поступить -- все же образование есть образование. Хотя все зависит в первую очередь от самого человека... Это тоже верно... И я знаю -- ты человек сильный, и поэтому я все-таки за тебя как-то не боюсь особенно... Ну, дай Бог... Как хоть ты жив-то? Собираешься ли в ближайшее время в Москву? Обязательно, обязательно заезжай! Я живу в 526-й комнате с третьекурсником (хороший парень, знаю его два года, все нормально). Да, Мысивчик поступил. Живет в 511. В колхозе еще как-то общались, но потом у нас произошел с ним ряд обострений и сейчас отношения весьма сдержанные... Да, в общем-то этого и следовало ожидать. Курс наш получился неважный. Особенно это проявилось уже в колхозе. И, может быть, еще и потому так обидно, что ты-то так и не поступил... Курс абсолютно разрозненный, группировками. (Хотя сейчас слегка это сглаживается.) Публика наша -- или люди не очень далекие, или же -- позеры, скоты, важничающие "гении", или ни то, ни другое -- так, просто... Хотя, конечно, есть и хорошие ребята, но... их так мало, очень мало... Такие вот дела, Сергей... Лекции, конечно, сильные. Очень интересные преподаватели. Уровень высокий. И что самое главное, не банальный. (За исключением преподавателя по истории КПСС -- тут морали.) Да что рассказывать, -- приезжай, сходим вместе. Может, решишь на будущий год снова поступать. У нас очень много здесь ребят и девчонок, которым в районе 30 лет (есть и 32, 33). Хотя, -- кто его знает... Смотри сам. Да, у нас на днях восстановили в Литинституте одного преподавателя (его попросили уйти два года назад, но сейчас студенты-старшекурсники добились у нового ректора его возвращения), -- так вот. Это доктор философских наук Куницин. Слышал ли ты что-нибудь о нем? Дело в том, что вчера в общежитии в "клубе молодого литератора" (есть у нас такой!) была встреча с ним. Так вот, -- он занимается космологическими проблемами параллельно со своими философскими трудами. Очень, очень, умный. Прекрасно знает научные труды Циолковского, Ефремова. Так же очень хорошо (!) знаком с трудами Козырева о времени и о пространстве. (Помнишь, ведь ты говорил о нем...) Еще говорил о неком французском ученом -- Ф. де Шардене. (Слышал ли ты о нем что-нибудь?) Вообще -- все было довольно смело. И не только просто смело, но и умно. То есть то, что он говорил -- все можно было понять вполне, но каждый в каком-то своем свете. Одним словом пересказать, конечно, невозможно... Ну, а Москва... -- есть Москва. Я тут бегаю, пытаюсь ускоренно впитывать высокую культуру, которой так недоставало там, у себя в провинции. А ведь сколько тут пробудешь -- тоже неизвестно. Гарантии нет, что не вылетишь сегодня-завтра по какой-нибудь причине. У нас с курса уже одного успели отчислить -- был задержан милицией в Москве -- пьяный. И -- все... Такие вот дела... Так что я и спешу... Да, -- слышал ли об Еремее Парнове -- он занимается Тибетом, Гималаями, путешествовал много. Страну Шамбалу искал. Если слышал -- что думаешь об этом? Был на днях на выставке картин Николая и Святослава Рерихов. Очень сильно. Так у Николая Рериха тоже есть картины, навеянные Шамбалой... Хотя что об этом говорить в письмах. Надо, конечно, разговаривать. Напиши, Сергей как у тебя? Как работа? Чем занимаешься? Как с творчеством? Что нового? Когда приедешь? Пиши, давай не ленись. До свидания! Твой друг Юра Божив". Это письмо мне очень помогло отключиться от окружающей меня обстановки, ведь я находился в областном кинопрокате, сидел в суматошном коридоре на мягкой, обтянутой дерматином лавке, а рядом со мной, будто коряга на берегу, мужчина, в грязных сапогах и в пиджаке, с галстуком красного цвета на фоне темно-синей рубашки; он постоянно пытался исподтишка заглянуть в текст письма. Этого мужчину я видел впервые, видимо, приехал из какого-то села... Я ожидал своей очереди на прием к методисту кинопроката, надо было утвердить репертуарный план моего кинотеатра на следующий месяц. После прочтения письма, как ни приятно мне было поразмыслить на близкие, дорогие мне темы, упомянутые другом, все же пришлось вернуться к реальности! Через несколько минут мне предстояла стычка с методистом. С некоторых пор он меня невзлюбил! Дело в том, что с Палычем за последнее время у меня произошел ряд конфликтов, а здесь, в областном кинопрокате, его, как говорится, каждая собака знает. Они его даже почетными грамотами не раз награждали. Как только начались конфликты, меня, как это принято в бюрократических кругах, принялись учить уму-разуму, послушанию: фильмокопии получать кинотеатр стал отвратительные, низкой категории, да и сами фильмы ставились в план завалящиеся, не кассовые; уповалось на то, чтобы я подошел к Палычу, с которым не разговаривал, и, унизившись, попросил бы его посодействовать, замолвить словечко в кинопрокате, заменить завалявшийся фильм на хороший, кассовый... Премию кинотеатр не получил впервые за много лет. Прежние директора были более покладистые, и даже, как я случайно узнал, ставили Палычу коньяки за услужливость, но мне это было противно, и я не носил цветы и шоколадки в кинопрокат! Сотрудники кинотеатра смотрели на меня уже косо -- ведь их ударили по карману! Зрители после сеансов -- отплевывались... И всем было невдомек, что плохой звук и рваное изображение во время сеансов на экране и невыполнение плана -- это всего лишь бюрократические курсы послушания, курсы по раздавливанию личности директора... Я чувствовал уже тогда, что с каждым днем все настойчивей увлекаюсь мистикой. Я уже начинал догадливо сопоставлять, что чем больше я углубляюсь в сокровенные науки, тем больше на меня обрушивается какое-то злобное негодование мира сего! Меня обругивают, поучают, я все больше и чаще встречаю раздраженных людей, у меня все время что-то ломается, не получается, не устраивается, я порою начинаю задыхаться без одиночества, которое необходимо в определенной дозировке каждому нормальному человеку, вокруг бурлят какие-то пустяки, за руки и за ноги держат меня, удерживают, не отпуская туда, куда я хочу, они заставляют меня бесцельно двигаться, говорить, кричать, раздражаться, озлобляться, но самое страшное, что я все чаще спотыкаюсь на ровном месте, и это становится злорадной нормой для окружающих! Порою мне уже кажется, что люди мне делают гадости специально, с каким-то тайным смыслом и наслаждением! Алкоголик Я шел из кинопроката грустным, в кинотеатр ехать не хотелось, и я медленно пересекал осенний парк. Ярко-желтые листья вспыльчиво шуршали по асфальту аллеи, шарахались прочь от моих ног. Я пришел на закравшуюся под нависший козырек кустарника скамейку и, словно обняв ее за широкие плечи, раскинул руки в стороны. Всем телом облегченно откинулся я на деревянную спинку и зажмурился... На улице еще было довольно тепло, но уже ощущался едва уловимый запах изморози. Чувствовалась и скрыто переживалась неотступность приближения зимы, как чувствовалась и переживалась неотступность приближения моей встречи с Наташей... После того моего единственного посещения Наташи в больнице я больше ее не видел. Недавно через уборщицу я узнал, что Наташа выписалась домой. Но как мне теперь с ней свидеться? Не забыла ли она меня, да и нужен ли я ей?... Если бы не этот непредвиденный карантин в больнице! Сколько же я раз хаживал взад и вперед под окном ее палаты. А потом замотало меня. Мир вокруг, действительно, словно взбесился! Все мешает и злит, норовит вывести из себя, из духовного равновесия... Однако я определенно сознаю, что Наташа, как и я, тоже полна ожидания встречи. Вика все чаще приходила ко мне домой, и мы проводили утренние часы с нею в постели. Но все же я не забывал о Наташе, она неотступно присутствовала в моем сознании. И совесть все чаще заедала меня: я не хотел потерять Вику, но я не мог и забыть Наташу! Случалось, что я неожиданно ускользал от Викиной ласки, взамен говорил какую-то чепуху, ссылался на плохое настроение или на торопливость каких-нибудь служебных обстоятельств, требующих моего безотлагательного присутствия. Но как только я подобным обманом, а я человек совестливый, уходил от Вики, так совесть моя утяжелялась, и уже не одна, а две иконы неотступно преследовали мое настроение: Наташа и Вика... Часто мне казалось, что я очень люблю Вику, а Наташа -- это некий символ, который одухотворяет меня в моей любви. Но как я глубоко ошибался!.. Наташа, как ангел-хранитель, берегла меня, она печально и нежно заглядывала мне в глаза... А Вика осторожно подозревала, не докучала капризами, но озабоченно укоряла, поглядывая на меня с моей воображаемой иконы... Ко мне на лавку подсел какой-то мужчина: на лице щетина -- не брился дня три или четыре, небольшой черный дипломат бережно положил себе на колени. Он даже не посмотрел в мою сторону, а так, уставившись взглядом куда-то сквозь асфальт, спросил: -- Составишь компанию? -- В смысле? -- в свою очередь спросил я. -- Выпить хочешь? -- Нет, -- отрезал я, но, видимо, это у меня получилось неуверенно. -- Напрасно, -- сказал мужчина. Он осторожно приоткрыл дипломат и вытащил оттуда непочатую бутылку водки, стакан, ломтики сухой колбасы, с полбулки нарезанного хлеба. Всю эту кухню он разложил на газете возле себя, сорвал лезвием складного ножичка жестяную пробку со "столичной" и, налив себе грамм сто, преподнес стакан к губам: -- Твое здоровье! -- сказал он в мою сторону и тут же, в одно мгновение, опорожнил содержимое стакана. На какое-то время он затаился, словно ожидал пожара в своем желудке. Потом, будто по системе йогов, он шумно выдохнул из легких весь воздух, и у него получилось: ха-а-а... Я слегка поморщился и сглотнул слюну. Настроение у меня было никудышное и я, не удержавшись, попросил: -- Налей пол-стаканчика... Сосед по лавке воспринял мою просьбу с пониманием, и, как само собою разумеющееся, он не говоря ни слова аккуратно налил из бутылки пол-стакана и для меня. Я подсел поближе, взял стакан и тоже залпом проглотил его содержимое. -- Бери колбасу, закусывай, -- предложил мне мужчина. Я сделал себе бутерброд... Пару минут мы оба молчали... Мы сосредоточенно жевали закуску и многозначительно переглядывались. Теперь я чувствовал какую-то зависимость от своего неожиданного компаньона, простодушную обязанность перед ним. Так бывает часто: приобретет для тебя билет в автобусе отзывчивый пассажир, сделает вроде бы пустячное дело, выручит, потому что у тебя в этот момент не оказалось мелочи в кармане, казалось бы -- радуйся и будь доволен, а нет же, всю дорогу состояние такое, словно крохотную частицу твоего "я" купили за пять копеек, и до той остановки, на которой ты выйдешь, владеет этой самой крохотной частичкой твоего "я" тот пассажир, отзывчивый и любезный... Я не знаю, может, это только я себя так ощущаю в подобных ситуациях... Что поделать... Или я болезненный себялюб, или я слишком застенчивый... По крайней мере, в тот день, когда я сидел в парке на скамейке, "автобусное" чувство заставило меня первым нарушить зябкий, бессловесный уют парка. -- У вас тоже плохое настроение? -- У меня? -- переспросил компаньон. -- Гм... Отличное! Иначе не сидел бы я здесь, с вами, молодой человек, и не пил бы эту гадость! -- Он шутливо поморщился. Я улыбнулся в ответ. Хмельное вдохновение, словно молоденькая и обаятельная девушка, которую я поманил, присело ко мне на колени. Но я еще не прикасался к ее прелестям, а только наслаждался ее прикосновениями ко мне. Все начинало оживать вокруг, ветер в порывах радости шелушил опавшую листву на асфальте; дотрагивался до меня острыми сучками кустарника, некоторые его ветки небрежно висели у меня над головою и как бы заигрывали с моими волосами. Теперь я был немножко пьян. -- Пить надо уметь, молодой человек, -- сказал компаньон и многозначительно добавил: -- Пить, -- это все равно как правильно есть, дышать, бабу ощупывать. -- А вы философ! -- отметил я, чувствуя, как девушка, тоже хмелея, нашептывает мне выпить еще пол-стаканчика водки. Тут я уже предложил сам: -- Может, еще по пол-стаканчика?.. Компаньон шмыгнул носом и, опять же, не комментируя свои действия, плеснул из бутылки в стакан сто граммов свежей серебристой водки. Почувствовав жажду, я с жадностью приник к граненому стакану, словно к прохладным губам девушки. На этот раз я пил водку небольшими глотками, испытывая необъяснимое удовольствие. Набив рот колбасой и хлебом, с трудом прожевывая, я размеренно проговорил: -- Хашо...гда...се...хашо! Компаньон ничего не сказал в ответ, а только налил себе очередные сто граммов и, как и в первый раз, быстро выпил их. Я наконец прожевал колбасу с хлебом и расслабился, откинувшись на спинку лавки. У меня уже было хорошее настроение, и я мечтательно окинул парк влюбленным взглядом. -- Так вы говорите: "Пить надо уметь..." -- обратился я к компаньону. -- Да, -- сказал он. -- А вы умеете пить? -- Я, молодой человек, умею пить... Несколько заповедей для алкоголя мною опробированы на своей собственной шкуре, и за них я могу поручиться. Это меня заинтересовало: -- Неужели и алкоголь тоже наука? -- Да, молодой человек, не сомневайтесь, это наука, и еще какая! Это становилось забавным. -- Гм... И вы можете со мною поделиться этой наукой?! -- Отчего же не поделиться! -- Тогда я весь внимание, -- сказал я, приготовившись слушать. -- Что ж... Начну с того, что алкоголь -- это все равно что форточка, -- заговорил компаньон. -- Открыл форточку и -- проветрил свою душу... Душа человека, она ведь, так же как и его тело -- много выделений имеет. Они со временем накапливаются. И, я вам скажу, молодой человек, если душу вовремя не проветрить, -- задохнуться можно! Однако здесь надо обязательно помнить и придерживаться следующего: форточку эту не везде и не всегда открывать можно. Вы меня извините, но если вы откроете эту форточку в сортире или там еще где, в каком зловонном месте, а? Я пожал плечами. -- То-то! -- продолжал компаньон. -- Эту форточку открывать следует в хороших местах, где много свежего воздуха, простора и любви... Мой компаньон замолчал. -- А как же узнать, когда открывать эту форточку? -- спросил я. -- Когда открывать? -- задумчиво переспросил компаньон. -- Для каждого человека срок разный: одному и в год одного-двух раз достаточно, другому -- чаще... По мне, так и в месяц один-два раза -- обязательно! -- И все-таки, как это почувствовать? -- не успокаивался я. -- Ну, никогда нельзя пить понемногу, а всегда надо напиваться! Однако, чтобы голова все соображала... Тут политика! Выпьешь немножко -- быстро хмель сойдет, завтра еще захочется, а значит становишься рабом, алкоголиком. А если не алкоголик, то очень долго мучишься от соблазна выпить. Водка должна на пользу идти, а тут одни муки будут; либо пить все время хочется и пьешь, либо не пьешь, держишься, а пить хочется! Вот что значит не допить!.. Но и перепивать -- тоже плохо! Выпьешь много -- отрезвеешь, глядь, а ничего не помнишь! Пьянку -- всю помнить надо! А еще, когда слишком много выпьешь, то и здоровье испортить можно, и потом выпить уже долго не сможешь; нужно будет выпить, а откажешься, а если и не откажешься, то пьянка эта -- не в радость тебе будет. А что же это за пьянка, коли не в радость! А?! -- Да, конечно, вы правы, -- согласился я. -- Тут, в выпивке, золотая середина нужна. Наука, еще какая наука это!.. Значит вот от того, сколько ты выпьешь, немало зависит и то, когда тебе опять пить надо будет... Но это только одна сторона дела. -- А другая? -- осведомился я. -- А другая, хм... -- компаньон сплюнул себе под ноги жилистые остатки колбасы, -- хм... -- подумал он еще немного. -- А другая... Понимаешь, у всех по-разному душа загаживается. Здесь многое зависит от того, какой у тебя характер, в какой атмосфере ты вращаешься. Атмосфере, ну это значит -- кто тебя окружает, -- пояснил он. -- Да это понятно, понятно, -- подытожил я. -- Да нет, молодой человек, тебе еще не совсем понятно... Так вот, как только появится первая мысль, что тебе хочется выпить, так ты сдержи ее, успокоив себя тем, что ты обязательно выпьешь, но не в этот раз!.. Вторую мысль тоже придержи. А вот третьей мысли не дожидайся, ни в коем случае! Сам возьми и выпей... Здесь, вот как на лезвии бритвы, ни передержать, ни поспешить нельзя!.. Передержишь, жажда появится, страсть, а поспешишь, на поводу у желания пойдешь, а это -- тоже страсть!.. В этом деле, -- тут компаньон звучно щелкнул себя по горлу, -- самостоятельность нужна. Он налил мне еще водки. Я выпил и закусил. Остаток водки компаньон выпил прямо из бутылки и тоже закусил... -- Складно вы рассказываете про водку, -- сказал я. -- Складно только врут или сказки сочиняют, -- сказал он и улыбнулся. -- Не обижайтесь, я не так выразился! -- Да ну, -- махнул он рукой, -- я не обижаюсь! -- Ваш опыт не очень-то обычен и по-хорошему удивителен! -- Да, это верно, молодой человек, а ко всему прочему, он еще и необходим людям, не только мне. -- И я тоже так думаю! -- подтвердил я. Мне было приятно хмелеть в этом полу-зябком парке. Компаньон достал из черного дипломата еще одну непочатую бутылку водки. -- Продолжим? -- предложил он. -- Пррродолжимм, -- каким-то клейким голосом ответил я. И мы выпили еще по пол-стаканчика, и я совсем расслабился. -- Ну, хорошо!.. Когда надо пить, я для себя уяснил... А вот... Где? Где пить, -- это в тумане... в тако-о-м большом тумане, а?.. Ведь правда?.. -- Ну, вот я с тобой пью сейчас, что ты думаешь, просто так, что ль? -- сказал компаньон. -- А... Я понял, -- сказал я. -- Вы хотите меня ограбить, да? -- Молодой человек! Ваша норма уже на грани! -- предупредил он. -- Понял... -- сказал я, -- это я так, сдуру! Но все равно вы так и не ответили мне?.. -- Пить надо только с хорошими людьми или одному, -- утвердительно сказал компаньон. -- Значит я... Я хороший человек! -- сказал я и подтвердил это еще раз. -- Я хороший человек. С этим я согласен! Компаньон выпил еще пол-стаканчика. Потом он взял бутылку с оставшейся наполовину водкой и выбросил ее в кусты. -- Что вы дела... -- икнул я, -- делаете?! -- А ничего. У меня уже норма! Остальное -- за борт! Чтобы судно не потонуло, -- он немного хохотнул. Потом мы еще долго разговаривали, сидя на лавке, а когда прощаться стали, компаньон сказал: -- Норма -- великая вещь! Она во всем нужна... И даже в любви... По дороге домой я подумал, почему меня так манит Наташа? Наверное, -- это страсть, страсть влюбленного, который всего несколько раз едва пригубил мгновения встречи с любимой... Но тут же я отшатнулся от этого вывода, как от фонарного столба, чтоб не ушибиться! Ибо с Наташей меня единило нечто большее, чем страсть, -- нас объединяла тайна!.. -- Что ж поделаешь!.. Не всякая наука совершенна в своем применении, -- сказал я вслух уже воображаемому компаньону, обратив на себя внимание прохожих. Наваждение Под солнечным ливнем бабьего лета, в самом центре города, я, совершенно одинокий, еле волоча ноги, перешел пустынную улицу. Она была очень легка под моими тяжелыми ногами. Каждым своим шагом я ощущал невесомость улицы, но он доставался мне нелегко. Мне казалось, я был таким тяжелым человеком, что каждый свой шаг должен был бы проваливаться по колено в землю, раздавливая асфальт, как пластилин! Вокруг не было ни единого прохожего, ни одного автомобиля. Город был пуст. Город был только моим... Совершенно никакого движения вокруг. Даже деревья опустили ветви под солнечным светом и замерли... В жизни каждого человека немало есть того, что, принадлежа всем, на самом деле принадлежит ему одному... Когда это поймешь -- станешь одиноким; когда это станет обычным -- станешь неприступным; когда это перешагнешь -- станешь человеком... Одиноко... Я подошел к многоэтажному дому и прислонился к нему лицом. Я боялся, что он рухнет от моей тяжести... "Я уже устал жить без Наташи... Помоги мне, Господи, отыскать ее..." Белый глянец мраморной стены прохладно примагничивал мои ладони и лоб... "Помоги мне, Господи, отыскать ее..." Я скользнул правой рукой, упругой и тяжелой, за угол здания, мраморная стена продолжалась и там, и вот... К моей руке кто-то прикоснулся! Неожиданно больно кольнуло сердце в груди. Все еще чувствуя это прикосновение, я потянулся к нему всем своим телом. Преодолевая клейкий солнечный свет, я словно отодвинул от себя изгиб мраморного угла, и... о, Боже!.. Там стояла Наташа... В белой фате, она пошатнулась вперед. В тот же момент я устремился к ней, и счастье ослепило меня!.. В одно мгновение вся моя тяжесть будто перетекла в улицу. Теперь улица стала свинцовой, а я и Наташа, словно два бумажных человечка, неслись, гонимые внезапно возникшим ветром, по этой тяжелой улице вниз, к набережной. Через несколько мгновений мы очутились среди вороха серебристых бликов в комнате с видом из окна на зеркально колеблющуюся воду. Я, так долго воображавший, но прозревший скульптор, любовался Наташей, как своим произведением, прикасался к ее удивительным изгибам плеч. Я словно вылепливал Наташино тело! Я вылепливал черты ее лица, утонченную шею, гладил послушные руки. Я вылепливал ее смуглые груди. В пляшущих тенях комнаты лицо у Наташи то вспыхивало солнечным светом, то выразительно заострялось. Наташа чутко улавливала и обвивала полудетскими руками каждое движение любви и наслаждалась им. Ей все было приятно и необходимо. Она ничего не отпускала от себя! Даже сладкие стоны свои она глубоко вдыхала в себя, и они отзывчиво пружинили по всему ее телу. Мы оба поглощены одним наслаждением... Время сомкнулось над нашими головами. Теперь мы лежали рядом, а вся остальная жизнь суетилась там, за ворохом серебристых бликов на потолке, за распахнутым окном во Вселенную Земли. Знакомство Давно прошло выступление агитбригады перед парткомом бетонного завода. Аню приняли в партию. Потом я еще несколько раз встречался с ней, разговаривали о многом, но в основном о проблемах психологии. Были и загадки, и таинственные намеки в ее словах, от которых я, бывало, не мог долго уснуть по ночам. Потом некоторое время мы не виделись и даже не звонили друг другу. И вот в моем рабочем кабинете раздался телефонный звонок, в трубке послышался голос Ани: -- Здравствуй, директор! -- Здравствуй, -- обрадовался я. -- Узнаешь? -- спросила Аня так, словно: "Еще не забыл!" -- Еще бы, сразу узнал. Что так долго не звонила? -- А почему ты не звонил? -- Я? -- Ну ладно, не выпутывайся! Значит, так было лучше! -- помогла моему замешательству Аня и добавила. -- Я теперь на другой работе! -- Что? -- словно опомнился я. -- Приняли во Дворец Здоровья? -- Да, можно поздравить. Я теперь психофизиолог Областного Дворца Здоровья! -- выкрикнула в трубку Аня. -- Ба! -- воскликнул я. -- Да ты умница! Ну, знаешь, с тебя причитается! -- Банкет не обещаю, но в гости очень даже приглашаю! Милости просим во Дворец моей мечты! Я работаю в паре с удивительным человеком. Да ты уже с ним заочно знаком! -- Что-то не припомню... -- А философские рассказы? -- подсказала Аня. -- Корщиков?! -- Он самый, собственной персоной! -- А когда можно будет к тебе подъехать? -- Да завтра вот и приезжай, если сможешь, комната шестьсот двенадцатая. -- Во сколько? -- А во сколько тебе удобно? -- Я завтра же возьму отгул, буду свободен весь день. -- Хорошо. Тогда тебе лучше всего подъехать часикам к одиннадцати, устроит? -- Устроит. Как штык буду! -- Ну, тогда до завтра? -- Всего хорошего, Аня! В трубке послышались короткие гудки... На следующий день на шестом этаже Областного Дворца Здоровья в одиннадцать часов я постучал в комнату 612, немного постоял у двери, несколько раз прочел табличку "Психофизиологи" и постучался еще раз. Директора не любят долго ждать, если ожидание касается лично их. Они избалованы тем, что обычно ожидают их, а не они... Не дожидаясь приглашения, я приоткрыл дверь и заглянул в помещение. Кстати, до сих пор не пойму, почему во многих зданиях такие коридоры: без окон, длинные, с низким потолком -- это, наверное, от духовной закрепощенности, низменности чувств и помыслов, -- червяку не нужен простор и грация, он ползает по отверстию, облегающему его тело; это тебе не храмы и дворцы с высоким потолком, где человек возвышался духом своим; экономя на стройматериалах, с каждым новым подобным зданием теряем высокую душу; такие низкие потолки, и это во Дворце Здоровья, во Дворце!.. В безоконном коридоре желтели электрические полусумерки, а тут вся комната вспыхнула ярким дневным светом! В комнате было тесно. Плохо соображая, ослепленный, я едва разобрал силуэты двух людей в белых халатах. Они сидели лицом к лицу у окна за полированными столами, сдвинутыми вплотную друг к другу. -- Можно? -- спросил я. -- Входите, -- послышался голос какой-то девушки. Я робко шагнул в комнату, словно из-за кулис на крохотную любительскую сцену, и сразу же почувствовал себя исполнителем главной роли. -- Надя, это ко мне, -- словно напомнив о чем-то договоренном, объявился негромко второй голос, тоже голос девушки, но я его сразу узнал: это был голос Ани. Надя встала из-за стола, глянула в мою сторону, улыбнулась и вышла из комнаты, а я, жмурясь, как на ветру, присел в мягкое кресло возле стола Ани. В белом халате Аня казалась мне вылепленной из ослепительного света. Наконец мое зрение полностью адаптировалось, и я разглядел пачку бумаг на Анином столе и какие-то карты с изображением человеческих фигур. В десяток секунд Аня что-то очень быстро дописала на обратной стороне одной из карт и ловко отодвинула гибкими руками все бумаги и карты в сторону, на подоконник. -- Сейчас, -- сказала она, -- придет Корщиков. Надя пошла за ним. -- Да, но мы с тобой даже не поздоровались, -- шутливо возмутился я. -- Конечно, -- запротестовала Аня, -- ввалился в комнату без приглашения! -- Извини, действительно, сам не прав, здравствуй, Аня! -- Это другое дело, здравствуй, Сережа! И тут дверь в комнату быстро открылась и закрылась. Ее движение произошло за какое-то неуловимое мгновение, по крайней мере, мне так почудилось, и в комнате оказался мужчина лет сорока, с неподвижно обвисшей правой рукой. Он прошел мимо меня и сел за стол Нади. -- Саша, -- обратилась Аня к нему, -- познакомься, пожалуйста. Это Сережа, тот самый... Мужчина встал, и я тоже приподнялся из кресла, мы наклонились навстречу друг другу и мягко пожали руки, дружелюбно обменявшись улыбками. -- Саша, Корщиков, -- сказал мужчина. -- Очень приятно, Сережа: Истина, -- ответил я, и тут же обратил внимание, на лице у него крупные очки, одно стекло треснуто. Что-то беспокойное промелькнуло у меня в памяти. Мы снова сели на свои места: он за стол, я в кресло... -- Здесь очень много света, -- сказал я, улыбнувшись в сторону Ани и, снова посмотрев на Корщикова, добавил, -- но потолок низкий!.. -- Низковат, -- как-то двусмысленно подтвердил Корщиков. -- А по мне так -- норма! -- сказала Аня, умиленно глядя на Сашу, как бы завязывая разговор между мною и Корщиковым. -- Да, это интересно, -- сказал я. -- Есть люди, которым и Вселенная кажется подобной комнатой, -- подытожил Корщиков. Аня поняла, что разговор начался, она уставилась в окно, то ли делая вид, то ли действительно что-то разглядывая там внизу, на улице. В общем, всем своим видом она показывала, что не мешает нам пообщаться. -- Аня не давала вам почитать мою работу? -- обратился Корщиков ко мне. -- Нет, -- сказал я, -- кроме ваших рассказов я ничего не читал. А у вас есть своя научная работа? -- Ну, как вы уже догадались, имеется, -- сказал Саша. -- И что, ее можно будет почитать? -- Конечно, -- засуетился Корщиков. Он полез в нижний ящик стола, извлек оттуда папку-скоросшиватель и протянул ее мне. Его правая рука продолжала висеть от плеча, и я понял, что она у него не работает. -- Спасибо, -- сказал я и принял папку. -- Я думаю, что вам не мешало бы еще почитать Владимира Шмакова. У меня есть негативы его трактовки "Священной книги Тота". -- А что это за книга? -- поинтересовался я. -- Вы знаете, я тороплюсь сейчас. Вы уж не обижайтесь на меня, -- сказал Корщиков, -- но в следующий раз я обязательно отвечу на ваш вопрос. -- Ради Бога, извините, что я вас задерживаю, -- спохватился я, но все же спросил еще: -- Совершенно последний вопрос, если можно? -- Да, да, я слушаю, -- остановился Корщиков у двери. -- Когда я смогу получить негативы этой книги? -- Если вы хотите побыстрее... -- Если можно, то лучше -- быстрее, -- обрадовался я про себя такой близкой и действительной возможности прикоснуться к чему-то невероятному. -- Меня две недели не будет на работе, -- отгулы, -- сказал Корщиков. -- Вы можете, если хотите, зайти ко мне домой, ну, хоть завтра. -- Я согласен, -- сказал я. -- Как к вам добраться? -- Улица Ленина, тридцать три, комната двадцать два. Это общежитие. Я бегло записал адрес в блокнот, попрощался с Корщиковым, и он ушел. -- Это очень мужественный человек, -- тихо и как-то особенно нежно произнесла Аня, и я понял, что Корщиков для нее много значит. Она грустно смотрела мне в глаза и продолжала говорить. -- Он жил на Кавказе раньше. Как-то на "Жигулях" свалился в пропасть, получил несколько переломов позвоночника и прочие повреждения тела. Занялся Востоком. Сам себя выходил. Только вот рука осталась отпечатком той трагедии... -- Ясно, -- задумчиво произнес я. Аня предложила мне чаю. И тут меня словно осенило. Я вспомнил, что Вика приобрела книгу "Возрожден ли мистицизм?" у человека тоже в очках, одно стекло -- треснутое... Хотя, успокоил я себя, мало ли на свете треснутых очков!  * Часть третья И ВОТ *  В гостях Дом 33 по улице Ленина... Я поднялся на второй этаж и тут же поморщился: нет ничего противнее запаха сырого белья, перемешанного с запахом борща! Общежитие... Изо всех щелей на меня обрушились стуки, крики, хохот. Вот и комната 22. Она оказалась в самом конце коридора. Я торопливо постучал в белую замусоленную дверь, мне хотелось поскорее скрыться за этой дверью. Я до ужаса ненавижу общежития! Я всегда избегаю долго в них находиться. Все общежития у меня ассоциируются с какой-то заразой, уж лучше снимать квартиру... Общежитие -- это же унижение, уничтожение самостоятельности, творчества и человеческой личности! Здесь как нигде и никогда к тебе лезут изо всех щелей, и ты можешь лезть в каждую щель, и попробуй только закрой свою щель, не пусти! Ты станешь уже не общим, и тогда... Ты сам уйдешь из общежития... Но это еще полбеды! Из общежития можно уйти.. А вот если целая страна является общежитием?! Планета? Как назло, мне не открывали. Пришлось постучать еще и еще раз. Я прислушался: за дверью послышалось то ли шарканье, то ли возня... Я не выдержал и крикнул прямо в дверь: -- Саша, Корщиков! Это я -- Сережа Истина, вчерашний знакомый, -- и я снова прислушался. Щелкнул замок, дверь приоткрылась, послышался голос Корщикова: -- Заходите. -- Что так долго? -- спросил я. Мне хотелось спросить весело, но у меня вышло громко и грустно. Тяжело перестраивать свое настроение в единый момент, а надо бы научиться! В общежитии без этого -- не выжить! -- Т-с-с... Я задремал, -- сказал Корщиков шепотом, -- сынишка еще спит, пожалуйста, тише... Я протиснулся в комнату. Саша оказался передо мной в одних плавках. Он осторожно прикрыл дверь и предложил: -- Проходите сюда, э-э, нет, лучше туда, в кресло у окна. А я сейчас только умоюсь. Кресло слегка поскрипывало, я приютился в нем потихоньку и наконец-таки вдохнул свежего воздуха из открытого окна: на-дышавшись, огляделся по сторонам. За разноцветной шторой у входной двери шипела вода, а здесь, неподалеку от меня, на распахнутом диване спал мальчик лет четырех с очень крупной, как мне показалось, головой. Вскоре из-за шторы появился раскрасневшийся Корщиков. Он надел трико, порылся в книжном шкафу и, достав оттуда черный пакет, протянул его мне. -- Вот, это Владимир Шмаков. Если не трудно, отпечатайте, пожалуйста, экземпляр и для Ани, -- попросил он. -- Конечно, отпечатаю, -- сказал я и, приняв пакет, спросил. -- Когда мне вернуть эти негативы? -- Ну, я думаю, недели три хватит, чтобы все отпечатать?.. -- то ли рассуждая вслух, то ли спрашивая, сказал Корщиков. -- Постараюсь уложиться, -- заинтересованно определил я и добавил, -- хотя работы немало!.. Сколько всего страниц? -- заглядывая внутрь черного пакета, спросил я. -- Чуть более пятисот, -- ответил Саша и сел напротив меня на довольно расшатанный, жиденький, как этажерка, стул. Мы заговорили врастяжку, с паузами, будто на разных языках, как бы прислушиваясь к незримому переводчику, сидящему между нами. Таинственные паузы вкрадывались в наш диалог, эти паузы я тоже осмысливал, и даже, мне показалось, осмысливал не меньше, чем сами слова Корщикова. Я отложил черный пакет в сторону, на подоконник. Пауза продолжала висеть между мною и Сашей. -- Отвратительное место общежитие, не правда ли? -- сказал Корщиков. -- Я бы сказал даже -- мерзкое, -- ответил я. -- Да, но, как бы оно плохо ни было, а только чем ни хуже, тем лучше, -- удивил меня Корщиков. -- Вы сказали: чем ни хуже, тем лучше? -- переспросил я. -- Да, -- подтвердил он. -- Но, тогда, Саша, позвольте вас не понять! -- Сосредоточиваться в безветрии, тишине и покое, -- это хорошо! -- сказал Корщиков. -- Но это такое непрочное умение! От малейшего шороха может рассыпаться... Куда сложнее застолбить свое внимание на чем-либо среди отвлекающей тебя призрачности. Поверьте, в магии, например, это очень важное обстоятельство. -- Ну, это в магии, а в жизни все, скорее, наоборот, -- возразил я. -- Хотя, про себя, мне именно так и хотелось думать! -- Одни говорят -- магия, другие говорят -- жизнь. В чем разница? Суть одна. Названия -- разные, -- пояснил Корщиков. -- Ну, уж я не соглашусь с вами, что жизнь и магия -- одно и то же. -- Согласитесь или нет, от этого суть все равно не изменится, -- сказал Корщиков. Он абсолютно уверенно посмотрел мне в глаза. Все-таки пауза великая вещь! Ничего на свете нельзя делать без пауз. А разговор без пауз -- не разговор, а так, информативное общение, и только... Я молчал с полминуты. -- Вы можете смело расспрашивать меня по своему усмотрению, -- предложил Корщиков. -- Вы знаете, -- сказал я, -- не люблю "вечера вопросов и ответов". -- Понимаю, -- кивнул Корщиков, -- чувствуете напряженность? Ну, что ж... -- Совершенно верно, чувствую! -- Тогда... Спрошу я. Можно? -- Спрашивайте. -- Хорошо... Что побудило вас заинтересоваться Шмаковым, ну и так далее? -- Э-э... Как вам сказать... Мне порою кажется, что тяга к необычному у меня в крови, она скорее неосознанная, чем направленная, и больше символична, чем рассудительна... Здесь и вера в Бога, и в приметы, ну и конечно же состояния восторга, радости, таинственности, если хотите, -- даже страха! Корщиков улыбнулся, но как-то по-доброму, и эта улыбка меня ничуть не смутила. -- Например, в детстве, -- продолжал я, -- каждое лето я проводил у своей бабушки в деревне. Напротив ее двора жила одинокая старая женщина -- настоящая монашка! -- баба Домна... Она никогда в жизни не была замужем! Я часто бегал к ней в гости, через дорогу, и подолгу засиживался за чтением Евангелия и других священных книг. А рассказывала баба Домна так интересно о жизни святых и Христа! Царство ей небесное, пусть ей земля пухом будет... -- я приумолк. -- Да... Впечатления детства, -- медленно проговорил Корщиков, -- но это, -- предрасположенность души, а в чем же мелодика вашего интереса? -- Мелодика? -- Да, мелодика, -- подтвердил Саша. -- Не так давно, -- сказал я, -- я узнал, что мой двоюродный дед был колдун! -- Аня рассказывала мне об этом, -- остановил меня Корщиков. Снова наступила пауза. Я раздумывал: говорить о Наташе или не говорить?.. -- Говорите, говорите! -- возник неожиданно голос Корщикова. Я удивленно посмотрел на Сашу: -- У меня создается впечатление, что вы даже знаете, о чем я должен говорить! -- сказал я. Корщиков промолчал... -- Ну, хорошо... -- решился я. -- Понимаете, Саша, у меня есть девушка. Божественно красива, неземная душа... Я люблю ее... Мы познакомились во сне... А на другой день узнали друг друга наяву, как старые знакомые!.. В этой истории я так запутался. -- Не переживайте... Если вам суждено, -- разберетесь, -- сказал Корщиков, -- все зависит от вас самих. А раз началось, значит -- суждено! Он смотрел мне в глаза совершенно спокойно, уверенно, непоколебимо, а я только посматривал в его глаза, как бы заглядывая на мгновения... -- У меня был друг, -- продолжал я, -- он давно умер, но он приходил ко мне во сне и показывал, как они живут. Там я и познакомился с Наташей. -- Так ту девушку зовут Наташа? -- спросил Корщиков. -- Да. Ее зовут Наташа. -- Что ж, такое бывает, -- определил он, и тут же, как-то особенно оживившись, спросил: -- Вы что-то хотели у меня спросить вчера в лаборатории?.. -- Да, я хотел попросить вас рассказать о Священной книге Тота, -- ответил я. -- О Священной книге Тота можно говорить часами, если не веками. Ведь это -- самая древняя книга на Земле! Корщиков поднялся со стула, продолжая смотреть на меня. Его правая рука неподвижно висела от плеча. Потом он сделал несколько шагов от стула, постоял у книжного шкафа и снова вернулся и сел на стул. Я молча ожидал... -- Мой экземпляр Священной книги Тота сегодня у приятеля, но это не беда! Я перескажу вам кое-какие соображения по поводу ее происхождения и значимости, основываясь на вступительном слове Владимира Шмакова. Саша помедлил еще несколько секунд... Я уловил в глазах Корщикова такую выразительную силу и надежность, что мне почудилось, будто эти глаза управляют его телом!.. И Корщиков заговорил. -- Множество веков пронеслось над Землей. Но там, в бездонном океане времени, среди всего смертного находится один-единственный Памятник, великий Памятник!.. Кто поставил этот Памятник и откуда он родом?! -- никто на Земле не знает и, возможно, не будет знать никогда... Все нити и дороги человеческого познания за всю нашу планетную жизнь начинались там, от этого памятника. В Европе этот Памятник известен под именем Священной книги Тота -- Великих Арканов Таро... Корщиков говорил плавно, словно внушая мне каждое слово. -- Владимир пишет в своем Предисловии, что десятки веков назад господствующая ныне Белая Раса на земле имеет этот Памятник Божественной Мудрости от своей предшественницы, и что это Божественное откровение определяет основу всех Посвящений. Его сущность усматривается в каждой религии. Поверьте, Сережа, что это так, -- добавил Корщиков. Он опять поднялся со стула, порылся в каком-то чемодане, извлек оттуда общую тетрадь в зеленой обложке, снова сел на стул, немного полистал эту тетрадь... -- Вот, -- сказал он, -- что говорит Елена Петровна Блаватская в своей работе "Тайная доктрина", -- и он зачитал отрывок: "Говорят, что Таро "индийского происхождения", потому что оно восходит к первой подрасе Пятой Расы -- Матери, до окончательного разрушения последнего остатка Атлантиды. Но если оно встречается у предков первобытных индусов, то это не значит, что оно впервые возникло в Индии. Его источник еще более древен и его след надо искать не здесь, а в Himaleh, в Снежных Цепях. Оно родилось в таинственной области, определить место нахождения которой никто не смеет и которая вызывает чувство безнадежности у географов и христианских теологов, -- области, в которой Браман поместил Свою Kallasa, гору Меру и Parvati Pamir, извращенный греками в Парапамиз" <$F"La Doctrine Secrete. Syntese de la science de la religion et de la philosophie" par H.P. Blavat'sky. Praduction francaise, 5-e volume, Miscellanees, pp. 105-106.>. -- Так, -- сказал Корщиков, -- Блаватская попыталась опровергнуть цитату, которую она использовала в своей "Тайной Доктрине" с какого-то манускрипта о Таро -- Священной книге Еноха. Если Вы не возражаете, то я зачитаю и саму цитату тоже! -- обратился он ко мне. -- Обязательно зачитайте, -- отозвался я, -- мне это очень интересно! -- Итак, вот как звучит эта цитата: "Есть лишь единый Закон, единый Принцип, единый Агент, единая Истина и единое слово. То, что вверху, по аналогии подобно тому, что внизу. Все, что есть -- результат количества и равновесий. Ключ затаенных вещей, ключ святилища! Это есть Священное слово, дающее адепту возвышенный разум оккультизма и его тайн. Это есть квинтэссенция философий и верований; это есть Альфа и Омега; это есть Свет, Жизнь и Мудрость Вселенские... Древность этой книги теряется в ночи времен. Она индийского происхождения и восходит до эпохи несравненно более древней, чем время Моисея. Она написана на отдельных листах, которые раньше были сделаны из чистейшего золота и таинственных священных металлов... она символична, и ее сочетания обнимают все чудеса духа. Старея с бегом веков, она, тем не менее, сохранилась -- благодаря невежеству любопытных -- без изменений в том, что касается ее характера и ее основной символики в наиболее существенных частях". Зачитав цитату, Корщиков продолжал молча перелистывать тетрадь. -- Ну, пока хватит, -- сказал он, захлопнув тетрадь и отложив на подоконник. -- Честно говоря, -- произнес я, -- то ли мир сходит с ума, то ли еще что?! Но я все больше не распутываю, а наоборот, с каждым днем ввязываюсь крепче, ухожу во что-то такое -- невероятное. -- То ли еще будет, Сережа, -- хитро прищурился Корщиков. -- Давайте начистоту?! -- предложил я. -- Что меня ожидает? -- Вы забеспокоились об обратной дороге? -- спросил Корщиков. -- Да нет... Хотя, все-таки, мне кажется, я имею право знать, куда я иду?! -- И не вернуться ли назад? -- словно предложил от моего лица он. -- Ну, если хотите, пусть это прозвучит именно так, -- согласился я. -- Тогда, -- сказал Саша, -- я вас должен сразу предупредить: обратной дороги -- нет! -- Весьма крылатая фраза! -- сказал я. -- Да, но здесь она как никогда уместна, -- подытожил Саша. -- Ясно... -- призадумался я, -- и насколько это серьезно, я хотел сказать -- опасно? -- Смертельно... Может быть, и смертельно, -- немного смягчил он. -- Значит, степень опасности зависит от чего-то? -- Да, зависит. -- И вы мне можете сказать, от чего? -- Это не секрет... Ну, вот скажите: сможете ли вы выдержать ряд испытаний? -- Каких испытаний? -- Скажем, вам будут угрожать -- смертью, избиением, тюрьмой, над вами будут издеваться, насмехаться. Вам не будут верить, будут вкрадываться в вашу душу, выискивать в ней слабые места и потом соблазнять женщинами, деньгами, горем, потерями -- опустошать. Пресыщать радостями и тут же отбирать их... и еще многое и многое другое... Даже пьянство будет подавать вам руку дружбы, хмельной откровенности. И в любом из того, что я перечислил, вы вполне сможете утонуть навсегда, кануть в иллюзию! -- Я не отношусь к категории людей, которые берут время на обдумывание, -- я согласен на любое из этих испытаний, -- сказал я. -- Если бы вы решили обдумывать, то это значило бы, что это не ваш путь! -- пояснил Саша. -- Это мой путь, я его выбираю! -- Хорошо... Но только учтите, что с такой же легкостью, с какой вы согласитесь пойти этим путем, вам не сойти с него. Вы сможете остановиться на каком-то этапе, чтобы потом снова продолжить свое движение, но не более того! -- Потом, это когда? -- спросил я. -- В следующем рождении, -- пояснил Корщиков. -- А как надолго эти испытания? -- Это может продолжаться неведомое количество времени. -- Отчего же так? -- Оттого что здесь отсчет идет не на количество, а на качество, -- сказал Корщиков, и он добавил. -- А еще, мне хотелось бы сказать вам вот о чем: не ищите во мне единственного учителя! Все зависит от вас самих, все содержится в вас самих! Вся жизнь, весь мир -- ваш великий учитель!.. Вот, возьмите, хотя бы и нарочно, для начала, и с сегодняшнего дня начните прислушиваться ко всему на свете, всматриваться во все на свете, и, поверьте, если вы научитесь -- воспринимать и оценивать... Этого уже будет немало!.. -- Ну, хорошо!.. Предположим, что я уже научился весьма совершенно воспринимать и оценивать, и что тогда? -- Научиться воспринимать и оценивать -- это первый этап, за которым следует овладеть собственной реакцией и отношением к воспринятому и оцененному, но и этого мало! Третий этап -- проявление реакции, вашего отношения вовне, в среду, можно сказать -- обратная связь... Вот тут-то и подстерегают вас всевозможные испытания, о которых я уже упоминал... -- Господи, тогда как же несовершенен простой смертный, не умеющий даже воспринимать и оценивать, я не говорю уже о его реакции -- она будет непредсказуемой! -- ужаснулся я. -- Тут и зарыты все распри человечества, все его конфликты, -- сказал Корщиков. -- Но надо полагать, что правильно оценивать и реагировать -- это еще не все? -- поинтересовался я. -- Да, и это еще не все! -- подтвердил Саша, -- но мне бы не хотелось, как говорится, забегать вперед, -- сказал он, -- всему свое время! -- Думаю, что вы правы, -- согласился я. -- Надо же! -- воскликнул Корщиков. -- Вы интуитивно делаете успехи. -- Я не заметил успехов, -- сказал я, -- если не секрет, в чем они? -- Вы произнесли: "Думаю". -- Ну и что же? -- А то, что это хорошо!... Вам предстоит заменить слово "хочу" на слово "думаю", -- определил Саша, -- у вас эти проблески уже появляются. -- Отчего же мне предстоит менять свой лексикон? -- Оттого, что "думаю" -- всегда изначально, а "хочу" -- оно всегда вторично. Когда вы это поймете путем личного истинного опыта, тогда вы со мной согласитесь осознанно. И все ваши испытания в единый момент прекратятся, ибо вы будете "думать", а не "хотеть"!.. Но к этому вы придете все-таки путем испытаний, и неминуемо!.. -- Похоже, что испытания -- это что-то вроде зловещих тренировок, -- сказал я. -- Да, это действительно тренировки, но только не зловещие, а очистительные. -- Значит, надо переучиваться говорить? -- Ни в коем случае! Не надо специально браться перестраивать свой лексикон. -- Вы же сказали, что мне это предстоит? -- Понимаете, Сережа, перестройка лексикона должна быть внутренней. К примеру, у девочки, хочет она того или нет, в конце концов -- вырастают груди... Если вы будете намеренно исправлять свой лексикон, в данном случае слово "хочу" заменять на слово "думаю", то это слово "думаю" будет у вас выглядеть как слово "хочу", между "думаю" и "хочу" появится лишь разница в произношении. -- Почему же, Саша? -- А потому что внутренне это будет звучать примерно так: "я хочу заменить слово "хочу" на слово "думаю"! В основе остается "хочу". Вы понимаете, остается "хочу"! -- Хорошо!.. А если эта внутренняя установка прозвучит по-другому. Скажем так: "я думаю заменить слово "хочу" на слово "думаю". Тогда как? -- Но это же будет только самообман, и не более того! -- Почему же? -- возразил я. -- Потому, что если вы волевым решением, а не внутренней естественной потребностью заменяете слово "хочу" на слово "думаю", то это будет актом воли вашей, а значит, вы все равно обязательно подразумеваете слово "хочу". Это как мальчик, который желает, чтобы у него отросли груди!.. -- Да, -- сказал я, -- такому мальчику прежде всего надо стать девочкой, и груди отрастут сами собой! -- Ну, вот вы и поняли меня, -- обрадовался Корщиков. -- Значит, все-таки -- испытания?! -- спросил я. -- Ничего не поделаешь! -- ответил он. -- А вы знаете, я теперь догадываюсь, откуда у Ани такая острота восприятия слова! -- сказал я. -- Разговаривая с вами -- это понять немудрено! Но Корщиков не ответил на эти слова похвалы... На диване зашевелился спящий до сего времени мальчик. Саша подошел к нему, присел на краешек дивана и погладил сынишку по его крупной голове. Мальчик открыл глаза и тут же уселся молча на диване. Его отец ловко, одной рукой натянул ему трусы. Потом он положил возле сына стопку книг и снова вернулся к окну. Усаживаясь на все тот же этажерчатый стул, Корщиков спросил у меня: -- Не правда ли, очень крупная голова? -- Да, я об этом подумал, еще как только вошел сюда, в комнату, и меня это удивило... В самом деле, отчего такая крупная голова?.. Наверное, ваш сын вырастет очень умным человеком? -- Может быть, -- сказал Корщиков и слегка усмехнулся, как-то очень доверчиво. Мальчик старательно перелистывал книги, ощупывал и рассматривал их страницы. Он совершенно не обращал на нас никакого внимания. -- Да, -- словно опомнился Корщиков, -- только вы, -- обратился он ко мне, -- не думайте о своей исключительности относительно испытаний!.. Все человечество, каждый человек, животное, птица, дерево, травинка, звезда, пылинка, -- несут тяжкое бремя своих испытаний, необходимых только им в их посвящении. Все, абсолютно все и все посвящаются в истину, медленно или быстро -- не имеет значения, но посвящаются! -- Тогда, -- удивился я, -- к чему меня было предупреждать об испытаниях, если испытания -- присущи всему и всем на свете? -- Маг, -- сказал Корщиков, -- тем и отличается от про-фана, что он, Маг, нарабатывает опыт путем осознанным, направленным, а профан, в том числе и ученый профан, нарабатывает опыт бессознательно, методом проб и ошибок, в лучшем случае интуитивно! Такое посвящение -- тоже посвящение, но довольно медлительное, хотя и естественное. Оно, порою, растягивается на баснословное количество воплощений, смертей и жизней!.. Вы хотите остаться профаном? -- спросил Корщиков. -- Нет. Конечно же нет, -- ответил утвердительно я. -- Папа, я хочу молока, -- неожиданно отозвался мальчик на диване. -- Я сейчас, малыш, -- тут же отреагировал на просьбу сына Корщиков. -- Извините, я только подогрею ему молока, -- сказал он мне. Вскоре малыш пил свое молоко вприкуску с магазинным сухарем и поглядывал на меня, а я спросил у Корщикова: -- А почему именно я? -- Вы хотите сказать: почему именно вы удостаиваетесь в Посвящении осознанном? -- пояснил Корщиков. -- Да, я имел в виду это. -- Как я уже сказал вам, что исключительности у вас нет, как нет ее ни у чего и ни у кого на свете! Все и все посвящаются в истину... -- И все-таки, почему же именно я? -- повторил я вопрос. -- Почему именно вы? -- Да, да, почему? -- я теперь смотрел Корщикову в глаза. -- В этой вашей инкарнации, -- сказал он, -- в сегодняшнем воплощении, ваше Посвящение дошло до уровня, когда само Посвящение пора осознать как таковое! То есть ваше Посвящение не противоречит естественному развитию Всеобщего Вселенского Посвящения, оно также протекало и протекает, как у всех и у всего! Просто в этой, сегодняшней жизни вашей вы, наконец, доразвились, путем баснословных предыдущих испытаний в других воплощениях, до осознанности! Поверьте, каждый про-фан, в конце концов, обязательно придет к моменту осознанности своего Посвящения, только в какой из своих инкарнаций, земных воплощений это произойдет -- неведомо никому!.. У вас этот момент наступил... -- А могу я не успеть завершить свое Посвящение и в этой жизни, -- спросил я и озабоченно облокотился на подоконник. -- Не завершите в этой, все равно продолжите завершение в следующей! -- сказал Корщиков. -- Как же это? -- настаивал я. -- Скажем, -- пояснил Саша, -- родитесь в семье Посвященного. Мы приумолкли. Было слышно, как малыш грызет сухарь... Я опустил глаза и долго смотрел себе под ноги, размышляя. Прошло некоторое время. И вот у меня возникла противоречивая мысль: -- Знаете, о чем я подумал сейчас? -- не поднимая глаз, произнес я. -- О чем же? -- отозвался Корщиков. -- Я подумал: истина -- это Бог? Так? -- Предположим, так, -- подтвердил Саша. -- Тогда как же объяснить существование дьявола и Посвящение в его ряды? Ведь такое Посвящение -- тоже существует?! -- и я уставился Корщикову в глаза. За все время беседы он ни разу не отвел своего взгляда в сторону! Мне начинало казаться, что он всегда упорно смотрит на меня, даже когда подогревает молоко! -- Я уже осведомил вас, что Посвящение существует только одно, -- в истину! -- сказал Саша. -- Но все же, как быть с дьяволом? -- настаивал я. -- И дьявол, -- улыбнулся Корщиков, -- и, как вы выразились, его Посвящение, -- все это -- разновидности, э-э, различные по степени испытания. -- Значит, человека может отбрасывать и назад на пути Посвящения? Но тогда вы, по-моему, противоречите сами себе! Не вы ли сказали, что человек продолжает свое Посвящение с того уровня в следующей жизни, на котором он остановился в предыдущей?! -- Верно, я говорил так и не отрицаю ничего. Но противоречия здесь никакого нет. И вот почему. Если человека отбросит назад и в следующей инкарнации своей жизни он будет не человеком, а, скажем, -- деревом! Сможет ли он продолжить свое Посвящение в истину, будучи деревом, с того этапа, на котором он остановился в образе человека?! -- Я думаю, что не сможет! -- Вы совершенно правы, Сережа. Не сможет! Не сможет, пока не отработает определенные качества в образе дерева, и потом, снова, в какой-то из последующих жизней не станет человеком подобного уровня развития, который он уже имел до отступления назад в образ дерева... Разве здесь есть противоречие? Человек действительно продолжает свое Посвящение в следующей инкарнации, здесь, скорее, можно подразумевать не в следующей, а в последующей инкарнации подобного уровня!.. Вот почему важно не терять чистоту Посвящения в каждой инкарнации, в каждом земном воплощении, чтобы не отступать назад, дабы заново заслуживать путем новых и возможно неисчислимых испытаний возврата к уровню Посвящения, которого ты достиг уже сегодня, чтобы продолжить его... -- Корщиков умолк. -- Что же, Саша, -- вы убедили меня, -- согласился я. Снова наступила пауза. Корщиков наклонился и поднял с пола валявшиеся там очки. Он стал протирать их салфеткой. Я увидел, что одно стекло у этих очков продолжало оставаться треснутым. "Может, тот безбилетный тип из автобуса по описанию Вики, -- это все-таки он, Саша?" -- подумалось мне. И я решился: -- "Возрожден ли мистицизм?", у вас есть эта книга? -- спросил осторожно я. -- Была, -- тут же ответил Корщиков, продолжая усердно протирать очки. -- А куда она делась? -- поинтересовался я, испытывая некоторую неловкость за учиненный допрос. -- Я продал ее, -- спокойно ответил Саша, жарко подышав на линзы, и они запотели. -- В автобусе? -- уточнил я. -- Да... -- ответил он. -- А знаете, ваша книга у меня! -- сказал я и принялся ожидать реакции Корщикова. Он продолжал протирать очки, шли секунды. -- Вы ее прочли? -- спросил Корщиков как ни в чем не бывало. -- Да, -- робко ответил я... И тут в нашу комнату кто-то постучал. -- Извините, я пойду открою, -- сказал Саша. Хлопнула дверь. Из-за разноцветной шторы в комнату вошла молоденькая девушка. Она подмигнула малышу на диване, и тот улыбнулся. Девушка в сопровождении Корщикова подошла ко мне. -- Это Сережа, -- сказал Корщиков ей. Я встал с кресла. Девушка протянула мне руку: -- Оля, -- сказала она. -- Моя жена, -- добавил Саша. Зек От Корщикова я возвращался очень поздно. Уже было далеко за одиннадцать, когда я сел в троллейбус. В салоне находилось десятка полтора человек. Все сидели. Я закомпостировал талон и уселся к окну напротив средней двери. Колеса, как резиновые мячи, жестко пружинили на многочисленных выдолбинах когда-то заасфальтированного узенького переулка. Троллейбус раскачивался на ходу и гремел всем своим железным телом. Вдруг мой взгляд обнаружил знакомое для меня лицо сидящего впереди пассажира. Я его сразу же узнал. Правда, узнал чисто визуально, имя не помнил. Это был парень лет тридцати, коротко подстриженный и, по-моему, слегка навеселе. Он сидел полубоком. Настроение у меня было великолепное. Я ощущал его всем телом. Я не мог удержаться, и мое лицо осветилось улыбкой. И дернуло же меня! -- Что ты улыбаешься? -- обратился он ко мне и полностью развернулся через плечо в мою сторону лицом так, что чирканул своим носом меня по щеке. Я не придал этому значения, немного подался назад, пристально рассматривая парня. -- Привет, -- сказал я совершенно беззаботно. -- Напомни, откуда я тебя знаю? -- спросил парень голосом, ничего хорошего не обещающим. -- Мне твоя физиономия знакома! И тут меня осенило, но и настроение упало: -- Мы с тобой в молодости были знакомы по Тарасу. Я друг Тараса, -- и я осекся, сказав это. -- Друг? -- как-то пренебрежительно передразнил парень меня. -- Да, когда-то мы дружили, -- неохотно проговорил я. -- Друг, -- прошипел парень, -- а ты знаешь, где сейчас Тарас? -- Парень словно требовал от меня этого знания. Слов ему показалось мало, и он всем телом навалился на железный поручень кресла, перевесился через него ко мне и уперся своим лбом в мой лоб. -- Да, он сидит, -- постарался ответить я как можно спокойнее, -- сядь, пожалуйста, на свое место, -- попросил я, -- на нас люди смотрят... Парень неохотно сел на место, но ненависть шевелила его черные зрачки, и он казался почти безумным. "Нет, он не пьян, он обкурен", -- подумал я, и у меня все содрогнулось внутри. Скотский страх выпарил из меня всю радость без остатка. -- А ты почему не сидишь?! -- заорал парень. -- Собственно говоря, почему я должен сидеть? -- словно оправдывался я. -- Плохого я ничего не делал... -- Но ты же друг!! -- опять заорал парень. Я видел, как некоторые пассажиры искоса поглядывали на нас, другие отводили свои взгляды, словно ничего не замечали и не слышали. Страх одиночества и беспомощности овладел мною. Лет пять назад я стоял на загородной станции электрички и вот также отводил свои глаза. На платформе было человек четыреста, не меньше, и никто, в том числе и я, не помешали избивать цепями группе пьяных оглоедов из местной деревушки одногоне понравившегося им подростка. Одиночество, одиночество! Мы стремимся к нему и от него погибаем часто... -- Но ты же друг?! -- напомнил о себе парень. Он, видимо, уже почувствовал, что я боюсь, и теперь, успокоившись, продолжал издеваться. -- Да, я был его другом, но это было лет пятнадцать назад, -- взволнованно заявил я. -- Я тебя научу ценить друзей, -- говорил и скалился парень, -- Тарас там сидит, а ты здесь, на воле -- сука! -- Ну, ладно, я сейчас выхожу, -- как бы извинился я. -- Я тоже выйду с тобой, -- предупредил он. -- Зачем? -- спросил я. -- А мы сейчас выйдем и подеремся! -- Не пойму, за что драться? -- недоумевал я. -- А я тебе морду набью! -- настаивал парень. -- За что? -- поразился я, и страх все больше овладевал мною. Парень был на голову выше меня, мускулист, и потом это безумие в глазах! Мало ли что у него на уме! -- Я тебя узнал, -- ехидно усмехнулся он. -- Ты -- Китаец! -- Я никогда не был Китайцем, -- возразил негромко я. Но мне стало еще больше не по себе. В юности эти наркоманы действительно называли меня Китайцем. -- Нет, ты -- Китаец! -- сказал он. -- Я вспомнил!.. Я тебя по молодости бил! -- Я никогда не был Китайцем, -- безнадежно проговорил я. Но мне действительно вспомнился случай: этот парень как-то отнял у меня книгу "Смерть героя" Ричарда Олдингтона. Ее я переплетал сам. Корешок был очень крепкий от обилия окаменевшего клея. Я тут же настойчиво потребовал свою книгу обратно, парень, неожиданно для меня, со всего размаха ударил меня корешком книги в лицо! Окровавленный, я убежал тогда... Может поэтому и сейчас у меня мелькнула мысль убежать, выскочить в темноту переулков! Но тогда я был безусым юношей и мне это было простительно!.. А сейчас... Да, но и получать побои, будучи вполне солидным человеком, директором кинотеатра! Представляю, как это будет выглядеть! Мне стало жутковато... "Лучше поеду еще пару остановок на троллейбусе. На конечной остановке много фонарного света, и, наверняка, еще немало людей. Может, все-таки, он отстанет от меня там? Навру ему, что еду куда-нибудь далеко! Береженого -- Бог бережет!" -- подумал я про себя. Троллейбус остановился на моей остановке, но я не сдвинулся с места. Двери со скрежетом захлопнулись, и троллейбус как-то зловеще помчался дальше... -- Ты почему не вышел? -- торжествовал, чуя мой страх, парень. -- Я решил ехать в другое место, -- сказал я. -- Куда? -- злобно потребовал он. -- Да так, в одно место. По делам надо... -- объяснил я, словно уговаривая, убеждая парня оставить меня в покое. -- Я поеду с тобой! -- решительно огласил он. И тут я почувствовал, что мой страх мучительно нарастает, пускает во мне свои корявые корни все глубже. Мне вспомнилось, что как-то я испытывал подобное состояние: я ехал без билета, куда-то очень опаздывал, меня оттеснили в угол контролеры, я что-то ответил им злобное; моя остановка промелькнула, а мне предстояло ехать в управление платить штраф; состояние досады, нелепости, озлобленности и безысходности тогда обуревало меня, и злорадный, панический страх тоже всасывался мне в живот... Но сейчас, как и тогда, я крепился, старался утрамбовывать, глубоко вдавливать этот страх, насильно распирая легкие воздухом. Я вытеснял трусливость наружу и растворял ее в пространстве вокруг себя своими жестами, словами... Троллейбус остановился на конечной остановке. Я вышел из него. Парень тоже вышел, и сразу же -- ударил меня в живот! -- Ты что... офонарел?! -- будто взмолился я. Удар был не очень болезнен. Скорее всего он походил на сильный толчок -- под дых. -- Я сейчас тебя искровавлю! Сука!.. -- заорал парень на меня. Наш троллейбус, на котором мы приехали, отъехал, а на его место быстро подкатил троллейбус другого маршрута. -- Дурак набитый! -- выкрикнул я и направился в этот троллейбус. Видимо, потому, что я находился в движении, парень промазал по моей заднице ногою и слегка зацепил меня по бедру. Я заскочил в заднюю дверь троллейбуса, прошел с клокочущим сердцем через весь салон и сел на пустующее место напротив передней двери. Мысленно я молил, чтобы троллейбус тронулся побыстрее с этой тревожной остановки... Через окно я видел, как в желтом фонарном свете парень разъяренно озирался по сторонам в поисках своей жертвы... И вот случилось то, чего я больше всего боялся. Парень зашел в троллейбус и тоже через заднюю дверь. Где я сижу, он не знал, но чувствовал, что я где-то здесь. Рыская прищуренным взглядом, он через весь салон медленно приближался ко мне. Еще вполне можно было выскочить в открытую переднюю дверь, и он бы этого даже не заметил, но я непоколебимо остался сидеть на своем месте: "Будь что будет..." -- подумал я. Теперь меня больше одолевало презрение к этому человеку и настоящая человеческая обида. -- А-а! Вот где ты! -- ехидно заулыбался парень, он даже повеселел как-то, обрадовавшись своей находке. Наверное, он уже не надеялся отыскать меня. Женщина, сидевшая рядом со мной, суетливо подскочила на ноги, и, оглядываясь сочувственно на меня, пересела на другое место. Парень тяжело рухнул на ее место. Он хотел придавить меня плечом, но я упрямо напрягся всеми мышцами и не пошевельнулся. -- Ты что, козел, на меня там проорал? -- на этот раз не так уже громко рявкнул он. -- А за что ты меня в живот ударил? -- сдавленно встрепенулся я. -- Ты, да я тебя щас прямо здесь грохну! -- припугнул он. -- Слушай, может, хватит? Что ты ко мне пристал? -- вежливо ответил я. -- Ты же сказал, что ты друг? -- буксовал парень. -- Да, мы дружили с Тарасом, -- снова доказывал я, -- но потом он сам от меня отошел. В последние годы, перед его тюрьмой, мы с ним только издалека и здоровались... -- Ну ладно... Давай выходить! -- потребовал парень. Троллейбус остановился. Пассажиры провожали меня печально и обреченно. Мы с парнем вышли на остановку. Отсюда пешком напрямик мне было добираться домой минут двадцать. -- Не бойся, -- успокоил меня парень, -- я больше тебя не трону... У меня такой же, как ты, остался там, за стеной... Мы углубились в ночь притихших двориков микрорайона. -- Ты что, сидел? -- поинтересовался я на ходу. -- Да, месяц как откинулся, -- ответил он. -- А где ты сидел? -- На "сухом". -- И много? -- Три года. -- А за что? -- Пластилин в кармане был... -- Ясно, -- грустно сказал я. -- Тарас, он здесь, в десятке сидит, -- пробурчал парень, -- говорят, что его "опустили" и у него крыша поехала. -- Да, -- сказал я, -- я слышал об этом. Это очень печальные вещи... Некоторое время мы шли молча. "А в сущности, что такое страх? -- рассуждал я про себя. -- Промежуток между трусостью и гордыней? Оплот нерешительности? В страхе можно и убить, и убежать... А может, страх -- это островок безопасности посреди шумного шоссе? Стоишь на таком островке: опасно и вперед, и назад... Два смертоносных для тебя движения, и впереди, и сзади... Впереди -- гордыня, позади -- трусость... Гордыню всегда сломить хочется, а трусость убивает тебя сама изнутри, и она очень отвратительна со стороны! Что трусливый, что гордый -- одно и то же! И то и другое противно. И то и другое вызывает какой-то безумный, кровавый экстаз у зла, нападающего на них. А вот если человек находится в состоянии страха, не трусости или гордыни, а именно страха, но всем существом своим пытается преодолеть его -- это сразу же видно со стороны! Не тронет зло такого человека. Только преодолевать страх надо не в сторону гордыни или трусости, а через человечность свою..." И тут мне вспомнились сегодняшние слова Корщикова: "Важно выработать в себе бесстрашие!.. Не то бесстрашие, которое возникает в какой-то ситуации на короткое время, ибо это -- фанатизм, а он непредсказуем, а то истинное бесстрашие, что всегда является состоянием твоей личности. К такому бесстрашию надо стремиться. Такому бесстрашному человеку ничего не встречается злого на пути, все злое само обходит его стороной. Для этого трусость и гордыня -- всегда заметны. А истинное бесстрашие для всего злого становится невидимкой. Вокруг бесстрашия -- всегда тишина, покой, уверенность и радостность... А еще, никогда ни о чем не пожалей, Сережа, -- важна не сама ситуация и ее переживания, а важно -- твое отношение к ней..." Ведьма В этот день я задержался, как это нередко бывает, весьма надолго в кинотеатре. Давно закончился последний сеанс, и все работники разошлись по домам. А мне было приятно просто посидеть в своем рабочем кабинете, просто понаходиться в нем при свете неяркого ночника, подумать, поразмышлять. Приходят такие моменты, когда хочется побыть в более масштабном одиночестве, чем твоя квартира, где и за стенкой и под полом -- люди, и это призрачное одиночество больше расшатывает нервы, нежели очищает и устремляет тебя... В этот ночной час даже на улице в беседках кинотеатра за вьющимся диким виноградом все умолкло. Через открытую форточку была слышна тишина этих беседок... Я долго сидел и вдумчиво наслаждался светом ночника, причудливо преобразившим кабинет. Потом я встал с кресла, вышел из-за стола, чтобы немного походить по кабинету. Все-таки мне нравилось находиться совершенно одному в большом здании с онемевшими комнатами. Это ощущение пространственной пустоты, целого двухэтажного здания, позволяло мне дышать и мыслить свободно. Ведь случись так, что сейчас в какой-нибудь из комнат кинотеатра присутствовал бы еще кто-нибудь -- я об этом бы знал!.. Он словно заноза бы мешал мне в моем одиночестве. Часто мы думаем, что ушли в одиночество, вроде бы и в самом деле пространственно -- одни, но даже если о нас в это время кто-то усиленно думает или просто вспомнил о нас на миг, -- это уже не одиночество! Мы чувствуем все! Каждое прикосновение чужой мысли к нам. Вот почему нам бывает ни с того ни с сего как-то странно не по себе, так неопределенно, неизвестно почему нехорошо. И хочется просить всех на свете: не думайте обо мне, не мешайте мне жить. И в самом деле, -- надо уважать одиночество человека! "Очищай даже помыслы свои", -- как все-таки прав этот древний завет... В одиночестве со мной начинают твориться интересные вещи! Я могу осторожно выхаживать строго по шву двух половинок линолеума, глядя себе под ноги; я могу с удивительной точностью ходить по кабинету и наступать только на те места, где поскрипывают деревянные доски под линолеумом или еще Бог знает что! В общем, причуды одиночества, они у каждого человека -- свои. Наше мышление любит переходить в движение нашего тела, особенно, когда мы одни или когда забываешь о взглядах со стороны. Правда, при последнем ты становишься весьма забавным объектом для окружающих. Еще бы! Только вообразить себе: человек разговаривает вслух сам с собой в присутствии других людей! Или же он будет, как я, к примеру, замысловато выхаживать по своему директорскому кабинету на глазах у изумленных подчиненных... Почему, почему так? То, что мы можем себе позволить в одиночестве, никогда не позволяем себе в окружении общества. Утеряна какая-то детскость, первородность, энергетическая свобода, простота и доступность... Почему это? А потому, наверное, что мысли наши, хотя бы и глупые, хотя бы и уродливые, убогие, всегда можно скрыть, не показать, смолчать. А движения -- они-то будут налицо! Вот они, смотри и понимай, кто перед тобой, какой человек, какой глубины и прочее. Да, если бы все человечество вдруг дало бы полную волю движениям своего тела в стиле своего мышления... Господи!.. Как бы все просто стало!.. Дураки бы отошли на свои места, а умные бы воссели на свои... А что проходимцы, льстецы, негодяи и прочее, подавляющее большинство планеты? А мне кажется, -- их вовсе бы не стало. Ведь и задумать-то плохое, недоброе нельзя будет. Божественные отношения наступят повсюду на Земле... Так я незаметно для себя разговорился вслух, выписывая кренделя по кабинету в полном одиночестве кинотеатра. Впрочем, одиночество мое остановилось вдруг у дерматиновой двери кабинета, и я прислушался. Мне показалось, как что-то неопределенное послышалось оттуда, из малого фойе: шаги -- не шаги, шорох -- не шорох, и я насторожился... Вдруг я содрогнулся от неожиданности: раскатистый крик метнулся из малого фойе по всем помещениям кинотеатра, словно заглянул ко мне в кабинет и ощупал меня с ног до головы... Мне стало жутко. Я бросил озабоченный взгляд на телефон, стоящий на столе у самого ночника: "Вызвать милицию или же подождать, что дальше будет?" Я решил, что еще подожду и послушаю... Крик, обшаривший все изгибы и углы кинотеатра, умолк. Вместо крика теперь были отчетливо слышны точно по луже хлюпающие шаги. Я принялся гадать, притаившись за дверью, что же это могло быть: может, что-то замусорилось в одном из туалетов, и вот теперь по всему мраморному полу фойе растекается водяное зеркало? А может, кого-то зарезали там, и эти шаги хлюпают по кровавому месиву? -- Купсик! -- внезапно раздался знакомый мне голос где-то совсем рядом за моей дверью! -- А-га-га-га! -- видимо, отозвался хозяин шагов. -- Купсик, дай воды побольше, я хочу поплавать на спинке, -- потребовал все тот же знакомый мне голос. "Да это же Зоя Карловна! -- вспыхнуло у меня в голове, -- библиотекарь кинотеатра". -- Зойка, а ты со мной сегодня полетишь на планету? -- спросил каким-то булькающим голосом хозяин шагов. -- Ой, сегодня не знаю. Я так занята буду, у меня столько гостей намечается! -- и она как-то зловеще захохотала. Хлюпающие шаги пробежали по фойе, и вдруг вода водопадом рухнула там, за дверью. Я придавил дверь изо всех сил плечом, хоть она и была заперта на ключ, на всякий случай; лицо у меня взмокло от волнения. Издалека послышались плескания. -- Ах, Зойка, догоню-ю! -- завопил Купсик. -- Да куда же ты нырнул, а-а-ха-ха! Толстенький! Там же сортир! -- шалила Зоя Карловна. Она барахталась в воде, наверное, в двух шагах от меня; я продолжал подпирать дверь плечом. На окне моего кабинета была крепкая металлическая решетка, и я уже пожалел об этом. Видимо, Купсик подплыл к Зое Карловне очень близко, и теперь они, нежась на плаву, перешептывались: -- Зо-ойка, -- протянул в удовольствии Купсик. -- Толстенький, ты мне еще и за ухом, за ухом пощекочи,--шептала библиотекарь. -- Зо-ойка... А знаешь, твой директор... -- Не может быть! -- оборвала Зоя Карловна. -- Да, да, -- утверждал Купсик. Все так же, стоя у двери, я приложил свое ухо к дерматину, чтобы лучше слышать, о чем они говорят. -- Так ты запустил утку? -- поинтересовалась Зоя Карловна. -- Еще бы!.. Но... -- нашептывал Купсик своей ведьме, но я не расслышал что! -- Хорошо!.. Я сама все устрою, -- сказала убедительно ведьма так громко и холодно, словно, чтобы я слышал!.. И потом, может, она оттолкнула от себя толстенького или шлепнула его рукою! Только заорал он, как все стихло... Минут через пять я решился и медленно повернул ключ в замке два раза. Я потянул дверь за ручку. И ничего не случилось! Вода не хлынула на меня, в фойе никого не было. Только стояла какая-то утрамбованная тишина, высвеченная ярким полнолунием. Визит Где-то часов около двенадцати следующего дня я стремительно вошел в библиотеку на втором этаже кинотеатра. Зоя Карловна сидела за своим рабочим столом и рылась в ящике с картотекой. -- Здравствуйте, -- строго произнес я. -- Здравствуйте, Сергей Александрович! -- проговорила библиотекарь, вскочила со стула и подбежала ко мне, усердно потирая руки. Я недоверчиво покосился на Зою Карловну, но улыбнулся. -- Давайте выпьем чаю? -- предложила она. -- Давайте, -- согласился я. Зоя Карловна просеменила коротенькими ножками в соседнюю комнату и засуетилась там. Комната служила книгохранилищем, но оттуда сейчас доносились позвякивания стаканов и даже, по-моему, бутылок... Пока Зоя Карловна готовила чай, я равнодушно расхаживал среди книжных шкафов и полок, водя взглядом по корешкам книг. Слова я читал не все, а так, только некоторые, те, что наиболее ярко выделялись. Это напомнило мне прогулку по кладбищу, где тоже проходишь по аллеям и мельком считываешь глазами всевозможные фамилии покойников. Я остановился у окна и заглянул в него: по направлению к кинотеатру шел контролер, сегодня работала его жена, он шел и вдруг остановился у ступенек, задрал голову и пристально всмотрелся в соседнее со мной окно. Там, где книгохранилище. Я шагнул в сторону, за стенку, чтобы меня не было видно, и продолжал оттуда выглядывать,наблюдая за контролером. Я видел, как контролер понятливо кивнул, развернулся и решительно зашагал прочь от кинотеатра. -- Сергей Александрович! -- донесся до меня голос библиотекаря из книгохранилища, когда контролер уже свернул в проулок. -- Иду, иду, -- отозвался я и поспешил в книгохранилище. На широком столе среди вороха стопок журналов и газет, перепачканных жирными пятнами и присыпанных хлебными крошками, на самых его краешках стояло два стакана горячего чая в алюминиевых подстаканниках. Зоя Карловна уже сидела у своего стакана и сверкала бегающими глазами. Я тоже сел на приготовленную для меня табуретку и тем самым оказался напротив Зои Карловны. -- Да... Здесь у вас пора уже ремонтик делать! -- заговорил я, попивая чай и внимательно осматривая стеллажи и потолок. -- Да ну! -- возразила Зоя Карловна. -- С этим ремонтом больше хлопот будет! Скажете тоже!.. -- словно обиделась она. -- Вон, книг столько! Тьма!.. Все тогда придется перетаскивать в другое место, перебирать и обратно здесь расставлять! Шутка! Я-то одна. И библиотека должна работать, и прочая работа вестись, да еще и ремонт! Я лучше сама здесь побелю потолок и выкрашу пол! -- Да. Вас тяжело переговорить, -- улыбнулся я в ответ на возражения Зои Карловны. -- Тяжело -- не тяжело, а только я здесь хозяйка и мне виднее как и что! -- явно наигрывая обиду, сказала библиотекарь. -- Если и сами, то все равно же с книгами возиться? -- как бы оправдался я. -- Да че с ними возиться! -- чуть ли не выкрикнула Зоя Карловна и осеклась тут же, перешла на спокойный, но выразительный тон. -- Прикрою газетами, и порядок! Все меньше работы. -- Нет, -- возразил я. -- Так и так, из книг уже пора пыль выбивать. По корешкам вон тараканы и пауки бегают! Зоя Карловна хотела было что-то выкрикнуть, да поперхнулась чаем. Она многозначительно прокашлялась и отодвинула свой наполовину пустой стакан в сторону. И тут за моей спиной раздался миловидный женский голос. -- Сидите? -- спросила обладательница его. Я обернулся: в дверном проеме книгохранилища стояла женщина лет сорока с виду, довольно крупного телосложения, симпатичная. Она вертляво прошла мимо меня, словно ей было во-семнадцать, села возле Карловны, подтянула голубую юбку, тем самым оголив приятно загорелые, гладкие ноги и, достав из крохотной сумочки, лежащей на столе, сигарету, обратилась к библиотекарю: -- Зойка! Дай спички. Ничего не говоря, Зоя Карловна присела на корточки, открыла нижний ящик стола и извлекла оттуда растрепанную коробку. Прошипела зажженная спичка, вспыхнуло пламя. Сигарета задымилась. Женщина сильно затягивалась, и сигарета, все уменьшаясь, осыпалась пеплом на пол. -- Фуф! С самого утра не курила! -- проговорила между затяжками она. Эту женщину я и раньше здесь видел не раз, а вот так близко впервые... Я сидел и, честное слово, даже не понимал, зачем я сегодня поднялся к Зое Карловне в библиотеку. Наверное, мне хотелось просто увидеть ее, после вчерашнего... Я до сих пор не мог поверить, что Зоя Карловна -- ведьма... -- Зойка! -- отдышавшись дымом, снова обратилась женщина к библиотекарю. -- А-а ха-ха! -- хохотнула Зоя Карловна. "Все-таки -- ведьма!" -- твердо подумал я. А хохотнула Зоя Карловна вот почему: пока я сидел и рассматривал книжные стеллажи, отвернувшись от курящей женщины, она в это время заголила ноги еще больше, так, что мужчина вряд ли в состоянии хотя бы один раз не взглянуть на это зрелище. Метнул взгляд и я... Женщина с сигаретой словно ожидала моего взгляда, после чего откинула юбку на место. -- Это Катя, моя подруга, -- отрекомендовала женщину с сигаретой Зоя Карловна. Подруге этого, видимо, показалось мало, и она представилась еще и сама: -- Екатерина! -- величественно сказала она. -- Словно царица! -- подчеркнул я, и женщине с сигаретой мой комплимент понравился. -- Сергей, -- представился и я. -- Сергей Александрович, -- словно переводчик объяснила Зоя Карловна для своей подруги. Больше всего меня удивляло в этой по существу нелепой и чуждой мне ситуации то, что я принимал ее, эту ситуацию, такой, как она есть, не оценивая, не сопротивляясь, не переделывая на свой лад. Я не вмешивался в ее ход. Все чаще я стал замечать за собой подобное. Это -- чудеса созерцания. Красочность обступает тебя со всех сторон, и если ты не потянешься к ней своими чувствами, помыслами или телом, останется только красочностью. И тогда ты почувствуешь прилив неведомых сил и нестерпимую радость... -- Как дела, Сергей Александрович? -- спросила Екатерина. -- Екатерина, -- сказал я, -- извините, а как будет звучать ваше отчество? -- Васильевна, -- подсказала Зоя Карловна. -- Ну, что я, сама не скажу, что ль?! -- возмутилась Екатерина в сторону своей подруги, и та, промолчав, только лишь часто заморгала. -- Понимаете, Екатерина Васильевна, -- не обращая внимания на пререкающихся подруг, продолжил я развитие своей мысли. -- Мы вот подумали с Зоей Карловной за чаем, что пора уже и ремонтик здесь организовать, в этой комнате, не правда ли? -- Правильно! -- поддержала меня Екатерина. -- Сюда ни влететь, ни войти -- сарай, и только! -- На чем? -- спросил я. -- Что на чем? -- неуверенно переспросила меня неожиданно притихшая Екатерина Васильевна. Она, словно провинившаяся, опустила глаза, потому что я видел, как Зоя Карловна на какое-то, едва уловимое мгновение, неодобрительно покачала своей сорвавшейся подруге головой. -- Я имею в виду, на чем влететь, -- пояснил я. -- А-а!.. -- как бы опомнившись, воскликнула Екатерина. -- Вы меня не так поняли, Сергей Александрович, я имела в виду вбежать! -- И она тут же поменяла тему нашего разговора. -- Сергей Александрович, а я вас недавно слышала по радио. -- Да. Было дело... -- и я немного засмущался. Нашла все-таки Екатерина мое слабое место! И потащила, потащила. -- У вас прекрасные стихи! -- ознаменовала она и полушепотом добавила: -- Почитайте, пожалуйста. -- Да как-то и неловко, честное слово. И потом я сейчас плохо помню наизусть. Да и ангина дурацкая, тоже еще как назло, может, в следующий раз? -- отпрашивался я. -- Ну, ну! Сергей Александрович! -- вмешалась Зоя Карловна. -- Дама просит. -- Хорошо! -- сказал я. И мне ничего не оставалось делать, как читать стихи, и я прочел. Земля и Бог, -- все так привычно. Среди людей вопрос ребром: Земля и Бог, -- что есть первично, А что придумано потом?! Одним Иисус Христос-- опека. Другие бьют земле поклон. Нам не живется без икон. В себе забыли человека!.. Забыли в мире мы о многом... Среди распутицы дорог Когда-то, чтоб воскреснуть Богом,-- Стал человеком даже -- БОГ!.. *** Космический ребенок, звездный малый, На мир Земли он заглядеться мог. И так, отстал от папы и от мамы... "Я здесь, богиня мама, папа Бог!-- Агу, Агу!.." Напрасны эти крики. Проходят годы, вырос человек... Он узнает божественные лики Или не помнит их он целый век... *** Вздохнул невольно пра-пра-пращур И отхлебнул добра и зла. Его душа, глаза тараща, Корнями в тело проросла... Я читал стихи медленно, с таинственными расстановками. Читал только те стихи, которые хорошо чувствовал наизусть. Екатерина Васильевна и Зоя Карловна слушали меня, переглядываясь, притаившись, сидя возле стола, и даже ни разу не шевельнулись... Я окончил чтение и тоже притаился... Прошло, может быть, с полминуты... -- Как осмысленно вы читаете... -- кротко похвалила меня Екатерина. -- Сегодня форточку можно не открывать! -- отозвалась Зоя Карловна. -- Это почему же?! -- удивился я. -- Да вы уже все помещение стихами проветрили! -- Вот это да! -- улыбнулся я. -- Никогда еще не задумывался над поэзией с подобной стороны. Я поднялся со стула, отошел к двери и сказал: -- Ну мне пора, меня ждут бумажные перегородки службы! Ничего не поделаешь! -- Сергей Александрович! -- остановила меня Екатерина, когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с ремонтиком я тоже помогу! -- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. -- Спасибо, Екатерина Васильевна. Я вышел из библиотеки, а позади послышалось: -- Зойка! -- А-а ха-ха! "Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе! Ведь это же -- две ведьмы!" Пеальное воображение Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете! Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует: художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы являемся частью воображения? А самое главное, где граница между воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире существует любовь. Да, именно любовь прорывается через границы наши и отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ! Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит вам: я люблю! Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления, свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во всем. А что же это значит: замкнуть себя на себя самого? Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию -- эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма -- одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем, человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!" Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах, книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма выявляет твой любимый человек... Чувствую, что назрело множество возражений, не буду спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?! Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда, те влюбленные, которые еще находятся на стадии не окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ! Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека. То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть защитник себя! В этом и есть красота гармонии... Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества, государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу закон соподчиненности, закон энергетической гармонии. В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит человеку! И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути. Первый -- когда ты себя накопил в самом себе путем очень раздробленным, очень собирательным... Такие люди зачастую всю свою жизнь пока они еще не испытали прелесть одиночества, несчастны и печальны, а иногда и сорвиголовы! Второй путь -- когда ты себя накопил в себе самом весьма избирательно, более конкретно, то есть любил того-то и то-то... Такие люди становятся одинокими, испытывая постоянно счастье и спокойствие... Но жизнь -- она вперемешку! И по природе своей, чаще всего, оба пути взаимопроникновенны в человеке. В чистом виде эти пути -- редко встречаются... Есть еще один путь одиночества -- врожденный... Но это совершенно другое, иной поворот судьбы. Смолчим о нем. Смолчим еще о многом. Молчит молчун, закрывши крепко рот. Его молчанье может пригодиться... Но дважды ценен, трижды ценен тот, кто говорит, но не проговорится!.. Итак, делать нелюбимое я не стал бы никогда на свете! Я живу, я тороплюсь разыскать свой эгоизм и даже готов на жертву ради любимого человека, а значит во имя себя... А еще я остаюсь пограничником, но, наверное, я очень добрый пограничник. Я слишком долго не обращал внимание на перебежчиков, и я привык к этому и не знаю теперь, кто с какой стороны! Я совсем растерялся от этого, все перепуталось: реальность воображаема, а воображаемое -- реально!.. Беременная -- Сережа! -- Я остановился... -- Сережа! -- "Слышится ли мне?" -- Я здесь, родной мой, обернись!.. Я обернулся, обернулся легко и просторно! Обернулся у себя во дворе, возвращаясь с работы. Обернулся на футбольном поле. Позади меня стояла -- Наташа! -- Я долго шла за тобой и молчала, -- сказала она. -- Я долго шел и не оборачивался, -- ответил я. -- Я не могу больше идти за тобой, но я не хотела тебе мешать! -- А я не в силах продвигаться дальше вперед без тебя, Наташа! -- Твоя любовь тяжелеет во мне, и мои шаги все труднее и труднее... -- сказала она. Мы стояли друг против друга, словно сошлись в поединке любви. В поединке, где сбудется победителем -- целое... Я целовал Наташу. -- Я уведу тебя туда, где мы не будем нужны друг другу, родная, -- шептал я, -- уходи от меня, я принесу тебе гибель! -- Теперь уже ничего не страшно, -- ласкалась Наташа, -- у нас будет малыш... -- Так это было на самом деле?! -- восторжествовал я. -- Я не знаю, но я очень этого хотела! -- И ты ничего не помнишь? Наташа! -- Комната, река... Серебристые блики, -- сказала она, -- целый ворох серебристых бликов на потолке!.. Там, где Бог! На следующий день была суббота, и мы с Викой решили тайком сходить в церковь. Это она вытащила меня, убедила, девчонка! -- А вдруг там и правда дежурят доносчики?! -- сопротивлялся я. -- Ты представляешь себе, что будет? -- Это в тебе уже бес блуждает, -- ужасалась Вика, она все больше верила в Бога и даже начинала соблюдать посты. -- Если узнает райком партии -- я пропал! Меня снимут с работы, -- паниковал я. -- Клеймо навсегда! -- Значит, судьба, -- убеждала она. -- Господи прости, эти атеисты! Тебе зачтется... Видимо, мое детство, воспитанное верой, победило во мне сомнения, и я согласился. И я видел, как Вика была счастлива... У нас в городе остался только один собор. С одной стороны его проходила трамвайная линия, а со всех остальных теснился Центральный рынок. Страшно представить себе бездуховность такого огромного города! Это все равно, что закрыть все библиотеки и оставить лишь одну, которую придется посещать спешно, тайком. Воистину страшны времена, когда бездуховность считается нормой! У нас в городе был громадный златоглавый храм, и его не стало. И теперь, на той светоносной площади, где он величественно возвышался, поставили крохотный памятник безликому всаднику на коне... И еще были храмы... Мы с Викой только входили во двор собора, как на нас ринулись со всех сторон стоявшие по обе стороны распахнутых железных ворот бабушки в косынках, женщина с изуродованным синяками лицом, все они просили милостыню. В кармане у меня оказалась целая кучка звенящих пятнадцатикопеечных монет (вчера я не дозвонился по междугородке из автомата). Я все их раздал. И тут я увидел, как скользнула по паперти и скрылась в церкви знакомая мне фигура! Я мог спорить с кем угодно, -- она появилась ниоткуда! Появилась, как святая, которую увидел только я... "Господи!.. Так это... Это же... Наташа!" -- выкрикнул я про себя. -- Ты что остановился? -- дернула меня за руку Вика, и я очнулся от счастливого беспамятства!.. Мое замешательство длилось несколько мгновений, но теперь я ринулся в церковь, ринулся в нее, потому что туда меня поманила Наташа, и я почувствовал, что во мне, как в детстве, вспыхнула и таинственно расцвела вера в Бога. -- Сережа, -- одернула меня Вика, -- это же неприлично! -- Что? -- на ходу, едва расслышав ее голос, отозвался я. -- Неприлично. То ты останавливаешься, то ты бежишь, как угорелый! Это в тебе все-таки бес резвится! Я окончательно пришел в себя, и далее мы пошли с Викой нога в ногу, медленно. У паперти Вика достала из газетки аккуратно сложенную косынку нежно-голубого цвета и надела ее себе на голову. -- Завяжи, -- попросила она меня. Я завязал косынку, в глазах у Вики царили искорки. Она давно уже уговаривала меня пойти в храм, и наконец, ее могущественная мечта сегодня сбывалась... Вика повернулась к собору лицом, перекрестилась на него и поклонилась ему. Я забыл обо всем на свете! Где-то в туманном далеке памяти растаял райком партии и кинотеатр, словно их не было никогда на свете! И мурашками покрылось мое тело, и сухие, горячие ручейки растекались по нему, от величия и древности, от светлого волшебства этого замысловатого движения руки. Движения, которое пришло ко мне в детстве вместе с тем, как я научился держать ложку... Я тоже перекрестился. ... Повсюду витал проникновенный запах горящих свечей и дымный аромат ладана. Людей было много, но дышалось -- нараспашку! Ни малейшей теснинки в душе! Мы купили по три небольших свечки, аккуратно выстояв длинную очередь. -- Ты пойди к своему святому, Сергию Радонежскому, его икона там, -- Вика едва указала рукою, -- слева от алтаря. Поставь свои свечи и помолись ему, а я буду тебя ждать здесь и тоже молиться, хорошо?.. -- Да, конечно, -- согласился я. И пошел. Я свернул за высокую колонну и остановился в двух шагах от иконы Сергия Радонежского. Я стоял напротив своего святого, он возвышался надо мною в золотом квадрате рамы и, как мне показалось, словно выглядывал куда-то из-за подвешенной перед его святым ликом массивной лампады. И я улыбнулся этому, но тут же и содрогнулся... Я понимал, что юмор здесь не уместен, что это результат какой-то оскверненности моей души, эхо безумно хохочущего мира бездуховности, там, за изгородью этого храма. Господи, нам уже не хватает смешного безумия нашей собственной жизни, над которым мы сами же смеемся, так мы еще и придумываем страшные картины хохота, мы замкнули свой хохот на придуманный, и теперь, словно ужаленные змеи не можем уже остановиться и извиваемся по кругу за своим собственным хвостом! А мне удалось вырваться сюда ненадолго. Но я к этому безумному хохоту прикован тяжелой цепью, которая притащилась за мною к иконе Сергия... Я подпалил по очереди все три свечи и установил их на подсвечник под иконой. Встал ближе к иконе и начал взволнованно молиться и горячо шептать, абсолютно забыв обо всем на свете! -- Святой Сергий! Не откажи в милости, выслушай скромную молитву мою... Прости, я столько лет не помнил о тебе! Но я столько лет не помнил и о себе! А что может человек, не помнящий о себе, больше того, чем прожигать жизнь свою, ибо весь мир для него заключается в слове "хочу"! Прости меня, святой Сергий! Я пришел сегодня сюда к тебе приклониться, и этот день -- лучезарен для меня! Устала душа моя, переполнилась тяжким грузом она от греховной жизни. Прости меня, Сергий, и помоги, если можешь, в дерзких планах моих! Дай мне здоровья, и силы, и ума для Победы в устремлении моем к Истине, к Богу, для победы в каждом дне моем над силами зла! Освети и окрести путь мой, Сергий Радонежский! Предскажи мне Великую Победу в Земных и Духовных делах моих и наставь на путь истинный!.. Проси за меня у Господа Бога Иисуса нашего, чтобы даровал он мне прощение и милость свою, чтобы помог он рабу своему Сергею Истине... Я замолчал. У меня навернулись слезы умиления, и я простоял еще минут пять молча, поглощенный вдумчивым взглядом Сергия. Потом я возвратился к Вике. -- Сегодня Праздник, -- сказала она. -- Пойди, пусть тебя батюшка святой водою окропит и благословит. Это -- вон там, -- и она кивнула в сторону того места, куда мне предстояло идти. Я проходил под высокими сводами купола, где простирался Господь надо всеми верующими, внимая их молитвам. И вот я остановился поодаль от батюшки. Он стоял во всем черном, макал веник, скрученный из хвороста, в небольшое ведро со святою водою и обрызгивал: яблоки, мед, прихожан, их детей, произнося при этом святые слова. Каждую секунду я порывался приблизиться к нему, но поток прихожан, как нарочно, усиливался. Наконец, я уловил свободный миг, промежуток среди прихожан, и тоже шагнул к батюшке. -- Окрестите меня, святой отец, окропите святой водою, благословите на дерзкие дела, -- попросил смиренно я. -- Какие же дела твои, добрый человек? -- спросил батюшка. -- Ищу дорогу к Богу, к Истине, хочу поведать о душе человеческой, открыть ее тайну для всех людей!.. -- сказал я. Батюшка посмотрел на меня строго, но по-доброму, он намочил веник покрепче и брызнул на меня, в лицо... -- Там, где Бог! Там, где Бог! -- сказал он. Словно в детстве я попал под светлый и теплый дождик! Множество мелких капелек стекало по моему лицу, и мне было так хорошо и радостно! Я обернулся и замер... Замер от изумления!.. В десятке метров от меня среди молящихся старушек в белых, накрахмаленных косыночках, я увидел -- Наташу!.. Она стояла и тоже усердно молилась, как вдруг подняла голову и наши взгляды уловили друг друга... Я очень долго пробирался среди людей к тому месту, где стояла Наташа. Я с трудом подошел к заветному месту. -- Молодец! Теперь можно идти домой, -- услышал я возле себя сияющий голос Вики, а Наташи, ее уже не оказалось... Я с Викой в