ышел на улицу. С посеревшего неба срывались первые хрупкие снежинки, они таяли, буднично таяли в лужицах. Вика взяла меня под руку, и мы, мимолетно переглядываясь, зашагали вдвоем к трамвайной остановке. Я чувствовал, как Вика гордится мною. Я оглянулся в сторону храма...  * Часть четвертая ПРИКОСНОВЕНИЕ *  Стечение обстоятельств Хорошо быть ветром! Летишь где угодно, что подвластно силе твоей -- пронизываешь, преодолеваешь, что не подвластно тебе -- обтекаешь или проходишь стороной, не задумываясь... Если бы я отвечал на вопрос, в чем различие между свободным ветром и человеком, то я непременно ответил бы так: человек может иметь свое мнение, может как-то относиться к своему продвижению в пространстве, как с помощью мысли, так и помощью тела. Другими словами: человеку свойственно оценивать, даже направлять, планировать движения тела и мысли, человеку свойственно желание самого движения и оценка его -- семь раз отмерь -- один раз отрежь! Эта пословица -- ошейник для дураков! Здесь и запрятан секрет глупости человека да и человека ли?! Но здесь двоякость: может ли человек называться человеком, если он закомплексован и не свободен, как ветер; и может ли человек называться человеком, если он свободен, как ветер, а значит -- бессмыслен?! Только Человек-Ветер, человек, который совершенно не оценивает движения мысли и тела! Да здравствует он! Да, но только не каждому, кто сказал "я", можно давать оружие! А Человек-Ветер -- это огромное оружие, непревзойденное на Земле, оно не имеет аналогов на планете! Именно, Человек-Ветер, а не просто -- ветер, или просто -- человек! Смотрю я, ведь как свободен ветер! Ему дозволено многое, и дозволено это потому, что он ветер и не более того, потому что он не оценивает своих движений, не обдумывает их, но здесь, правда, есть единственное сожаление в адрес ветра, он не понимает своих движений! Но остановимся на том, что ветру как таковому -- очень многое дозволено из того, что не дозволено человеку. Человек-Ветер, в отличие от ветра, способен понимать, осознавать сам факт своих движений в пространстве. Человек-Ветер в отличие от человека способен не желать. Наше тело -- ветер, а наши мысли комплексуют его! Мы издаем не законы, а издаем мысли, которые своеобразно комплексуют наши тела, в государственных масштабах, в рамках социального строя... Человек-Ветер созерцает эти законы, живет гармонично, без стрессов, и, что удивительно, общество само разрешает ему то, что оно ни за что на свете не разрешило бы рядовому своему члену, даже законы тают перед силой созерцания. Да здравствует Человек-Ветер! В последнее время я жил и метался между ветром и человеком, и мне было тяжело жить в такой раздвоенности! Я срывался, обрушивался на что-то, на кого-то всем существом своим и навлекал на себя кучу неприятностей. Доходило до абсурда: я начинал избегать на улице своих знакомых, больше сидеть дома, в одиночестве, или срывался в оглушительное раздолье. И так меня швыряло от человека к ветру и от ветра к человеку... И я даже написал четверостишие: Люблю я ветра гордые порывы! Пред Вами расточаюсь в похвале: Ветра познаний и любви, -- как взрывы! А кто-то скажет: "Ветер в голове..." Но зато, когда мне удавалось пусть даже на одну секундочку ощутить себя Человеком-Ветром, тогда я по-настоящему являлся портретным властелином окружающего меня мира, именно портретным, потому что воспринимал я в то счастливое время весь мир, точно воплотившись в свой фотографический портрет, -- я осознавал свое тело ожившим, объемным портретом, передвигающимся в своем фотографическом пространстве! В таком состоянии происходят удивительные вещи... Идущий впереди человек обернется, посмотрит на тебя сам не зная почему, а это ты заставил его обернуться, и даже не заставил, а просто подумал об этом, Включишь радио или телевизор, а там звучит та мелодия, которая тебе нужна, или говорят, показывают именно то, что ты бы хотел увидеть или услышать сейчас... Или появляется тот человек, который тебе нужен в настоящее время... издается тот закон, даже в масштабах государства и планеты, делается то открытие в науке, что необходимо тебе сегодня, и опять-таки, не потому, что ты этого захотел, а потому, что ты об этом просто подумал... Замечая за собой успехи в области состояния Человека-Ветра, я на глазах у себя стал изменяться в характере. Во-первых, меня очень злили состояния, когда я находился вне Человека-Ветра, а поскольку этих состояний было подавляющее большинство (да что там большинство, почти все время), я выглядел весьма строптивым, я сказал бы даже -- агрессивным, но это уже во-вторых! Об агрессивности -- чуть позже. Итак: Человек-Ветер всего лишь одно-два мгновения, а потом -- весь день, два, а то и неделю -- злость в чистом виде! Господи! Как же это тяжело: знать лучшее, хотя бы иногда обладать им воочию, а все остальное время спотыкаться среди дерьма. Правда, я пытался учиться жить с ориентировкой на те счастливые мгновения, и мне удавалось час, два, а то и большинство дня, зачастую с остатком на следующий, выдерживать безмятежную улыбку на лице при натиске грязи! Но это оказывалось еще и хуже, чем когда я пребывал в злобе своей. И вот почему: сдерживая злобу, я ее копил, оказывается! И потом наступали такие невероятные срывы... И я, памятуя это, отдавался первому позыву злости. Преобладала злость! Даже окружающие меня люди стали замечать, что "излишне эмоционален", -- так и записали в моей характеристике, направленной в райком партии от моего киноначальства. Даже один мой далекий знакомый литератор Иванов, как-то после одной из увеселительных вечеринок сказал мне, когда мы вышли на ночную улицу: "Не пойму, почему ты, Серега, такой злой, может, потому, что ты -- не женат до сих пор?!" Да, некоторые начинали приписывать мою раздражительность моему холостому образу жизни. Я не пытался их разу беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили. Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь! Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки наших встреч. -- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись, говорил я Ане. А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня начинала защищаться от меня... Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит, бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже... Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить. Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там назывался, да и важно ли это! Вокруг съезда был приличный ажиотаж. Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны! И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно, попаду и я... Я много читал литературы, соответствующей моей устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях". -- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове -- отзывалась о творчестве писателя Аня. -- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повто- беждать. Моя совместная жизнь с Викой проходила тайно, все больше у меня в постели (когда я оставался в квартире один) или же в дружеских прогулках по городу и его развлекательным заведениям. Нас мало кто видел, в гости мы не ходили. Конечно, моя мама подразумевала эту близость, но она подходила к этому с точки зрения философии и предпочитала, и правильно делала, не вмешиваться в мою личную жизнь! Агрессивность! Сколько она причиняла страданий мне... Аня и я иногда перезванивались по телефону, редко виделись, с Корщиковым я виделся еще реже. Но и Аня, и Корщиков стали замечать мою раздражительность даже в эти короткие промежутки наших встреч. -- Смотри, -- накажу я тебя! -- бывало хитро прищурившись, говорил я Ане. А я и в самом деле верил и чувствовал потаенные возможности! Но и сомнения мучили меня, ведь я же метался! Аня начинала защищаться от меня... Потом я, как-то незаметно для себя, вошел в какую-то вереницу болезней, в основном простудных: гайморит, тонзиллит, бронхит и прочее, даже воспаление легких. Они прямо-таки атаковали меня, и это в свою очередь прибавляло во мне силу злобе, агрессивности, но слабости души и тела тоже... Аня пробовала меня лечить упражнениями, какими-то приборами, сам я не только забросил йогу, но и не делал физзарядку, однако все старания моего добровольного доктора шли насмарку от моего бесшабашья, вредности, я много курил! Я изрядно похудел, побледнел. Назрела какая-то стрессовая ситуация или же что-то другое, не знаю что, но я безвольно катился куда-то, не в силах остановиться или притормозить. Прошел съезд в Таганроге, я не помню, как он там назывался, да и важно ли это! Вокруг съезда был приличный ажиотаж. Аня таинственно поведала мне, что на съезде, среди профанов, присутствовали в основном все ведущие мистики страны! И я узнал еще и то, что этот съезд регулярен, проходит один раз в не помню сколько лет, и что на следующий форум, возможно, попаду и я... Я много читал литературы, соответствующей моей устремленности: "Основы Тибетского мистицизма", "Тибетскую книгу мертвых", "Энциклопедию оккультизма" -- я просто проглотил в один присест... Так, я познакомился со стихами Валентина Сидорова, с его книгой "Семь дней в Гималаях". -- Ну и много же путаницы у него, у Сидорова, в голове -- отзывалась о творчестве писателя Аня. -- Ну и много же путаницы у Сидорова в голове! -- повторял я, как попугай, если речь заходила о "Семи днях в Гималаях" с каким-нибудь из моих знакомых. Я повторял, даже не разбираясь почему. Однако меня настораживало, что в Волгограде была открыта группа людей, которая использовала "Семь дней в Гималаях" в качестве своеобразной библии! Может, все-таки там что-то и есть, но я продолжал попугайничать: "Ну и много же путаницы в голове у Сидорова!" Что поделать! Попугайничество тоже становилось одной из моих черт. Порою это было настолько заметно, настолько явно выражено, что один из моих собеседников заявил мне: -- Кого ты перепеваешь?! Но я не обращал внимания и продолжал свой стремительный читательский и подражательский бум!.. Я ознакомился с книгой известного французского мистика А. Дебароля, который тридцать лет ходил по всей Франции, изучал людей: их ладони и пальцы рук, характеры, черты лиц, строения черепов и другое, и написал фундаментальный труд "Тайны руки"! Дебароль "научил" меня, разговаривая с нехорошими людьми или находясь в обществе таковых, -- зажимай в кулак три пальца: средний, безымянный и большой. Получались своеобразные рога из мизинца и указательного пальцев, выпяченных вперед. Мне очень понравилось это упражнение, и я без особых стеснений использовал его по мере необходимости, и помогало, и порою еще как! Неожиданно я провел параллель между этим упражнением, как я его называл, "волевое сопротивление", и, как ни странно, металлистами (орущими "хеви металл!"), ведь они тоже выпячивают мизинец и указательный пальцы в знак проявления собственной воли и неподчинения чужой! И я написал стихотворение, увлекшись металлистами и тяжелым роком, потому что меня занимала их волевая ограниченность и потому что они, действительно, были таковой ограничены. Стихотворение звучало так: Струна к струне, -- страна гитария! Бежал куда-то Мефистофель... Пойдешь направо: группа "Ария", Налево группа "Черный кофе". Во что еще поверим, втюримся?! Стальная песня не допета. Мы так орем, что даже жмурится, Зигзаги звуков, -- "хеви металл"! Мы все восторженно рассеяны. Сидеть на месте заду тесно. Мы привстаем, но рок уверенно Сбивает с ног и давит в кресло. Наш рок машинно-металлический В концертном зале свищет... Ах!.. Мы перед музой электрической Все на цепях и в кандалах! Однажды, когда я после длительного перерыва в очередной раз встретился во Дворце Здоровья с Корщиковым и с Аней, то Аня, окинув меня взглядом знатока, и, может быть, просто устав уже от всевозможных агрессий с моей стороны, а может, в желании помочь, обратилась к Корщикову: -- Слушай, Саша, давай-ка его, -- она кивнула в мою сторону, -- нашего злюку, определим к Ивану. Я думаю, что их надо познакомить. Как ты на это смотришь? -- Ну, что ж... Пожалуй, познакомь, -- сказал Корщиков. Они разговаривали обо мне в моем присутствии так, словно решали вопрос, куда лучше переставить стол в этой комнате: к окну или дверям... Но меня это не разозлило, а наоборот: я предчувствовал интересное!.. -- По-моему, они весьма подходят друг другу, -- определила Аня. -- Да, да, -- уже на бегу из комнаты, как-то, будто прохожий, поддакнул Корщиков и исчез за дверью... Прошло еще некоторое время, может, недели две... Зима уже вовсю разыгралась, основательно выбелила все дороги и тротуары в городе. Прохожие, будто перекуривались в разговорах, машины словно сторонились друг друга, и надо всем громадным городом столбом стоял белый свет, отражавшийся от светоносного снега. Обжигаясь лицом в этом морозном свете, я пробежал от трамвайной остановки квартал одноэтажных домиков и поскорее вошел в суетливое тепло Дворца Здоровья. Через пару минут мы с Аней снова сидели в ее крохотной лаборатории психофизиологов и ожидали прихода того самого Ивана. Я обидчиво ежился на замечания Ани, к моей натуре еще и присовокупилась обидчивость, я продолжал язвить и пререкаться. Пришел Иван и сразу же сел за стол с видом основательным , словно он прибыл на прием своих пациентов! А он и действительно прибыл на прием. Меня и еще какую-то лаборантку в белом халатике -- я ее видел в первый раз, -- Аня представила Ивану. Он осмотрел нас внимательно. Из-за стола не вставал, не суетился. Взгляд его не бегал по нашим лицам, но каждый из нас постоянно ощущал его на себе. Иван выглядел довольно молодо, моложе меня. Если бы мне довелось описать его внешность, то я описал бы ее приблизительно так: у Ивана были короткие, кудрявые волосы, сам он роста невысокого, на лице выделялся крупный, с горбинкой нос, зеленые, малоподвижные глаза, круглый подбородок, довольно серьезная, подчеркнутая выразительностью линий, решительность губ. Аня поведала Ивану об устремлениях и уровне моих желаний и лаборантки. Так я узнал, что лаборантка, ее звали Надя, собирается научиться лечить людей. -- К чему тебе это? -- спросил у лаборантки Иван. -- Хочу научиться тем самым нести добро... -- робко, с опущенными глазами пояснила Надя. -- Лечить нельзя и невозможно! -- сказал он. -- Почему? -- удивилась все также робко она. -- Потому что закон сохранения энергии... Сколько ты выведешь грязи из души человека, которого вылечишь, столько же ее войдет в тебя или еще куда. Эту грязь сжигать надо, а это не каждому дано. -- Так мне не дано? -- печально переспросила Надя. -- Не знаю, -- отрезал Иван. -- Но болеть ты будешь. Если тебя устраивает подобная перспектива -- лечи! -- А ты меня можешь научить, как лечить? -- словно попросила она. -- Нет, -- сказал он. -- Я этому не учу. На этом разговор с лаборанткой в белом халатике был исчерпан, и она, неохотно поднявшись из кресла, медленно вышла за дверь лаборатории под всеобщее молчание. Следующая очередь была моя. -- Ну, а что ты хочешь? -- обратился ко мне Иван. Я ничуть не робел перед ним и поэтому заговорил с ним не спеша и обдуманно: -- Хочу стать магом, -- заявил я. Аня улыбнулась, она вообще умела улыбаться с подковыркой, как мне казалось в последнее время. Она улыбнулась, и это сразу же разозлило меня! Но усилием воли, коей у меня иногда хватало, я погасил свое раздражение. -- Магом... -- медленно, как бы обдумывая, проговорил Иван. -- Но это же головастики! -- сказал он. -- Не правда ль, Ань? -- Дело в том, что Сергей сам еще не знает, что он хочет, -- пояснила Аня. -- Ты его, Ваня, возьми к себе, сделай из него человека. Вошел Корщиков. -- А! Вся нечистая сила собралась, -- сказал они поздаровался за руку с Иваном. Я насторожился. Фраза "нечистая сила" меня смутила, но, все-таки, я не придал ей особого внимания, ведь открывалась перспектива, что мною займутся, а это сильно привлекало! Где-то через полчаса я и Иван, вместе, шагали по ледяному тротуару, присыпанному песком, в сторону Центрального рынка. Конечно же, можно было бы проехать и на трамвае, но нам необходимо было переговорить. И мы, на скором ходу, весьма деловито беседовали. Иван оказался неплохим парнем, посоветовал мне походить позаниматься, как он выразился, "своим телом", к одному человеку, по фамилии Долланский. -- Он больше двадцати лет в городе ведет преподавание своей системы, -- осведомил меня Иван о Долланском, -- он ни о чем не знает и не догадывается. Мы, -- протянул Иван многозначительно, -- часто используем Долланского для восстановления своих людей. Тебе надо укрепить здоровье! Предстоит нелегкая работа. Впереди много проблем! -- и Иван черкнул записку, адресованную Долланскому по поводу меня. Я принял ее с благодарностью. Еще бы! Меня катастрофически замучили ангины и прочие простуды, силы мои таяли, нервы находились на пределе. И вообще, я усердно вникал во все, что говорил мой новый знакомый, человек, который как я понимал с тайной гордостью, мой учитель... -- Я потребую от тебя полного послушания! -- неожиданно заявил мне Иван. -- И в какой форме это послушание будет выражаться? -- озабоченно поинтересовался я. -- Делать все, что я буду тебе говорить! Даже если я тебе прикажу прыгнуть под машину! -- Мы переглянулись. -- Только безоговорочное послушание! -- прибавил Иван внушительно. Он словно предупредил меня о дурных последствиях. Мне это было тяжело принять, да что там принять, я, конечно же, никогда на свете не прыгну под машину, кто бы мне это ни посоветовал или ни приказал! -- Я согласен, -- сказал я Ивану "В крайнем случае, -- опрометчиво подумал я, -- всегда можно будет отойти в сторону!". На прощание Иван оставил мне свой домашний телефон. Система Долланского К Долланскому я направился вместе с Викой. Мы вышли из автобуса на Комсомольской площади. Как меня предупредили, занятия являлись неофициальными. Мы устремились отыскивать в районе частного сектора заветный конспиративный дом. Еще не было и шести часов, а на улице уже сгущалось и темнело фиолетовое пространство. Я твердо шел и курил, я знал, зачем я иду. Вика семенила рядом, она постоянно поскальзывалась и потому придерживалась за мою руку. -- Ой мамочка!.. Ой, Господи!.. Ой, Сережа, держи, держи меня!.. -- выкрикивала она, и я ловил ее на руки, обласкивал, и мы снова шли дальше. В довольно сухом тексте записки, которую написал мне Иван в качестве сопровождения, содержалась не только рекомендация Долланскому человека по имени Сергей Истина, но и была, в самом конце, коротенькая приписка: разрешалось мне взять с собою, для поддержания компании, одного хорошо знакомого мне человека, и не более! Вскоре черные пунктиры ледяных катков, по которым с разбега прокатывалась Вика, увлекая меня под руку за собою, привели нас к дому <186>105. Я навалился плечом на деревянную калитку, и мне удалось сдвинуть ее внутрь. Мы с Викой оказались в довольно узеньком дворе: в самом конце его желтело электрическим светом небольшое окошко, оно горело среди посмуглевшей фиолетовой тишины вечера... Гуськом, по вытоптанной в снеге, затвердевшей на морозе тропинке, по одну сторону которой белели высокие сугробы, а по другую протягивался одноэтажный кирпичный дом, я и Вика прошли к окошку и заглянули. За самодельным деревянным столом у окна сидел мужчина лет пятидесяти, с крупными, пушистыми бровями, крохотными глазками, совершенно лысый. Он что-то вычерчивал на бумаге, разложенной перед ним, но он сразу же почувствовал наше с Викой присутствие за окном, поднял голову от стола и поманил нас рукою, как бы приглашая войти в сарайчик. Я и Вика вошли. Мы вежливо поздоровались с хозяином. Насколько я понял, перед нами сидел Долланский собственной персоной. В сарайчике оказалось так тесно! У стола находился еще один стул, кроме того, на котором сидел Долланский. Вика села, а я остался стоять. Я протянул записку Долланскому. Он выхватил ее у меня из рук и, торопясь, развернул. Электрическая лампочка, висевшая с потолка на скрученном проводе, чуть повыше его головы, отражалась в его напряженных глазах, и потому казалось, что зрачки Долланского, словно воспламененные фитильки, слегка как бы покачивались на сквозняке... В сарайчике действительно было не так уже и тепло: Долланский сидел одетым в фуфайку и валенки поверх зеленого спортивного зимнего костюма. Хотя, надо признаться, после мороза под открытым небом я немножко оттаял. Возле Долланского красновато тлела круглая электрическая плитка. Благодаря ей здесь было не так холодно, как на улице. Изредка до моего лица доносились порывы тепла. Тепло будто клочками витало в сарайчике. Я улавливал очередной клочок тепла, проплывавший где-нибудь рядом со мною, и окунал в него лицо. Так я покачивался на месте, выполняя замысловатое упражнение. Словно эти клочки тепла, как незримые наваждения, заставляли меня вращаться. Неожиданно я поймал себя на мысли, что я вроде как покачиваюсь не по своей воле! Внутренне я волевым усилием остановил свое туловище... Мои вращения длились несколько секунд или может быть с минуту, но мне показалось, что протекло гораздо больше времени. Однако Долланский всего лишь успел прочесть записку. Он отложил ее в сторону и спокойным и деловым тоном потребовал от меня мои данные: возраст, болезни, домашний адрес. Фамилию он переписал аккуратно из записки. Мой формуляр вскоре оказался заполнен. -- Она с вами? -- обратился ко мне Долланский и кивнул на Вику. -- Да, в записке же указано... -- Знаю, знаю! -- прервал меня Долланский. И он осмотрел Вику ласково. Она даже засмущалась немного; глянув на меня, опустила глаза. -- Сережа, вы выйдите, пожалуйста, -- сказал Долланский. -- Нам надо поговорить с дамой наедине. Женские секреты, знаете ли, должны делиться на двух мужчин сегодня: что-то для мужа, а что-то и для доктора! -- Плох тот муж, который не знает всех секретов! -- как-то неуверенно, но постарался съязвить я, потому что обиделся! -- Однако плох тот муж, который знает все секреты! -- воскликнул Долланский, уловив мою обиду на лету. -- Это почему же? -- остановился я у двери возмущенно. -- Муж, знающий все секреты, перестает быть только мужем! А доктор, знающий все секреты женщины, перестает быть только доктором! -- сказал Долланский. Последнюю фразу он протянул как-то насладительно и разулыбался, и покраснел немножко, и глянул на Вику... -- Если не трудно, все-таки, подождите нас на улице, -- заключил он и промокнул свежим носовым платком испарину на своем морщинистом лбу, что меня немало удивило! Откуда ей, испарине, взяться в холодном сарайчике? Я подчинился просьбе, тем более что Вика посмотрела на меня преданно и доверчиво. Видимо, ей особенно по душе было то, что она воспринята сегодня моею женою... Как мне не хотелось, но мне пришлось покинуть сарайчик и снова оказаться на крутом морозе во дворе. Я встал неподалеку от окошка. Терпеливо наблюдал, как Вика оживленно беседовала с Долланским, последний, почувствовав мое присутствие у окна, протянул свою мясистую руку к нему и задвинул его белой шторкой! Теперь на ее светлом фоне раскачивались два силуэта, видневшиеся по пояс. Меня обозлила подобная аудиенция Вики! Силуэт Долланского почему-то приблизился к Вике: оба силуэта замысловато перешептывались! Я топтался на месте, не спуская пристального взгляда с них. Под моими ногами хрустел снег, словно пенопласт. Какая-то искусственность во всей этой ситуации поражала меня. Вдруг я расслышал где-то там, в глубине двора, за сарайчиком или дальше, что кто-то перешептывался. Потихонечку я выглянул за угол сарайчика: разглядеть ничего не удавалось и расслышать тоже! И я решил приблизиться на несколько шагов к шепоту. Чтобы не хрустеть, мне приходилось по несколько секунд погружать каждый ботинок в замерзший снег тропинки. Вскоре я спрятался в проем между задней стенкой сарайчика и забором соседнего двора. Шепот оказался еще дальше от меня, за поворотом забора. Теперь его хорошо было слышно, но, как я понял, я попал на окончание разговора. -- Все, я тебе сказал. Он уже пришел, мне пора идти... -- Хорошо!.. Гы-гы-гы!.. Ой, Остап Моисеевич, минуточку! Чуть не забыл!.. -- Да, я здесь! -- Остап Моисеевич, а что я буду за это иметь? Я же могу и отказаться, ежели... сами понимаете... -- Ладно. Девочку я тебе обещаю, хорошую! Худенькую! -- Из сорок пятой. Остап Моисеевич, из сорок пятой! -- Людку, что ль? -- Да-а, Остап Моисеевич, Людочку! -- Ладно, договорились! -- Остап Моисеевич! -- послышался громкий голос с другого конца двора; кажется, голос Долланского... -- Меня зовут заниматься. Адью, Купсик, до завтра! -- отрезал Остап Моисеевич. -- Адью, Остап Моисеевич, адью! -- ответили ему. "Купсик?!" -- вспыхнуло у меня в памяти. Тут произошло невероятное! Огромная птица пролетела пару кругов надо мною и сарайчиком так низко, что от хлопанья ее крыльев меня несколько раз обдало морозным ветром. Несмотря на холод, я пропотел! Ноги у меня подкосились, сердце заклокотало, будто искало куда спрятаться, и провалилось в живот! Черная фигура Остапа Моисеевича промелькнула мимо меня; птица унеслась за соседний забор, и ее мощное расплескивание крыльев стихло. Я стоял, плечом прислонившись к забору. В памяти еще сверкали огненные глаза и когти страшной птицы. Где-то во дворе скрежетнула металлической защелкой дверь... -- Сережа! -- послышался взволнованный голос Вики. "Вика, я совсем о ней забыл", -- подумал я, оставаясь на месте. -- Сережа! -- уже отчаянно выкрикнула Вика. -- Я здесь, иду! -- хрипло отозвался я. Возле сарайчика, пока я шел, вспыхнула кем-то зажженная лампа под шляпообразным колпаком, и ее свет обнажил пол двора. Я вышел к сарайчику. Вика бросилась ко мне. -- Ты что, обиделся? -- первое, что спросила она, ласкаясь. -- Здесь кто-нибудь сейчас проходил? -- обнимая Вику и отвечая на ее ласки, все еще хриплым голосом спросил я. В горле у меня перехватило и першило. -- Да. Долланский позвал в спортзал какого-то мужчину. -- А где Долланский? -- поинтересовался я. Но на этот вопрос ответила не Вика, а внезапно открывшаяся дверь в кирпичном доме. Из-за нее выглянул Долланский. -- Молодые люди! -- крикнул он в нашу сторону. -- Проходите переодеваться, мы скоро начинаем! -- и тут же скрылся за дверью, захлопнув ее за собою. -- А что случилось? -- беспокойно спросила меня Вика. -- Да так! Я подумал: "Не показалось ли мне, что кто-то прошел мимо меня, там, в глубине двора". -- А что ты там делал? -- Ничего. Курил. -- У тебя так сердце колотится, -- сказал Вика, прижавшись к моей груди. -- Что-то случилось? А? -- Скажи, ты что-нибудь слышала? -- А что я могла слышать? -- Ну, там, шум какой, хлопанья... -- Нет. Я ничего не слышала. Я только испугалась, что тебя нет!.. А ты слышал? -- Что слышал? -- насторожился я от Викиного вопроса. -- Ну, ты же сам сказал: шум, хлопанья! -- Да нет! -- прикинулся я повеселевшим. -- Это я так спросил, чтобы тебя попугать сейчас. -- Проказник! В тебе еще много бесового! -- ласково пожурила меня Вика, потрепав за щеки, и поцеловала в губы... Переодевшись в специально оборудованных для этого комнатах в спортивные костюмы, я и Вика вошли в спортзал. Все присутствующие там люди тоже были одеты в разноцветные спортивные одежды. Каждый член этого частного зала удобно располагался на полу на своем утепленном коврике. Мы с Викой разместились неподалеку от эстрады, с которой, как я понял, будет вещать свою систему Долланский. -- А ты бы смогла его узнать? -- спросил я полушепотом у Вики, голос у меня уже успокоился и выровнялся. -- Кого? -- удивилась Вика и огляделась по сторонам. -- Того, которого Долланский позвал в спортзал, там, во дворе, -- все так же полушепотом пояснил я. -- А-а, -- поняла Вика. -- Тише, -- сказала она. -- Почему? -- в свою очередь удивился я. -- Он рядом с тобою, -- сказала Вика и незаметно повела глазами в его сторону. Я оглянулся... Позади меня, на ярко-желтом меховом коврике сидел мужчина лет сорока -- сорока пяти, на коленях у него лежал его крупный живот. Мужчина улыбнулся мне, неприятно оскалившись при этом, словно передразнил меня. Потом он облизнул свои припухшие губы. Одет он был в черное трико, на шее повязан короткий голубой шарфик. Мужчина почесал об рукав свой ноздристый нос и на рукаве осталась влажная полоска. Мне стало противно, и я отвернулся. -- Это точно он, ты не ошиблась? -- наклонился я к Вике, спрашивая. -- Конечно он! Не сомневайся, -- прожужжала мне Вика прямо в ухо, и от ее нежных губ у меня по спине пробежали мурашки. -- А зачем он тебе? -- спросила она. -- Мне кажется, я его где-то мог видеть... -- ответил я первое, что взбрело мне в голову, и подумал про себя: "Ну и мерзкая же рожа у этого Остапа Моисеевича! Такой со всякой заразой может иметь дело!" На эстраде появился Долланский. Зал шумел негромко, все переглядывались, ожидая интересный вечер. Заговорил Долланский, и все разговоры прекратились. Я окинул еще раз взглядом весь зал -- на ковриках сидели в позах "полулотос" человек двадцать. Черным пятном промелькнул передо мною Остап Моисеич, он один среди присутствующих был одет в черное трико. Поскольку наша группа пришла на свое первое занятие, Долланский произнес вступительную речь. Интригующе прозвучал его рассказ о бабуле, шестидесяти лет, что не могла и двух шагов проделать без скорой помощи, а сейчас принимает позы лучше, чем дипломированный йог. И все это после занятий по его системе, системе Долланского! Он ходил по эстраде, важничал и хвастался, как-то исподволь, не навязчиво. Потом начались изнурительные упражнения. Долланский сидел на эстраде на мягком фигурном стуле из дерева и присматривал за состоянием своих пациентов. Надо отдать ему должное как учителю! Хотя вся система и звучала по магнитофону, но присутствие самого Долланского на эстраде в это время оживляло магнитофонную ленту, и даже не возникала потребность, чтобы говорил именно он. Правда, изредка Долланский останавливал движение кассеты, хлопнув клавишей: вставлял реплики, давал консультации, а некоторые упражнения не доверял магнитофону и диктовал сам, живьем... Нагрузка действительно была глубинная, рассчитанная, как выразился ее автор: "На все тайники души вашей!.." Я все время старался забыть о существовании позади меня Остапа Моисеича, о страшной птице во дворе, но, все-таки присутствие Остапа Моисеича, его взгляда в упор, ощущалось, и это немало мешало мне сосредоточиваться, особенно поначалу. Мы с Викой выполняли всевозможные растяжки, укладывали тело в удивительные позы, постоянно сопровождая все это особой конструкцией дыхания, с его обязательными задержками. В общей сложности, занятие длилось четыре часа, из которых мы очень долгое время не дышали. По словам Долланского, мы копили молочную кислоту, чтобы организм проглотил ее, -- это и была генеральная линия его системы... По окончании упражнений мы с Викой, казалось, изрядно устали, но когда мы вышли на улицу, то, не знаю, как Вика, но я почувствовал, как мое тело, словно парус, будто само по себе, стремительно продвигалось по тротуару, увлекая Вику под руку! Это торжествовал во мне снова Человек-Ветер. Куда девался после занятия Остап Моисеич, я не углядел. Я все-таки забыл о нем! И это было прекрасно! Я забыл даже о чудовищной птице!.. Забыл, потому что выполнял, учился выполнять первое наставление Ивана: "Ни к чему не привязывайся!" Бурулом На следующее утро я направился на работу. В свободно дрейфующем настроении, не обращая внимания на уныло раскачивающихся пассажиров троллейбуса, я, все еще ощущая ветреный ореол вокруг себя, привычно вышел на конечной "Лесного поселка". После вчерашнего выходного дня я чувствовал себя хорошо. На площади, напротив моего кинотеатра, прямо на остановке стояла парочка, парень лет двадцати пяти и девочка лет шестнадцати. По всей вероятности девочка вышла провожать парня на троллейбус. Оба они были изрядно пьяны. Парень был одет по-зимнему, а девочка, видимо, жила недалеко, совсем рядом. На ней были красные полусапожки на голые ноги, белое короткое платьице и легкая куртка нараспашку. Девочка то и дело подтягивалась на цыпочках, ухватив парня за шею, жадно целуя его в губы. Я незаметно для себя приостановился. Многие, вышедшие из троллейбуса пассажиры, тоже приостановились. Парень грубо обшаривал груди у девочки. Он залезал обеими руками под ее платье, и его руки крепко прижимали девочку, а она будто пыталась слабенько вырваться из его рук. -- Проститутка! -- выкрикнула и отплюнулась толстая бабка. -- Надо милицию вызвать, -- начала убеждать толпу солидная женщина лет пятидесяти. Все женщины переговаривались и спорили между собою, только несколько мужчин даже будто одобрительно обменивались улыбками и короткими репликами. -- Ну, дает! -- Да-а! "Вот она -- расслабленность! -- вначале подумал я. -- Может, это и есть человеко-ветреное состояние? Да нет! Скорее, его отголосок!" -- рассуждал я про себя. Мне даже захотелось так же вот, сию минуту, свободно и непринужденно жить, как эти парень и девочка. Нет. Я не приветствовал их поступок! Скорее, наоборот: считал его аморальным! Но в сокровенной глубине души, там, где никого, кроме меня, я был солидарен этому состоянию легкой ветрености! Может быть, и в самом деле надо, хотя бы иногда, хотя бы на мгновение, но срываться с цепи предопределенности? Не для этой ли цели существовали кулачные бои когда-то?! Интересное дело: в кинотеатре мы специально собираемся и смотрим такие эротические сцены! А здесь, на площади, -- этого делать нельзя! Почему?.. На экране кинотеатра можно, а на экране жизни -- нельзя?! Где тут разврат: в кинозале или здесь, на остановке? Там специально отснято на пленку и специально смотрится, не разврат ли это? А здесь не специально, все естественно, но мы возмущены! Почему мы не вызываем милицию, чтобы арестовать кадры кинофильма, почему мы не вызываем милицию, чтобы арестовать двух сношающихся на улице собак?.. Человек -- не собака?! Верно! Он предпочитает гнусно скрывать свое нутро, а собака -- нет! Учительница делает замечание ученику, чтобы тот не приставал к однокласснице. "И все-таки, я не отказался бы испытать подобное, хотя бы ради укрепления духа своего..." -- подумал я и вдохновенно зашагал в свой кинотеатр... -- Доброе утречко, Сергей Александрович! -- услышал я голос уборщицы Марины Ивановны, поднимаясь по ступенькам кинотеатра. Я остановился и повернулся лицом на голос. Марина Ивановна, озорно улыбаясь, видимо, только что шла из-за угла кинотеатра, а может, и поджидала меня. В одной руке у нее было мусорное ведро, из которого густо торчали горлышки бутылок, а в другой -- широкая лопата для уборки снега. -- Здравствуйте, Марина Ивановна! -- почтительно улыбаясь, приветствовал я. Марина Ивановна подошла ко мне как можно ближе. Росточка она была небольшого, я возвышался над нею головы на полторы! Как бы поглядывая мне в глаза исподволь и, как всегда, -- осматриваясь по сторонам, она поведала мне новости. -- Сергей Александрович! -- начала она и сделала таинственную паузу. -- Да, -- сказал я. -- Что случилось? -- Вы знаете, Лидия Ивановна вчера те доски, ну вы помните, что я прятала под лестницей, -- утащила домой!.. Вот как!.. -- Да?! -- сказал я с видом, будто ничего не понял. -- Ага! Я сама видела. На почту как раз шла! -- подтвердила Марина Ивановна и приняла гордый вид человека, бдительно озабоченного за имущество кинотеатра, верного соратника. Она вообще очень любила докладывать, доносить на кого-нибудь. Я никогда не воспринимал ее всерьез, на что она обижалась, но всегда аккуратно выслушивал, потому что к чему сокрушать старого человека! Отними у Марины Ивановны эту способность, мягко говоря, подсказывать, кто и что сделал, так она же будет невзрачной, бесцветной старушонкой, как тысячи других, а так, пожалуйста, светится вся, торжествует, и сейчас видно, как настроилась услышать мой гнев. Словом, живет человек, и не безынтересно, зачем же отнимать у него смысл существования! Но гнева не последовало. -- Я ей разрешил, -- спокойно сказал. -- Да-а?.. -- то ли спросила, чтобы убедиться в моих словах, то ли просто машинально подтвердила сама себе вслух Марина Ивановна, но разочарованно пожала плечами, мол, на нет и суда нет!.. -- Марина Ивановна! -- окликнул я уборщицу, когда та уже намеревалась уйти в кинотеатр. -- Что, Сергей Александрович? -- будто ожила, обрадовалась Марина Ивановна. Возможно, у нее промелькнула надежда на то, а вдруг как пошутил директор в отношении Лидии Ивановны и досок, и сейчас же распорядится немедленно вызвать ее сменщицу из дома на разговор! С каким наслаждением она побежала бы тогда к той домой и успокаивала бы ее по дороге! -- Марина Ивановна, у нас еще есть песок? -- поинтересовался я, и мне стало жалко Марину Ивановну в ее разочаровании... -- Да, там же, под лестницей! -- ответила она. -- Присыпьте, пожалуйста, ступеньки песком, погуще, -- вежливо попросил я и направился в кинотеатр. Марина Ивановна уже находилась позади меня, шагах в десяти, как вдруг, спохватившись, выкрикнула мне вслед: -- А Лидия Ивановна вчера не присыпала ступеньки, вот так! Но я сделал вид, что уже не расслышал ее слов, и поторопился скрыться в кинотеатре. В малом фойе, возле дверей моего кабинета стояла Зоя Карловна. -- Здравствуйте, Зоя Карловна, -- врастяжку поздоровался я, не останавливаясь. Я было направился пройти в большое фойе, дабы заглянуть в кинозал, как там обстоят дела, как библиотекарь тут же выказала свои намерения: оказывается, у дверей кабинета она ожидала меня. -- Сергей Александрович! Cережа! -- окликнула она меня. -- Подожди, пожалуйста, ты мне нужен, -- иногда она позволяла себе называть меня на ты. -- Да, -- остановился я, но краем глаза успел приметить, что контролер, сидевший возле огромного фигурного зеркала в большом фойе ко мне лицом, почему-то вскочил с лавки и моментально юркнул в кинозал, словно как от меня... -- Дайте мне ключи от кабинета, -- попросила Зоя Карловна. -- У меня телефон в библиотеке не работает, а мне срочно позвонить нужно! -- А почему не работает? -- поинтересовался я. -- Да черт его знает, -- возмутилась она, -- вчера еще вечером перестал. Я уже договорилась на заводе с мастером, после обеда обещал посмотреть. -- Хорошо, -- сказал я, -- держите, -- я достал из кармана связку разноцветных ключей от кинотеатра и подал ее Зое Карловне. -- Вот, этот, желтенький... -- указал я ключ от кабинета. -- А вы где будете, Сергей Александрович? -- А что такое? -- Ключ от кабинета мне надо вернуть. -- Ну, вернете, не беспокойтесь, не на Луне же я! -- Да чтобы вас долго не искать! У меня библиотека открыта, Сережа! -- А что же вы ее бросаете? -- Да там подруга! -- Екатерина Васильевна?! -- обрадовался я. -- Она самая! -- Ну, тогда и нечего волноваться! -- сказал я. -- Да, вам нечего! Люди собираются. Она книги не оформляет, только присматривает, -- словно пожаловалась Зоя Карловна. -- Так она там не одна? -- спросил я. -- Нет, конечно! -- Жалко, что не одна, -- сказал я. И я почувствовал, как во мне просыпается то ли наглость, то ли раскрепощенность. -- А вам что до этого? -- поинтересовалась Зоя Карловна. -- Хотел подняться наверх, что-то чаю так хочется, что и полюбить некого! -- изображая серьезный вид, сказал я. -- А вы бы позвонили подольше! А? Зоя Карловна? -- продолжая наглеть в стиле шутки, предложил я. Но, честно говоря, меня прямо-таки манило, во что бы то ни стало, испытать то свободное чреволобзание, которое одурманивало меня на троллейбусной остановке. И что самое интересное, я знал, я был уверен, что это неминуемо, очень скоро должно произойти! В последнее время у меня часто исполнялось то, что я задумывал. Потому я и начинал теперь, лихорадочно, с виду полушутя, но стучаться, тарабанить в первую попавшуюся дверь. Где откроют, -- там и я!.. -- Ну, так как? -- переспросил я в улыбке озадаченно молчавшую Зою Карловну. Она смотрела мне под ноги и часто моргала. -- А-ха-ха-ха-ха! -- расхохоталась она, наконец понявши в чем дело, но замолчала и засуетилась открывать кабинет... Так неожиданно прервалась моя шутка, но не прервалось мое желание! Да, именно желание одолевало мою натуру сейчас. И я это понимал с полной ответственностью перед собою! Проверять себя, -- так проверять!.. "Решайся на что-либо: сразу, мгновенно, или не решайся совсем..." -- вспомнил я наставление Ивана и ринулся в большое фойе через зал... И нестерпимая радость и сила обдавала меня с ног до головы! И я, наверное, слишком сильно дернул кинозальскую дверь на себя, ибо контролер, хотя и громила в плечах и по росту, чуть не вывалился из кинозала ко мне под ноги! Видимо, он стоял в кинозале и держался за ручку двери, и, может, не так уж слабо держался! -- Ой, извините! -- сказал я контролеру спешно, оглядев его с ног до головы. "Но зачем ты держал дверь?.." -- подумал я. -- Ничего страшного! -- ответил контролер. "Если в зале что-то и существовало, чего нельзя мне было видеть, -- думал я, продолжая анализировать, -- то теперь наверняка уж поздно... Этот следы замел! Он в их компании, это вне сомнения!.." -- Ну, как там, все в порядке? -- спросил я. -- Фильм дерьмовый! -- ответил контролер. -- Опять с премией пролетим! -- послышался ехидный голос позади меня. Я обернулся: это подошел Палыч. Круг замкнулся. Отступать было некуда. Мои скандалы с Палычем всегда начинались вот так: с его стороны оттачивались копья для решающей схватки, там, в кинобудке, а с моей стороны, здесь, внизу, в кабинете. А потом возникала подобная ситуация для стычки. Я насторожился. -- Плана в этом месяце опять не будет, Сергей Александрович! -- подтвердил свою позицию контролер. -- А я тут при чем? -- было ощетинился я. -- Вы же директор... -- улыбчиво, умиленно произнес Палыч, чуть ли не в реверансе! -- Ну, так и что же?.. А вы киномеханик! -- съязвил я как можно отрешеннее. -- Это ваше дело: фильмы заказывать, Сергей Александрович! -- раздраженно выкрикнул он, глянув на контролера. Начиналась атака. -- Конечно! -- предательски подтвердил контролер. Но я уже успокоил себя полностью. Мне даже стали они безразличны оба: контролер и киномеханик. "Какой-то глупый разговор", -- сказал я про себя. -- "Надо его заканчивать..." Палыч набирал обороты. Это было хорошо видно по его манере входить в раж: кулаки в карманах брюк, и от этого карманы оттопырены, немного покачивается всем туловищем, плечи приподняты. И тут в зале неожиданно послышался разношерстный свист и какие-то крики. В следующее мгновение из зала выскочил и наткнулся на Палыча мальчик, лет десяти, худенький. Он жалко потирал свое плечо, потому что ударился о киномеханика. -- Шпаненок, куда летишь?! -- возмутился тот. -- Дядя, звука нет! -- сказал мальчик. Наверное, Палыч чувствовал, как его авторитет безупречного работника падает в моем лице. Он побелел от злобы, прикусил нижнюю губу от досады. -- Сколько раз я тебе говорил, -- рухнул его гнев на ошалевшего контролера, -- в зале надо быть. Стоишь здесь... мать твою. Рот разинул! Контролер тут же, вслед за мальчиком, исчез в зале, а Палыч будто десятилетний кинулся к себе в кинобудку через фойе, поскользнулся у дверей и едва не растянулся. -- Кирилыч! -- заорал он где-то на лестнице своему напарнику. -- Ого! -- отозвался тот радостно. -- Звука, звука нет в зале! Мать твою! -- и еще что-то орал Палыч, но уже было не разобрать что. Дверь в кинобудку с оглушительным треском захлопнулась! Словно затрещину отвесила! Мне доставил удовольствие такой ход событий. Это сработал во мне Человек-Ветер. Я торжествовал!.. На втором этаже занималось несколько групп ритмической гимнастики. Этим самым удавалось как-то, худо-бедно, подрабатывать наличные деньги для различных нужд нашего скромного увеселительного заведения. Открывалась возможность приобретать необходимые культ- и канцтовары, стоящие больше десятирублевых чеков, установленной разовой нормы по смете. Поскольку в кинотеатре материально-ответственным лицом является директор, мне приходилось три раза в неделю выставлять и убирать комплект радиоаппаратуры. Она хранилась в библиотеке, и мне ее надо было каждый раз перетаскивать в комнату напротив и обратно в библиотеку. Правда, за это я получал доплату в сорок рублей, но зато и косились на меня в кинопрокате, а непосредственное начальство даже пыталось искать пути запретить мне подрабатывать! Я зашел в библиотеку. На книжных полках, напротив стола, в расшатанных книжных рядах рылись дети: две девочки и мальчик. За столом величественно восседала Екатерина Васильевна. Мы обменялись приветствиями. -- Как у вас тут с любовью? -- спросил я у Екатерины и, напрямик подойдя к ней, нагнулся и поцеловал ее в щеку. -- О-о!.. Какой вы!.. Сергей Александрович... -- обалдело сверкнув лукавыми глазами, произнесла она умиленно. Но ничего не говоря больше и не делая красивой сцены с продолжением, я отвернулся от Екатерины Васильевны и пошел прочь по своим делам. Ощущая пристально-изумленный взгляд ее у себя на спине, я быстренько, за два прихода, перетащил аппаратуру куда полагается. Я закрыл комнату на ключ. Я потом буду еще подробно вспоминать об этом. У Тани, девушки-выпускницы хореографического отделения культпросветучилища, имелся свой ключ от этой комнаты. Дверь в мой кабинет была немного приоткрыта. Я хотел уже войти к себе, как услышал: -- А-а- ха-ха-ха-ха! Вы шутник! -- послышался хохотливый голос Зои Карловны. Она все еще разговаривала по телефону. Я остановил свою руку, и она неподвижно зависла в воздухе, едва не коснувшись двери. Так я и оставался стоять на месте и вслушиваться: -- Нет, нет!.. Я же сказала -- нет!.. Вы меня не так поняли!.. Я сегодня занята!.. Что?.. Хо-хо!.. А?.. Да!.. Да!.. Еще будет!.. Я говорю -- еще будет! Да, Да!.. Безусловно!.. Конечно!.. Как и договорились!.. Адью, Остап Моисеевич!.. -- В кабинете послышались шаги. "Значит, разговор закончился". -- подумал я и резко открыл дверь: деловито прошел к вешалке и стал озабоченно раздеваться. Мне казалось, что у меня на лбу было написано, что я подслушивал. И поэтому я отвернулся от Зои Карловны, испытывая неловкость. Человек-Ветер улетучился, чувства и навязчивые образы повисли надо мною и засасывали мою сущность в себя. Возникло состояние дискомфорта. -- Спасибо, Сергей Александрович, -- поблагодарила библиотекарь. -- Да, да... Не за что... Зоя Карловна... -- отрывисто отвечал я, потому что уже нервно выдергивал в этот момент из рукавов кожаной куртки на меху свои руки. -- Давайте помогу! -- обратилась Зоя Карловна. -- Нет... Спасибо... Я сам... -- отчеканил я, краснея от усердия. Зоя Карловна направилась к двери. Наконец-то мне удалось стащить с себя куртку. Я повесил ее на вешалку рядом со своей спортивной шапочкой. -- Ну, я пошла, -- сказал Зоя Карловна, уже в дверях. -- Ключи настоле, -- добавила она. -- Ага! -- ответил я, подкивнув. Дверь в кабинет захлопнулась. Я остался один. "Остап Моисеевич..." -- прозвучало у меня в голове... Из разговора по телефону я, конечно же, ничего не понял, но... "Остап Моисеевич" снова прозвучало у меня в голове... "Это он... Вчерашний... К Богу! -- мелькнуло у меня в голове. -- Прочь, прочь лукавые!" Я быстро достал из сейфа крохотную библию в нежно-мягком зеленом переплете из полиэтилена, сел за рабочий стол и разлистнул этот священный памятник человечества наугад, где придется. Я загадал, что меня ожидает, и начал читать вслух: "И пришел Ангел Господень из Галгала в Бохим, и сказал: Я вывел вас из Египта и ввел вас в землю, о которой клялся отцам вашим -- дать вам, и сказал Я: "Не нарушу завета Моего с Вами во век. И Вы не вступайте в союз с жителями земли сей; жертвенники их разрушьте". Но вы не послушали гласа Моего. Что вы это сделали? И потому говорю Я: не изгоню их от вас, и будут они вам петлею, и боги их будут для вас сетью. Когда Ангел Господень сказал слова сии всем сынам Израилевым, то народ поднял громкий вопль и заплакал. От сего и называют то..." В дверь неожиданно резко постучали... Я замер... Постучали еще раз, внушительнее. -- Да! -- выкрикнул я. -- Войдите, -- и испуганно притаился за столом, сидя. Дверь уверенно раскрылась нараспашку! В кабинет вошла, вот я совсем не ожидал, Катя! И я успокоился. Кате было всего четырнадцать лет, живет напротив кинотеатра, известна своим легким поведением. Частенько я замечал, как три-четыре подростка затаскивали ее по вечерам в одну из беседок кинотеатра за плетень из дикого винограда. Катя очень красивая: курносая, круглолицая, с голубыми глазами, через плечо толстая белая коса крепко заплетена. Эта девочка мне нравилась своим прямым и игривым нравом. -- Можно? -- спросила она. -- Ты же уже вошла, и видишь, что я не против. Значит, проходи! -- сказал я. -- И правда! -- воскликнула театрально Катя. -- Ты по делу? -- спросил я. -- Нет, -- сказала она, -- просто поболтать!.. Мне можно раздеться? -- Конечно... Вон, пальто на вешалку повесь. -- Да вижу я, куда вешать... -- А что тогда спрашиваешь?!! -- Проверить: злой ты или нет, Сергей Александрович. -- Как видишь, добрый! -- Это еще надо подтвердить! -- сказала Катя. -- Если надо, подтвердим! -- отпарировал я. Катя сняла пальто. Я не встал ей помочь, потому как сомневался, что подобные манеры с моей стороны окажутся в ее стиле. Она еще никогда не заходила ко мне в гости. Изредка мы переговаривались в малом фойе или на улице, да и то больше по части порядка. А сегодняшнее посещение меня удивило. Словно выявилось подземное течение и потекло серебристым ручейком снаружи... Теперь, раздевшись, Катя выглядела совсем привлекательно! Ее отец работал директором бетонного завода, и одевалась она внушительно! На Кате уютно и красиво сидела короткая джинсовая юбка, индийская, с золотыми переливами на черном фоне, кофточка. Катя расстегнула кофточку, и под ней обнаружилась приталенная коттоновая рубашка. На правой руке у девочки сиял золотой перстень с граненым рубином. Катя, проходя от вешалки, не останавливаясь, по пути захватила стул и села на него слева от меня, облокотившись на стол. Мы смотрели друг на друга. -- Ну, что? -- спросила она. -- Ничего! -- ответил я, будто вовлекаясь в игру. -- Что у тебя новенького, Сергей Александрович? -- Да вот же, ты пришла! -- сказал я и протянул руку, провел указательным пальцем Кате по носу, едва прикоснувшись к нему. -- А дальше что? -- спросила она. Настроение у меня поднималось, я отодвинул библию в сторону. -- А ты хотела бы что-то еще? -- спросил я, не отводя глаз от Кати. -- Ну, ты же сам хочешь, я вижу! -- сказала девочка, нагловато улыбаясь мне в лицо. -- Да... Нюх у тебя собачий! -- сказал я. -- Хочу! -- Так в чем же дело, давай, -- предложила Катя. С минуту я молчал и сидел неподвижно. Во мне шла борьба! Снова меня щекотало и подталкивало на решительность соблазнительное чувство свободы прикосновений! Но ей же четырнадцать лет! "Решайся или не решайся!" -- диктовал я себе. -- "Раз уж ты впустил птичку, то... ты уже решился! И все остальное будет лишь отговорками!" Я подсел поближе к девочке и посмотрел ей в глаза. Больше я ничего не говорил Я расстегивал пуговицы на коттоновой рубашке. Катя едва водила плечами, и ее груди казались отзывчивыми, оживали в моих ладонях!.. Я почувствовал прилив неистового наслаждения во всем своем теле. Я не ведал, что я творил!.. -- Ой, Сереженька!.. Хватит... Не могу... О-е-е-е-ей!.. -- металась Катенька. Наконец все закончилось. Катя медленно встала с моих коленей и только начала застегивать рубашку, как в кабинет кто-то требовательно постучал! "Господи! -- воскликнул я про себя, -- я же не запер дверь!" Катю будто неведомая сила отнесла в сторону на соседний стул, она сгребла одним движением коттоновую рубашку у себя на груди в том месте, где не успела застегнуть пуговицы. Поодаль от меня сидела молодая проститутка и застегивала свои злополучные пуговицы, на столе у меня лежала в стороне раскрытая библия, и это кабинет директора! Едва я успел захлопнуть книгу и сунуть ее в верхний ящик стола, как в кабинет, не дожидаясь ответа на вторичный стук, вошел участковый милиционер! Он приостановился, словно оценивая ситуацию, присмотрелся к девочке. Катя сидела согнувшись, полубоком от участкового. От сокрушительных ударов сердца у меня подрагивала голова, руки дрожали, и я их убрал со стола на колени. -- Здравствуйте, -- наконец-то решился негромко вымолвить я. -- Здравствуйте! -- громыхнул тяжелым голосом участковый. -- Чем занимаетесь? -- поинтересовался он. -- Вот, -- указал я кивком на Катю. -- Профилактическая беседа. Уговариваю Катю, после десятого поступать в культпросветучилище. -- После десятого на постоянную работу в беседку? -- громыхнул милиционер. -- А, Катька? -- А вам какое дело! -- повернулась к нему девочка. Тайком она уже успела дозастегнуть все оставшиеся пуговицы, и теперь ее могло выдать лишь раскрасневшееся лицо и вспотевшая челка. -- Ты что, здесь физзарядкой занималась? -- хохотнул он. -- Танцевала! -- ядовито выкрикнула Катя. -- С голой задницей? -- прищурившись, подморгнул мне лейтенант и состроил отвратительную гримасу девочке. -- Да нет! -- опомнился я. -- Она в самом деле танцевала! -- С чего это вдруг?! -- спросил, недоумевая, милиционер. -- А просто так! -- выкрикнула девочка, вскочила со стула, схватила пальто и выскочила из кабинета под звериный хохот участкового. -- Ишь ты!.. Ха-ха-ха!.. -- крикнул он и вдогонку успел шлепнуть Катю по заднице своей громадной рукой. Я молчал. А что я мог сказать!.. "Однако я очень чувствительно на все прореагировал!" -- мысленно подчеркнул я свое состояние. -- Сергей Александрович! -- властно обратился ко мне уча-стковый. -- Я тут у вас в кабинете с одним человеком побеседую, -- он даже не спросил разрешения. -- Да, да, пожалуйста, -- не задумываясь согласился я, будто вслух для самого себя, потому что лейтенант даже не обратил внимание на мое согласие, ибо в это время он уже громыхал раскатисто своим голосом в малое фойе: -- Тряпкин!.. Заходи сюда!.. В кабинет зашел Тряпкин: худой, длинный, но плечистый, лет тридцати пяти. Они оба, участковый и Тряпкин, прошли по кабинету и сели друг против друга, точно явились ко мне на прием... Тряпкин выглядел ужасно, на руках всевозможные завитушки татуировок, переносица вмята и сдвинута в сторону, глаза грязного цвета, губы тонкие, жестокие, лицо длинное, лоб скошенный, волосы короткие, ежиком. В руках он перебирал по кругу замусоленную шапку, сидел в расстегнутой фуфайке, на груди красовалась тельняшка, на шее висела половинка потрепанного шарфа. Участковый начал: -- Ну что, косой! Я твою блатхату скоро прикрою... Когда прекратишь? -- Клянусь я, Сень, -- обратился Тряпкин к милиционеру. -- Я не знал. Вот, на палец -- отрежь, если не так! -- Да пошел ты к черту со своим пальцем! Все ты прекрасно знал! Баланду мне заправляешь! -- Нет, Сень... Слышь, я правду говорю, -- участковый отмахнулся рукой. -- Ну вот, не веришь! -- сказал Тряпкин. -- Ну не знал я!.. На палец, вот, держи!.. Режь, если знал! Гадом буду, не знал! -- А что это за запах? -- спросил участковый, вынюхивая воздух вокруг себя. -- Сень, ты че? -- недоумевая, спросил Тряпкин. -- Сергей Александрович, вы чувствуете, чем пахнет? -- обратился милиционер ко мне. -- А чем, я что-то не чувствую, -- удивился я. -- Ну как же чем, перегаром! Кто же это пиво пил, а? -- пристально прищурившись, поинтересовался участковый, то ли у меня, то ли Тряпкина, и я насторожился... Дело в том, что я утром сегодня и в самом деле выпил за завтраком стакан пива... "Ну и нюх же у Дубинина!" -- притаившись, подумал я. -- Сень, я чист, как стеклышко... Вчера -- да... Сегодня... -- Да нет же, -- не отступал участковый. -- Пивом же прет вовсю! -- и он еще раз принюхался. Но тут в кабинет постучались. -- Войдите, -- поскорее выкрикнул я своему спасителю. Я испытывал угрызение совести перед ни в чем неповинным, трезвым Тряпкиным, но не мог же я признаться Дубинину! Спасителем оказался мой кассир. Он принес мне письмо из кинопроката. Я распечатал конверт, кассир стоял и ожидал, что там. Я прочел. В деловом тексте говорилось, что наш кинотеатр имеет некую задолженность за конец прошлого года и что по этому поводу мне надлежит срочно явиться в кинопрокат для выяснения причины задолженности. Я сообщил об этом кассиру, тот пожал плечами и посоветовал поехать в кинопрокат с бухгалтером, и сегодня же. В письме красовалась приписка: "...в случае... прекратится выдача кинофильмов по плану". Я извинился перед участковым, объяснил ему, что мне необходимо немедленно отлучиться в город. Участковый неохотно вывел Тряпкина в малое фойе, а я быстренько оделся, вышел из кабинета и закрыл его. Со второго этажа доносилась ритмичная музыка, -- это начались занятия гимнастикой.С огромным удовольствием я освободился от помещения кинотеатра и вышел на улицу. В кинопрокат я поехал один. Бухгалтера должен был подослать кассир, которому я дал задание сходить к бухгалтеру домой и предупредить его о письме; у нашего финансиста был сегодня выходной, но я надеялся на встречу кассира с ним, на везение. Троллейбусные окна были забелены морозом, будто витринные стекла магазина, в котором идет ремонт. А когда человека заключают в какие-то пространственные рамки, того же троллейбуса, он начинает видеть вокруг и замечать то, на что бы не обратил внимание раньше. Пространство улицы отсекалось и ощущалось только его течение. Пассажирам разглядывать и замечать приходилось только то, что в салоне. Простор всегда порождает снисходительность и доброту, иногда безумие! А теперь пространственная теснота проявила суету и мелочность. Я стоял, беспокойно покачиваясь на месте, и раздумывал о кинопрокате... Неподалеку от меня сидел у окна какой-то парень, где-то моих лет: откусывал большие куски от сливочного мороженого в вафельном стаканчике. Над его головой красовался красненький компостер. -- Сынок, пробей! -- протянула помятый талон этому парню какая-то грязно одетая старуха. -- У меня руки заняты, -- отрезал парень и спокойно продолжал есть лакомый кусочек замороженного молока. Талон выхватил у старухи из рук и нервно пробил наискось, как попало, пассажир, сидящий рядом с жующим парнем. -- Будьте добры! -- некая женщина похлопала все того же парня по плечу. -- Пробейте, пожалуйста, -- и она протянула к его лицу свой талон. Парень глянул на нее и отвернулся, ничего не сказав. Женщина, недоумевая, снова потянулась и похлопала парня по плечу. -- Молодой человек, -- сказала она раздраженно. -- Прокомпостируйте талон, пожалуйста! -- Чем? -- повернувшись к возмущенной женщине лицом, азартно спросил парень, показывая ей руку с мороженым. И этот талон, снова, нервно пробил пассажир, сидящий рядом с жующим парнем. Так ситуация повторялась в разных вариантах, а парень все твердил: -- Чем?! -- и показывал руку с мороженым. Обстановка зрела скандальная. И вот на очередной вопрос жующего парня "Чем?!" выкрикнул ответ тоже парень, но чуть помоложе, он стоял у соседнего кресла, выдерживал натиск толпы. -- Рукой! Рукой! -- крикнул он. Жующий парень повернулся на этот протест всем туловищем и оказался сидящим полубоком к нему: -- Да пошел ты! -- огрызнулся он. -- Понапридумывали!.. Все личность хотят воспитать!.. Вы же стадо!.. Как в тюрьме живете!.. С какой стати я должен, обязан, видите ли, пробивать тебе талон! А?! Да я, может, в упор видеть и слышать никого не хочу!.. Ну и страна! Невозможно быть независимым! Попробуй только поступить по-своему!.. Так тебе и вонючие талоны начнут под нос подсовывать, и по плечу хлопать, врываясь к тебе, словно ты кому-то что-то обязан!.. Да пошли вы все к черту!.. Живите своей жизнью, а я буду жить своею!.. Удивительно, но парня никто не перебивал. Все слушали или делали вид, что не обращают внимания. -- Все, -- выкрикивал парень, словно лозунги, -- как нарочно придумано!.. Какой-то придурок сообразил компостеры расположить так, чтобы обязательно кто-то являлся общественным контролером!.. Да пошли вы все!.. -- Я плачу за проезд и не хочу оказывать никаких услуг! Я еду, и все!.. С какой стати вы мне в душу лезете? А?! В нос тычете, по плечу хлопаете!.. Орете на меня, приказываете! Все сделано, как нарочно, чтобы разозлить человека, привести его в ярость, чтобы не застоялся, не задумался, что он человек!.. -- Ну, что?! -- будто злил публику парень, -- зацепили, поиздевались, а теперь приумолкли, безвинно, да?! Дьяволы! Будьте вы прокляты!.. Подоспела моя остановка, я выскочил из троллейбуса. "И все-таки в чем-то этот парень был прав.." -- подумал я, стоя на перекрестке и ожидая зеленого сигнала светофора. ... В здании кинопроката находился и Совет по кино, и Союз кинематографистов, и студия кинохроники. Я шел по его длинному, длинному коридору. По пути перехлопывались, перестукивались двери со всевозможными табличками. Это звучал своеобразный язык стуков и хлопков, двери жили и, наверное, уставали за день не меньше людей... Мне казалось, что двери помоложе вертелись на своих никелированных петлях туда-сюда легко и свободно, бесшумно витая в воздухе, а двери постарше скрипели, точно от боли в суставах своих!.. Я проходил и такие двери, которые, было похоже, открывались и закрывались, будто на цыпочках. Это были двери больших и маленьких начальников... Словом, здесь повсюду суетились люди: неожиданно сходились в кучку и так же неожиданно рассыпались на все четыре стороны, исчезали и появлялись, будто призраки, или мне просто это все так представлялось: расплывчато и нереально. Когда я вошел в бухгалтерию, там уже сидел мой перепуганный бухгалтер и о чем-то спорил с главным, кротко высказывая свою правоту. Оказалось, что наш финансовый бог кинотеатра успел прикатить сюда вперед меня на такси! Здесь меня и его песочили часа три, не меньше... Мы уже сидели в изнеможении. На столе главного выросли целые стопы толстых папок с бумагами и бумажками, в которых рябило от цифр и всевозможных символических описаний, столько было перерыто документов, дабы определить подтверждение задолженности... Но... Все оказалось тщетным, словно таинственная задолженность нашего кинотеатра выросла ниоткуда, а письмо отпечатано и прислано в наш адрес по прихоти чьей-то злой руки и души, но поскольку злополучное письмо это было подписано рукой самого главного, то он продолжал упорные, сонливые поиски и в конце концов нам повезло! Определилось обратное -- кинопрокат за прошлый год задолжал нашему кинотеатру семь рублей двадцать копеек! На эту сумму денег мне выдали на складе кинопроката пачку агитафиш некогда шедших кинофильмов, и я уже собирался с рулоном этих афиш под мышкой выйти из здания кинопроката, как со второго этажа меня окликнула девушка из опостылевшей бухгалтерии: -- Сергей Александрович!.. Не уходите!.. -- она показалась мне взволнованной. -- Вас к телефону. -- Мой бухгалтер, успокоившись, уже уехал домой продолжать жить свой выходной день, а я снова, лениво на этот раз, поплелся на второй этаж. Мне подали трубку. -- Алло! -- сказал я в полном безразличии. -- Алло! Сергей Александрович?! -- послышался рыдающий голос Тани, той самой выпускницы культпросветучилища, что вела у меня в кинотеатре группы ритмической гимнастики. Я был озадачен и даже немного встревожен. -- Кто вас обидел? Что случилось? Почему вы плачете?.. Да не ревите же вы, -- потребовал я. -- Сергей Александрович!.. -- приостановив рыдания, всхлипывая, сообщила Таня. -- У меня магнитофон украли! -- Как? -- Да, вот так -- украли! -- Когда? -- Сейчас только! -- Может, кто пошутил? -- Нет... -- всхлипывала тяжело Таня. -- Я все обегала! -- снова разрыдалась она. -- Тьфу ты! Подождите реветь! Успокойтесь. Ну, я прошу вас. Умница. Все. Танечка, как это произошло? -- Я вниз перекусить пошла, минут десять меня не было... -- А комнату, конечно же, не заперли? -- возмутился я. -- Забыла, Сергей Александрович! -- опять зарыдала Таня. -- Татьяна, перестаньте!.. Вы милицию вызвали? -- Да. Они уже приезжали, все обследовали... -- И что? -- Нам с вами нужно сегодня к ним в отделение подъехать, -- снова ревела Таня. -- Ладно... Выезжайте сейчас же, и я тоже еду! -- приказал я. -- Вы слышите меня или нет. Да прекратите же реветь! -- Слышу, Сергей Александрович. -- Слушайте внимательно: через полчаса я жду вас в отделении. Все, -- строго сказал я и положил трубку. И я направился в милицию. Ровно через полчаса у входа в районное отделение милиции я ожидал Татьяну. Минут через десять-пятнадцать подъехала и она, заплаканная, ее сильно беспокоило, что придется за свою халатность выплачивать кинотеатру стоимость исчезнувшего магнитофона. Мне с большим трудом удалось тогда достать этот злополучный магнитофон для нужд кинотеатра, рекламу тоже делали с его помощью, и вот теперь он пропал! Канул! -- Вряд ли мы его найдем! -- сообщил следователь мне и Татьяне после нескольких часов изнурительного допроса, кто и как поставил аппаратуру, кто и как запер проклятую дверь, кто и где, почему находился во время кражи, и прочее, и прочее... -- А сейчас, -- сказал следователь, откладывая дело по нашему магнитофону в сторону, -- пройдите, пожалуйста, в комнату напротив и оставьте свои отпечатки пальцев для следствия. Тут я совсем сник. Татьяна опять разревелась и мне пришлось договориться со следователем, что главная виновница пропажи откатает свои отпечатки через пару дней, как успокоится. Гадостно, неприятно и мерзко откатывать свои отпечатки пальцев! Меня посадили за стол, какой-то парень в штатском каждый мой палец усердно пачкал в чем-то черном и прикладывал к листу бумаги, разлинованному на ячейки. У меня взяли даже отпечатки ладоней. Потом этот в штатском куда-то ушел ненадолго, вернулся, извинился и снова стал откатывать мои отпечатки на другом листе. -- Начальнику не понравилось, -- объяснил он. -- Ладони получились не четкими. И опять я морщился и меня даже подташнивало. Когда все закончилось, мне дали небольшую картонную коробку с порошком для мытья рук и полотенце. За этот день я так переутомился, что когда уже вечером возвращался домой, все время оглядывался назад. Мне чудилось, что за мною следят, незримо идут по следам. И хотя я был полностью уверен в себе, в голову все же лез какой-то бред! "А вдруг как участковый дознался у Кати обо всем! А магнитофон -- предлог... Отпечатки взяли специально!.. Если так, то я -- пропал... Господи! Только бы все обошлось..." У моего подъезда на крупной деревянной лавке сидели две бабки. Они были в валенках, затертых шубах из черного каракуля, в пуховых платках! Вокруг все обледенело, снег порошит, а эти сидят! Я их ненавидел!.. Одна из них, толстая, низкорослая, любительница ходить в гости из квартиры в квартиру по всему нашему дому, выспрашивать, осведомлять, словом, переносчик заразы! Другая занималась тем же самым, но выглядела иначе: худая, высокая, детвора так ее и дразнила -- "Щепка". В последнее время я стал замечать удивительное: как только у меня появлялось плохое настроение или же я испытывал некую духовную неуютность, физическое недомогание, так эти две бабки обязательно попадаются мне на глаза! Они будто чувствуют мое отвратительное состояние, будто нагоняют его на меня исподволь из своих квартир, а потом выходят посмотреть: как я там себя чувствую! От одного только вида этих особ у меня возникала раздражительность, агрессивное сопротивление и неприятие! Это происходило еще и оттого, что очень часто я проходил мимо них и здоровался, а они промолчат, сделают вид, что не услышали или же заговорились. Я перестал с ними здороваться! Всегда молча проходил мимо. Но они окликали меня ехидно, словно посмеиваясь, будто мимо прошел ненормальный! Еще бы! По их понятию, если парню за тридцать и он не женат, значит, тут что-то неладное! В их тоне звучала убежденная, якобы здравомыслящая снисходительность к убогому! А может, это мне просто казалось? Все может быть. Только в одном я уверен: человек неминуемо чувствует недоброжелательность... Эти две бабки являлись для меня словно лакмусовой бумагой моего состояния, энергетической силы и независимости. Наверное, у каждого человека есть подобные бабки или другие люди, предметы, но не каждый человек обращает на это внимание. А может, я жертва отзывчивого воображения. Они, эти бабки, сидели сегодня на лавке. Меня обдало жаром, когда я их увидел. Мой взгляд забегал по сторонам, меняя объекты своего внимания, будто выбирая, на чем остановиться, но все вокруг было словно перепачкано нестерпимо-ощутимым присутствием этих двух несносных старух! Прошмыгивая мимо своих одухотворенных врагов, я вспомнил один прием и стал смотреть прямо перед собой, но только усилием воли понизил резкость изображения в глазах. Это мне очень помогало! Мир становился расплывчатым, менее реальным. -- Здравствуйте, Сереженька, -- снова ехидность послышалась мне вслед. -- Что же ты проходишь и не здороваешься?! ... Я поднимался по лестничной клетке, грустный, опустошенный. Хотелось есть, даже ноги и руки дрожали. Где-то впереди неожиданно открылась чья-то дверь. -- Сережа, -- услышал я голос Вики. -- Да... -- среагировал я и пошел на открытую дверь. Я боялся выглядеть резким -- Вика обняла меня приветливо, но настороженно. -- Сережа, -- прошептала она, -- сегодня тобою интересовалась милиция. -- Как? И здесь тоже? -- с печальной покорностью спросил я. Теперь Викино лицо туманилось перед моими глазами. -- Ты что, выпил? -- робко поинтересовалась Вика. -- Любимая, -- сказал. -- Сереженька, -- снова обняла меня Вика, -- что же ты натворил?! -- Я?! Я пойду, девочка... -- опустошенно сказал я. И я пошел к себе наверх... Я открыл на ощупь ключом дверь в свою квартиру и вошел в прихожую. Из зала ко мне навстречу вышла взволнованная мама. -- У нас был следователь, он, насколько я знаю, обошел все квартиры в нашем подъезде. Что это значит, Сережа? -- Не знаю, -- ответил я. -- Ты что-то натворил? -- испуганно произнесла мама. -- Я? Нет... Вроде, нет... -- Что значит, вроде? -- заволновалась мама еще больше. -- А что ему, следователю, было нужно? -- словно приходя в себя, уже более заинтересованно спросил я и глянул на маму резко, и сразу же обрушилась на меня чудовищность и нелепость моего положения! -- Я так толком и не поняла, -- отвечала мне мама, -- но вопросы этот следователь задавал удивительные! -- Какие? -- абсолютно опомнившись, спросил я. -- Самые различные... -- Мама немного подумала. -- Даже невероятно, к чему? К чему ему понадобилось знать, какая у меня была девичья фамилия? Где и кем я работаю, интересы? Все о твоем отце... Все о тебе и даже чем ты болел в детстве? -- А что еще он спрашивал? -- Еще многое... Часа два тут сидел, тебя дожидался, и все записывал мои показания. Да вот, -- мама протянула мне какую-то бумажку. -- Он оставил тебе повестку. Завтра ты должен будешь явиться к нему в отделение... Сынок! -- негромко выкрикнула мама, кинулась и обняла меня. -- Ну, что ты натворил? Родной! -- Мамочка, -- заговорил я, обнимая ее за плечи. -- Я даю тебе честное слово, что это какая-то чепуха! Поверь, завтра все прояснится! Иди спать, пожалуйста, я тоже устал. У меня был сегодня трудный день... И мама, может, впервые за последние годы, как-то боком, недоверчиво оглядываясь, попятилась к себе в комнату. Нет, есть я не стал. Я вошел к себе в комнату, сел на диван. Посидел несколько минут с закрытыми глазами. -- Да что это я! -- насильно, будто оживляя себя от властительной дремоты, сказал я вслух. Работу Корщикова я уже давно прочитал и успел вернуть ее обратно автору. Потому что мало что понял в прочитанном, я никак не отозвался о ней -- промолчал, а Саша и не спросил. А вот Священная Книга Тота... Она манила меня, будто символ какой, хотя и не была на виду, но она озаряла мою комнату, привлекала... Я встал с дивана и движением воли отбросил от себя весь хлам сегодняшних впечатлений. Несколько секунд они еще пытались снова обрушиться на меня, но я жестко удержал их на расстоянии. Алеф Давно я уже отпечатал Священную Книгу Тота, но долгое время не решался приступить к ее изучению. Я прочел только предисловие и Введение. Сражу же после промывки фотографии этой таинственной книги раскладывались по всему полу моей комнаты на газетах для сушки. Я брал по одной, еще влажной, фотографии и читал. Остановившись на Первом Аркане, я понял, что нуждаюсь в осмыслении, и я отложил книгу до того момента, когда почувствую внутреннюю сосредоточенность, готовность к ее восприятию. Теперь я, неожиданно для себя, вытащил запрятанные среди старых книг моей домашней библиотеки две стопки переплетенных фотографий, открыл первую и прочел с начала до конца -- все пять параграфов Первого Аркана: "О Божестве Абсолютном; О Божестве Творящем, Его Триединстве и Божественном Тернере; О Мировом Активном Начале; О Воле и Вере; О Человеке совершенном и Иероглифе Аркана Первого". Одного раза мне показалось мало, и я прочел все параграфы еще и еще раз. Для того, чтобы лучше усвоить, ближе ознакомиться с материалом, я попробовал набросать своеобразный конспект-размышление на темы параграфов Первого Аркана. Время шло быстро. Я почувствовал, что устал. Тогда, допечатав на пишущей машинке последнюю страничку, своего, своеобразного конспекта-размышления -- я отложил свое занятие в сторону. Теперь, я понимал, что, то, что я произвел сейчас, не совсем конспектразмышление, а скорее своеобразный, чуть ли не дословный перевод мною Владимира Шмакова на иной текст. Иначе говоря, то же самое, но намеренно другими словами. Допечатав, я почувствовал, что устал, и я оставил пишущую машинку, надежно спрятав все бумаги. "По-моему, неплохой прием для осознанного запоминания и ориентировки в изучаемом", -- подумал я и тут же добавил вслух: -- Все, на сегодня хватит. Позвоночник -- Ива-ан! -- отчаянно выкрикнул я. Оказалось, что я стоял в небольшой квадратной комнате. В ней было все, абсолютно все черного цвета. Даже штора, за которой я предполагал окно, тоже была из черного бархата. Этот бархат, и стены вокруг, и потолок, и пол, -- все имело какую-то пространственную, космическую глубину для взгляда, и вместе с тем я ощущал, именно ощущал, а не созерцал, что стены, и пол, и потолок, и штора все же являлись таковыми. Невероятно, но я будто бы парил в безграничном пространстве квадратной комнаты, хотя и чувствовал опору под ногами, и мог прикоснуться к стенам. Только штору отодвигать я не решался. В комнате царил неведомо откуда непонятный свет. Словно светилось само пространство и мне было почему-то необъяснимо страшно, жутко находиться здесь одному. Это был страх предчувствия. Вдруг стена, что находилась напротив черной бархатной шторы, вспыхнула гаммой самых ослепительных красок! Я отпрянул в сторону и стал протирать свои будто воспламененные, светящиеся во тьме глаза. Наконец, мои глаза как бы потускнели, но точно фиолетовые угольки еще догорали в них. Я снова мог открыть глаза и видеть. Я обернулся и оторопел! Боже мой! То, что я увидел, то, что теперь мог отчетливо различать и осознавать умом и сердцем, заставило меня остаться на месте в состоянии удивления и очарованности. В двух метрах от меня располагался массивный стол, выполненный полностью из серого камня. Его увесистая столешница опиралась на две вертикальные стенки, соединенные посредине перекладиной. Позади этого стола висел массивный занавес кроваво-красного цвета, наполовину отодвинутый в сторону, и тем самым собранный в ровные складки, сам не знаю зачем, но я сосчитал эти складки: их оказалось ровно девять. В тот самом месте, откуда был отодвинут занавес, я разглядел лестницу, уходящую вниз, в землю. На фоне этого занавеса стоял в полный рост сильный, мускулистый человек, лет тридцати пяти на вид, в расцвете своих молодых сил. Он не шевелился, но был, я не сомневался, абсолютно живым, настоящим. Я сразу же узнал его! Это был Маг. Несколько минут я сосредоточенно рассматривал его, видел ли он меня, -- не знаю. Под его ногами, на полу, был разостлан ковер, на котором красовались вытканные желтые гирлянды и лавровые венки. Одежда Мага поражала своим простым совершенством, духовным проникновением! На Маге была короткая туника, доходившая ему до колен, перехваченная широким кожаным поясом повыше бедер. Эта туника собиралась во множество складок, а цвет ее изумлял глаза своим тонким переливом: она была белая, но слегка розовая, с золотистым оттенком. Маг очень крепко стоял на ногах. Его правая нога была выдвинута немного вперед. На голове у этого посвященного мужа покоилась золотая змея, заглотнувшая свой хвост. Змея опоясывала лоб, и казалось, что она вот-вот шевельнется! Над головой Мага висел, будто парил, знак бесконечности в виде горизонтальной восьмерки. Маг высоко держал поднятой свою правую руку к сияющему небу. В этой руке он держал скульптурный жезл. И я отчетливо мог разглядеть его детально: я видел скипетр, который обвила огромная змея, на которой покоилась исполинская черепаха, а на ней стояли три белых слона, а слоны поддерживали сферу с семиярусной пирамидой, а над пирамидой (в мои глаза вонзался ослепительный источник света, и когда я прищуривался, то мог различать в этом источнике света) золотой треугольник. На груди у Мага я отчетливо видел равноконечный крест с раздвоенными и закругленными концами. Посередине креста сияла укрепленная на тонкой спирали яркая красная точка, она завораживала. Я продолжал рассматривать остальные атрибуты величественной объемной картины, так внезапно возникшей передо мной, и мое зрение уловило чашу, стоящую возле Мага на столе. Она была из чеканного, почерневшего от времени, золота. Рядом с чашей лежал меч, клинок которого расширялся к острию и был сделан, как мне показалось, из матовой платины, а ручка его была, насколько я понимал, опять же из золота. Полный восторга, я подошел поближе к столу. На нем лежал сикл (пантакль) -- золотая монета с изображением равноконечного креста, заключенного в круг. Я приблизил глаза к этой монете и внезапно обнаружил, что я вижу ее обратную сторону, как бы изнаночную! На обратной стороне была изображена царская корона. Я снова отдалил монету, и опять проявилась ее лицевая сторона -- равноконечный крест в круге. Я отошел на несколько шагов от величественной картины. Я охватывал взглядом всю картину в комнате и пытался понять, откуда же мне все это знакомо?! И тут меня осенило, будто милость, снисхождение порадовали меня: я сию минуту осознал, что передо мною, -- символ Первого Аркана, Тайны, Священной Книги Тота, -- Первый Памятник Вселенской Бесконечности! Я полностью был поглощен этим сверхчеловеческим знамением. -- Я здесь, -- кто-то неожиданно назвался в пространстве позади меня. Я стоял, не в силах повернуться. Послышались шаги, отчетливые, ниоткуда, но они приближались ко мне, и в следующее мгновение чья-то рука легла мне на плечо. Я даже не дрогнул, а только будто человекоподобный, холодеющий сгусток, я стоял и молчал, ощущая мягкую тяжесть у себя на плече. Мне казалось, что мое тепло улетучивалось, растворялось в пространстве космической комнаты и от этого вселенское пространство, эта космическая комната -- светились. -- Повернись ко мне, -- потребовал хозяин руки. Я медленно повернулся, искренне, откровенно повиновавшись: перед моим лицом в нескольких сантиметрах я узнал светящееся лицо Ивана! Но голос! Его голос! Он был совершенно иным. Незнакомым. И я почувствовал властность в этом голосе. -- Ты уже оценил увиденное? -- спросил Иван. -- Мои глаза все видят, -- ответил я. -- Но мои сердце и разум, они на коленях непонимания перед этим величием! -- Хорошо! -- сказал Иван. -- Я буду говорить сейчас, а ты неустанно всматривайся в услышанное! И увидишь, что все мои слова оставят следы для тебя, которые приведут созерцание твое в обитель твоей истинной души. -- И так, -- помолчав, многозначительно произнес Иван и отошел на несколько шагов от меня в сторону. -- Итак, -- произнес он еще раз. -- Ты уже осознал, что перед тобой? -- Да, но ничего не понял, -- сказал я и медленно развернулся поудобнее так, чтобы хорошо видеть и Величественную картину космоса, и говорящего Ивана. -- Перед тобою -- Победитель! -- торжественно сказал Иван, -- он смог разорвать все оковы времени, все меры относительного мира! И прошедшее, и будущее -- едины для Мага, слиты в целое, в одно, настоящее, и только настоящее мгновение! -- Запомни, -- внушительно прозвучал голос Ивана. -- Только бодрость духа является основой любой силы, надежды, достижения! Ты должен быть всегда бодрым и ни одно сомнение не сможет возникнуть у тебя на пути! Сомнения, шины под босыми ногами профана -- прочь их. Ты, и только ты -- глава мира своего и его бесконкурентный, единственный повелитель! Это ты должен помнить всегда: и в минуты разрыва с космосом, когда ты будешь увлечен безделушками мира своего, и в минуты скорби, тоски и отчаяния. Только так побеждают горе и все препятствия, запомни! Будь всегда на страже, в решимости, в центре течения своей силы, как этот Победитель, -- и Иван властно указал своей рукою на стоящего все так же непоколебимо и неподвижно Мага за серым каменным столом. Иван продолжал говорить: -- Каждую секунду, неуловимое мгновение ты должен уметь вступить в борьбу как Повелитель, а не как соперник чей-то! Вступить в борьбу также, как этот Великий Победитель! Ты видишь, он наклонился вперед и выдвинул правую ногу, он полон решимости! Но знай, что гордость -- это яд, который может отравить, разъесть твое существо, -- остерегайтесь его, ибо в гордости ты становишься соперником, а не Повелителем. Повелитель -- снисходителен, ему не надо противопоставлять себя, потому что он -- Повелитель! Умей соразмерять свою силу, всегда бери вещь, как она есть: не преувеличивая, но и не преуменьшая сути ее. -- Понял, -- твердо сказал я. -- Никогда полностью не открывайся, -- продолжал Иван, -- умей хранить в неприкосновенности тайники души и даже в минуты самой ожесточенной борьбы не отдавай, не выказывай всех сил своих, ибо победит лишь тот, кто будет иметь запас таковых. Вот почему, ты видишь, левая рука Мага согнута в локте, это готовность использовать скрытую силу свою! Смотри! Одежда Победителя; как она прекрасна! У нее цвет самой юности! Твое сердце навсегда должно остаться юным, по-люби всех детей, и ты должен видеть во всем прежде всего только хорошее, потому что если и придет огорчение разочарованности, то оно не в силах будет окончательно притупить увиденное совершенство! Я молчал и беспрекословно слушал, внимая Ивану всем своим состоянием, присутствием здесь, во Вселенском Пространстве... -- Великий Победитель, -- продолжал Иван. -- Это брат наш, старший... И еще: знай, что любые препятствия, какие бы они сложные ни были, они не преграждают путь твой, а наоборот, -- показывают путь твой, выявляют тебе наглядно, насколько ты еще несовершенен и что значит: не пришла твоя пора Победить их! Но чем выше ты будешь подниматься к себе, тем меньше препятствия будут мешать тебе в совершенстве! Ты видишь кожаный пояс у Победителя? -- спросил властно Иван. -- Да, -- покорно ответил я. -- Это символ остатка оков, некогда владевших Победителем, но теперь они подчинены ему. Они не мешают, но отделяют его низшие начала от высших! А видишь эту золотую змею на голове Мага? -- снова спросил меня Иван. -- Вижу, -- так же покорно ответил я. -- Это -- совершенство и завершенность всего: большого и малого. И вот еще что: знай, что ты будешь непобедим, если будешь замкнут! Абсолютная замкнутость -- это слияние с вечностью. Живи небом, но помни о земле. Присмотрись: все вещи Победителя вне его самого: чаша, сикл, меч на каменном столе в стороне. -- Да, -- подтвердил я. -- Только жезл Маг держит высоко в руке -- это символ его власти!.. -- Я понял, -- подтвердил я. -- Учись у Победителя! -- сказал хладнокровно Иван. И тут я увидел и поразился необычному; вместо лица Ивана у Ивана вспыхнуло лицо, точно проявилось, как и та, обратная сторона монеты на каменном столе Мага, лицо другого человека, совершенно незнакомого мне! "Владимир Шмаков!.." -- промелькнуло у меня в голове и призрачно удалилось и погасло. Снова лицо Ивана приняло свои прежние черты... -- Иван! -- окликнул я учителя. -- Что? -- отозвался он. -- Неужели надо отказаться от всего? -- спросил я с ноткой надежды в голосе. -- Да. Абсолютно от всего! -- подтвердил решительно он. -- А Вера? -- спросил я. -- Что -- Вера? -- Вера какая-то должна же остаться? -- Нет. Ничего святого не должно быть! -- Как же это? -- Прочь все идеалы! Все нелепые привязанности к атрибутам любой Веры и к ней самой, к родственникам любого земного ранга, прочь -- все любимое, близкое и дорогое, приятное и неприятное, злое и доброе!.. -- Как же так? -- Прочь, это прежде всего, отношение ко всему на свете без обратной связи! -- сказал Иван. -- Как? -- спросил озадаченно я. -- Не анализируй! -- воскликнул учитель. -- Все встречай без чувственных отношений. Воспринимай, совершенно не отражая мира, и ты перестанешь быть чьим-то зеркалом, и тогда ты увидишь себя повсюду. -- С чего начать? -- С самого близкого и дорогого! Я задумался. Действительно, много у меня дорогого... -- Тут, -- сказал Иван, -- и кроется философский камень преткновения! Попробуй откажись от всего, когда вокруг весь мир, -- это ты, потому что привязан ты к нему и не мыслишь себя вне него, может случиться так, что откажешься ото всего и тебя не станет! Вовсе не станет на свете, ибо тебя и не было как личности: ты был в родственниках, в предметах и прочем, а без них -- испарился, исчез навсегда! Вот почему важно воспитать в себе личность, свое неповторимое, и тогда это неповторимое способно будет отказаться от всего остального и остаться только само, как оно есть, вот что такое -- бессмертие! Безличностный профан не в силах отказаться буквально ото вcего, потому что некому отказаться, его нет, профана, понимаешь эту истину? -- спросил меня холодно Иван. -- Да. -- покорно и уверенно сказал я, и мурашки пробежали у меня по всему телу. -- И вот, -- сказал после короткой паузы Иван, -- пример тебе: евреи, -- а я тоже еврей, -- дети Бога, библия тому свидетель! У нас очень развит зеленый, голубой цвет. -- А что это значит: зеленый, голубой? -- Творчество. Нам, от многовековой практики, легко дается, не исключительно, но в большинстве, -- работать на зеленом и голубом свете. Контролировать эти цвета. Так Бог нам дал. Но если бы я не оставил свою привязанность к национальности, то я никогда бы не ступил на путь Победителя. Мне не открылись бы синий, фиолетовый, белый цвета. Поэтому я отказался от еврейства, от своей принадлежности к национальности вообще, дабы выйти на высшие начала Вселенной! Каждая национальность, не исключительно, но в основном, не от природы, но от истории, концентрируется работает на Земле больше на одном-двух каких-то цветах. К примеру, верующие индусы близки к фиолетовому, белому, золотистому, и вот почему их мало интересует и заботит земная жизнь! Они в своей цветовой крепости!.. -- Значит, -- сказал я, -- любая национальность, -- это от невежества? -- Да. Но пройдет много лет, прежде чем профаны поймут, что они не русские, украинцы, евреи или китайцы, а дети, не Земли даже -- дети Вселенной! Это политика Космоса! Ей принадлежит будущее! Профанов -- большинство, и они всячески грызутся по поводу своего происхождения! Всячески привязывают себя, ограничивают национальностью, принадлежностью к вере и прочими условностями. Даже вера в Бога -- это тоже привязка, ограничение, и от этого ты должен отказаться! -- Как, и от веры в Бога? -- Да! И обязательно! Если ты веришь в Бога, значит, ты уже кому-то подчинен, значит, ты уже не Повелитель своего мира, а всего лишь житель мира того Бога, которому ты поклоняешься. Вера в Бога дана профанам, но кто переступит ее не так, как это пытались делать бескрылые материалисты, а решительно и осознанно, тот и приобретет свой собственный мир, станет Повелителем его и Победителем, удостоится Вселенского бессмертия! Наступило молчание. Я раздумывал над сказанным. В чем-то я был не согласен... -- Я понимаю твое смятение! -- неожиданно обратился ко мне Иван. -- Но, -- сказал он, -- вскоре ты сам поймешь, что Вера в Бога нужна лишь профанам. Это им великое спасение от хаоса, возможность оставаться профанами, не раствориться, иметь стержень божественности, на который нанизывать профану все остальное, не его! Убери от профана все остальное, и останется только божественный стержень, и тот придуман, воображаем! Я продолжал раздумывать, слушая Ивана, и не заметил, как Величественной картины Первой Тайны Священной Книги Тота не стало, она исчезла неведомо куда, и Вселенская комната наполнилась только густым, ледяным голосом Ивана. -- Профан и Бог -- синонимы! -- воскликнул Иван. И я содрогнулся от услышанного. -- Присмотрись, -- сказал Иван, -- сколько профанов, столько и Богов! Для профана придумана божественная множественность, будто Бог во всем и в каждом, чтобы оправдать существование профана, оправдать его безликость и смертность! -- Но тогда -- зачем нужны профаны? -- удивился я. -- Профаны и все прочее -- пластилин, иллюзия, -- сказал Иван. -- Ты сам все это придумал! Так вот, и одумайся!... -- Если я одумаюсь, профанов не станет? -- Конечно! -- А что же тогда будет? -- А ты одумайся и увидишь! -- Но я не сознавал раньше, что это все и профанов -- придумал я сам. Как же так? -- Значит, -- холодно отвечал Иван, -- кому-то стало необходимо, чтобы ты -- одумался. -- Снова наступило молчание... -- Достаточно. Приспустим флаг, -- сказал Иван. -- Я дам тебе сегодня Первый урок Астрала. С Астральным телом ты уже знаком? -- спросил он. -- Да, -- покорно ответил я, -- но очень смутно, на ощупь. -- Ясно! -- сказал учитель. -- Тогда, -- и он пару секунд помолчал, -- приступим! -- сказал он решительно и подошел ко мне ближе. -- Вообрази себе свой позвоночник! -- потребовал он. -- Вообразил, -- сказал я. -- Теперь мысленно передвигайся от копчика до макушки, и обратно. -- Как, с помощью чего? -- спросил я. -- Представь себе: теплый шарик, и покатай его: вверх -- вниз, как я сказал. -- Покатал, -- отозвался я через пару минут усердного, сосредоточенного молчания. -- Так. Хорошо. Теперь постарайся почувствовать весь позвоночник горячим, хотя бы -- теплым, но натянутым, как струна!! И это у меня получилось без особого труда, и я не замедлил сообщить учителю о своем успехе. -- Почувствовал! -- сказал я. -- Молодец! Идем дальше. -- учитель приблизился ко мне еще ближе, я ощутил его ровное дыхание. -- Сядь в "лотос", -- потребовал он. Раньше мне никогда не удавалось сесть в "лотос", даже у Долланского я смог принимать лишь "полулотос", а тут я сел, и так свободно, именно в "лотос", будто мое тело стало пластилиновым. -- Сейчас постарайся полностью расслабиться и выдохнуть весь воздух из легких, -- послышался голос над моей головою, -- а когда выдохнешь, вообрази, что ты вдыхаешь не просто так, а что-нибудь реальное, что ты можешь мысленно увидеть, и вот это вдыхай смело, как на самом деле! -- А что лучше? -- спросил я. -- По желанию. Можешь вдыхать, к примеру: соринки, жидкость или еще другое, но при условии, что это должно быть окрашено в какой-то цвет... -- А в какой цвет лучше? -- поинтересовался я, боясь сделать что-нибудь не так. Я сидел с закрытыми глазами, каждую секунду порываясь выполнить поясняемое упражнение. -- Цвет любой. Это не важно сейчас, -- подсказал голос учителя, -- только он должен быть светлым. И ты вдыхаешь это, свое воображаемое, мысленно загоняешь это в копчик. Вдыхаешь медленно, где-то на счет до восьми. -- Я буду воображать пыль, можно? -- спросил я. -- Голубую пыль? -- Можно. Теперь то, что ты вдохнул, остается в копчике, и оно постепенно разгорается, как бы жжет, обжигает! А сейчас копчик начинает гореть кроваво-красным цветом, он похож на раскаленный уголек из костра! Медленно выдыхаешь на счет, также до восьми. Вся энергия в копчике, остальная часть позвоночника продолжает ощущаться теплой струной. Выдыхаешь -- ничего! Пустоту выдыхаешь, потому что все осталось в позвоночнике, в раскаленном копчике. Выдыхаешь, будто бы в себя, внутрь. Ясно?! -- спросил учитель. Я кивнул, продолжая выполнять его приказания. -- Поднимаемся выше! -- повелел учитель. -- Все то же самое, также вдыхаешь и выдыхаешь! Красный уголек продолжает гореть, но теперь загорается еще и оранжевый цвет, он выше копчика, на уровне лобка. Вообрази, что твой кроваво-красный уголек начал вытягиваться в высоту по позвоночнику и на том расстоянии, на которое он вытянулся, -- горит оранжевым цветом. Я разжег и оранжевый цвет... Потом Иван научил меня, как распалить желтый цвет, и я, продолжая мысленно вытягивать свой воображаемый уголек по позвоночнику, выявил желтый цвет на уровне живота. Таким же образом я зажег и все остальные цвета: зеленый на уровне грудной клетки, голубой на уровне шеи, синий на затылке, фиолетовый на макушке. Мой позвоночник огненно светился снизу и холодел кверху. От него исходил жар и холод одновременно, все семь цветов радуги разноцветно сияли в моем воображении. Я продолжал таинственно дышать... -- Зажигай среднюю чакру! -- приказал учитель и пояснил. -- Вообрази луч, мощный, красного цвета. Он исходит из центра твоей грудной клетки. Теперь проецируй этот луч на белый экран перед собой. На экране твой луч превращается в красный круг, в середине которого -- три треугольно расположенных крупных точки, тоже красного цвета. Всем своим существом выражай состояние мира и добра. Не думай словами, у тебя только состояние мира и добра, его полное, глубинное ощущение. Таким образом, перед тобою сейчас высвечен Астральный символ выхода на Шамбалу! Мысленно, чувствами, представься Шамбале, можешь что-нибудь попросить. И я представился: "Шамбала! Я, Сергей Истина, житель Земли. Я пришел с миром и добром! Помоги мне увидеть Наташу! Я люблю ее! Помоги хотя бы ощутить ее присутствие!.." Все это я произнес не словами, а чувствами, и это мне удалось. Я потушил позвоночник в обратной последовательности и открыл свои глаза, Ивана уже не было, но, о диво! На том месте, где я не так давно созерцал Астральный символ Первой Тайны Священной Книги Тота, возникли во множестве ряды книжных полок. Я поднялся на ноги и приблизился к этим полкам. На всех корешках многочисленных книг было написано: Сергей Истина... -- Господи, -- воскликнул я, -- неужели это все -- я написал!.. Несколько минут я любовался, как ребенок перебирал радостными руками разноцветные переплеты своих книг, своих Астральных книг! Несколько книжных полок именовались общим заголовком: "Рукописи". Я нагнулся, открыл первую п