ю смертью отомстила солдату за свой последний позор. XII Трагический конец Домнушки произвел на Петра Елисеича потрясающее впечатление. Он несколько раз ходил на место печального происшествия и возвращался точно в тумане. Катря заметила первая, что "с паном неладно" - и ходит не попрежнему и как будто заговаривается. Положим, он всегда отличался некоторыми странностями, но сейчас они обострились. Свои подозрения Катря сообщила Нюрочке, которая похолодела от ужаса. Действительно, во всем сказывался повихнувшийся человек, особенно в этих бесцельно-торопливых движениях и лихорадочно-бессвязной речи Нюрочка сейчас же послала за Таисьей. - Поздравь меня, - говорил ей Петр Елисеич. - Меня назначили главным управляющим вместо Голиковского... Как это мне раньше не пришло в голову? Завтра же переезжаем в Мурмос... А главное: винокуренный завод, потому что пруд в Мурмосе мелкий и воды не хватает зимой. Таисья только качала головой, слушая этот бред. Вечером завернул о.Сергей, уже слышавший о несчастии. Нюрочка встретила его с красными от слез глазами. Она догадалась, что о.Сергея пригласил Вася. - Необходимо послать за доктором, - решил о.Сергей. - И чем скорее, тем лучше. - Я сам съезжу, - вызвался Вася. - Ночью успею обернуться... Какая это была ужасная ночь!.. Петр Елисеич уже давно страдал бессонницей, а теперь он всю ночь не сомкнул глаз и все ходил из комнаты в комнату своими торопливыми сумасшедшими шагами. Нюрочка тоже не спала. Она вдруг почувствовала себя такою одинокой, точно целый мир закрылся перед ней. Что-то бессмысленно-страшное неожиданно поднялось перед ней, и она почувствовала себя такою маленькой и беззащитной. У других есть хоть близкие родные, а у ней никого, никого... Куда она денется с сумасшедшим отцом и другим сумасшедшим, Сидором Карпычем?.. Утешителем явился Ефим Андреич, который прибежал чуть свет. Старик ужасно обиделся, что за ним не послали вчера же, как за о.Сергеем. - Слава богу, не чужие, - повторял он и в порыве нежности по-отечески поцеловал Нюрочку в голову. - Умница вы моя, все мы так-то... живем-живем, а потом господь и пошлет испытание... Не нужно падать духом. Доктор приехал только к обеду вместе с Васей. Он осмотрел больного и только покачал головой: углы губ были опущены, зрачок не реагировал на свет. Одним словом, перед ним был прогрессивный паралич в самой яркой форме. - Как вы нашли больного, доктор? - со страхом спрашивала Нюрочка. - Пожалуйста, говорите правду... - Хорошего ничего нет, хотя, конечно, бывают случаи... Вообще не следует приходить в отчаяние. Нюрочка горько зарыдала, охваченная отчаянием. Господи, за что же? Ведь живут же другие, тысячи и миллионы этих "других". Наконец, зачем такая страшная кара, как сумасшествие? Лучше было бы, если бы он умер, как все другие, а не оставался бессмысленным и жалким существом, как позор жалкой в своей немощи человеческой природы. Тысячи мыслей вихрем пронеслись в голове Нюрочки, и ей самой начинало казаться, что и она тоже сходит с ума. Она даже заметила по особой внимательности доктора, что и на нее смотрят как на кандидатку в сумасшедшие. Ее охватил смертельный ужас за самое себя, и она стала наблюдать за каждым своим шагом, за каждым словом и каждою мыслью, подмечая ненормальности и уклонения. Да, и она тоже сумасшедшая, и давно сумасшедшая, сумасшедшая дочь сумасшедшего отца! Наследственность не знает пощады, она в крови, в каждом волокне нервной ткани, в каждой органической клеточке, как отрава, как страшное проклятие, как постоянный свидетель ничтожества человека и всего человечества. - Необходимо их разъединить, - посоветовал доктор Ефиму Андреичу, которого принимал за родственника. - Она еще молода и нервничает, но все-таки лучше изолировать ее... Главное, обратите внимание на развлечения. Кажется, она слишком много читала для своих лет и, может быть, пережила что-нибудь такое, что действует потрясающим образом на душу. Пусть развлекается чем-нибудь... маленькие удовольствия... - Какие у нас удовольствия, господин доктор! - уныло отвечал Ефим Андреич, удрученный до глубины души. - Всего и развлечения, что по ягоды девушки сходят или праздничным делом песенку споют... - Как уж там знаете... Мое дело - оказать. А больного необходимо отправить в больницу в Пермь... Там за ним будет и уход и лечение, а бывают случаи, что и выздоравливают. Вот все, что я могу сказать. - Что же вы нас оставляете в такую минуту, доктор? - умоляюще заговорил Ефим Андреич. - Мы впотьмах живем, ничего не знаем, а вы - человек образованный... Помогите хоть чем-нибудь! - Наука бессильна, наука сама ничего не знает в этой области, - с грустью ответил доктор. - Я остался бы, если бы мог принести хоть какую-нибудь пользу. Доктор был хороший человек и говорил вполне искренне. Такие случаи собственного бессилия на самого него нагоняли какую-то подавлявшую тоску, и он понимал состояние Нюрочки. После некоторого раздумья он прибавил: - Все, что я могу сделать, это - самому проводить больного до Перми, если заводоуправление даст мне отпуск. Доктор остался в Ключевском заводе на несколько дней, воспользовавшись предлогом привести в порядок заводскую больницу. Кстати ждали следователя по делу о повесившейся Домнушке, которую приходилось "потрошить" ему же. Он поселился в господском доме, в комнате Нюрочки, а сама Нюрочка на время переехала к Парасковье Ивановне. Катря пока ушла к своим, то есть в избу к Ковалям, благо там место теперь для нее нашлось. Каждый вечер доктор уходил в Пеньковку и подолгу сидел, разговаривая с Ефимом Андреичем или с Нюрочкой. Его заинтересовал этот изолированный мирок, где были свои интересы, свои взгляды, убеждения и вообще целый порядок неизвестной ему жизни. Нюрочка просто поражала его: как могла такая девушка родиться и вырасти в такой ветхозаветной обстановке? Нюрочка скоро привыкла к новому человеку, и только Парасковья Ивановна косилась на него. Вася тоже приходил по вечерам, скромно усаживался куда-нибудь в уголок и больше молчал, подавленный своею необразованностью, - он от всей души завидовал доктору, который вот так свободно может говорить с Нюрочкой обо всем, точно сам родился и вырос в Ключевском. Вместо нескольких дней доктор зажился целых две недели, потому что задержал следователь, приехавший производить следствие по делу Домнушки. Парасковья Ивановна ужасно волновалась и зорко следила за каждым шагом Нюрочки. Старушке казалось, что девушка как будто начала "припадать" к доктору, день ходит, как в воду опущенная, и только ждет вечера. Конечно, доктор полюбопытнее Васи, а разговору сколько хочешь. Да и доктор тоже как будто припадал к Нюрочке, - так глазами и ищет ее. Долго крепилась Парасковья Ивановна и, наконец, не вытерпела. Раз вечером, оставшись в комнате с глазу на глаз с доктором, она с решительным видом проговорила: - Вот что, Иван Петрович, давно я хочу сказать тебе одно словечко. Не обижайся на глупую старуху. - Пожалуйста, говорите, Парасковья Ивановна. - Уж как там знаешь, а скажу... Вот ты теперь Домнушку распотрошил и повезешь Петра Елисеича в умалишенную больницу. - Да, повезу... - Повезешь-то повезешь, дай тебе бог здоровья, а только назад-то уж к нам в Ключевской не ворочайся... - Это почему? - А вот по этому самому... Мы люди простые и живем попросту. Нюрочку я считаю вроде как за родную дочь, и жить она у нас же останется, потому что и деться-то ей некуда. Ученая она, а тоже простая... Девушка уж на возрасте, и пора ей свою судьбу устроить. Ведь правильно я говорю? Есть у нас на примете для нее и подходящий человек... Простой он, невелико за ним ученье-то, а только, главное, душа в ем добрая и хороших родителей притом. - Какое же это отношение имеет ко мне? - Да уж такое... Все науки произошел, а тут и догадаться не можешь?.. Приехал ты к нам, Иван Петрович, незнаемо откуда и, может, совсем хороший человек, - тебе же лучше. А вот напрасно разговорами-то своими девушку смущаешь. Девичье дело, как невитое сено... Ты вот поговоришь-поговоришь, сел в повозку, да и был таков, поминай как звали, а нам-то здесь век вековать. Незавидно живем, а не плачем, пока бог грехам терпит... - Понимаю, Парасковья Ивановна... Доктор задумался и даже немного покраснел, проверяя самого себя. Да, самое лучшее будет ему не возвращаться в Ключевской завод, как говорит Парасковья Ивановна. Нюрочка ему нравилась, как редкий экземпляр - не больше, а она могла взглянуть на него другими глазами. Да и момент-то выдался такой, что она пойдет на каждое ласковое слово, на каждый участливый взгляд. Он не подумал об этом, потому что думал только об одном себе. - Хорошо, я уеду, Парасковья Ивановна, - согласился он. - Спасибо за хороший совет... - Уж не взыщи на глупом совете, голубчик!.. Я тебе ужо подорожников испеку: не поминай старуху лихом. Доктор и Парасковья Ивановна расстались большими друзьями. Проводы Петра Елисеича всего больше походили на похороны. Нюрочка потеряла всю свою выдержку и навела тоску слезами на всех. Она прощалась с отцом навсегда и в последнюю минуту заявила, что непременно сама поедет. - Мы с тобой потом съездим проведать его, - уговаривала ее Парасковья Ивановна. - Не женское это дело, а доктор управится и без нас. Только мешать ему будем. По пути доктор захватил и Сидора Карпыча, которому теперь решительно негде было жить, да и его присутствие действовало на Петра Елисеича самым успокоительным образом. Вася проводил больных до Мурмоса и привез оттуда весточку, что все благополучно. Нюрочка выслушала его с особенным вниманием и все смотрела на него, смотрела не одними глазами, а всем существом: ведь это был свой, родной, любящий человек. - Вася... Вася... - шептала она, протягивая руки. - Нюрочка... ЭПИЛОГ По дороге из Мурмоса в Ключевской завод шли, не торопясь, два путника, одетые разночинцами. Стояло так называемое "отзимье", то есть та весенняя слякоть, когда ни с того ни с сего валится мокрый снег. Так было и теперь. Дорога пролегала по самому берегу озера Черчеж, с которого всегда дул ветер, а весенний ветер с озера особенно донимал. - Эк его взяло! - ворчал высокий сгорбленный путник, корчившийся в дырявом дипломате. - Это от Рябиновых гор нашибает ветром-то... И только мокроть!.. Прежде, бывало, едешь в фаэтоне, так тут хоть лопни дуй... - Ох, было поезжено, Никон Авдеич!.. А теперь вот на своих на двоих катим. Что же, я не ропщу, - бог дал, бог и взял. Даже это весьма необходимо для человека, чтобы его господь смирял. Человек превознесется, задурит, зафордыбачит, а тут ему вдруг крышка, - поневоле одумается. - Правильно, Самойло Евтихыч. Это были наши старые знакомые - Палач и старик Груздев. Груздев совсем был седой, но его грубое лицо точно просветлело и глаза смотрели с улыбающеюся кротостью. Одет он был в старый полушубок, видимо, с чужого плеча, и в выростковые крестьянские сапоги. Рядом с ним Палач казался гораздо старше: сгорбленный, худой, с потухшими глазами и неверною походкой. Сказывался старый пьяница, утоливший в водке всю свою богатырскую силу. Палача мучила одышка, и он через каждые две-три версты садился отдыхать. Груздев тоже присаживался рядом с ним и все что-нибудь говорил, точно старался развлечь своего спутника. - Долги, поди, будешь собирать в Ключевском-то? - спрашивал Палач, раскуривая дорожную трубочку. - Надо походить по добрым людям... Только это напрасно: бедным отдать нечего, а с богатых не возьмешь. Такой народ пошел нынче, что не сообразишь... - А приказчими-то твои как разжились нынче... Илюшка Рачитель вон как в Мурмосе расторговался, Тишка в Ключевском, а про Артема Горбатого и говорить нечего... В купцы, слышь, записаться хочет. Он ведь на Катре женился, на хохлушке? - На ей на самой. - Ну, а как Вася? - А мой-то Васька устроился совсем хорошо, как женился. Третий год пошел, как Петр-то Елисеич кончился в душевной больнице, а Нюрочка и вышла замуж за Васю через год. - Хорошо живут? - Лучше не надо... Она тут земскою учительшей, а Вася-то у ней в помощниках. Это он так, временно... Лавку открывает, потребительская называется, чтобы напротив солдату Артему: сами сложатся, кто хочет, накупят товару и продают. Везде по заводам эта самая мода прошла, а торгующим прямой зарез... - Что же начальство смотрит? Ежели бы при мне начали устраивать таких потребителей, так я прописал бы им два неполных... До свежих веников не забыли бы! В этих разговорах время шло незаметно. Палач сильно ослабел и едва волочил ноги. Его душил страшный кашель, какой бывает только у пропойц. Когда они уже подходили к Ключевскому заводу, Палач спросил: - У сына остановишься, Самойло Евтихыч? - А не знаю. Ближе бы к сыну, да беспокоить не хочется. Есть у меня дружки на Ключевском, у кого-нибудь пристану. А ты? - Я-то? Уж, право, и не знаю... Да и иду-то я с тобой не знаю зачем. В кабак к Рачителихе сперва пройду. Груздев только вздохнул и про себя пожалел совсем погибшего человека. Сам он чувствовал себя так хорошо и легко, точно снова родился. Палач все время проживал в Мурмосе, опускаясь все ниже и ниже. Сначала он кутил дома, потом ходил по знакомым, выжидая угощения, а кончал кабаком. В Ключевской завод, где он когда-то царил, его давно тянуло, но удерживала известная гордость, какая сохраняется и у пьяниц. Встретившись с Груздевым, он вдруг решил отправиться в Ключевской завод. Ему хотелось повидать Анисью, которая завела там какую-то торговлю и, как говорила молва, жила припеваючи. Он знал, что Анисья жила с бывшим груздевским обережным Матюшкой Гущиным, но это ничего не значит: неужели у них не найдется для него рюмки водки? В Ключевском заводе путешественники распростились у кабака Рачителихи. Палач проводил глазами уходившего в гору Груздева, постоял и вошел в захватанную низкую дверь. Первое, что ему бросилось в глаза, - это Окулко, который сидел у стойки, опустив кудрявую голову. Палач даже попятился, но пересилил себя и храбро подошел прямо к стойке. - Налей стаканчик... - хрипло проговорил он, бросая несколько медяков на стойку. Рачителиха еще смотрела крепкою женщиной лет пятидесяти. Она даже не взглянула на нового гостя и машинально черпнула мерку прямо из открытой бочки. Только когда Палач с жадностью опрокинул стакан водки в свою пасть, она вгляделась в него и узнала. Не выдавая себя, она торопливо налила сейчас же второй стакан, что заставило Палача покраснеть. - Что, признала? - спросил он, делая передышку. - Как не признать, Никон Авдеич... Окулко поднял голову и внимательно посмотрел на Палача. Их глаза встретились. Палач выпил второй стакан, вытер губы рукой и спросил Окулка: - Что, узнал? Не дожидаясь ответа, Палач хрипло засмеялся. - Откуда бог несет? - спрашивала Рачителиха участливым тоном. - Вон какая непогодь. - А пришел посмотреть, как вы тут живете... Давно не бывал. Вот к Анисье в гости пойду... Может, и не прогонит. - Как будто оно неловко, Никон Авдеич, - заговорила Рачителиха, качая головой. - Оно, конечно, дело житейское, a все-таки Матюшка-то, пожалуй, остребенится... - Да ведь я не к нему? - Ты-то не к нему, да Анисья-то его, выходит... Как же этому делу быть, Никон Авдеич? Палач только развел руками: дескать, что тут поделаешь? Молчаливый Окулко еще раз посмотрел на него и проговорил: - Пойдем ко мне в волость ночевать, Никон Авдеич... Прежде-то мы с тобой ссоривались, а теперь, пожалуй, и делить нам нечего. - И в самом деле, - подхватила Рачителиха, - чего лучше! Тепло в волости-то, а поесть я ужо пришлю. К Анисье-то погоди ходить. - Давай нам полуштоф, Дуня, - заявил Окулко. - Устроим мировую. На стойке появилась опять водка. Бывший крепостной разбойник и крепостной управитель выпили вместе и заставили выпить Рачителиху, а потом, обнявшись, побрели из кабака в волость. - Кто у вас старшиной-то нынче, Окулко? - спрашивал Палач. - А Макар Горбатый... Прежде в лесообъездчиках ходил. Основа-то помер, так на его место он и поступил... Ничего, правильный мужик. В волости-то не житье, а масленица. Так они подошли самым мирным образом к волости. Окулко вошел первым и принялся кого-то расталкивать в темной каморке, где спали днем и ночью волостные староста и сотские. - Эй, вставай, голова малиновая! - будил Окулко лежавшего пластом на деревянном конике мужика. - Погляди-ко, какого я гостя приспособил. С трудом поднялась мохнатая голова и посмотрела на вошедших. Это был заворуй Морок, служивший при волости сторожем. Окулко исправлял должность сотского. Долго он ходил из острога в острог, пока был не вырешен окончательно еще по старому судопроизводству: оставить в подозрении - и только. Пришел Окулко после двадцатилетнего скитальчества домой ни к чему, пожил в новой избе у старухи матери, а потом, когда выбрали в головы Макара Горбатого, выпросился на службу в сотские - такого верного слуги нужно было поискать. С Мороком они жили душа в душу и свою службу исправляли с такою ревностью, что ни одна кража и никакое баловство не могло укрыться. Прочухавшись, Морок вглядывался в Палача и потом ахнул от изумления. - А ты вот што, Морок: соловья баснями не кормят... Айда к Рачителихе за полштофом! Душа разгорелась. Вечером в волости все трое сидели обнявшись и горланили песни. Пьяный Палач плакал слезами умиления. Расставшись с Палачом у кабака Рачителихи, Груздев бодро пошел к базару. Вон и магазин солдата Артема и лавка Тишки - все его разорители радуются. Ну, да бог с ними. Рядом с домом солдата Артема красовался низенький деревянный домик в шесть окон - это была новая земская школа. Нюрочка с мужем и жили в ней, - при школе полагалась квартира учителю. Груздева взяло сомнение, не завернуть ли к сыну, но он поборол это желание, вздохнул и пошел дальше. Господский дом был летом подновлен и в нем жил сейчас новый управитель "из поляков". Мурмосские заводы за долги ушли с молотка и достались какой-то безыменной кампании, которая приобрела их в рассрочку на тридцать девять лет и сейчас же заложила в земельный банк. Для видимости фабрики ремонтировали, и доменные печи пущены в действие. Даже на медном руднике дымилась паровая машина. Груздев еще раз вздохнул, - он в тонкости понимал крупную мошенническую аферу и то безвыходное положение, в каком находился один из лучших уральских горнозаводских округов. Минуя заводскую контору, Груздев по заводской плотине направился в Кержацкий конец. У домны он остановился, чтобы поздороваться с Слепнем, который отказался узнавать его. - А Никитич где? - спросил Груздев. - Во, руководствует под домной, - указал Слепень на фабрику. - Груздева-то я хорошо знавал, только он не такой был. Вот и Кержацкий конец. Много изб стояло еще заколоченными. Груздев прошел мимо двора брательников Гущиных, миновал избу Никитича и не без волнения подошел к избушке мастерицы Таисьи. Он постучал в оконце и помолитвовался: "Господи Исусе Христе, помилуй нас!" - "Аминь!" - ответил женский голос из избушки. Груздев больше всего боялся, что не застанет мастерицы дома, и теперь облегченно вздохнул. Выглянув в окошко, Таисья узнала гостя и бросилась навстречу. - Здравствуй, сестрица, здравствуй, дорогая, - здоровался с ней Груздев. - Да как это ты надумал-то ко мне зайти, Самойло Евтихыч? Ах, батюшки, неужели ты пешком? - Будет, сестрица, поездил в свою долю, а теперь пешечком... Получше нас люди бывали да пешком ходили, а нам и бог велел. Таисья правела гостя в заднюю избу и не знала, куда его усадить и чем угостить. В суете она не забыла послать какую-то девчонку в школу оповестить Нюрочку, - за быстроту в шутку Таисья называла эту слугу телеграммой. - Вот ужо самоварчик поставлю, родимый мой, а то, может, водочки хочешь с дороги? - угощала Таисья. - Ничего не нужно, мастерица: хлебца ржаного кусочек да водицы... Сладко ел, сладко пил, сладко жил, - пора и честь знать. По разговору и по взгляду Таисья сразу догадалась, что Груздев пришел к ней неспроста. Пока "телеграмма" летала в школу, она успела кое-что выспросить и только качала головой. - Все порешил, и будет, - рассказывал Груздев и улыбался. - И так-то мне легко сейчас, сестрица, точно я гору с себя снял. Будет... А все хватал, все было мало, - даже вспомнить-то смешно! Так ли я говорю? - Куда же ты направился сейчас, Самойло Евтихыч? - А в Заболотье, к матери Енафе. Таисья опустила глаза и собрала губы оборочкой, а Груздев опять улыбнулся. - Знаю, знаю, сестрица, что ты подумала: слабый человек мать Енафа... так?.. Знаю... Только я-то почитаю в ней не ее женскую слабость, а скитское иночество. Сам в скитах буду жить... Где сестрица-то Аглаида у тебя? - Ужо пошлю и за ней, - растерянно ответила Таисья. - Трудно тебе будет, Самойло Евтихыч, с непривычки-то. - Сперва я на Анбаш думал, к матери Фаине, да раздумал: ближе будет Енафа-то, да и строгая она нынче стала, как инока Кирилла убили. "Телеграмма" вернулась, а за ней пришла и Нюрочка. Она бросилась на шею к Самойлу Евтихычу, да так и замерла, - очень уж обрадовалась старику, которого давно не видала. Свой, родной человек... Одета она была простенько, в ситцевую кофточку, на плечах простенький платок, волосы зачесаны гладко. Груздев долго гладил эту белокурую головку и прослезился: бог счастье послал Васе за родительские молитвы Анфисы Егоровны. Таисья отвернулась в уголок и тоже плакала. - Слышал, как вы тут живете, Нюрочка, - говорил Груздев, усаживая сноху рядом с собой. - Дай бог и впереди мир да любовь... А я вот по дороге завернул к вам проститься. - Как проститься? - удивилась Нюрочка. - А так... Ухожу в лес, душу свою грешную спасать да чужие грехи замаливать. Он рассказал то же, что говорил перед этим Таисье, и все смотрел на Нюрочку любящими, кроткими, просветленными глазами. Какая она славная, эта Нюрочка, - еще лучше стала, чем была в девушках. И глаза смотрят так строго-строго - строго и, вместе, любовно, как у мастерицы Таисьи. - А у нас-то што тут делается, - рассказывала Таисья, чтобы успокоить взволнованных свиданием родственников. - И не разберешь ничего: перепутались концы-то наши... Мочеганка Федорка недавно мужа окрестила и закон с ним приняла у православного попа, мочеган Пашка Горбатый этак же жену Оленку окрестил... То же самое и про Илюшку Рачителя сказывают, - он у вас в Мурмосе торгует, а взял за себя сестру Аглаиды нашей. Другие опять в нашу веру уходят, хоть взять того же старшину Макара: он не по старой вере, а в духовных братьях. Аглаида его и в согласие принимала. Вечерком завернул к Таисье новый старшина Макар, который пришел вместе с Васей, а потом пришла сестра Аглаида. Много было разговоров о ключевском разоренье, о ключевской нужде, о старых знакомых. Груздев припомнил и мочеганских ходоков, которые искали свою землю в орде. - А они в комарниках в церкви служат, - объяснил Макар. - Вместе и живут старички... Древние стали, слабые, а все вместе. На другой день утром в избушке Таисьи еще раз собрались все вместе проводить Самойла Евтихыча. Нюрочка опять плакала, а Груздев ее утешал: - Не плакать нужно, моя умница, а радоваться, что слеп был человек, всю жизнь слеп, и вдруг прозрел. По обычаю, присели перед отходом, а потом началось прощанье. Груздев поклонился в ноги обеим "сестрам", и Таисье и Аглаиде. - Не вам кланяюсь, а вашему женскому страданию, - шептал он умиленно. - Чужие грехи на себе несете... У ворот избушки Таисьи долго стояла кучка провожавших Самойла Евтихыча, а он шел по дороге в Самосадку, шел и крестился. ПРИМЕЧАНИЯ ТРИ КОНЦА Уральская летопись Впервые роман "Три конца" был опубликован в журнале "Русская мысль", 1890, ЭЭ 5-9 (май-сентябрь), с подзаголовком: "Уральская летопись", с посвящением: "Посвящается М.Я.А-вой", за подписью: "Д.Сибиряк" (в журнальном оглавлении, рядом с псевдонимом, в скобках указана подлинная фамилия автора: Д.Н.Мамин). В ряду крупных произведений Мамина-Сибиряка, отображающих жизнь капиталистического Урала ("Приваловские миллионы", "Горное гнездо", "Золото", "Хлеб"), роман "Три конца" занимает видное место. Писатель создал яркую картину заводской жизни, как она сложилась на Урале в первые пятнадцать лет после отмены крепостного права. Мамин-Сибиряк придавал роману "Три конца" большое значение, о чем свидетельствуют его неоднократные высказывания. Так, в письме к одному из редакторов "Русской мысли" В.А.Гольцеву он писал в 1889 году: "Насколько мне помнится, заводские рабочие еще не были описаны, - у Решетникова соляные промыслы и маленькие приуральские заводы, а я беру Зауралье". И несколько позже!"... это не тема, а целая темища" ("Архив В.А.Гольцева", т. I, 1914). Сохранились две рукописи романа. На первой рукописи (Центральный государственный архив литературы и искусства СССР - ЦГАЛИ), имеющей название: "Воля. Уральская летопись" и представляющей собой разрозненные листы первоначального незавершенного варианта романа, есть дата, указывающая начало работы: "29 января 1887 г.". По этой рукописи роман начинался сценой оглашения священником манифеста об отмене крепостного права, - таким образом, первая глава здесь соответствует восьмой главе окончательной редакции; остальные главы в переработанном виде также вошли в окончательный текст романа. Вторая рукопись (Свердловский областной архив), имеющая название: "Три конца. Уральская летопись", датирована: "1 сентября 1887 г.". Эта рукопись содержит четыре законченные и пятую незаконченную части, текст которых близок к окончательной редакции романа. Существенно отличается только изображение взаимоотношений Петра Елисеевича Мухина с работницей Катрей. В роман не вошли, например, сцены, в которых описаны женитьба Мухина на Катре, рождение у них сына. При этой рукописи хранятся разрозненные листы, представляющие собой варианты отдельных глав второй и третьей частей романа. Сохранился также следующий черновой набросок плана второй части романа (ЦГАЛИ): "1 - Семья Коваля. 2 - Семья Горбатого. 3 - Рачителиха: Морок Илюшку отдает Груздеву. 4 - Поездка на Самосадку. 5 - Свидание француза с матерью. 6 - Толки о земле: брат Мосей, "круг" и избиение Макарки. 7 - Страда: толки о воле... Покос Деяна. 8 - Ходоки. 9 - Фабрика задымилась. 10 - Бабы и "свой хлеб". 11 - Переезд Груздева в Мурмос: заем денег у Мухина. 12 - Проводины ходоков". Тяжелая жизнь задавленного нуждой уральского горнозаводского населения в пореформенный период интересовала Мамина-Сибиряка со студенческих лет. Еще в 1875 году в письме к отцу он просил собирать факты, характеризующие жизнь "фабричных, рудниковых, беглых, знаменитых разбойников. Словом, всякий факт, резко выделяющийся впереди других, как характеризующий прошлое и настоящее Урала... Также факты встречи малоросов с раскольниками на Урале и первые шаги их взаимной жизни" (Всесоюзная библиотека им. В.И.Ленина). В произведениях 1881-1889 годов - очерках "От Урала до Москвы" (1881-1882), "Сестры" (1881), рассказах "Родительская кровь" (1885), "Самородок" (1888), "Морок" (1888) и других - Мамин-Сибиряк дал замечательные картины горнозаводского быта и создал ряд образов, близких к образам романа "Три конца", однако наиболее полное воплощение этот быт получил лишь в данном произведении, работа над которым была начата в январе 1887 года. После небольшого перерыва (летом 1887 года) Мамин-Сибиряк, приступив в сентябре того же года к продолжению работы над романом, писал брату Владимиру: "Сейчас пишу "агроматный" роман из заводского быта "На воле" и думаю попытать с ним счастья в "Вестнике Европы" - где наша не пропадала. Работы хватит месяца на три, и вещь выйдет хлесткая" (письмо от 6 сентября 1887 г. - ЦГАЛИ). Но закончить роман в предполагаемый срок писателю не удалось. Работа была снова прервана, на этот раз, примерно, на половине, что видно из переписки с В.А.Гольцевым, а также из письма к профессору Д.Н.Анучину от 27 сентября 1888 года. "Прошлую осень, - сообщал писатель Д.Н.Анучину, - сидел над романом специально из заводской жизни, но бросил его на половине - кончу когда-нибудь после..." ("Записки отдела рукописей Всесоюзной библиотеки им. В.И.Ленина", вып. 2, 1939.) В.А.Гольцеву он писал 11 марта 1888 года: "Осенью было начал "агроматнеющий" роман из горнозаводского быта, но засел на второй части - очень уж велик выходит. Десять печатных листов написал и сам испугался. Теперь и не знаю, что делать: то ли продолжать, то ли расколоть его на мелкие части. Мелкие вещи автору писать выгоднее и легче в десять раз, но бывают темы, которых не расколешь, как и настоящая. Дело вот в чем: завод, где я родился и вырос, в этнографическом отношении представляет замечательную картину - половину составляют раскольники-аборигены, одну четверть черниговские хохлы и последнюю четверть туляки. При крепостном праве они не могли слиться, а "на воле" это слияние произошло само собой. Словом, картина любопытная во всех отношениях, тем более что о заводах ничего нет в литературе" ("Архив В.А.Гольцева", т. I, 1914). Работа над романом возобновилась только осенью 1889 года. "Пишу роман из заводской жизни, - сообщал писатель В.А.Гольцеву, - в частности о заводских рабочих. Название "Три конца". Происхождение названия от слова "конец" в новгородском смысле, потому что на описываемом мной заводе сошлись раскольники (коренное население), туляки и хохлы (переселенные из внутренних губерний на Урал) - отсюда кержацкий конец (на Урале раскольников зовут кержаками - на заводах, а по деревням двоеданами), хохлацкий конец и туляцкий конец. Завязкой служит постепенное сближение этих трех концов... Собственно, странно самое название "роман", а в действительности это бытовая хроника". (Там же.) Однако и на этот раз писателю не удается закончить роман, этому помешала болезнь, о чем он писал В.А.Гольцеву 5 февраля 1890 года: "Прошлый год я весь прохворал, так что не успел доделать своего романа к январю". (Там же.) В этом же письме Мамин-Сибиряк сообщал, что он на днях вышлет в редакцию "Русской мысли" первую половину романа. А 7 июля того же года писал брату: "Роман кончил и отправил на днях..." Таким образом, Мамин-Сибиряк работал над романом "Три конца", с перерывами, в течение трех с половиной лет. Изменив первоначальное намерение печатать роман в "Вестнике Европы", писатель решил опубликовать его в журнале "Русская мысль", в связи с чем писал В.А.Гольцеву: "Всего выйдет около 25 печатных листов, - размер не особенно страшный, хотя все-таки довольно опасный. На Вашу благосклонность не особенно рассчитываю, потому что знаю, как редакция "Русской мысли" относится к моим романам. Для меня лично писать романы - прямой убыток, но что будешь делать, если у человека такое уж "влечение - род недуга"... Во всяком случае, интересно будет знать Ваше строгое и беспристрастное мнение, а место роману найдем". (Там же.) О характере переработки отдельных глав романа перед его печатанием в журнале можно судить по письму Мамина-Сибиряка к В.А.Гольцеву от 30 апреля 1890 года: "Ваше желание уничтожить роман Мухина с Катрей - мое собственное, хотя я и не успел его оговорить, посылая рукопись. Действительно, совершенно лишний эпизод, особенно рядом с такими же случаями других действующих лиц... Другое Ваше желание относительно сокращений я понимаю, как нежелание с Вашей стороны понять всей сжатости моей летописи... Право же, пугающий Вас объем не погоня за лишним печатным листом, а только предел необходимости: выгораживаешь каждую страничку, как место где-нибудь на маленьком пароходе". (Всесоюзная библиотека им. В.И.Ленина.) Один из основных эпизодов романа, попытка рабочих Ключевского завода вырваться из тисков эксплуатации и переселиться на "свободные земли", основан на подлинном факте - переселении весной 1862 года значительной части рабочих Висимо-Шайтанского завода в степь, на так называемые "свободные земли". Об этом переселении Мамин-Сибиряк писал в 1881 году в очерках "От Урала до Москвы": "После воли, то есть 19 февраля, пригнанное население Тагильских заводов сильно заволновалось; прошли слухи о каких-то свободных землях в Челябе, то есть на реке Миасе, в Оренбургской губернии, и все в один голос заговорили о "своем хлебе". Особенно поучительна была в этом случае судьба Висимо-Шайтанского завода, из которого хохлы и туляки послали по ходоку, чтобы доподлинно разузнать все на месте... Несколько сот семей пораспродали свои дома, разный домашний скарб и двинулись в путь. Дело кончилось тем, что все семьи, которые только имели возможность, вернулись обратно..." (очерк "Тагил"). Большое место в романе занимает описание жизни раскольников, составлявших значительную часть горнозаводского населения Урала, быт и нравы которых писатель изучал на протяжении многих лет. Раскол интересовал Мамина-Сибиряка прежде всего как своеобразная форма протеста против официальной церкви. "С именем раскола, - писал он в очерках "От Урала до Москвы", - обыкновенно связано, как его главная основа, учение о двоении аллилуйи, двуперстном сложении креста, хождении посолонь и т.д. Миссионеры выбиваются из сил, чтобы доказать раскольникам их заблуждения, но ведь здесь дело не в хождении посолонь и не в двоении аллилуйи, а в чем-то другом, что лежит глубже этих формальных проявлений целого народного миросозерцания, купленного потом и кровью тысяч страдальцев; вот до этого "что-то" миссионерам никогда не добраться, пока они не будут видеть за формализмом раскола его живую душу" (очерк "Тагил"). Образы заводских управляющих, подобные Луке Назарычу и Голиковскому, занимали писателя давно, значительно раньше чем он приступил к работе над романом. В написанном в конце 1884 - начале 1885 годов рассказе "Самородок" (опубликован в 1888 году) писатель рисует заводских управителей Утякова и Шулятникова, во многом предвосхищающих образы Луки Назарыча и Голиковского. Шулятников ("Самородок"), так же как и Голиковский, олицетворяющий заводского администратора нового, капиталистического склада, действуя "цивилизованными" методами, сходится с администратором-крепостником Утяковым. "Это были два мира, - писал автор, - столкнувшиеся только на прижимке рабочих". Как и в "Трех концах", в "Самородке" высококвалифицированные потомственные рабочие, представляющие собою, по выражению автора, "рабочую гвардию", в знак протеста против тяжелых условий труда прекращают работу на заводе и уходят на строительство железной дороги, на золотые прииски и т.д. Стремясь наиболее полно отобразить жизнь уральского горнозаводского рабочего населения, писатель собирал и изучал уральский фольклор - пословицы, поговорки, песни, сказы и т.д. В Центральном государственном архиве литературы и искусства СССР хранятся записи писателя: "Плачи на посиделках", "Плач сироты", "Сватовство", "Поповские слова" и др. О народности языка Мамина-Сибиряка А.П.Чехов справедливо говорил: "У нас народничают, да все больше понаслышке. Слова или выдуманные, или чужие... А у Мамина слова настоящие, да он и сам ими говорит и других не знает" ("Чехов в воспоминаниях современников", 1954, стр. 287). Мамин-Сибиряк работал над романом во второй половине восьмидесятых годов, вошедших в историю России как годы жесточайшей царской реакции. Но вместе с тем это были годы, когда, несмотря на жестокое подавление царским правительством, "рабочее движение продолжало расти, охватывая все новые и новые районы" ("История ВКП(б). Краткий курс", стр. 9). "В то же время на почве роста рабочего движения и под влиянием западноевропейского рабочего движения начинают создаваться в России первые марксистские организации". (Там же, стр. 10.) В.И.Ленин назвал 80-е годы эпохой, в которую "всего интенсивнее работала русская революционная мысль, создав основы социал-демократического миросозерцания" (В.И.Ленин, Сочинения, т. 10, стр. 230). В своем романе писатель не сумел, однако, отразить существеннейший исторический процесс роста революционного сознания и организованности трудящихся масс. Появление романа в печати вызвало целый ряд откликов, однако в них не было серьезного анализа произведения ("Новости печати", Э 10-11, 1890, "Всемирная иллюстрация", ЭЭ 1120, 1127, 1129, 1890 и др.). В либерально-народническом журнале "Русская мысль" (Э 7, 1891) В.А.Гольцев выступил с полемической статьей, в которой утверждал, что роман не произвел "сильного впечатления на читателей", так как в нем, по мнению критика, рассказывается "про события минувшего времени, безвозвратно отошедшего в вечность. Время это живого интереса уже не представляет" ("Русская мысль", Э 7, 1891). Положительную оценку роман получил в газете "Екатеринбургская неделя" (ЭЭ 24, 28, 36, 50, 1890). "Здесь уже, - писал рецензент, - не одно обличение горнозаводских нравов и обычаев, а налицо все заводское дело, как источник существования для нескольких тысяч населения. Пред вами один за другим встают типы управляющих, уездной администрации, рабочих с "трех концов" завода - великорусского, малоросского и кержацкого, отбившихся от рук и всякой власти бегунов-разбойников... Наряду с реальной подкладкой и действительными отношениями между скитами и волной крестьянства, выступают художественные образы из того и другого мира, раскрывается картина их психической жизни". После выхода романа отдельным изданием с положительной оценкой выступил Ангел Богданович. "Как художественное произведение, - писал он, - "Три конца" следует признать одним из лучших произведений господина Мамина... В "летописи" масса типичных фигур из среды заводского населения, в числе которых лучшими являются типы раскольников". ("Мир божий", Э 11, 1895.) Первым отдельным изданием роман вышел в 1895 году. При подготовке этого издания автор опустил посвящение и провел большую стилистическую правку. В 1909 году роман вышел в издании автора, что видно из библиографии, составленной Д.Н.Маминым-Сибиряком и продолженной его женой Ольгой Францевной Гувале (ЦГАЛИ). Разночтения с первым изданием незначительны. Вышедшее непосредственно вслед за вторым третье издание является, очевидно, дополнительным тиражом. В той же библиографии третье издание не упоминается. В настоящем собрании сочинений текст романа печатается по второму изданию 1909 года, с исправлением опечаток по предшествующим публикациям. Стр. 19. ...числился единоверцем, но сильно "прикержачивал". - Единоверцы - старообрядцы, соединившиеся с православной церковью, но совершавшие богослужение по старопечатным церковным книгам и придерживавшиеся старинных религиозных обрядов. - Прикержачивал - склонялся к старообрядчеству. Стр. 20. Краган - накидной меховой воротник. Стр. 35. Мягки - пироги, калачи. Стр. 56. ...чтобы не идти под красную шапку - то есть чтобы избавиться от военной службы. Стр. 111. ...приписанных к заводам людей - так называли крестьян, прикрепленных царским правительством к заводам и фабрикам во время крепостного права. Стр. 118. Кириллова книга. - Кирилловой книгой назывался изданный в 1644 году в Москве сборник статей, направленных против католической церкви; назван по первой статье сборника, связанной с именем Кириллы Иерусалимского. Стр. 166. ...с никонианином спуталась... - С именем московского патриарха Никона (1605-1681) связана реформа официальной церкви - исправление церковных книг по образцу греческих, изменение обрядов и т.д. Не признавшие этой реформы - раскольники - называли православных никонианами. Стр. 208. Кювье Жорж (1769-1832) - выдающийся французский естествоиспытатель, известный своими трудами в области сравнительной анатомии. Стр. 209. Бюффон Жорж Луи Леклерк (1707-1788) - французский естествоиспытатель, выпустил при участии Л.Добантова многотомную "Естественную историю". - Лаплас Пьер Симон (1749-1827) - знаменитый французский математик, физик и астроном, автор "Аналитической теории вероятностей" (1812). - Биша Мари Франсуа Ксавье (1771-1802) - французский анатом, физиолог и врач. Е.М.Шуб