атырства Савелия? Чем отличается от Савелия Матрена
Тимофеевна? Как изменяются народные представления о счастье на протяжении
всей поэмы-эпопеи? Что нового внес Некрасов в историю русской поэзии?
МИХАИЛ ЕВГРАФОВИЧ САЛТЫКОВ-ЩЕДРИН
(1826-1889)
(*3) Мастер сатиры. Даже внешний облик Михаила Евграфовича
Салтыкова-Щедрина поражает нас драматическим сочетанием мрачной суровости и
затаенной, сдержанной доброты. Острым резцом прошлась по нему жизнь,
испещрила глубокими морщинами. Неспроста сатира издревле считалась наиболее
трудным видом искусства. "Блажен незлобивый поэт",- писал Некрасов. Но иную
участь он пророчил сатирику:
Его преследуют хулы:
Он ловит звуки одобренья
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья.
Судьба сатирика во все времена была тернистой. Внешние препятствия в
лице вездесущей цензуры заставляли его выражать мысли обиняками, с помощью
всякого рода иносказаний - "эзоповским" языком. Сатира часто вызывала
недовольство и у читателей, не склонных сосредоточивать внимание на
болезненных явлениях жизни. Но главная (*4) трудность была в другом:
искусство сатиры драматично по своей внутренней природе. На протяжении всего
жизненного пути сатирик имеет дело с общественным злом, которое постоянно
испытывает его душевные силы. Лишь стойкий человек может выдержать это
каждодневное испытание, не ожесточиться, не утратить веры в жизнь, в ее
добро и красоту. Вот почему классическая сатира - явление редкое. Имена
сатириков в мировой литературе буквально наперечет. Эзоп в древней Греции,
Рабле во Франции, Свифт в Англии, Марк Твен в Америке и Салтыков-Щедрин в
России. Сатира возникает лишь на высоком взлете национальной литературы:
требуется большая энергия жизнеутверждения, стойкая вера в идеал, чтобы
удержать напряженную энергию отрицания.
Русская литература XIX века, возведенная, по словам Чернышевского, в
достоинство общенационального дела, сосредоточила в себе мощный заряд
жизнеутверждения и создала благодатную почву для появления великого
сатирика. Не случайно Салтыков-Щедрин писал: "Лично я обязан литературе
лучшими минутами моей жизни, всеми сладкими волнениями ее, всеми
утешениями". А Достоевский считал классическую сатиру признаком высокого
подъема всех творческих сил национальной жизни: "Народ наш с беспощадной
силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать
о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив
к самому себе,- во имя негодующей любви к правде, истине... С какой,
например, силой эта способность осуждения, самобичевания проявилась в
Гоголе, Щедрине и всей отрицательной литературе... Сила самоосуждения прежде
всего - сила: она указывает на то, что в обществе есть еще силы. В осуждении
зла непременно кроется любовь к добру: негодование на общественные язвы,
болезни - предполагает страстную тоску о здоровье". Творчество
Салтыкова-Щедрина, открывшего нам и всему миру вековые недуги России,
явилось в то же время показателем нашего национального здоровья, неистощимых
творческих сил, сдержанных и подавляемых, но пробивающих себе дорогу в
слове, за которым, по неуклонной логике жизни, рано или поздно приходит
черед и делу.
Детство, отрочество, юность и молодость Салтыкова-Щедрина. Жизненные
противоречия с детских лет вошли в душевный мир сатирика. Михаил Евграфович
Салтыков родился 15 (27) января 1826 года в селе Спас-Угол Калязинского
уезда Тверской губернии. Отец писателя принадлежал к (*5) старинному
дворянскому роду Салтыковых, к началу XIX века разорившемуся и оскудевшему.
Стремясь поправить пошатнувшееся материальное положение, Евграф Васильевич
женился на дочери богатого московского купца О. М. Забелиной, властолюбивой
и энергичной, бережливой и расчетливой до скопидомства.
Михаил Евграфович не любил вспоминать о своем детстве, а когда это
волей-неволей случалось, воспоминания окрашивались неизменной горечью. Под
крышей родительского дома ему не суждено было испытать ни поэзии детства, ни
семейного тепла и участия. Семейная драма осложнилась драмой общественной.
Детство и молодые годы Салтыкова совпали с разгулом доживавшего свой век
крепостного права. "Оно проникало не только в отношения между поместным
дворянством и подневольною массою - к ним, в тесном смысле, и прилагался
этот термин,- но и во все вообще формы общежития, одинаково втягивая все
сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного
бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть
ежечасно раздавленным".
Юноша Салтыков получил блестящее по тем временам образование сначала в
Дворянском институте в Москве, потом в Царскосельском лицее, где сочинением
стихов он стяжал славу "умника" и "второго Пушкина". Но светлые времена
лицейского братства студентов и педагогов давно канули в Лету. Ненависть
Николая I к просвещению, порожденная страхом перед распространением
свободолюбивых идей, обратилась прежде всего на лицей. "В то время, и в
особенности в нашем "заведении",- вспоминал Салтыков,- вкус к мышлению был
вещью очень мало поощряемою. Высказывать его можно было только втихомолку и
под страхом более или менее чувствительных наказаний". Все лицейское
воспитание было направлено тогда к одной исключительно цели - "приготовить
чиновника".
Юный Салтыков восполнял недостатки лицейского образования по-своему: он
с жадностью поглощал статьи Белинского в журнале "Отечественные записки", а
по окончании лицея, определившись на службу чиновником Военного ведомства,
примкнул к социалистическому кружку М. В. Петрашевского. Этот кружок
"инстинктивно прилепился к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана и в
особенности Жорж Занда. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда
воссияла нам уверенность, что "золотой век" находится не позади, а впереди
нас... Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное - все шло
оттуда".
(*6) Но и здесь Салтыков обнаружил зерно противоречия, из которого
выросло впоследствии могучее дерево его сатиры. Он заметил, что члены
социалистического кружка слишком прекраснодушны в своих мечтаниях, что они
живут в России лишь "фактически" или, как в то время говорилось, "имеют
образ жизни": ходят в канцелярию на службу, питаются в ресторанах и
кухмистерских... Духовно же они живут во Франции, Россия для них
представляет собой "область, как бы застланную туманом".
В повести "Противоречия" (1847) Салтыков заставил своего героя Нагибина
мучительно биться над разгадкой "необъяснимого феникса" - русской
действительности, искать пути выхода из противоречия между идеалами
утопического социализма и реальной жизнью, идущей вразрез с этими идеалами.
Герою второй повести - "Запутанное дело" (1848) Мичулину тоже бросается в
глаза несовершенство всех общественных отношений, он также пытается найти
выход из противоречий между идеалом и действительностью, найти живое
практическое дело, позволяющее перестроить мир. Здесь определились
характерные признаки духовного облика Салтыкова: нежелание замыкаться в
отвлеченных мечтах, нетерпеливая жажда немедленного практического результата
от тех идеалов, в которые он уверовал.
Вятский плен. Обе повести были опубликованы в журнале "Отечественные
записки" и поставили молодого писателя в ряд сторонников "натуральной
школы", развивающих традиции гоголевского реализма. Но принесли они
Салтыкову не славу, не литературный успех... В феврале 1848 года началась
революция во Франции. Под влиянием известий из Парижа в конце февраля в
Петербурге был организован негласный комитет с целью "рассмотреть, правильно
ли действует цензура и издаваемые журналы соблюдают ли данные каждому
программы". Правительственный комитет не мог не заметить в повестях молодого
чиновника канцелярии Военного ведомства "вредного направления" и "стремления
к распространению революционных идей, потрясших уже всю Западную Европу". В
ночь с 21 на 22 апреля 1848 года Салтыков был арестован, а шесть дней спустя
в сопровождении жандарма отправлен в далекую и глухую по тем временам Вятку.
Убежденный социалист в течение многих лет носил мундир провинциального
чиновника губернского правления, на собственном жизненном опыте ощущая
драматический разрыв между идеалом и реальностью. "...Молодой энтузиазм,
политические идеалы, великая драма на Западе и... почтовый (*7) колокольчик.
Вятка, губернское правление... Вот мотивы, сразу, с первых шагов
литературной карьеры овладевшие Щедриным, определившие его юмор и его
отношение к русской жизни",- писал В. Г. Короленко.
Но суровая семилетняя школа провинциальной жизни явилась для
Салтыкова-сатирика плодотворной и действенной. Она способствовала
преодолению отвлеченного, книжного отношения к жизни, она укрепила и
углубила демократические симпатии писателя, его веру в русский народ и его
историю. Салтыков впервые открыл для себя низовую, уездную Русь,
познакомился с жизнью провинциального мелкого чиновничества, купечества,
крестьянства, рабочих Приуралья, окунулся в животворную для писателя "стихию
достолюбезного народного говора". Служебная практика по организации в Вятке
сельскохозяйственной выставки, изучение дел о расколе в Волго-Вятском крае
приобщили Салтыкова к устному народному творчеству. "Я несомненно ощущал,
что в сердце моем таится невидимая, но горячая струя, которая без ведома для
меня самого приобщает меня к первоначальным и вечно бьющим источникам
народной жизни",- вспоминал писатель о вятских впечатлениях.
Итоги вятской ссылки. С демократических позиций взглянул теперь
Салтыков и на государственную систему России. Он пришел к выводу, что
"центральная власть, как бы ни была просвещенна, не может обнять все
подробности жизни великого народа; когда она хочет своими средствами
управлять многоразличными пружинами народной жизни, она истощается в
бесплодных усилиях". Главное неудобство чрезмерной централизации в том, что
она "стирает все личности, составляющие государство". "Вмешиваясь во все
мелочные отправления народной жизни, принимая на себя регламентацию частных
интересов, правительство тем самым как бы освобождает граждан от всякой
самобытной деятельности" и самого себя ставит под удар, так как "делается
ответственным за все, делается причиною всех зол и порождает к себе
ненависть". Централизация в масштабах такой огромной страны, как Россия,
приводит к появлению "массы чиновников, чуждых населению и по духу, и по
стремлениям, не связанных с ним никакими общими интересами, бессильных на
добро, но в области зла являющихся страшной, разъедающей силой".
Так образуется порочный круг: самодержавная, централизованная власть
убивает всякую народную инициативу, искусственно задерживает гражданское
развитие народа, держит его в "младенческой неразвитости", а эта
нераз-(*8)витость, в свою очередь, оправдывает и поддерживает централизацию.
"Рано или поздно народ разобьет это прокрустово ложе, которое лишь
бесполезно мучило его". Но что делать сейчас? Как бороться с антинародной
сущностью государственной системы в условиях пассивности и гражданской
незрелости самого народа?
В поисках ответа на этот вопрос Салтыков приходит к теории, в какой-то
мере успокаивающей его гражданскую совесть: он начинает "практиковать
либерализм в самом капище антилиберализма", внутри бюрократического
аппарата. "С этой целью предполагалось наметить покладистое влиятельное
лицо, прикинуться сочувствующим его предначертаниям и начинаниям, сообщить
последним легкий либеральный оттенок, как бы исходящий из недр начальства
(всякий мало-мальски учтивый начальник не прочь от либерализма), и затем,
взяв облюбованный субъект за нос, водить его за оный. Теория эта, в шутливом
русском тоне, так и называлась теорией вождения влиятельного человека за
нос, или, учтивее: теорией приведения влиятельного человека на правый путь".
В "Губернских очерках" (1856-1857), ставших художественным итогом
вятской ссылки, такую теорию исповедует герой, от имени которого ведется
повествование и которому суждено стать "двойником" Салтыкова,- надворный
советник Н. Щедрин. Общественный подъем 60-х годов дает Салтыкову
уверенность, что "честная служба" социалиста Щедрина способна подтолкнуть
общество к радикальным переменам, что единичное добро, творимое в самом
"капище антилиберализма", может принести некоторые плоды, если носитель
этого добра держит в уме предельно широкий демократический идеал.
Вот почему и после освобождения из "вятского плена" Салтыков-Щедрин
продолжает (с кратковременным перерывом в 1862-1864 годах) государственную
службу сначала в Министерстве внутренних дел, а затем в должности рязанского
и тверского вице-губернатора, снискав в бюрократических кругах кличку
"вице-Робеспьера". В 1864-1868 годах он служит председателем казенной палаты
в Пензе, Туле и Рязани.
Административная практика открывает перед сатириком самые потаенные
стороны бюрократической власти, весь скрытый от внешнего наблюдения
потаенный ее механизм. Одновременно Салтыков создает циклы очерков "Сатиры в
прозе" и "Невинные рассказы", в период сотрудничества в редакции
"Современника" (1862-1864) пишет публицисти-(*9)ческую хронику "Наша
общественная жизнь", а в 1868-1869 годах, став членом редколлегии
обновленного Некрасовым журнала "Отечественные записки", публикует очерковые
книги "Письма о провинции", "Признаки времени", "Помпадуры и помпадурши".
Постепенно Салтыков изживает веру в перспективы "честной службы",
которая все более превращается в "бесцельную каплю добра в море
бюрократического произвола". Реформа 1861 года не оправдывает его ожиданий,
а в пореформенную эпоху русские либералы, с которыми он искал союза, круто
поворачивают вправо. В этих условиях Салтыков-Щедрин приступает к работе над
одним из вершинных произведений своего сатирического творчества - "Историей
одного города".
Проблематика и поэтика сатиры "История одного города". Если в
"Губернских очерках" основные стрелы сатирического обличения попадали в
провинциальных чиновников, то в "Истории одного города" Щедрин поднялся до
правительственных верхов: в центре этого произведения - сатирическое
изображение взаимоотношений народа и власти, глуповцев и их
градоначальников. Салтыков-Щедрин убежден, что бюрократическая власть
является следствием "несовершеннолетия", гражданской незрелости народа.
В книге сатирически освещается история вымышленного города Глупова,
указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1826 год. Любой читатель,
мало-мальски знакомый с русской историей, увидит в фантастических событиях и
героях щедринской книги отзвуки реальных исторических событий названного
автором периода времени. Но в то же время сатирик постоянно отвлекает
сознание читателя от прямых исторических параллелей. В книге Щедрина речь
идет не о каком-то узком отрезке отечественной истории, а о таких ее чертах,
которые сопротивляются течению времени, которые остаются неизменными на
разных этапах отечественной истории. Сатирик ставит перед собою
головокружительно смелую цель - создать целостный образ России, в котором
обобщены вековые слабости ее истории, достойные сатирического освещения
коренные пороки русской государственной и общественной жизни.
Стремясь придать героям и событиям "Истории одного города" обобщенный
смысл, Щедрин часто прибегает к анахронизмам - смешению времен.
Повествование идет от лица вымышленного архивариуса эпохи XVIII - начала XIX
века. Но в его рассказ нередко вплетаются факты и события более позднего
времени, о которых он знать не мог. А Щедрин, (*10) чтобы обратить на это
внимание читателя, нарочно оговаривает анахронизмы в примечаниях "от
издателя". Да и в глуповских градоначальниках обобщаются черты разных
государственных деятелей разных исторических эпох. Но особенно странен и
причудлив с этой точки зрения образ города Глупова.
Даже внешний облик его парадоксально противоречив. В одном месте мы
узнаем, что племена головотяпов основали его на болоте, а в другом месте
утверждается, что "родной наш город Глупов имеет три реки и, в согласность
древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое
множество экипажей ломается". Не менее парадоксальны и его социальные
характеристики. То он является перед читателями в образе уездного городишки,
то примет облик города губернского и даже столичного, а то вдруг обернется
захудалым русским селом или деревенькой, имеющей, как водится, свой выгон
для скота, огороженный типичной деревенской изгородью. Но только границы
глуповского выгона соседствуют с границами... Византийской империи!
Фантастичны и характеристики глуповских обитателей: временами они
походят на столичных или губернских горожан, но иногда эти "горожане" пашут
и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах, крытых соломой. Столь же
несообразны и характеристики глуповских властей: градоначальники совмещают в
себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и
поступками, характерными для уездного городничего или сельского старосты.
Чем объяснить эти противоречия? Для чего потребовалось Салтыкову
"сочетание несочетаемого, совмещение несовместимого"? Один из знатоков
щедринской сатиры, Д. Николаев, так отвечает на этот вопрос: "В "Истории
одного города", как это уже видно из названия книги, мы встречаемся с одним
городом, одним образом. Но это такой образ, который вобрал в себя признаки
сразу всех городов. И не только городов, но и сел, и деревень. Мало того, в
нем нашли воплощение характерные черты всего самодержавного государства,
всей страны".
Работая над "Историей одного города", Щедрин опирается на свой богатый
и разносторонний опыт государственной службы, на труды крупнейших русских
историков: от Карамзина и Татищева до Костомарова и Соловьева. Композиция
"Истории одного города" - пародия на официальную историческую монографию
типа "Истории государства Российского" Карамзина. В первой части книги
дается общий очерк глуповской истории, а во второй - описания жизни (*11) и
деяний наиболее выдающихся градоначальников. Именно так строили свои труды
многие современные Щедрину историки: они писали историю "по царям". Пародия
Щедрина имеет драматический смысл: глуповскую историю иначе и не напишешь,
вся она сводится к смене самодурских властей, массы остаются безгласными и
пассивно покорными воле любых градоначальников. Глуповское государство
началось с грозного градоначальнического окрика: "Запорю!" Искусство
управления глуповцами с тех пор состоит лишь в разнообразии форм этого
сечения: одни градоначальники секут глуповцев без всяких объяснений -
"абсолютно", другие объясняют порку "требованиями цивилизации", а третьи
добиваются, чтоб сами обыватели желали быть посеченными. В свою очередь, в
глуповской массе изменяются лишь формы покорности. В первом случае обыватели
трепещут бессознательно, во втором - с сознанием собственной пользы, ну а в
третьем возвышаются до трепета, исполненного доверия к властям!
В описи градоначальников даются краткие характеристики глуповских
государственных людей, воспроизводится сатирический образ наиболее
устойчивых отрицательных черт русской истории. Василиск Бородавкин
повсеместно насаждал горчицу и персидскую ромашку, с чем и вошел в
глуповскую историю. Онуфрий Негодяев разместил вымощенные его
предшественниками улицы и из добытого камня настроил себе монументов.
Перехват-Залихватский сжег гимназию и упразднил науки. Уставы и циркуляры,
сочинением которых прославились градоначальники, бюрократически
регламентируют жизнь обывателей вплоть до бытовых мелочей - "Устав о
добропорядочном пирогов печении".
Жизнеописания глуповских градоначальников открывает Брудастый. В голове
этого деятеля вместо мозга действует нечто вроде шарманки, наигрывающей
периодически два окрика: "Раззорю!" и "Не потерплю!" Так высмеивает Щедрин
бюрократическую безмозглость русской государственной власти. К Брудастому
примыкает другой градоначальник с искусственной головой - Прыщ. У него
голова фаршированная, поэтому Прыщ не способен администрировать, его девиз -
"Отдохнуть-с". И хотя глуповцы вздохнули при новом начальстве, суть их жизни
изменилась мало: и в том, и в другом случае судьба города находилась в руках
безмозглых властей.
Когда вышла в свет "История одного города", критика стала упрекать
Щедрина в искажении жизни, в отступлении от реализма. Но эти упреки были
несостоятельны. Гротеск и сатирическая фантастика у Щедрина не искажают
дейст-(*12)вительности, а лишь доводят до парадокса те качества, которые
таит в себе любой бюрократический режим. Художественное преувеличение
действует подобно увеличительному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает
скрытую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реально существующее
зло. С помощью фантастики и гротеска Щедрин часто ставит точный диагноз
социальным болезням, которые существуют в зародыше и еще не развернули всех
возможностей и "готовностей", в них заключенных. Доводя эти "готовности" до
логического конца, до размеров общественной эпидемии, сатирик выступает в
роли провидца, вступает в область предвидений и предчувствий. Именно такой,
пророческий смысл содержится в образе Угрюм-Бурчеева, увенчивающем
жизнеописания глуповских градоначальников.
На чем же держится деспотический режим? Какие особенности народной
жизни его порождают и питают? "Глупов" в книге - это особый порядок вещей,
составным элементом которого является не только администрация, но и народ -
глуповцы. В "Истории одного города" дается беспримерная сатирическая картина
наиболее слабых сторон народного миросозерцания. Щедрин показывает, что
народная масса в основе своей политически наивна, что ей свойственны
неиссякаемое терпение и слепая вера в начальство, в верховную власть.
"Мы люди привышные! - говорят глуповцы.- Мы претерпеть могим. Ежели нас
теперича всех в кучу сложить и с четырех концов запалить - мы и тогда
противного слова не молвим!" Энергии, администрирования они
противопоставляют энергию бездействия, "бунт" на коленях: "Что хошь с нами
делай! - говорили одни,- хошь - на куски режь, хошь - с кашей ешь, а мы не
согласны!" - "С нас, брат, не что возьмешь! - говорили другие,- мы не то что
прочие, которые телом обросли! Нас, брат, и уколупнуть негде". И упорно
стояли при этом на коленах".
Когда же глуповцы берутся за ум, то, "по вкоренившемуся исстари
крамольническому обычаю", или посылают ходока, или пишут прошение на имя
высокого начальства. "Ишь, поплелась! - говорили старики, следя за тройкой,
уносившей их просьбу в неведомую даль,- теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам
не долго!" И действительно, в городе вновь сделалось тихо; глуповцы никаких
новых бунтов не предпринимали, а сидели на завалинках и ждали. Когда же
проезжие спрашивали: как дела? - то отвечали: "Теперь наше дело верное!
теперича мы, братец мой, бумагу подали!"
В сатирическом свете предстает со страниц щедринской (*13) книги
"история глуповского либерализма" (свободомыслия) в рассказах об Ионке
Козыреве, Ивашке Фарафонтьеве и Алешке Беспятове. Прекраснодушная
мечтательность и полная практическая беспомощность - таковы характерные
признаки глуповских свободолюбцев, судьбы которых трагичны. Нельзя сказать,
чтобы глуповцы не сочувствовали своим заступникам. Но и в самом сочувствии
сквозит у них та же самая политическая наивность: "Небось, Евсеич, небось! -
провожают они в острог правдолюбца,- с правдой тебе везде жить будет
хорошо!" "С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было,
исчез без остатка, как умеют исчезать только "старатели" русской земли".
Когда по выходе в свет "Истории одного города" критик А. С. Суворин
стал упрекать сатирика в глумлении над народом, в высокомерном отношении к
нему, Щедрин отвечал: "Рецензент мой не отличает народа исторического, то
есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи
демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих.
Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может
быть и речи... Что же касается "народа" в смысле второго определения, то
этому народу нельзя не сочувствовать уже по тому одному, что в нем
заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности".
Заметим, что картины народной жизни все же освещаются у Щедрина в иной
тональности, чем картины градоначальнического самоуправства. Смех сатирика
здесь становится горьким, презрение сменяется тайным сочувствием. Опираясь
на "почву народную", Щедрин строго соблюдает границы той сатиры, которую сам
народ создавал на себя, широко использует фольклор.
"История одного города" завершается символической картиной гибели
Угрюм-Бурчеева. Она наступает в момент, когда в глуповцах заговорило чувство
стыда и стало пробуждаться что-то похожее на гражданское самосознание.
Однако картина бунта вызывает двойственное впечатление. Это не грозовая,
освежающая стихия, а "полное гнева оно", несущееся с Севера и издающее
"глухие, каркающие звуки". Как все губящий, все сметающий смерч, страшное
"оно" повергает в ужас и трепет самих глуповцев, падающих ниц. Это "русский
бунт, бессмысленный и беспощадный", а не сознательный революционный
переворот.
Такой финал убеждает, что Салтыков-Щедрин чувствовал отрицательные
моменты стихийного революционного движения в крестьянской стране и
предостерегал от его разруши-(*14)тельных последствий. Угрюм-Бурчеев
исчезает в воздухе, не договорив известной читателю фразы: "Придет некто за
мной, который будет еще ужаснее меня". Этот "некто", судя по "Описи
градоначальников",- Перехват-Залихватский, который въехал в Глупов
победителем ("на белом коне"!), сжег гимназию и упразднил науки! Сатирик
намекает на то, что стихийное возмущение может повлечь за собой еще более
реакционный и деспотический режим, способный уже остановить само "течение
истории".
Тем не менее книга Щедрина в глубине своей оптимистична. Ход истории
можно прекратить лишь на время: об этом свидетельствует символический эпизод
обуздания реки Угрюм-Бурчеевым. Кажется, что правящему идиоту удалось унять
реку, но ее поток, покрутившись на месте, все-таки восторжествовал: "остатки
монументальной плотины в беспорядке уплывали вниз по течению, а река журчала
и двигалась в своих берегах". Смысл этой сцены очевиден: рано или поздно
живая жизнь пробьет себе дорогу и сметет с лица русской земли деспотические
режимы угрюм-бурчеевых и перехват-залихватских.
Благодаря своей жестокости и беспощадности, сатирический смех Щедрина в
"Истории одного города" имеет великий очистительный смысл. Надолго опережая
свое время, сатирик обнажал полную несостоятельность существовавшего в
России полицейско-бюрократического режима. Незадолго до первой русской
революции другой писатель, Лев Толстой, говоря о современной ему
общественной системе, заявлял: "Я умру, может быть, пока она не будет еще
разрушена, но она будет разрушена, потому что она уже разрушена на главную
половину в сознании людей".
"Общественный" роман "Господа Головлевы". В конце 60-х - начале 70-х
годов Салтыков-Щедрин в ряде своих критических работ утверждал необходимость
появления в русской литературе нового "общественного" романа. Он считал, что
старый любовный, семейный роман исчерпал себя. В современном обществе
подлинно драматические конфликты все чаще и чаще обнаруживаются не в
любовной сфере, а в "борьбе за существование", в "борьбе за
неудовлетворенное самолюбие", "за оскорбленное и униженное человечество".
Эти новые, более широкие общественные вопросы настойчиво стучатся в двери
литературы. "Роман современного человека разрешается на улице, в публичном
месте - везде, только не дома; и притом разрешается самым разнообразным,
почти непредвиденным образом. Вы видите: драма началась среди уютной
обстановки семейства, а кончилась... (*15) получением прекрасного места,
Сибирью и т. п.". По мнению Салтыкова-Щедрина, "разработывать по-прежнему
помещичьи любовные дела сделалось немыслимым, да и читатель стал уже не тот.
Он требует, чтоб ему подали земского деятеля, нигилиста, мирового судью, а
пожалуй, даже и губернатора". Если в старом романе на первом плане стояли
вопросы "психологические", то в новом - "вопросы общественные".
К "общественному" роману Салтыков-Щедрин вплотную подошел в "Господах
Головлевых" (1880). В распаде буржуазной семьи писатель одновременно с
Толстым и Достоевским увидел верные признаки тяжелой социальной болезни,
охватившей русское общество. Головлевы, равно как и Карамазовы у
Достоевского, далеко не похожи на патриархальных дворян типа Ростовых или
Болконских в толстовской "Войне и мире". Это люди с иной,
буржуазно-потребительской психологией, которая торжествует во всех их мыслях
и поступках. Теме дворянского оскудения Щедрин придает новый, неожиданный
поворот. Его современники сосредоточивали внимание на экономическом
оскудении дворянских гнезд. В "Господах Головлевых" акцент на другом: они
легко приспособились к пореформенным буржуазным порядкам и не только не
разоряются, а стремительно богатеют. Но по мере их материального преуспеяния
в собственнической душе совершается страшный процесс внутреннего
опустошения, который и интересует Щедрина. Шаг за шагом прослеживает он
этапы духовной деградации всех своих героев и в первую очередь - Порфирия
Головлева, судьба которого находится в центре романа.
Благонамеренная речистость свойственна Порфирию Головлеву с детских
лет. Это "медоточивое" умение приласкаться к "милому другу маменьке" с
помощью липких, как паутина, елейных слов. Ими герой, прозванный Иудушкой,
прикрывает свои эгоистические цели. Щедрин исследует в романе истоки
пустословия Иудушки, различные его формы и внутреннюю эволюцию.
Язык, призванный быть средством общения, у Иудушки используется как
средство обмана и одурачивания своих жертв. Вся жизнь его - сплошное
надругательство над словом, над духовной природой человека. Уже в детстве в
ласковых словах Иудушки Арина Петровна чувствовала что-то зловещее: говорит
он ласково, а взглядом словно петлю накидывает. И действительно, елейные
речи героя не бескорыстны: внутренний их источник - стремление к личной
выгоде, желание урвать у маменьки самый лакомый кусок.
(*16) По мере того как богатеет Иудушка, изменяется и его пустословие.
Из медоточивого в детстве и юности оно превращается в тиранствующее. Подобно
злому пауку, Иудушка в главе "По-родственному" испытывает наслаждение при
виде того, как в паутине его липких слов задыхается и отдает Богу душу
очередная жертва - больной брат Павел.
Но вот герой добивается того, к чему стремился. Он становится
единственным и безраздельным хозяином головлевских богатств. Теперь его
пустословие из тиранствующего превращается в охранительное. Привычными
словоизвержениями герой отгораживает себя от жизни, отговаривается от
"посягательств" родного сына Петра. Истерическая мольба сына о помощи и
спасении глушится и отталкивается отцовским пустословием.
Наступает момент, когда никакое, даже самое действительное горе не в
состоянии пробить брешь в нещадном Иудушкином словоблудии. "Для него не
существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир в его
глазах есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного
пустословия". Охранительная болтовня постепенно вырождается в празднословие.
Иудушка настолько привык лгать, ложь так срослась с его душой, что пустое
слово берет в плен всего героя, делает его своим рабом. Он занимается
празднословием без всякой цели, любой пустяк становится поводом для нудной
словесной шелухи. Подадут, например, к чаю хлеб, Иудушка начинает
распространяться, "что хлеб бывает разный: видимый, который мы едим и через
это тело свое -поддерживаем, и невидимый, духовный, который мы вкушаем и тем
стяжаем себе душу...".
Празднословие отталкивает от Иудушки последних близких ему людей, он
остается один, и на этом этапе существования его празднословие переходит в
пустомыслие. Иудушка запирается в своем кабинете и тиранит воображаемые
жертвы, отнимает последние куски у обездоленных мужиков. Но теперь это не
более чем пустая игра развращенной, умирающей, истлевающей в прах души.
Запой пустомыслия окончательно разлагает его личность. Человек становится
фальшивкой, рабом обмана. Как паук, он запутывается в собственной липкой
паутине слов. Надругательство Иудушки над словом оборачивается теперь
надругательством слова над душой Иудушки.
Наступает последний этап - предел падения: запой праздномыслия
сменяется алкоголем. Казалось бы, на этом уже чисто физическом разложении
героя Щедрин и должен был поставить точку. Но он ее не поставил. Писатель
верил, (*17) что именно на последней ступени падения жизнь мстит человеку за
содеянное, и не сам по себе умирает такой разложившийся субъект - совесть
просыпается в нем, но лишь для того, чтобы своим огненным мечом убить его.
На исходе Страстной недели, во время слушания в церкви "Двенадцати
евангелий" вдруг что-то прорывается в душе Иудушки. До него неожиданно
доходит истинный смысл высоких божественных слов. "Наконец, он не выдержал,
встал с постели и надел халат. На дворе было темно, и ниоткуда не доносилось
ни малейшего шороха. Порфирий Владимирыч некоторое время ходил по комнате,
останавливался перед освещенным лампадкой образом Искупителя в терновом
венце и вглядывался в него. Наконец он решился. Трудно сказать, насколько он
сам сознавал свое решение, но через несколько минут он крадучись добрался до
передней и щелкнул крючком, замыкавшим входную дверь.
На дворе выл ветер и крутилась мартовская мокрая метелица, посылая в
глаза целые ливни талого снега. Но Порфирий Владимирыч шел по дороге, шагая
по лужам, не чувствуя ни снега, ни ветра и только инстинктивно запахивая
полы халата.
На другой день, рано утром, из деревни, ближайшей к погосту, на котором
была схоронена Арина Петровна, прискакал верховой с известием, что в
нескольких шагах от дороги найден закоченевший труп головлевского барина".
"Сказки". Над книгой "Сказок" Салтыков-Щедрин работал с 1882 по 1886
год. Эту книгу считают итоговым произведением писателя: в нее вошли все
основные сатирические темы его творчества. Обращение сатирика к сказочному
жанру обусловлено многими причинами. К 80-м годам сатира Щедрина принимает
все более обобщенный характер, стремится взлететь над злобой дня к предельно
широким и емким художественным обобщениям. Поскольку общественное зло в
эпоху 80-х годов измельчало, проникло во все поры жизни, растворяясь в
повседневности и врастая в быт, потребовалась особая сатирическая форма,
преодолевающая будни жизни, мелочи повседневного существования. Сказка
помогала Щедрину укрупнить масштаб художественного изображения, придать
сатире вселенский размах, увидеть за русской жизнью жизнь всего
человечества, за русским миром - мир в его общечеловеческих пределах. И
достигалась эта "всемирность" путем врастания в "народную почву", которую
писатель считал "единственно плодотворной" для сатиры.
Нельзя не заметить, что в основе щедринских фантастики и гротеска лежит
народный юмористический взгляд на жизнь, (*18) что многие фантастические его
образы являются развернутыми фольклорными метафорами. И "органчик" у
Брудастого, и "фаршированная голова" у Прыща в "Истории одного города"
восходят к распространенным народным пословицам, поговоркам: "На тулово без
головы шапки не пригонишь", "Тяжело голове без плеч, худо телу без головы",
"У него голова трухой набита", "Потерять голову", "Хоть на голове-то густо,
да в голове пусто". Богатые сатирическим смыслом народные присловья без
всякой переделки попадают в описания Салтыковым-Щедриным глуповских бунтов и
междоусобиц. Часто обращается сатирик и к народной сказочной фантастике,
пока на закате своей жизни не находит в ней лаконичную форму для своих
сатирических обобщений.
В основе сатирической фантазии итоговой книги Щедрина лежат народные
сказки о животных. Писатель использует готовое, отточенное вековой народной
мудростью содержание, освобождающее сатирика от необходимости развернутых
мотивировок и характеристик. В сказках каждое животное наделено устойчивыми
качествами характера: волк жаден и жесток, лиса коварна и хитра, заяц
труслив, щука хищна и прожорлива, осел беспросветно туп, а медведь глуповат
и неуклюж. Это на руку сатире, которая по природе своей чуждается
подробностей, изображает жизнь в наиболее резких ее проявлениях,
преувеличенных и укрупненных. Поэтому сказочный тип мышления органически
соответствует самой сути сатирической типизации. Не случайно среди народных
сказок о животных встречаются сатирические сказки: "О Ерше Ершовиче, сыне
Щетинникове" - яркая народная сатира на суд и судопроизводство, "О щуке
зубастой" - сказка, предвосхищающая мотивы "Премудрого пискаря" и
"Карася-идеалиста".
Заимствуя у народа готовые сказочные сюжеты и образы, Щедрин развивает
заложенное в них сатирическое содержание. А фантастическая форма является
для него надежным способом "эзоповского" языка, в то же время понятного и
доступного самым широким, демократическим слоям русского общества. С
появлением сказок существенно изменяется сам адресат щедринской сатиры,
писатель обращается теперь к народу. Не случайно революционная интеллигенция
80-90-х годов использовала щедринские сказки для пропаганды среди народа.
Условно все сказки Салтыкова-Щедрина можно разделить на четыре группы:
сатира на правительственные круги и господствующее сословие; сатира на
либеральную интеллигенцию; сказки о народе; сказки, обличающие эгоистическую
(*19) мораль и утверждающие социалистические нравственные идеалы.
К первой группе сказок можно отнести: "Медведь на воеводстве",
"Орел-меценат", "Богатырь", "Дикий помещик" и "Повесть о том, как один мужик
двух генералов прокормил". В сказке "Медведь на воеводстве" развертывается
беспощадная критика самодержавия в любых его формах. Рассказывается о
царствовании в лесу трех воевод-медведей, разных по характеру: злого сменяет
ретивый, а ретивого - добрый. Но эти перемены никак не отражаются на общем
состоянии лесной жизни. Не случайно про Топтыгина первого в сказке
говорится: "он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина". Зло
заключается не в частных злоупотреблениях отдельных воевод, а в звериной,
медвежьей природе власти. Оно и совершается с каким-то наивным звериным
простодушием: "Потом стал корни и нити разыскивать, да кстати целый лес
основ выворотил. Наконец, забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт
смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил. Сделавши это,
сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения". В сказке "Орел-меценат"
Щедрин показывает враждебность деспотической власти просвещению, а в
"Богатыре" история российского самодержавия изображается в образе гниющего
богатыря и завершается полным его распадом и разложением.
Обличению паразитической сущности господ посвящены сказки о диком
помещике и о двух генералах. Между ними много общего: и в том, и в другом
случае Щедрин оставляет господ наедине, освобожденными от кормильцев и слуг.
И вот перед "освобожденными" от мужика господами открывается
один-единственный путь - полное одичание.
Беспримерная сатира на русскую интеллигенцию развернута в сказках о
рыбах и зайцах. В "Самоотверженном зайце" воспроизводится особый тип
трусости: заяц труслив, но это не главная его черта. Главное - в другом: "Не
могу, волк не велел". Волк отложил съедение зайца на неопределенный срок,
оставил его под кустом сидеть, а потом разрешил даже отлучиться на свидание
с невестою. Что же руководило зайцем, когда он обрек себя на съедение?
Трусость? Нет, не совсем: с точки зрения зайца - глубокое благородство и
честность. Ведь он волку слово дал! Но источником этого благородства
оказывается возведенная в принцип покорность - самоотверженная трусость!
Правда, есть у зайца и некий тайный расчет: восхитится волк его
благородством да вдруг и помилует.
Помилует ли волк? На этот вопрос отвечает другая сказка (*20) под
названием "Бедный волк". Волк не по своей воле жесток, а "комплекция у него
каверзная", ничего, кроме мясного, есть не может. Так в книге зреет мысль
сатирика о тщетности надежд на милосердие и великодушие властей, хищных по
своей природе и по своему положению в мире людей.
"Здравомысленный заяц" в отличие от самоотверженного - теоретик,
проповедующий идею "цивилизации волчьей трапезы". Он разрабатывает проект
разумного поедания зайцев: надо, чтобы волки не сразу зайцев резали, а
только бы часть шкурки с них сдирали, так что спустя некоторое время заяц
другую бы мог представить. Этот "проект" - злая пародия Щедрина на теории
либеральных народников, которые в реакционную эпоху 80-х годов отступили от
революционных принципов и перешли к проповеди "малых дел", постепенных
уступок, мелкого реформизма.
"Здравомысленный заяц" в отличие от самоотверженного проповедует свои
теоретические принципы. То же самое делает вяленая вобла в сравнении с
премудрым пискарем. Премудрый пискарь жил и дрожал. Вяленая вобла переводит
такую жизненную практику в разумную теорию, которая сводится к формуле: "уши
выше лба не растут". Из этой формулы она выводит следующие принципы: "Ты
никого не тронешь, и тебя никто не тронет". Но приходит срок - и
проповедующая "умеренность и аккуратность" вяленая вобла обвиняется в
неблагонадежности и отдается в жертву "ежовым рукавицам".
К сказкам о либералах примыкает "Карась-идеалист", она отличается
грустной сатирической тональностью. В этой сказке Щедрин развенчивает
драматические заблуждения русской и западноевропейской интеллигенции,
примыкающей к социалистическому движению. Карась-идеалист исповедует высокие
социалистические идеалы и склонен к самопожертвованию ради их осуществления.
Но он считает социальное зло простым заблуждением умов. Ему кажется, что и
щуки к добру не глухи. Он верит в достижение социальной гармонии через
нравственное перерождение, перевоспитание щук.
И вот карась развивает перед щукой свои социалистические утопии. Два
раза ему удается побеседовать с хищницей, отделавшись небольшими телесными
повреждениями. В третий раз случается неизбежное: щука проглатывает карася,
причем важно, как она это делает. Первый вопрос карася-идеалиста "Что такое
добродетель?" заставляет хищницу разинуть пасть от удивления, машинально
потянуть в себя воду, а вместе с ней так же машинально проглотить карася.
(*21) Этой деталью Щедрин подчеркивает, что дело не в "злых" и
"неразумных" щуках: сама природа хищников такова, что они проглатывают
карасей непроизвольно - у них тоже "комплекция каверзная"!
Итак, тщетны все иллюзии на мирное переустройство общества, на
перевоспитание хищных щук, орлов, медведей и волков. Перед сатириком вставал
вопрос, какая сила решит исход освободительной борьбы. Писатель понимал, что
этой силой должна быть сила народная. Однако русское крестьянство 80-х годов
не давало повода для оптимистических надежд. Щедрин всегда смотрел на мужика
трезво и критически, он был далек как от славянофильской, так и от
народнической его идеализации. Скорее, он преувеличивал политическую
наивность и гражданскую пассивность мужика. Сочувствие сатирика народу
основывалось на трезвом понимании законов исторического развития, в котором
именно народу принадлежало решающее слово. Это понимание и заставляло
Щедрина предъявлять к народу самые высокие требования и горько
разочаровываться в том, что пока они неосуществимы.
В "Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил" два подхода
Щедрина к оценке народа как явления "исторического" и как "воплотителя идеи
демократизма" совмещены. Эта сказка - остроумный вариант "робинзонады".
Генералы, оказавшись на необитаемом острове, лишь доводят до логического
конца людоедские принципы своей жизни, приступая буквально к взаимному
поеданию. Только мужик является у Щедрина первоосновой и источником жизни,
подлинным Робинзоном. Щедрин поэтизирует его ловкость и находчивость, его
трудолюбивые руки и чуткость к земле-кормилице. Но здесь же с горькой
иронией сатирик говорит о крестьянской привычке повиновения. Вскрывается
противоречие между потенциальной силой и гражданской пассивностью мужика. Он
сам вьет генералам веревку, которой они привязывают его к дереву, чтобы он
не убежал. Узел всех драматических переживаний сатирика - в этом
неразрешимом пока противоречии.
С особой силой эти переживания отразились в сказке "Коняга". Загнанный
крестьянский коняга - символ народной жизни. "Нет конца работе! Работой
исчерпывается весь смысл его существования; для нее он зачат и рожден, вне
ее он не только никому не нужен, но, как говорят расчетливые хозяева,
представляет ущерб". В основе конфликта сказки лежит народная пословица о
"пустоплясах", изнеженных барских лошадях: "Рабочий конь - на соломе,
пустопляс - (*22) на овсе". Народ вкладывал в пословицу широкий смысл: речь
шла о голодных тружениках и сытых бездельниках.
В сказке ставится вопрос: где выход? - и дается ответ: в самом коняге.
Окружающие его пустоплясы-интеллигенты могут сколько угодно спорить о его
мудрости, трудолюбии, здравом смысле, но споры их кончаются, когда они
проголодаются и начнут кричать дружным хором: "Н-но, каторжный, н-но.!"
Драматические раздумья Щедрина о противоречиях народной жизни достигают
кульминации в сказке "Кисель". Сначала ели кисель господа, "и сами наелись,
и гостей употчевали", а потом уехали "на теплые воды гулять", кисель же
свиньям подарили. "Засунула свинья рыло в кисель по самые уши и на весь
скотный двор чавкотню подняла". Смысл иносказания очевиден: сначала господа
доводили народ до разорения, а потом им на смену пришли прожорливые буржуа.
Но что же народ? Как ведет он себя в процессе его пожирания? "Кисель был до
того размывчив и мягок, что никакого неудобства не чувствовал оттого, что
его ели". Даже еще радовался: "Стало быть, я хорош, коли господа меня
любят!"
В сказках, высмеивающих мораль эксплуататоров и пропагандирующих
социалистические принципы нравственности, проводится мысль о ненормальности
нормального в обществе, где все представления о добре и зле извращены. Героя
сказки "Дурак" Иванушку все окружающие считают дураком, так как он не может
признать за норму эгоизм. Сатирик использует поэтическую традицию народных
сказок об Иванушке-дурачке, оказывающемся на самом деле умным, смелым и
находчивым.
С удивительной проникновенностью показывает Щедрин внутреннее родство
социалистической морали с глубинными основами христианской народной культуры
в сказке "Христова ночь". Пасхальная ночь. Тоскливый северный пейзаж. На
всем печать сиротливости, все сковано молчанием, беспомощно, безмолвно и
задавлено какой-то грозной кабалой... Но раздается звон колоколов,
загораются бесчисленные огни, золотящие шпили церквей,- и мир оживает.
Тянутся по дорогам вереницы деревенского люда, подавленного, нищего. Поодаль
идут богачи, кулаки - властелины деревни. Все исчезают в дали проселка, и
"новь наступает тишина, но какая-то чуткая, напряженная... И точно. Не успел
заалеть восток, как совершается чудо: воскресает поруганный и распятый
Христос для суда на этой грешной земле. "Мир вам!" - говорит Христос нищему
люду: они не утратили веры в торже-(*23)ство правды, и Спаситель говорит,
что приближается час их освобождения. Затем Христос обращается к толпе
богатеев, мироедов, кулаков. Он клеймит их словом порицания и открывает им
путь спасения - суд их совести, мучительный, но справедливый. И только
предателям нет спасения. Христос проклинает их и обрекает на вечное
странствие.
В сказке "Христова ночь" Щедрин исповедует народную веру в торжество
правды и добра. Христос вершит Страшный суд не в загробном мире, а на этой
земле, в согласии с крестьянскими представлениями, заземлявшими христианские
идеалы.
Неизменной осталась вера Салтыкова-Щедрина в свой народ, в свою
историю. "Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя
где-либо, кроме России,- писал Щедрин.- Только раз в жизни мне пришлось
выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не
упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России". Эти слова можно
считать эпиграфом ко всему творчеству сатирика, гнев и презрение которого
рождались из суровой и требовательной любви к Родине, из выстраданной веры в
ее творческие силы, одним из ярчайших проявлений которых была русская
классическая литература.
Вопросы и задания: В чем трудности искусства сатирика? Каковы итоги
вятской ссылки М. Е. Салтыкова-Щедрина? Назовите главную проблему сатиры
"История одного города". Раскройте сатирический смысл приемов "смешения
времен", сатирического гротеска и фантастики, пародирования. Как связаны в
книге глуповцы и градоначальники? Каковы характерные особенности глуповцев и
как они проявляются в истории глуповского свободомыслия? Каков смысл финала
"Истории одного города"? Для чего Салтыков-Щедрин вводит в книгу эпизод
обуздания реки Угрюм-Бурчеевым? Что понимал Салтыков-Щедрин под
"общественным" романом? Какие черты "общественного" романа отразились в
"Господах Головлевых"? Что нового внес Салтыков-Щедрин в тему дворянского
оскудения? Каковы основные этапы духовного распада Иудушки? Как вы понимаете
смысл финала "Господ Головлевых"? Каковы основные причины обращения
Салтыкова-Щедрина к жанру сказки? Какие возможности открывал перед ним этот
жанр? Что сближает сказки Салтыкова-Щедрина с народными сказками и в чем их
отличие? Назовите основные тематические группы сказок и дайте им
характеристику на примере любой понравившейся вам сказки.
ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ
(1821 - 1881)
(*24) 22 декабря 1849 года Федора Михайловича Достоевского вместе с
целой группой вольнодумцев, признанных опасными государственными
преступниками, вывели на Семеновский плац в Петербурге. Жить ему оставалось
минут пять, не более. Прозвучал приговор - "отставного инженер-поручика
Достоевского подвергнуть смертной казни расстрелянием". И священник поднес
крест для последнего целования. А Достоевский, как завороженный, все смотрел
и смотрел на главу собора, сверкавшую на солнце, и никак не мог оторваться
от ее лучей. Казалось, что эти лучи станут новой его природой, что в роковой
момент казни душа его сольется с ними. Подойдя к своему другу, Спешневу,
Достоевский сказал: "Мы будем вместе со Христом!" - "Горстью пепла!" -
отвечал ему атеист со скептической усмешкой.
Достоевский воспринимал трагедию иначе. Он сравнивал свой эшафот с
Голгофой, на которой принял смертную муку Христос. Он ощущал в своей душе
рождение нового человека по заповеди Евангелия: "Истинно, истинно глаголю
вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если
умрет, то принесет много плода".
(*25) Вся недолгая жизнь пронеслась тогда перед его глазами.
Обострившаяся память вместила в секунды целые годы...
Детство. Отец Достоевского происходил из древнего рода Ртищевых,
потомков защитника православной веры Юго-Западной Руси Даниила Ивановича
Ртищева. За успехи было даровано ему в Подольской губернии село Достоево,
откуда и пошла фамилия Достоевских. Но к началу XX века род их обеднел и
захудал. Дед писателя, Андрей Михайлович Достоевский, был уже скромным
протоиереем в городке Брацлаве Подольской губернии. А отец, Михаил
Андреевич, закончил Медико-хирургическую академию. В Отечественную войну
1812 года он сражался против наполеоновского нашествия, а в 1819 году
женился на дочери московского купца Марии Федоровне Нечаевой. Выйдя в
отставку, Михаил Андреевич определился на должность лекаря Мариинской
больницы для бедных, которую прозвали в Москве Божедомкой. В правом флигеле
Божедомки, отведенном лекарю под казенную квартиру, 30 октября (11 ноября)
1821 года и родился Федор Михайлович Достоевский.
Мать и нянюшка писателя были глубоко религиозными людьми и воспитывали
детей в православных традициях. Однажды трехлетний Федя по настоянию няни
прочел при гостях молитву: "Все упование мое, на Тебе возлагаю, Мати Божия,
сохрани мя под кровом Твоим". Гости умилились - "какой умный мальчик", а
Федя испытал первое чувство удивления, что слова молитвы разбудили людей.
Отец был человеком суровым, любившим во всем строгий порядок. Лишь
матушка да нянюшка тешили детей. Вслед за русскими народными сказками
нянюшки Арины Архиповны явились книги. Жуковский и Пушкин - прежде всего: их
очень любила мать. Пушкина Достоевский знал чуть ли не всего наизусть. Через
некоторое время пришли Гомер, Сервантес и Гюго. Отец устраивал по вечерам
семейное чтение любимой им "Истории государства Российского" М. Н. Карамзина
и ревниво следил за успехами детей в учебе. Уже четырехлетнего Федю он сажал
за книжку, твердя: "Учись!"
Михаил Андреевич готовил детей к жизни трудной и трудовой. Он пробивал
себе дорогу, рассчитывая лишь на собственные силы. В 1827 году, за отличную
и усердную службу, он был пожалован орденом Святой Анны 3-й степени, а через
год - чином коллежского асессора, дававшим право на потомственное
дворянство. Зная цену образованию, отец стремился подготовить детей к
поступлению в высшие учебные заведения. Французский язык преподавал им
Николай Иванович Сушар, латинский - сам отец. Но дети осо-(*26)бенно
полюбили уроки Закона Божия, которые проводил талантливый, имевший дар слова
дьякон из приходской церкви.
Запомнились Федору Михайловичу летние дни, деревенское раздолье:
"Ничего в жизни я так не любил, как лес с его грибами и дикими ягодами, с
его букашками и птичками, ежиками и белками, с его столь любимым мною сырым
запахом перетлевших листьев".
В детстве пережил мальчик душевную драму, оставившую в нем неизгладимый
след на всю жизнь. Любил он девочку, дочку повара, чистой детской любовью. И
вот однажды раздался страшный крик в саду... Федя выбежал и увидел, что над
ней склонились какие-то женщины, говорили о пьяном бродяге. А девочка лежала
на земле в изорванном беленьком платьице, испачканном грязью и кровью.
Побежали за отцом, но его помощи не потребовалось: она скончалась, не дожив
до девяти лет.
И еще одно событие на всю жизнь врезалось в память Достоевского. Это
случилось в благоприобретенной отцовской "усадьбе", сельце Даровом Тульской
губернии. Стоял август, сухой и ясный. Блуждая по лесу, находившемуся вблизи
усадьбы, маленький Федор забился в самую глушь оврага, в непролазные кусты.
Там царило безмолвие. Слышно было только, что где-то шагах в тридцати
прочиркивали камушки по лемеху сохи одиноко пашущего в поле мужика. "И
теперь даже, когда я пишу это,- вспоминал Достоевский спустя более сорока
лет,- мне так и послышался запах нашего деревенского березняка... Вдруг,
среди глубокой тишины, я ясно и отчетливо услышал крик: "Волк бежит!" Я
вскрикнул и вне себя от испуга, крича в голос, выбежал на поляну, прямо на
пашущего мужика...
- Ишь ведь, испужался, ай-ай! - качал он головой.- Полно, р`одный...-
Он протянул руку и вдруг погладил меня по щеке.- Ну, полно же, ну, Христос с
тобой, окстись...- Я понял наконец, что волка нет и что мне крик...
померещился...
- Ну я пойду,- сказал я, вопросительно и робко смотря на него.
- Ну и ступай, а я же вслед посмотрю. Уж я тебя волку не дам! -
прибавил он, все также матерински мне улыбаясь..."
Придет время, и образ матерински улыбающегося мужика Марея станет
опорой и основой "нового взгляда" писателя на жизнь, "почвеннического"
миросозерцания.
Отрочество в Военно-инженерном училище. По окончании пансиона в Москве
отец снарядил двух старших сыновей (*27) на учебу в Петербург, в
Военно-инженерное училище. Отправились они туда горькими сиротами: 27
февраля 1837 года давно хворавшая маменька почуяла свой смертный час,
попросила икону Спасителя, благословила детей и отца... а спустя несколько
часов преставилась... Похоронили ее на Лазаревском кладбище еще молодой,
36-ти лет... Вскоре из Петербурга пришла роковая весть: "Солнце русской
поэзии закатилось: Пушкин скончался..." Два эти несчастья глубоко вошли в
отроческую душу, а всходы дали позднее.
В Петербург Федор прибыл вместе со старшим братом Михаилом.
По состоянию здоровья Михаил не прошел медицинскую комиссию. Только
благодаря покровительству богатой тетушки ему удалось пристроиться в Ревеле
в школу инженерных юнкеров. Федор же успешно сдал экзамены и вскоре
облачился в черный мундир с красными погонами, в кивер с красным помпоном и
получил звание "кондуктора".
Инженерное училище было одним из лучших учебных заведений России. Не
случайно оттуда вышло немало замечательных людей. Однокашниками Достоевского
были будущий известный писатель Дмитрий Григорович, художник Константин
Трутовский, физиолог Илья Сеченов, организатор Севастопольской обороны
Эдуард Тотлебен, герой Шипки Федор Радецкий. Наряду со специальными здесь
преподавались и гуманитарные дисциплины: российская словесность,
отечественная и мировая история, гражданская архитектура и рисование. Федор
Михайлович преуспевал в науках, но совершенно не давалась ему военная
муштра: "Мундир сидел неловко, а ранец, кивер, ружье - все это казалось
какими-то веригами, которые временно он обязан был носить и которые его
тяготили".
Среди приятелей по училищу он держался особняком, предпочитая в каждую
свободную минуту уединиться с книгою в руках в угол четвертой комнаты с
окном, смотревшим на Фонтанку. Григорович вспоминал, что начитанность
Достоевского уже тогда изумляла его: Гомер, Шекспир, Гете, Гофман, Шиллер.
Но с особым увлечением он говорил о Бальзаке: "Бальзак велик! Его характеры
- произведения ума вселенной. Не дух времени, но целые тысячелетия
приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека..."
Но "особняк" Достоевского не был врожденным свойством его пылкой,
восторженной натуры. В училище он на собственном опыте пережил трагедию души
"маленького человека". Дело в том, что в этом учебном заведении большую
(*28) часть "кондукторов" составляли дети высшей военной и чиновничьей
бюрократии, причем треть состава - немцы, треть - поляки и еще треть -
русские. Начальники училища не гнушались взятками от родителей богатых
"кондукторов" и давали им всяческие привилегии. Достоевский же в этом кругу
выглядел "п`арией" и часто подвергался незаслуженным оскорблениям.
Чувство уязвленной гордости, обостренного самолюбия несколько лет
разгоралось в его душе неугасимым, постоянно подогреваемым огнем. Как
самолюбивый юноша, он стремился подчас "стушеваться", остаться незамеченным,
а одновременно изо всех сил тянулся за богатыми сокурсниками, чтобы и в
образе жизни им ничем не уступать. Он понимал, как впоследствии герой его
"Бедных людей" Макар Алексеевич Девушкин, что без чаю ему жить невозможно и
что не для себя он этот чай пьет, а для других, чтобы те, сынки богачей
российских, помыслить не могли, будто у него, Достоевского, даже на чай
денег не имеется...
А при страхе постоянного унижения неизбежны и всевозможные конфузы, как
соль на незаживающую рану. Однажды назначают его ординарцем к великому князю
Михаилу Павловичу, брату императора Николая. Представляясь с трясущимися
коленями, Достоевский умудряется назвать его императорское высочество "вашим
превосходительством", словно какого-нибудь обыкновенного генерала.
- Приглашают же таких дураков! -слышит он в ответ. Затем следует
выговор, причем не столько ему, сколько стоящему над ним начальству,- а это
новый повод для последующих унижений и обид.
Впрочем, Достоевскому довольно скоро удалось добиться уважения и
преподавателей и товарищей по училищу. Все мало-помалу убедились, что он
человек незаурядного ума и выдающихся способностей, такой человек, с которым
не считаться невозможно. "Я,- вспоминал Григорович,- не ограничился
привязанностью к Достоевскому, но совершенно подчинился его влиянию. Оно,
надо сказать, было для меня в то время в высшей степени благотворно".
Сам же Достоевский находился тогда под влиянием Ивана Николаевича
Шидловского, выпускника Харьковского университета, служившего в Министерстве
финансов. Они познакомились случайно, в гостинице, где Федор с Михаилом
остановились в первые дни приезда в Петербург. Шидловский был на пять лет
старше Достоевского и буквально покорил юношу. Шидловский писал стихи и
мечтал о призвании литератора. Он верил в огромную, преобразующую мир силу
(*29) поэтического слова и утверждал, что все великие поэты были строителями
и "миросозидателями". "Ведь в "Илиаде" Гомер дал всему древнему миру
организацию духовной и земной жизни,- делится Достоевский общими с
Шидловским мыслями в письме брату Михаилу.- Поэт в порыве вдохновения
разгадывает Бога..."
Но в 1839 году Шидловский внезапно оставил Петербург, потрясенный
несчастной любовью,- уехал, и след его затерялся. Рассказывали, что он ушел
в Валуйский монастырь, но потом, по совету одного из мудрых старцев, решил
совершить "христианский подвиг" в миру, среди своих крестьян. "Он
проповедовал Евангелие, и толпа благоговейно его слушала: мужчины стояли с
обнаженными головами, многие женщины плакали". Так ушел в народ первый на
жизненном пути Достоевского религиозный мыслитель-романтик, будущий прототип
князя Мышкина, Алеши Карамазова: "Это был большой для меня человек, и стоит
он того, чтобы имя его не пропало".
8 июля 1839 года скоропостижно, от апоплексического удара скончался
отец. Известие это настолько потрясло Достоевского, что с ним случился
первый припадок - предвестник тяжелой болезни, которая будет мучить его всю
жизнь,- эпилепсии. Горе усугубили не подтвержденные следствием слухи, что
отец умер не своей смертью, а убили его мужики за крутой нрав и барские
прихоти.
Начало литературной деятельности. "Бедные люди". 12 августа 1843 года
Достоевский окончил полный курс наук в верхнем офицерском классе и был
зачислен на службу в инженерный корпус при Санкт-Петербургской инженерной
команде, но прослужил он там недолго. 19 октября 1844 года Достоевский решил
круто изменить свою жизнь и уйти в отставку: манила, звала к себе,
неотступно преследовала на каждом шагу давно проснувшаяся в нем страсть -
литература. Еще в 1843 году он с упоением, слово за словом переводил
"Евгению Гранде" Бальзака, вживался в ход мысли, в движение образов великого
романиста Франции. Но переводы не могли утолить разгоравшуюся в нем
литературную страсть. "В юношеской фантазии моей я любил воображать себя
иногда то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона... И чего я не
перемечтал в моем юношестве, чего не пережил всем сердцем, всею душою в
золотых воспаленных грезах..." Он любил воображать себя каким-нибудь
известным романтическим героем, чаще всего шиллеровским...
Но вдруг... В январе 1845 года Достоевский пережил важ-(*30)ное
событие, которое он назвал впоследствии "видением на Неве". Вечерело. Он
возвращался домой с Выборгской и "бросил пронзительный взгляд вдоль реки" "в
морозно-мутную даль". И тут показалось ему, что "весь этот мир, со всеми
жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или
раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую
грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет, искурится паром к
темно-синему небу".". И вот в эту-то именно минуту открылся передним
"совершенно новый мир", какие-то странные фигуры "вполне прозаические".
"Вовсе не Дон-Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники. И
"замерещилась" "другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное
сердце, честное и чистое... а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и
грустная". И "глубоко разорвала" ему "сердце вся их история".
В душе Достоевского совершился внезапный переворот. Отлетели в небытие
игры воображения по готовым литературно-романтическим законам. Он как бы
заново прозрел, впервые увидев мир глазами "маленьких людей": бедного
чиновника, Макара Алексеевича Девушкина и его любимой девушки, Вареньки
Доброселовой. Возник замысел оригинального романа "Бедные люди", романа в
письмах, где повествование ведется от лица этих героев.
Так пришла к нему "самая восхитительная минута" его жизни. Этo было в
1845 году. "Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем
петербургскую ночь... Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот
Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба
чуть сами не плачут. Они накануне вечером... взяли мою рукопись и стали
читать на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять страниц,
решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до
утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал".
В тот же день Некрасов вбежал в квартиру Белинского с радостным
известием: "Новый Гоголь явился!" - "У вас Гоголи-то, как грибы растут",-
строго заметил ему Белинский. Но рукопись взял. Когда же Некрасов зашел к
нему вечером того же дня, возбужденный Белинский буквально схватил его за
фалды. "Где же вы пропали,- досадливо заговорил он.- Где же этот ваш
Достоевский? Что он, молод? Разыщите его быстрее, нельзя же так!"
Успех "Бедных людей" был не случайным. В этом романе Достоевский, по
его же словам, затеял "тяжбу со всею ли-(*31)тературою" - и прежде всего с
гоголевской "Шинелью". Гоголь смотрит на своего героя, Акакия Акакиевича
Башмачкина, со стороны и, подмечая в нем черты забитости и униженности,
взывает к гуманным чувствам читателя: смотрите, до какой степени
подавленности может быть доведен человек, если "шинель", "вещь" стала
смыслом и целью его существования. Человек у Гоголя поглощен, уничтожен и
стерт окружающими его обстоятельствами вплоть до полной утраты личности.
Достоевский же, в отличие от Гоголя, подходит к этой теме с новых,
радикальных позиций. Писатель решительно изменяет точку зрения на жизнь: уже
не автор, наблюдающий за героем со стороны, а сам герой, сам "маленький
человек", обретая голос, начинает судить и себя и окружающую его
действительность. Форма переписки двух "бедных людей" помогла Достоевскому
проникнуть в души героев изнутри, показать самосознание "маленького
человека". "Мы видим, не кто он есть, а как он осознает себя,- пишет
известный исследователь поэтики романов Достоевского М. М. Бахтин.- То, что
выполнял автор, выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных
точек зрения..."
Этот необычный, принципиально новый подход к изображению "маленьких
людей" отметила и современная Достоевскому критика. Оценивая роман "Бедные
люди", В. Н. Майков писал: "...Манера г. Достоевского в высшей степени
оригинальна, и его меньше, чем кого-нибудь, можно назвать подражателем
Гоголя. ...И Гоголь и г. Достоевский изображают действительное общество. Но
Гоголь - поэт по преимуществу социальный, а г. Достоевский - по преимуществу
психологический. Для одного индивидуум важен как представитель известного
общества или известного круга; для другого самое общество интересно по
влиянию его на личность индивидуума".
Но ведь открытие новой формы было одновременно и открытием нового,
несравненно более глубокого содержания. Оказалось, что "маленький человек"
кажется бессловесным и забитым, если наблюдать за ним со стороны. А на
самом-то деле душа его сложна и противоречива - и прежде всего потому, что
он наделен обостренным сознанием собственного я, собственной личности,
доходящим порой до болезненности. "Маленький человек" - гордый человек,
обидчивый человек, чутко откликающийся на любое унижение его достоинства. И
новая шинель ему нужна не сама по себе, не потому, что шинелью исчерпываются
до скудости (*32) жалкие его потребности. Что шинель или сюртук, например!
Он, при его-то скудных средствах, и в старой шинели с удовольствием бы
походил, да и сюртучок на локотках можно было бы подштопать или заплату
посадить. Но ведь они, все, кто выше его на социальной лестнице, в том числе
и писатели, "пашквилянты неприличные", тут же пальцем на его заплаты укажут,
"что вот, дескать, что же он такой неказистый?". Для "других" Макар
Алексеевич и ест, и пьет, и одевается: "...чаю не пить как-то стыдно; здесь
все народ достаточный, так и стыдно. Ради чужих и пьешь его, Варенька, для
вида, для тона... А главное, родная моя, что я не для себя и тужу, не для
себя и страдаю; по мне все равно, хоть бы и в трескучий мороз без шинели и
без сапогов ходить... но что люди скажут? Враги-то мои, злые-то языки эти
все что заговорят?"
Оказывается, не безличен "маленький человек", а скорее наоборот: со
страниц "Бедных людей" встает во весь рост противоречивая, "усиленно
сознающая себя" личность. Есть в ней немало добрых, симпатических сторон.
Бедные люди, например, глубоко отзывчивы на чужие несчастья, на чужую боль.
Благодаря этой душевной чуткости, в письмах Макара Алексеевича и Вареньки
Доброселовой воскресают судьбы многих несчастных людей: тут и семья
чиновника Горшкова, живущая в комнате, где даже "чижики мрут", и
драматическая история студента Покровского с беззаветно любящим его отцом. А
сколь прекрасны, чисты и бескорыстны любовные побуждения героев романа!
И все-таки мысль Достоевского далека от простого гуманного сочувствия и
сердечного умиления своими героями. Он идет дальше и глубже, он показывает,
как несправедливый общественный порядок непоправимо искажает самые
благородные с виду чувства и поступки людей.
В отличие от гоголевского Акакия Акакиевича, Девушкин Достоевского
уязвлен не столько бедностью, не столько отсутствием материального достатка,
сколько другим - амбицией, болезненной гордостью. Беда его не в том, что он
беднее прочих, а в том, что он хуже прочих, по его собственному разумению. А
потому он более всего на свете озабочен тем, как на него смотрят эти
"другие", стоящие "наверху", что они о нем говорят, как они о нем думают.
Воображаемое героем "чужое" мнение о себе начинает руководить всеми его
действиями и поступками. Вместо того чтобы оставаться самим собой, развивать
данные ему от природы способности, Макар Алексеевич хлопочет о том, чтобы
"стушеваться", пройти незамеченным. Амбиция, под-(*33)менившая естественное
чувство собственного достоинства, заставляет его постоянно доказывать себе и
всему миру, что он не хуже других, что он такой же, как "они". Чужой взгляд
на себя он начинает предпочитать своему и жить не собою, а предполагаемым
мнением о себе.
В самом начале романа Достоевский отсылает читателей к известной
христианской заповеди: "говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам
есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи,
и тело одежды?"
На первый взгляд, Макар Девушкин - весь душа, причем душа открытая,
обнаженная. Но чем глубже погружаешься в чтение романа и в обдумывание его,
тем более ужасаешься тому, как эта душа изранена жизненными обстоятельствами
и как замутнены чистые источники ее: "Ведь для людей и в шинели ходишь, да и
сапоги, пожалуй, для них же носишь. Сапоги в таком случае... нужны мне для
поддержки чести и доброго имени; в дырявых же сапогах и то и другое
пропало".
Как заметила исследователь творчества Достоевского В. Е. Ветловская,
"неотступная тревога о еде, питье, одежде, недостойная человека, становится
заботой о достоинстве, как это достоинство ("честь", "доброе имя")
понимается в больном мире: быть, как все, ничуть не хуже прочих".
Судя по "Бедным людям", Достоевский уже знаком с основами учения
социалистов-утопистов и во многом солидарен с ними. Его привлекает мысль о
крайнем неблагополучии современной цивилизации и о необходимости ее
решительного переустройства. Писателю близка христианская окрашенность этих
теорий. Но диагноз глубины и серьезности той болезни, которой охвачен
современный мир, у Достоевского-писателя более суров.
Зло мира далеко не исчерпывается экономическим неравенством и вряд ли
излечимо путем более или менее справедливого перераспределения материальных
благ. Ведь кроме имущественного в обществе существует неравенство состояний.
Уязвленную гордость питает и поддерживает иерархическое общественное
устройство, механически возвышающее одного человека над другим. Причем в эту
дьявольскую социальную иерархию вовлечены все люди, все сословия - от самых
бедных до самых богатых. Она пробуждает взаимную "ревность", ничем не
насытимое эгоистическое соревнование. Равенство материальных благ при таком
положении дел не только не гармонизирует отношения между людьми, а скорее
даст обратные результаты.
(*34) В романе "Бедные люди" наряду с обычным, социальным, есть еще и
глубокий философский подтекст. Речь идет не только о бедном чиновнике, но и
о "бедном человечестве". В бедных слоях лишь нагляднее проявляется
свойственная современной цивилизации болезнь.
В следующей повести "Двойник" писатель сосредоточил внимание не столько
на социальных обстоятельствах, сколько на психологических последствиях того
болезненного состояния души современного человека, симптомы которого
наглядно проявились уже в "Бедных людях". Болезненное раздвоение, которое
пережил герой "Двойника", чиновник Голядкин, ставило перед читателем вопрос:
все ли в человеке определяется только социальной средой, только конкретными
жизненными обстоятельствами? И можно ли с полной уверенностью утверждать,
что с переменой обстоятельств автоматически изменяется сам человек? Эти
тревожные вопросы уже возникали перед Достоевским и вступали в некоторое
противоречие с тем направлением, которое по-прежнему горячо отстаивал В. Г.
Белинский.
Произошел конфликт и с друзьями Белинского - Некрасовым, Тургеневым,
Панаевым. Поводом послужила грубоватая эпиграмма, уязвившая самолюбие
Достоевского.
Кружок Петрашевского. С 1847 года Достоевский сближается с Михаилом
Васильевичем Буташевичем-Петрашевским, чиновником Министерства иностранных
дел, страстным поклонником и пропагандистом Фурье. Он начинает посещать его
знаменитые "пятницы", где находит круг новых друзей. Здесь бывают поэты
Алексей Плещеев, Аполлон Майков, Сергей Дуров, Александр Пальм, прозаик
Михаил Салтыков, молодые ученые Николай Мордвинов и Владимир Милютин. Горячо
обсуждаются новейшие социалистические учения, расширяется число их
сторонников. Недавно приехавший в Россию из Европы Николай Спешнев излагает
целую программу революционного переворота. Радикальные настроения
"петрашевцев" подогреваются событиями февральской революции 1848 года в
Париже. Достоевский - натура страстная и увлекающаяся - высказывается за
немедленную отмену крепостного права в России даже путем восстания. 15
апреля 1849 года на одной из "пятниц" он читает запрещенное тогда "Письмо
Белинского к Гоголю".
Но судьба многих членов кружка уже предрешена. 23 апреля 1849 года
тридцать семь его участников, в том числе и Достоевский, оказываются в
Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Мужественно пережил писатель
семимесячное следствие и был приговорен к смертной казни...
(*35) И вот на Семеновском плацу раздалась команда: "На прицел!"
"Момент этот был поистине ужасен,- вспоминал один из друзей по несчастью.-
Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался полминуты".
Но... выстрелов не последовало. Рассыпалась барабанная дробь, через площадь
проскакал адъютант Его Величества императора, и глухо, словно в туманном и
кошмарном сне, донеслись его слова:
- Его Величество по прочтении всеподданнейшего доклада... повелел
вместо смертной казни... в каторжную работу в крепостях на четыре года, а
потом рядовым...
Жизнь... Она "вся пронеслась вдруг в уме, как в калейдоскопе, быстро,
как молния и картинка",- вспоминал Достоевский. Зачем такое надругательство?
Нет, с человеком нельзя так поступать.
Сибирь и каторга. В рождественскую ночь 25 декабря 1849 года
Достоевского заковали в кандалы, усадили в открытые сани и отправили в
дальний путь... Шестнадцать дней добирались до Тобольска в метели, в
сорокаградусные морозы. "Промерзал до сердца",- вспоминал Достоевский свой
печальный путь в Сибирь навстречу неведомой судьбе.
В Тобольске "несчастных" навестили жены декабристов Наталия Дмитриевна
Фонвизина и Прасковья Егоровна Анненкова - русские женщины, духовным
подвигом которых восхищалась вся Россия. Сердечное общение с ними укрепило
душевные силы. А на прощание каждому подарили они по Евангелию. Эту вечную
книгу, единственную, дозволенную в остроге, Достоевский берег всю жизнь, как
святыню...
Еще шестьсот верст пути - и перед Достоевским раскрылись и захлопнулись
на четыре года ворота Омского острога, где ему был отведен "аршин
пространства", три доски на общих нарах с уголовниками в зловонной, грязной
казарме. "Это был ад, тьма кромешная". Грабители, насильники, убийцы детей и
отцеубийцы, воры, фальшивомонетчики... "Черт трое лаптей сносил, прежде чем
нас собрал в одну кучу",- мрачно шутили каторжники.
Он был в остроге чернорабочим: обжигал и толок алебастр, вертел
точильное колесо в мастерской, таскал кирпич с берега Иртыша к строящейся
казарме, разбирал старые барки, стоя по колени в холодной воде...
Но не тяжесть каторжных работ более всего мучила его. Открылась бездна
духовных, нравственных мучений: вся предшествующая жизнь оказалась миражом,
горькой иллюзией и обманом перед лицом того, что теперь открылось перед ним.
В столкновении с каторжниками, в основном людьми (*36) из народа, книжными,
далекими от реальной действительности предстали петербургские планы
переустройства всей жизни на разумных началах. "Вы дворяне, железные носы,
нас заклевали. Прежде господином был - народ мучил, а теперь хуже последнего
наш брат стал",- вот тема, которая разыгрывалась четыре года",- писал
Достоевский. Но если бы только эта, вполне понятная социальная неприязнь...
Разрыв был глубже, он касался духовных основ "интеллигентского" и
"народного" миросозерцания. Порой Достоевскому казалось, что бездна эта
непреодолима, казалось, что они принадлежат к двум разным, испокон веков
враждующим нациям.
Но вот однажды, когда Достоевский возвращался с работ с конвойным, к
нему подошла женщина с девочкой лет десяти. Она шепнула что-то девочке на
ухо, а та подошла к Достоевскому и, протягивая ручонку, сказала: "На,
несчастный, возьми копеечку, Христа ради!" Кольнуло в сердце, и вспомнилось
детское, давнее. Березовый лес в Даровом. Крик: "Волк бежит!" И ласковый
голос мужика Марея: "Ишь ведь, испужался... Полно, р`одный... Христос с
тобой..."
Какими-то новыми, просветленными глазами взглянул Достоевский на
окружающие его лица каторжан, и постепенно сквозь все грубое, ожесточенное,
заледеневшее стали проступать теплые, знакомые с детства черты. "И в каторге
между разбойниками я, в четыре года, отличил наконец людей,- писал он брату
Михаилу.- Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как
весело было под грубой корой отыскать золото... Что за чудный народ! Вообще
время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так русский народ
хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его".
В чем же увидел Достоевский главный источник нравственной силы народа?
В "Записках из Мертвого дома", книге, в которой писатель подвел итоги
духовного опыта, вынесенного им из острога, есть одно примечательное место,
особо выделенное Достоевским. Речь идет о посещении каторжанами церкви. "Я
припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, смотрел я иногда на
простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся
перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но
чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые
места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места. Там, у входа,
казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились, (*37)
смиренно, ревностно, земно и с каким-то полным сознанием своей
приниженности.
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не на этих; мы
были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как
будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней... Арестанты молились очень
усердно, и каждый из них каждый раз приносил в церковь свою нищенскую
копейку на свечку или клал на церковный сбор. "Тоже ведь и я человек,- может
быть, думал он или чувствовал, подавая,- перед Богом-то все равны..."
Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с чашей в руках читал
слова: "...но яко разбойника мя прийми",- почти все повалились в землю,
звуча кандалами..."
Именно здесь, на каторге, Достоевский понял наконец, как далеки
умозрительные, рационалистические идеи "нового христианства" от того
"сердечного" чувства Христа, каким обладает народ. С каторги Достоевский
вынес новый "символ веры", в основе которого оказалось народное чувство
Христа, народный тип христианского мироощущения. "Этот символ веры очень
прост,- говорил он,- верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее,
разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою
любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал,
что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то
мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной".
С выходом из Омского острога начался духовный поиск новых путей
общественного развития России, завершившийся в 60-х годах формированием так
называемых почвеннических убеждений Достоевского. Этот поиск был мучительным
и долгим еще и потому, что четырехлетняя каторга сменилась в 1854 году
солдатской службой. Из Омска Достоевского сопроводили под конвоем в
Семипалатинск. Здесь он служил рядовым, потом получил офицерский чин... и
только в 1859 году, после долгих хлопот о праве жить в столицах, Достоевский
вернулся в Петербург.
"Почвенничество" Достоевского. Христианский социализм. Здесь, вместе с
братом Михаилом, он издает журнал "Время" (с 1861 года), а после его
запрещения - журнал "Эпоха". В напряженном диалоге с современниками
Достоевский вырабатывает свой собственный взгляд на задачи русского писателя
и общественного деятеля. Это своеобразный, русский вариант христианского
социализма.
Достоевский разделяет историческое развитие человече-(*38)ства на три
стадии, соответствующие прошлому, настоящему и будущему.
В первобытных, патриархальных общинах, о которых остались предания как
о "золотом веке" человечества, люди жили массами, коллективно, подчиняясь
общему и для всех авторитетному закону.
Затем наступает время переходное, которое Достоевский называет
"цивилизацией". В процессе общегенетического роста в человеке формируется
личное сознание, а с его развитием - отрицание непосредственных идей и
законов. Человек как личность становится во враждебное отношение к
авторитетному закону масс и всех и, обожествляя себя, всегда терял и теряет
до сих пор веру в Бога. Так кончались, по Достоевскому, все цивилизации. "В
Европе, например, где развитие цивилизации дошло до крайних пределов
развития лица,- вера в Бога в личностях пала". Но цивилизация, ведущая к
распадению масс на личности,- состояние болезненное. "...Человек в этом
состоянии чувствует себя плохо, тоскует, теряет источник живой жизни, не
знает непосредственных ощущений и все сознает". Тип такой усиленно сознающей
себя личности Достоевский создает в "Записках из подполья". Трагедия
"подпольного" человека заключается в отсутствии скрепляющего личность
сверхличного нравственного центра. Человек, утративший веру в высшие
духовные ценности, обречен на самоедство, бесконечное самокопание и
самоуничтожение. Предоставленный самому себе, обожествивший свои собственные
силы и возможности, он становится или рабом самого себя, или рабом слепых
кумиров, мнимых божков, вождей, фальшивых авторитетов, как это происходит,
например, в повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели". В
образе приживальщика-тирана, лжепророка Фомы Опискина показывается трагедия
современного общества, так легко отдающегося во власть ничтожного демагога.
Есть в этой фигуре что-то зловещее и пророческое.
Достоевский очень настороженно отнесся в этой связи и к теории
"разумного эгоизма" Чернышевского, сформулированной в статье
"Антропологический принцип в философии", а художественно воплощенной в
романе "Что делать?". Главной движущей силой общественного развития
Чернышевский считал стремление к удовольствию. "Человек любит самого себя",
в основе его поступков "лежит та же мысль о собственной личной пользе,
личном удовольствии, личном благе, лежит чувство, называемое эгоизмом",-
писал Чернышевский. Правда, революционер-демократ делал существенную (*39)
оговорку, оптимистически провозглашая, что в природе человека заложен
инстинкт общественной солидарности и что "разумный эгоист" получает высшее
удовольствие, принося пользу ближнему. Достоевский этого оптимизма не
разделял. Ему казалось, что идеи Чернышевского могут быть подхвачены и
довольно легко опошлены циниками и подлецами всех мастей. За формулу "нет
никакой разницы между пользой и добром" цепляется, например, старый князь
Валковский в романе Достоевского "Униженные и оскорбленные": "Все для меня,
и весь мир для меня создан... Я наверное знаю, что в основании всех
человеческих добродетелей лежит глубочайший эгоизм... Люби самого себя - вот
одно правило, которое я признаю. Жизнь - коммерческая сделка". На тех же
мотивах, приземляющих и опошляющих теорию Чернышевского, играет циничный
буржуазный делец Лужин в "Преступлении и наказании".
Достоевский глубоко убежден, что атеистическое человечество рано или
поздно соскользнет на путь индивидуалистического самообожествления, о чем с
наглядностью свидетельствует популярная на Западе эгоцентрическая философия
Макса Штирнера, изложенная в книге "Единственный и его собственность": "Я
сам создаю себе цену и сам назначаю ее... Эгоисту принадлежит весь мир, ибо
эгоист не принадлежит и не подчиняется никакой власти в мире... Наслаждение
жизнью - вот цель жизни..."
Первое путешествие по Западной Европе в 1862 году еще более укрепило
Достоевского в мыслях о том, что, опираясь лишь на силы своего ограниченного
разума и обожествляя их, человечество неминуемо движется к катастрофическому
концу. "Все собственники или хотят быть собственниками". Рабочие "тоже все в
душе собственники: весь идеал их в том, чтоб быть собственниками и накопить
как можно больше вещей; такая уж натура. Натура даром не дается. Все это
веками взращено и веками воспитано". Провозгласили: "свобода, равенство и
братство!" "Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что
угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь
миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без
миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а
тот, с которым делают все что угодно".
Точно так же и братство. Его "сделать нельзя". Оно "само делается, в
природе находится". А в природе западной "его в наличности не оказалось, а
оказалось начало личное, начало особняка..." Достоевский убежден, что этот
безра-(*40)достный итог является кризисом некогда высокой культуры
европейского гуманизма, возникшей еще в эпоху Возрождения. Уже тогда мощная
энергия обожествившей себя и свои силы человеческой личности посеяла первые
семена эгоизма, дающие теперь свои драматические всходы в Западной Европе.
Но Достоевский считает, что состояние цивилизации - явление переходное,
равно как и сам человек - это существо недоконченное, недовоплощенное,
находящееся в стадии "общегенетического роста". И "если б не указано было
человеку в этом его состоянии цели" - "он бы с ума сошел всем
человечеством". Однако такой идеал есть - Христос. Даже "ни один атеист,
оспоривавший божественное происхождение Христа, не отрицал того, что Он -
идеал человечества... В чем закон этого идеала? Возвращение в массу, но
свободное и даже не по воле, не по разуму, не по сознанию, а по
непосредственному ужасно сильному, непобедимому ощущению, что это ужасно
хорошо". "Достигнуть полного могущества сознания и развития, вполне сознать
свое я - и отдать это все самовольно для всех... В этой идее есть нечто
неотразимо-прекрасное, сладостное, неизбежное и даже необъяснимое" - все
отдавая, ничего себе не требовать. "Коли веришь во Христа, то веришь, что и
жить будешь вовеки... Говорят, человек разрушается и умирает весь". Но это
ложь. "Мы уже потому знаем, что не весь, что человек, как физически
рождающий сына, передает ему часть своей личности, так и нравственно
оставляет память свою людям (Пожелание вечной памяти на панихидах
знаменательно), то есть входит частию своей прежней, жившей на земле
личности в будущее развитие человечества. Мы наглядно видим, что память
великих развивателей человечества живет между людьми... и даже для человека
величайшее счастье походить на них. Значит, часть этих натур входит и плотью
и одушевленно в других людей. Христос весь вошел в человечество, и человек
стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал". Достигая высшей стадии
- мировой гармонии,- человек будет все более и более приближаться к
богочеловеческому совершенству Христа, а в финале этого пути переродится
окончательно. "Мировая гармония" у Достоевского предполагает личное
бессмертие и воскрешение всех умерших.
С этих позиций писатель подвергает критике современных социалистов.
Социалисты взяли у христианства идею гармонического общежития, устроенного
на началах братского единения, но решили достигнуть ее слишком легким, (*41)
поверхностным путем. Они поставили нравственное совершенствование общества в
прямую зависимость от его экономического строя и тем самым низшую,
экономическую область превратили в высшую и господствующую. А потому
социалисты не смогли подняться над мещанским, буржуазным мироисповеданием.
"Экономическая сила никогда не свяжет,- говорил Достоевский,- свяжет сила
нравственная". "На мясе, на экономической идее, на претворении камней в
хлебы ничего не основывается". "Разум" или "экономические отношения" - все
это лишь частные элементы общечеловеческой жизни, а потому они должны
определяться началом нравственным, а не наоборот. Главный "грех" современных
социалистических учений Достоевский видел в том, что в области высших
духовных интересов они требуют для человека слишком малого. В их теориях
переустройства общества недостаточно учитывается противоречивая,
"недовоплощенная" натура человека и снимается бремя тяжелого, повседневного
труда нравственного совершенствования. Подобно Раскольникову, они "хотят с
одной логикой натуру перескочить", не замечая, что "зло" в человеке лежит
глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты", а добро - выше тех границ,
которые их учениями определяются. Только христианство стремится к братству
через духовное очищение каждого человека независимо от условий его жизни,
вопреки влиянию среды. "Революционная партия,- пишет Достоевский,- тем
дурна, что нагремит больше, чем результат стоит, нальет крови гораздо
больше, чем стоит вся полученная выгода... Вся эта кровь, которою бредят
революционеры, весь этот гвалт и вся эта подземная работа ни к чему не
приведут и на их же головы обрушатся".
"Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному его
натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не
приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу, он чувствует
страдание и назвал это состояние грехом.- Человек беспрерывно должен
чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением
исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля
была бы бессмысленна".
Достоевский считает, что высокий христианский идеал уберегла
тысячелетняя культура русского народа, враждебная западноевропейскому
буржуазному обособлению. Поэтому наша интеллигенция должна вернуться к
народу, к "почве" и завершить великое "общее дело" человечества.
(*42) Главный вопрос для нынешей России - крестьянский. Его решение
повернет развитие человечества от раздробления и обособления к собиранию и
объединению. Крестьянская реформа - важнейшее событие русской истории,
сопоставимое по своему масштабу с реформами Петра I.
"Этот переворот есть слияние образованности и ее представителей с
началом народным и приобщение всего великого русского народа ко всем
элементам нашей текущей жизни".
"Почвенническая" программа хочет примирить все враждующие между собой
общественные течения, включая западничество и славянофильство. Достоевский
пытается снять крайности в их воззрениях: западническое пренебрежение
самобытными историческими путями развития России и славянофильскую
недооценку плодотворности приобщения ее к достижениям европейской культуры.
Реформа Петра была необходимым и важнейшим этапом в европейском просвещении
России, но она "слишком дорого стоила: она разъединила нас с народом...".
Однако, разойдясь с реформой, народ не пал духом. "Он неоднократно заявлял
свою самостоятельность... Он шел в темноте, но энергически держался своей
особой дороги. Он вдумывался в себя и в свое положение, пробовал создать
себе воззрение, свою философию... После реформы был между ним и нами,
сословием образованным, один только случай соединения - двенадцатый год, и
мы видели, как народ заявил себя. Мы поняли тогда, что он такое. Беда в том,
что нас-то он- не знает и не понимает.
...разъединение оканчивается, петровская реформа... дошла наконец до
последних своих пределов. Дальше нельзя идти, да и некуда: нет дороги; она
вся пройдена... Мы знаем теперь... что мы не в состоянии втиснуть себя в
одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных
своих начал... Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность,
в высшей степени самобытная, и что наша задача создать себе новую форму,
нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и
из народных начал..." "Русская идея", которую разрабатывает и формирует
Достоевский, не узконациональна - а всечеловечна! "Мы предугадываем,- пишет
он,- что характер нашей будущей деятельности должен быть в высшей степени
общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех
идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в
отдельных своих национальностях; что, может быть, все враждебное (*43) в
этих идеях найдет свое примирение и развитие в русской народности".
Достоевский понимал, что провозглашенная им программа рассчитана не на
одно десятилетие, что предстоит долгий и трудный путь. "Время окончательного
соединения оторванного теперь от почвы общества - еще впереди". Когда
надежды на гармонический исход крестьянской реформы рухнули, Достоевский еще
более укрепился в мысли о тернистых путях к идеалу. Главное внимание он стал
уделять драматическим и даже трагическим тупикам, которые подстерегают
русского интеллигента в его духовных поисках. "Мировая гармония" даром не
дается, переделка человеком несовершенных природы и общества - дело
мучительное и устрашающее. Но нет счастья в комфорте: оно приобретается
страданием. Когда Н. К. Михайловский упрекнул Достоевского в "жестоком
таланте", писатель назвал себя "реалистом в высшем смысле": "...При полном
реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в
этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины
христианского духа народного)".
Общественная атмосфера конца 60-х годов и ее отражение в идеологическом
романе "Преступление и наказание". С такими мыслями приступал Достоевский к
одному из ключевых произведений своего творчества - к роману "Преступление и
наказание". Это одна из самых сложных книг в истории мировой литературы.
Писатель работал над нею в условиях трудного времени конца 60-х годов, когда
Россия вступила в сумеречную, переходную эпоху. Начался спад общественного
движения шестидесятников, в стране поднялась волна правительственной
реакции: лидеры революционного движения были арестованы, крестьянские бунты
подавлены, надежды революционеров-демократов на крестьянскую революцию
оказались несостоятельными. "Куда идти? Чего искать? Каких держаться
руководящих истин? - задавал тогда тревожный вопрос М. Е. Салтыков-Щедрин.-
Старые идеалы сваливаются со своих пьедесталов, а новые не нарождаются...
Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить и живет в
силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит".
Положение усугублялось тем, что раздиравшие дореформенную Россию
социальные противоречия к концу 60-х годов не только не сгладились, но еще
более обострились. Половинчатая крестьянская реформа ввергла страну в
мучительную ситуацию двойного социального кризиса: незалеченные
крепостнические язвы осложнились новыми, буржуазными. (*44) Нарастал распад
вековых духовных ценностей, смешались представления о добре и зле, циничный
собственник стал героем современности.
В атмосфере идейного бездорожья и социальной расшатанности угрожающе
проявились первые симптомы общественной болезни, которая принесет
неисчислимые беды человечеству XX века. Достоевский одним из первых в
мировой литературе дал ей точный социальный диагноз и суровый нравственный
приговор. Вспомним сон Раскольникова накануне его душевного исцеления: "Ему
грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной,
неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу...
Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в
тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди,
принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими...
Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали".
Что это за "моровая язва" и о каких "трихинах" идет здесь речь?
Достоевский видел, как пореформенная ломка, разрушая вековые устои общества,
освобождала человеческую индивидуальность от культурных традиций, преданий и
авторитетов, от исторической памяти. Личность выпадала из "экологической"
системы культуры, теряла самоориентацию и попадала в слепую зависимость от
"самоновейшей" науки, от "последних слов" идейно