Елена Старыгина. Зарево --------------------------------------------------------------- © Copyright Елена Старыгина Email: star1@star.kirov.ru Date: 17 Feb 2000 --------------------------------------------------------------- КИРОВ - 2000 Моим дорогим друзьям Михайловым и Селивановским - посвящаю... ПРЕДИСЛОВИЕ Крупные капли дождя упали на сверкающие лаком крышки гробов, и небо, которое знает все о смерти и бессмертии, разразилось громом. После долгих беспутых десятилетий прах Николая II обрел, наконец, покой. Земля приняла в свое лоно зверски убиенного. Лето после горбачевской оттепели... Тысячи некогда отверженных, родившихся, выросших и состарившихся вдали от настоящей родины, впервые ступили на землю, которая вдохнула жизнь в их отцов и дедов - они уже не чаяли узнать что есть русская земля. "Мы очень идеализировали Россию, - говорит один из них. - Наши родители обожали ее и передали всю любовь нам, детям, не знавшим настоящего дома. Нет, родители не были обижены на свою родину, напротив, всю свою жизнь они мечтали вернуться домой! Для нас же, впервые приехавших сюда, все оказалось достаточно сложно. С одной стороны, трогательно было всюду слышать русскую речь, видеть русское, ни с чем не сравнимое, гостеприимство. С другой - постоянно чувствовались недоверчивые взгляды и не покидало ощущение, что мы здесь чужие. Мы - русские, но мы - не свои. Люди собирались посмотреть на нас, как на некое чудо, как на "белых ворон", и порою зависть, злоба и недоверие пронизывали насквозь. Грязь на улицах, не очень чисто одетые люди - все это удручало и совсем не вписывалось в те каноны, которые существовали в наших фантазиях о России. Великая страна ... Что сталось с ней?! Две проблемы: экономика и психология россиян тормозят движение вперед. Страна, обладающая колоссальными богатствами должна научиться превращать их в то, что было бы интересно и необходимо западному миру для приумножения своих же богаств; должна научиться видеть свои недостатки и бороться с ними, а не кричать о том, что "я другой такой страны не знаю..." Императорская семья обрела покой, обретут ли покой и найдут ли свой дом те, кто стремился к этому всю жизнь?... История России сплошь покрыта кровоточащими, трудно рубцующимися ранами. Ран много, одна из них - русские священники, их семьи, их дети и внуки - боль, которая растянулась на годы. История России - это, в частности, и то, о чем говорится в повести "Зарево". История России - история одной семьи. Лишения и слезы, боль и утраты - все переплелось воедино. Факты, описанные здесь, достоверны, или почти достоверны, да и кто теперь знает наверняка, как оно там было, десятилетия назад. Герои, за исключением некоторых, лица не вымышленные. И пусть читатель найдет некоторые расхождения и несоглосования, автор не ставил перед собой цели придерживаться точной хронологии и полной достоверности событий, а пытался еще раз воссоздать страшную картину лихолетья, которая захлестнула многие и многие сердца. Русские священнослужители - особая глава. Почему так редко вспоминаем мы тех, кто верил в могущество России, кто до конца был предан Богу, кто не смог вынести унижений, убийств, предательства? Они покинули родину на год, обернувшийся в долгие трудные десятилетия. Они верили и ждали... Им верили, их ждали, и слезы детей снились им, быть может, в далеких заморских снах... "Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем. Блаженны хранящие откровения Его, всем сердцем ищущие Его. Они не делают беззакония, ходят путями Его. Ты заповедо- вал повеления Твои хранить твердо". Псалом 118 И сказал он сыну своему: "Неси крест достойно и возлюби Бога нашего как отца свово. И служи верно-праведно Богу нашему, как служил ему пращур твой. И сыну своему, Якову, наказ дай, чтоб бросал семя любви к всевышнему в сердца людские, чтоб сам с именем Бога жил, и чтоб церковь стала дщерью ему, как Христу нашему". И вырос сын Яков, приняв сан диаческий... И вырос Андрей, Яковлев сын, и детям наказ прадедов передал. Ушел пономарь Андрей за штаты в 66 лет век доживать к сыну младшему, Михаилу, пономарю Покровской церкви, села Ломовского, уезда Яранского. И старшие сыновья его - Александр, Василий, Николай по стопам отца пошли и несли крест свой достойно. Из веков далеких, теперь недосягаемых, доносится стройный глас потомков Селивановских, и присоединяется к нему глас живущих ныне и сливается в единый звонкий хор, и звучит нетленное: "Во имя отца и сына, и Святаго Духа...". Глава 1 Стоял конец декабря 1869 года, когда в семье священника Николая Андреева Селивановского, пономарского сына, родился мальчуган. И нарекли младенца Константином. У Елизаветы Ивановны это был шестой ребенок, правда, трое померли еще в младенчестве, не прожив и полугода. Крепкая, видно, была женщина, коль рожала одних мужиков. Жаль, троим Бог не дал жизни, зато росли и радовали глаз Николка и Санька, да и этот, последний, родился крепким и здоровым. Хорошие наследники будут у отца Николая. На роду у них написано, судьбою предсказано, что все мужчины их рода, начиная с шестнадцатого века, отдают свою жизнь служению церкви и несут они людям, в сердца их и души, веру нескончаемую и любовь светлую и к Богу, и к солнцу, и к братьям-сестрам своим. Скрипит под валенками белый снег, голубизной улыбается небо, выглядывают из лоскутного одеяла маленькие глазенки, впервые взирающие на заснеженный мир. Прижав к груди крохотный неразумный комочек, гордо шагает молодая Елизавета, вдыхая прозрачный морозный воздух, и так счастлива она, что после недавней горькой утраты, после смерти малюточки ее, Евлампушки, Бог дал ей такого богатыря. Услышал он скорбные ее молитвы, увидел нескончаемые слезы и наградил за страдания ее. А позади бегут вприпрыжку Николка и Санька. Ура! Маленького крестить будут. И появилась в церковной книге еще одна запись: "Принял таинство крещения раб Божий Константин. Родители его - священник сей Зосимо-Савватиевской церкви, села Красного, Яранского уезда, Вятской губернии Николай Селивановский и его законная жена Елизавета Ивановна. Оба православного вероисповедания". Отшумели рождественские праздники, оттрещали Крещенские морозы - потекли деревенские будни. За нескончаемой чередой дел незаметно подрастал маленький Константин. Так и катились дни. И все бы ничего, но беспокоило Елизавету Ивановну здоровье отца Николая. Часто простужался он и долго болел, и не раз случалось так, что не мог учинять подписи по местам по причине тяжелой болезни. Но молодой организм не сдавался, снова поднимался на ноги ее батюшка и снова спешил на божью службу свою. Отморозила еще одна зимушка, отцвело лето красное, и, как гром среди ясного неба, постучала вдруг беда в окошко. В очередной раз заболел отец Николай, долго лежал в бреду на широкой лавке под образами, укрытый жарким овчинным тулупом. Ни на час не отходила от него уставшая матушка. Как-то вечером показалось ей, что болезнь начала сдаваться. Повеселел ее Николай, приободрился и даже шутить немного начал: - Что, мать, устала, небось? Все со мной, все рядом. Помнишь, как в девках, бывало, подле меня сиживала?... А мне полегчало, вроде. Ты ступай, отдохни. Зачерпни только водички ковшик, во рту сохнет. - Сейчас, сейчас, болезный мой, - захлопотала Елизавета. Полными слез глазами посмотрела она на образа, осенила себя крестом и поспешила исполнять волю батюшки. "Слава тебе, Господи, - думала она. - Бог даст, выкарабкается. Столько дней в бреду пролежал, впервые глаза открыл, значит на поправку пошел". Поставив рядом наполненный водой ковш, поправив на больном тулуп, сказала: - Пойду прилягу. Устала маненько. - Поди, поди, полегчало мне. Еще день-другой, и вставать пора, - чуть слышно прошептал Николай. Забравшись на теплую печку, Елизавета закрыла глаза, и мигом забылась тревожным сном. Едва лишь забрезжил рассвет, сон растаял, как небывало. Женщина очнулась в холодном липком поту, - что-то ужасное привиделось ей. Испугавшись, что долго спала, быстро, но осторожно,чтобы не разбудить спящих сыновей, слезла с печи. Ей почему-то было страшно глядеть в сторону мужа, сердце странно щемило в груди. Елизавета осторожно скосила глаза: овчинный тулуп валялся возле лавки, а под образами лежало с пожелтевшим исстрадавшимся лицом, вытянувшись во весь рост и сложив на груди руки, бездыханное тело отца Николая. - Гос-по-ди! - воем разорвалась безмолвная тишина избы. - Гос-по-ди! - запричитала обезумевшая Елизавета. - За что ты караешь меня, Господи? Зачем покинул ты нас, кормилец наш родимый? На кого сиротинушек своих оставил? Как жить нам теперь, на чье плечо опереться?... Разбуженные громкими причитаниями, на печи зашевелились дети. Старшие смутно догадывались, что случилось непоправимое. Размазывая по щекам слезы, шмыгая носом, торопясь, слазили они с печи. И только маленький Константин лежал, тараща глаза и подвывая в тон матери на всю избу, не понимая еще всей страшной трагедии, случившейся в семье. Где понять было двухлетнему мальчонке, что не придет больше его тятька, не поднимет сильными руками под потолок, не защекочет окладистой бородой бархатистые румяные щечки маленького сорванца... Он смотрел с печи на тихо лежащего отца, на мать, трясущимися руками гладившую всклокоченные волосы покойного, и, громко плача, тянул к отцу свои худенькие ручонки: - Тять-каа, тятень-каа, - звал он, - иди ко мне-е. - Тише ты, - шипели на него Николка и Санька. - Нет больше тятьки, - и поняв сказанные ими слова, сами разразились громким плачем. Октябрь 1871 года выдался довольно холодным и промозглым. По небу плыли низкие серые тучи, время от времени низвергая на раскисшую землю потоки ледяного дождя вперемежку со снегом. Порывы сильного ветра клонили к земле почерневшие голые стволы деревьев. Накануне похорон погода присмирела. Перестал лить надоевший всем дождь, ветер разогнал рваные тучи, и, впервые за много-много дней, выглянуло скудное, почти зимнее, солнце. Выяснило. За ночь лужи затянулись тонким ледком, а утром пошел первый снег, укрывая землю белым саваном. Гроб с телом покойного выставили в Зосимо-Савватиевской церкви, последнем обиталище отца Николая. Недолог был его путь. После окончания высшего отделения Яранского духовного училища и Вятской духовной семинарии, Преосвященнейшим Агафангелом, епископом Вятским и Слободским, был произведен он в сан священника на место в село Красное. В двадцать четыре года женился, взяв в жены молоденькую девятнадцатилетнюю Лизу, дочку священника. Через два года Лиза родила своего первенца Иоанна, но Богу было угодно забрать его. Потом родился Николай, вот он стоит, восьмилетний мальчишка, оглушенный горем. Потом был Агафангел, которого Господь тоже забрал к себе. Вслед за Агафангелом в страшных муках родился Санька. Он был таким слабеньким, и не надеялись уже, что малец выживет, но сын рос и радовал отца. Еще был Евлампушка, но и его схоронила Лиза совсем крохотным. А вот и самый последний, маленький Константин, стоит перед гробом, смотрит непонимающе и гладит своей теплой ручонкой холодные неласковые руки отца. Вся жизнь пронеслась перед Лизиными глазами, вся ее недолгая еще жизнь. Почему, ну почему так угодно Богу, что он забирает у нее самое дорогое? Как жить ей дальше? Она уронила на грудь повязанную черным платком голову, и слезы нескончаемым потоком полились по ее щекам. Стояли, склонив головы, прихожане, - кто смахивал рукавом слезу, кто хранил скорбное молчание. Не в силах больше сдерживать свою боль, с громким рыданием бросилась к гробу молодая женщина и в прощальном объятии сжала плечи неподвижного мужа. Последний мерзлый ком земли упал на могильный холмик. Медленно расходились по домам крестьяне, тихим шепотом вспоминая батюшку. Спотыкаясь, не видя и не слыша ничего, шла Лиза в опустевший свой дом. Всхлипывая и цепляясь за длинную юбку, семенил за матерью маленький Константин. Следом за ними, понурив головы и держа друг друга за руки, шли старшие сыновья. Ватными негнущимися ногами переступила Елизавета порог холодного дома, - жизнь потеряла для нее всякий смысл. Подойдя к лавке, где еще недавно лежал ее муж, Лизавета бессознательно провела по ней рукой, будто желая поправить тулуп, как это делала совсем недавно, укрывая больного, но лавка была пуста, как пуста и холодна ее душа. Она присела на краешек скамьи, устремив взор, полный тоски и горя, к образам, и никакая сила не могла остановить поток слез, беспрестанно катившихся из глаз. Она просидела так несколько часов. Дети, доев оставшуюся после поминок стряпню, залезли на остывшую печь и легли, плотнее прижавшись друг к другу, чтобы не зябнуть. - Спите, - шепнул Николка братьям, заботливо укрывая их. - Когда спишь, есть не хочется. Спите, а мамку не троньте, мамке и так плохо. Над деревней кружилось черное воронье. Птицы громко кричали, то опускаясь на землю и выискивая в вылитых прямо на улицу помоях что-то вкусное для себя, то вновь взмывали в небо, поднимая ужасный гвалт и навевая на округу скорбь и уныние. Лизин дом стоял печален и тих. Над крышами сельчан струились сизоватые дымки, и только изба батюшки Николая словно умерла вместе со своим хозяином. - Настасья? - окликнула дородную молодую девку, шедшую с коромыслом наперевес, Лизаветина соседка. - Настась, Лизавету не видала? Я сегодня с утра от окошка не отхожу - не видно бабы. К колодцу пошла, вдруг, думаю, встречу. - Спит, небось, уханькалась вчерась, - больно она давеча, у гроба-то, убивалась. И чего так выть! Реви не реви - не вернешь теперь. - Ну, Наська, язык бы тебе оборвать за такие слова! Ты сначала замуж выйди, поживи с мужиком, детей от него нарожай, а потом посмотрим, будешь выть или нет. - Вот привязалась... Не подумала я, - дернула плечом Настасья. - А может, Лизавета к кому из соседей ушла? - О чем судачите, бабы? - раздался позади голос пономаря Дмитрия Фокина. - Да вот, говорим, где-то матушки давно не видать, кабы чо худого не случилось. - Чем разговоры говорить, давно б зайти к ней могли, - и он быстрым шагом направился к дому покойного отца Николая. Дверь была не заперта. Стукнув для прилику пару раз, Дмитрий, нагнувшись, чтобы не задеть головой низкий дверной косяк, вошел в холодную избу. Дети сидели на печи и грызли черствые корки. -Здрасьте, дядя Дмитрий, - уныло поздоровались они. - Здорово, орлы. Мать-то где? - Там она, - кивнул Николка за загородку, - со вчерашнего дня не выходит. Лиза сидела тихо. Слезы ее давно высохли, а на посиневших губах блуждала какая-то странная улыбка. - Кх-кх... Доброго здоровьица, матушка, - неуверенно проговорил Дмитрий. - Лизавета! - безмолвная тишина. Он подошел к Елизавете и с силой тряхнул ее за плечи. - Лиза! Да ты что, едрит твою, в самом деле. Очнись! Ей-бо, с ума сошла баба... Елизавета вздрогнула, поежилась и подняла выплаканные глаза на Дмитрия. - А-а, Дмитрий, - произнесла она бесцветным голосом. - А я, вроде, задремала малость. Зябко-то как, - поежилась Лизавета и улыбнулась жалкой беспомощной улыбкой. Сердце у Дмитрия сжалось от боли - вот оно, горе-то, что делает. - Ты это, вот что, - сказал он, переминаясь с ноги на ногу. - Ты это брось, так изводить себя. Батюшка был хорошим человеком, да на все воля Божья. Ты не плачь, ты Богу за него молись, да еще о парнях своих подумай, - тебе на ноги их поставить надо. Давай-ка, вот что, - сказал он, почесав затылок, - хватит тут слезы лить, собирайся, у нас пока поживешь. Маруська моя быстро в чувство приведет, самой, похоже, тебе не справиться. - Давай, давай, собирайся, - оборвал он засопротивлявшуюся было Елизавету, - а я на улице подожду, - и, нахлобучив шапку, Дмитрий поспешно вышел на морозный воздух. Воронье все так же кружилось над притихшей деревней. Падал и падал снег. Прошел девятый после похорон день, прошел поминальный сорокоуст. Постепенно оттаивала душа Елизаветы Ивановны, постепенно выходила она из своего забытья. Мир, который вдруг померк для неe, снова начал расцвечиваться красками. Зима давно заявила свои права. Снегу навалило по самые окна, а перед новым годом ударили такие морозы, что нос за дверь было высунуть страшно. Елизавета помогала Марии, жене Дмитрия, по дому, а ее пострелы днями пропадали на улице. Придут с морозу веселые, румяные, посмотрит на них Лизавета, и сердце защемит - ведь чуть сиротами мальцов не оставила. Уходил старый 1871-й год, уходили вместе с ним все беды и несчастья, свалившиеся на семью Селивановских. Заметало вьюгою деревенские улицы, заносило снегом крыши домов деревенских, засыпало могилы на кладбище. Торопилось, бежало время. Уходило в небытие все сегодняшнее, и только память, людская память, была неподвластна ни снегам, ни ветрам, ни времени. Воскрешала она морозными вечерами и веселые капели, и цветастое лето, и наряд подвенечный, и первый крик младенца, и скорбный горький панихидный звон. Уходил старый год. Что-то ждет впереди, какие печали-радости? Глава 2 Было то время суток, когда природа, утомившись за день, наслаждалась ею же созданною тишиной. Солнце, нырнув в лохматое пурпурное облако, прощальным лучом коснулось верхушек колючих елей, поиграло кудрявой зеленью берез и, запутавшись в благоухающем многоцветье ржи, робко дотронулось до темных ресниц Константина. От нежного прикосновения Константин открыл глаза. Он лежал на теплой земле, слушая, как в траве стрекочет кузнечик. Костя любил это время, любил поле, любил лес, что невдалеке, любил тишину и уединение. Давно, еще в детстве, он часто приходил сюда и, бросившись ничком в густые травы, мог часами лежать так, думая о бытие своем, о смысле жизни, о своих радостях - больших и малых. Дядя Дмитрий, их благодетель, как называла его матушка, подшучивал над Костей, мол, больно серьезен не по годам, мол, другие-то парни давно за девками бегают, а Константин все птах в лесу слушает. Дмитрий был прав. Константину не любы были забавы его сверстников, ему больше нравилось проводить время за чтением книг или пропадать в церкви, где просвирницей служила мать, слушая светлые молитвенные пения и разглядывая написанные маслом лики святых, наблюдая, как пляшут веселые огненные язычки на восковых свечах. Для себя он давно решил, что пойдет по пути, которым шел его отец. Ему казалось, что быть с Богом - его предназначение, и когда в церкви Костя глядел на любимую икону святого Кирилла, он будто слышал, что губы старца шепчут ему: "Живи в молитве". Достигнув того возраста, когда можно было начинать учебу в духовном училище, Константин сказал матери: "Это мое. Я буду учиться там". Вятское духовное училище, куда поступил Костя, представляло собой большое трехэтажное каменное здание. Располагалось оно на крутом берегу реки Вятки, а лицевым фасадом было обращено на городскую площадь Александро-Невского собора. Рядом с училищем стояли каменный двухэтажный дом для смотрителя и его помощника и деревянный - помещение для училищной больницы. Местоположение училища было весьма удачно - с одной стороны площадь Александро-Невского собора открывала вид на самую красивую часть города, с другой - крутой берег реки давал возможность окинуть взором всю обширную, покрытую хвойными лесами заречную часть Вятки. В нижнем этаже училищного корпуса помещались раздевальная, поварская, хлебная; в среднем и верхнем этажах - спальные комнаты. В лютые стужи из-за обилия окон и неаккуратных топок голландских печей училище было похоже на холодный чулан, куда сердитый отец закрывает нашкодившего ребенка. Ученики, чтобы разогреться немного, в свободные от занятий часы любили сиживать в поварской или пекарне. Правда, хлебнику Мокею Афанасьевичу совсем не нравились нежданные гости,и, разогняя их, он, для острастки, замахивался мучным мешком, а иной раз, хватал какого-нибудь зазевавшегося по спине, оставляя на ней белый след. Костиным излюбленным местом был светлый училищный храм. Он охотно посещал его и в праздники, и во время богослужений, и во время вечерней молитвы перед сном. В училищном храме служили иеромонахи из Трифонова монастыря, которые часто менялись. Одного из них, с грубым, громким голосом, отца Павлиния, Костя недолюбливал и побаивался. Его седая голова и огромная шевелюра внушала страх не только Константину. О Павлинии шла молва, что силою своей молитвы он мог изгонять бесов из бесноватых, привозимых к нему в Вятку с разных сторон для исцеления перед ракою преподобного Трифона. Время, проведенное в училище, было дорого Константину. Позднее, учась в духовной семинарии и получая от учебы там не меньшее удовольствие, Константин все же с особою теплотой вспоминал и холодные зимние училищные вечера, и сердитого Мокея, и училищный хор, который пользовался большой популярностью у городской публики. Костя потянулся, пора идти. Мать заждалась, наверное, да и братья, должно быть, приехали. Редко теперь доводилось собираться им всем вместе в родном доме. Николай и Александр имели свои приходы, и времени на разъезды у них не оставалось. Сегодня же особый случай - окончание Константином духовной семинарии. Извилистая тропинка, тянувшаяся средь поля, выходила прямо к дому Селивановских. Старый и неказистый, он давно покосился, но смотрел на деревню всегда чистыми веселыми оконцами, в которых костерками пылали красные пышные герани. Лизавета хлопотала на кухне: она доставала из печи румяные, вздувшиеся посередке блины и кидала их на огромное блюдо. - Костюшка, наконец-то, - улыбнулась мать, намазывая шипящую сковороду маслом. - Братьев еще нет? - обжигаясь и пытаясь засунуть в рот горячий блин, спросил Костя. - Проснулся, милый... Давно приехали, дождаться тебя не могут. Иди, в бане они парятся. Да кваску не забудь захватить, - прокричала уже вслед сыну. "Взрослый какой", - подумала Лиза, глядя на закрывшуюся за сыном дверь. Она склонилась над пылающей печью, наливая на чугунную раскаленную сковороду очередной блин. Лицо осветилось ярким пламенем огня, весело заплясавшим в темных Лизиных зрачках и высветившим морщинки, маленькими лучиками собравшиеся вокруг глаз. Мысли, как языки пламени, заметались в Лизаветиной голове: "Взрослые... Совсем взрослыми стали сыновья, - вздохнула она. - И когда выросли? И когда я успела состариться? Давно ль была молоденькой хохотушкой, давно ль шила подвенечное платье, а вот, поди ж ты, и косточки мужнины в могилке сгнили, и сыны вон какие - Николай с Александром сами уже приходы имеют и деток воспитывают. Костя скоро к службе приступит. Мы стареем - дети взрослеют", - вновь вздохнула она. В этот вечер мать с сыновьями сидели долго. Лиза вспоминала, как поднимала их на ноги одна, без мужа, как порою не доедала, отдавая последний кусок своим мальчикам... Вспомнили Марию с Дмитрием, о нынешнем житье-бытье поговорили... Легли спать, когда луна начала бледнеть и сонно зачивкали первые пичуги. Лизавета провожала сыновей, утирая слезы: - Когда теперь-то ждать, неужели опять надолго расстаемся? - А когда, кто знает когда. Да не плачь ты, мать, не навсегда прощаемся, - обнял ее за плечи Костя и, поцеловав в мягкую щеку, прыгнул в телегу, где уже сидели Николай с Александром. С Яранска до Вятки Константин добрался быстро. В Вятке же ему пришлось остановиться на ночлег. В доме Ивана Куклина, что в центре города, близ Царевоградского моста по Набережной Монастырской улице, он снял номер за двадцать копеек. И хотя здесь всегда было полно народу, - приезжие на своих подводах пользовались двором, а ямщики любили съезжаться сюда, потому что имели бесплатную кухню, - Костя решил заночевать именно тут - чтоб к народу поближе. Встал он чуть свет - дорога предстояла дальняя. По направлению Вятской духовной семинарии Константин ехал в Котельнич, куда его определили на место псаломщика в Котельничский Троицкий собор. Добирался долго. Жара стояла несносная. В знойном воздухе жужжали жирные приставучие пауты. - Лико, распогодилось как, - прошамкал бородатый мужик с гнилыми зубами, который вызвался довезти Константина. - Думали, уж не будет погодки. Всю весну, почитай, лило да морозило. Луговья-то, вона как, затоплены были. Озимь, говорят, наполовину червем истреблена. Теперь, по приметам, тепло долго будет. Дай-то Бог, без хлебушка бы не остаться. - Дай-то Бог, - поддакнул Константин. - А ты откеда, родимый? - спросил мужик. - С Яранска еду. Село Красное слышал? - У-у, далече. Живешь, что-ли, тамока? - Жил. К матери повидаться ездил. - Ты не серчай, что я такой надоедливый: скучно всю дорогу-то молчком ехать, я и привык лясы точить. - Ничего, говори, мне веселей будет, - улыбнулся Константин. - А в Котельниче у тебя никак зазноба живет? - В Котельнич я на службу еду, после духовной семинарии. - Во как? - присвистнул мужик. - Стал быть, святое лицо? - Ну-у, - Костя развел руками, - называй, как знаешь. - Пшла, родимая, вот кляча старая, плетется еле-еле. И ей, видно, жарко, - мужик затряс лохматой головой, отгоняя от себя паутов. Костя засмеялся: - Уж больно ты на одного иеромонаха похож. Был у нас такой, отец Павлиний. Боялись мы его ужасно. Бородатый, с седой огромной шевелюрой, он, бывало, гаркнет своим голосищем, у нас, семинаристов, аж мурашки по коже. Говорят, он силою своей молитвы бесов изгонял. - Бесов я тоже изгонять могу, - хохотнул мужик. - Из своей клячи только. Заартачится, я стегну ее пару раз - все бесы к чертовой бабушке улетучатся, - заржал он, словно подражая своей кобыле, и с силой стегнул ее по впалым бокам. - А еще я, родимый, во какое средство знаю для изгнания бесов, - бородач достал обхватанную бутылку, встряхнул ее и смачно приложился губами к узкому горлышку. - Эх, хороша. Будешь? - протянул он грязный сосуд с мутноватой жидкостью Константину. - Нет, спасибо. Не боишься, по такой-то жаре? Разморит, не доедем. - Кого, меня разморит? Эт ты зря. Я до нее привычный. В нашем деле без сулейки нельзя. Зимой отхлебнешь из нее - душа сугреется и мороз не страшен, а летом приложишься - и птахи, кажется, веселее чирикать начинают. А ты говоришь - раз-мо-рит. Дорога была ухабистая и пыльная. У Быстрицы, неширокой речушки, остановились передохнуть и освежиться. Костя не единожды предлагал Проньке, так звали бородача, отправляться обратно, но тот упрямо шумел: - Нет, родимый. Я такой - взялся за дело, так до конца. Довезу - не боись. Щас в Быстрице остановимся, заночуем. Во-он, видишь, на той стороне реки домишки и церквушка - это и есть село Быстрица. Лошаденка моя отдохнет тем временем. Ты не гляди, что она у меня ребриста, она дюжая. Доберемся. Думаешь, я в Котельниче не найду желающих прокатиться до Вятки? Да не буду я Пронькой после этого. Попутчиков Пронька и впрямь нашел быстро. Рассчитавшись со своим говорливым бородачом, Костя прямиком направился к Троицкому Собору. Ночь перед первой в его жизни службой была неспокойной. Константин ворочался с боку на бок, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Лишь на какое-то время Костя впадал в забытье, и ему почему-то виделся малыш, кричащий у него на руках. Он был малюсеньким, розовеньким. Костя кропил его головку, плечики, животик святой водой и произносил трубным голосом, какой был у отца Павлиния: "Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во Единого Господа Иисуса Христа Сына Божия Единородного". "Верую", - разносилось по безмолвному храму, младенец переставал плакать и улыбался. С улыбкою на устах Константин пробуждался, думая, что сон этот, должно быть, к добру, и снова ворочался в ожидании утра. Ночь показалась ему бесконечно длинной, и когда в окна заглянул первый луч, он, облегченно вздохнув и устало потянувшись, сел на кровати. Где-то в соседнем дворе тихо позвякивало ведро, пробовал свой голос первый петух. Привалившись к прохладной стене, растирая затекшие конечности, Костя уставился в неровный, побеленный известкой, дощатый потолок, улыбаясь своим мыслям. Было еще довольно рано, но спать совсем не хотелось. Константин протянул руку к столу, стоявшему рядом с кроватью, взял старую газету и, прочитав пару строк, вдруг почувствовал, что буквы начинают скакать перед глазами, и сладкий долгожданный сон разливается по его телу. "Мамка, мамка, а чего меня Евлашка, дяди Дмитрия, сиротой называет?". "Да какая ж ты сирота? У тебя я есть". " А тятька, почему умер тятька?". "Болел он часто, сынок". "Мамка, я знаю, кем буду, когда вырасту. Я, как тятька, в церкви, в рясе ходить буду. И буду у-умный". Костины волосы прилипли к вспотевшему лбу. Он так ясно видел свое далекое детство, что его расслабленный в эту минуту мозг не мог сообразить - во сне все происходит или наяву. "Мамка, о деде Андрее расскажи". "А чего рассказывать. Пономарем он был, служил в Орловской округе, пятерых детей имел. Постой, я тебе вот что показать хочу". Мать достала из сундука затертый на сгибах листок бумаги и начала читать: "Если не окажется препятствий, то предоставить за симя просителя причетническое место, до обучения его в твердости и до совершеннолетия. Января, двадцать третьего дня, 1800 года, - мать читала плохо, спотыкаясь о каждую букву и напрягая зрение. - Великому, Преосвященнейшему Амвросию, Епископу Вятскому и Слободскому, Яранской округи, села Ижевского, Спасской церкви, умершего пономаря Александра Селивановского от сына его, праздно живущего Андрея. Покорнейшее прошение: по умершим отца моего нахожусь я, нижайший, при Спасской церкви в праздности, и не имея себе пропитания, с оставшимся от родителя моего семейством и испытывая крайнюю скудность. Того ради, вашего Высокопреосвященства, милостивого отца Архипастыря, покорнейше прошу меня, нижайшего, на праздное пономарское место к Христорождественской церкви с получением доходов, как нечто единое"... "Вот откуда только этот документ, - сворачивая листок и пряча его обратно в сундук, сказала мать, - я и сама, сынок, не знаю. Кто-то из наших, должно быть, писал. Давно эта бумажка у нас, мне ее еще твой дед казывал. Лежит без дела, а выбросить жаль. Да пусть себе лежит. Зато точно могу сказать тебе, сынок, что на деда своего, Андрея, - не того Андрея, о котором я тебе только что читала, - ты очень похож. Он такой же был: ростом невысок, коренаст, волосы волнами, а глаза, что тебе небо. Чего говорить - весь в деда. Это ты правильно сделал, что традиции семейной не нарушил, по отцовской и дедовской линии пошел. Ты этот день запомни, сынок, - семнадцатое июня 1892 года. Это твой день. Это начало большого пути. А теперь вставай, не гоже опаздывать в первый-то день. Вставай, пора уже", - и мать легонько прикоснулась к спутанным волосам Константина. Костя, встрепенувшись, открыл глаза. Присутствие матери было настолько явным, что он почувствовал даже легкое шевеление воздуха в его комнате. Обшарив вокруг себя взглядом, Костя засмеялся - откуда ж ей здесь взяться. Двуглавый Троицкий собор находился близ Соборной площади. Шел Петров пост и четвертая неделя Пятидесятницы. Народу в это время в церкви бывает полно. Костя глядел на разноликую людскую массу и чувствовал, как от волнения руки- ноги его дрожат мелкой неприятной дрожью, и крупные холодные капли пота стекают за воротник. Песнопения получались плохо - язык не слушался. "Это ничего, это пройдет, - успокаивал себя Константин, - начинать всегда трудно". Прихожане стояли, плотно прижавшись друг к другу, было так тесно, что плечо упиралось в плечо соседа. В спертом воздухе витал сладковато- приторный запах лампад. - От ведь, дышать нечем, - обмахиваясь картузом, громко проворчал высокий плотный мужик в атласной жилетке и красной сатиновой рубахе поверх штанов. - Тише, тятя. Говори, пожалуйста, потише, - повернула к нему голову черноглазая девушка с черной, до пояса, косой и сердито сдвинула к переносью брови. -Служба скоро кончится, - добавила она шепотом. Людская толпа высыпала из церкви и слилась в единый поток. На улице было чуть свежее. Уже которую неделю солнце нещадно палило, выжигая траву и превращая воздух в дрожащее жгучее марево. - Ну, девки, жарища, - выдохнула рыжеволосая толстуха Гланька, срывая с головы белый ситцевый платок и отирая им конопатое лоснящееся от жары лицо. - Вечером прохладнее будет. А что, придете на вечерку сегодня? - спросила она черноглазую девушку. - Отец пустит - придем, - ответила та и обняла за плечи худенькую девчонку, похожую на нее. - Правда, Тоня? - Александра, Антонина, не задерживаться чтоб, - оглянулся на девушек мужчина в красной сатиновой рубахе, - обедать скоро. - Мы догоним, тять, - кивнула отцу Александра. - А если не придем, не ждите, - сказала она рыжей подруге, - значит, отец не пустил. - Ох, и строгий он у вас, - с опаской глядя на удаляющегося Василия, прошептала Гланька. - А новенький-то в церкви хорош, мне понравился. Интересно, женатый или нет...,- сверкнула она желтыми, как у кошки, глазами. - Ты, Гланька, больно-то рот не разевай, не по тебе краюха. Ишь, на кого засмотрелась, - уколола подругу Тоня, младшая Шурина сестра. - А я чо, я ни чо, я так, - захлопала та рыжими ресницами. - Ну, мы пойдем, Глань, отец сердиться будет, - попрощались сестры и торопливо зашагали домой. Их дом находился на Богомоловской улице, недалеко от управы, солидного здания с чугунными колоннами, где секретарем служил Василий Ердяков. В городе его считали человеком строгим, порою даже жестким, но справедливым, за что и уважали. Не первый год он был секретарем Земской управы, со службой справлялся неплохо, и потому жалованье тоже получал неплохое. Благодаря этому всех четверых дочерей на ноги поставил. Первая, самая старшая Ольга, выучившись на учительницу, давно упорхнула из родного гнезда, учительствовала где-то в деревеньке, и не было от нее ни слуху ни духу, за что Василий был сердит на дочь и видеть ее больше не желал. Вторая, Мария, окончив Вятскую Мариинскую гимназию, работала в городе учительницей арифметики и рукоделия, отец ее уважал за серьезность мыслей и младшим всегда в пример ставил. К третьей, черноглазой Шурочке, Василий питал, пожалуй, самые нежные чувства, на которые только был способен, и тосковал даже тогда, когда дочь его долго задерживалась со своими неразумными вихрастыми учениками - она, после окончания курсов Мариинской гимназии, исполняла обязанности учительницы в частном доме, в соседней Сосновской волости. Шура была особенно дружна с самой младшей из сестер, резвой хохотушкой Тоней, которая, еще не закончив городского училища, так же, как и сестры, мечтала учить детишек грамоте. Отец же считал Тоньку соплячкой и шалопайкой. Впрочем, он всех судил очень строго. Полную противоположность мужу являла жена Василия, Татьяна. Эта тихая крестьянская женщина, молчаливая и уступчивая, умела укрощать своенравного супруга всего лишь ласковым взглядом, и он, сам любящий отдавать приказания, почему-то невольно подчинялся ей. Это теперь Татьяна со смехом вспоминает свое замужество, а тогда, когда родители сговорились сосватать их с Василием, она едва не лишилась от страха чувств, - знала Татьяна Василия с самого детства, знала его буйный норов. Потом девки спрашивали ее, каким приговором она владеет, как приводит в чувство своего суженого. Какой там приговор - улыбнется, погладит, вот и вся наука. Время до вечера пролетело быстро. Шура с Тоней не надеялись, что отец пустит сегодня на вечерку: с самого утра он был не в духе, по причине, известной только ему, - но все же, набравшись смелости, Шура подошла к Василию и, взяв из рук отца газету, ласково прильнула к нему и спросила тихо: - Тятечка, мы сегодня с Гланькой договорились встретиться вечером. Можно? Отец нахмурил брови и открыл было рот, чтобы отрезать "нет", но мать вступилась за дочерей: - Пусти уж их, отец. Молодо - зелено, погулять велено. Под могучим раскидистым дубом на толстом сучковатом бревне сидели нарядные девки, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в ладошки. Рядом топтались парни, слюнявя во рту цигарки, гогоча и отпуская время от времени в чей-то адрес крепкие словечки. - Ну-ка, чего материтесь! Больно, думаете, хорошо? - шипела на них Гланька и, поглядывая в сторону гармониста, канючила, - Леш, может, начинать пора. - Да отстань ты, заноза, - отмахивался от нее чубатый Лешка, - подождем еще. - Ну-ну, Шурку ждешь. А если не придет, мы что, так и будем сидеть? - возмущалась девушка. Она, наверное единственная из своих подруг, никогда ни упускала случая посидеть вот так, на бревнышке, попеть вместе со всеми да поплясать. У Гланьки была давняя заветная мечта - найти себе хорошего мужа. В городе ее считали перестарком, хотя выглядела она в свои двадцать шесть довольно молодо и аппетитно. Все было при ней, не было только одного - ухажера. Порою ей казалось, что смогла бы она преступить все запреты, вынести все укоры в свой адрес, да только и ей-то никто не был так люб, с кем она могла бы согрешить. Правда, вот Лешка... Но Лешка давно и, что самое обидное, безрезультатно страдал по ее лучшей подруге Шурочке. - Шурка с Тонькой идут, - крикнул Лешка и растянул меха гармони. - Наконец-то! Вас ждать - со скуки умереть можно, - проворчала Гланька. - Ну и не ждали бы, - дернула плечом подошедшая девушка. Лешка исподлобья покосился на Шурку. Не первый год она нравилась ему, но та никак не проявляла к парню своих чувств. Как-то, правда, зимой еще, Шура позволила проводить себя до дому. Они долго стояли тогда, утаптывая под окнами синий вечерний снег, и Лешка даже решился на поцелуй. К удивлению, Шура не оттолкнула его, но после этого стала избегать Лешку еще больше. "И кто их разберет, этих девок? Чего им вообще надо? - злился Лешка. - Из кожи лезу, чтобы понравиться, вон, никто из парней не наряжается так, как я". Лешка и впрямь любил пощеголять: он носил панбуковые шаровары, яркую ситцевую рубаху с цветным шарфом на шее, обувался в кожаные сапоги с длинными наборными голенищами и медными подковками на подборках, а фуражку с лаковым околышком сдвигал на затылок так, чтобы привлекательно развевался по ветру его густой русый чуб. - Эх, - Лешка кинул фуражку оземь и заиграл плясовую. - Спляшем, Шурка, что ли? Шура безразлично пожала плечами: - У Гланьки ноги горят, ты ее зови. - Горят! Ну и что? - с вызовом бросила Гланька. - А для чего мы сюда пришли? Семечки лузгать? - вскочила она с бревна, хватая за руки девчат, захлопала в ладоши, закружилась так, что подол ее широкого платья вскинулся куполом, оголяя пухлые розовые коленки. Глава 3 Костя смотрел в раскрытую книгу, не видя ни слова. "Устал, должно быть, - думал он. - Трудный сегодня день был". Он сидел, подперев ладонью щеку, прислушиваясь к веселым переборам гармошки. "Городские веселятся, - молодежь везде одинакова, что в деревне, что в городе. Наверное, и эта девушка там, - подумал Константин о той, черноглазой, которую видел сегодня утром в церкви. - Прогуляться, что-ли?... Смешно...", - и он снова уставился в книгу. Константин заметил: девушка, понравившаяся ему в первый день его приезда, придя в церковь, все время становилась на одно и то же место. Костя украдкой любовался ее милым открытым лицом. Ему нравилось как она молилась, закрывая глаза и тихонько шепча молитву, нравилось, как поправляет рукой выбившуюся из-под косынки прядку темных волос. На протяжении всей службы Костя почти не сводил с нее глаз. Шура давно приметила, что молодой симпатичный псаломщик смотрит на нее каким-то волнующим взглядом. Однажды их взгляды встретились. Как-то, сидя на высоком берегу Вятки, где девушка любила проводить длинные летние вечерние часы, любуясь задумчивым течением темных вод, совсем рядом, шагах в двадцати от нее, за лохматым кустом шиповника, она увидела того, мысли о ком с недавних пор не давали ей покоя. Шура разволновалась, а когда тот, о ком думала, встал и направился к ней, смутилась окончательно и покрылась ярким багровым румянцем. - Здравствуйте, - поздоровался молодой человек, подойдя к Шуре. - Я знаю, вы часто бываете здесь. Я тоже люблю приходить сюда и смотреть на вечернюю реку. Давайте познакомимся. Я - Костя, - выпалив это, молодой человек смутился не меньше девушки, но уверенно протянул ей руку, приветственно кивнув головой. Константин оторопел от неожиданно обуявшей его смелости. По натуре он был человеком нерешительным, с девушками знакомства не заводил, а женщин не знал вовсе. Шура поднялась с травы, ответно протянув Константину руку, и прошептала чуть слышно: - Давайте познакомимся... Александра... Домашние просто Шурой зовут. Они оба замолчали, не зная о чем говорить, но мало- помалу разговорились и долго сидели потом на берегу, болтали обо всем на свете, узнав за короткое время друг о друге все или почти все. Прошел месяц, как Костя приехал на новое место. С той поры ни одного дождика не оросило землю, и почему-то именно сегодня небу понадобилось разразиться дождем. Тяжелые лиловые тучи заволокли небосклон, где-то там, за рекой, полыхнула молния, и послышался рокочущий раскат грома. - Сейчас мы с вами промокнем,- засмеялась Шура. - Спасаемся бегством, - Константин схватил девушку за руку и потянул ее в сторону дома. Уже не за рекой, а прямо над их головами яркая вспышка молнии разрезала небо на две половины, оглушительной силы гром потряс землю, и поток теплого летнего дождя хлынул на пыльную листву и поникшие травы. Промокшие до нитки Шура с Костей укрылись под навесом бакалейной лавки, до которой успели добежать. "Красивая какая", - застыдившись своих мыслей, подумал Константин, глядя на счастливое девичье лицо. Тыльной стороной ладони Шура пыталась стереть с него все еще струившиеся капельки дождя, но, видя тщетность своих усилий, махнула рукой и, засмеявшись, начала оправдываться: - Ну и пусть, буду большой дождевой каплей. Она была хороша. Вымокшее насквозь платье обтягивало стройную девичью фигуру, черные кудряшки прилипли ко лбу, веселая улыбка делала лицо озорным, а карие глаза сияли, как две ясные звездочки. - Вот это дождик! Ну и промокли же мы! - подняла Шура глаза на Константина и замолчала... Костя смотрел на нее долгим теплым взглядом, словно желая согреть ее немного озябшее тело. Она не отвела свой взор. Костя провел рукой по щеке девушки. Его рука была нежная и немного шершавая. Дождь стучал и стучал по навесу, а они молча стояли глаза в глаза. Ливень кончился так же внезапно, как начался, и кончилось оцепенение, которое сковало их. - Домой пора, - глухо проговорила Шура, опустив глаза. Ей было неловко от того, что произошло мгновение назад. - Приходите завтра на берег, - неуверенно попросил Костя. - Не знаю, - не поднимая глаз, ответила девушка. - Приходите, я буду ждать... Он скинул с себя мокрую одежду и бросился на кровать, блаженно растянувшись. Спать, спать, спать... Уснуть крепко-крепко и увидеть во сне ее. Под дождем. В мокром платье с сияющими глазами. Боже! Никогда еще он не был так счастлив, никогда в его жизни не было такого чудного дождя. Думал ли он сегодня утром, что обыкновенный дождь может так изменить его судьбу. Спать. Спать. Спать... И пусть привидится во сне она, девушка с глазами, как две маленькие ясные звездочки. Шура тихонько прокралась в свою комнату. Дом давно погрузился в сон, мирно тикали ходики. Отец, должно быть, очень сердился, что она не пришла к вечернему чаю. Девушка присела на кровать и распустила влажные волосы. Какое-то неясное чувство волновало ее. Шура вспомнила долгий Костин взгляд, и сладкая дрожь пробежала по телу. Не раз, бывало, вот так же смотрел на нее надоедливый Лешка, но взгляд его заискивающих глаз только вызывал раздражение. Про Лешку с Шурой давно ходили разные толки. Второй год он таскался за ней по пятам, и все считали, что рано или поздно Лешка добьется своего и пришлет к неприступной девчонке сватов. Шура же лишь пожимала плечами: поживем - увидим. Тот давний зимний поцелуй слегка разволновал ее. Она и сама не знала, как так получилось, что позволила прикоснуться к себе, просто затмение какое-то нашло. Шура сильно переживала тогда по поводу случившегося. Рассвет приблизился быстро. Девушка так и не сомкнула глаз. Сонная глупая муха билась головой о стекло, недовольно жужжа. Шура накрыла ее рукой и решила загадать желание - если муха будет сидеть тихо в ее ладошке, то тогда... Что тогда, додумывать не хотелось. Чуть свет в комнату вошел разъяренный отец. - Ну, что, нагулялась? Интересно знать, где это ты была? Лешка, вон, все пороги обил. Молчишь? Ну, молчи, молчи... Месяц пролетел незаметно. Они гуляли в дубовой роще, сидели на берегу реки, убегали в зеленый лес, провожали за горизонт краснощекое солнце... Они уже не мыслили жизни друг без друга. Как-то вечером, когда солнце медленно погружалось в реку, Костя пришел к Шуре с огромной охапкой полевых цветов. - Пойдем на наше место, - позвал он ее. Шура, быстро собравшись, пока не увидел отец, незаметно выскользнула из дому. Они сидели и смотрели, как течение реки несет брошенную кем-то зеленую ветку. Оба молчали как будто в ожидании чего-то важного и значительного. - Шурочка, - вдруг прервал молчание Костя, - я давно хотел тебе сказать... Сердце девушки учащенно забилось. Она поняла, что сейчас услышит то, что было так долгожданно. - Шурочка, - Костя нежно погладил ее руку, - ты не представляешь, что ты значишь для меня... Каждый раз, когда ухожу от тебя, меня охватывает страх, что больше с тобой не увижусь. Я знаю, что ты здесь, рядом, в этом городе, что завтра мы встретимся вновь, но все же невыносимое чувство не дает мне спокойно заснуть. Я не хочу разлучаться с тобой ни на час, ни на минуту. За то время, что мы знакомы, ты стала настолько дорога, настолько близка мне... Я так люблю тебя, Шурочка... Шура не сводила с Кости счастливых глаз. Темная рябь воды, в которую нырял легкий летний ветерок, волновалась и трепетала от его прикосновения. С жалобным писком проносились над головой прибрежные белогрудые ласточки. Сердце девушки сладостно сжималось и от Костиных слов, и от той живописной картины, которая была словно хорошо продуманной декорацией к красивому спектаклю. - Я люблю тебя, Шурочка, ты слышишь, я так люблю тебя... А...ты? - спросил осторожно Костя. Шура сидела в оцепенении, она уже не слышала ни шороха волн, ни писка ласточек, лишь необыкновенное слово "люблю" звенело в ее ушах. Девушка мгновение помолчала, потом резко вскочила с травы, закружилась, засмеялась и начала сыпать на Костю цветок по цветку, те, что он подарил ей сегодня. - Я такая счастливая, - смеясь, говорила она. - Я самая счастливая на свете, - и упала прямо в объятия Константина. - Шурочка, Шурочка, сладкая моя, любовь моя, - Костя осыпал поцелуями ее лицо, шею, волосы, пахнущие лесной свежестью, ему казалось, что он сейчас задохнется от нахлынувших чувств. - Я так люблю тебя, я так... Шурочка, будь моей женой, - прошептал он и вдруг замер, испугавшись своих слов и того, что может услышать страшное для него "нет". - Женой? - переспросила Шура задумчиво, прижимаясь к его колючей щеке. - Я не знаю, я... я не знаю. - Она вдруг отпрянула от него, заглянула ему в глаза, улыбнулась и снова переспросила. - Женой...? Костя, ты знаешь, я, оказывается, очень сильно тебя люблю... Представляешь? Очень-очень сильно... Костюшка, я ..., я согласна, - чуть слышно ответила она. Отец был в гневе, когда узнал, что дочь собралась замуж. - Ну, девка, не ожидал от тебя, - шумел он. - Нет, ты посмотри, знакомы без году неделя, а она уж замуж захотела! Чего от Лешки нос воротишь? Да, шалопай, но зато он свой, нашенский. А шалопайство пройдет - я сам таким был. Парень второй год возле нашего дома ошивается. Ждет, надеется. А этот пришел и... Хм, - усмехнулся Василий, - шустрый, однако. - Отец, - попыталась успокоить Василия жена. - Что, отец? Я Лешкину семью, как свою знаю. Мы с его отцом еще вот такими вместе до ветру бегали. - Отец, - снова дернула Василия за рукав Татьяна. - Молчи, мать! Ты вот лучше скажи, сколько я за тобой хаживал, сколько сапог истоптал. Вспомни, твои родители сказали, что сватать нас будут, ты и рта не раскрыла. А нынче что? - горячился он. - Чего вспоминать, другие времена были, - вздохнула Татьяна. - Я люблю его, - наконец промолвила молчавшая до сих пор Шура. - Люблю? Да что ты в любви-то еще понимаешь? Знаешь, я морковку тоже люблю. Вырвал ее с грядки, съел - и вся любовь. Нету ее. О любви тогда говорить можно, когда нутро человеческое познаешь. Люб-лю-ю, - передразнил отец. - Я его люблю, - сказала Шура и закусила губы. - Отец! - не вытерпела Мария, которая с самого начала разговора стояла в дверях и молча наблюдала за происходящим. - Отец, ты на Шурочку посмотри, на ней же лица нет. - Да что вы все заладили: "отец-отец". Делайте, что хотите! Чего стоишь истуканом? - повернулся он к Шуре. - Зови своего, - буркнул Василий и в сердцах швырнул об стену стул. С утра ждали сватов. Пузатый самовар, отдуваясь, стоял на столе. Пахло пирогами, творогом и еще чем-то вкусным. Все в этот день валилось у Шуры из рук. Она не находила себе места и время от времени выскакивала на улицу, чтобы не пропустить, когда покажется ее Костя. - Идут, идут, - выглянув в окно, закричала вдруг взволнованная Тонька. - Ой, Шурочка, страшно-то как. Костя твой идет. Наряжайся скорее. Константин взял в сватовья Николая Кибардина, с которым вместе служил и уже успел крепко сдружиться. Николай был года на три старше Кости, но это ничуть не мешало их дружбе. Они шли городской улицей, сверкающие, как два медных гривенника. От волнения Константин беспрестанно покашливал и каждую минуту дергал полы своей черной наглаженной рубахи. - Успокойся, я сам боюсь, - толкал его в плечо Николай. - Шура говорила, что отец так сердился, передать нельзя, - вздыхал Константин. - Ну, сердился. Посердится - отойдет. Они громко постучались в дверь и, услышав "войдите", робко вошли в горницу. - Можно ли? Здравствуйте, - стараясь казаться смелым, почти прокричал Николай. - Здрасьте, здрасьте, - Василий восседал на стуле посреди комнаты, закинув ногу на ногу и теребя себя за подбородок. - Проходите, коль пришли. Шура стояла, прислонившись к стене, не поднимая на вошедших глаз. Ей казалось, что сердце, как колокол на городской колокольне, бьется так, что все присутствующие слышат его гулкие удары. - Давайте сразу к столу, - засуетилась Татьяна. Она расставила табуреты и, легонько подтолкнув гостей, загремела посудой. Константин с Николаем неуверенно сели. Все слова, приготовленные ими для такого случая, улетучились куда-то под пристальным взглядом Шуриного отца. - Что ж молчите, женихи? Я думал, вы посмелее будете? - строго взметнул взгляд Василий.- Ладно, давайте для храбрости, - откупорил он зеленого стекла бутылку. Разлив всем по рюмкам и чокнувшись с Татьяной, первый выпил, громко крякнув и закусив соленым огурцом. Кровь быстро заиграла на его лице, он повеселел и, впервые улыбнувшись, подмигнул лукаво: - Так что, женихи, давайте хоть о погоде поговорим, что ли. Николай пригладил рукой волосы, улыбнулся беспомощно и почему-то посмотрел на Тоню, словно ища у нее поддержки. - А что, погода хорошая. Наверное, именно тогда, когда в природе все цветет и благоухает, - начал он пафосно, - зарождается в человеке нечто неземное. Одни говорят, любовь - это зло, другие - что любви нет вовсе, а я говорю, вот она, любовь, перед нами, - закончил красиво Николай, и рукой указал на Константина и его невесту. - Как говорится, ваш товар - наш купец, -продолжал он. - Скажу наверняка, купец стоящий. А дорого ли вы свой товар цените? - Обожди, паря, - оборвал Николая Василий. - Я хочу послушать, что сам "купец" сказать может. - А я не знаю, что мне сказать, - неуверенно проговорил Константин. - Лишь одно я знаю точно, что люблю вашу дочь. Люблю так, как никого никогда не любил. Конечно, вы правы, осуждая нас за столь скоропалительное решение, но я хочу пообещать вам, что Шурочка будет самым счастливым человеком. Потом Костя рассказал о своем детстве, о том, как осталась его мать одна с малыми ребятишками на руках, как хлебнули они без кормильца горя, как вырастила она троих сыновей, подрабатывая просвирницей в церкви, где служил ее муж, выучив и поставив сыновей на ноги... Говорил он долго. Шура так и не подняла глаз на своего жениха, но чем дольше он говорил, тем увереннее она себя чувствовала и чувствовала, что отец становится все более и более расположенным к Константину. - Вот, пожалуй, и все, - закончил тот. - Я не знаю, смогу ли добавить к этому еще что-то. Да, наверное, и не стоит. Ваше право, отдавать за меня свою дочь или нет. Но если не благословите вы нас, как дальше жить мне, я не знаю. За столом стояла сковывающая тишина, и лишь комар, невесть откуда взявшийся, пищал над ухом то у одного, то у другого. Мать тихонько вытирала слезы. Она уже успела полюбить своего будущего зятя. Вспомнила Татьяна, каким было ее сватовство: не говорил ей Василий ласковых слов, не уговаривал отца, не обещал, что сделает ее самой счастливой. Сговорившись о свадьбе с ее родителями, он пришел в их дом, уверенно взял тихую Таню за руку и сказал, что теперь она будет его. Отец вдруг громко забарабанил пальцами по столу, покрутив в руках ложку, вновь положил ее на место, потрогал неуверенно кончик своего носа и наконец выдавил из себя: - Н-да... Любишь, значит... Шурка, ведь она такая, что не любить-то ее нельзя. Ты прав, не нравится мне, что больно уж скоро вы решение приняли, да куда теперь деваться. Люблю ведь я ее, Шурку-то мою, и не хочу, чтоб ей в жизни плохо было. Береги ее, - Василий поднял рюмку, посмотрел ее на свет и продолжил, - люби ее, не обижай... Шурка, ведь она такая, что не любить-то ее нельзя, - повторил он. Шура бросила взгляд на маму и увидела ее глаза, полные слез. Та теребила свой платок, съехавший с головы, и не замечала, как слезы струятся и струятся по ее щекам. - Вот и выросла дочь, - всхлипнула Татьяна. - А чего плакать, доля наша такая, - постаралась успокоить себя. Потом, проглотив слезы и откашлявшись, затянула своим высоким голосом старинную девичью провожальную песню: Ой, кумушки, подруженьки, Вы зачем поздно приехали, О чем раньше не съезжалися, Моего батюшку не разговаривали? Мой-от батюшка разговорчив был, Моя-то матушка разговорчива была... Пропил меня батюшко - На винной рюмочке, На пивной чашечке, Из избы меня выжили, Из роду племя не вывели. О-ох! Слезы катились из глаз Татьяны, но она не вытирала их. Мария и Тоня сначала сидели притихшие, а потом подхватили песню, тоже еле сдерживая слезы грусти, рвавшиеся наружу. Как лиха зверя из поскотинки, Как гнилую щепку с улицы, Как зеленую травку из поля, - Не бросай-ко ты меня, батюшко, И буду я тебе гостюшка, Дорога гостья, возлюблена и приголублена... Шура глядела то на сестер, то на отца, сидевшего в задумчивости с опущенной головой, то на Николая, то на Костю, и у самой сердце сжималось то ли от радости, то ли от грусти. Она была счастлива, что совсем скоро ни на час не расстанется со своим любимым, но все же невыразимая тоска сжимала девичье сердце, тоска по тому, что теряла она, оставляла в прошлом что-то милое, что-то беззаботно детское, что-то наивно глупое, оставляла то, что не вернется уже никогда. Лешка тупо смотрел в окно. С утра кусок не лез ему в горло, и лишь тяжелые неприятные мысли, как черви, копошились в мозгу. - Отец, гармонь дай, - вскочил он вдруг с места. - Зачем тебе? Поешь все? Остолоп! Проворонил девку. Так бы и треснул тебе! - замахнулся на Лешку отец. - Чего ты, - еле увернулся тот. - Ну не люб я ей. Другой, видно, лучше. А-а, плевать я хотел, - и он выскочил из дома, громко хлопнув дверью. Лешка долго слонялся по улицам, пока его не окликнула Гланька, мимо дома которой он проходил. - Лешк, а Лешк, - прокричала она, почти по пояс высунувшись из окна, - зашел бы. Лешка остановился, подумал немного и, безвольно опустив голову, поплелся в сторону Гланькиного дома, загребая носками дорожную пыль. - Кто дома-то, - с порога осведомился он. - Проходи, никого, - ответила довольная встречей Гланька, - посумерничаем вместе. - А мать с отцом где? - Да вчера еще уехали к отцовой сестре на крестины. Ты проходи, проходи, - хлопотала она, не обращая на Лешкин удрученный вид никакого внимания. На стоявшем возле окна столе дымился сваренный картофель, лежал нарезанный ломтями хлеб, а запотевшая кринка с молоком завершала весь этот аппетитный натюрморт. - Ждешь кого-то? - спросил Лешка. - Не-а, ужинать собралась, а смотрю, ты идешь. Дай, думаю, позову. Лешка усмехнулся и пристально посмотрел на Гланьку. Она была ничего: ее дородное тело, туго обтянутое ярким цветастым платьем, манило и волновало многих мужиков. Пожалуй, если бы не Шура, Лешка влюбился бы в Гланьку. - Чего уставился, - дернула его за вихор девушка, - проходи, садись, -подтолкнула она Лешку к широкой лавке. - Выпить есть чего? - хмуро буркнул он. - Выпить? - хихикнула Гланька. - Ой, я и не знаю даже. - Есть или нет? Чего кривляешься, я не на посиделки пришел, - сурово рявкнул тот. - Чего ты, Лешк? - надула губки толстуха. - Чего сердитый-то такой? Сейчас я посмотрю, - она вразвалку подошла к подполью и с геркулесовой легкостью подняла тяжелую массивную крышку. Гланька долго звенела и стучала чем-то, прежде чем ее довольная конопатая физиономия показалась из-под пола. - Нашла, - весело сверкнула она глазами. Лешка захмелел быстро, то ли от того, что с утра не держал во рту маковой росинки, то ли от навалившейся на него жгучей обиды. Он постоянно подливал себе из бутыли в стакан, утирал катившиеся пьяные слезы и приказывал Гланьке: "Пей!". Девушка морщилась, но Лешка упрямо заставлял: "Пей, кому говорят!", и, не переставая, жаловался раскрасневшейся толстухе: - Нет, ты скажи, побрезговала..., мною побрезговала! С этим, из церкви, "фи-фи-фи, ля-ля-ля", а мне: "Отстань, Леш!". Ну, чем я не хорош-то, скажи, а? - Да брось ты, Лешенька, не убивайся. Чего ты, как ребенок, в самом деле, - гладила его по голове расчувствовавшаяся девушка. - Да мало ли девок у нас хороших? Ну, успокойся, забудь, - шептала она все ближе и ближе придвигаясь к парню. - Глань, Глань-ка... Вот тут болит, понимаешь, - бил он себя в грудь,- вот тут! - Ой, Лешенька, не пара тебе Шурка. Нехорошо, конечно, так о подруге, но какая-то она неземная вся, что ли... А ты парень простой, без премудростей, тебе и девку попроще надо. Гланька вплотную придвинулась к Лешке, и теперь ее пухлые розовые губы почти касались его лица. Он слышал ее прерывистое дыхание, чувствовал, как упругая грудь касается его груди. Вдруг он забыл, что минуту назад плакался о несчастной, неудавшейся любви. Лешка неистово впился влажными губами в ждущие, трепетные Гланькины губы и насладился каким-то звериным почти поцелуем. Что было потом, Лешка помнил плохо. Смутно вспоминался запах сена, по-кошачьи светящиеся в темноте Гланькины глаза да собственный слабый, безвольный плач... Глава 4 "Милая матушка, здравствуй! Пишет тебе сын твой, Константин. Прости, милая матушка, что долго весточки никакой не слал. Как-то все времени выбрать не мог: пока обустраивался на новом месте, пока то, другое. Привыкал я долго и трудно, поначалу даже сомневаться начал, за то ли дело взялся. Теперь все образовалось, привык немного. Люди здесь хорошие. Особенно сдружился с Николаем Кибардиным, он, как и я, псаломщиком служит. Род у них большой, священнический. Да ты слыхала, должно быть. Хочу я тебе, матушка, новость сообщить. Не знаю даже, с чего и начать... Мечтала ты, чтобы я женился поскорее. Наверное, пришло это время. Человек я взрослый - двадцать один год уже, пора и о семье подумать. Встретил я здесь девушку и понял, что судьба это моя. Шурой ее звать, на год только меня постарше будет. Хочу я твоего благословения попросить. Решили мы пожениться с Шурой. Я думаю, ты не будешь против. Это замечательный человек, мама. Уверен, понравится она тебе. Собирайся в путь, как только письмо получишь. Очень мы тебя ждать будем. Кланяемся с Шурой тебе низко, ждем и целуем. До свидания, матушка. Сын твой, Константин." Лизавета копошилась в огороде. Вышла она чуть свет, пока горячее июльское солнце не иссушило землю. Спина еще болела от вчерашней прополки. Не успела она склониться над распустившей хвосты морковью, как услышала, что чей-то знакомый голос окликает ее: - Оглохла ты, что ли, Елизавета Ивановна! Кричу, кричу - ничего не слышишь. - Ась? - подняла Лизавета голову и с трудом распрямилась, вытирая о подол платья зазеленелые шершавые руки. - Дома ли ты, Елизавета Ивановна? Письмо тебе, - прокричал с улицы почтальон Емельяшка, который, сколько помнит себя Лизавета, разносит по домам дурные или хорошие вести. - Да дома, дома я. Никак, Емеля, весточку какую принес? - в волнении спросила женщина. - Письмо тебе, от сына, должно быть, - ответил почтальон. - Ой, батюшки святы! Ой, Господи! Дождалась! - всплеснула она руками и почти бегом бросилась к почтарю. Лизавета держала в руках долгожданное письмо и медленно шевелила губами: "Милая матушка, здравствуй! Пишет тебе..." - Что сын-от пишет? Хорошее аль плохое? - спросил Емельян. - Хорошее, хорошее. Ох ты, радость-то какая! Жениться младший надумал. Спасибо за новость, Емеля! Побегу, Фокиным рассказать надо. Елизавета собралась в дорогу быстро. Много пожиток брать не стала, приготовила только гостинцы Косте да своей будущей невестке. "Сотворивший в начале мужчину и женщину сотворил их. И сказал посему, оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так, что они уже не двое, а одна плоть. И так, что Бог сочетал, того человек да не разлучит". Мелкий дождь начался спозаранок. Лохматые тучи навалились на землю. Тонька сокрушалась, глядя на небо: - Надо же, такой день, а дождь не перестает. - Ничего, - улыбалась Мария, - говорят, примета есть: дождь в свадьбу - счастье будет. Они стояли под сводами церкви красивые и взволнованные. Нежное розовое платье было Шуре удивительно к лицу. Костя смотрел на свою невесту с нескрываемой гордостью, ему казалось, что нигде на свете нет милее девушки, чем его дорогая Шурочка. "Любите своих жен, как Христос возлюбил церковь и предал себя за нее... любящий свою жену любить самого себя. Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как Христос глава Церкви, и Он же спаситель тела". Шура не слышала, что говорит священник, мысленно она улетела под расписанные своды и порхала там легкая и счастливая. - Согласен ли раб Божий Константин взять в жены рабу Божию Александру? - Согласен. - Согласна ли раба Божия Александра взять в мужья раба Божия Константина? Шура не сразу поняла, что священник обращается к ней. Она медленно спустилась из-под золоченого купола на холодный церковный пол, и только тогда до нее долетел обращенный к ней вопрос. - Да, - глядя влюбленными глазами на Костю, прошептала она. Вот и все. Только что жених и невеста - теперь муж и жена. Они ехали на украшенной лентами тройке каурых лошадей тесно, прижавшись друг к другу. Веселая толпа встретила молодых возле дома, улюлюкая и поддразнивая. Где-то, позади всех, мелькал пышный Лешкин чуб. Лешка долго не решался пробраться поближе, решившись же, растолкал всех локтями, подошел вплотную к Шуре и, глядя ей прямо в глаза, процедил сквозь зубы: "Поздравляю", - а потом, смерив Константина долгим взглядом, сплюнул на землю и зашагал прочь. Быстрокрылой бабочкой пролетело лето. Осень началась рано, промозглая, мерзкая, с бесконечными холодными дождями, а потом резко, в одну ночь, навалило снега, и ударили морозцы. В феврале Шуре пришлось оставить учительство, так как Константина переводили в село Спасо-Подчуршино Слободского уезда, рукоположив в сан иерея. С родными Шура прощалась жарко, точно предчувствуя, что больше не сможет увидеться с ними. - Что ж, дочка, сама судьбу выбирала, - только и сказал отец. Глава 5 "Се аз, князь великий Иван Васильевич Всея Руси пожаловал есми Андрея Иванова, сына Племянникова, городком на Вятке... На Москве лета 7013 (1505) майя". В стародавние времена, как гласит предание, Новгородская дружина, искавшая себе место для поселения, направилась из Устюга на восток, дошла до реки Летеки и спустилась по ней на плотах до самого ее устья, где не в дальнем расстоянии, на правом берегу Вятки построила город Шестаков. Часть шестаковских жителей, гонимая духом предприимчивости, отплыла по течению реки Вятки верст двадцать пять и основала селение, названное Слободою. Встретили в селе нового иерея радушно. Константина с Шурой поселили в доме съехавшего в другое село священника. Это был первый в их жизни дом. Остатки зимы прошли незаметно. Яркое весеннее солнце быстро прогнало холода, весело засверкало в худеющих сосульках, бросая свои блики на почерневшие избы; но осевший, ноздревато-пористый снег долго еще скрывал под собою соскучившуюся по теплу мураву и желтоголовую мать-и-мачеху. Шура ходила тяжелая. Она сильно осунулась, похудела, подурнела. Ей говорили - дочка будет, коль красоту взяла. Говорили дочка, а родился сын. Никогда в жизни не испытывала она такой нестерпимой боли, ей казалось, что она вот-вот умрет, так и не увидев своего дитяти. И когда малыш закричал первое "уа", Шура улыбнулась беспомощно: "Неужели сын? Пусть Бориской будет". А первого мая Бориску уже крестили. "Да возродится благодать в новую духовную жизнь", - напутствовали его, окуная в святую купель. Мальцу не исполнилось еще и полутора годков, а семья вновь ждала пополнения, и в конце сентября, двадцать второго, у Бориски родился брат, которого назвали Сергеем. Перед крестинами приехала Мария. Всю ночь просидели сестры в обнимку и не могли наговориться. Узнала Шура, что подруга ее, Гланька, вышла замуж за Лешку. "Свадьба была шумная, пьяная, - рассказывала Мария, - а похмелье до сих пор аукается. Плохо они живут. Лешка пьет сильно, говорят, что и поколачивает Гланьку". Назавтра были крестины. Восприемниками стали Мария и священник села Николаевского Георгий Годяев, таинство крещения совершал крестный отец Бориски - Георгий Утробин. Константин с головою ушел в службу. Он словно хотел взвалить на себя двойную ношу и отдать Господу долг за безвременно ушедшего отца своего. Восемь лет промчались, как один день. Много чего произошло за это время: в 1897 году Константин стал членом миссионерского общества Братства Святителя Николая в Вятке, годом позже был награжден набедренником и скуфьею за усердную и полезную службу Церкви Божией и за заботливость о просвещении прихожан светом веры Христовой. За заслуги по духовному ведомству награжден благословением Святейшего Синода. Константина ценили и уважали, обращались за утешением душевных ран, приходили за советом... "Служение Христу дает истинный смысл нашей жизни, исполнение воли Его есть высочайшая и благороднейшая цель нашей деятельности, и блажен тот христианин, который в простоте сердца будет исполнять заповеди Христовы. Для таких христиан время земных трудов будет легким, самая трудная жизнь - бесценным даром Божиим", - так говорил Константин, так жил, так учил жить других. Все это время Шура была рядом. За восемь лет любовь ее к мужу не угасла, напротив, с годами стала еще крепче. После рождения Бориски и Сергуньки она родила Константину еще одного сына, Николеньку, но тот сгорел в одночасье девяти месяцев от роду. Шура долго оплакивала сыночка, но потом вдруг поняла, что опять беременна, успокоилась немного и теперь жила уже мыслью о ее новом будущем сокровище. "Сокровище" досталось ей особенно трудно. И потом, после родов, Шура долго не могла придти в себя. Родилась девочка. Ей тоже, бедолаге, пришлось несладко, поэтому и назвали Варюшкой, Варвара-великомученица. Шура болела не месяц и не два, доктор сказал, что надсажены почки и нужен покой, покой и покой. Но покоя не было в их жизни. Сколько мест пришлось поменять за эти годы Константину... Сначала Спасо-Подчуршино, потом Кокшага, та, что недалеко от Костиной родины, теперь его отправляли в село Сардык Глазовского уезда. Александро-Невская церковь, куда определили Константина, не отличалась ухоженностью и великолепием, видно, не знала она прежде настоящего хозяина. Много усилий приложил Константин для того, чтобы убогий храм воспрянул на радость прихожанам. Почти год прошел, прежде чем настал час освящения, с благословения Преподобнейшего Филарета, придельного престола в честь преподобного Серафима Саровского. Это событие сильно взволновало жителей Сардыка, но более всего они восхищались величественным, новым, изящной работы иконостасом, с художественно исполненной живописью творения Ивана Князькова, написанном в полувизантийском стиле и представляющем собой воспроизведенные копии с картин Васнецова и других не менее знаменитых художников, чьи работы находились во Владимирском соборе и Храме Спасителя в Москве. Как горе не ходит одно, так и радость соседствует с бедою. Сардык жил мирной, размеренной жизнью, молился за здоровье батюшки Константина, а там, пока еще далеко отсюда, неведомый доселе ураган начал трепать русскую землю. Пятый год нового столетия принес боль и слезы: высочайший манифест от 9 марта 1905 года, подписанный Николаем Вторым, потряс многие умы и сердца. В нем говорилось, что ослепленные гордынею злоумышленные вожди мятежного движения посягнули на освященные Православной церковью и утвержденные законами основные устои государства Российского, пытаясь разорвать связь с прошлым, разрушить существующий государственный строй и учредить новое управление страною, на началах, Отечеству русскому не свойственных. Впервые за всю многовековую историю народ вдруг с недоверием стал поглядывать на священников. Костя много размышлял о таком перевороте в людских душах. Что заставило их изменить свое отношение к духовенству? Где любовь к Богу дала трещину? "Ничто не может родиться из ничего, - думал Константин, - значит есть среди нас такие, которые сеют зерна сомнения. Как быть и как вернуть былое доверие?". Этот вопрос беспокоил не только Константина, все духовенство задавалось им. Страшная гроза обложила со всех сторон матушку Россию, беспросветная, от края до края. Братоубийственные выстрелы слепили глаза, ручьями лилась человеческая кровь на несчастную землю, и особенно скорбно в этой буре оказалось положение православного духовенства. "Нам не нужны попы! - кричали руководители кровавого прогресса. - От них в истории скоро останется одна лишь черная страница!" "Отвратны речи, но милостив Бог...", - молился Константин за заблуд- ших овец своих. А Россию продолжало лихорадить. Москва. 7 декабря шестого года Московский Совет рабочих депутатов, Комитет и группа Российской социал-демократической партии социалистов-революционеров объявили с двенадцати часов дня всеобщую политическую забастовку и стремились перевести ее в вооруженное восстание. В течение суток забастовали все фабрики, заводы, мастерские, конторы, магазины и московский железнодорожный узел, кроме Николаевской железной дороги. На следующий день события перенеслись на улицу. Вятка. Глухой, темной декабрьской ночью в городе Слободском из склада уездного воинского начальника было похищено 313 винтовок. Позднее, в Вятке, на Московской улице, в доме Самылова, в квартире Куниченко нашлась часть похищенного оружия. В квартире, куда нагрянули городовые, было 25 человек, которые оказали вооруженное сопротивление. Через три дня произошло столкновение на городской водокачке. Вооруженный отряд рабочих, после встречи с войсками, засел в доме Мышкина и начал отстреливаться. Окружившие дом войска ответили встречными выстрелами. С той и с другой стороны были убитые и раненые. Обеспокоенный нарушениями Вятский губернатор Левченко объявил о введении в губернии усиленной охраны. Во избежании беспорядков отменялись все собрания. Котельнич. В дубовой роще все чаще и чаще начала собираться и молодежь и кое-кто постарше, но не было слышно ни гармошки, ни веселых песен. Люди приходили туда, долго негромко обсуждали чего-то и потом молча расходились по своим домам. Лешка давно заприметил эти сходки и самодовольно потирал руки: "Молодцы, ребята! Видно, и здесь заваруха готовится". Ему хотелось при- соединиться к ним, но природная лень и беспросветное пьянство превратили его в сущее ничтожество, все мысли которого были направлены только на то, - где достать опохмелку. Лешка разодрал глаза, громко зевнув, поскреб грязную щетину и заорал: - Глань, жрать давай! - Чего орешь, детей разбудишь, рано еще, - сонно пробормотала Гланька. Она сильно постарела, стала еще толще, в ярко-рыжие прежде волосы вкралась седина. Жизнь не баловала ее. С самых первых дней после свадьбы Гланька мотала на кулак слезы. Когда уехала из города ее подруга Шура, Лешка, через неделю, сам завалился к ней. Он был изрядно пьян и тут же начал лапать ее своими ручищами: - А что, Гланька, пойдешь за меня? - не спросил, а почти приказал он. Сердце у Гланьки тогда сладостно сжалось: "Вот! - торжествующе подумала толстуха. - Дождалась!" Неделю она наслаждалась своею любовью. А потом Лешка начал беспробудно пить... - Не слышишь, мать, жрать, говорю, давай, - снова заорал Лешка. - И бутылка, чтоб на столе была, - грозно рыкнул он. - Внутри все горит, опохмелиться надо. - Чтоб ты сдох, окаянный, - поднимаясь с кровати, простонала Гланька. - Где я тебе жрать возьму? Давно все тобою пропито, и продать нечего, чтобы ребятенков накормить. Ой, горюшко горькое, сколько лет я с тобою маюсь. Ведь когда женились, тебе отец кой-какое состояньице отвалил. А где оно? Все, все пропито, - причитала она. - Посмотри, люди-то как живут. У Балыбердиных лошадь, у Кашурниковых две... Э-э, да что говорить! - Заткнись, не вой, - прохрипел Лешка. - Подожди, скоро и у них ничего не останется. Трясет Россию-то, а? Хэ-э! Глядишь, погуляем на Николашкиных поминках! Гланька ухватом достала из печи вчерашние пустые щи и громко хлюпнула носом: - Дура я, дура, - продолжала причитать женщина. - Сколько лет, а я все жалею - зачем пошла за тебя? - Во-во! - захохотал Гланькин муж. - Сама хотела, сама на шею вешалась, - Лешка вдруг замолчал, лицо его сделалось серьезным, морщины разгладились, и он проговорил задумчиво. - Если б Шурка не встретила этого, как его, жили б мы с ней теперь счастливо. Любил бы я ее..., - мечтательно вздохнул он. - Ой, господи, не смеши меня, грешную. Да ее мать с отцом покойные, царство им небесное, давно б не единожды в гробу перевернулись, глядя на то, как она с тобою счастье б хлебала! Глава 6 С тех пор, как родилась дочь, Шура не переставала болеть. Временами ей становилось лучше, она снова впрягалась в хозяйство, но видимое облегчение быстро проходило, и снова болезнь возвращалась к ней, требуя к себе, коварной, особого внимания. С полгода уже Шурочка и думать забыла о своих недугах, она была весела и приветлива с детьми, заботлива с Константином, как вновь "старая приятельница" вернулась и не отпускала от себя уже ни на минуту. Шура недомогала. Дети вертелись около ее постели и пытались рассмешить. Больше всех старался Сергей. Он ходил вприсядку по горнице и распевал сочиненную им частушку: Наша Варька - "молоток", Села с куклой в уголок, К ней подкрался сзади Борька, Куклу в сени уволок. Варя надула губки: - Чего ты врешь, Сереженька. Ни в какой я уголок не садилась. Болезнь за последнее время измотала Шуру. Чай из брусники всегда был на ее столе, а не помогало - поясница все болела и болела. Ни отвары, ни молитвы - ничто не облегчало боли. Грешна она что ли? Молится преподобному Серафиму, а он взор в сторону отводит. Вон, весной еще, сторож при храме, где ее Костя служит, Степан Чикишев, крестьянин из деревни Лохинской заболел. Ревматизмом ноги скрутило так, что ходить не мог. В Унинской больнице лечился - не помогло, всю надежду на выздоровление потерял. И вдруг, на первое мая, ночью, во сне, явился ему преподобный Серафим и сказал: "Что ж ты у меня милости не просишь? Отслужи молебен и будешь здоров". Костя на другой день ему молебен отслужил, и через несколько дней Степан проснулся совершенно здоровым. Болезни и следа не осталось. А к Шуре святой угодник не милостив. Боль, какая боль во всем теле. Диагноз поставили - уремия. Шура понимала - не выкарабкаться ей. За окном свирепеет вьюга. Тридцать восьмой февраль своей жизни разменяла Шура. Сколько ей еще февралей отпущено? Чует сердце, что этот последний. Где-то в деревне справляют свадьбу, до слуха доносится разухабистый пьяный голос: Вокруг бочки я хожу, Вокруг дубовенькыя, Я на бочку смотрю, На дубовенькыю. Открывайся гвоздок! Наливайся медок! Наливайся душа - Душа зятюшкова! У соседей свадьба, а ей впору панихиду заказывать. Закрывал свои очи февральский день, надвигая на расписанные морозом оконца черный занавес. Ночь торопилась. Суждено ли ей прожить хотя бы еще одну ночь? Шура сомкнула глаза. Детство привиделось: сестры - Ольга, Тонюшка, Мария... Вечерка перед глазами и Гланька, озорная, рыжая-рыжая, и все к Лешке ластится. Потом берег увидела: солнце медленно погружается в реку, зеленая ветка плывет по течению, а Костя, взволнованный такой, гладит ее руку и шепчет: "Я так люблю тебя Шурочка! Будь моею женой..." Потом ветер налетел, зябко как-то стало. Кто-то руку ледяную на лоб положил. Шура вздрогнула, открыла глаза. Костя что ли? Нет... Никого нет... Значит, смерть приходила, к себе звала. Шура приподняла с подушки голову и окликнула тихонько: - Костюшка, ты здесь? - Я тут, Шурочка. Здесь я, с тобой. К детям ходил, спят уже. Пить хочешь? - погладил он ее по спутанным волосам. Шура покачала головой: - Нет. Посиди со мной, Костюшка, - попросила она. Константин сидел у изголовья жены и вглядывался в ее усталое, изможденное лицо: бедная, как страдает она. Бледные впалые щеки, потрескавшиеся синие губы. "Милая, милая моя. Любимая, единственная. Господи! Помоги ей выбраться из этой боли, помоги преодолеть тяжкую болезнь ее. За что же страдания-то такие?" Шура открыла мутные глаза и, обведя комнату воспаленным взором, остановила его на Константине. "Боже, как он смотрит на меня, -подумала она. - Как страдает из-за меня. Хороший мой, как ты жить-то будешь?" Она с трудом разомкнула губы, облизав их горячим сухим языком: - Костюшка, умираю я. Я крепилась, я противилась смерти, но нет больше сил... Я чувствую ее дыхание у своего изголовья, она пришла за мной. Милый мой... Звук ее голоса был настолько тих, что Косте пришлось наклониться к родному лицу Шурочки. По лицу жены катились крупные слезы. - Шурочка... Ты поправишься, Шурочка. Константина бил озноб. Он старался держать себя в руках, но ему плохо удавалось владеть собой. - Конец это... Прости, хороший мой, если что не так было, если обидела тебя чем. Я старалась быть хорошей женой, хорошей матерью... Я детей своих в снах видела взрослыми, я мечтала покачать вот на этих руках своих внуков... Шура подняла исхудалые со вздутыми венами руки и горестно посмотрела на них. Она говорила тихо, тяжело, прерывисто дыша и замолкая временами, чтобы собраться с силами. С трудом поднявшись, опираясь локтем на мятую подушку, взяла стакан с травяным отваром и, сделав несколько маленьких глотков, ложась, продолжала: - Детей береги. Господи! - она закусила губы, чтобы не разрыдаться. - Тяжело тебе будет, но ты сильный. Я знаю, ты сильный, ты выдюжишь. Дети спят? Жаль будить их, но мне бы еще только один разок взглянуть на них... Костя медленно встал. Сердце разрывалось на сотни маленьких сердец, и каждое из них стучало, бухало во всех частях его тела. В горле першило. Он сжал руками голову и подавил в себе тяжкий стон. Боря с Сережей спали вместе, отвернувшись друг от друга, сбив в ноги одеяло. Рядом, в кроватке, посапывала восьмилетняя Варюха. Она свернулась клубочком, подтянув к подбородку круглые коленки, и изредка всхлипывала во сне. Что снилось ей? Константин подошел к сыновьям, потормошил их за плечи. - Мальчики. Мальчики, вставайте. - Что? Уже утро? Так быстро? - Мама зовет вас, - сдавленным голосом проговорил отец. - Мама? - хором спросили они и глянули в окно. Окна смотрели на них своими темными глазницами. Братья перегля-нулись и поняли - беда. Варя спала неспокойно. Шум в комнате тотчас разбудил ее, она открыла глаза и захныкала: - Папочка, почему вы не спите? - Мама зовет вас, дочка, - опустив глаза, ответил Константин. - Мама? Так поздно? Она смотрела то на одного, то на другого и не могла понять своим детским умишком, зачем маме понадобилось будить их среди ночи. А поняв, запрыгала на кровати и захлопала в ладошки: - Ей лучше? Она поправилась? Я знала, знала, что она поправится. ... Она все так же лежала, вытянув вдоль тела руки и закрыв глаза. Спутанные волосы кудрявой россыпью были разбросаны по подушке. Дети с отцом вошли тихо, чтобы не потревожить больную. Шура вымученно улыбнулась: - Деточки, кровиночки... Дайте налюбуюсь на вас. Боря с Сережей опустились на колени у кровати матери, а Варя забралась к отцу, севшему на табурет подле ложа больной, и, глядя на маму, не могла понять, лучше ей или нет. Шура положила прозрачную ладонь на голову старшего, Бориса: - Боренька, сынок мой, ухожу я... Ты старший у нас... Отца берегите, слушайтесь его, помогайте. Один он с вами остается. Хороший ты мой, - мать с любовью посмотрела на сына, тяжело вздохнула, потом перевела взгляд на Сергея и, коснувшись его дрожащих пальцев, прошептала: - Сереженька, Варюшку не обижай, слышишь? Я люблю вас, дети мои. Варя смотрела на мать широко открытыми глазами: "Куда уходит мама, ведь она очень сильно больна?", - и вздрогнула, когда холодная рука мамы сжала ее горячую маленькую ладошку. - Варюшка, малышка моя..., - мать замолчала, закрыв руками свое лицо. Она лежала так несколько секунд, мысленно уговаривая себя: "Только бы не заплакать! Я не должна плакать! Господи, а жить-то, жить-то как хочется! Не успела, как много я не успела. Что сказать, какие найти слова моей милой девочке?". Шура оторвала от лица руки и улыбнулась: - Варюшка, расти большой и счастливой. Счастли-вой... Ей становилось все труднее и труднее говорить. Мысли начинали путаться. Она подняла глаза на мужа и с трудом прошептала: - Люблю... Помнишь, дождь, и мы, и зеленая ветка... Ты держал меня за руку, а потом...- Шура тяжело сглотнула слюну, - Поцелуй меня, Костюшка, как тогда... Костя опустил Варю на пол и наклонился к Шуре, прижав свои губы к губам жены. Он почувствовал их движение, он не мог оторваться от них. Шура легонько оттолкнула его, на лице ее заиграла улыбка, она глубоко вздохнула и ... замерла. - Мама, - дотронулась до нее Варюшка. - Мама! - никакого ответа. Варя дергала маму за руку, но рука была безучастной и чужой. - Мама! Мамочка! - закричала Варя и вдруг поняла , что мамы больше нет, что не будет ее уже никогда; и некому будет заплетать ей косички, шить нарядное платье; не будет мама читать сказку и петь на ночь песенку. Рыдания сотрясали худенькие плечики девочки. А Сергей с Борисом все так же стояли на коленях, и скупые мальчишечьи слезы катились из глаз. Костя словно окаменел. Он смотрел на неподвижное лицо жены и чувствовал на своих губах холодное прикосновение ее губ - последнее прикосновение. "Шурочка, как же я теперь без тебя? Как больно сердцу!". Он смотрел и смотрел на жену, а рядом плакали дети. Огромным усилием воли Константин заставил себя сдвинуться с места. Прикрыв жену одеялом, он прижал к себе плачущую Варю. - Поплачь, поплачь, доченька. Легче будет. Нет больше у нас мамки. Как мы без мамки-то? Остаток ночи прошел как нечто ужасное. Ворочались, всхлипывали и бормотали что-то во сне растревоженные дети. Костя ходил по горнице кругами, и под его тяжелыми шагами жалобно поскрипывали половицы, а рядом, за тонкой филенчатой дверью, спала крепким сном его Шурочка - вечным сном. И покойно ей было: не терзала больше жестокая боль, не терзали мирские заботы. Покой и вечность. Мир праху и душе ее. Пусть Господь покроет милостию Своею вольные и невольные прегрешения ее, от которых никто не чист перед Богом. Ее похоронили в ограде Александро-Невской церкви. Так Константин решил. Может статься, что забросит его судьба в края дальние, а тут всегда за могилкою присмотр будет. Разве мог он знать, что тяжелая нога в грязном сапоге безжалостно наступит на могильный холмик, что осыплется со стен церкви разъеденная сыростью штукатурка, а иконостас, искусно исполненный Иваном Князьковым, сгорит в адском пламени революции. Пустота какая-то, пустота... Я не знаю, что мне надо, что мне надо, Мне б улыбку чувствовать твою, Видеть теплоту и нежность взгляда. Нет больше нежного взгляда, и теплоты нет - все под земною твердью. Он сидел, положив голову на стол. Потом вдруг мысль обожгла. Константин быстро встал, подошел к буфету, широко распахнув его створки. Там, в уголке на полке, стояла, припасенная для какого-то случая, бутылка. Нет, сам он не пил. Разве что так, на большом празднике, пригубит чуток и отставит в сторону. Трезвая голова всегда лучше пьяной, да и господнему слуге стыдно облик человеческий терять. Костя достал стакан, быстро откупорив бутылку, налил его до краев. Он не думал, пить или нет. Закинув голову, вылил содержимое себе внутрь и не почувствовал горечи. Внутри зажгло. Еще? Он налил еще. На пороге комнаты стояли дети и смотрели на него с укоризной. - Не надо, папа, - попросил Борис. - Ты только не пей, отец, слышишь, - эхом вторил ему Сережа. А по лицу Вари покатилась-покатилась маленькая слезинка. - Я в порядке, детушки, идите к себе, - сказал он заплетающимся языком. - Плохо папке вашему. Идите, мне одному побыть надо. Дети вышли, а перед Костиными глазами все стояли и стояли их широко раскрытые глаза, в которых плескались боль, недоумение, печаль и тревога. Завыть хотелось громко-громко, или сердце из груди вырвать, чтоб не болело так. В бутылке оставалось немного. Он выпил остатки, не наливая в стакан. Голова гудела, но мысли были ясные. Часы отбивали маятником такт, а ему все слышалось только одно: "Шу-ра, Шу-ра, Шу-ра!". Это судьба. Это рок какой-то. Вот так же, тридцать шесть лет назад, мама похоронила своего тридцатипятилетнего мужа, оставшись одна с тремя малышами. Теперь все повторялось. Его милая Шурочка ушла от него почти в том же возрасте, что и отец, оставив несчастными его и троих детей. Шурочка! Он упал головой на стол и забылся. Утро было тяжелое, похмельное. Костя осторожно пошевелился и застонал от ужасной головной боли. Тихонько отворилась дверь, и Варюха просунула в нее свою русую головку. Костя кисло улыбнулся дочери, стыд разлился по его лицу. - Прости меня, дочь, - сказал он, не поднимая глаз. - Прости. Надо жить. Жить во имя сынов своих, жить во имя вот этой русоволосой девчонки. Без нее, без Шурочки, но все же жить. С памятью о ней, с любовью в сердце, с мыслями о единственной. Единственная. Ты была, есть, ты останешься единственной навсегда. Глава 7 - Ваше Высокопреподобие и милостивые государи, в настоящее время в нашем Отечестве пробуждается самый серьезный интерес к изучению родной старины. Было время на Святой Руси, когда под влиянием увлечения Западом все родное, русское, казалось выражением культурной отсталости, и в силу этого в искусстве, науке, школьном обучении, строе, домашней и общественной жизни старались копировать иностранцев. Русская жизнь насильно ломалась по западным образцам, которые признавались наилучшим выражением истинной культурности. Забывалось при этом одно, что духовная мощь и красота, свойственные духу нашего народа, всегда выражаются в оригинальных формах, которые вырабатывались веками. Поэтому нельзя никакому народу достичь истинной культурности, если он пренебрежет изучением и хранением памятников родной ему старины. Наши интеллигенты, несмотря на свою оторванность от народного мировоззрения и миропонимания, нередко восхищаются старинными памятниками церковного зодчества, музыки, живописи, иконографии. А это значит, что в седой церковной старине современный русский интеллигент находит родную его сердцу красоту национального русского духа, от которой он искусственно оторван тлетворными иноземными влияниями. Наш же простой, смиренный народ с особенным благоговением относится к древним церковным предметам, любит посещать старинные монастыри, молиться перед древними иконами. Пусть эти святыни не отличаются красотою внешних форм, но они бесконечно дороги народу, потому что в них сияет неземная красота национального русского духа. Поэтому из всего сказанного достаточно ясно вытекает громадное значение археологических церковных обществ и музеев церковных древностей. Чем больше будет открыто на святой Руси этих полезных учреждений, тем скорее наше общество придет к сознанию необходимости бережного охранения национальных достояний русского народа, - Константин поклонился и закончил свою длинную речь, которую провозглашал в стенах только что открывшегося Пермского археологического музея, председателем которого он являлся, и торжественное открытие которого состоялось 8 июля 1911 года. - Приветствую вас, господа, с сегодняшним замечательным в жизни Пермского края днем. От всей души желаю благословенного успеха начинающемуся полезному учреждению, и позволяю себе выразить твердую уверенность, что общество обогатит русскую археологическую науку многими интересными открытиями в области церковной старины и впишет свое имя в историю русской церковной археологии. В Перми Константин служил недолго, но занял достаточно солидный пост редактора Пермских епархиальных ведомостей и законоучителя частной гимназии Барбатенко. А потом снова дорога... Такова жизнь священника, который избрал путь не ради спокойствия, а ради отречения от благ житейских и ради просвещения душ человеческих. Все дальше и дальше относила его судьба от родной сторонушки. Ни одна тысяча верст отделяла Константина от дома, где родился и рос, где полюбил и потерял. Вернется ли снова, отдаст ли поклон родным могилкам, белоствольной березе у родительского дома? Ступит ли снова нога его на землю предков своих? Глава 8 "И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы... По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие... А на конях всадники, которые имели на себе брони огненные, гиацинтовые и серные; головы у коней - как головы у львов, и изо рта их выходил огонь, дым и сера. От этих трех язв, от огня, дыма и серы, выходящих изо рта их, умерла третья часть людей... Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих... И не раскаялись они в убийствах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем..." Все изменилось в этом мире. Что было свято - осквернилось, что было скверно - возвенчалось. Константин недоумевал. Он прожил долгую жизнь, видел и счастие и горе, но такого горя не доводилось видеть никогда. Тогда, в семнадцатом, когда началась эта страшная заваруха, некоторые провозглашаемые рабочими и крестьянами идеи, казалось, имели какой-то здравый смысл: каждый должен жить по-человечески, досыта есть хлеба и прочее, прочее, прочее... Но здравые мысли быстро стали обрастать плесенью, и не мед уже был на устах глаголющих, а смрадом веяло от них. Земля овдовела. Она потеряла покой и мир. А люд православный отвернулся от Бога: Церковь отделили от государства, и она не являлась более обладательницей храмов; духовные пастыри отстранялись от воспитания народа, монастыри превратили в тюрьмы - религия стала считаться пережитком прошлого. "Доселе Русь была святой, а теперь хотят сделать ее поганою". "Как же так, - думал Константин, - еще вчера православное Отечество от нищего до царствующих особ жило со светлою верою в сердце, а сегодня все перечеркнуто и вымарано?". С детства Константину внушали, что любовь есть Бог, что обидеть, унизить ближнего своего, надругаться над чувствами его, - значит, надругаться над своею душой. Ему уже за пятьдесят, а то, чему учили в детстве, прочно сидит в нем и умрет с ним. Если разум не вернется к тем, кто потерял его, огненная геенна вечно будет жечь их души. Варя убрала со стола, перемыла посуду и, вернувшись в столовую, села за большой круглый стол рядом с братьями. Отец просил их не расходиться сегодня после обеда. Как-то нечасто стали они теперь вот так, вместе, собираться за обеденным столом. Тревожное время не позволяло расслабиться и вести милые, задушевные беседы. Серая хмурь поселилась в каждом уголке их большого дома. Отец мерил комнату тяжелыми шагами и долго молчал, потом кашлянул глухо: - Дети мои, - проговорил, наконец. - Дети мои, давно хочу поговорить с вами. Разговор будет долгий. Он опять замолчал, отмеряя шаги. Напряженная, словно грозовая, тишина повисла над столом. - Не мне вам, дети мои, рассказывать, что творится с землею нашей русской, - Константин перекрестился. - Помните? - обратился он к притихшим Борису, Сергею и Варваре. - " Ибо руки ваши осквернены кровию и перста ваши - беззаконием, уста ваши говорят ложь, язык ваш произносит неправду. Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство... Ноги их бегут ко злу, и они спешат на пролитие невинной крови; мысли их - мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их... Потому-то и далек от нас суд, и правосудие не достигнет нас; ждем света, и вот тьма, - озарения, и ходим во мраке... Увы, племя злодеев, сыны погибельные!". Помните из Ветхого Завета? Не о нас ли писано то? Не о наших ли сегодняшних грехах? - Константин тяжко вздохнул и продолжил. - Второй раз в своей жизни мне приходится переносить нестерпимую боль, и кажется она невыносимее от сознания, что ничего нельзя изменить. Много лет назад, когда умирала ваша мать, я глядел на ее затухающий взор, и слезы бессилия душили меня. Константин запустил пальцы в густую бороду, уставившись в незримую точку. Тяжелые воспоминания нахлынули на него. - И вот теперь, - он с трудом перевел на детей уставший взгляд, - и вот теперь похожая боль терзает меня. Я вижу, как затухает православная жизнь моего Отечества, вижу, как люди отворачиваются от Бога и топчут его имя, как льется безвинная кровь, вижу, и мне больно от того, что я не в силах ничего изменить. Не могу больше! Если бы только кто подсказал, как помочь России выбраться из этой мглы... Чем помочь ей? Боюсь только, что тем и могу оказать услугу, что окажусь в красных казематах. Да что я?! Я - ладно! У вас вся жизнь впереди, мне за вас страшно! На днях я имел беседу с владыкой нашим, Антонием Храповицким, и мы решили, что младое племя нужно отправлять за границу, и сделать это безотлагательно. Борис с Сергеем быстро переглянулись, мрачная тень пронеслась по их лицам, они хотели что-то ответить отцу, но громкий Варин возглас опередил их: - Папа! Папочка, как же ты мог решиться на такое? Как? Нет. Нет, я никуда не поеду. Здесь мой дом, друзья, моя родина, наконец. Папа, открой глаза. Гроза кончится, а после грозы всегда бывает солнце. Ты взгляни в окно, папа, ты посмотри на это небо, видишь, какое оно голубое... А птицы как поют, слышишь? - и, будто подслушав взволнованные речи девушки, прямо над их окном звонко защебетали взъерошенные воробьи. Только что прошел теплый украинский дождь, и веселое "кап-кап" звучало со всех сторон; было так покойно, словно давно кончились пугающие выстрелы, перестала литься кровь, и не было никогда на дворе ни страшного восемнадцатого, ни взбалмошного двадцатого. - Подожди, Варя, не горячись, - остановил Сергей сестру. - Может быть, отец прав. Он же не сказал, что ехать надо сию минуту. Подожди, мы еще все обсудим. - Что обсудим, Сережа? Что обсудим? Уехать неведомо куда, бросить все... Я не хочу больше обсуждать эту тему. Варя металась по комнате, нервно заламывая пальцы, а Константин глядел на нее, и в душе у него была сумятица. Он подошел к дочери, пригнул ее голову к себе и ласково погладил по волосам. - Успокойся, девочка моя. Эх ты, Варюшка-Варвара. Вот так было всегда. Стоило отцу сказать ей тихое слово, и становилось хорошо-хорошо, разбивались вдребезги сомнения, забывались обиды. Варя прижалась к широкой отцовской груди, как в детстве, и тихонько всхлипнула. "А как же мне жить без отца? Кто успокоит и приласкает? - подумала девушка. - А как мне жить без дорогих братьев, самых лучших братьев на свете?". Нет, она не сможет без них. Варя ласково посмотрела на отца, на Бориса, на Сергея и улыбнулась сквозь слезы. Целый день девушка бродила по городу. Она устала от ходьбы и свербящих дум. Духота не давала дышать. Варя забрела в парк, что находился почти на окраине Харькова, присела на скамью и, сорвав кипарисовую темно-зеленую ветку, нервно растерла ее в руках . - Нехорошо, барышня, деревья губить, - вдруг услышала она над своей головой голос. Варя подняла глаза и увидела улыбающуюся физиономию белобрысого с яркими конопушками на лице долговязого красноармейца в потрепанной шинели. - Вам-то что! - резко ответила она. - А мне ничего. Так просто. Я, может, познакомиться хочу, - еще шире улыбнулся красноармеец. - Ну и хотите, - усмехнулась Варя. - Ты чего такая сердитая, барышня? - спросил парень. - Какая я вам барышня? Вы что, других слов не знаете? - Вот это правильно, это по-нашему, - рубанул воздух