й жизни общества. Особенно
опасным это было для молодежи из средних и мелких слоев общества. Человек
"случайного племени", одинокий юноша-разночинец, брошенный в круговорот
общественных страстей, втянутый в идейную борьбу, вступал в крайне
болезненные отношения с миром. Не укорененный в народном бытии, лишенный
прочной культурной почвы, он оказывался беззащитным перед соблазном власти
"недоконченных" идей, сомнительных общественных теорий, которые носились в
"газообразном" обществе пореформенной России. Юноша легко становился их
рабом, исступленным их служителем, а идеи обретали в его неокрепшей душе
деспотическую силу и овладевали его жизнью и судьбой.
Фиксируя трагические проявления новой общественной болезни, Достоевский
создал особый роман - идеологический. По замечанию исследователя К.Ф.
Корякина, Достоевский "одержим мыслью о том, что идеи вырастают не в книгах,
а в умах и сердцах, и что высеиваются они тоже не на бумагу, а в людские
души... Достоевский понял, что за внешне привлекательные, математически
выверенные (*45) и абсолютно неопровержимые силлогизмы приходится порой
расплачиваться кровью, кровью большой и к тому же не своей, чужой".
В основе драматического конфликта романов Достоевского - борьба
одержимых идеями людей. Это и столкновение характеров, воплощающих разные
идейные принципы, это и мучительная борьба теории с жизнью в душе каждого
одержимого человека. Изображение общественной ломки, связанной с развитием
буржуазных отношений, Достоевский сочетает с исследованием противоречивых
политических взглядов и философских теорий, которые это развитие определяют.
Герой Достоевского - не только непосредственный участник событий, но и
человек, идеологически оценивающий происходящее. Бросая идеи в души людей,
Достоевский испытывает их человечностью. Романы его не только отражают, но и
опережают действительность: они проверяют на судьбах героев жизнеспособность
тех идей, которые еще не вошли в практику, не стали "материальной силой".
Оперируя "недоконченными", "недовоплощенными" идеями, романист забегает
вперед, предвосхищает конфликты, которые станут достоянием общественной
жизни XX века. То, что казалось современникам писателя "фантастическим",
подтверждалось последующими судьбами человечества. Вот почему Достоевский и
по сей день не перестает быть современным писателем как в нашей стране, так
и за рубежом.
Теория Раскольникова. Уже с первых страниц романа "Преступление и
наказание" главный герой его, студент Петербургского университета Родион
Раскольников, погружен в болезненное состояние, порабощен философской
идеей-страстью, допускающей "кровь по совести". Наблюдая русскую жизнь,
размышляя над отечественной и мировой историей, Раскольников решил, что
исторический прогресс и всякое развитие осуществляются за счет чьих-то
страданий, жертв и даже крови, что все человечество подразделяется на две
категории. Есть люди, безропотно принимающие любой порядок вещей,- "твари
дрожащие", и есть люди, нарушающие моральные нормы и общественный порядок,
принятый большинством,- "сильные мира сего". Великие личности, "творцы
истории", Ликург, Магомет, Наполеон, не останавливаются перед жертвами,
насилиями, кровью ради осуществления своих идей. Развитие общества
совершается за счет попрания "тварей дрожащих" наполеонами.
Идея Раскольникова не наивна: она возводит в квадрат бесчеловечность
исторического прогресса, свойственную мно-(*46)гим общественным формациям.
Говоря словами Достоевского о Бальзаке, "не дух времени, но целые
тысячелетия приготовили борением своим такую развязку в душе человека".
Поделив людей на две категории, Раскольников сталкивается с вопросом, к
какому разряду принадлежит он сам: "...Вошь ли я, как все, или человек?
Смогу ли я переступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет?
Тварь ли я дрожащая или право имею?.." Убийство старухи процентщицы - это
самопроверка героя: выдержит, ли он идею о праве сильной личности на кровь,
является ли он избранным; исключительным человеком, Наполеоном?
Есть в романе и иной смысл эксперимента, имеющий прямое отношение к
мысли автора. Достоевский испытывает человечностью основную "идею", по
которой совершается ход истории. Диалог с идеей в душе Раскольникова
является судом Достоевского над историей, над прогрессом, попирающим
человека.
Вынашивая идею в своем воспаленном сознании, Раскольников мечтает о
роли властелина (Наполеона) и спасителя человечества (Христа) одновременно.
Но главным и решающим в его жизни на данный момент является самопроверка. Он
признается Сонечке Мармеладовой: "Не для того, чтобы матери помочь, я убил -
вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться
благодетелем человечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя
одного: а там стал ли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук,
ловил бы всех в паутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту,
все равно должно было быть!" Герой не только не в разладе с современным
обществом, но и сам несет в себе его болезни. Его увлекает антихристианская
идея "сверхчеловека", которому "все позволено".
Мир петербургских углов и его связь с теорией Раскольникова. Идея
Раскольникова органически связана с жизненными условиями, которые окружают
студента. "На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду
известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная
каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу,- все это разом
неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши". Духота
петербургских трущоб - частица общей атмосферы романа, душной и безысходной.
Есть связь между исступленными мыслями Раскольникова и "черепашьей
скорлупой" его каморки, крошечной клетушки шагов шесть длиной, с желтыми,
пыль-(*47)ными, отставшими от стены обоями и низким давящим потолком. Эта
каморка - прообраз более грандиозной, но столько же душной "каморки"
большого города. Недаром Катерина Ивановна Мармеладова говорит, что на
улицах Петербурга, словно в комнатах без форточек.
Картину тесноты, удушливой скученности людей, ютящихся "на аршине
пространства", усугубляет чувство духовного одиночества человека в толпе.
Люди относятся здесь друг к другу с подозрением и недоверием, их объединяют
только злорадство и любопытство к несчастьям ближнего. Под пьяный хохот и
язвительные насмешки посетителей распивочной рассказывает Мармеладов
потрясающую историю своей жизни; сбегаются на скандал жильцы дома, в котором
живет Катерина Ивановна. В романе возникает образ Петербурга мертвенного,
холодного, равнодушного к судьбе человека: "необъяснимым холодом" веет на
Раскольникова "от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна
была для него эта картина".
В духоте узких улочек, в тесноте перенаселенных квартир развертывается
потрясающая драма жизни униженных и оскорбленных, жизни на каких-то
позорных, унизительных для человека условиях. Достоевский воссоздает глазами
Раскольникова особое, преступное состояние мира, в котором право на
существование покупается ценой постоянных сделок с совестью. К этому миру,
как он представляется Раскольникову, оказываются "неприложимыми правила и
предписания общепринятой житейской нравственности" (Д. И. Писарев). Герои
попадают в такие ситуации, в которых "точное соблюдение этих правил и
предписаний" невозможно. Не пойди Сонечка Мармеладова на улицу - умерли бы с
голоду ее домочадцы. Даже самоубийство как достойный исход в ее положении
исключено. Добро Сони по отношению к ближним требует зла по отношению к
себе. Нравственная гармония тут попросту недостижима, а стремление к ее
немедленному осуществлению оборачивается бесчеловечностью. По словам
Сонечки, например, Катерина Ивановна "не замечает, как это все нельзя, чтобы
справедливо было в людях, и раздражается". Жизнь ставит героев в такие
тупики, когда, с точки зрения логического ума Раскольникова,
"безнравственным" становится само неукоснительное требование нравственности.
Любимая сестра Раскольникова Дуня готова выйти замуж не по любви за
циничного дельца Лужина, с тем чтобы помочь брату, дать ему возможность
закончить университет. Раскольников попадает в положение, аналогичное
положению Сонечки. "Ясно, что теперь надо было не (*48) тосковать, не
страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а
непременно что-нибудь сделать, и сейчас же и поскорее..." Так жизнь не
только не уводит героя от обдуманного решения, а как будто специально, на
каждом шагу наталкивает на него.
Но заметим, что в бунте Раскольникова, наряду с отчаянным вызовом
бесчеловечным законам "мира сего", есть и пассивное признание их
незыблемости, их неизбежности. Если сделки с совестью - обычное и
универсальное состояние жизни человечества ("вечная Сонечка, пока мир
стоит"), то, значит, это не подлость, а внутренняя неизбежность,
предустановленная от века самой природой человеческого общежития. Тогда
нужно считать вздором все нравственные принципы, отбросить их за
ненадобностью, как обветшалый хлам, и взглянуть на жизнь с иной точки
зрения, уже исключающей "устаревшее" деление человеческих поступков на злые
и добрые. В такой нравственной "арифметике" укрепляет героя его "идея" и
жизнь, воспринимаемая им сквозь призму острой, как бритва, теории.
Идея и натура Раскольникова. Однако нравственная "арифметика",
логическая "казуистика" героя постоянно сталкиваются с его душевной
"алгеброй", заставляющей совершать "нелепые" поступки: искренне сострадать
несчастьям Мармеладовых, оставляя у них на подоконнике последние деньги,
жалеть опозоренную девочку на бульваре, ненавидеть свидригайловых и лужиных,
называть подлость подлостью вопреки логической выкладке - "подлец человек, и
подлец тот, кто его за это подлецом называет".
"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!" -
думает Раскольников, пораженный страхом встречи с квартирной хозяйкой. Герой
считает "низким жанром" свою причастность к миру простых людей с их
обыденным сознанием и мелкими заботами. Свойственные ему черты
обыкновенности он презирает. Так возникает конфликт между сознанием
Раскольникова и его поведением, неожиданным для самого героя, не поддающимся
контролю его жестокого и беспощадного разума. Страшная ненависть героя к
"пустякам", постоянная досада на то, что он не властен рассчитать себя,-
прямое следствие его рабства в плену у ограниченной, оторванной от жизни,
бесчеловечной идеи.
Отношение фанатически настроенного героя к жизни заведомо деспотично:
он предрасположен особо остро реагировать лишь на те впечатления, которые
подтверждают правоту его теории. Болезненно-раздраженный ум,
отточен-(*49)ный на оселке идеи как бритва, часто не в состоянии улавливать
все богатство жизненных связей, всю полноту мира Божьего, в котором рядом с
человеческими страданиями существуют великие взлеты человеческой доброты,
взаимного тепла, сострадательного участия. Ничего этого ослепленный идеей
герой в окружающем мире не видит. Он воспринимает мир "вспышками",
"озарениями" Он выхватывает из окружающего лишь те впечатления, которые
укрепляют неподвижную идею, прочно засевшую в его душе. Отсюда
многозначительные "мелькнуло на миг", "охватило его", "как громом в него
ударило", "вскричал он вдруг в исступлении", "ему стукнуло в голову и
потемнело в глазах", "вдруг он опомнился". Так Достоевский подчеркивает одно
качество в характере размышлений и восприятия жизни у Раскольникова -
предвзятость. Обратим внимание, что и роковое письмо матери он читает не
просто так, а "с идеею": "ухмыляясь и злобно торжествуя заранее (!) успех
своего решения". Весь монолог героя по поводу этого письма выглядит слишком
взвинченным: Раскольников как будто специально над собой издевается, с
большим злорадством, с извращенным наслаждением обыгрывая каждую строчку:
"Так он мучил себя и поддразнивал этими вопросами даже с каким-то
наслаждением".
Но мотивировки поведения героя в романе постоянно раздваиваются, ибо
сам герой, попавший в плен к бесчеловечной идее, лишается цельности. В нем
живут и действуют два человека одновременно: одно раскольниковское "я"
контролируется сознанием героя, а другое "я" в то же самое время совершает
безотчетные душевные движения и поступки. Не случайно друг Раскольникова
Разумихин говорит, что у Родиона "два противоположных характера поочередно
сменяются".
Вот герой идет к старухе процентщице с ясно осознанной целью -
совершить "пробу". По сравнению с решением, которое Раскольников осуществит
завтра, ничтожны и последняя дорогая вещь, за бесценок покупаемая старухой,
и предстоящий денежный разговор. Нужно другое: хорошо запомнить расположение
комнат, тщательно подсмотреть, какой ключ от комода, а какой от укладки,
куда прячет деньги старуха. Но Раскольников не выдерживает. Старушонка
процентщица втягивает его в сети своих денежных комбинаций, спутывает логику
"пробы". На наших глазах Раскольников, забыв о цели визита, вступает в спор
с Аленой Ивановной и только потом одергивает себя, "вспомнив (!), что он еще
и за другим пришел".
(*50) В душе героя все время сохраняется не поддающийся холодной
диалектике его мысли остаток, потому и поступки, и монологи его постоянно
раздваиваются. "О Боже! Как все это отвратительно!" - восклицает герой,
выходя от старухи после совершения "пробы". Но буквально через несколько
минут в распивочной он будет убеждать себя в обратном: "Все это вздор... и
нечем тут было смущаться!" Парадоксальная двойственность в поведении героя,
когда жалость и сострадание сталкиваются с отчаянным равнодушием,
обнаруживает себя и в сцене на бульваре. Жалость к девочке-подростку,
желание спасти невинную жертву, а рядом - презрительное: "А пусть! Это,
говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год...
куда-то... к черту..."
За городом, незадолго до страшного сна-воспоминания, Раскольников вновь
бессознательно включается в жизнь, типичную для бедного студента. "Раз он
остановился и пересчитал деньги: оказалось около тридцати копеек. "Двадцать
городовому, три Настасье за письмо,- значит Мармеладовым дал вчера копеек
сорок семь али пятьдесят",- подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро
забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана". Вновь открывается
парадокс как следствие "расколотой" души героя: решимость "на такое дело"
должна исключать подобные пустяки. Но убежать от "пустяков" не удается, как
не удается убежать от самого себя, от сложностей своей собственной души.
Нелогичные с точки зрения Раскольникова-теоретика, эти "пустяки" обнажают
существо живой, не порабощенной теорией натуры героя. Обыкновенная жизнь,
неистребимая в Раскольникове, тянет в прохладу островов, дразнит цветами и
сочной зеленью трав. "Особенно (!) занимали его цветы: он на них всего
дольше смотрел".
Здесь, на островах, видит герой мучительный сон об избиении лошади
сильными, большими мужиками в красных рубахах. Здесь же, очнувшись от этого
сна, он в последний раз перед преступлением на миг освободится от "трихина"
теории. Вдруг придет к нему мирное и легкое чувство той полнокровной тишины,
которое он потом будет жадно ловить в тихих глазах Сонечки Мармеладовой.
Раскольникову откроется природа с ее вечным спокойствием, гармонической
полнотой. "Проходя через мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на яркий
закат яркого, красного солнца... Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь
месяц, вдруг прорвался. Свобода! Свобода! Он свободен теперь от этих чар, от
колдовства, обаяния, от наваждения!"
(*51) Полагают, что Достоевский специально вводит в роман необъяснимые,
иррациональные человеческие поступки. Вот и сейчас жизнь, как нарочно,
подсовывает Раскольникову "роковое" совпадение, наталкивающее его на
преступление. Почему герой, освободившийся от власти идеи, пошел на Сенную
площадь и встретил там Лизавету? Раскольников видит в этом что-то роковое и
необъяснимое. Автор же думает совсем другое: "Раскольников преимущественно
любил эти места... когда выходил без цели на улицу". Одним замечанием - "без
цели" - Достоевский оттеняет и объясняет авторскую позицию, в которой
"роковые случайности", каким подвержен герой, получают художественную
мотивировку. Раскольникову вернулось ясное зрение, вкус к жизни, столь
скудно отмеренный людям такого склада. Его впечатления остры и радостны, он
во все разговоры вслушивается, ко всему жадно присматривается. Вот почему в
описании прогулки по Сенной встречается столько всяких подробностей, в том
числе и нероковым образом подвернувшаяся Лизавета, которую при других
обстоятельствах герой, пожалуй, просто бы не заметил.
Гораздо сложнее другой парадокс, совершающийся в психологии
Раскольникова. Герой, пришедший к разумному пониманию бесчеловечности своей
идеи, остается, тем не менее, у нее в плену. Вытесненная из сознания, она
сохраняет власть над подсознанием раскольниковской души. Заметим, что герой
идет на преступление, потеряв всякий контроль над собой, как "орудие,
действующее в руках чужой воли". Он похож на человека, "которому в
гипнотическом сне внушено его преступление, и он совершает его как автомат,
повинующийся давлению внешней силы". "Последний же день, так нечаянно
наступивший и все разом порешивший, подействовал на него почти совсем
механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой,
неотразимо, слепо, с неестественной силой, без возражений. Точно он попал
клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать".
Оказавшись во власти идеи, одержимый ею, Раскольников потерял в ходе
преступления всякую ориентировку в хаосе "мелочей" и "случайностей". Он
совершил убийство, и под "топор" его теории попала Лизавета, то самое
беззащитное существо, ради счастья которого Раскольников допускал кровь по
совести и убийство которого не входило в его расчеты. Всем ходом
преступления Достоевский отстаивает необходимость ответственного и
осторожного обращения человека с общественными теориями, которые при
определен-(*52)ных жизненных обстоятельствах способны воспламеняться в душах
людей, порабощая их сознание и волю, превращая их в бездушных, стихийных
исполнителей.
"Наказание" Раскольникова. Но жизнь оказывается сложнее и мудрее
одержимых, исступленных слепцов, рано или поздно она торжествует над ними.
"Солгал-то он бесподобно,- говорит Раскольникову следователь Порфирий
Петрович,- а на натуру-то и не сумел рассчитать". Заметим, что в ходе
преступления и наказания нравственное сознание героя остается спокойным.
Даже на каторге "совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его
прошедшем, кроме разве простого промаху, который со всяким может случиться".
Теория деления людей на "властелинов" и "тварей" цепко держится в его уме,
контролирует почти безраздельно его сознание. Почему же тогда герой идет
предавать себя, почему сознается в своем преступлении?
На явку с повинной Раскольникова толкают не разум, не убеждения, а
какие-то другие силы, к которым нужно присмотреться внимательно.
На следующее утро после преступления героя вызывают в полицейскую
контору. Его охватывает отчаяние, "цинизм гибели". По дороге он готов
признаться в убийстве: "Встану на колена и все расскажу". Но узнав, что его
вызвали совсем по другому поводу, Раскольников ощущает прилив радости,
которая в глазах окружающих непонятна и подозрительна. Когда порыв радости
проходит, Раскольников смущается своей опрометчивостью. Ведь в нормальном
состоянии он вел бы себя иначе и никогда не позволил бы "интимностей" в
разговоре с полицией. Радость мгновенно сменяется чувством страха. Герой
начинает замечать на себе вопросительные взгляды представителей закона и
испытывает внутреннее замешательство. Подозрительность разрастается,
превращаясь в мучительное чувство одиночества, отчужденности от людей:
"...Теперь, если бы вдруг комната наполнилась не квартальными, а первейшими
друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного
человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце".
Совершив убийство, Раскольников поставил себя в противоестественные
отношения к окружающим людям. Он вынужден постоянно, на каждом шагу, лгать
себе и другим, и эта ложь, эта "игра" иссушают, опустошают душу героя.
Преступлением Раскольников отрезал себя от людей. Но живая натура героя, не
охваченная теорией, увертывающаяся от ее беспощадной власти, не выдерживает
отчужден-(*53)ной позиции. Вопреки убеждениям и доводам рассудка его
постоянно тянет к людям, он ищет общения с ними, пытается вернуть утраченные
душевные связи. Но поведение героя невольно воспринимается со стороны как
подозрительное: от него отмахиваются, его принимают за сумасшедшего. В
острые минуты душевной депрессии Раскольников пускается в рискованную игру с
Заметовым, чтобы на мгновение испытать чувство свободы, вырваться из
подполья, из пустоты одиночества. Волей-неволей он плетет вокруг себя сеть
неизбежных подозрений. "Язык" фактов, материальные последствия преступления
герой легко уничтожил, но он не может спрятать от людей "язык" души. Желание
чем-то заполнить душевный вакуум начинает принимать уже болезненные,
извращенные формы, напоминающие тягу к самоистязанию. Героя тянет в дом
старухи, и он идет туда, еще раз слушает, как отзывается мучительным, но
все-таки живым чувством в иссохшей душе звон колокольчика, который в момент
преступления глубоко потряс его.
Ощущение преступности порождает катастрофическую диспропорцию во
взаимоотношениях героя с другими людьми. Эта диспропорция касается и
внутреннего мира Раскольникова: болезненное чувство подозрительности
возникает у него прежде всего по отношению к самому себе, возбуждает
постоянную рефлексию, бесконечные сомнения. В поисках выхода из нее и
скрывается психологическая причина странной на первый взгляд тяги
Раскольникова к следователю Порфирию. В "поединке" с Раскольниковым Порфирий
выступает чаще всего как мнимый антагонист: спор со следователем - отражение
и прямое подчас выражение спора Раскольникова с самим собой. Привязанность
героя к Порфирию не столько внешняя - страх юридического наказания,- сколько
внутренняя: Раскольников сердечным инстинктом не принимает идею,
продолжающую сохранять власть над его умом. Герой сомневается в
натуральности своей психологической игры со следователем и потому, что умный
Порфирий хитрит, и потому, что Раскольников теряется в самом себе. Вне
всяких юридических "ловушек" реакция Раскольникова на жизнь изнутри лжива и
неестественна. Хлопотливая болтовня Порфирия для него - лучшая мышеловка:
она раздражает, тревожит, возбуждает героя, и этого достаточно, чтобы он
"психологически не убежал" от следователя.
Достоевский показывает трагедию актерства Раскольникова, тщетность его
попыток рационально проконтролировать свое поведение, "рассчитать" самого
себя. "Этому (*54) тоже надо Лазаря петь... и натуральнее петь! - думает
Раскольников по дороге к Порфирию Петровичу.- Натуральнее всего ничего бы не
петь. Усиленно ничего не петь. Нет, усиленно было бы опять ненатурально...
Ну, да там как обернется... посмотрим... сейчас... хорошо или не хорошо, что
я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!"
Храня в себе тайну преступления, герой не может спастись от лжи. Он
старается "натурально петь" в условиях, исключающих такую натуральность. Вот
он "усиленно законфузился" - уже симптом того, что "натура" хитрее расчета и
сама себя выдает, "высовывает язык". "Вы, кажется, говорили вчера, что
желали бы спросить меня... форменно... о моем знакомстве с этой... убитой? -
начал было опять Раскольников,- ну зачем я вставил это кажется? -
промелькнуло в нем как молния.- Ну зачем я так беспокоюсь о том, что вставил
это кажется?" - мелькнула в нем тотчас же другая мысль как молния. И вдруг
он ощутил, что мнительность его от одного соприкосновения с Порфирием, от
двух только слов, от двух только взглядов, уже разрослась в чудовищные
размеры... и что это страшно опасно: нервы раздражаются, волнение
увеличивается. "Беда! Беда!.. Опять проговорюсь".
Порфирий понимает, что поймать Раскольникова с помощью допроса по форме
- нельзя, по части логической "казуистики" он силен. Героя подводит другое -
внутреннее ощущение своей преступности. Поэтому Порфирий смело открывает
перед ним психологические расчеты: "Что такое: убежит! Это форменное; а
главное-то не то; ...он у меня психологически не убежит, хе-хе! Каково
выраженьице-то! Он по закону природы у меня не убежит, хотя бы даже и было
куда убежать. Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все
будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет,
станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях,
затревожит себя насмерть!.. И все будет, все будет около меня же круги
давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я
его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?"
Тем не менее Порфирий уходит от читателей романа и его героя,
"согнувшись и как бы избегая глядеть на Раскольникова". Не Порфирию суждено
стать спасителем и исцелителем Раскольникова, который не признает себя
виновным перед юридическими постановлениями "мира сего" и их исполнителями:
"В чем я виноват перед ними?.. Они сами (*55) миллионами людей изводят". В
ходе допросов следователь действительно менее всего "глядел на
Раскольникова". Душа героя его интересовала лишь с юридической точки зрения,
как средство, используя которое можно ловко "подловить" преступника. И менее
всего интересовал Порфирия живой, страдающий, потерявший себя, ищущий защиты
и покровительства человек, с которым нужно обращаться бережно. Порфирий же,
напротив, испытывает какое-то садистское наслаждение муками жертвы. Есть в
его психологии что-то от будущего Иудушки Головлева, героя романа М. Е.
Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы". Та же "паутина" липких, лживых слов,
та же паучья хлопотливость. Не исключено, что Салтыков-Щедрин, работая над
романом, помнил о Порфирии Достоевского и дал Головлеву его имя.
Раскольников и Сонечка. Глубину душевных мук Раскольникова суждено
разделить другой героине - Сонечке Мармеладовой. Именно ей, а не Порфирию
решает поведать Раскольников свою страшную, мучительную тайну. Заметим, что
герой испытывает при этом уже знакомые нам противоречия между своими мыслями
и поступками, между головой и сердцем. Само желание открыться перед Сонечкой
у Раскольникова получает двойственную мотивировку. Сознательно он так
определяет цель своего визита к Сонечке: "Он должен был объявить ей, кто
убил Лизавету". Объявить! Этот вариант признания Раскольников рассматривает
как вызов "безропотной" героине, "дрожащей твари", как попытку пробудить и в
ней гордый протест и найти союзницу по преступлению. Но одновременно что-то
сопротивляется в душе героя такой "вызывающей" форме признания, он тут же
отталкивается от принятого решения, "точно отмахиваясь от него руками: "Надо
ли сказывать, кто убил Лизавету?". И тут подхватывает героя другое,
странное, необъяснимое чувство, "что не только нельзя не сказать, но даже и
отдалить эту минуту... невозможно. Он еще не знал, почему невозможно". Но
мы-то уже знаем, почему. В его душе нарастает желание признаться по иным, не
совсем ясным, подсознательным мотивам: Раскольников больше не может держать
в себе мучительное чувство преступности. В первый момент встречи он еще
искушает Сонечку, пытается пробудить и в ней чувство индивидуалистического
бунта. Но Достоевский подмечает "выделанно-нахальный" и
"бессильно-вызывающий" тон искушения. Герой уже не может осуществить
задуманный им "вызывающий" вариант признания: "Он хотел улыбнуться, но
что-то бессильное и недоконченное сказалось в его бледной улыбке".
(*56) В лице Сони Раскольников встречает человека, который пробуждается
в нем самом и которого он еще преследует как слабую и беспомощную "дрожащую
тварь": "Он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил
на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь;
ненависть его исчезла, как призрак". "Натура" требует от героя, чтобы он
поделился с Сонечкой страданиями от преступности своей, а не вызывающей
манифестацией ее. К такому варианту признания зовет Раскольникова
христиански-сострадательная Сонечкина любовь.
Не случайно, что мотив признания перекликается в романе с эпизодом
убийства Лизаветы. Ощущения героя в обоих случаях в чем-то аналогичны. Ведь
и в момент преступления он рассчитывал на хладнокровие, но, когда пробил
час, все вышло не так. Столь же неожиданным получилось и признание. "Он
совсем, совсем не так думал открыть ей, но вышло так". Раскольников хотел
найти в Соне союзницу по преступлению, а нашел союзницу по наказанию. Вместо
того чтобы сыграть роль демона-искусителя, он обернул к Соне
"мертвенно-бледное лицо" несчастного страдальца. Дьявольское уступило место
христианскому, человеческому. "Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в
целом свете?" - воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания,
и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике. Давно уже незнакомое чувство
волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему:
две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах". Не случайна тут
скрытая цитата Достоевского из лермонтовского "Демона":
Он хочет в страхе удалиться...
Его крыло не шевелится!
И, чудо! из померкших глаз
Слеза тяжелая катится...
Эпизод признания перекликается в душе Раскольникова с эпизодом убийства
Лизаветы еще и потому, что сострадательное существо героя чувствует, какую
тяжесть обрушивает он своей страшной правдой на чуткую, ранимую натуру
героини. Даже слабый жест защиты Сонечки поразительно напоминает
Раскольникову жест Лизаветы в момент, когда топор был поднят над ее лицом:
"Она только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко не до
лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его".
(*57) В письме М. Н. Каткову, в журнале которого "Русский вестник"
печатался роман, Достоевский писал, что Раскольников, вопреки убеждениям,
предпочел "хоть погибнуть на каторге, но примкнуть опять к людям: чувство
разомкнутости и разъединенности с человечеством... замучило его". Именно
желание примкнуть к людям, глотнуть живой воды из чистого духовного
источника заставило Раскольникова послушать Сонечку: "Нет,- мне не слез ее
надобно было... Надо было хоть обо что-нибудь зацепиться, помедлить, на
человека посмотреть!" Тоска по человеку заставляет Раскольникова принять от
Сонечки "простонародный крестик". Простонародность тут не случайно
подчеркнута Достоевским. Путь обновления героя - это путь признания народной
веры, народного взгляда на жизнь, который исповедует Сонечка. В своем бунте
герой преступен перед законами человечности, которые живы в народе в виде
изначальных основ христианской нравственности. Судить Раскольникова по
совести может только Сонечка Мармеладова, и суд ее будет глубоко отличаться
от суда Порфирия. Это суд любовью, состраданием и человеческой чуткостью -
тем высшим светом, который удерживает человечность даже во тьме бытия
униженных и оскорбленных людей. С образом Сонечки связана великая идея
Достоевского о том, что мир спасет братское единение между людьми во имя
Христово и что основу этого единения нужно искать не в обществе "сильных
мира сего", а в глуби"ах народной России.
Судьба Сонечки полностью опровергает близорукий взгляд
Раскольникова-теоретика на окружающую жизнь. Перед ним отнюдь не "дрожащая
тварь" и далеко не смиренная жертва обстоятельств. Вспомним, как отвечает
она на богохульство Раскольникова: "Молчите! Не спрашивайте! Вы не
стоите!.." - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него... "Тут
сам станешь юродивым! Заразительно!" - подумал он". Именно потому и не
липнет к Сонечке Мармеладовой "грязь обстановки убогой". В условиях,
казалось бы, совершенно исключающих добро и человечность, героиня находит
свет и выход, достойный нравственного существа человека и не имеющий ничего
общего с индивидуалистическим бунтом Раскольникова. Герой глубоко
заблуждается, пытаясь отождествить свое преступление с подвижническим
самоотречением Сонечки: "Ты тоже переступила, ты загубила жизнь свою". Есть
качественное различие между стремлением к добру через допущение зла по
отношению к другим и самопожертвованием, добровольным, естественным, во имя
сострадательной любви к ближним. (*58) "Ведь справедливее,- восклицает
Раскольников,- тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в
воду и разом покончить!" - "А с ними-то что будет?" - слабо спросила Соня,
страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись
его предложению... И тут только понял он вполне, что значили для нее эти
бедные, маленькие дети-сироты и эта жалкая, полусумасшедшая Катерина
Ивановна, с своею чахоткой и со стуканьем об стену головою".
Самоотверженность Сони далека от смирения, она имеет социально активный
характер, она вся направлена на спасение погибающих. Да и в христианской
вере героини на первом плане стоит не обрядовая сторона, а практическая,
действенная забота о ближних. Ортодоксальные ревнители церкви обращали
внимание на необычный характер ее религиозных убеждений: "Заметим еще одну
подробность,- писал К. Леонтьев,- эта молодая девушка как-то молебнов не
служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и
мощам не прикладывается". Достоевский в лице Сони изображает народный,
демократический вариант религиозного мироощущения, близко к сердцу
принимающий христианский афоризм: "вера без дела мертва есть". В народной
религиозности находит Достоевский плодотворное зерно для своей идеи
христианского социализма.
Чернышевский и Достоевский. Разумеется, в решении вопроса "что делать?"
Достоевский занимал позицию, во многом противоположную Чернышевскому и всей
революционной демократии. Для Достоевского революционеры были неприемлемы
как атеисты-теоретики, опирающиеся в своих взглядах более на логику, чем на
живую русскую жизнь. Известные основания для этой критики у него были.
Во-первых, надежды Чернышевского и Добролюбова на крестьянскую революцию
себя не оправдали. Русское революционное движение к концу 60-х, а затем в
конце 70-х годов неуклонно сползало на путь террористической борьбы,
вынужденно принимало индивидуалистические формы. Во-вторых, во взглядах
революционеров-демократов, по Достоевскому, была "общая точка" с идеей
Раскольникова: они тоже пытались "с одной логикою натуру перескочить", они
слишком переоценивали роль разумного начала в человеческой судьбе и в
исторических судьбах всего человечества. В мировоззрении автора "Что
делать?" Достоевского настораживал ярко выраженный просветительский
рационализм, вера во всесильную роль разума, в возможность подчинить его
контролю самые тонкие и психологически сложные, (*59) часто непредсказуемые
ситуации как личного, так и общественного плана.
В записных тетрадях 1872-1875 годов Достоевский отмечал: "Социализм -
это то же христианство, но он полагает, что может достигнуть разумом". А
между тем, по Достоевскому, рассудок "есть вещь хорошая, это бесспорно, но
рассудок есть только рассудок и удовлетворяет вполне только рассудочной
способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей
человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями". Рассудок
составляет лишь одну двадцатую часть человеческого существа, и зло в
человеке лежит глубже, чем предполагают "лекаря-социалисты". Нельзя
построить братство на разумном расчете человеческих выгод. Для братства
требуются не разумные доводы, а чисто эмоциональные побуждения: "надо, чтобы
оно само собой сделалось, чтоб оно было в натуре, бессознательно, в природе
самого племени заключалось".
В русском народе, по Достоевскому, сохранилось это начало братского
единения в форме христианского идеала. И потому народ наш инстинктивно
тянется к братству, к общине, к согласию, "несмотря на вековые страдания
нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации,
несмотря на вековое рабство, на нашествие иноплеменников". Только на этот,
глубоко в сердце народа живущий идеал и должен опираться русский человек,
мечтающий о братстве. Поэтому Достоевский упрекает Чернышевского в
отвлеченности, в книжности его социалистической утопии: "Вы зовете с собой
на воздух, навязываете то, что истинно в отвлечении, и отнимаете всех от
земли, от родной почвы. Куда уж сложных - у нас самых простых-то явлений
нашей русской почвы не понимает молодежь, вполне разучились быть русскими.
...Вы спросите, что ж Россия-то на место этого даст? Почву, на которой
укрепиться вам можно будет - вот что даст. Ведь вы говорите непонятным нам,
массе, языком и взглядами. ...Вы только одному общечеловеческому и
отвлеченному учите, а еще матерьялисты".
Достоевского пугала в революционерах эта односторонняя приверженность к
теории. В образе Раскольникова он создавал обобщенный тип
теоретика-рационалиста, пришедшего к своей бесчеловечной идее отвлеченным,
умозрительным путем. Подмечая слабости революционного просветительства,
писатель склонен был отождествлять всякий революционный протест с
индивидуалистическим бунтарством. Критикуя рационализм
революционеров-демократов, он (*60) склонен был ставить знак равенства между
индивидуалистическими и революционными, социалистическими теориями
единственно потому, что и в тех и в других был ярко выражен элемент
рационализма.
С этими убеждениями Достоевского прямо связана полемика с "теорией
разумного эгоизма" Чернышевского, развернутая в романе. Писателю кажется,
что проповедь разумного "расчета выгод" на руку лужиным и свидригаиловым,
что она оправдывает буржуазное своеволие, оправдывает "произвол
индивидуальной рассудочной способности каждого, независимо от уровня его
интеллектуальной, эмоциональной и нравственной культуры". Лужины и
лебезятниковы довольно легко опошляют и приспосабливают к своим торгашеским
интересам эту этическую теорию, что, по Достоевскому, является первым
признаком ее несовершенства, ее нежизнеспособности в том, социалистическом
понимании, которое имел в виду Чернышевский.
Перед глазами Достоевского, когда он писал роман, был не только опыт
русской революционной борьбы, но и буржуазных революций Запада. Эти
революции, подготовленные веком Просвещения, культом разума, показали
трагическое несоответствие между разумными расчетами просветителей и живой
практикой революционной борьбы. Вместо ожидаемого царства свободы, равенства
и братства они привели человечество к царству корысти и буржуазного
чистогана. Причину такого трагического исхода Достоевский видел в том, что
"натуры, верующей в братство" в природе западноевропейского человека не
оказалось. В русском народе такая "натура" была. Это подтверждает и вся
история преступления и наказания Родиона Раскольникова: победу в этом
человеке в конце концов одержала натура, готовая на братство, которая в нем
изначально жила и постоянно сопротивлялась насилию гордого разума.
Роман о "положительно-прекрасном" человеке. Следующий роман - "Идиот"
Достоевский задумал как продолжение "Преступления и наказания". Главным
героем его является "обновленный Раскольников", "исцелившийся" от гордыни
человек, князь Мышкин, носитель "положительно-прекрасного" идеала. Не
случайно в рукописи он называется иногда "князем-Христом". Роман "Идиот" -
драматический эксперимент писателя над дорогой для него идеей. Разумеется,
Мышкин - не Христос, а смертный человек, но из числа тех, избранных, кто
напряженным духовным усилием сумел приблизиться к этому сияющему идеалу, кто
глубоко носит его в сердце своем. Писатель осознавал степень риска, на (*61)
который он решался в своем романе: создать "положительно-прекрасного"
человека в момент, когда его еще нет в действительности, когда такой идеал
ни у нас, ни в Западной Европе еще не выработался. С этим связана некоторая
условность в обрисовке того, как сформировался характер князя. Мы знаем
только о его тяжелом психическом заболевании, которое он одолел в Швейцарии,
долгое время живя вне цивилизации, вдали от современных людей.
Его возвращение в Россию, в кипящий эгоистическими страстями Петербург
напоминает отдаленно "второе пришествие" Христа к людям в их запутанную,
"греховную" жизнь. У князя Мышкина в романе особая миссия. По замыслу автора
он призван исцелять пораженные эгоизмом души людей. Как христианство пустило
корни в мире через проповедь двенадцати апостолов, так и Мышкин должен
возродить в мире утраченную веру в высшее добро. Своим приходом и деятельным
участием в судьбах людей он должен вызвать цепную реакцию добра,
продемонстрировать исцеляющую силу великой христианской идеи. Замысел романа
скрыто полемичен: Достоевский хочет доказать, что учение социалистов о
бессилии единичного добра, о неисполнимости идеи "нравственного
самоусовершенствования" есть нелепость.
Князя Мышкина отличает от всех других героев романа естественная
"детскость" и связанная с нею "непосредственная чистота нравственного
чувства". Возможно, Достоевский держал здесь в уме "Детство" Л. Н. Толстого
и потому дал своему герою толстовское имя и отчество - Лев Николаевич. В
общении с окружающими людьми он не признает никаких сословных разграничений
и прочих барьеров, рожденных цивилизацией. Уже в приемной генерала Епанчина
он ведет себя как равный с его лакеем и наводит последнего на мысль, что
"князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с
амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про свои дела говорить...".
И тем не менее "князь почему-то ему нравился", и "как ни крепился лакей, а
невозможно было не поддержать такой учтивый и вежливый разговор". Мышкин
совершенно свободен от ложного самолюбия, которое сковывает в людях
свободные и живые движения души. В Петербурге все "блюдут себя", все слишком
озабочены тем впечатлением, которое производят на окружающих. Все, подобно
Макару Девушкину, очень боятся прослыть смешными, раскрыть себя.
Князь начисто лишен эгоизма и оставлен Достоевским (*62) при открытых
источниках сердца и души. В его "детскости" есть редчайшая душевная чуткость
и проницательность. Он глубоко чувствует чужое "я", чужую индивидуальность и
легко отделяет в человеке подлинное от наносного, искреннее от лжи. Он
видит, что эгоизм - лишь внешняя скорлупа, под которой скрывается чистое
ядро человеческой индивидуальности. Своей доверчивостью он легко пробивает в
людях кору тщеславия и высвобождает из плена лучшие, сокровенные качества их
душ.
В отличие от многих Мышкин не боится быть смешным, не опасается
унижения и обиды. Получив пощечину от самолюбивого Ганечки Иволгина, он
тяжело переживает, но не за себя, а за Ганечку: "О, как вы будете стыдиться
своего поступка!". Его нельзя обидеть, потому что он занят не собой, а душой
обижающего человека. Он чувствует, что человек, пытающийся унизить другого,
унижает в первую очередь самого себя. B князе Мышкине в высшей степени
развита бескорыстная, отзывчивая пушкинская человечность, выраженная в
известных строках: "Как дай вам Бог любимой быть другим". Пушкинская
всечеловечность, талант воплощать в себе гении других народов со всей
"затаенной глубиной" их духа проявляется у Мышкина и в его необыкновенных
каллиграфических способностях, в умении передать через каллиграфию
особенности разных культур и даже разных человеческих характеров.
Князь легко прощает людям их эгоизм, потому что знает, что любой эгоист
въяве или втайне глубоко страдает от своего эгоизма и одиночества.
Проницательный, наделенный даром сердечного понимания чужой души, Мышкин
действует на каждого обновляюще и исцеляюще. С ним все становятся чище,
улыбчивее, доверчивее и откровеннее. Но такие порывы сердечного общения в
людях, отравленных ядом эгоизма, и благотворны и опасны тем не менее.
Мгновенные, секундные исцеления в этих людях сменяются вспышками еще более
исступленной гордости. Получается, что своим влиянием князь и пробуждает
сердечность, и обостряет противоречия больной, тщеславной души современного
человека. Спасая мир, он провоцирует катастрофу. Эта центральная,
трагическая линия романа раскрывается в истории любви князя к Настасье
Филипповне. Встреча с нею - своего рода экзамен, испытание способностей
князя исцелять болезненно гордые сердца людей. Прикосновение Мышкина к ее
израненной жизнью душе не только не смягчает, но обостряет свойственные ей
противоречия. Роман заканчивается гибелью героини.
(*63) В чем же дело? Почему обладающий талантом исцелять людей князь
провоцирует катастрофу? О чем эта катастрофа говорит: о неполноценности
идеала, который утверждает князь, или о несовершенстве людей, которые
недостойны его идеала?
Попробуем добраться до ответа на эти непростые вопросы.
Настасья Филипповна - человек, в юношеском возрасте преданный поруганию
и затаивший обиду на людей и мир. Богатый господин Тоцкий еще девочкой
пригрел ее, круглую сироту, взял на воспитание, дал прекрасное образование,
а потом обольстил, превратил в наложницу и бросил. Эта душевная рана
постоянно болит у Настасьи Филипповны и порождает противоречивый комплекс
чувств. С одной стороны, в ней есть доверчивость и простодушие, тайный стыд
за незаслуженное, но совершившееся нравственное падение, а с другой -
сознание оскорбленной гордости. Это невыносимое сочетание противоположных
чувств - уязвленной гордости и скрытой доверчивости - замечает
проницательный Мышкин еще до непосредственного знакомства с героиней, при
одном взгляде на ее портрет: "Как будто необъятная гордость и презрение,
почти ненависть были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое,
что-то удивительно простодушное".
При людях на поверхности души героини бушуют гордые чувства презрения к
людям, доводящие ее порой до цинических поступков. Но в этом цинизме она
лишь пытается всем доказать, что пренебрегает их низким мнением о себе. А в
глубине той же души просыпается чуткое, сердечное существо, жаждущее любви и
прощения. В тайных мыслях Настасья Филипповна ждет человека, который придет
к ней и скажет: "Вы не виноваты",- и поймет, и простит...
И вот давно ожидаемое чудо свершается, такой человек приходит и даже
предлагает ей руку и сердце. Но вместо ожидаемого мира он приносит Настасье
Филипповне обострение страданий. Появление князя не только не успокаивает,
но доводит до парадокса, до трагического разрыва противоречивые полюсы ее
души. На протяжении всего романа Настасья Филипповна и тянется к Мышкину, и
отталкивается от него. Чем сильнее притяжение - тем решительнее
отталкивание: колебания нарастают и завершаются катастрофой.
Внимательно вчитываясь в роман, убеждаешься, что героиня притягивается
к Мышкину и отталкивается от него по двум полностью противоположным
психологическим мотивам.
(*64) Во-первых, князь в ее представлении окружен ореолом святости. Он
настолько чист и прекрасен, что к нему страшно прикоснуться. Смеет ли она
после всего, что было с нею, осквернить его своим прикосновением. Это
чувство благоговения к святыне и влечет героиню к князю, и останавливает на
полпути: "Возможность уважения к себе со стороны этого человека она считает
немыслимой. "Я, говорит, известно какая. Я Тоцкого наложницей была". Из
любви к Мышкину, к его чистоте она уступает его другой, более достойной и
отходит в сторону.
Во-вторых, рядом с психологическими мотивами, идущими из глубины ее
сердца, возникают и другие, уже знакомые нам, гордые, самолюбивые чувства.
Отдать руку князю, это значит забыть обиду, простить людям ту бездну
унижения, в которую они ее бросили. Легко ли человеку, в душе которого так
долго вытаптывали все святое, заново поверить в чистую любовь, добро и
красоту? И не будет ли для униженной личности такое добро оскорбительным,
порождающим вспышку гордости? "В своей гордости,- говорит князь,- она
никогда не простит мне любви моей". Рядом с преклонением пред святыней
рождается злоба. Настасья Филипповна обвиняет князя в том, что он слишком
высоко себя ставит, что его сострадание унизительно.
Таким образом, героиня влечется к князю из жажды идеала, любви,
прощения и одновременно отталкивается от него то по мотивам собственной
недостойности, то из побуждений уязвленной гордости, не позволяющей забыть
обиды и принять любовь и прощение. "Замирения" в ее душе не происходит,
напротив, нарастает "бунт", завершающийся тем, что она фактически сама
"набегает" на нож ревниво любящего ее купца Рогожина. И вот трагический
финал романа: "когда, уже после многих часов, отворилась дверь и вошли люди,
то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке. Князь сидел подле
него неподвижно на подстилке и тихо, каждый раз при взрывах крика или бреда
больного, спешил провести дрожащею рукой по его волоскам и щекам, как бы
лаская и унимая его. Но он уже ничего не понимал, о чем его спрашивали, и не
узнавал вошедших и окруживших его людей. И если бы сам Шнейдер (врач
Мышкина.- Ю.Л. ) явился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего
ученика и пациента, то и он, припомнив то состояние, в котором бывал иногда
князь в первый год лечения своего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и
сказал бы, как тогда: "Идиот!"
Так, обострив до катастрофы противоречия в эгоистиче-(*65)ских душах
людей, сам князь не выдержал вызванных им противоречий: душа его
надломилась, он оказался теперь уже неизлечимым пленником психической
болезни.
Такой финал романа вызывает противоречивые интерпретации. Многие
считают, что Достоевский волей-неволей показал крах великой миссии спасения
и обновления мира на пути христианского усовершенствования людей.
Но более достоверной кажется иная трактовка романа. В нем неспроста
высказывается мысль, что "рай - вещь трудная". Христианское добро и
милосердие князя действительно обостряют противоречия в захваченных эгоизмом
душах людей. Но обострение противоречий свидетельствует, что души их к
такому добру неравнодушны. Прежде чем добро восторжествует, неизбежна
напряженная и даже трагическая борьба его со злом в сознании людей. И
духовная смерть Мышкина наступает лишь тогда, когда он в меру своих сил и
возможностей отдал себя людям целиком, заронив в их сердца семена добра.
Только страдальческими путями добудет человечество внутренний свет
христианского идеала. Вспомним любимые Достоевским слова из Евангелия:
"Истинно, истинно глаголю вам, аще пшеничное зерно, падши в землю, не умрет,
то останется одно; а если умрет, то принесет много плода".
Роман "Братья Карамазовы". Синтезом художественно-философских исканий
Достоевского 70-х годов явился роман "Братья Карамазовы". Действие его
происходит в глухой провинции, в дворянской семье Карамазовых. Русские
писатели издавна искали и находили там цельные характеры, чистые страсти,
духовные связи между людьми ("ростовская" тема Л. Н. Толстого). Но времена
изменились. Не таков городок Скотопригоньевск под пером Достоевского.
Духовный распад проник уже и в патриархальную глушь.
По сравнению с предшествующими романами, в "Братьях Карамазовых"
нарастает, набирает силу разобщение, рвутся связи между людьми. "Всякий-то
теперь стремится отделить свое лицо наиболее, хочет испытать в себе самом
полноту жизни, а между тем выходит изо всех его усилий вместо полноты жизни
полное самоубийство" - так определяет состояние русского общества 70-х годов
близкий автору герой романа - старец Зосима. Семья Карамазовых под пером
Достоевского - это Россия в миниатюре: она начисто лишена теплых родственных
уз. Глухая вражда царит между отцом семейства Федором Павловичем Карамазовым
и его сыновьями: старшим Дмитрием, человеком распущенных страстей, Иваном -
пленником распущенного ума, незаконно-(*66)рожденным Смердяковым - лакеем по
должности и по духу, и послушником монастыря, Алешей, тщетно пытающимся
примирить враждебные столкновения, которые завершаются страшным
преступлением - отцеубийством. Достоевский показывает, что все участники
этой драмы разделяют ответственность за случившееся и в первую очередь - сам
отец с профилем римлянина времен упадка - символом разложения и распада
человеческой личности.
Современное общество заражено тяжелой духовной болезнью -
"карамазовщиной". Суть ее заключается в доходящем до исступления отрицании
всех святынь. "Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна,- признается
Смердяков.- В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора
Наполеона французского... и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые
французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе.
Совсем даже были бы другие порядки-с". Тот же Смердяков "в детстве очень
любил вешать кошек и потом хоронил их с церемонией. Он надевал для этого
простыню, что составляло вроде как бы ризы, и пел и махал чем-нибудь над
мертвою кошкой, как будто кадил". "Смердяковщина" - лакейский вариант
"карамазовщины" - наглядно обнажает суть этой болезни: извращенную любовь к
унижению, к надругательству над самыми светлыми ценностями жизни. Как
говорится в романе, "любит современный человек падение праведника и позор
его".
Главным носителем "карамазовщины" является Федор Павлович, испытывающий
сладострастное наслаждение от постоянного унижения истины, добра и красоты.
Его плотская связь с дурочкой Лизаветой Смердящей, плодом которой является
лакей Смердяков,- циничное надругательство над святыней любви.
Сладострастие Федора Павловича - чувство отнюдь не просто животное и
далеко не безотчетное. Это сладострастие с идеею, головное, сознательное,
вызывающее, это своеобразная форма полемики с добром. Карамазов вполне
сознает всю низость своих побуждений и поступков, получая циничное
наслаждение в унижении добра. Его все время тянет к тому, чтобы наплевать в
святом месте. Он устраивает сознательно скандал в келье старца Зосимы, а
потом идет с теми же целями на обед к игумену: "Ему захотелось всем
отомстить за свои собственные пакости. "Ведь уж теперь себя не
реабилитируешь, так давай-ка я им еще наплюю до бесстыдства: не стыжусь,
дескать, вас, да и только!"
(*67) "Карамазовщина" пронизала все поры современного общества в
верхних слоях и уже заражает лакейское их окружение. Иван не без
карамазовского цинизма предрекает смердяковым большое будущее на случай,
когда в России "ракета загорится", то есть случится революция: "Передовое
мясо, впрочем, когда срок наступит... Будут другие и получше... Сперва будут
такие, а за ними получше". Отличительным свойством "карамазовщины" является
циническое отношение к кормильцу нации - русскому мужику: "Русский народ
надо пороть-с..."
В карамазовской психологии все высшие ценности жизни попираются ногами,
затаптываются во имя исступленного самоутверждения. В монастыре рядом со
святым старцем Зосимой появляется отец Ферапонт. Внешне этот человек
стремится к абсолютной "праведности", ведет аскетический образ жизни,
истощает себя постами и молитвами. Но в чем источник "праведности"
Ферапонта, каков ее побудительный мотив? Оказывается - это ненависть к
старцу Зосиме и стремление возвыситься над ним. Катерина Ивановна добра к
своему обидчику Мите из глубокой, затаенной ненависти к нему, из чувства
уязвленной гордости. Добродетели превращаются в исступленную форму
самоутверждения, в великодушие эгоизма. Точно так же
эгоистически-великодушно "любит" человечество Великий инквизитор в
сочиненной Иваном легенде.
В мире Карамазовых все связи между людьми извращаются, принимают
преступный характер, так как здесь каждый стремится превратить окружающих в
"подножие", в пьедестал для своего эгоистического "я". Мир Карамазовых един,
но "единство" это удерживается не добром, а взаимной ненавистью,
злорадством. Это мир, по которому пробегает цепная реакция преступности.
Кто из сыновей является убийцей отца? Иван не убивал, однако мысль о
допустимости, дозволенности отцеубийства впервые сформулировал он. Дмитрий
тоже не убивал Федора Павловича, но в порыве ненависти к отцу стоял на грани
преступления. Убил отца Смердяков, но лишь доведя до логического конца
мысли, брошенные Иваном, и страсти, бушующие в озлобленной душе Дмитрия.
В мире Карамазовых принципиально не восстановимы четкие моральные
границы преступления: все в разной мере, но виноваты в случившемся,
потенциальная преступность царит в общей атмосфере взаимной ненависти и
ожесточения. Виновен каждый человек в отдельности и все вместе, или, как
говорит старец Зосима, "воистину каждый перед (*68) всеми за всех и за все
виноват, помимо грехов своих". "Помни особенно, что не можешь ничьим судьею
быти. Ибо не может быть на земле судья преступника, прежде чем сей судья не
познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что
он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех и виноват".
"Карамазовщина", по Достоевскому,- это русский вариант болезни всего
европейского человечества, болезни цивилизации. Причины ее заключаются в
утрате цивилизованным человечеством сверхличных нравственных ценностей, в
грехе "самообожествления". Вся верхушка русского общества, вслед за
передовой частью западноевропейского, обожествляет свое "я" и разлагается.
Наступает кризис гуманизма, который в русских условиях принимает формы
особенно откровенные и вызывающие: "Если вы желаете знать,- рассуждает
Смердяков,- то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с
тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в нищете
смердит и ничего в этом дурного не находит". Истоки западноевропейской и
русской буржуазности Достоевский видел не в экономических законах развития
общества, а в духовном кризисе современного человечества, причины которого в
"усиленно сознающей" себя личности, утратившей веру, выпрямляющий человека
нравственный идеал. По формуле Ивана Карамазова, "если Бога нет, то все
позволено". Кризис безверия захватил не только светские, но и церковные
круги. В главе "Pro и contca" устами Ивана Карамазова Достоевский
развертывает беспримерную в истории атеизма критику консервативных сторон
исторического христианства. Герой доказывает несовместимость пассивного
принятия трех опорных точек религии (акта грехопадения, акта искупления и
акта вечного возмездия за добро и зло) с нравственным достоинством человека.
Согласно христианскому воззрению все человечество ответственно за грех
родоначальников своих, Адама и Евы, изгнанных Богом из рая. Поэтому земная
жизнь является искуплением первородного греха, юдолью страдания, духовных и
физических испытаний и невзгод. Христианин должен терпеть и смиренно
переносить эти испытания, уповая на Страшный суд в загробной жизни, где
каждому будет воздано Высшим Судьей за добро и зло. В фундаменте
христианского миросозерцания есть соблазн фаталистического, пассивного
приятия всех унижений и обид, соблазн нравственного самоустранения от
господствующего на земле зла. Иван, зная этот христианский соблазн и
опираясь на него, предла-(*69)гает послушнику Алеше неопровержимые, по его
мнению, аргументы, направленные против "мира Божия". Это страшные,
потрясающие душу рассказы о действительных фактах страдания детей. Иван
задает Алеше трудный вопрос о цене будущей "мировой гармонии", о том, стоит
ли она хотя бы одной слезинки ребенка. Может быть, есть Бог и есть будущая
гармония в царстве Его, но Иван не хочет быть в числе избранников и "билет"
на вход в царство Божие почтительно возвращает Творцу вселенной.
Факты страдания детей, которые приводит Иван, настолько вопиющи, что
требуют немедленного отклика, живой, активной реакции на зло. И даже
"смиренный послушник" Алеша не выдерживает предложенного Иваном искушения и
в гневе шепчет: "Расстрелять". Расстрелять того генерала, который по жуткой
прихоти затравил псами на глазах у матери ее сынишку, случайно подбившего
ногу любимой генеральской собаке. Не может сердце человеческое при виде
детских слез и мольбы к Боженьке успокоиться на том, что они необходимы в
этом мире во искупление грехов человеческих. Не может человек оправдать
детские страдания упованиями на будущую гармонию и райскую жизнь. Слишком
дорогая цена для вечного блаженства! Не стоит оно и одной слезинки невинного
ребенка!
Иван действительно указывает христианской религии на вопросы, трудно
разрешимые для сердца человеческого. Причем с его аргументами против
страдания детей солидарен и сам Достоевский. Видно, что в определенной мере
писатель разделяет бунтарский пафос Ивана. В какой? Попытаемся разобраться и
понять.
Достоевский отрицает вслед за Иваном религиозно-фаталистический взгляд
на мир, свойственный консервативным кругам русских церковников и их
идеологов (вспомним учение Константина Леонтьева). Достоевский против
самоустранения человека от прямого участия в жизнестроительстве более
совершенного "мира сего". Вслед за Иваном он настаивает на необходимости
живой реакции на зло, на страдания ближнего. Писатель критически относится к
оправданию страданий актом грехопадения, с одной стороны, и будущей
гармонией, будущим Страшным судом, с другой. Человек, по Достоевскому,
призван быть активным строителем и преобразователем этого мира. Поэтому
писателя не устраивает в бунте Ивана не протест против страданий детей, а
то, во имя чего этот протест осуществляется.
При внимательном и вдумчивом прочтении романа можно заметить в логике
Ивана Карамазова существенный, типично (*70) "карамазовский" изъян. Приводя
факты страдания детей, Иван приходит к умозаключению: вот он каков, мир
Божий. Но действительно ли в своем богоборческом бунте Иван воссоздает
объективную картину мира? Нет. Это не та картина, где добро борется со злом.
Это коллекция с карамазовским злорадством подобранных фактов страданий детей
на одном полюсе и жестокости взрослых на другом. Иван несправедливо и
предвзято судит о мире Божием, он слишком тенденциозен и, подобно
Раскольникову, несправедлив.
Исследователи Достоевского заметили, что суд Ивана перекликается в
романе с тем судом, который следователь и прокурор ведут над Дмитрием
Карамазовым и где приходят к заключению, что именно он - отцеубийца. Эта
связь в самом характере, в самой методе следствия. Как фабрикуется ложное
обвинение Дмитрия в преступлении? Путем тенденциозного (предвзятого) подбора
фактов: следователь и прокурор записывают в протокол лишь то, что служит
обвинению, и пропускают мимо ушей то, что ему противостоит. К душе Мити
слуги официального закона относятся так же несправедливо и безжалостно, как
Иван к душе мира. Светлому духу, который удержал Митю на пороге
преступления, следователь не поверил и в протокол это не внес.
В обоих случаях суд строится на упрощенных представлениях о мире и душе
человеческой, об их внутренних возможностях. Согласно этим упрощенным
представлениям душа взрослого может исчерпываться безобразием и злодейством.
И для Ивана Митя - только "гад" и "изверг". Но вот суждение о Мите другого,
близкого к нему человека: "Вы у нас, сударь, все одно как малый ребенок... И
хоть гневливы вы, сударь, но за простодушие ваше простит Господь".
Оказывается, ребенок есть и во взрослом человеке. Не случайно неправедно
осужденный Дмитрий говорит: "Есть малые дети и большие дети. Все - дите".
Так и в мире нет детей самих по себе и взрослых самих по себе, а есть
единая, живая, неразрывная цепь человеческая, где "в одном месте тронешь, в
другом конце мира отдается". И если ты действительно любишь детей, то должен
любить и взрослых. Наконец, к страданиям взрослых, которых Иван обрекает на
муки с равнодушием и затаенной злобой, неравнодушны именно дети. Смерть
Илюшечки в романе - результат душевных переживаний за отца, оскорбленного
Митей Карамазовым.
Итак, Достоевский не принимает бунта Ивана в той мере, в какой этот
бунт индивидуалистичен. Начиная с любви к детям, Иван заканчивает презрением
к человеку, а значит, (*71) и к детям в том числе. Это презрение к духовным
возможностям мира человеческого последовательно завершается в сочиненной
Иваном "Легенде о Великом инквизиторе". Действие легенды совершается в
католической Испании во времена инквизиции. В самый разгул преследований и
казней еретиков Испанию посещает Христос. Великий инквизитор, глава
испанской католической церкви, отдает приказ арестовать Христа. И вот в
одиночной камере инквизитор посещает Богочеловека и вступает с ним в спор.
Он упрекает Христа в том, что тот совершил ошибку, когда не прислушался
к искушениям дьявола и отверг в качестве сил, объединяющих человечество,
хлеб земной, чудо и авторитет земного вождя. Заявив дьяволу, что "не хлебом
единым жив человек", Христос не учел слабости человеческие. Массы всегда
предпочтут "хлебу духовному", внутренней свободе, хлеб земной. Человек слаб
и склонен верить чуду более, чем возможности свободного мироисповедания. И
наконец, культ вождя, страх перед государственной властью, преклонение перед
земными кумирами всегда были типичными и останутся таковыми для слабого
человечества.
Отвергнув советы дьявола, Христос, по мнению инквизитора, слишком
переоценил силы и возможности человеческие. Поэтому инквизитор решил
исправить ошибки Христа и дать людям мир, достойный их слабой природы,
основанный на "хлебе земном, чуде, тайне и авторитете". Царству духа Великий
инквизитор противопоставил царство кесаря-вождя, возглавившего человеческий
муравейник, казарменный коммунизм, стадо обезличенных, покорных власти
людей. Царство Великого инквизитора - государственная система,
ориентирующаяся на посредственность, на то, что человек слаб, жалок и мал.
Однако, доводя логику Великого инквизитора до парадокса, автор легенды
обнаруживает ее внутреннюю слабость. Вспомним, как Христос отвечает на
исповедь инквизитора: "он вдруг молча приближается к нему и тихо целует его
в бескровные девяностолетние уста". Что значит этот поцелуй? Заметим, что на
протяжении всей исповеди Христос молчит и это молчание тревожит Великого
инквизитора. Тревожит, потому что сердце инквизитора не в ладу с умом,
сердце подсказывает односторонность его философии. Не случайно он развивает
свои идеи как-то неуверенно, в настроении подавленном и грустном. А чуткий
Христос подмечает этот внутренний разлад. На словах инквизитор невысокого
мнения о возможностях человека. Но в самой ожесточенности бичевания "жалких
человеческих существ" есть тайное (*72) ощущение слабости собственной
логики, сердечное знание более высоких и идеальных стремлений. Лишь разумом
инквизитор заодно с дьяволом, сердцем же он, как все Карамазовы,- с Христом!
Такой же жалости и сострадания достоин и сам Иван, творец легенды. Ведь и в
его отрицаниях под корою индивидуализма и карамазовского презрения теплится
скрытая любовь к миру и мука раздвоения. Ведь суть "карамазовщины" как раз и
заключается в полемике с добром, тайно живущим в сердце любого, самого
отчаянного отрицателя. Потому же Иван, сообщивший "Легенду" Алеше, твердит в
исступлении: "От формулы "все позволено" я не отрекусь, ну и что же, за это
ты от меня отречешься, да, да?" Алеша встал, подошел к нему молча и тихо
поцеловал его в губы. "Литературное воровство! - вскричал Иван, приходя
вдруг в какой-то восторг,- это ты украл из моей поэмы!"
Стихии карамазовского распада и разложения в романе противостоит
могучая жизнеутверждающая сила, которая есть в каждом, но с наибольшей
последовательностью и чистотой она воплощается в старце Зосиме и его ученике
Алеше. "Все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в
другом конце мира отдается",- утверждает Зосима. Мир говорит человеку о
родственной, тесной, интимной зависимости всего друг от друга. Человек жив
ощущением этой родственной связи. Бессознательно, от высших сил мира он этим
чувством наделен, оно космично по своей внутренней сути: "Бог взял семена из
миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад свой, и взошло все, что
могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения
своего таинственным мирам иным; если ослабевает или уничтожается в тебе сие
чувство, то умирает и взращенное в тебе. Тогда станешь к жизни равнодушен и
даже возненавидишь ее. Мыслю так".
Карамазовский распад, по Достоевскому,- прямое следствие обособления,
уединения современного цивилизованного человечества, следствие утраты им
чувства широкой вселенской связи с миром горним и высшим, превосходящим
животные потребности его земной природы. Отречение от высших духовных
ценностей ведет человека к равнодушию, одиночеству и ненависти к жизни.
Именно по такому пути идут в романе Иван и Великий инквизитор. На этот же
путь вступает противник Зосимы, монах Ферапонт.
Достоевский считает, что и консервативная часть духовенства тоже теряет
великое чувство родственной любви к миру. Не случайно идеалом официального
монашеского жи-(*73)тия является отрешенная от мира святость, идея личного
спасения.
Другой идеал утверждает в романе старец Зосима и стоящий за ним
Достоевский. Религиозный подвижник здесь уходит не ради спасения своей души
от мирских страданий и бед в монастырское уединение, не стремится к полной
изоляции. Напротив, он тянется в мир, чтобы родственно сопереживать вместе с
людьми все грехи, все зло мирское. Его доброта и гуманность основаны на вере
в божественное происхождение каждого человека.
Нет на земле такого злодея, который бы тайно не чувствовал великую силу
добра. Ведь и сладострастие Федора Павловича Карамазова вторично: его исток
в полемике с добром и святыней, тайно живущими в душе даже такого
пакостника.
Именно потому, что Божественная сущность есть в каждом из людей,
доброта подвижников Достоевского демократична до утопического максимума:
"Все пойми и все прости. Чтобы переделать мир по-новому, надо, чтобы люди
сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше, чем не сделаешься в
самом деле всякому братом, не наступит братства. Никогда люди никакою наукой
и никакою выгодой не сумеют безобидно разделиться в собственности своей и в
правах своих. Все будет для каждого мало, и все будут роптать, завидовать и
истреблять друг друга. Вы спрашиваете, когда сие сбудется. Сбудется, но
сначала должен заключиться период человеческого уединения... Но непременно
будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все разом,
как неестественно отделились один от другого... Но до тех пор надо все-таки
знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать
и вывести душу свою из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы
даже и в чине юродивого. Это чтобы не умирала великая мысль".
Достоевский высказывает еретическую с точки зрения консервативной
религиозности мысль, что и отрекшиеся от Христа люди, и бунтующие против
него в существе своем того же самого Христова облика. "Да и греха такого
нет, и не может быть на всей земле, какого бы не простил Господь воистину
кающемуся". Отсюда идет поэтизация Достоевским святости этой земной жизни.
Алеша говорит Ивану:
"Ты уже наполовину спасен, если жизнь любишь". Отсюда же - культ
"священной Матери - сырой земли": "не проклято, а благословенно все на
земле".
(*74) Такая философия далека от византийских, суровых догматов,
согласно которым мир во зле лежит, а идеал жизни христианина - отрешенная от
мира святость. "Все эти надежды на земную любовь и на мир земной можно найти
и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Занд",- упрекал Достоевского К.
Леонтьев. Все это далеко, очень далеко, по Леонтьеву, от истинного
православия, которое считает "горе, страдания, обиды" - "посещением Божиим".
Достоевский же "хочет стереть с лица земли эти полезные обиды". Мир и
благоденствие человечества на земле, по Леонтьеву, вообще невозможны:
"Христос нам этого не обещал".
Христос Достоевского близок не ортодоксально-церковному, а народному
пониманию: он щедрее и человечнее того Христа, которого канонизировала
консервативная церковность.
В личности Христа Ф. М. Достоевский видел некий намек на отдаленное
будущее всего человечества. Это высший идеал, к которому стремится и
которого достигнет человек. Но не в одиночку, а всем миром, общими усилиями
человечество приблизится к нему через родственную, братскую любовь всех
людей друг к другу и к общей их матери-природе.
Вопросы и задания: Расскажите об основных впечатлениях детских лет,
оказавших влияние на Достоевского. Почему обучение в Военно-инженерном
училище обострило болезненный самоанализ в душе Достоевского? Что нового
внес Достоевский в изображение "маленького человека"? Раскройте суть
душевных противоречий Девушкина. Какие позиции занимает Достоевский в кружке
Петрашевского? К каким выводам пришел Достоевский, общаясь с народом на
каторге? В чем суть его "христианского социализма" и что отличает его от
современных социалистических учений? Как вы донимаете основы
"почвеннических" воззрений Достоевского, его "русской идеи"? Какие события
общественной жизни конца 60-х годов повлияли на возникновение замысла романа
"Преступление и наказание"? В чем суть теории Раскольникова? Что толкает
Раскольникова на убийство старухи процентщицы? Как петербургские впечатления
укрепляют Раскольникова в его идее? Почему взгляд героя на жизнь предвзят и
субъективен? Покажите на конкретных примерах, что душа Раскольникова
оказывается сложнее и шире его бесчеловечной идеи. Почему Раскольников пошел
убивать старуху, хотя накануне твердо и сознательно решил не делать этого?
Почему после преступления Раскольников оказывается в полном разладе с
окружающими его людьми (покажите это (*75) на конкретных примерах)?
Раскройте психологическую суть сложных отношений Раскольникова со
следователем Порфирием Петровичем. Как вы понимаете слова Порфирия:
"солгал-то он бесподобно, а на натуру-то и не сумел рассчитать"? Чем
привлекательна для Раскольникова Сонечка Мармеладова? Как рассчитывал
Раскольников объявить Соне о преступлении и что у него получилось? Как
опровергает христианская душа Сонечки идею Раскольникова? В чем заключается
полемический смысл романа "Преступление и наказание", суть спора
Достоевского с Чернышевским и революционной демократией? Почему Достоевский
называет героя романа "Идиот" князя Мышкина "положительно-прекрасным
человеком"? Почему общение Мышкина с Настасьей Филипповной обостряет
свойственные ее душе противоречия? Как вы оцениваете смысл финала романа
"Идиот"? В чем суть "карамазовщины" и "смердяковщины" и каковы духовные их
истоки?
ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
(1828-1910)
(*76) "Довольно мне знать, что если все то, чем я живу, сложилось из
жизни живших прежде меня и давно умерших людей и что поэтому всякий человек,
исполнявший закон жизни, подчинивший свою животную личность разуму и
проявивший силу любви, жил и живет после исчезновения своего плотского
существования в других людях,- чтобы нелепое и ужасное суеверие смерти уже
никогда более не мучило меня". Так отвечал Л. Н. Толстой на вопрос о смысле
человеческого существования в трактате "О жизни" (1888), который он считал
одной из главных своих книг. Толстой был глубоко убежден, что "жизнь умерших
людей не прекращается в этом мире" и что "особенное мое я лежит в
особенностях моих родителей и условий, влиявших на них", "и в особенности
всех моих предков и в условиях их существования...".
Родовое гнездо. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября)
1828 года в имении Ясная Поляна Крапивенского уезда Тульской губернии в
аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России
шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя
Василия Васильевича Темного, давшего одно-(*77)му из предков писателя Андрею
Харитоновичу прозвище Толстой. Прадед Льва Толстого Андрей Иванович был
внуком Петра Андреевича Толстого, одного из главных зачинщиков стрелецкого
бунта при царевне Софье. Падение Софьи заставило его перейти на сторону
Петра, который долгое время не доверял Толстому и на веселых пирах частенько
срывал с него парик и, ударяя по плеши, приговаривал: "Головушка, головушка,
если бы ты не была так умна, то давно бы с телом разлучена была". Однако
участник Азовского похода 1696 года, знаток морского дела, досконально
изучивший его в период двухгодичной командировки в Италию, человек
европейски образованный, П. А. Толстой в 1701 году в период резкого
обострения русско-турецких отношений, был назначен Петром I на важный и
трудный пост посланника в Константинополе. Ему дважды приходилось сидеть в
Семибашенном замке, изображенном на фамильном гербе Толстых в честь особых
дипломатических заслуг знатного пращура. В 1717 г. П. А. Толстой оказал царю
особо важную услугу, склонив царевича Алексея к возвращению в Россию из
Неаполя. За участие в следствии, суде и тайной казни непокорного Петру
царевича П. А. Толстой был награжден поместьями и поставлен во главе Тайной
правительственной канцелярии.
В день коронования Екатерины I он получил титул графа, поскольку вместе
с Меншиковым энергично содействовал ее воцарению. Но при Петре II, сыне
царевича Алексея, П. А. Толстой оказался в опале и в возрасте 82 лет был
сослан в Соловецкий монастырь, где вскоре и скончался. Лишь в 1760 г., при
императрице Елизавете Петровне, потомству Петра Андреевича было возвращено
графское достоинство.
Дед писателя, Илья Андреевич Толстой, был человеком веселым,
доверчивым, но безалаберным. Он промотал все свое состояние и вынужден был с
помощью влиятельных родственников выхлопотать себе должность губернатора в
Казани. Помогла протекция всесильного военного министра Николая Ивановича
Горчакова, на дочери которого Пелагее Николаевне он был женат. Как старшая в
роде Горчаковых, бабушка Льва Николаевича пользовалась их особым уважением и
почетом. Эти связи впоследствии попытается восстановить сам Лев Толстой,
добиваясь должности адъютанта при главнокомандующем Южной армии Михаиле
Дмитриевиче Горчакове-Севастопольском.
В семье И. А. Толстого жила воспитанница, дальняя родственница П. Н.
Горчаковой Татьяна Александровна Ерголь-(*78)ская и была тайно влюблена в
его сына Николая Ильича. В 1812 г. Николай Ильич семнадцатилетним юношей,
несмотря на ужас, страх и бесполезные уговоры родителей, определился в
воинскую службу адъютантом к князю Андрею Ивановичу Горчакову, участвовал в
славных военных походах 1813-1814 годов, попал в плен к французам и в 1815
году был освобожден нашими войсками, вступившими в Париж.
После Отечественной войны он вышел в отставку, приехал в Казань, но
смерть отца оставила его нищим со старой, привыкшей к роскоши матерью,
сестрой и кузиной Т. А. Ергольской на руках. Тогда-то на семейном совете и
было принято решение: Пелагея Николаевна благословила сына на брак с богатой
и знатной княжной Марией Николаевной Волконской, а кузина с христианским
смирением приняла это решение. Так Толстые переехали на жительство в имение
княжны Ясная Поляна.
Волконские вели свой род от Рюрика и считали своим родоначальником
князя Михаила Черниговского, зверски замученного татарами в 1246 году за
гордый отказ соблюсти басурманские обычаи и причисленного к лику святых.
Потомок Михаила князь Иван Юрьевич в XIII веке получил Волконский удел по
речке Волкове, протекавшей в Калужской и Тульской губерниях. От него и пошла
фамилия Волконских. Сын его, Федор Иванович, геройски погиб на Куликовом
поле в 1380 году.
Легендой был окружен в семейных воспоминаниях образ прадеда Толстого по
матери Сергея Федоровича Волконского. Генерал-майором он участвовал в
Семилетней войне. Тоскующей жене его однажды приснилось что некий голос
повелевает ей послать мужу нательную икону. Через фельдмаршала Апраксина
икона была немедленно доставлена. И вот в сражении неприятельская пуля
попадает Сергею Федоровичу в грудь, но икона спасает ему жизнь. С тех пор
икона как священная реликвия хранилась у деда Л. Толстого, Николая
Сергеевича. Писатель воспользуется семейным преданием в "Войне и мире", где
княжна Марья упрашивает Андрея, уходящего на войну, надеть образок: "Что
хочешь думай,- говорит она,- но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его
еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах..."
Николай Сергеевич Волконский, дед писателя, был государственным
человеком, приближенным императрицы Екатерины II. Но, столкнувшись с ее
фаворитом Потемкиным, гордый князь поплатился придворной карьерой и был
сослан (*79) воеводой в Архангельск. Выйдя в отставку, он женился на княжне
Екатерине Дмитриевне Трубецкой и поселился в усадьбе Ясная Поляна. Екатерина
Дмитриевна рано умерла, оставив ему единственную дочь Марию. С любимой
дочерью и ее компаньонкой-француженкой опальный князь прожил в Ясной Поляне
до 1821 года и был погребен в Троице-Сергиевой лавре. Крестьяне и дворовые
уважали своего важного и разумного барина, который заботился об их
благосостоянии. Он построил в имении богатый усадебный дом, разбил парк,
выкопал большой яснополянский пруд.
В 1822 году осиротевшая Ясная Поляна ожила, в ней поселился новый
хозяин Николай Ильич Толстой. Семейная жизнь его сперва сложилась счастливо.
Среднего роста, живой, с приветливым лицом и всегда грустными глазами, Н. И.
Толстой проводил жизнь в занятиях хозяйством, в ружейной и псовой охоте, в
судебных тяжбах, доставшихся по наследству от безалаберного отца. Пошли
дети: в 1823 году первенец Николай, потом Сергей (1826), Дмитрий (1827), Лев
и, наконец, долгожданная дочь Мария (1830). Однако появление ее на свет
обернулось для Н. И. Толстого неутешным горем: во время родов скончалась
Мария Николаевна, и семейство Толстых осиротело.
Детство. Левушке не было тогда еще и двух лет, о матери остались у него
смутные воспоминания, но духовный ее облик по рассказам близких людей
Толстой бережно хранил всю жизнь. "Она представлялась мне таким высоким,
чистым, духовным существом, что часто... я молился ее душе, прося ее помочь
мне, и эта молитва всегда помогала много". На мать был очень похож любимый
брат Толстого Николенька: "равнодушие к суждениям других людей и скромность,
доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и
нравственные преимущества, которые они имели над другими людьми. Они как
будто стыдились этих преимуществ". И еще одна удивительная черта привлекала
Толстого в этих дорогих существах - они никогда никого не осуждали. Однажды
в "Житиях святых" Димитрия Ростовского Толстой прочел рассказ о монахе,
который имел много недостатков, но по смерти оказался среди святых. Он
заслужил это тем, что за всю свою жизнь никогда никого не осудил. Слуги
вспоминали, что, столкнувшись с несправедливостью, Мария Николаевна, бывало,
"вся покраснеет, даже заплачет, но никогда не скажет грубого слова".
Мать заменила детям необыкновенная женщина, тетушка Татьяна
Александровна Ергольская, которая, по словам (*80) Л. Толстого, по-прежнему
любила отца, "но не пошла за него потому, что не хотела портить своих
чистых, поэтических отношений с ним и с нами". Татьяна Александровна имела
самое большое влияние на жизнь Л. Толстого: "Влияние это было, во-первых, в
том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не
словами учила меня этому, а всем своим существом заражала меня любовью. Я
видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви".
До пяти лет Левушка воспитывался с девочками - сестрой Машей и приемной
дочерью Толстых Дунечкой. У детей была любимая игра в "милашку". "Милашкой",
исполнявшим роль ребенка, почти всегда был впечатлительный и чувствительный
Лева-рева. Девочки его ласкали, лечили, укладывали спать, а он безропотно
подчинялся. Когда мальчику исполнилось пять лет, его перевели в детскую, к
братьям.
Детство Толстого овеяно воспоминаниями об Отечественной войне 1812
года, об изгнании Наполеона, о восстании декабристов. Троюродным братом
матери был Сергей Григорьевич Волконский. Он участвовал в кампании 12-го
года, затем вступил в Южное общество. После 14 декабря его сослали в
Восточную Сибирь, где он и оставался 30 лет сперва на каторжных работах,
потом на поселении. Подвигу С. Г. Волконского и его жены Некрасов посвятил
впоследствии поэмы "Дедушка" и "Княгиня Волконская".
Брат его, Николай Григорьевич, по указу Александра I принял в 1801 году
фамилию Репнин в честь своего деда по матери, род которого прекратился, чтоб
память о Репниных не угасала среди россиян. В битве под Аустерлицем Николай
Григорьевич участвовал в атаке кавалергардского полка, описанной в "Войне и
мире", был ранен в голову и отправлен французами в госпиталь. Узнав о его
подвиге, Наполеон пришел к нему с предложением освободить не только
командира, но и всех его офицеров с условием, если Николай Григорьевич
откажется воевать в течение двух лет. Репнин ответил, что он "присягнул
служить своему государю до последней капли крови и потому предложения
принять не может".
С детских лет Лев Толстой чувствовал родственную причастность к
историческим судьбам России, к мечтам лучших ее сынов о мире и благополучии.
Неспроста талантливый и чуткий брат его Николенька придумал игру в
"муравейных братьев", о которой с благодарностью помнил всю жизнь Л.
Толстой: (*81) "...Когда нам с братьями... было мне 5, Митеньке 6, Сереже 7
лет", Николенька "объявил нам, что у него есть тайна, посредством которой,
когда она откроется, все люди сделаются счастливыми, не будет ни болезни,
никаких неприятностей, никто ни на кого не будет сердиться, и все будут
любить друг друга, все сделаются муравейными братьями (вероятно, это были
моравские братья, о которых он слышал или читал, но на нашем языке это были
муравейные братья). И я помню, что слово "муравейные" особенно нравилось,
напоминая муравьев в кочке. Мы даже устроили игру в муравейные братья,
которая состояла в том, что садились под стулья, загораживая их ящиками,
завешивали платками и сидели там в темноте, прижимаясь друг к другу. Я,
помню, испытывал особенное чувство любви и умиления и очень любил эту игру.
"Муравейные братья" были открыты нам, но главная тайна о том, как
сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и
не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам
говорил, написана им на зеленой палочке и палочка эта зарыта у дороги, на
краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я... просил в память
Николеньки закопать меня...
Идеал муравейных братьев, льнувших любовно друг к другу, только не под
двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей
мира, остался для меня тот же. И как я тогда верил, что есть та зеленая
палочка, на которой написано то, что должно уничтожить все зло в людях и
дать им великое благо, так я верю и теперь, что есть эта истина и что будет
она открыта людям и даст им то, что она обещает".
В детстве Толстого окружала теплая, семейная атмосфера. Здесь дорожили
родственными чувствами и охотно давали приют близким людям. В семье Толстых
жила, например, сестра отца Александра Ильинична, пережившая в молодости
тяжелую драму: ее муж сошел с ума. Это была, по воспоминаниям Толстого,
"истинно религиозная женщина". "Любимые ее занятия" - "чтение жития святых,
беседа со странниками, юродивыми, монахами и монашенками, из которых
некоторые всегда жили в нашем доме, а некоторые только посещали тетушку".
Александра Ильинична "жила истинно христианской жизнью, стараясь не только
избегать всякой роскоши и услуг, но стараясь, сколько возможно, служить
другим. Денег у нее никогда не было, потому что она раздавала просящим все,
что у нее было".
(*82) Еще мальчиком Толстой присматривался к верующим людям из народа,
странникам, богомольцам, юродивым. "...Я рад,- писал Толстой,- что с детства
бессознательно научился понимать высоту их подвига". А главное, эти люди
входили в семью Толстых как неотъемлемая часть ее, раздвигая тесные семейные
границы и распространяя родственные чувства детей не только на "близких", но
и на "дальних" - на весь мир.
Помнились Толстому святочные забавы, в которых участвовали господа и
дворовые вместе - и всем было очень весело. "Помню, как казались мне красивы
некоторые ряженые и как хороша была особенно Маша-турчанка. Иногда тетенька
наряжала и нас", В святки наезжали в Ясную Поляну и нежданные гости, друзья
отца. Так, однажды нагрянули всем семейством Исленевы - отец с тремя
сыновьями и тремя дочерьми. Скакали сорок верст на тройках по заснеженным
равнинам, тайно переоделись у мужиков в деревне и явились ряжеными в
яснополянский дом.
С детства вызревала в душе Толстого "мысль народная". "...Все
окружавшие мое детство лица - от отца до кучеров - представляются мне
исключительно хорошими людьми,- говорил Толстой.- Вероятно, мое чистое,
любовное чувство, как яркий луч, открывало мне в людях (они всегда есть)
лучшие их свойства, и то, что все люди эти казались мне исключительно
хорошими, было гораздо ближе к правде, чем то, когда я видел одни их
недостатки".
Отрочество. В январе 1837 года семейство Толстых отправилось в Москву:
пришла пора готовить старшего сына Николеньку к поступлению в университет. В
сознании Толстого эти перемены совпали с трагическим событием: 21 июня 1837
года скоропостижно скончался в Туле уехавший туда по личным делам отец. Его
похоронили в Ясной Поляне сестра Александра Ильинична и старший брат
Николай.
Девятилетний Левушка впервые испытал чувство ужаса перед загадкою жизни
и смерти. Отец умер не дома, и мальчик долго не мог поверить, что его нет.
Он искал отца во время прогулок среди незнакомых людей в Москве и часто
обманывался, встречая родное лицо в потоке прохожих. Детское ощущение
непоправимой утраты вскоре переросло в чувство надежды и неверия в смерть.
Бабушка не могла смириться со случившимся. По вечерам она отворяла дверь в
соседнюю комнату и уверяла всех, что видит его. Но, убедившись в
иллюзорности своих галлюцинаций, впадала в истерику, мучила и себя и
окружающих, особенно детей, и, спустя девять месяцев, не выдержала
обрушившегося на нее (*83) несчастья и умерла. "Круглые сироты,- сокрушались
сердобольные знакомые при встречах с братьями Толстыми,- недавно отец умер,
а теперь и бабушка".
Осиротевших детей разлучили: старшие остались в Москве, младшие вместе
с Левушкой вернулись в Ясную Поляну под ласковую опеку Т. А. Ергольской и
Александры Ильиничны, а также немца-гувернера Федора Ивановича Ресселя,
почти родного человека в добром русском семействе.
Летом 1841 года скоропостижно скончалась во время паломничества в
Оптину пустынь Александра Ильинична. Старший Николенька обратился за помощью
к последней родной тетке, сестре отца Пелагее Ильиничне Юшковой, которая
жила в Казани. Та незамедлительно приехала, собрала в Ясной Поляне
необходимое имущество и, прихватив детей, увезла их в Казань. В Казанский
университет из Московского перевелся на второй курс математического
отделения философского факультета и Николенька - второй после тетки опекун
осиротевшей семьи. Тяжело переживала разлуку с детьми Т. А. Ергольская,
оставшись хранительницей внезапно опустевшего яснополянского гнезда. Скучал
о ней и Левушка: единственным утешением были летние месяцы, когда Пелагея
Ильинична привозила в деревню на каникулы с каждым годом взрослевших детей.
Юность. В 1843 году Сергей и Дмитрий поступили вслед за Николенькой на
математическое отделение философского факультета Казанского университета.
Только Левушка не любил математику. В 1842-1844 годах он упорно готовился на
факультет восточных языков: кроме знания основных предметов гимназического
курса потребовалась специальная подготовка в татарском, турецком и арабском
языках. В 1844 году Толстой не без труда выдержал строгие вступительные
экзамены и был зачислен студентом "восточного" факультета, но к занятиям в
университете относился безответственно. В это время он сдружился с
аристократическими дворянскими детьми, был завсегдатаем балов,
самодеятельных увеселений казанского "высшего" общества и исповедовал идеалы
"комильфо" - светского молодого человека, выше всего ставящего изящные
аристократические манеры и презирающего "некомильфотных" людей.
Впоследствии Толстой со стыдом вспоминал об этих увлечениях, которые
привели его к провалу на экзаменах за первый курс. По протекции тетушки,
дочери бывшего казанского губернатора, ему удалось перевестись на
юридический факультет университета. Здесь на одаренного юношу (*84) обращает
внимание профессор Д. И. Мейер. Он предлагает ему работу по сравнительному
изучению знаменитого "Наказа" Екатерины II и трактата французского философа
и писателя Монтескье "О духе законов". Со страстью и упорством, вообще ему
свойственными, Толстой отдается этому исследованию. С Монтескье его внимание
переключается на сочинения Руссо, которые настолько увлекли решительного
юношу, что, по недолгом размышлении, он "бросил университет именно потому,
что захотел заниматься".
Он покидает Казань, уезжает в Ясную Поляну, которая досталась ему после
того, как юные Толстые по-братски поделили между собой богатое наследство
князей Волконских. Толстой изучает все двадцать томов Полного собрания
сочинений Руссо и приходит к идее исправления окружающего мира через
самоусовершенствование. Руссо убеждает молодого мыслителя в том, что не
бытие определяет сознание, а сознание формирует бытие. Главный стимул
изменения жизни - самоанализ, преобразование каждым своей собственной
личности.
Толстого увлекает идея нравственного возрождения человечества, которое
он начинает с себя: ведет дневник, где, вслед за Руссо, анализирует
отрицательные стороны своего характера с предельной искренностью и прямотой.
Юноша не щадит себя, он преследует не только постыдные свои поступки, но и
недостойные высоконравственного человека помыслы. Так начинается
беспримерный душевный труд, которым Толстой будет заниматься всю жизнь.
Дневники Толстого - своего рода черновики его писательских замыслов: в них
изо дня в день осуществляется упорное самопознание и самоанализ, копится
материал для художественных произведений.
Дневники Толстого нужно уметь читать и понимать правильно. В них
писатель обращает главное внимание на пороки и недостатки не только
действительные, но подчас и мнимые. В дневниках осуществляется мучительная
душевная работа по самоочищению: как и Руссо, Толстой убежден, что
осмысление своих слабостей является одновременно и освобождением от них,
постоянным над ними возвышением. При этом с самого начала между Толстым и
Руссо намечается существенное различие. Руссо все время думает о себе,
носится со своими пороками и, в конце концов, становится невольным пленником
своего "я". Самоанализ Толстого, напротив, открыт навстречу другим. Юноша
помнит, что в его распоряжении находится 530 душ крепостных крестьян. "Не
грех ли покидать их на произвол грубых старост и (*85) управляющих из-за
планов наслаждения и честолюбия... Я чувствую себя способным быть хорошим
хозяином; а для того, чтобы быть им, как я разумею это слово, не нужно ни
кандидатского диплома, ни чинов..."
И Толстой действительно пытается в меру своих еще наивных представлений
о крестьянине как-то изменить народную жизнь. Неудачи на этом пути найдут
потом отражение в неоконченной повести "Утро помещика". Но для нас важен
сейчас не столько результат, сколько направление поиска. В отличие от Руссо,
Толстой убеждается, что на пути бесконечных возможностей морального роста,
данных человеку, "положен ужасный тормоз - любовь к себе или скорее память о
себе, которая производит бессилие. Но как только человек вырвется из этого
тормоза, он получает всемогущество".
Преодолеть, изжить этот "ужасный тормоз" в юношеские годы было очень
трудно. Толстой мечется, впадает в крайности. Потерпев неудачу в
хозяйственных преобразованиях, он едет в Петербург, успешно сдает два
кандидатских экзамена на юридическом факультете университета, но бросает
начатое. В 1850 г. он определяется на службу в канцелярию Тульского
губернского правления, но служба тоже не удовлетворяет его.
Молодость на Кавказе. Летом 1851 года приезжает в отпуск с офицерской
службы на Кавказе Николенька и решает разом избавить брата от душевного
смятения, круто переменив его жизнь. Он берет Толстого с собою на Кавказ.
"Кто в пору молодости не бросал вдруг неудавшейся жизни, не стирал все
старые ошибки, не выплакивал их слезами раскаяния, любви и, свежий, сильный
и чистый, как голубь, не бросался в новую жизнь, вот-вот ожидая найти
удовлетворение всего, что кипело в душе",- вспоминал Толстой об этом важном
периоде своей жизни.
Братья прибыли в станицу Старогладковскую, где Толстой впервые
столкнулся с миром вольного казачества, заворожившим и покорившим его.
Казачья станица, не знавшая крепостного права, жила полнокровной общинной
жизнью, напоминавшей Толстому его детский идеал "муравейного братства". Он
восхищался гордыми и независимыми характерами казаков, тесно сошелся с одним
из них - Епишкой, страстным охотником и по-крестьянски мудрым человеком.
Временами его охватывало желание бросить все и жить, как они, простой,
естественной жизнью. Но какая-то преграда стояла на пути этого единения.
Казаки смотрели на молодого юнкера как на человека из чуждого им мира (*86)
"господ" и относились к нему настороженно. Епишка снисходительно выслушивал
рассуждения Толстого о нравственном самоусовершенствовании, видя в них
господскую блажь и ненужную для простой жизни "умственность". О том, как
трудно человеку цивилизации вернуться вспять, в патриархальную простоту,
Толстой поведал впоследствии своим читателям в повести "Казаки", замысел
которой возник и созрел на Кавказе.
Здесь Толстой впервые почувствовал бессмысленную, разрушительную
сторону войны, принимая участие в опустошительных и кровавых набегах на
чеченские аулы. Пришлось ему испытать и болезненные уколы самолюбия: в своем
кругу он был лишь волонтером, вольноопределяющимся, и тщеславная офицерская
верхушка с легким презрением смотрела на него. Тем более отогревалась душа в
общении с простыми солдат