Из записок охотника


     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. "Золото". Роман, рассказы, повесть
     Издательство "Беларусь", Минск, 1983
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     На   Урале  есть  целый  ряд  заросших  озер.   Если  смотреть  на  них
откуда-нибудь с  возвышенности,  можно  отлично видеть сохранившийся уровень
воды, линию берега, острова. Замечательно то, что образовавшиеся торфянины и
болота  сохранили  прежний  водяной  уровень,   тогда  как   обыкновенно  он
понижается в виде широких ложбин и неправильной формы ям.
     Ходить по  такому заросшему озеру  опасно;  почва так  и  колышется под
ногами,   точно  идешь  по   натянутому  полотну;   в   других  местах  нога
проваливается совсем,  а  кое-где  еще  сохранились  полузатянутые осокой  и
лапушником  глубокие  озерные  "окна",  которые  даже  не  замерзают  зимой.
Растительность на  таких мертвых озерах совершенно особенная,  тоже какая-то
мертвая:  жесткая осока,  ситник,  белоус,  мхи  и  разнообразный кустарник,
начиная  со  смородины по  краям  и  кончая  вербой.  Особенно  замечательны
болотные сосны и березы,  по которым сразу узнаешь настоящее болото: деревья
здесь превращаются в  жалких карликов,  точно золотушные дети,  а  между тем
таким карликам бывает иногда лет  за  сто.  Болотная дичь любит эти  мертвые
места  и  плодится здесь во  множестве,  тем  более что  есть  такие болота,
которые решительно летом недоступны охотникам.
     Раз  утром  в  конце июля  я  долго бродил с  собакой по  берегу такого
болота, еще находившегося в периоде зарастания: торфяной слой залег всего на
глубине  полуаршина,  а  поверхность  представлялась редким  кочкарником,  с
водяными просветами.  Под  водой  отчетливо можно  было  рассмотреть пестрый
ковер прошлогодних водорослей, точно дно было выложено деревянной коричневой
мозаикой. В девять часов уже сильно парило. Небо было совершенно безоблачно,
и от болота поднимались тяжелые испарения. Становилось просто душно, и время
было подумать об  отдыхе;  собака тоже устала и  смотрела на  расстилавшееся
болото ленивыми глазами, опустив хвост. Недалеко высилась каменистая горка с
сосновой гривкой наверху и  зеленой опушкой из рябин внизу;  я  направился к
ней, чтобы отдохнуть где-нибудь в тени у ключика.
     Я забыл упомянуть о страшном враге,  который гнал нас из болота сильнее
солнечного зноя;  этот враг -  болотный комар и какая-то мошка,  бессовестно
лезшая в рот, в нос и даже в уши. Приходилось постоянно отмахиваться, причем
враг  исчезал,  как  дым,  а  лицо,  руки и  шея  начинали просто пухнуть от
бесчисленных укушений.  Люди  с  чувствительной кожей иногда возвращаются из
такого болота с  совершенно вздутыми лицами,  так  что даже глаза заплывают,
но,  конечно,  привычка  и  некоторая  опытность  предохраняют несколько  от
подобных превращений.  Шлепая по болоту, я думал с особенным удовольствием о
разведенном огоньке-куреве, который разгонит болотных разбойников, но в этот
момент собака глухо заворчала, предупреждая о присутствии чужого человека.
     В десяти шагах от меня,  по колено в воде,  стояла низенькая старушка с
глубоко надвинутым желтым платочком на голове; в подоле желтого сарафана она
держала пучки какой-то желтоватой болотной травы.
     "Какая-нибудь деревенская знахарка..." - мелькнуло у меня в голове.
     - Бабушка, где здесь найти ключик? - спросил я, подходя к старушке.
     - А  вот сейчас под горкой,  милый...  вон черемуха где,  -  приветливо
ответила знахарка, нагибаясь за новой травкой.
     - Спасибо, бабушка... Травку собираешь?
     - Травку, барин, травку... хорошую травку.
     Я поплелся вперед к указанному месту, но старуха меня остановила.
     - А  там,  барин,  у  ключика-то,  у меня внучка махонькая покинута,  -
предупреждала она,  заслоняя морщинистое,  высохшее лицо от солнца рукой.  -
Вот песик-то твой не напугал бы...
     - Хорошо, бабушка, не испугаем.
     - Спит она, внучка-то...
     Под кустом черемухи я  действительно нашел и  ключик и  спавшую внучку.
Место было прелестное,  но можно было пройти в двух шагах, не заметив его. В
глубине сцены высился скалистый гребень,  обросший молодым сосняком, а ближе
к воде тянулась опушка из черемухи, рябины и тальника. Нужно было раздвинуть
ветви низкой черемухи, чтобы попасть на неправильной формы лужайку, поросшую
густой зеленой травой.  Ближе к  болоту,  где сочился из земли светлый,  как
горный хрусталь,  ключик, была сделана даже ямка в песке и обложена по краям
пестрыми камешками. Очевидно, старушка-знахарка частенько бывает здесь.
     Найти спавшую девочку было тоже довольно трудно,  хотя она  спала почти
совсем на виду,  в  тени той самой черемухи,  на которую указывала старушка.
Это  была совсем еще  маленькая девочка,  лет  четырех;  она  спала прямо на
траве,  покрытая поношенным ситцевым фартуком,  из-под которого выставлялись
только босые ножки, покрытые грязью и царапинами.
     Устроить курево было делом минуты, и скоро едкий соломенный дым потянул
кверху  столбом,  потому  что  день  был  безветренный и  воздух  стоял,  не
шелохнувшись. Я с наслаждением напился ключевой воды, умылся и, не торопясь,
принялся готовить охотничий завтрак из убитых куликов.
     - Дай-ка я тебе,  барин,  сама изжарю пташек-то... - проговорил за мной
голос знахарки.
     Я   даже   вздрогнул   от   неожиданности,   и   сконфуженная   собака,
прокараулившая подкравшуюся старуху,  зарычала не на шутку и  долго не могла
успокоиться. Теперь я вспомнил, что я давеча совсем не заметил старухи, хотя
она бродила по совершенно открытому месту и в момент встречи,  как и теперь,
точно  выросла из  земли.  Признаюсь,  меня  всегда  пугают эти  неожиданные
молчаливые появления,  вырастающие из  земли,  как  тени,  и  я  каждый  раз
несколько времени  испытываю неприятное чувство человека,  который бродит  в
темноте и неожиданно наталкивается на совсем незнакомые предметы.
     Пока  я  передумывал все  это,  знахарка  с  каким-то  ласковым шепотом
выложила собранную траву  около спавшей внучки,  а  потом принялась за  моих
куликов;  она,  очевидно,  умела обращаться с  этой  дичью,  хотя  крестьяне
болотной дичи сами никогда не едят,  считая ее поганой.  Меня заинтересовало
это обстоятельство.
     - Бабушка, ты это где научилась куликов-то жарить? - спросил я, вынимая
еще двух на ее пай.
     - Нет,  барин,  я не ем... никакого мяса не ем, - отказалась старушка и
как-то печально улыбнулась.  - А где я научилась куликов-то жарить... Старая
я, барин, больно старая. Мало ли чего знаю... Да, старая, даже на што комары
- и те не едят.  Тебя вот как накрасили, а меня не едят, потому и комар свой
вкус знает: одно - старое, другое - молодое...
     Знахарка опять улыбнулась и, не торопясь, принялась завертывать куликов
в широкие листья какой-то травы,  а потом зарыла их в золу.  Я рассмотрел ее
подробно только теперь.  Сгорбленная,  но  еще  бодрая,  она  была  одета  в
поношенный темный ситцевый сарафан и такую же рубашку; большой темный платок
покрывал голову вместе с  загорелой морщинистой шеей.  Ноги  были  босы,  со
следами болотной тины. Сморщенное лицо смотрело ласковыми, светлыми глазами,
сохранившими еще таившуюся в них искру жизни;  когда-то это лицо,  вероятно,
было  очень  красиво,   потому  что  и  теперь  еще  не  утратило  известной
приятности,  особенно  когда  старушка  улыбалась такой  хорошей,  спокойной
улыбкой.  Очевидно,  она  умела водиться с  господами и  держала себя с  тем
ласковым достоинством,  с  каким умеют обходиться заслуженные старушки-няни.
Обыкновенные  деревенские  старухи  как-то   дичатся  незнакомого  барина  и
постоянно охают и стонут или ворчат.
     - Какую это ты,  бабушка,  травку собирала в болоте? - спросил я, когда
кулики были уже готовы.
     - Травку-то?.. А хорошая, божья травка... Петров-Крест прозывается.
     Старушка  принесла  несколько  стебельков и  подала  мне;  Петров-Крест
походил на ландыш,  только был длиннее и  имел мясистый белый корень в форме
раздвинутых пальцев.
     - Почему эта травка Петровым-Крестом называется? - спросил я, продолжая
рассматривать отдельные стебельки.
     Старушка выбрала один стебель,  повернула его  вверх корешком и  подала
мне:  корешок  имел  неправильную форму  креста.  Дальнейших  объяснений  не
требовалось.
     - Для чего же тебе эта травка?
     - А  хорошая  травка,   барин,   пользительная...  помогает  во  многих
болестях:  когда к сердцу подкатит,  поясницу ломит,  от головы...  От всего
пользует...
     - Одну эту травку собираешь или еще и другие?
     - И другие травы собираю, которые на пользу... Помогаю, кто попросит...
Есть больно хорошие травки, барин. Ах, какие травы есть!..
     Старушка благочестиво покачала головой и тяжело вздохнула.
     Старуха сидела на  самом  припеке и  жевала какую-то  корочку,  которую
прикрывала ситцевым платочком;  зубы у ней были еще крепкие,  так что слышно
было,  как она смело разгрызала сухие места.  Моя собака,  прищурившись, все
время  следила за  ней  и  несколько раз  переводила глаза  на  меня,  точно
спрашивая,  как  ей  быть.  Курево дымилось по-прежнему;  под кустами черной
смородины толклись столбом  комары,  в  траве  стрекотали какие-то  козявки,
где-то  далеко перекликались журавли.  Летний зной все наливался,  и  даже в
тени  не  было спасения -  из  кустов так  и  несло тяжелой,  теплой струей,
бросавшей в пот.  Я надеялся уснуть, чтобы переждать самое жаркое время дня,
но все попытки в этом направлении кончились полной неудачей,  и в результате
получилось чувство  какого-то  расслабления,  точно  после  жаркой  бани.  А
старушка все сидела,  вытянув вперед ноги,  и не думала уходить с солнечного
припека.
     - Бабушка, ты изжаришься на солнышке! - проговорил я наконец, чувствуя,
как  мне  самому делается жарче  при  взгляде не  эту  жарившуюся на  солнце
старуху.
     - Нет,  милушка,  я рада солнышку-то...  люблю его. Кровь-то старая, не
греет,  а солнышком-то ее и разгоняет: все бы вот так-то сидела... хорошо...
Больно я  люблю  это  солнышко,  милушка,  ждешь  не  дождешься его  зиму-то
зимскую,  а как солнышко начало пригревать -  я все по лесу брожу, по лугам,
по болотам.  Дотоль буду ходить,  поколь тела своего не изношу... На что оно
мне теперь? Будет уж, пожила, погрешила...
     - Да какие у тебя и грехи, бабушка... Так, пустяки какие-нибудь?
     Старушка пытливо посмотрела на меня и тяжело-тяжело вздохнула.
     В  это время проснулась спавшая девочка;  завидев чужого человека,  она
сделала  серьезное  лицо  и  вопросительно посмотрела на  бабушку.  Это  был
прехорошенький  ребенок  -   круглолицая,   с  синими  глазками  и  льняными
волосиками,  с  румянцем  во  всю  щеку,  с  таким  детски-серьезным складом
пухленького ротика и светлым,  чистым взглядом,  каким умеют смотреть только
дети.  В  крестьянской среде редко встречаются очень красивые дети,  и  я  с
особенным удовольствием рассматривал маленькую внучку.
     - Красавица будет, - проговорил я как-то невольно.
     Старушка вдруг нахмурилась и как-то ворчливо заговорила:
     - Ох,  милушка,  не  нужно это слово говорить...  неладно ты  сказал...
нехорошее это слово, барин.
     - Как нехорошее?
     - Да  уж  так,  видно...  Танюшка,  милушка,  что ты  так воззрилась на
барина-то?  Барин хороший... Хошь поесть-то? На-ка вот, дитятко, у мене тебе
припасено было...
     Старушка достала спрятанный под кустом узелок и  вынула из  него ломоть
белого хлеба;  девочка следила за ней с заспанной блаженной улыбкой и крепко
ухватилась за ломоть обеими ручонками.
     - Что же я нехорошее такое сказал?  -  допрашивал я,  когда кусок хлеба
был съеден и  Таня опять успела заснуть.  -  Вот и  в  песнях про красоту-то
поют...
     - Ах,  милушка,  милушка...  Погибель эта  самая  красота нашему брату,
бабе...  да!  Ты думаешь,  я всегда такая-то была: сморщенная, да желтая, да
старая?..  Ох,  нет,  милушка!  Красивая была в девках,  а замуж вышла - еще
краше стала.  По  шестнадцатому годку замуж-то  вышла,  так оно было из чего
хорошеть-то...  В  Березовском заводе  тогда  мы  жили,  настоящие,  значит,
березовские были,  а в те времена,  ух,  как строго было... Казенные были, а
тут начальство сторожит,  потому и с начальства тоже спрашивали.  Давно это,
милушка,  было,  тогда еще тебя и  в  помине-то  не завелось,  -  ну,  вот и
присылают к  нам в Березовск одного начальника,  Павла Лександрыча...  А как
прислали его,  народ  весьма взвыл,  волком взвыл,  потому больно строг  был
Павел-то  Лександрыч Из  немцев он;  ну,  и  все  требовать зачал,  чтобы по
закону,  а  тогдашние-то  порядки хуже  смерти были...  Да  и  работа эта  в
Березовске на промыслах была самая проклятущая: золото добывали по шахтам, в
земле,  милушка,  робили,  как черви землю-то точили... Тяжелая была работа,
ну, а начальство требует, а чуть что - сейчас палками... Нынче уж этого нет,
а  прежде у  нас  на  промыслах за  все  палками мужиков колотили.  Павел-то
Лександрыч больно  уж  донял  тогда  весь  Березовск:  и  работою  и  своими
порядками...  Пробовали его подкупать, как других начальников, так куда тебе
- приступу  нет.   Просто  бедовенная  беда,   народу-то  по  приискам  тыщи
приколотились -  все забедовали...  И  раньше начальство было,  и взятки оно
брало,  сколько хотело,  и  вообще действовало не по закону,  а  жилось куда
легче, чем при Павле Лександрыче; а он все по закону делал...
     Да вот поди ж ты...  и человек он был все-таки,  надо сознаться,  очень
хороший,  дай ему,  господи,  царство небесное!  - жалобным голосом вставила
старушка. - Давно уж его нет в живности-то... Работой он томил народ больно.
Помаялись-помаялись наши мужики,  а ведь тогда по-военному все было -  везде
солдаты  стояли,  казаки.  Ну,  старики,  которые  промеж  себя  поговорили,
посоветовались и вырешили,  что надо выручать мир, потому всем петля на шею.
Избился народ-то, а Павел-то Лександрыч все нажимает, все нажимает...
     А  я  тогда  молода  была,  совсем  глупа,  -  совершенно другим  тоном
заговорила старушка, мешая угольки в куреве. - Ну, известно, ничего этого не
понимаю...  Старики так  промеж себя говорят,  а  нам какое дело?  Баб разве
спрашивают в  этакие дела мешаться?  А тут и до меня дошла очередь...  Был у
меня дедушка,  совсем древний старик,  под сто годов ему было, и разумом уже
начал он  мешаться и  все больше с  ребятишками возился.  Вот этот дедушка и
говорит мне:  "Матушка,  ты бы хоть ягоды продавала либо грибы...  Наши бабы
таскают к Павлу Лександрычу, и ты бы с ними". "Штой-то, - говорю, - дедушка,
учить меня, у меня свой муж есть".
     Прошло так малое время,  он  опять свое,  я  к  мужу.  Тот из  лица так
выступил да и сказал только всего:  "Дедушке больше нашего с тобой знать"...
Бабенка я в те поры была совсем молодая, бойкая на речах; ну, думаю, коли вы
так,  буду,  мол,  ягоды продавать.  И точно, наберу круженьку земляники и к
Павлу Лександрычу снесу,  -  он сам любил ягоды покупать у  баб.  Ну,  таким
манером покупал у  меня  ягоды  и  деньги платил,  супротив других баб  даже
больше платил и все наказывал чаще носить...  Гляжу я, стал Павел Лександрыч
со  мной  заговаривать,   слово  за  слово,  а  сам  таково  крепко  в  меня
всматривается.  Глупое место было:  мне бы  бежать,  а  мне это даже приятно
было...  Ей-богу,  от  глупости больше!..  Потом зачал он меня пощипывать да
заигрывать,  а я бросила с ягодами к нему ходить.  Дома ничего не говорю,  а
сама нейду к  нему,  и конец делу.  Только дедушка меня опять донимать стал;
ступай да ступай,  - ну, я и повинилась ему во всем, как на духу. "Пустое, -
говорит.  -  Надо терпеть,  Матренушка..."  "А муж?"  -  говорю.  "А што,  -
говорит,  - муж твой означает, коли тут целый Мир терпит, может, тыщи народу
томятся...  а?"  И  пошел наговаривать,  и пошел наговаривать,  складно умел
таково говорить.  Тут уж и  я  поняла,  к  чему он речь-то подводит,  и даже
ужаснулася;  ноженьки мои подкосились, свет из глаз... Конечно, по промыслам
бабы везде балуются, а в Березовском это даже совсем нипочем, а мне-то стало
обидно,  што меня свои же в  яму толкают.  И вскинулась я на дедушку,  так с
кулаками над ним и хожу:  "Ты,  такой-сякой, чему меня учишь, а? Как у тебя,
старого, язык повернулся?.." А он на меня. "Разве, - говорит, - я тебя из-за
денег посылаю,  глупая?  Ежели,  - говорит, - мир так порешил, потому как от
Павла Лександрыча житья нет... Мир-то больше нас с тобой. Послужи миру-то, а
твоей вины тут никакой не будет".  Я  реветь,  а  дедушка смотрел-смотрел на
меня,  снял рубаху,  повернулся спиной и говорит:  "Смотри, дитятко, какие у
меня узоры-то нарисованы,  да я не ревел, когда миру надо было послужить..."
А спина у дедушки вся исполосована белыми рубцами, точно вот обожжена чем, и
кости даже знать, где были измочалены палками... Это его палками наказывали,
когда он еще в  шахте робил и  шахту затопил,  потому ему тоже от мира наказ
такой был. Ему за это за самое пятьсот палок и всыпали... Подневольный народ
тогда был,  замаяли подземной работой,  вот мир и порешил шахту у начальства
затопить, а дедушка в штегерях ходил - его и заставили.
     Старушка замолчала,  с трудом переводя дух.  Где-то далеко-далеко,  как
пушечный выстрел,  прокатился глухой раскат грома;  над горизонтом выплывало
темное грозовое облачко и быстро подвигалось к нам.  Зной стоял прежний,  но
теперь порывами набегал легкий ветерок и  качал черемухами и рябинами.  Таня
проснулась и заплакала.
     - Слава тебе,  господи... - крестилась старуха, рассматривая катившуюся
по  небу  тучку.  -  Давно уж  земля дождичка просит...  травушка-то  больно
притомилась.
     - Что же  дальше-то  было,  бабушка?  -  спрашивал я,  заинтересованный
рассказом.
     - Дальше-то?  А ничего. Павел-то Лександрыч совсем стишал, точно другой
человек сделался...  Сначала я ягоды ему все носила,  потом грибы, а потом и
совсем к нему перешла жить. Вдовец он был, - ну, я и жила у него. До меня он
больно добрый человек - одевал, дарил, баловал... А я все делаю, как дедушка
учил,  все за мир хлопотала. Мужа штегерем сделал Павел-то Лександрыч, родню
в  люди вывел.  Ох-хо-хо!..  А  я  от хорошей жизни еще краше стала:  идешь,
бывало,  по улице,  так чужой народ любуется.  Кланяться стали,  потому, што
хочу,  то  и  делаю -  большую силу забрала у  Павла Лександрыча.  Чудной он
какой-то был,  прости его, господи... Сначала-то я даже боялась его, а потом
привыкла,  так привыкла,  что и про мужа совсем забыла. Вот она, красота-то,
куда завела:  мужа не  жаль,  а  Павла Лександрыча жалеть начала,  точно вот
приросла к нему. Даже какая-то злость на меня нашла: нарочно, бывало, дразню
мужа,  чтобы он меня колотил,  как других баб мужья бьют...  А  то,  бывало,
совесть зачнет мучить,  ночи не спишь,  богу все молишься,  - нет, ничего не
берет. Так-то раз мучилась-мучилась да и порешила: брошусь я от этой жизни в
шахту,  все  одно  -  моченьки моей не  стало.  Совесть доняла...  Похудела,
задумываться стала,  а дедушка-то все уж примечал за мной, што неладно, мол,
што-то  с  бабой деется.  Умственный был старичок...  Ну,  раз я  вечерком и
отправилась в лес,  думаю,  брошусь куда-нибудь в шахту, потому тошнехонько;
иду  это  я  болотом,  а  дедушка мне  навстречу,  так же  вот разную травку
собирал.  Пользовал он народ травкой...  Увидал меня и говорит: "Нехорошее у
тебя на уме, внученька..." Я ему опять все и рассказала: реву и рассказываю,
а  он  слушает и  тоже плачет.  Вот он тогда и  добыл из-за пазухи эту самую
травку,  Петров-Крест, и говорит: "Внученька, вот тебе травка хорошая... пей
ее с молитвой,  может,  господь и поможет,  а рук на себя не накладывай. Это
травка особенная,  крестом в  землю растет,  божья травка;  от  наших грехов
крест  господень в  землю  ушел".  Стала  я  эту  травку  пить  -  и  точно,
облегчало...  В  те поры и  Павел Лександрыч помер,  девочка у  меня от него
осталась,  -  ну,  я из Березовска уж ушла:  тяжело было на людей глядеть. С
дедушкой все жила,  он меня и  травы научил собирать,  и какая в какой траве
польза...  Дочка-то  потом  замужем была  да  померла,  а  мне  вон  Танюшку
оставила.
     - А муж?
     - Муж?..  Совсем он  свихнулся,  водкой зашибал сильно...  Давно уж его
тоже в живых нет.  Ох,  грехи, грехи!.. Танюшка, милушка, оболокайся, может,
еще поспеем до дождя домой добежать.
     Старушка заторопилась,  связала свои травы,  спрятала какой-то узелок в
кусты и,  простившись со мной, исчезла в кустах. Я тоже пошел и, взобравшись
на каменный утес, долго провожал торопливо уходившую парочку: старуха тащила
девочку за руку и  скоро скрылась в  березовой рощице.  Мне с  возвышенности
видно было  все  мертвое озеро,  тянувшееся верст на  пять;  направо,  из-за
соснового леса,  выдвигался острый мысик,  а  за  ним бурым пятном виднелась
глухая деревушка,  где  жила старуха.  Туча уже висела над головой и  совсем
закрыла солнце;  было душно, недалеко пронеслась со свистом стая уток и пала
в  болото.  Вот  и  первые крупные капли  дождя  застучали с  сухим шумом по
зелени,  вот и глухой шум от надвигавшейся грозы,  и молния,  и раскатистый,
гулкий удар грома,  гулко грянувший около самого уха...  Я  шагал с  собакой
чрез кусты к лесу, чтобы укрыться от ливня где-нибудь под деревом.

Популярность: 9, Last-modified: Sun, 28 Apr 2002 15:21:06 GMT