в присутствии хозяина, и Петр Елисеич был рад, что может, наконец, отдохнуть в Нюрочкиной комнате. Этот детский лепет всегда как-то освежающе действовал на него. В детском мозгу мысль просыпалась такая же чистая и светлая, как вода где-нибудь в горном ключике. Вот и теперь встревоженный детский ум так трогательно ищет опоры, разумного объяснения и, главное, сочувствия, как молодое растение тянется к свету и теплу. Чтобы отец не ушел, Нюрочка держала его руку за палец и так дремала. - Ты здесь, папочка? - Я здесь, Нюрочка. Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась одна картина за другой. Вот на пристани Самосадке живет "жигаль"* Елеска Мухин. Старик Палач, отец нынешнего Палача, заметил его и взял к себе на рудник Крутяш в дозорные, как верного человека, а маленького Елескина сына записал в заводскую ключевскую школу. Маленький кержачонок, попавший в учебу, был горько оплакан в Самосадке, где мать и разные старухи отчитывали его, как покойника. Жигаль Елеска тоже хмурился, потому что боялся гражданской печати хуже медведя, но разговаривать с старым Палачом не полагалось. ______________ * Жигалями в куренной работе называют рабочих, которые жгут дровяные кучи в уголь: работа очень трудная и еще больше ответственная. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) - Дурак, человеком будет твой Петька, - коротко объяснил Палач, по-медвежьи покровительствовавший Елеске. - Выучится, в контору служителем определят. На Мурмосских заводах было всего две школы - одна в Мурмосе, другая в Ключевском. Учили одинаково скверно в обеих, а требовался, главным образом, красивый почерк. Маленький кержачонок Петька Жигаль, как прозвали его школяры по отцу, оказался одним из первых, потому что уже выучился церковной печати еще в Самосадке у своих старух мастериц. Выучился бы он в школе, поступил бы на службу в завод и превратился бы в обыкновенного крепостного служителя, но случилось иначе. Проживавший за границей заводовладелец Устюжанинов как-то вспомнил про свои заводы на Урале, и ему пришла дикая блажь насадить в них плоды настоящего европейского просвещения, а для этого стоило только написать коротенькую записочку главному заводскому управляющему. Сказано - сделано. Когда эта записочка прилетела на Урал, то последовала немедленная резолюция: выбрать из числа заводских школьников десять лучших и отправить их в Париж, где проживал тогда сам Устюжанинов. В это роковое число попали Петька Жигаль и хохленок Сидор Карпыч. Можно себе представить, как с Самосадки отправляли мальчугана в неведомую, басурманскую сторону. Даже "красная шапка" не производила такого панического ужаса: бабы выли и ревели над Петькой хуже, чем если бы его живого закапывали в землю, - совсем несмысленый еще мальчонко, а бритоусы и табашники обасурманят его. Маленькому Пете Мухину было двенадцать лет, когда он распрощался с своею Самосадкой, увозя с собой твердую решимость во что бы то ни стало бежать от антихристовой учебы. Лучше умереть, чем погубить маленькую самосадскую душу, уже пропитанную раскольничьим духом под руководством разных исправщиц, мастериц и начетчиц. Три раза пытался бежать с дороги маленький самосадский дикарь и три раза был жестоко наказан родными розгами, а дальше следовало ошеломляющее впечатление новой парижской жизни. Устюжанинов не поскупился на средства для своей "академии", как он называл своих заграничных учеников. К крепостным детям были поставлены дорогие учителя, и вообще они воспитывались в прекрасной обстановке, что не помешало Пете Мухину сделать последнюю отчаянную попытку к бегству. Он был возвращен в "академию" уже французским комиссаром и должен был помириться с неизбежною судьбой. Боже мой, как это было давно, и из всей "академии" в живых оставались только двое: он, Петька Жигаль, да еще Сидор Карпыч. Десять лет, проведенных в Париже, совершенно переработали уральских дикарей, усвоивших не только внешний вид проклятых басурман, но и душевный строй. Блага европейской цивилизации совершенно победили черноземную силу. Родное оставалось в такой дали, что о нем думали, как о чем-то чужом. Часть воспитанников получила дипломы в Ecole des mines*, а другие в знаменитой Ecole polytechnique. К последним принадлежал и Pierre Mouchine, окончивший курс первым учеником. Мещанский король Луи-Филипп ежегодно приглашал первого ученика из Ecole polytechnique к своему обеду, и таким образом самосадскии кержак, сын жигаля Елески, попал в Елисейский дворец. Это был какой-то блестящий и фантастический сон, который разбился потом самым безжалостным образом. ______________ * Горной школе (франц.). Меценатствовавший заводовладелец Устюжанинов был доволен успехами своей "академии" и мечтал о том времени, когда своих крепостных самородков-управителей заменит на заводах европейски-образованными специалистами. Неожиданная смерть прервала эти замыслы, а "академия" осталась крепостной: меценат забыл выдать вольные. Оставался, конечно, наследник, но он был еще настолько мал, что не мог поправить эту маленькую ошибку, как и окружавшая его опека. Это маленькое затруднение, впрочем, нисколько не беспокоило молодых инженеров, возвращавшихся на родину с легким сердцем. Большинство из них переженились, кто в Париже, кто в Германии, кто в Бельгии. Мухин тоже женился на француженке, небогатой девушке, дочери механика. Появление "заграничных" в Мурмосе произвело общую сенсацию. На вернувшуюся из далеких краев молодежь сбегались смотреть, как на невиданных зверей. Положим, на заводах всегда проживали какие-нибудь механики-немцы, но тут получались свои немцы. Всего более удивляли одеревеневший в напастях заводский люд европейские костюмы "заграничных", потом их жены-"немки" и, наконец, та свобода, с какой они держали себя. С первых же шагов на родной почве произошли драматические столкновения: родная, кровная среда не узнавала в "заграничных" свою плоть и кровь. Так, например, обедавший с французским королем Мухин на Самосадке был встречен проклятиями. Самого жигаля Елески уже не было в живых, а раскольница-мать не пустила "француза" даже на глаза к себе, чтобы не осквернить родного пепелища. Он был проклят, как бритоус, табашник и, особенно, как муж "немки". Но самое ужасное было еще впереди. Главным управляющим тогда только что был назначен Лука Назарыч, выдвинувшийся из безличной крепостной массы своею неукротимою энергией. Появление "заграничных" уже вперед стало ему костью поперек горла. Они жили в Мурмосе уже около месяца, а он все еще не желал их принять, выжидая распоряжения из Петербурга. Наконец, получено было и оно: делайте с "заграничными" что знаете и как знаете, по своему личному благоусмотрению. Это только и было нужно. Заводский рассылка оповестил "заграничных", чтобы они явились в контору в шесть часов утра. Они явились и должны были ждать два часа в передней, пока не позвал "сам". Их уже предупредили, что они должны остановиться у порога и здесь выслушать милостивое слово своего начальства. - Прежде всего вы все крепостные, - заговорил Лука Назарыч, тогда еще средних лет человек. - Я тоже крепостной. Вот и все. О дальнейших моих распоряжениях вы узнаете через контору. Это было ударом грома. Одно слово "крепостной" убивало все: значит, и их жены тоже крепостные, и дети, и все вместе отданы на полный произвол крепостному заводскому начальству. Нет слов выразить то отчаяние, которое овладело всею "академией". Чтобы не произошло чего-нибудь, всех "заграничных" рассортировали по отдельным заводам. Гений крепостного управляющего проявился в полном блеске: горные инженеры получили места писцов в бухгалтерии, техники были приставлены приемщиками угля и т.д. Мухин, как удостоившийся чести обедать с французским королем, получил и особый почет. Лука Назарыч ни с того ни с чего возненавидел его и отправил в "медную гору", к старому Палачу, что делалось только в наказание за особенно важные провинности. Первый ученик Ecole polytechnique каждый день должен был спускаться по стремянке с киркой в руках и с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался. Мухина спасло то, что старый Палач еще не забыл жигаля Елеску и не особенно притеснял нового рабочего. Нужно ли говорить, что произошло потом: все "заграничные" кончили очень быстро; двое спились, один застрелился, трое умерли от чахотки, а остальные сошли с ума. К этому тяжелому времени относится эпизод с Сидором Карпычем, которого отодрал Иван Семеныч. Сидор Карпыч кончил сумасшествием, и Петр Елисеич держал его при себе, как товарища по несчастию, которому даже и деваться было некуда. Уцелел один Петр Елисеич, да и тот слыл за человека повихнувшегося. В течение пятнадцати лет его преследовала неукротимая ненависть Луки Назарыча, и только впоследствии он мог кое-как выбиться из числа простых рабочих. Главный управляющий торжествовал вполне. Жена Мухина героически переносила свои испытания, но слишком рано сделалась задумчивой, молчаливой и как-то вся ушла в себя. Ее почти не видали посторонние люди. Это нелюдимство походило на сумасшествие, за исключением тех редких минут, когда мелькали проблески сознания. К этому служило поводом и то, что первые дети умирали, и оставалась одна Нюрочка. Умирая, эта "немка" умоляла мужа отправить дочь туда, на Запад, где и свет, и справедливость, и счастье. Ах, как она тосковала, что даже мертвым ее тело должно оставаться в русских снегах, хотя и верила, что наступит счастливая пора и для крепостной России. Все это происходило за пять лет до этого дня, и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости, и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было и теперь. Убедившись, что Нюрочка спит крепко, Петр Елисеич отправился к себе в кабинет, где горел огонь и Сидор Карпыч гулял, по обыкновению, из угла в угол. - Ну, что же ты ничего не скажешь? - заговорил с ним Мухин. - Ты понимаешь ведь, что случилось, да? Ты рад? - Пожалуй... Петр Елисеич схватил себя за голову и упал на кушетку; его только теперь взяло то горе, которое давило камнем целую жизнь. - Старые, дряхлые, никому не нужные... - шептал он, сдерживая глухие рыдания. - Поздно наша воля пришла, Сидор Карпыч. Ведь ты понимаешь, что я говорю? Единственный человек, который мог разделить и горе и радость великого дня, не мог даже ответить.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  I Когда старый Коваль вернулся вечером из кабака домой, он прямо объявил жене Ганне, что, слава богу, просватал Федорку. Это известие старая хохлушка приняла за обыкновенные выкрутасы и не обратила внимания на подгулявшего старика. - Пошел вывертать на уси боки... - ворчала она, толкая мужа в спину. - Ганна, що я тоби кажу? - бормотал упрямый хохол, хватаясь за косяки дверей в сенцы. - А вот устану и буду стоять... Не трошь старого козака!.. - Оце лядащо... чего вин товчется, як баран? Старушка напрасно старалась своими худыми руками разнять руки пьяницы, но ей на подмогу выскочила из избы сноха Лукерья и помогла втащить Коваля в хату. - А где Терех? - спрашивала Лукерья. - Две пьяницы, право... Сидели бы дома, как добрые люди, а то нашли место в кабаке. Эта тулянка Лукерья была сердитая баба и любила покомандовать над пьяными мужиками, а своего Тереха, по великорусскому обычаю, совсем под голик загнала. - Геть, бабы!.. Чего мордуете?.. - командовал старик, продолжая упираться ногами. - А якого я свата нашел... по рукам вдарили... Эге, моя Федорка ведмедица... сват Тит тоже хвалит... а у него хлопец Пашка... Ну, чего вы на мене зуставились, як две козы? - Матушка, да ведь старики и в самом деле, надо быть, пропили Федорку! - спохватилась Лукерья и даже всплеснула руками. - С Титом Горбатым весь день в кабаке сидели, ну и ударили по рукам... Это известие совсем ошеломило Ганну, у ней даже руки повело от ужаса, и она только смотрела на сноху. Изба едва освещалась чадившим ночником. На лавке, подложив старую свитку в головы, спала мертвым сном Федора. - Дорох, вже то правда? - спрашивала несчастная Ганна, чувствуя, как ее подкатывает "до пиченок". - А то як же?.. В мене така голова, Ганна... тягнем горилку с Титом, а сами по рукам... - Ой, лышечко!.. - заголосила Ганна, набрасываясь на старика. - Вот ледачи люди... выворотни проклятущи... Та я жь не отдам Федорку: помру, а не отдам! - Нашел, куда просватать!.. - качала головой Лукерья. - Дом большой, одних снох четыре... Да и свекровь хороша: изъедуга... Федорка проснулась, села на лавке, посмотрела на плакавшую мать и тоже заревела благим матом. Этот рев и вой несколько умерили блаженное состояние Коваля, и он с удивлением смотрел по сторонам. - От тоби на... - проговорил он, наконец, разводя руками. - Лукерья, а где твой Терех, вгадай? - Да я почем знаю... Вместе сидели в кабаке... - А я жь тоби кажу: побигай до машинной, там твой и Терех. Попавсь, бисова дитына, як индык! Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке. - А я в контору сбегаю проведать... - решила сердитая на все Лукерья и полетела на улицу. Через полчаса она вернулась: Терешка спал в машинной мертвецки пьяный, и Лукерья, заливаясь слезами, от души желала, чтобы завтра исправник хорошенько отодрал его. Старая Ганна слушала сноху и качала головой. Закричавший в задней избе ребенок заставил Лукерью уйти, наконец, к себе. Всю ночь до свету не спала Ганна. И кашель ее мучил и разные нехорошие думки. Терешка, конечно, проспится, а вот как Федорка... Слезы так и душили старую хохлушку, когда она начинала думать об этом несчастном сватовстве и представляла свою Федорку снохой Тита Горбатого. Хохлы охотно женились на тулянках, как это было и с Терешкой. Ганна сама этого пожелала и выбрала Лукерью. Тулянки такие работящие и не зорят семьи, как хохлушки. Куда бы девалась та же Ганна, если бы Лукерья начала подбивать Терешку к отделу? Конечно, она сердитая и ни в чем не уступает Ганне, но зато ведет целый дом и никогда не пожалуется. Тулянки сами охотно шли за хохлов, потому что там не было больших семей, а хохлушки боялись женихаться с туляками. В большом дому ленивую и неумелую хохлушку-сноху забьют проворные на все тулянки, чему и было несколько примеров. Старшая дочь Матрена сколько горя приняла со своим вдовством, а теперь последнюю родной отец хочет загубить. Рано утром, отпустив корову в пасево, Ганна успела прибраться по хозяйству. Дом у Коваля был небольшой, но исправный. Изба делилась сенями по-москалиному на две половины: в передней жил сам старик со старухой и дочерью, а в задней - Терешка с своей семьей. Было у них два хлева, где стояли Терешкина лошадь и корова Пестренка, под навесом красовалась новая телега, под другим жили овцы, а в огороде была устроена особая загородка для свиней. Дорох любил, чтобы к рождеству заколоть своего "кабана" и есть коржики с своим салом. Вообще все хозяйство как следует быть: своя шерсть от овец и овчины (это уж Лукерья завела овец), свое молоко и свое мясо к празднику. Когда сноха проснулась и затопила печку, Ганна накинула на плечи старый жупан и торопливо вышла из ворот: стадо уже угнали в лес, и только проспавшие хозяйки гнали своих коровенок. Изба старого Коваля выходила лицом к речке Култыму, которая отделяла Хохлацкий конец от Туляцкого. Старая Ганна торопливо перебежала по берегу, поднялась на пригорок, где по праздникам девки играли песни, и через покосившийся старый мост перешла на туляцкую сторону, где правильными рядами вытянулись все такие крепкие, хорошие избы. - Вон какие славные избы у туляков... - невольно сравнила старуха туляцкую постройку с своей хохлацкой. - Наши хохлы ленивые да пьянчуги... о, чтоб им пусто было!.. Вон тулянки уж печки истопили, а наши хохлушки только еще поднимаются... Когда-то давно Ганна была и красива и "товста", а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела грудь. Большая пятистенная изба Горбатого стояла на большой Туляцкой улице, по которой шла большая дорога в Мурмос. Она резко выделялась среди других построек своею высокою тесовою крышей и целым рядом разных пристроек, сгрудившихся на задах. Недавно старик покрыл весь двор сплошною крышей, как у кержаков, и новые тесницы так и горели на солнце. Все знали, что старику помог второй сын, Макар, который попал в лесообъездчики и стал получать доходы. Таких крытых дворов в Туляцком конце было уже штук пять, а у хохлов ни одного. Рядом с избой Горбатого стыдливо присела развалившаяся избенка пьяницы Рачителя и своим убожеством еще сильнее выделяла богатого соседа. У ворот стояла запряженная телега. Тит Горбатый давно встал и собирался ехать на покос. У старика трещала с похмелья голова, и он неприветливо покосился на Ганну, которая спросила его, где старая Палагея. - А в избе киснет... - едва ответил старик, рассматривая рассыхавшееся колесо. - Она, тово-этово, со снохами воюет. Поднимаясь на крылечко, Ганна натолкнулась на молодую сноху Агафью, которая стремглав вылетела из избы и на ходу поправляла сбившийся на затылок платок. Красное лицо и заплаканные глаза не требовали объяснений. Отворив дверь в избу, Ганна увидела старшую сноху у печи, а сама Палагея усаживалась за кросна. Обернувшись, старуха с удивлением посмотрела на раннюю гостью. Помолившись на образ, Ганна присела на лавочку к кроснам и завела речь о лишней ярочке, которую не знала куда девать. Палагея внимательно слушала, опустив глаза, - она чувствовала, что хохлушка пришла не за этим. Когда возившаяся около печи сноха вывернулась зачем-то из избы, Ганна рассказала про вчерашнее сватовство. - Ну, так что тебе? - сурово спросила Палагея, неприятно пораженная этою новостью. Тит не любил разбалтывать в своей семье и ничего не сказал жене про вчерашнее. - Та будь ласкова, разговори своего-то старика, - уговаривала Ганна со слезами на глазах. - Глупая моя Федорка, какая она сноха в таком большом дому... И делать ничего не вмеет, - совсем ледаща. - Отец да мать не выучат - добрые люди выучат... Что же, разве мы цыгана, чтобы словами-то меняться?.. Может, родниться не хочешь? Вернувшаяся в избу сноха прекратила этот разговор, и Ганна торопливо вытерла непрошенные слезы и опять заговорила про свою ярочку. - А наших тулянок любите брать? - спрашивала рассердившаяся старуха, не обращая внимания на политику гостьи. - Сама тоже для Терешки присмотрела не хохлушку... Вишь старая!.. А как самой довелось... - Да ведь тулянки сами бегут за наших хохлов, - оправдывалась Ганна. - Спроси Лукерью... - Потакаете снохам, вот и бегут... Да еще нашим повадка нехорошая идет. А про Федорку не беспокойся: выучится помаленьку. Кросна сердито защелкали, и Ганна поняла, что пора уходить: не во-время пришла. "У, ведьма!" - подумала она, шагая через порог богатой избы, по которой снохи бегали, как мыши в мышеловке. За воротами Ганна натолкнулась на новую неприятную сцену. Тит стоял у телеги с черемуховою палкой в руках и смотрел на подъезжавшего верхом второго сына, Макара. Лесообъездчик прогулял где-то целую ночь с товарищами и теперь едва держался в седле. Завидев отца, Макар выпрямился и расправил болтавшиеся на нем лядунки. - Слезай, - коротко приказал Тит. Макар, не торопясь, слез с лошади, снял шапку и подошел к отцу. - Тятя... прости... - бормотал он и повалился в ноги. Тит схватил его за волосы и принялся колотить своею палкой что было силы. Гибкий черемуховый прут только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был красивый, широкоплечий парень, и Ганне стало до смерти его жаль. - Будешь по ночам пропадать, а?.. - кричал на всю улицу Тит, продолжая работать палкой. - Будешь?.. - Хорошенько его, - поощрял Деян Поперешный, который жил напротив и теперь высунул голову в окошко. - От рук ребята отбиваются, глядя на хохлов. Ты его за волосья да по спине... вот так... Поболтай его хорошенько, дольше не рассохнется. - Тятя, прости! - взвыл Макар, валяясь по земле. Эта сцена привлекла общее внимание. Везде из окон показались туляцкие головы. Из ворот выскакивали белоголовые ребятишки и торопливо прятались назад. Общественное мнение безраздельно было за старика Тита, который совсем умаялся. - Буде тоби хлопца увечить, - вступилась было Ганна и даже сделала попытку схватить черемуховую палку у расходившегося старика. - Убирайся, потатчица, - закричала на нее в окошко Палагея. - Вишь выискалась какая добрая... Вот я еще, Макарка, прибавлю тебе, иди-ка в избу-то. - Што взяла, старая? - накинулся Деян из своего окна на Ганну. - Терешка-то придет из машинной, так ты позови меня поучить его... А то вместе с Титом придем. Но старая Ганна уже не слушала его и торопливо шла на свою хохлацкую сторону с худыми избами и пьянчугами хозяевами. - А бог с вами! - бормотала она, шаркая сапогами по земле. - Бо зна, що роблять... На мосту ей попались Пашка Горбатый, шустрый мальчик, и Илюшка Рачитель, - это были закадычные друзья. Они ходили вместе в школу, а потом бегали в лес, затевали разные игры и баловались. Огороды избенки Рачителя и горбатовской избы были рядом, что и связывало ребят: вышел Пашка в огород, а уж Илюшка сидит на прясле, или наоборот. Старая Ганна пристально посмотрела на будущего мужа своей ненаглядной Федорки и даже остановилась: проворный парнишка будет, ежели бы не семья ихняя. - Ты чего шары-то вытаращила? - оборвал ее Пашка и показал язык. - У, старая карга... глиндра!.. Илюшка поднял ком сухой грязи и ловко запустил им в старуху. - Оце, змееныши! - ругалась Ганна, защищая лицо рукой. - Я вас, пранцеватых... Геть, щидрики!.. - Глиндра!.. II Мальчишки что есть духу запустили от моста домой, и зоркий Илюшка крикнул: - Гли, Пашка, гли: важно взбулындывает отец Макарку! Даром что лесообъездчик, а только лядунки трясутся. Сорванцы остановились в приличном отдалении: им хотелось и любопытную историю досмотреть до конца, да и на глаза старику черту не попасться, - пожалуй, еще вздует за здорово живешь. - Айда к нам в избу, - приглашал Илюшка и перекинулся на руках прямо через прясло. - Испугался небойсь тятьки-то, а?.. Тит и тебя отвзбулындывает. Бойкий Илюшка любил дразнить Пашку, как вообще всех богатых товарищей. В нем сказывалось завистливое, нехорошее чувство, - вон какая изба у Тита, а у них какая-то гнилушка. - Я буду непременно разбойником, как Окулко, - говорил он, толкая покосившуюся дверку в сени избушки. - Поедет богатый мужик с деньгами, а я его за горло: стой, глиндра! - А богатый тебя по лбу треснет. - В красной кумачной рубахе буду ходить, как Окулко, и в плисовых шароварах. Приду в кабак - все и расступятся... Разбойник Илька пришел!.. В избе жила мать Домнушки и Рачителя, глухая жалкая старуха, вечно лежавшая на печи. Мальчишки постоянно приходили подразнить ее и при случае стащить что-нибудь из съестного. Домнушка на неделе завертывала проведать мать раза три и непременно тащила с собой какой-нибудь узелок с разною господскою едой: то кусок пирога, то телятины, то целую жареную рыбу, а иногда и шкалик сладкой наливки. Старуха не прочь была выпить, причем стонала и жаловалась на свою судьбу еще больше, чем обыкновенно. Заслышав теперь шаги своих врагов, старуха закричала на них: - Куда вы, пострелы, лезете?.. Илюшка, это ты? - Я, баушка Акулина. - А с тобой кто? - Пашка Горбатый... В гости пришли, баушка. - Как ты сказал: в гости?.. Вот я ужо слезу с печки-то да Титу и пожалуюсь... Он вам таких гостинцев насыплет, пострелы. Ребята обшарили всю избушку и ничего не нашли: рано пришли, а Домнушка еще не бывала. - Этакая шлюха эта Домнушка! - тоном большого обругался Илюшка. - Отец-то куды у тебя собрался? - А на покос... Меня хотел везти, да я убег от него. Больно злой с похмелья-то, старый черт... Всех по зубам так и чистит с утра. Пашка старался усвоить грубый тон Илюшки, которому вообще подражал во всем, - Илюшка был старше его и везде лез в первую голову. Из избы ребята прошли в огород, где и спрятались за худою баней, - отсюда через прясло было отлично видно, как Тит поедет на покос. - Пашка... эй, Пашка! - кричал сердитый старик, выглядывая в свой огород. - Ужо я тебя, этово-тово... Пашка! - Не откликайся: вздует, - подучил Илюшка. Ребятишки прятались за баней и хихикали над сердившимся стариком. Домой он приедет к вечеру, а тогда Пашка заберется на полати в переднюю избу и мать не даст обижать. - Эх вы, богатей! - презрительно заметил Илюшка, хватая приятеля за вихры, и прибавил с гордостью: - Третьева дни я бегал к тетке на рудник... - К приказчице? - хихикнул Пашка, закрывая рот рукой. - Ведь Анисья с Палачом живет. - Ну, живет... Ну, мать меня к ей посылала... Я нарочно по Кержацкому концу прошел и двух кержаков отболтал. - Не подавись врать-то! - Я?.. Верно тебе говорю... Ну, прихожу к тетке, она меня сейчас давай чаем угощать, а сама в матерчатом платье ходит... Шалевый платок ей подарил Палач на пасхе, да Козловы ботинки, да шкатунку. Вот тебе и приказчица! Это хвастовство взбесило Пашку, - уж очень этот Илюшка нос стал задирать... Лучше их нет, Рачителей, а и вся-то цена им: кабацкая затычка. Последнего Пашка из туляцкого благоразумия не сказал, а только подумал. Но Илюшка, поощренный его вниманием, продолжал еще сильнее хвастать: у матери двои Козловы ботинки, потом шелковое платье хочет купить и т.д. - А откуда деньги-то? - лукаво хихикнул Пашка. - Известно, откуда: из выручки. От Груздева небось отсчитаемся... Целую бочку на неделе-то продали. - Вот и врешь: Окулко дает твоей матери деньги, - неожиданно заявил Пашка с убеждением. Это заявление обескуражило Илюшку, так что он не нашелся даже, что ему ответить. - А ты не знал, зачем Окулко к вам в кабак ходит? - не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. - Вот тебе и двои Козловы ботинки... Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу... А все из-за Окулка!.. Илюшка молчал и только смотрел на Пашку широко раскрытыми глазами. Он мог, конечно, сейчас же исколотить приятеля, но что-то точно связывало его по рукам и по ногам, и он ждал с мучительным любопытством, что еще скажет Пашка. И злость, и слезы, и обидное щемящее чувство захватывали ему дух, а Пашка продолжал свое, наслаждаясь мучениями благоприятеля. Ему страстно хотелось, чтобы Илюшка заревел и даже побил бы его. Вот тебе, хвастун! - У вас вся семья такая, - продолжал Пашка. - Домнушку на фабрике как дразнят, а твоя тетка в приказчицах живет у Палача. Деян постоянно рассказывает, как мать-то в хомуте водили тогда. Он рассказывает, а мужики хохочут. Рачитель потом как колотил твою-то мать: за волосья по улицам таскал, чересседельником хлестал... страсть!.. Вот тебе и козловы ботинки... В это мгновение Илюшка прыжком насел на Пашку, повалил его на землю и принялся отчаянно бить по лицу кулаками. Он был страшен в эту минуту: лицо покрылось смертельною бледностью, глаза горели, губы тряслись от бешенства. Пашка сначала крепился, а потом заревел благим матом. На крик выбежала молодая сноха Агафья, копавшая в огороде гряды, и накинулась на разбойника Илюшку. - Ах ты, собачье мясо! - кричала она, стараясь разнять катавшихся по земле ребятишек, но ничего не могла поделать и бросилась за помощью в избу. Расстервенившийся Илюшка ничего не сознавал, - он точно одеревенел, вцепившись в обидчика. Прибежавшая старуха Палагея ударила его по спине палкой, а старшая сноха ухватила за волосы, но Илюшка не выпускал хрипевшего Пашки и ругал баб нехорошими словами. Только появление Макарки прекратило побоище: он, как кошку, отбросил Илюшку в сторону и поднял с земли жениха Федорки в самом жалком виде, - лицо было в крови, губы распухли. На шум выползла из своей избушки даже бабушка Акулина, на которую и накинулась Палагея, - Илюшка уже давно летел по улице к кабаку. - Сейчас видно разбойничье-то отродье... - корила Палагея, размахивая руками. - Вот навязались суседи, прости господи! - Ну, вы, бабы: будет! - окрикнул Макар, дал затрещину хныкавшему Пашке и, пошатываясь, пошел домой. Высокая, здоровая старуха Палагея долго не могла успокоиться. Поругавшись с бабушкой Акулиной, она цыкнула на снох, стоявших у прясла с разинутыми ртами, и с ворчаньем, как медведица, побрела к своему двору. В пестрядинном сарафане своей домашней работы из домашнего холста, она имела что-то внушительное, а старушечье лицо смотрело серыми глазами так строго и холодно. Старшая сноха, красивая толстая баба, повязанная кумачным платком, высоко подтыкала свой будничный сарафан и, не торопясь, тоже пошла домой, - она по очереди сегодня управлялась в избе. Младшая сноха, Агафья, белобрысая бабенка с узкими и покатыми плечами, следовала за ней по пятам, чтобы не попадаться на глаза рассерженной свекрови. Она не пошла к своей гряде, где в борозде валялась брошенная второпях лопатка, а поскорее нырнула в ворота и спряталась от старухи в конюшне. Пашка в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому в доме спуску не давал. Да и трудно было увернуться от родительской руки, когда четыре семьи жались в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние. Макар ушел к себе в заднюю избу, где его жена Татьяна стирала на ребят. Он все еще не мог прочухаться от родительской трепки и недружелюбно смотрел на широкую спину безответной жены, взятой в богатую семью за свою лошадиную силу. - Это ты нажалилась отцу? - придирался Макар к жене, едва удерживаясь от желания хлобыснуть Татьяну по спине. - Штой-то, Макар, все ты присыкаешься ко мне... - слезливо ответила несчастная баба, инстинктивно убирая свою спину от замахнувшегося кулака. - У, ведьма!.. - рычал Макар, тыкая жену в бок. Та схватилась за "убитое" место и жалко захныкала, что еще сильнее рассердило Макара, и он больно ударил жену ногой прямо в живот. Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены - вся семья молчала и делала вид, что ничего не видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же: - Промежду мужем и женой один бог судья... Даже сегодняшняя проволочка Макару, заданная от старика, имела более хозяйственный интерес, а не нравственный: он его бил не как плохого мужа, а как плохого члена семьи, баловавшего на стороне на неизвестные деньги. Старший сын, Федор, был смирный и забитый мужик, не могший служить опорой дому в качестве большака. Когда пришлось женить Макара, горбатовская семья была большая, но все подростки или ребята, так что у Палагеи со старшею снохой "управа не брала". Нужно было взять работящую, безответную бабу, какую сам Тит и подыскал в лице Татьяны. Макар, конечно, знал отлично эти домашние расчеты и все-таки женился, не смея перечить родительской воле. Пока семья крепла и разрасталась, Татьяна была необходима для работы, - баба "воротила весь дом", - но когда остальные дети подросли и в дом взяли третью сноху, Агафью, жену четвертого сына, Фрола, честь Татьяне сразу отошла. Три снохи управятся с каким угодно хозяйством, и в ней не было теперь особенной необходимости. Вместе с приливавшим довольством явились и новые требования: Агафью взяли уже из богатого дома, - значит, ею нельзя было так помыкать, как Татьяной, да и работать по-настоящему еще нужно было учить. Выходило так, что Татьяна своим слишком рабочим видом точно конфузила горбатовскую семью, особенно наряду с другими снохами, и ее держали в черном теле, как изработавшуюся скотину, какая околачивается по задним дворам на подножном корму. Были у Горбатого еще два сына: один - Артем, муж Домнушки, женившийся на ней "по соседству", против родительской воли, а другой - учитель Агап. Артем ушел в солдаты. Считая сыновей, Тит откладывал всего пять пальцев и откидывал Агапа, как отрезанный ломоть. Да и какой это человек для семьи: учитель заводской народной школы? Еще был бы служащий или просто попал куда "на доходы", как лесообъездчик Макар, тогда другое дело, а то учитель - последнее дело. Братья подшучивали над пьяницей Агапом, как над посторонним человеком, и в грош его не ставили. Даже большак Федор, околачивавшийся в доменной печи подсыпкой, и тот чувствовал свое превосходство. Агап и Домнушка совсем были исключены из семьи, как чужие, потому что от них не было дому никакой пользы. Семья Тита славилась как хорошие, исправные работники. Сам старик работал всю жизнь в куренях, куда уводил с собой двух сыновей. Куренная работа тяжелая и ответственная, потом нужно иметь скотину и большое хозяйственное обзаведение, но большие туляцкие семьи держались именно за нее, потому что она представляла больше свободы, - в курене не скоро достанешь, да и как уследишь за самою работой? На дворе у Тита всегда стояли угольные коробья, дровни и тому подобная углепоставщицкая снасть. III Когда у кабака Дуньки Рачителихи стояла сивая кобыла, все знали, что в кабаке засел Морок. Эта кобыла ходила за хозяином, как собака, и Морок никогда ее не кормил: если захочет жрать, так и сама найдет. Сейчас кобыла стояла у кабака, понурив голову и сонно моргая глазами, а Морок сидел у стойки с учителем Агапом и Рачителем. Сегодня происходило великое торжество: друзья делали вспрыски по поводу отправления Морока в пасево. Единственный заводский вор знал только одну работу: пасти лошадей. Это был каторжный и крайне ответственный труд, но Морок пользовался громкою репутацией лучшего конского пастуха. Ключевляне доверялись ему на основании принципа, что если уж кто убережет, так, конечно, сам вор. У Морока был свой гонор, и в течение лета он оставался почти честным человеком, за исключением мелких краж где-нибудь на покосе. Получив задаток, Морок первым делом, конечно, отправился в кабак, где его уже дожидались благоприятели. - Молодец ты, Морок!.. - льстиво повторял учитель Агап. - Найди-ка другого такого конского пастуха... - Это ты верно... - поддакивал захмелевший прежде других Рачитель. - У меня в позапрошлом году медведь мою кобылу хватал, - рассказывал Морок с самодовольным видом. - Только и хитра скотинка, эта кобыла самая... Он, медведь, как ее облапит, а она в чащу, да к озеру, да в воду, - ей-богу!.. Отстал ведь медведь-то, потому удивила его кобыла своею догадкой. "Три пьяницы" вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в это время управиться около печи, прибрать ребятишек и вообще повернуть все свое бабье дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку. - Илюшка, ты смотри за отцом-то, - наставляла она детище. - Куды-нибудь отвернешься, а он как раз полштоф и стащит... Илюшка упорно отмалчивался, что еще больше злило Рачителиху. С парнишкой что-то сделалось: то молчит, то так зверем на нее и смотрит. Раньше Рачителиха спускала сыну разные грубые выходки, а теперь, обозленная радовавшимися пьяницами, она не вытерпела. - Ты чего молчишь, как пень? - накинулась она на Илюшку. - Кому говорят-то?.. Недавно оглох, так не можешь ответить матери-то? Илюшка продолжал молчать; он стоял спиной к окну и равнодушно смотрел в сторону, точно мать говорила стене. Это уже окончательно взбесило Рачителиху. Она выскочила за стойку и ударила Илюшку по щеке. Мальчик весь побелел от бешенства и, глядя на мать своими большими темными глазами, обругал ее нехорошим мужицким словом. - Ах ты, змееныш!.. Рачителиха вся затряслась от бешенства и бросилась на сына, как смертельно раненная медведица. Она сбила его с ног и таскала по полу за волосы, а Илюшка в это время на весь кабак выкрикивал все, что слышал от Пашки Горбатого про Окулка. - Будь же ты от меня проклят, змееныш! - заголосила Рачителиха, с ужасом отступая от своей взбунтовавшейся плоти и крови. - Не тебе, змеенышу, родную мать судить... Остервенившийся Илюшка больно укусил ей палец, но она не чувствовала боли, а только слышала проклятое слово, которым обругал ее Илюшка. Пьяный Рачитель громко хохотал над этою дикою сценой и кричал сыну: - Валяй ее, Илюшка!.. Опомнившись от потасовки и поощренный отцом, Илюшка опять обругал мать, но не успел он докончить ругани, как чья-то могучая рука протянулась через стойку, схватила его и подняла за волосы. - Давай веревку, Дуня... - хрипло говорил Морок, выхвативший Илюшку из-за стойки, как годовалого щенка. - Я его поучу, как с матерью разговаривать. Рачителиха бросилась в свою каморку, схватила опояску и сама принялась крутить Илюшке руки за спину. Озверевший мальчишка принялся отчаянно защищаться, ругал мать и одною рукой успел выхватить из бороды Морока целый клок волос. Связанный по рукам и ногам, он хрипел от злости. - Ну, и зверь! - удивлялся Морок, показывая Рачителихе укушенный палец. В этот момент подкатил к кабаку, заливаясь колокольчиками, экипаж Груздева. Войдя в кабак, Самойло Евтихыч нашел Илюшку еще связанным. Рачителиха так растерялась, что не успела утащить связанного хоть за стойку. - Кто это тебя так стреножил, мальчуга? - весело спрашивал Груздев, узнавший Илюшку. Это участие растрогало Рачителиху, и она залилась слезами. Груздев ее любил, как разбитную шинкарку, у которой дело горело в руках, - ключевской кабак давал самую большую выручку. Расспросив, в чем дело, он только строго покачал головой. - Ну, дело дрянь, Илюшка, - строго проговорил Груздев. - Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового сделаю. У меня, брат, разговоры короткие. - Самойло Евтихыч, будь отцом родным! - причитала Рачителиха, бросаясь в ноги благодетелю. - Бога за тебя буду молить, ежели возьмешь его. - Встань, Дуня... - ласково говорил Груздев, поднимая ревевшую неладом бабу. - Золотые у тебя руки, кабы вон не твой-то сахар... Груздев мотнул головой на Рачителя и поморщился. - Ну, давай счеты. К особенностям Груздева принадлежала феноменальная память. На трех заводах он почти каждого знал в лицо и мог назвать по имени и отчеству, а в своих десяти кабаках вел счеты на память, без всяких книг. Так было и теперь. Присел к стойке, взял счеты в руки и пошел пощелкивать, а Рачителиха тоже на память отсчитывалась за две недели своей торговли. Разница вышла в двух полуштофах. - Это уж мне в жалованье накинь, Самойло Евтихыч, - печально проговорила Рачителиха. - Моя неустойка. - Рачитель выпил? - коротко спросил Груздев и, поморщившись, скостил два украденных Рачителем полуштофа. - Ну, смотри, чтобы вперед у меня этого не было... не люблю. - И то рук не покладаючи бьюсь, Самойло Евтихыч, а где же углядеть; тоже какое ни на есть хозяйство, за робятами должна углядеть, а замениться некем. - Знаю, знаю, Дунюшка... Не разорваться тебе в сам-то деле!.. Руки-то твои золотые жалею... Ну, собирай Илюшку, я его сейчас же и увезу с собой на Самосадку. Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака, как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину. - Подержи его малым делом, Матюшка, - приказывал Груздев. Сборы Илюшки были окончены в пять минут: две новых рубахи, новые сапоги и суконное пальтишко были связаны в один узел и засунуты в повозку Груздева под козла. Рачителиха, заливаясь слезами, остановилась в дверях кабака. - Перестань, Дуня, - ласково уговаривал ее Груздев и потрепал по плечу. - Наши самосадские старухи говорят так: "Маленькие детки матери спать не дают, а большие вырастут - сам не уснешь". Ну, прощай пока, горюшка. Так как место около кучера на козлах было занято обережным, то Груздев усадил Илюшку в экипаж рядом с собой. - Вот ужо я тебе задам, - ворчал он, засовывая себе за спину дорожную кожаную подушку. Лихо рванула с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей полетел в гору, по дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и не оглянулся на мать. Целый день проревела Рачителиха, оплакивая свое ненаглядное детище. К вечеру народу в кабаке набралось много, и она торговала с опухшими от слез глазами. Урвется свободная минутка, и Рачителиха где-нибудь в уголке припадет своею горькою головой и зальется рекой. Она ли не любила, она ли не лелеяла Илюшку, а он первый поднял на нее свою детскую руку! Этот случай поднял в ее душе все прошлое, которое довело ее до кабацкой стойки. Родом она была из богатого туляцкого дома и рано заневестилась. От женихов не было отбоя, а пока отец с матерью думали да передумывали, кого выбрать в зятья, она познакомилась на покосе в страду с Окулком, и эта встреча решила ее судьбу. Окулко тогда не был разбойником и работал на фабрике, как один из лучших кричных мастеров, - сам Лука Назарыч только любовался, когда Окулко вытягивал под молотом полосу. Видный был парень Окулко и содержал всю семью, да попутал его грех: наткнулся он на Палача-отца. За какую-то провинность Окулко послан был на исправление в медную гору (лучшие мастера не избегали этого наказания). Когда дело дошло до плетей, Окулко с ножом бросился на Палача и зарезал бы его, да спасли старика большие старинные серебряные часы луковицей: нож изгадал по часам, и Палач остался жив. Окулко бежал в горы, где и присоединился к другим крепостным разбойникам, как Беспалый, бегавший от рекрутчины. Этим и закончился роман Дуни. Чтобы смотать дочь с рук, отец подыскал ей самого завалящего жениха - Рачителя, который за двадцать рублей взялся прикрыть венцом девичий грех. Избывая дочь, старики просчитались и не ушли от срама. Страшное это было дело, когда оба конца, Туляцкий и Хохлацкий, сбежались смотреть на даровой позор невесты с провинкой. Самая свадьба походила на похороны. На другой день, когда свахи подняли молодых, мужняя родня накинулась на молодую. На Дуньку надели лошадиный хомут и в таком виде водили по всему заводу. Как бил жену Рачитель - это знала она одна. Этот стыд и мужнины побои навеки озлобили Дунькину душу, и она два раза пыталась "стравить мужа", хотя последний и уцелел благодаря слишком большим приемам яда. Конечно, Рачитель бил жену насмерть, пока не спился окончательно с круга. Она взяла, наконец, верх над мужем-пропойцей, отвоевав право существования, и села в кабак. Когда родился первый ребенок, Илюшка, Рачитель избил жену поленом до полусмерти: это было отродье Окулка. Если Дунька не наложила на себя рук, то благодаря именно этому ребенку, к которому она привязалась с болезненною нежностью, - она все перенесла для своего любимого детища, все износила и все умела забыть. Много лет прошло, и только сегодняшний случай поднял наверх старую беду. Вот о чем плакала Рачителиха, проводив своего Илюшку на Самосадку. Когда в сумерки в кабак задами прибежала Домнушка, ловившая Спирьку Гущина, она долго утешала убивавшуюся Рачителиху своими бессмысленными бабьими наговорами, какими знахарки унимают кровь. По пути свои утешения она пересыпала разными новостями, каких всегда приносила с собой целый ворох. - А наши-то тулянки чего придумали, - трещала участливо Домнушка. - С ног сбились, все про свой хлеб толкуют. И все старухи... С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право... У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые... И хохлушек туда же подманивают, а доведись до дела, так на снохах и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот все и зашевелились: кто куда, - объясняла Домнушка. - Старики-то так и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце. - Это мужикам воля вышла, Домнушка, а не бабам, - грустно ответила Рачителиха. IV Обыкновенно фабрику останавливали после Петрова дня до успенья: это была заводская страда. Нынче всякое заводское действие остановилось само собой двумя месяцами раньше. Главная контора в Мурмосе сделала распоряжение не начинать работ до осени, чтобы дать народу одуматься и самим тоже подумать. Все заводское управление было связано по рукам и ногам распоряжениями петербургской конторы, где тоже думали. Таким образом, заводские служащие получили полную свободу до осени. Мухин воспользовался этим временем, чтобы помириться с матерью. - Нюрочка, мы поедем в Самосадку, - весело объявил он дочери. - Бабушку свою увидишь. До Самосадки было верст двадцать с небольшим. Рано утром дорожная повозка, заложенная тройкой, ждала у крыльца господского дома. Кучер Семка несколько раз принимался оправлять лошадей, садился на козла, выравнивал вожжи и вообще проделывал необходимые предварительные церемонии настоящего господского кучера. Антип и казачок Тишка усердно ему помогали. Особенно хлопотал последний: он выпросился тоже ехать на пристань и раз десять пробовал свое место рядом с Семкой, который толкал его локтем. - Какая отличная погода, папа, - лепетала Нюрочка, когда они усаживались, наконец, в экипаж. - На деревьях уж листочки развернулись... травка зеленая... цветы. Катря и Домнушка все-таки укутали барышню в большую шаль, ноги покрыли одеялом, а за спину насовали подушек. Но и это испытание кончилось, - Антип растворил ворота, и экипаж весело покатил на Самосадку. Мелькнула контора, потом фабрика, дальше почерневшие от дыма избушки Пеньковки, высокая зеленая труба медного рудника, прогремел под колесами деревянный мост через Березайку, а дальше уже начинался бесконечный лес и тронутые первою зеленью лужайки. Дорога от р.Березайки пошла прямо в гору. - Эвон дядя Никитич лопочет по стороне, - проговорил Тишка, оборачивая свое улыбавшееся, счастливое лицо. Никитич шел с кучкой кержанок. Он был одет по-праздничному: в плисовые шаровары, в красную рубаху и суконный черный халат. На голове красовалась старинная шелковая шляпа вроде цилиндра, - в Ключевском заводе все раскольники щеголяли в таких цилиндрах. Только сапоги Никитич пожалел, он шел босиком, а новые сапоги болтались за плечами, перекинутые на дорожную палку. Троица - годовой праздник на Самосадке, и Никитич выпросился погулять. Когда экипаж поровнялся, Никитич весело приподнял свой цилиндр наотлет и крикнул: - Гулять на Самосадку, Петр Елисеич, родимый мой! Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, - на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так "гостились" одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе. - И дочь Оленку дядя-то повел на пристань, - сообщил Тишка. - Девчонка махонькая, по восьмому году, а он ее волокет... Тоже не от ума человек! С Никитичем действительно торопливо семенила ножками маленькая девочка с большими серыми глазами и серьезным не по летам личиком. Когда она уставала, Никитич вскидывал ее на одну руку и шел с своею живою ношей как ни в чем не бывало. Эта Оленка очень заинтересовала Нюрочку, и девочка долго оглядывалась назад, пока Никитич не остался за поворотом дороги. На половине дороги обогнали телегу, в которой ехал старик Основа с двумя маленькими дочерями, а потом другую телегу, в которой лежали и сидели брательники Гущины. Лошадью правила их сестра Аграфена, первая заводская красавица. - Куды телят-то повезла, Аграфена? - спрашивал Семка, молодцевато подтягиваясь на козлах; он частенько похаживал под окнами гущинской избы, и Спирька Гущин пообещался наломать ему шею за такие прогулки. - Бороться едут, - объяснил Тишка. - Беспременно на пристани круг унесут, ежели Матюшка Гущин не напьется до поры. Матюшка с Груздевым третьева дни проехали на Самосадку. Нюрочка всю дорогу щебетала, как птичка. Каждая горная речка, лужок, распустившаяся верба - все ее приводило в восторг. В одном месте Тишка соскочил с козел и сорвал большой бледножелтый цветок с пушистою мохнатою ножкой. - Ах, какой славный цветок! Папа, как он называется?.. Ветреница? Какое смешное название!.. Вон там еще желтеют ветреницы - это первые весенние цветы на Урале, с тонким ароматом и меланхолическою окраской. Странная эта детская память: Нюрочка забыла молебен на площади, когда объявляли волю, а эту поездку на Самосадку запомнила хорошо и, главным образом, дорогу туда. Стоило закрыть глаза, как отчетливо представлялся Никитич с сапогами за спиной, улыбавшийся Тишка, телега с брательниками Гущиными, которых Семка назвал телятами, первые весенние цветы. - Эвон она, Самосадка-то! - крикнул Семка, осаживая взмыленную тройку на глинистом косогоре, где дорога шла корытом и оставленные весеннею водой водороины встряхивали экипаж, как машинку для взбивания сливочного масла. Под горой бойкая горная река Каменка разлилась широким плесом, который огибал круглый мыс, образовавшийся при впадении в нее Березайки, и там далеко упиралась в большую гору, спускавшуюся к воде желтым открытым боком. Жило* раскинуто было на этом круглом мысу, где домишки высыпали, точно стадо овец. Из общей массы построек крупными зданиями выделялись караванная контора с зеленою железною крышей и дом Груздева, грузно присевший к земле своими крепкими пристройками из кондового старинного леса. За избами сейчас же тянулись ярко зеленевшие "перемены"**, огороженные легкими пряслами. На Самосадке народ жил справно, благо сплав заводского каравана давал всем работу: зимой рубили лес и строили барки, весной сплавляли караван, а остальное время шло на свои домашние работы, на перевозку металлов из Ключевского завода и на куренную работу. Самосадка была основана раскольничьими выходцами с реки Керженца и из Выгорецких обителей, когда Мурмосских заводов еще и в помине не было. Весь Кержацкий конец в Ключевском заводе образовался из переселенцев с Самосадки, поэтому между заводом и пристанью сохранялись неразрывные, кровные сношения. ______________ * На Урале сохранилось старинное слово "жило", которым обозначается всякое жилье и вообще селитьба. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) ** Переменами называются покосы, обнесенные изгородями или "пряслами", по-уральски. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.) Кучер не спрашивал, куда ехать. Подтянув лошадей, он лихо прокатил мимо перемен, проехал по берегу Березайки и, повернув на мыс, с шиком въехал в открытые ворота груздевского дома, глядевшего на реку своими расписными ставнями, узорчатою вышкой и зеленым палисадником. Было еще рано, но хозяин выскочил на крыльцо в шелковом халате с болтавшимися кистями, в каком всегда ходил дома и даже принимал гостей. - Вот это уж настоящий праздник!.. - кричал Груздев, вытаскивая из экипажа Нюрочку и целуя ее на лету. - Ай да Петр Елисеич, молодец... Давно бы так-то собраться! На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя все, что было в экипаже, и потащил в горницы. - Ты повозку-то хоть оставь, черт деревянный!.. - огрызнулся на него Семка. - Право, черт, как есть... - Вот что, Матвей, - заговорил Мухин, останавливая обережного, - ты сходи за братом Егором... Матюшка с медвежьею силой соединял в себе великую глупость, поэтому остановился и не знал, что ему делать: донести приказчичьи пожитки до горницы или бросить их и бежать за Егором... - Тащи, чего встал? - окрикнул его Груздев, втащивший Нюрочку на крыльцо на руках. - Петр Елисеич, еще успеется... куда торопиться?.. Ну, Нюрочка, пойдем ко мне в гости. Дом у Груздева был поставлен на славу. В два этажа с вышкой, он точно оброс какими-то переходами, боковушками и светелками, а дальше шли громадные амбары, конюшни, подсарайные, людские и сеновалы. Громадный двор был закрыт только наполовину, чтобы не отнимать света у людской. Комнаты в доме были небольшие, с крашеными потолками, вылощенными полами и пестрыми обоями. Хорошая мебель была набита везде, так что трудно было ходить. Нюрочку особенно удивили мягкие персидские ковры и то, что решительно все было выкрашено. В горницах встретила гостей жена Груздева, полная и красивая женщина с белым лицом и точно выцветшими глазами. - Милости просим, дорогие гости! - кланялась она, шумя тяжелым шелковым сарафаном с позументами и золотыми пуговицами. Вася вертелся около матери и показывал дорогой гостье свои крепкие кулаки, что ее очень огорчало: этот мальчишка-драчун отравил ей все удовольствие поездки, и Нюрочка жалась к отцу, ухватив его за руку. - Забыли вы нас, Петр Елисеич, - говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. - Давно не бывали на пристани! Вон дочку вырастили... - Давненько-таки, Анфиса Егоровна, - отвечал Мухин, размахивая по своей привычке платком. - Много новых домов, лес вырубили... Анфиса Егоровна опять качала головой, как фарфоровая кукла, и гладила ненаглядное дитятко, Васеньку, по головке. Пока пили чай и разговаривали о разных пустяках, о каких говорят с дороги, обережной успел сходить за Егором и доложил, что он ждет на дворе. - Что же ты не ввел его в горницы? - смутился Груздев. - Ты всегда так... Никуда послать нельзя. - Я его звал, да он уперся, как пень, Самойло Евтихыч. Мухин вышел на крыльцо, переговорил с Егором и, вернувшись в горницу, сказал Нюрочке: - Теперь ты ступай к бабушке... Дядя Егор тебя проводит. Девочка пытливо посмотрела на отца и, догадавшись, что ее посылают одну, капризно надула губки и решительно заявила, что одна не пойдет. Ее начали уговаривать, а Анфиса Егоровна пообещала целую коробку конфет. - Нельзя же, Нюрочка, упрямиться... Нужно идти к бабушке. Ручку у ней поцелуй... Нужно стариков уважать. Поупрямившись, Нюрочка согласилась. Егор дожидался ее во дворе. Он пошел впереди, смешно болтая на ходу руками, а она легкою походкой шла за ним. Соломенная шляпа с выцветшими лентами обратила на себя общее внимание самосадских ребятишек, которые тыкали на нее пальцами и говорили какие-то непонятные слова. Нюрочка боялась, что Вася догонит ее и прибьет, поэтому особенно торопливо семенила своими крошечными ножками в прюнелевых ботинках. Они шли по береговой улице, мимо больших бревенчатых изб с высокими коньками, маленькими оконцами и шатровыми воротами. Около одной из таких изб Егор остановился, отворил калитку и пропустил девочку вперед. - Иди сюда, деушка, - послышался в темноте крытого двора знакомый ласковый голос. - Не бойсь, голубушка, иди прямо. Это была начетчица Таисья, которая иногда завертывала в господский дом на Ключевском. Она провела Нюрочку в избу, где у стола в синем косоклинном сарафане сидела худая и сердитая старуха. - Здоровайся с баушкой... здоровайся хорошенько... - шептала Таисья своим ласковым голосом и тихонько подталкивала девочку к неподвижно сидевшей старухе. Нюрочке вдруг сделалось страшно: старуха так и впилась в нее своими темными, глубоко ввалившимися глазами. Вспомнив наказ Анфисы Егоровны, она хотела было поцеловать худую и морщинистую руку молчавшей старухи, но рука Таисьи заставила ее присесть и поклониться старухе в ноги. - Говори: "здравствуй, баушка", - нашептывала старуха, поднимая опешившую девочку за плечи. - Ну, чего молчишь? Старуха сделала какой-то знак головой, и Таисья торопливо увела Нюрочку за занавеску, которая шла от русской печи к окну. Те же ловкие руки, которые заставили ее кланяться бабушке в ноги, теперь быстро расплетали ее волосы, собранные в две косы. - Ах, Нюрочка, Нюрочка, кто это тебя по бабьи-то чешет?.. - ворчала Таисья, переплетая волосы в одну косу. - У деушки одна коса бывает. Вот так!.. Не верти головкой, а то баушка рассердится... Чтобы удобнее управиться с работой, Таисья поставила ее на лавку и только теперь заметила, что из-под желтенькой юбочки выставляются кружева панталон, - вот увидала бы баушка-то!.. Таисья торопливо сняла панталоны и спрятала их куда-то за пазуху. Девичья коса была готова, хотя Нюрочка едва крепилась от боли: постаравшаяся Таисья очень туго закрутила ей волосы на затылке. Все эти церемонии были проделаны так быстро, что девочка не успела даже подумать о сопротивлении, а только со страхом ждала момента, когда она будет целовать руку у сердитой бабушки. Но последнего не пришлось делать. Старуха сама пришла за занавеску, взяла Нюрочку и долго смотрела ей в лицо, а потом вдруг принялась ее крестить и горько заплакала. - Своя родная кровь, а половина-то басурманская... - шептала старуха, прижимая к себе внучку. - И назвали-то как: Нюрочка... Ты будешь, внучка, Аннушкой! Старуха села на лавку, посадила внучку на колени и принялась ласкать ее с каким-то причитаньем. Таисья притащила откуда-то тарелку с пряниками и изюмом. - Ах ты, моя ластовочка... ненаглядная... - шептала бабушка, жадно заглядывая на улыбавшуюся девочку. - Привел господь увидеть внучку... спокойно умру теперь... - Бабушка, вы о чем это плачете? - решилась, наконец, спросить Нюрочка, преодолевая свой страх. - От радости, милушка... от великой радости, ластовочка! Услышал господь мои старые слезы, привел внученьку на коленках покачать... Таисья отвернулась лицом к печи и утирала слезы темным ситцевым передником. V - Папа, папа идет! - закричала Нюрочка, заслышав знакомые шаги в темных сенях, и спрыгнула с коленей бабушки. Старуха сейчас же приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать. - В ноги, в ноги, басурман! - строго закричала на него старуха. - Позабыл порядок-то, как с родною матерью здороваться... Услужливая Таисья заставила Мухина проделать эту раскольничью церемонию, как давеча Нюрочку, и старуха взяла сына за голову и, наклоняя ее к самому полу, шептала: - В землю, в землю, дитятко... Не стыдись матери-то кланяться. Да скажи: прости, родимая маменька, меня, басурмана... Ну, говори! - Мать, к чему это? - заговорил было Мухин, сконфуженный унизительною церемонией. - Неужели нельзя просто? - А, так ты вот как с матерью-то разговариваешь!.. - застонала старуха, отталкивая сына. - Не надо, не надо... не ходи... Не хочешь матери покориться, басурман. Мать и сын, наверное, опять разошлись бы, если бы не вмешалась начетчица, которая ловко, чисто по-бабьи сумела заговорить упрямую старуху. - Ты как дочь-то держишь? - все еще ворчала старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское сердце. - Она у тебя и войти в избу не умеет... волосы в две косы по-бабьи... Святое имя, и то на басурманский лад повернул. - Прости его, баушка! - уговаривала Таисья. - Грешно сердиться. - Басурманку-то свою похоронил? - пытала старуха. - Сказала тогда, што не будет счастья без родительского благословения... Оно все так и вышло! - Мать, опомнись, что ты говоришь? - застонал Мухин, хватаясь за голову. - Неужели тебя радует, что несчастная женщина умерла?.. Постыдись хоть той девочки, которая нас слушает!.. Мне так тяжело было идти к тебе, а ты опять за старое... Мать, бог нас рассудит! - А зачем от старой веры отшатился? Зачем с бритоусами да табашниками водишься?.. Вот бог-то и нашел тебя и еще найдет. - Будет вам грешить-то, - умоляла начетчица, схватив обоих за руки. - Перестаньте, ради Христа! Столько годов не видались, а тут вон какие разговоры подняли... Баушка, слышишь, перестань: тебе я говорю? Строгий тон Таисьи вдруг точно придавил строгую старуху: она сразу размякла, как-то вся опустилась и тихо заплакала. Показав рукой за занавеску, она велела привести девочку и, обняв ее, проговорила упавшим голосом: - Вот для нее, для Аннушки, прощаю тебя, Петр Елисеич... У ней еще безгрешная, ангельская душенька... - Папа, и тебя заставляли в ноги кланяться? - шептала Нюрочка, прижимаясь к отцу. - Папа, ты плакал? - Да, голубчик... от радости... - И бабушка тоже от радости плачет? - И бабушка от радости... Примирение, наконец, состоялось, и Мухин почувствовал, точно у него гора с плеч свалилась. Мать он любил и уважал всегда, но эта ненависть старухи к его жене-басурманке ставила между ними непреодолимую преграду, - нужно было несчастной умереть, чтобы старуха успокоилась. Эта последняя мысль отравляла те хорошие сыновние чувства, с какими Мухин переступал порог родной избы, а тут еще унизительная церемония земных поклонов, попреки в отступничестве и целый ряд мелких и ничтожных недоразумений. Старуха, конечно, не виновата, но он не мог войти сюда с чистою душой и искреннею радостью. Наконец, ему было просто совестно перед Нюрочкой, которая так умненько наблюдала за всем своими светлыми глазками. - Пойдем теперь за стол, так гость будешь, - говорила старуха, поднимаясь с лавки. - Таисьюшка, уж ты похлопочи, а наша-то Дарья не сумеет ничего сделать. Простая баба, не с кого и взыскивать... Егор с женой Дарьей уже ждали в избе. Мухин поздоровался со снохой и сел на лавку к столу. Таисья натащила откуда-то тарелок с пряниками, изюмом и конфетами, а Дарья поставила на стол только что испеченный пирог с рыбой. Появилась даже бутылка с наливкой. - Не хлопочите, пожалуйста... - просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. - Я рад так посидеть и поговорить с вами. Мухина смущало молчание Егора и Дарьи, которые не решались даже присесть. - Не велики господа, и постоят, - заметила старуха, когда Мухин пригласил всех садиться. - Поешь-ка, Петр Елисеич, нашей каменской рыбки: для тебя и пирог стряпала своими руками. Мухин внимательно оглядывал всю избу, которая оставалась все такою же, какою была сорок лет назад. Те же полати, та же русская печь, тот же коник у двери, лавки, стол, выкрашенный в синюю краску, и в переднем углу полочка с старинными иконами. Над полатями висело то же ружье, с которым старик отец хаживал на медведя. Это было дрянное кремневое тульское ружье с самодельною березовою ложей; курок был привязан ремешками. Вся нехитрая обстановка крестьянской избы сохранилась до мельчайших подробностей, точно самое время не имело здесь своего разрушающего влияния. - Ты, Егор, ходишь с ружьем? - спрашивал Мухин, когда разговор прервался. - А так, в курене когда балуюсь... - Ты его мне отдай, а я тебе подарю другое. - Как матушка прикажет: ее воля, - покорно ответил Егор и переглянулся с женой. - На што его тебе, ружье-то? - спрашивала старуха, недоверчиво глядя на сына. - Так, на память об отце... А Егору я хорошее подарю, пистонное. - Нет, уж пусть лучше это остается... Умру, тогда делите, как знаете. Некрасивая Дарья, видимо, разделяла это мнение и ревниво поглядела на родительское ружье. Она была в ситцевом пестреньком сарафане и белой холщовой рубашке, голову повязывала коричневым старушечьим платком с зелеными и синими разводами. - Я так сказал, матушка, - неловко оправдывался Мухин, поглядывая на часы. - У меня есть свои ружья. В избу начали набиваться соседи, явившиеся посмотреть на басурмана: какие-то старухи, старики и ребятишки, которых Мухин никогда не видал и не помнил. Он ласково здоровался со всеми и спрашивал, чьи и где живут. Все его знали еще ребенком и теперь смотрели на него удивленными глазами. - Как же, помним тебя, соколик, - шамкали старики. - Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком был, так на улице с нашими ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет... Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость. - Спасибо, что меня не забыли, старички, - благодарил Мухин. - Вот я и сам успел состариться... Скоро изба была набита народом. Становилось душно. Нюрочка раскраснелась и вытирала вспотевшее лицо платком. Мухин был недоволен, что эти чужие люди мешают ему поговорить с глазу на глаз с матерью. Он скоро понял, что попался в ловушку, а все эти душевные разговоры служили только, по раскольничьему обычаю, прелюдией к некоторому сюрпризу. Пока старички разговаривали с дорогим гостем, остальные шушукались и все поглядывали на дверь. Наконец, дверь распахнулась и в ней показалась приземистая и косолапая фигура здоровенного мужика. Все сразу замолкли и расступились. Мужик прошел в передний угол, истово положил поклон перед образами и, поклонившись в ноги Василисе Корниловне, проговорил заученным раскольничьим речитативом: - Прости, мамынька, благослови, мамынька. - Бог тебя простит, Мосеюшко, бог благословит, - с строгою ласковостью в голосе ответила старуха, довольная покорностью этого третьего сына. - Здравствуй, родимый братец Петр Елисеич, - с деланым смирением заговорил Мосей, протягивая руку. - Здравствуй, брат. Братья обнялись и поцеловались из щеки в щеку, как требует обычай. Петр Елисеич поморщился, когда на него пахнуло от Мосея перегорелою водкой. - Давно не видались... - бормотал Петр Елисеич. - Что ко мне не заглянешь на Ключевской завод, Мосей? - Матушка не благословила, родимый мой... Мы по родительскому завету держимся. Я-то, значит, в курене роблю, в жигалях хожу, как покойник родитель. В лесу живу, родимый мой. Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль. - Садись, Мосеюшко, гость будешь, - приговаривала его мать. - И то сяду, мамынька. Егор с женой продолжали стоять, потому что при матери садиться не смели, хотя Егор был и старше Мосея. - Так-то вот, родимый мой Петр Елисеич, - заговорил Мосей, подсаживаясь к брату. - Надо мне тебя было видеть, да все доступа не выходило. Есть у меня до тебя одно словечко... Уж ты не взыщи на нашей темноте, потому как мы народ, пряменько сказать, от пня. - В чем дело? - спросил Петр Елисеич, чувствуя, что Мосей начинает его пытать. - Да дело не маленькое, родимый мой... Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам, а как насчет земляного положенья? Тебе это ближе знать... - Пока ничего неизвестно, Мосей: я знаю не больше твоего... А потом, положение крестьян другое, чем приписанных к заводам людей. - Так, родимый мой... Конешно, мы люди темные, не понимаем. А только ты все-таки скажи мне, как это будет-то?.. Теперь по Расее везде прошла по хрестьянам воля и везде вышла хрестьянская земля, кто, значит, чем владал: на, получай... Ежели, напримерно, оборотить это самое на нас: выйдет нам земля али нет? Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, - так ли, мол, Петр Елисеич говорит. - Ты все про других рассказываешь, родимый мой, - приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. - А нам до себя... Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот и старички послушают... Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах и слыхом было не слыхать... Наше дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная... В этих словах слышалось чисто раскольничье недоверие, которое возмущало Петра Елисеича больше всего: что ему скрывать, пока ни он, ни другие решительно ничего не знали? Приставанье Мосея просто начинало его бесить. - Вот что, Мосей, - заговорил Петр Елисеич решительным тоном, - если ты хочешь потолковать, так заходи ко мне, а сейчас мне некогда... - Так, родимый мой... Спасибо на добром слове, только все-таки ты уж сказал бы лучше... потому уж мы без сумления... Слушавшие старички тоже принялись упрашивать, и Петр Елисеич очутился в пренеприятном положении. В избе поднялся страшный гвалт, и никто не хотел больше никого слушать. Теперь Петру Елисеичу приходилось отвечать зараз десятерым, и он только размахивал своим платком. - Папа, мне неловко, - шепотом заявила Нюрочка. - Ах, я про тебя и забыл, крошка... - спохватился Петр Елисеич. - Ты ступай к Самойлу Евтихычу, а я вот со старичками здесь потолкую... - Я ее провожу, Петр Елисеич, - вызвалась начетчица Таисья. - Скажи Самойлу Евтихычу, что я скоро приду, - говорил Петр Елисеич. VI Нюрочка была рада, что вырвалась из бабушкиной избы, и торопливо бежала вперед, так что начетчица едва поспевала за ней. - Ишь быстроногая... - любовно повторяла Таисья, улепетывая за Нюрочкой. Таисье было под сорок лет, но ее восковое лицо все еще было красиво тою раскольничьею красотой, которая не знает износа. Неслышные, мягкие движения